Какая из двух сил — любовь или музыка — возносит людей до величайших высот? Это трудный вопрос, хотя, похоже, на него следует отвечать так: музыка способна дать представление о любви, тогда как любовь не может дать представления о музыке. Но для чего отделять одно от другого? Это два крыла души.

Гектор Берлиоз

 

Глава 1. Наполеон — солдат-император

После Революции наступили новые времена: ни короля, ни двора, ни салонов более не существовало, зато было множество героев-военных и недавно разбогатевших поставщиков, обеспечивавших нужды армии. Манеры были грубыми, любовь — брутальной. Могло показаться, что изящество манер, тщательно отшлифованное на протяжении предшествующих столетий, отброшено навсегда, без того, чтобы его место заняли какие-либо другие добродетели, достойные упоминания.

Однако мало-помалу вокруг пяти руководителей постреволю-ционного правительства, или Директории, начало образовываться новое общество, в котором женщины играли немаловажную роль. Организатором этого нового общества был не Бонапарт, а сладострастный Баррас{215} , который в то время не имел большого опыта в общении с дамами и с большим подозрением относился к «нации, предававшейся галантности», но столичное женское общество вскоре сразило его наповал. «Из всех стран на земле есть только одна,— восклицал Баррас,— где женщины достойны того, чтобы стоять у кормила. Женщине следует провести шесть месяцев в Париже, чтобы начать осознавать, как далеко простирается ее владычество. Женщины здесь красивы как нигде в мире, и скоро они станут играть важную роль».

Во времена Директории, когда общественным условностям не придавали особого значения, любовь сводилась к тому, чтобы возбуждать желание и удовлетворять его как можно скорее. Французы в то время не могли похвастать изящными манерами и, соответственно, не отличались деликатностью в делах любви. Брачные узы не считались препятствием для удовлетворения животных инстинктов. По грубому описанию Камбасереса{216} , это была «природа в действии», и жены меняли мужей, не придавая этому большого значения.

Наполеон говорил: «Любовь — это занятие для лентяя, диверсия для солдата, капкан для правителя». Его тревожили мысли о вредном воздействии, какое любовь оказала на монархов, таких как Генрих IV и Людовик XIV, и, придя к власти, он был полон решимости не позволять женщинам иметь политическое влияние в стране. Тем не менее сам он испытывал физическое влечение к актрисам «Комеди Франсез», и особенно к тем, кто играл благородных героинь — Федру, Гермиону, Андромаху и Ифигению{217} . Одной из наиболее прославленных актрис была мадемуазель Жорж, которая в Мемуарах поведала о своих приватных беседах с Бонапартом. Актриса до такой степени преклонялась перед императором, что постоянно носила на корсаже его эмблему — фиалки; из-за этого символического букета она была вынуждена покинуть «Комеди Франсез» после Реставрации. Связь актрисы с императором продолжалась с 1802 по 1804 год, и несчастная Жозефина сходила с ума от ревности. Всякий раз, когда у нее возникало подозрение, что император «принимает» мадемуазель Жорж, она, со свечой в руке, кралась на цыпочках к дверям его спальни, чтобы подслушивать. Чувственная креолка, о которой молодой Бонапарт однажды написал: «Я никогда никого не любил, кроме Жозефины,— это первая женщина, которая когда-либо была обожаема мною»,— потеряла свою империю вскоре после того, как ее любовник завоевал свою.{218} Нельзя сказать, что Бонапарт был нежным любовником. Женщинам, которых привозили к нему, приходилось ждать, когда он покончит с работой. Иногда, когда государственных дел оказывалось слишком много, Наполеон приказывал лакею отвезти даму домой. Он мог быть и мелочным. Тереза Бургуэн, танцовщица, бывшая на содержании у Шапталя, министра внутренних дел, проболталась ему о прежних отношениях с его величеством, и Наполеон решил наказать обоих. Однажды Шапталя вызвали в Тюильри в одиннадцать вечера. Не успел он уехать, как в дверь постучал второй посланец императора, с запиской, в которой Наполеон приглашал в Тюильри и Терезу. Наполеон и министр были заняты обсуждением документов, когда лакей объявил: «Сир, дама приехала». Наполеон сказал: «Проси ее войти». Заметив ужас, которым преисполнился увидевший свою любовницу министр, Наполеон преисполнился злорадного наслаждения. «Ждите меня в той спальне»,— холодно приказал он, указывая на дверь в другом конце кабинета. Затем, спокойно повернувшись к министру, любезно спросил: «Ну так на чем мы остановились?» Бедняге нелегко было сосредоточиться, но император еще час не отпускал его. Когда Шапталь покинул Тюильри, Наполеон вызвал лакея: «Скажите молодой особе, что она может ехать домой. Ее роль сыграна». Министр подал в отставку на следующий же день.

Мадам Реньо де Сен-Жан д’Анжели осмелилась критиковать императора, который этого не выносил. Однажды вечером, в разгар бала, он подошел к ней и громко заметил: «Знаете ли вы, мадам, что выглядите намного старше?» Мадам Реньо покраснела и ответила: «Сир, мне трудно было бы перенести сказанное вами, будь я настолько стара, чтобы меня тревожили подобные реплики». Ей было двадцать восемь лет.

Хотя Бонапарт не был светским человеком, но, превратившись из первого консула в императора, он вскоре осознал, что послереволюционному высшему свету недостает образования и изысканности. (Когда графиня де Жанлис, покинувшая страну во время Революции, возвратилась в Париж, она была шокирована тем обстоятельством, что «самые светские женщины принимают гостей не только лежа на софе, а даже не прикрыв ступни! Малейшее движение позволяет видеть их лодыжки и часть икр. Этот недостаток скромности, умаляющий очарование женщин, делает совершенно непристойными их общий вид и манеру поведения!» На вечерах с чаем и индейкой у финансистов-нуворишей вроде Уврара, скупившего замки Ренси, Марли, Люсь-енна, Сен-Гратьен и другие, темы бесед ограничивались модой, разводами и последними банкротствами, а дамы сидели отдельно от мужчин.)

Мадам де Монтессон был пожалован годовой доход в полторы сотни тысяч, с тем чтобы она руководила образцовым салоном и давала императору советы по устройству официальных приемов в Тюильри. Для обучения неопытных дам при новом дворе реверансам из ссылки вернули Депре, бывшего танцмейстера Марии-Антуанетты. Штаны и украшенные кокардами береты революционеров сменили шляпы, бережно носимые под мышкой, туфли с пряжками, бриджи и шелковые чулки. Собираясь на прием к императору, дама должна была надевать роскошный туалет и буквально покрывать бриллиантами голову, руки и шею. Любая дама, дважды явившаяся на бал в одном и том же платье, получала от Бонапарта выговор. Наполеон мог сказать: «У вас что, мадам, нет ни одного платья, кроме этого? Или вы не можете попросить у мужа денег на новый туалет?»

В сущности, Бонапарт смотрел на женщин глазами военного. Он благосклонно относился к браку, так как его войска нуждались в пополнении, и авторы нового Гражданского кодекса сочли нужным установить, что муж является главой семьи. Легкость расторжения брака была единственным нововведением — вероятно, эту статью в кодекс включил сам Бонапарт, когда понял, что ему не дождаться наследника от Жозефины. На приемах и при дворе его величества у гостей меркло в глазах от золотого шитья мундиров. Женщины сходили с ума по его бравым офицерам — никогда еще военная форма не оказывала на любовь такого сильного воздействия. Как отмечал месье Анри д’Альмера, «это был чрезвычайно эротичный период — ведь вокруг было такое множество мундиров»{219} .

Жены и любовницы сопровождали генералов к месту сражения, переодевшись мужчинами.

В гардеробе каждой эмансипированной женщины был мужской наряд для подобного рода рискованных экспедиций. (Любовницы влетали в копеечку. Клотильда, танцовщица из Оперы, получала от своего любовника, князя Пиньятелли, сто тысяч франков в месяц, но бросила его ради предложившего ей в год на четыреста тысяч больше адмирала Мазареде. Из-за бытовавшей в то время повальной моды на платья и мебель в одном стиле, дамам требовались огромные суммы, чтобы угнаться за быстро менявшимися тенденциями. В 1807 году расходы на petite maitresse включали (в год) стоимость трехсот шестидесяти пяти пар туфель, шестисот платьев плюс пятьдесят тысяч фунтов на мебель — греческую, римскую, этрусскую, турецкую, арабскую, английскую, персидскую, китайскую и псевдоготическую, и за одну кровать{220} — еще двадцать тысяч.)

Начиная с конца Революции возник ряд новых типов: слегка прикрывавшие тела прозрачными тканями merveilleuses и нимфы, а также выделявшиеся своими причудливыми костюмами и жаргоном incroyables и petits maitres. Нимфа в 1800 году, по утверждению С. Мерсье, проводила время «танцуя, читая романы и ничего не делая. Двадцать лет назад ни одна девица не осмеливалась выйти на улицу иначе, как в сопровождении своей матери. Революция все переменила. В наши дни они с утра до ночи снуют туда-сюда, свободные как ветер. Прощай, рукоделие...»

Incroyables, враждовавшие с роялистами из Club de Clichy, туго завивали волосы, носили узкие галстуки, короткие трости и лорнеты. Они отличались бесцеремонностью и невежеством — образование было заброшено в течение нескольких последних лет.

Merveilleuses ходили в шмизах{221} из тончайшего газа или хлопка, конфискованного во время блокады с английских кораблей. Мадам Гамелен осмелилась даже выйти на улицу, будучи совершенно голой под своим шмизом, но на Елисейских полях ее освистала чернь. Эта дама отнеслась к совету Жан-Жака Руссо о том, что «конечности должны быть свободны под покрывающей их одеждой; ничто не должно препятствовать их движениям, ничто нигде не должно быть стянуто, и ничто не должно прилегать чересчур тесно»,— несколько серьезнее, чем следовало.

Одна молодая женщина появилась на вечере одетая так легко, что гости заключили пари насчет того, сколько весит ее наряд, включая украшения и модные греческие котурны. Большинство мнений сходилось на цифре примерно в два фунта, но, когда дама, пройдя в соседнюю комнату, сняла с себя все, что на ней было, вес ее одежды составил всего лишь один фунт! Гости бурно зааплодировали, когда им сообщили эту цифру.

Жизнь была шумной и веселой, аппетиты — огромными. Даже нимфы ели много. «Если вы видели наших elegantes во время ужина,— отмечал современник,— если вы видели, какое количество еды эти нимфы способны уничтожить, то вы, наверное, затруднитесь ответить, каким образом молодые дамы ухитряются быть такими стройными. Глядя на этих хрупких красавиц и подсчитывая, сколько они съели после бала — ветчины, паштетов, птицы, соте из куропатки и всякого рода пирожных,— человек имеет право ожидать более пухлых плеч и округлых рук».

Ужинать в эпоху Империи было принято в два—три часа ночи. Общественная жизнь была чрезвычайно насыщенной. Дамы и их кавалеры часто посещали бывшие в большой моде балы-маскарады в Опере, роскошные празднества в парке Багатель, в иллюминированных садах Тиволи и несчетное число вечеринок, на которых танцы продолжались до рассвета. Любимыми танцами были гавот и вальс — тот самый вальс, предполагающий плавное скольжение, «как масло по полированному мрамору», согласно курьезному определению того времени.

Месье Легуве в своей книге Merite des femmes превозносил прелести женщин, напоминая французам о запущенном воспитании учтивости в любви. Дюброка написал книгу о прославившихся во время Революции женщинах. Все это поощряло дам Первой Империи вести себя подобно героиням-победитель-ницам: таковы были герцогиня де Бассано, графиня Висконти, Паолина Боргезе, Каролина Мюрат, мадам Тальен... Томная мадам Рекамье{222} стала достойным упоминания исключением — в ней было больше от восемнадцатого века. Она была первой женщиной, которая после Революции открыла салон и торжественно узаконила балы. Как салон, так и артистизм Рекамье служили парижскому свету образцами для подражания. Никто из женщин не был способен более грациозно, чем она, лежать на софе (мы знаем об этом по известным полотнам Жерара и Давида); вместо бриллиантов мадам предпочитала носить ленты и цветы, а ее знаменитый «танец с шарфом» удостоился эпитета «утонченный», прозвучавшего из уст постаревшего и растолстевшего шевалье де Буффле, который вернулся из-за границы, чтобы занять место помощника библиотекаря в Библиотеке Мазарини.

На внутренней стороне двух золотых браслетов, которые носила на своих точеных руках мадам Рекамье, были выгравированы строчки недавно написанной Мартеном жалобной любовной песенки «Наслаждения любви» (она популярна и поныне). Но в том, что касалось интерьера, красавица Рекамье была все же женщиной эпохи Империи с ее культом греческих древностей и египетских мотивов, вызванным к жизни наполеоновскими походами. Бальзак писал несколько лет спустя: «Кровать — это театр любви». Кровати времен Бонапарта напоминают скорее «Грандопера». Кровать мадам Рекамье — белая с золотом — стояла на возвышении, как алтарь, и была наполовину укрыта муслиновыми занавесями, прикрепленными к бронзовой цветочной гирлянде. На одной ступени темный джинн на треножнике из белого мрамора держал золотую лампу. С другой стороны стояла статуя Молчания. Диван, письменный стол, пианино располагались в разных углах комнаты, хозяйка которой любила принимать гостей в таинственном полумраке.

В этом наспех сформировавшемся новом обществе, где люди легко вступали в связь, вряд ли зная или имея время узнать как следует друг друга, месье Аиардо, огорченный зрелищем такого множества холостяков и старых дев, решил открыть брачное агентство. Коль скоро уже существовали бюро по найму кормилиц, то почему было не учредить бюро для размещения приданых,— для вдов и девушек? Его газета LIndicateur des Manages, регулярно выходившая по вторникам и пятницам, печатала длинные списки «незанятых сердец». Конкурент Лиардо, еще более предприимчивый, открыл школу для девиц на выданье, где три раза в неделю устраивались с соблюдением всех приличий балы и концерты, на которые приглашались потенциальные женихи. На этих вечерах супруга коммерсанта выступала в роли хозяйки.

Одним из самых удачливых хозяев брачных контор Первой Империи был месье Вильом; в его маленьком агентстве в доме № 46 на улице Нев-Сент-Эсташ всегда было полно народу. Когда у него случался недостаток в невестах, он обращался к имперским военным бюллетеням, чтобы посмотреть, кто убит в бою. «Та-ак,— должно быть, восклицал он,— упокой, Господи, души полковника Такого-то и генерала Сякого-то. Интересно, были ли счастливы их супруги?» Затем он начинал несколько деликатных расследований. Если в результате выяснялось, что супруги жили душа в душу (что по тем временам было редкостью), он предоставлял вдове проливать слезы в течение трех недель, прежде чем явиться к ней и завести разговор о возможном утешении. Если же было известно, что супруги не питали друг к другу особых чувств, Вильом оставлял вдове даже меньше времени на то, чтобы оплакать мужа, как того требовали общественные условности, а затем являлся к ней с «деловым» визитом.

 

Глава 2. Романтика и реставрация

«Дыроколы» и романтики

После поражения при Ватерлоо Первой Империи пришел конец. Наполеон исчез, оставив после себя новый Гражданский кодекс, легенду и жажду отмщения. Бурбоны были вновь призваны к власти, и вернулся старый режим в лице Людовика XVIII — строгого, страдавшего подагрой, пунктуального, галантного, обходительного — и добродетельной герцогини Ангулемской. Едва ли можно винить ее, дочь Марии-Антуанетты, за угрюмое ханжество и фанатизм. Она много лет провела в тюрьме и вернулась в Париж той же дорогой, по которой ее мать увозили на гильотину.

Фривольной реакцией на короткий период ханжества в начале царствования Людовика XVIII было появление «дыроколов» — достопримечательности, вдохновлявшей парижских сочинителей уличных песенок с 1818 по 1821 год. Первый из опознанных «дыроколов» с виду походил на военного и носил ленту ордена Почетного легиона. Он уколол в ягодицы молодую женщину, сидевшую на скамейке в саду Тюильри со своей пожилой спутницей. Бедняжка потеряла сознание от боли. Вслед за этим случаем, преданным широкой огласке, последовали многочисленные нападения в разных местах. Трех женщин «подкололи» (в ту же чувствительную область), когда они выходили из Оперы, еще одну — на Елисейских полях; затем «подшутили» над шестилетней девочкой, стоявшей перед отцовской лавкой. Девушка-работница прислала в Gazette de France открытое письмо, в котором предупреждала всех «дыроколов», что она всегда ходит, одной рукой поддерживая юбки, а в другой сжимая заряженный пистолет. «Если меня «подколют»,— заявляла девушка,— я не стану визжать или кричать «Помогите!», а просто развернусь и вышибу «дыроколу» мозги!»

Этот новый вид нарушений общественного порядка озадачил полицию; ни одного «дырокола» не удавалось изловить. Тогда один из полицейских придумал блестящую хитрость. За пять франков в день были наняты двадцать проституток из борделей; им дали несколько уроков скромных манер и велели прогуливаться взад-вперед по главным улицам столицы, чтобы привлечь внимание «дыроколов»; за женщинами незаметно следовали полицейские. Каждое утро в течение восьми дней проститутки собирались в кабачке «Белый крест» у перекрестка Монтескье и отправлялись на рискованную прогулку по Парижу, однако все их старания были тщетны — ни один «дырокол» не клюнул на приманку и не захотел «подкалывать» их; девицы вернулись в свои бордели с сорока франками в кармане и целыми ягодицами. Сообразительный аптекарь по имени Либер пустил в продажу специальный бальзам для женщин, подвергшихся нападению, а не менее предприимчивый оружейник изобрел прикрывающий ягодицы легкий стальной щит. Повинуясь неписаному закону, коему подчинено распространение в обществе всякого рода заразительных глупостей, «дыроколы» появились и на улицах других европейских городов: Гамбурга, Брюсселя, Мюнхена, Лондона — и прекратили свои бесчинства только в 1821 году, когда даже популярная песенка «Милый мальчик-“дырокол”» вышла из моды.

С реставрацией буржуазной монархии после революции 1830 года в моду вошла любовь нового типа: романтическая, томная, с налетом готики (тенденция, обязанная своим появлением сэру Вальтеру Скотту и нашедшая свое продолжение в ряде французских романов, где действие разворачивалось на фоне старинных замков, пропастей, заброшенных кладбищ и таинственных лесов).

Исторические пьесы Александра Дюма и Виктора Гюго, а особенно костюмы занятых в них актрис, производили громадное впечатление на зрительниц. «Кто эта дама? — вопрошал писавший о моде современник.— Это владелица Куси? У нее свисающие рукава, как у Маргариты Бургундской, длинный шлейф, огромное жемчужное колье. Украшения и кошелек для раздачи милостыни делают ее похожей на даму четырнадцатого века. Но это всего-навсего супруга богатого лавочника, которая недавно побывала на представлении пьесы господина Дюма-отца. А вон та красавица наверняка блистает при дворе Карла VI? Ошибаетесь. Просто она, посмотрев пьесу Перрине Леклерк{223} , настояла на том, чтобы причесаться, как мадемуазель Жорж в роли Изабеллы Баварской{224} . Какая необыкновенная разница между характерами и одеждой женщин! Нежная и ласковая девушка причесывается, как Норма{225} — убийца детей, а лучшая из матерей старается, чтобы ее платье походило на костюм маркизы де Бренвильер — прославленной отравительницы!»{226}

Люди одевались, как трубадуры, и пели средневековые романсы. Считалось романтичным иметь траурный вид и жаловаться на разбитое сердце. В моде были мелодрамы. Актер Дюбюйи, практикуясь в выражении горя, взял привычку присоединяться к траурным кортежам и посещать отпевания, так что близкие и друзья усопших удивлялись, когда незнакомый плакальщик окроплял их слезами.

У дам была в моде бледность. Современник писал: «Я знал множество молодых особ, которым их здоровый румянец доставлял сильнейшие огорчения». Искусство падать в обморок доводилось чувствительными и влюбчивыми дамами до совершенства, они умели терять сознание в любой удобный для них момент и оставаться без чувств от минуты до получаса — сколько требовалось; были обмороки лирические — от экстаза, вызванного чтением произведений романтической поэзии, обмороки драматические, обмороки ревности, обмороки укоризны...{227}

Любовники, со времен Ренессанса бывшие довольно энергичными, вновь заговорили о смерти; автор изданной в 1810 году книги Как преуспеть в любви включил в букварь для любовников описания обмороков, истерических припадков и самоубийств. Рекомендовалось носить в кармане кинжал или пистолет, который можно было, в отчаянии утратив над собой контроль, выхватить в подходящий момент любовной сцены. Примерно в это же время под названием Бушо объясняется в любви появился прелестный сборник гравюр, снабженных подходящими подписями и предназначенных для людей разных профессий: портного, окулиста, торговца, библиотекаря, кондитера.... Под гравюрой, изображавшей объясняющегося в любви аптекаря, можно было прочесть: «Увы, нет средства против яда, который струится в моих жилах... пролей бальзам утешения на мое раненое сердце и исцели боль, которую ни одно из моих снадобий не в силах смягчить».

На литераторов, выражавших идеи романтизма, часто возлагали вину за моду на болезненность, наложившую свой отпечаток на многие любовные отношения того времени, но писатели, по-видимому, просто отразили в своих произведениях характерные для более молодого поколения черты. Это разоблачение на самом деле выявило скрытую тенденцию. В чем же были причины такого самоотравления, этой неспособности найти с самим собой и своей средой общий язык? Максим дю Камп в своих Souvenirs litteraires давал этому следующее объяснение: «Люди были измотаны беспорядками Революции и последующими имперскими войнами; дети унаследовали слабости своих родителей. Прибавьте к этому достойные сожаления методы терапии. В коллеже нас от любой хвори лечили кровопусканием. Однажды, когда я болел тифозной лихорадкой, мне поставили шестьдесят пиявок и пускали кровь трижды в неделю. Я чудом выжил. Жидкая кровь, сверхчувствительные нервы... породили постоянную меланхолию и, как результат,— «сплин», общее чувство отвращения к жизни — театральную позу, желание умереть».

Росло число самоубийств: в 1827 году — 1542, в 1837-м — почти 3000. Gazette объясняла это «порывами страстей, которые невозможно сдерживать». Эту апатию, длившуюся до середины века, Флобер показал в Education sentiment ale, а Бальзак прокомментировал в своих Petits Employes.

Невозможно было не заметить влияния, оказанного на общество произведениями литературы, авторы которых с новой силой принялись восхвалять страстную любовь. Стихи Альфреда де Мюссе, первые романы мадам Жорж Санд, Роже де Бовуара, Эжена Сю поощряли вереницу «непонятых жен», сторону которых, в конечном счете, вынуждены были занять юристы в делах о разводе. Одну из многих женщин, заявления которых были почти одинаковы,— мадам Д., двадцати трех лет,— вызвал мэтр Машо. Она говорила ему: «Я шла от одного разочарования к другому... Я всегда мечтала о сильной и вечной привязанности... Я тосковала по нежности, которая осветила бы мою душу и поглотила все мое существо...» В 1837 году один несчастный муж писал своему другу: «Дружище, приезжай и помоги мне. Я — несчастнейший из людей. Моя жена больше не любит меня. Она целыми днями сидит в кресле с печальным и отрешенным взглядом и читает романы. Ее нет со мной. Что с ней происходит? Я всегда старался давать все, что ей хочется».

Пьер Ж. и Мальвина Б., молодые влюбленные, начитавшись романтической литературы, в полночь перед семью зажженными свечами и черепом устроили впечатляющую церемонию, написав клятву в вечной любви на тонкой бумаге собственной кровью. Любовникам полагалось испытывать муки. «Я желаю Вас, потому что Вы прекрасны,— писал в 1840 году Жюль Р.,— но прежде всего потому, что Вы — кокетка и непременно будете причинять мне боль». Неистовство также было в почете. Это видно из мемуаров не только писателей и художников, от которых ожидаешь сильных эмоций (хотя что касается Александра Дюма и Берлиоза, то они переходили всякие границы), но и простых французов. Луи Мегрон приводит несколько выдержек из бывших в его распоряжении неопубликованных писем и дневников.{228} Вот одно из этих писем, которое юный Адольф Л. послал своему другу Жану Д., чтобы сообщить о помолвке с Мадлен С.: «Она любит меня! Я заключил ее в объятия и крепко держал, мои руки, как тиски, сжали ее талию. Она побледнела и прошептала: “Адольф, вы делаете мне больно”. Да, я сделал больно ей — этому ангелу кротости! Я осторожно опустил ее на траву и, обмахивая моим носовым платком, говорил ей безумные и нежные слова. Она улыбнулась. Она простила меня. Затем, все еще стоя на коленях, я наказал себя за то, что был так груб в моей любви. Я бил себя кулаками в грудь, как молотами по наковальне. “Вот тебе, негодяй, который сделал ей больно”,— кричал я, вне себя от гнева и ярости. Она не хотела, чтобы я продолжал это делать, но я ее не слушал и по-прежнему колотил себя кулаками в грудь. Ни один монах никогда не избивал себя столь жестоко. Тогда она пригрозила, что уйдет. Я успокоился». К счастью, молодая леди была немного более сдержанна, чем ее романтичный возлюбленный. У Шатобриана в Les Natchez Рене восклицал: «Давайте смешаем сладострастие со смертью!»; речь других его персонажей — Велледы, Аталы — была не менее неистовой.

Жорж Санд с годами успокоилась и выступала в защиту жизни в нежной гармонии, которой руководит логика (Elle et Lui), и даже Альфред де Мюссе{229} иногда бывал реалистом. Вот какой совет он дал в 1836 году ультраромантичной даме: «Уверяю вас, мадам, любовь здорова; это красивое, пухлое дитя — сын молодой и крепкой матери. Античная Венера никогда в жизни не страдала от приступов сплина или грудного кашля. Но я задеваю вас — вы отворачиваетесь. Вы смотрите на часы. Еще не поздно. Ваш возлюбленный придет. Но — если, предположим, он не придет,— не пейте опиума. Не в этот вечер. Лучше примите крылышко куропатки и стакан мадеры!»

Остальные, не страдавшие романтическими бреднями разбитого сердца, танцевали как сумасшедшие. Музыкантов не хватало на всех. В 1828 году вошел в большую моду опьяняющий галоп. Должно быть, именно его видел во время карнавала Теккерей, когда описывал, как «...четыре тысячи гостей выскочили, кружась, с ревом и визгом, из бального зала на улице Сент-Оноре и понеслись к Вандомской колонне, вокруг которой промчались (выкрикивая свою собственную музыку) со скоростью двадцать миль в час и рванули назад как бешеные. Приди человек один в такое место для увеселений — и он будет в совершенном ужасе от этого зрелища; безумное, страшное веселье, царящее там, наведет его на мысль, скорее, о шабаше демонов, нежели о празднике людей; стук, гром, барабаны, трубы, стулья, пистолетные выстрелы раздаются из оркестра, который, кажется, не уступает танцорам в неистовстве; мимо вас проносится вихрь красок и пятен, в один клубок сплетаются и скручиваются все костюмы, какие только можно найти под солнцем, все звания, существующие в Империи, все столичные негодяи и негодяйки; горе упавшему: по его телу пропляшут две тысячи визжащих менад; у них нет ни сил, ни желания останавливаться».

Что подумал бы он о вечеринке у Александра Дюма, закончившейся в девять утра диким галопом, после того как гости выпили триста бутылок белого вина, триста — шампанского и триста — бордо? (Знаменитый английский денди лорд Сеймур был одним из самых неистовых заводил в парижских галопах.)

Большинство танцевальных вечеринок, которые устраивались в частных домах, затягивались далеко за два часа ночи. В десять вечера подавали бисквиты и слабые напитки, в одиннадцать — мороженое и пунш, в полночь — сандвичи с ветчиной, подогретое с пряностями вино и пирожные, в час ночи — чай и в два — обильный ужин!

Студенты и бакалавры танцевали и пили веселой компанией на бульваре Монпарнас, в Бал де Шомье, который был открыт в 1787 году англичанином Тинксоном. Это был обширный парк, засаженный великолепными деревьями, с площадкой для танцев в центре и эротичными гротами, скрытыми в тени. Студенты расходовали пыл молодости на гризеток, предшественниц очаровательных мидинеток{231} , если не считать того, что они были работницами различных профессий: белошвейками, прачками, вышивальщицами, продавщицами... Гризетка была веселой, беззаботной и бескорыстной. Любовников у нее, как правило, было три: мужчина зрелых лет, которому ее сердце принадлежало во все дни, кроме воскресенья, и который оказывал ей материальную поддержку (заработок гризетки был слишком мал, чтобы его хватало на жизнь); молодой человек — солдат или студент, с которым она проводила воскресенья в Шомье или в окрестностях Парижа (это был «разовый» любовник, связь с которым редко длилась дольше двух—трех месяцев); и, наконец, будущий муж, рабочий с теми же, что и у нее, вкусами и образованием, которого она держала в резерве, дожидаясь, пока тот накопит достаточно денег, чтобы позволить себе жениться на ней.

Брак, Стендаль и Бальзак

Поведение людей как в светских, так и в буржуазных браках определял ритуал. Протокол требовал, чтобы будущий жених и его отец просили руки молодой особы во время короткой чопорной церемонии, на которой им полагалось быть в черном и в белых перчатках.

В период помолвки молодой паре не позволяли встречаться с глазу на глаз — только в присутствии какой-нибудь пожилой дамы. За несколько дней до свадьбы жених и отец невесты наносили визиты родственникам, оставляя у них визитные карточки с двумя загнутыми уголками.

Брачный контракт подписывался за несколько часов до венчания в церкви, а если король соглашался поставить свою подпись на самом документе, это считалось высочайшим отличием; величественная церемония происходила в воскресенье после торжественной мессы. Каждую семью, разодетую в лучшие наряды, сопровождал нотариус, который и подавал экземпляр контракта его величеству. Главный камергер преподносил королю перо, и, когда контракт был подписан, нотариус зачитывал вслух список акций и имущества, которые молодая пара получала во владение.

Невесты шли к алтарю с обнаженными плечами, одетые, словно на бал. Медового месяца не было. На другой день после свадьбы новобрачные одни отправлялись на благодарственный молебен, а через восемь дней начиналась круговерть официальных визитов. Новобрачной в течение целого года после свадьбы не дозволялось появляться в обществе иначе как в сопровождении мужа, свекрови или матери.

Размышлениями о всемогуществе страсти и критикой института брака занимались в тот период два великих холостяка: Стендаль и Бальзак.{232} De l amour Стендаля отражает скорее частную точку зрения, нежели универсальную. Эта книга, туманная и беспорядочная, тем не менее содержит несколько блестящих, интересных замечаний. Известный и часто цитируемый отрывок о кристаллизации представляет собой очаровательнейшее из всех, когда-либо созданных, описание того воздействия, которое на любовь оказывает фантазия: «У посетителей Зальцбургских копей в обычае бросать голые зимние ветки в соляную шахту; когда эти ветки извлекают оттуда два—три месяца спустя, они оказываются покрытыми сверкающими кристаллами; мельчайшие веточки, даже те, которые не толще синичьей лапки, украшены множеством недолговечных бриллиантов. Ветку нельзя узнать... То, что я называю «кристаллизацией», суть мысленный процесс, в ходе которого все, что мы узнаем о том, в кого влюблены, вносится в список достоинств любимого человека. Все сосредоточено — должно сосредоточиваться — на объекте нашей любви, которая начинается с любования. И все же, несмотря на эту работу воображения, любовь не иллюзия, а, несомненно, единственная реальность. Душа выковала свой идеал, и, когда бы ей ни встретилась эта модель во плоти, начинается процесс кристаллизации». (Можно возразить, однако, что в случае если идеал уже незримо присутствует в душе человека, кристаллизация не нужна.)

Стендаль довольно произвольно подразделял любовь на различные типы: страстную, дружескую, поверхностную и физическую, но интересовало его главным образом «совершенное поглощение», воплощенное в страстной любви — характерной для его времени. Любовь неизмерима; это хорошо известно всем авторам, пишущим о ней, и вот как Стендаль описывает достигнутые ими пределы: «Любовь подобна Млечному Пути, блестящей конгломерации из тысяч мелких звезд; писатели внесли в свои списки от четырех до пяти сотен составляющих страсть незначительных чувств — лишь самые явные и грубые, ошибочно принимая второстепенное за основное».

Стендаль парил в облаках на подступах к любовному чувству, для этого эстета музыка и созерцание природы были предлогом для восхитительных эротических грез. Утонченность, способность растрогаться, талант непосредственности — вот отличительные черты великого влюбленного. Любовь — чудо цивилизации. Примитивным или варварским народам известна только физическая привязанность.

Средневековые трубадуры верили, что из любви проистекает всякая добродетель. Романтический идеалист Стендаль полагал, что с нее начинается величие. «Я был незначителен, пока не полюбил,— писал он и добавлял: — От мужчины, не знавшего страстной любви, скрыта половина — и прекраснейшая половина — жизни».

Однако на нравы своей эпохи он сетовал в более реалистическом духе, заявляя, что супружеских измен было бы меньше, если бы девушки были более свободны и лучше образованны и если бы супругам был разрешен развод. Светские браки он считал смехотворными. Только союзы, руководимые истинной страстью, должны признаваться законом. Женщина по праву принадлежит тому мужчине, которого она любит и который любит ее.

Большинству героинь Бальзака было около тридцати. Как заметила мадам де Жирарден, «вот где нужно искать страсть в наше время. Наши юные девушки слишком озабочены тем, как бы выгодно выйти замуж... страсть к ним приходит позже!» Любовницы Бальзака были старше его, и писатель многим обязан их откровенности и опыту. Его современники, равно как и критики более позднего времени, считали его Physiologic du manage* розыгрышем, неблагосклонно сравнивая ее с посвященным этой теме серьезным томом месье де Сенанкура. Предлагая читателям свои советы, как уберечься от рогов (бывших в девятнадцатом веке, судя по утверждениям других авторов, отнюдь не редким явлением), Бальзак, разумеется, шутил. Но иногда среди хлестких сар-казмов, которые мог написать только знавший и любивший женщин француз, читатель находит жемчужины проницательности и здравого смысла. Мы должны быть любимы, да, но мы также, по его мнению, должны быть выдрессированы, вместе с большинством его соотечественников, и писатель нигде не изменяет своему командному тону.

Подобно Стендалю, Бальзак считал, что существует близкое соответствие между любовью и музыкой. «Мы инстинктивно чувствуем,— писал он,— что любовь — самая мелодичная из гармоний. Женщина — это изысканный инструмент удовольствия, но следует изучить его клавиши, научиться капризной и изменчивой работе пальцев, услышать трепет струн. Сколь многие мужчины вступают в брак, не зная, что представляет собой женщина! Они разбивают сердца, которых никогда не могли постичь. Большинство из них женятся, пребывая в глубочайшем неведении о любви. Они начинают свою супружескую жизнь, врываясь в незнакомый дом и ожидая, что их немедленно примут в гостиной. Даже стоящий на самой низкой ступени мастерства артист знает о существовании неопределимого взаимопонимания между ним и его инструментом. Он знает по опыту, что на установление этой таинственной связи может уйти много лет. Это требует души и становится источником мелодии только после длительного учения».

«Что за богохульство,— восклицает он,— использовать слово «любовь» в связи с продолжением рода! Любовь — это соответствие между жизненными потребностями и чувствами, и супружеское счастье есть результат совершенного согласия душ между мужем и женой. Чтобы быть счастливым, мужчина должен подчиниться определенным правилам чести и деликатности — он должен любить искренне, ибо ничто не может устоять перед истинной страстью. Но быть страстным — значит испытывать постоянное желание. Можно ли продолжать желать свою жену?» На этот вопрос, когда-то поднимавшийся на судах любви, Бальзак отвечает «да». «Утверждать, будто невозможно продолжать любить одну и ту же женщину,— говорит он,— столь же абсурдно, как говорить, что знаменитому скрипачу нужно несколько скрипок, чтобы сыграть прекрасную мелодию. Любовь — это поэзия чувств. Это ключ ко всему, что есть великого в жребии мужчины. Она либо возвышенна, либо ее нет вовсе».

Изложив свой возвышенный идеал, Бальзак спускается на землю, чтобы проанализировать, как на самом деле обстоят дела с браком в современной ему Франции. «Почему,— спрашивает писатель,— так мало счастливых браков? Потому, что мало гениев. Длительная страсть — чудесное театральное действо, для которого нужны два одинаково талантливых артиста, но мир полон людей, у которых не больше четверти чувства в сердце и не больше четверти мысли в голове. Как могут мужчины отдать хоть минуту для счастья, если они торгуют своим временем? Их Бог — деньги».

Комментируя тогдашние нравы — множество подкидышей, брошенных состоятельными людьми, множество несчастливых браков и измен,— Бальзак призывает к реформе института брака и изменению статуса женщин. У мужчин, похоже, никогда не хватало времени на то, чтобы как следует поразмыслить о браке, и на то, чтобы дать образование девушкам. История — это ряд потрясений: феодальные войны, крестовые походы, Реформация, Империя. На протяжении всех этих столетий женщина находилась во власти обстоятельств и мужчин, она не была хозяйкой ничему, даже собственному телу, поскольку ее продавали и выдавали замуж против ее воли, в угоду могущественной власти родителей. Было бы лучше отменить приданое и заставить людей с уважением относиться к браку. «В настоящее время,— пишет Бальзак,— брак суть контракт, по которому мужчины молчаливо соглашаются между собой придать страсти больше тайны, больше благоухания, больше пикантности. Нас больше волнует безупречность прошлого женщины, чем ее счастье в будущем. Образование, которое дают наши пансионы для девочек, никуда не годно; эти заведения похожи на серали, из которых девицы выходят невинными, но это, однако, не означает, что они целомудренны. Женщина, получившая то же образование, что и мужчина, имеет больше возможностей сделать счастливым своего мужа и самое себя, но такие женщины столь же редки, как и само счастье».

Затем Бальзак переходит к практическим брачным советам, предполагая, что женщина пребывает в полном неведении (мы видели, как заботливо родители оберегали дочерей от любых знаний из области любовных отношений) и что мужчина, на котором лежит ответственность за ее сексуальное воспитание, должен сформировать ее, как Пандору{233} , но для этого муж обязан в совершенстве владеть своими чувствами и не забывать изучать каждый трепет тела партнерши — «музыкального инструмента», такого нежного и хрупкого. Он должен учиться вызывать ответное чувство. Брак никогда не должен быть насилием. Гений мужа состоит в том, чтобы улавливать различные оттенки возбуждаемого им наслаждения, развивать их и давать им оригинальное выражение.

Это искусство — разврат, подчеркивает он, если применяется двумя не любящими друг друга людьми, но ласки, к которым побуждает людей истинная любовь, никогда не бывают похотливыми. Честь мужа, равно как и его собственные интересы, побуждает его никогда не прибегать для получения собственного удовольствия к тем способам, к которым он не имеет таланта вызвать желание у жены.

У каждой ночи должно быть свое особое меню наслаждений. В браке необходимо постоянно остерегаться всепожирающего чудища, именуемого силой привычки. Обращайтесь с вашей супругой так, как обращались бы с министром, от которого зависит исполнение ваших самых заветных честолюбивых надежд.

Опасаясь, возможно, что его благоразумные советы, приобретающие заметное сходство с проповедью, нагонят зевоту на современников, Бальзак берет тон менее нравоучительный. «Средний брачный возраст мужчины в наши дни,— пишет он,— тридцать лет. Но возраст самых неистовых желаний и страстей — двадцать лет. Это значит, что в течение десяти самых восхитительных лет своей жизни, когда мужчину возбуждают его юность и пылкость, он не может утолить расшатывающую все его существо страстную жажду любви. Этот период составляет шестую часть каждой человеческой жизни. Таким образом, мы должны признать тот факт, что, по крайней мере, одна шестая часть нашего мужского населения, и при этом наиболее энергичная, постоянно пребывает в напряженном состоянии и представляет собой общественную опасность».

Ознакомив читателя с перечнем впечатляющих данных статистики, Бальзак объявляет о существовании колеблющегося множества приблизительно в 150 тысяч незаконных страстей в год. Из этого он делал вывод о том, что опасно вводить «подходящих» холостяков в дом, который надлежит ограждать от любовников.

Откажитесь от всяких диванов, соф и прочих подобных предметов мебели. В них таится погибель. «Я никогда не мог без страха глядеть на них — мне всегда казалось, что это дьявол стоит здесь, с его рогами и раздвоенными копытами». (Уже Наполеон Бонапарт заметил: «Адюльтер — это работа канапе».)

Чуланы всякого рода должны быть заколочены досками. Берегитесь драпировок вокруг постели. Свадьба Фигаро предостережет вас от того, чтобы устраивать комнату вашей супруги на первом этаже. Помните, все холостяки похожи на Керубино. Камины должны быть снабжены решетками, чтобы перекрыть все возможные выходы, даже если вам придется снимать их каждый раз, когда нужно будет почистить трубу. Что касается кровати — это предмет, о котором следует проявить тщательную заботу. Ни в коем случае не занавешивайте постель тяжелыми драпировками — выбирайте только прозрачные и легкие. Бонапарт, проявлявший в делах такого рода вопиющую вульгарность, утверждал, что как только муж и жена обменялись «своими душами и своим потом», ничто — даже болезнь — не должно их разделять. Бальзак согласен с императором в том, что постель, составленная из двух отдельных кроватей,— угроза для супружеского счастья и что использовать ее позволительно только парам, прожившим вместе не менее двадцати лет и к тому же страдающим от катара. Он слышал о людях, у которых две кровати, составлявшие супружеское ложе, были снабжены колесиками, что позволяло супругам, когда они ссорились, отодвигаться друг от друга, но сам он такую систему не рекомендует. Первобытные люди, размышлял писатель, обладали преимуществом перед своими цивилизованными потомками: они занимались любовью там, где хотели, в местах восхитительно поэтичных — поросших мхом оврагах, лесистых долинах... редко — в глубине своих некомфортабельных пещер. Современный человек выдумал смехотворное понятие о любви в строго определенное время. «Монашескому уставу оказалась подчиненной капризнейшая в мире вещь, непостояннейшее из чувств, основанное на внезапных озарениях, очарование которого заключено в непредсказуемых порывах! Так можно подавить все, что есть благородного и непосредственного в человеческих отношениях».

Любовь и социализм

В сороковых годах любовь стала революционной. Vesuviennes в шлемах составили конституцию, включавшую в себя пункты о наказании неверных мужей{234} , об обязанности вступления в брак для всех женщин, достигших двадцати одного года, и мужчин, достигших двадцати шести лет, а также участия мужей в домашнем труде; этот необычный проект с треском провалился. Всего одиннадцать женщин нашли в себе смелость подписаться под ним, и ни один мужчина не откликнулся на красноречивый призыв социалиста и бывшего депутата Каде, выразившего возмущение «тиранией, неблагодарностью и несправедливостью, которые обрекают на бедность, непосильный труд и невежество больше половины французских женщин». На заседаниях Женского клуба, организованного примерно в то же время, сторонников его идей бывало меньше, чем критиков. На состоявшемся в ноябре 1848 года банкете прозвучал сердечный тост за «братство мужчин и женщин», но, как правило, над подобными теориями посмеивались. Республиканские идеи приносили свои плоды — но только в обществе; они не смогли пошатнуть патриархальную основу, на которой веками строились отношения в семье. Однако все больше и больше писателей и мыслителей размышляли над проблемами человеческих отношений, которых Революция так и не разрешила. Их исследования показали, что женщины, несомненно, принадлежат к числу эксплуатируемых, и социальные философы принялись спорить по поводу их роли и предназначения в обществе и в жизни.

Что касается любви, то как революционеры, так и сторонники традиционных воззрений неизбежно притягивали ее за шиворот к этим прениям. Невозможно привести здесь хоть что-то похожее на исчерпывающий список всех изобретенных в то время систем, но все нижеследующее дает читателю представление об основных тенденциях.

Основатель позитивизма Огюст Конт{235} относился к женщинам сентиментально — причиной тому была его любовь к Клотильде де Во — и полагал, что любящей паре не хватит всей жизни, чтобы близко узнать друг друга. Он выступал за моногамию, нерасторжимый брак, и считал, что место женщины — дома, на домашнем пьедестале. Социалист Этьен Каде протестовал против приданого, требовал брака, который бы основывался на любви и взаимном уважении супругов, восстановления развода и предоставления женщине права самой выбирать жизненное поприще. (Он ратовал за то, чтобы изобреталось больше машин, способных облегчить женский труд.) Не нашедшая счастья в браке Флора Тристан{236} в 1837 году послала в парламент петицию с просьбой вновь разрешить разводы. По ее мнению, идеальный брак — это «сотрудничество, в котором оба партнера работают и помогают друг другу, не ставя никаких вопросов о первенстве, в атмосфере взаимного уважения». Виктор Консидеран{237} , оказавший влияние на Маркса и Энгельса, также критиковал «браки, низведенные до уровня финансовых сделок».

Страстно критиковавший буржуазный брак Шарль Фурье{238} в нескольких томах, посвященных фантастической Утопии, выразил свои идеи по поводу сексуальных отношений. «Выпустим же все наши страсти на свободу — тогда мы узнаем, что такое настоящая joie de vivre\» — восклицал он в пассаже (притом не единственном), напоминающем Жана де Мена. Фурье полагал, что открыл в человеческой душе двенадцать страстей, способных образовать 810 сочетаний. Гармонии можно достичь, меняя направление этих противоречащих друг другу страстей (в число которых, разумеется, входит и любовь), посредством «фактора уравновешивания». (Интересующихся читателей отсылаю к тому X его Theorie de l`unite uriwerselle). В Утопии Фурье юным девушкам позволялось вступать в сексуальные отношения, а брак, в случае необходимости, должен был заключаться только после рождения детей. (Наличие у мужей рогов — отличительная черта нашего цивилизованного общества, отмечал Фурье; рогоносцев, по его мнению, существует 144 вида.) Брак, по его мнению,— удел людей пожилых, чьи страсти улеглись. «В этом,— говорил писатель,— и состоит его подлинное назначение: источник взаимной поддержки в старости, союз, основой которого служит разум, уход от мира,— все это совершенно не подходит для молодых людей».

 

Глава 3.

Вторая Империя

Кринолины и куртизанки

Между двумя периодами господства республиканских идей история втиснула еще одну империю: Вторую Империю племянника Бонапарта, Наполеона III, до такой степени способствовавшего материальному процветанию страны, что это дало ей силы преодолеть тяжелейшие экономические последствия разразившейся в 1870 году франко-прусской войны, которая, однако, и смела Империю с исторической сцены. Это была эпоха реализма, но император привлек к себе сердца подданных, когда женился на испанско-шотландской графине по любви. (По правде говоря, большинство настоящих европейских принцесс не горели желанием вступить в брак с человеком, о котором было известно, что его любовница (Элизабет Говард), в то время как он занят поисками невесты, живет с ним под одной крышей. Один из соотечественников императора обрисовал ситуацию довольно вульгарно, сказав, что «Луи-Наполеон, пока не наденет новую юбку, держится зубами за старую».)

Когда Евгения Монтихо, прибыв на венчание в собор Богоматери, грациозно вышла из кареты, Наполеон III шагнул вперед, чтобы взять ее за руку. Перед тем как протянуть ему руку, застенчивая новая императрица обернулась, чтобы оглядеть огромную толпу, подобрала свое пышное белое бархатное платье и театрально присела в низком реверансе. Парижане встретили этот жест громом восторженных рукоплесканий. Они бы аплодировали не так сердечно, если бы знали, какое влияние Евгения будет оказывать на императора. По словам генерала дю Баррайля, «она подтолкнула его ввязаться в войну, и ее мнение имело значительный вес. Ее власть над императором не знала границ. Держать его под каблуком ей помогали не столько ее прелести, сколько память обо всех слишком частых случаях, когда он пренебрег ими...»

Женщин Луи-Наполеон менял как перчатки и грубо шел напролом — к новым мимолетным увлечениям. Говорят, что в конце концов чувственность императора расшатала его здоровье, притом довольно основательно. «У мужчин откровенность не поощряется,— любил говорить император,— но с женщинами всегда хочется поговорить об очень многом, поэтому не знаешь, с чего начать, и начинаешь с конца». В политических кругах во всем чувствовалось женское влияние. «Они — совершенные интриганки,— писал Виель-Кастель{239} в своих личных Cahiers noirs,— которые с помощью своей грации и тысячи ухищрений решительного кокетства предпринимают сосредоточенные атаки на деньги и власть, начиная с императора. Министрам приписывают самое малое — дюжину любовных приключений каждому, и они даже не дают себе труда скрывать эти факты».

То была эпоха куртизанок и кринолинов; вторые вскоре были осмеяны мужчинами: они жаловались, что кринолины — это склепы или oubliettes, которые много обещают, но мало дают. «Когда в детстве,— писал Фердинанд Бак,— я пробирался сквозь эти трепещущие муслиновые коридоры в поисках прибежища, они, должно быть, плавились под моими руками; с того раннего момента я осознал опасность, таящуюся в этих волнах оборок из бархата и тафты, где мои детские пальцы напрасно блуждали в поисках защиты. Это ощущение содержит исчерпывающее представление о Второй Империи... сонм иллюзий, великолепный декор, которому суждено за несколько часов обратиться в пепел, погребая под грудами развалин свое легкомыслие».

Немногие женщины умели носить кринолин с царственным изяществом, которого он требовал. Знатоки судили о ранге и образовании дам, приезжавших ко двору императрицы Евгении, по тому, как они управлялись со своими кринолинами, готовясь сесть на табурет. Немного ниже был «уровень образования» у тех джентльменов, кто стоял у подножия парадной лестницы в Опере, наблюдая, как дамы величественно спускаются по ней и наконец показывают из пены оборок крохотные ножки, вызывая трепет кавалеров. Любители же занимать наблюдательные посты возле статуй в вестибюлях столь многочисленных бальных залов, где дамы непременно задерживались, чтобы поправить подвязки и привести в порядок волосы, находились на нижней ступеньке означенной шкалы.

Куртизанки начали смешиваться с обществом. Александр Дюма изобрел слово для кругов, где они царили: demi-monde. Существовал demi-monde артистический, demi-monde театральный, demi-monde политических кругов. Если верить Виель-Кастелю, лорд Гертфорд заплатил миллион за ночь с графиней де Кастильоне. На смену простым маленьким grisettes прежних времен пришли lorettes{240} — их ряды пополнялись часто посещавшими консерваторию дочерьми conciergesили разведенными женщинами (когда они впадали в сентиментальность, их называли «камелиями», по аналогии с главной героиней пьесы и романа Александра Дюма-сына{241} ) — и экстравагантные cocodettes. Класс куртизанки определялся ценой на ее прелести и общественным положением ее клиентов. В большой моде была рыжеволосая англичанка Кора Пэрл. Кроме нее, были еще Анна Дельон, Жюльетта Бо, Ла Паива... Считалось чрезвычайным шиком пригласить на обед одновременно Жюльетту и Анну, но приглашать их приходилось задолго до назначенного дня, поскольку эти дамы были нарасхват. Существовало не менее пятнадцати открытых респектабельными вдовами превосходных салонов для свиданий. Клиентура там была разборчивой и утонченной. У куртизанки высокого класса редко бывало больше двух богатых любовников.

В защиту брака

В ситуации всей этой продажной галантности и морального разложения у некоторых писателей начало вызывать серьезную озабоченность то негативное отношение, которое люди стали испытывать к браку и любви. Женщины, кажется, были универсальным символом для этих философов середины века, мечтавших о новом обществе, которое омолодит сила любви и справедливости. Верно, что религиозный культ женщины абсолютно соответствует французской традиции. «Французу,— по словам Жермена Ба-зена,— нужно любить и идеализировать. Он одновременно любит и женщин, и абстрактную идею женщины — источника вдохновения».{242}

Встав на защиту женщин и супружеской любви, историк Ж. Мишле в своей (не лучшей) книге L Amour присоединился к социал-революционерам. Месье Мишле, очевидно, читал о новой науке овологии и ужаснулся тому, какие страдания и неудобства любовь причиняет женщине. Встав в полурыцарскую, полу-отеческую позу, он писал в лирическом ключе, подробно рассказав об овуляционном цикле, о деталях которого большинство читателей, несомненно, не имели представления: «Женщина не только больна на протяжении пятнадцати—двадцати дней в месяц, но всегда страдает от незаживающих ран любви». Затем он пускается в чрезвычайно детальные разъяснения по поводу того, как мужу следует заботиться о таком хрупком, болезненном существе. «До брака ваша юная супруга приучена к легкой пище, состоящей почти исключительно из одних фруктов и овощей; она предпочитает их тяжелым блюдам, подходящим для мужчин. Если вы будете принуждать ее разделять с вами трапезу, состоящую из вашего любимого черного мяса, то она вскоре заболеет. Поэтому перед тем, как вы приготовите для нее гнездышко, выясните все подробности о том, к какой пище она привыкла, о состоянии ее здоровья, о мелочах, которые могут расстроить ее организм». (Тем не менее, когда месье Мишле женился — во второй раз — на женщине на тридцать лет моложе себя, он признавался другу: «Как же мне повезло, что у меня было две жены, которые умели готовить отличный pot-au-feu\» Сколь многие авторы, пишущие о любви, живут в двух мирах — лирической сфере своего воображения, населенной далекими читателями, и мире pot-au-feu своего семейного круга и личного эгоизма!) «Характерной чертой каждого столетия являются присущие ему специфические болезни,— пишет месье Мишле.— В тринадцатом веке такой болезнью была проказа, в четырнадцатом — чума, в шестнадцатом людей косил сифилис. Болезни нашего, девятнадцатого, столетия бьют по двум нервным центрам: мозгу и любви. Мозги мужчин парализованы, расслаблены, объяты сомнениями, тогда как женщины страдают от изъязвления матки. Этот век войдет в историю как век женских болезней, женской заброшенности и отчаяния».

Месье Мишле попытался исправить все еще бытовавшее варварское представление о том, что женщина якобы нечиста. «Не далее как в 1858 году,— писал он,— врач из Лиона упоминал в одной из своих публикаций о «нечистой женской менструальной крови» — древнее поверье,— но хорошо известные биохимики, такие как господа Бушар да, Дени и другие, произвели анализ этой крови и нашли ее нормальной во всех отношениях... В то время как женщины более, нежели от всех других причин, страдают от любви, у мужчин уязвимым местом является желудок. Мы,— заявляет месье Мишле,— находимся во власти наших поваров. Жирные, сильно приправленные кушанья виноваты в том, что мы торопливы, несдержанны и иногда — распутны. Мужчины обычно перевозбуждаются ночью после обильного обеда, и особенно к концу года, когда трапезы становятся сверхплотными; вот в чем причина большого количества зачатий, которые так грубо навязываются женщинам зимой».

Женщина, по мнению Мишле, страдает не столько от тирании, сколько от холодности мужчины, не так оттого, что должна повиноваться ему, как оттого, что у нее недостаточно возможностей выказать повиновение. Жизненное предназначение женщины — обновлять сердце мужчины. Женщина, которую муж защищает и кормит, «питает его своей нежностью...». Тем не менее, предупреждал месье Мишле, «если вы желаете стать хозяином своей жены, вам следует поторопиться, поскольку, если вы не будете внимательны, она очень скоро станет вашей хозяйкой и возьмет в свои руки бразды правления. Чем более кроткой, покорной и скромной выглядит женщина, тем крепче она вцепляется в вас и заковывает вас в тонкие цепи».

Выступая в роли семейного учителя, месье Мишле удивляется: как ум женщины, которую природа, ввиду ее материнских обязанностей, создала столь восприимчивой, может быть столь медлительным в усвоении новых идей? «Вы пытаетесь ее учить,— замечает он немного печально,— и весьма часто обнаруживаете, что она не обратила ни малейшего внимания на сказанное вами; она либо поняла вас совершенно неправильно, либо вообще ничего не поняла».

Мишле показывает себя с лучшей стороны, когда говорит о значении фактора времени в любовной жизни. Он пишет, что должно существовать искусство любви, не имея в виду физическую «технику». Подлинное искусство любви дает человеку возможность в любом возрасте до конца жизни возвращать своему чувству молодость. Насыщение происходит не оттого, что люди обладают друг другом слишком много или слишком часто, но от недостаточного обладания, то есть когда они убеждены, что никогда не смогут проникнуть в глубины души партнера.

Месье Мишле смотрел на любовь как на последовательность — часто очень долгую — различных видов страсти, питающей и обновляющей жизнь. Даже лучшие из мужчин и женщин рождаются «с зеленым и горьким соком под корой». Сердца подростков холоднее, чем они думают. Они принимают за любовь всякое преходящее желание. Нежностью они зовут пылкость и страстность. В то же время они постоянно выдают себя самодовольным или надменным выражением лиц, резкими и грубыми жестами, которые помимо их воли говорят: «Нежность в наших сердцах еще не родилась». Чтобы человек достиг любви, он должен пройти испытание временем и жизненными превратностями. Сердце должно любить долго и верно, прежде чем вкусить благодать. Настоящая юность приходит позже. «Вы не знали молодости, мадам, но теперь вы готовитесь стать молодой».

Согласно этому толкованию, испытание истинной любви происходит после заключения брака, не раньше. В то время как вдохновленные идеями рыцарства влюбленные средневековья старались устранить с пути к символической Розе физические препятствия, более внимательные влюбленные девятнадцатого столетия начали изучать препятствия к достижению внутренней гармонии, которые таились в их личностях и которые можно было преодолеть только вдвоем. Внешних опасностей больше не существовало. Открытия, которые совершались в глубинах души любимого, и были настоящим любовным приключением.

Месье Мишле разделял мнение многих своих современников о том, что женщины — слабые, гибкие растения, нуждающиеся в твердой опоре в лице мужчин. Однако мужчины, судя по другим произведениям, кажется, также испытывали сильную потребность на кого-нибудь опереться. Сыновья Прометея были непостоянными, а их сексуальное образование оставляло желать много лучшего. К такому выводу можно прийти, например, после прочтения Nouveau Tableau de lатоur conjugal П.-Ж. Прудона{243} , опубликованного в 1863 году. Вы можете заметить, что автор скопировал заглавие все еще пользовавшейся широкой популярностью книги доктора Венетта, написанной в семнадцатом столетии. Но побуждения месье Прудона были далеко не такими показными; его труд полон разумных, трезвых, нравственных советов.

Месье Прудон определял супружескую любовь как «любовь без горячки, безумия или смятения чувств — спокойную и чарующую привязанность, простирающуюся в радостное будущее». Любовь, утверждал он, не улетучивается,— как, похоже, думают многие люди,— едва к ней примешивается элемент долга. Ибо если ощущения имеют тенденцию притупляться со временем, то чувства, напротив, остаются постоянными и ровными. Мужчина, если рядом с ним нет женщины, груб, неотесан и одинок. «Женщины обвивают его шею цветами жизни, точно так же, как лианы украшают своими благоуханными гирляндами древесные стволы». Однако в подобный тон месье Прудон впадал не часто, он не испытывал к женщинам такой любви, как месье Мишле, и проявлял намного меньше любезности в своих комментариях по поводу их увядающих прелестей. «Кажется,— писал он,— будто красота, которая дарована женщине, чтобы призвать мужчину к любви и пригласить его принять участие в грандиозной работе природы, отнимается у нее, как только она перестает обнаруживать способность к продолжению рода. Несчастные переживают это очень тяжело, но им приходится склонить свои седеющие головы». Любовь, по его мнению,—притяжение, возникающее при взаимодействии силы и красоты; в нем проявляется идеал, но это — преходящее явление, и оттого его значение в браке не следует преувеличивать. Оба партнера должны видеть в браке «образ бесконечной любви, лежащей на дне их сердец».

Согласно статистике, множество старых джентльменов умирали от апоплексии или их разбивал паралич. Прудон считал причиной этих несчастных случаев частые браки между распутными стариками и юными девушками. С другой стороны, многие пары вступали в брак, будучи слишком молодыми. Месье Прудон рисовал мрачную картину последствий подобного брака. «Сила страсти,— писал он,— не соответствует телесным силам супругов. Очень скоро муж получает нервную болезнь, которая отнимает у него возможность пользоваться своими конечностями, за ней следует церебральный паралич, вызванный чрезмерной стимуляцией чувств. Тяжелые роды принуждают жену месяцами оставаться в постели, страдая от сильных болей, а дети, даже если они родятся нормальными, недостаточно жизнеспособны, чтобы выдержать множество хворей, витающих над колыбелью новорожденного».

Прудон сообщал, что альков с двумя кроватями быстро выходит из употребления, и не одобрял этого, в отличие от Бальзака и Мишле. «Раздельные постели,— замечал он,— были бы весьма полезны в дни влияния луны. Более того, в некоторых случаях полезнее для здоровья воздержаться от совокупления. Человек должен всегда быть уравновешен, и в периоды сильного умственного напряжения и озабоченности финансовыми делами целесообразно воздерживаться от любви. Люди слабого сложения должны себя ограничивать». Месье Прудон цитирует мрачное стихотворение, описывающее тех, кто преждевременно постарел, слишком часто и слишком усердно воздавая поклонение Венере:

Весь в золотом шитье, а лик и желт, и вял,

На пугало похож, он в тридцать старцем стал.

В морщинах лоб, и дрожь в ногах не побороть,

Насилу тащит он изношенную плоть.

И ладит гроб ему плутишка Купидон!

Прудон настоятельно рекомендовал мужьям рассказывать женам обо всех своих делах, равно как и о своих чувствах и мыслях, так как благодаря этому они скорее поймут, насколько полезны, особенно в трудных обстоятельствах, могут быть женщины. Этот совет, я думаю, предназначался для раскаявшихся мужей; французам начиная с раннего средневековья всегда была хорошо известна хитрость и деловая хватка их соотечественниц. Но Прудон решительно настаивал на том, что жены должны повиноваться, а мужья — владычествовать. Мужья, по его мнению, имели полное право убивать жен, если те когда-либо окажутся виновными в: 1 — измене, 2 — бесстыдстве, 3 — предательстве, 4 — пьянстве, 3 — воровстве, 6 — упорном, высокомерном или презрительном неповиновении.

Многие социологи и врачи также приняли вызов, встав на защиту брака и законной любви. Главным из них был доктор П. Гарнье, написавший серьезный том Le Manage dans ses devoirs, ses rapports et ses effets conjugaux. В предисловии доктор пояснял, что сделать это было необходимо из-за имевшего место уменьшения количества узаконенных союзов, роста числа незаконнорожденных детей, снижения рождаемости, увеличения числа детоубийств и младенческой смертности. Основываясь на персидском изречении о том, что «сильнее всего угодишь Богу, совершив три вещи — зачав ребенка, посадив дерево и написав книгу», доктор Гарнье восхвалял множество преимуществ женатых людей. Тот факт, что он апеллировал к эгоизму, сам по себе служит критикой того времени. «Наукой доказано,— писал Гарнье,— что люди семейные не умирают так легко или в таком молодом возрасте, как холостяки». Брак предохраняет их от эпидемий, самоубийства и сумасшествия. Вольтер первый выразил мнение, что одинокие холостяки кончают с собой, поскольку совершенно устают от жизни. Фалре подсчитал, что холостяками совершается шестьдесят семь из каждых ста самоубийств. А месье Брьер де Буамон обнаружил, что из общего количества 4393 самоубийц 560 были вдовцами, а 2080 — холостыми.

«Брак оказывает целительное воздействие на нравственность, а также предупреждает преступления. Шестьдесят из каждых ста преступников — холостяки. Разве Фодере не писал, что все непристойные книги, более всего подходящие для развращения юношества, вышли из-под пера холостяков? Разве не говорил великий Монтескье, что “чем больше холостых людей, тем меньше верности в супружестве”?»

В заключение доктор Гарнье присоединяется к Бальзаку, советуя своим женатым читателям остерегаться холостяков. Они — враги супружеской любви, говорит он, и поэтому их нельзя принимать у себя в доме. «Будьте осторожны! Берегитесь холостяков, будь то штатские, военные или члены религиозного ордена. Все они представляют собой угрозу».

В свою очередь, антибрачную кампанию возглавил месье Накэ, решительно заявлявший: «Любовь в союзе полов должна быть единственным моралистом и единственным ориентиром. Брак — опасный институт, барьер на пути человечества». Накэ горячо выступал в поддержку закона о восстановлении развода (принятого в 1884 году), который с тех пор носит его имя. Двадцать четыре года спустя, в 1908-м, он отстаивал свободную любовь как «идеал, к которому идем мы все». (Если оставить в стороне спорное слово «идеал», в этом утверждении была доля истины.)

В 1882 году анархист Элизэ Реклю{244} «благословил» свободный брак своей дочери. Буржуазные условности душили женщин, брак и любовь. Единственным выходом из положения казалась полная и абсолютная свобода. Спустя сто лет после Революции люди в делах любви не то что не продвинулись вперед, а, наоборот, потеряли то, что было ими завоевано.

 

Глава 4.

Конец века

Нравы

Конец столетия... Как переменилась жизнь! По улицам Парижа с грохотом катят омнибусы, предоставляя молодым людям достаточно времени, чтобы обмениваться нежными взглядами в долгих, тряских поездках. (Дьявольские возможности этих путешествий в разношерстной компании сразу отметили ханжи.) Изобретен велосипед, и юные леди в широких шароварах по воскресеньям после полудня уезжают кататься со своими приятелями, к ужасу остающихся дома дуэний.

Зарождается Монмартр. В кафе с варьете в моде романсы: Время сирени, Время вишни... Иветта Гильбер — в зеленом атласе и длинных черных перчатках, дерзкая и язвительная... Мулен-Руж — черные чулки и пена юбок, канкан, кадриль... Мане пишет любовников, катающихся на лодке по Сене, не верящий в любовь Тулуз-Лотрек ищет свои модели в мюзик-холлах и борделях, Ренуар — в театре, Дега — в балете...

Все эти очаровательные женщины с осиными талиями были туго затянуты в корсеты.{245} Корсетницы стали выставлять свои изделия в витринах, и вид этих страшно таинственных предметов заставлял трепетать юных collegiens, когда они возвращались домой из унылых классных комнат своего лицея. Должно быть, мальчишки, застыв перед магазином, давали вволю разгуляться своему воображению: белые корсеты, черные корсеты, с их дьявольской аурой роскоши и опьяняющим ароматом, который, казалось, неким таинственным образом просачивался сквозь стекло витрин. Хотя корсеты казались такими стойкими защитниками женской добродетели, множество их попадало в бюро находок после того, как те были извлечены из кустов в Булонском лесу или обнаружены на сиденьях кэбов.{246}

Платья были длинными, а нижние юбки — многослойными, пышными и распаляющими воображение. В дождливые дни мужчины, сидя на террасах кафе, не отводили глаз от мокрой блестящей мостовой, выжидая, когда дама подхватит юбки перед тем, как перейти улицу. Что за момент! Какой кусочек нижней юбки она позволит увидеть, высоко ли обнажит лодыжку?

Это была эпоха вуалей, и считалось, что у поцелуя через вуаль восхитительный аромат. Ванны по-прежнему были роскошью, и скромные женщины не снимали сорочек, даже принимая ванну совершенно одни. Ванные комнаты были в немногих домах.

«Живя у своих французских знакомых на авеню де Вильер,— писала мисс Безэм-Эдвардс,— однажды после полудня я услышала такой оглушительный грохот, шум и лязг на парадной лестнице, что в тревоге открыла дверь. “Это всего-навсего ванна мадам”,— с улыбкой сказала горничная, распахивая входную дверь пошире. Тут же в дом вкатилась огромная ванна, а следом за ней вошли слуги с бидонами воды и нагревательным аппаратом. Четверть часа спустя моя хозяйка нежилась, вытянувшись во весь рост в роскошной ванне, заплатив, полагаю, всего три или четыре франка за удовольствие, которому она предавалась большую часть второй половины дня».{247}

Мужчины носили усы и обращались с ними как с близкими друзьями — отращивали, холили, фабрили. Месье Бурнан рассказывает{248} , как один из его знакомых, красавец гусар, обладатель «Маркиза» — так он величал свои роскошные усищи, на которые уходила уйма времени и денег (на экзотические духи), в один ужасный день подпалил кончик уса щипцами для завивки. Вместо того чтобы немного укоротить усы, достигавшие внушительного размера, лейтенант предпочел сбрить их совсем — и был вынужден уйти в отставку, поскольку бритые лица в армии были запрещены. Вскоре после этого он умер от огорчения... В усах было нечто явно эротичное. Женщин они доводили до экстаза, и как никого — героиню написанного в форме письма к подруге рассказа Мопассана La Moustache. Я не могу удержаться, чтобы не процитировать несколько пассажей:

«Право, мужчина без усов — уже не мужчина. Я не особенная поклонница бороды; она почти всегда придает неряшливый вид, но усы,— о, усы на мужском лице совершенно необходимы! Нет, ты и представить себе не можешь, до какой степени эта маленькая щеточка над губой приятна для глаз и... полезна для... супружеских отношений. <...>

О дорогая Люси, никогда не позволяй целовать себя безусому мужчине; его поцелуи совсем безвкусны, совсем, совсем! Про-падает вся прелесть, вся мягкость и... пикантность, да, пикантность настоящего поцелуя. Усы — необходимая приправа. <...>

А на шее! Да чувствовала ли ты когда-нибудь прикосновение усов к своей шее? Это ощущение пьянит, пронизывает судорогой, опускается по спине, сбегает к кончикам пальцев, заставляет извиваться, подергивать плечами, запрокидывать голову; хочется и убежать, и остаться; это восхитительно волнующе! Упоительно!

К тому же... но, право, я не решаюсь... Любящий муж — любящий, что называется, как следует — умеет находить уйму таких местечек для нежных поцелуев, таких уголков, о которых сама бы и не подумала. Так вот, без усов и эти поцелуи очень много теряют во вкусе, не говоря уже о том, что они становятся почти неприличными! Объясняй это как знаешь! Что касается меня, то я нашла этому следующее объяснение. Губа без усов кажется голой, как тело без одежды, а ведь одежда всегда нужна — хоть в самом небольшом количестве, а все-таки нужна! <...>

Помимо всего прочего, усы мне нравятся уже тем, что в них есть что-то французское, подлинно французское. Они достались нам от наших предков — галлов — и всегда были выражением нашего национального духа»,  — восклицает в заключение экзальтированная героиня.

Месье де Мопассан не возражал против тени усов даже на губках у женщин. В Linconnu он писал: «На губе у нее было слабое подобие усиков, которое пробуждало мечты, подобно тому, как начинаешь мечтать о любимых лесах при виде стоящего на столе букетика...»

Один весьма раздражающий и стойкий французский обычай — которого женщины придерживаются упорнее, нежели мужчины,— давать мужьям и возлюбленным (а также детям) названия животных, кремовых пирожных и овощей. Мопассану эта особая национальная черта причиняла больше всего мучений. В одном из своих рассказов он описывает смятение чувствительного любовника, когда после долгого и восторженного поцелуя возлюбленная открывает свой изящный ротик, из которого ее любимый ждет нежных слов, и называет его «большим, огромным, обожаемым кроликом»! «Ах,— восклицает он,— тогда мне показалось, что я вошел в твою головку — твою крохотную, крохотную головку, и увидел за работой твой ум — маленький ум маленькой женщины, такой милый, такой милый, но... это вызывает смущение, моя дорогая, ужасное смущение. Я бы предпочел не видеть этого. Ты ведь меня не понимаешь? Да, думаю, что не понимаешь... я надеюсь, что это так. С того дня, как ты открыла шлюзы своей нежности, все было кончено для меня. Ты наделила меня всеми именами овощей и животных, которые, несомненно, отыскала на страницах Мещанского повара, Идеального садовника и Начатков естественной истории для начальных классов».

Эти моменты интимной близости между любовниками могут быть возвышенными или... ужасными, что так ярко выразил Мюссе:

Вновь дрожь горячих тел, слиянье уст немых,

Лик бледный, скрип зубов, оскалившихся люто,

Встают передо мной. Соития минуты

Ужасны, если нет божественного в них.{249}

Сватовство

Для сватовства весьма подходящими считались танцевальные вечера, которые устраивали зимой в частных домах (в продолжение всего вечера девицы обязательно были в перчатках), а летом — крокетные площадки и вечеринки в садах; немногие пары завязывали дружеские отношения на пляжах морских курортов, которые становились все популярнее. В Париже роль ярмарки невест играл театр «Опера комик», где «кандидатам» позволялось предварительно взглянуть друг на друга: девицам — из первого ряда лож, юношам — из партера. Браки по-прежнему устраивались нотариусами и родителями. (В 1896 году в брачные законы были внесены изменения, сыновьям и дочерям, достигшим соответственно двадцати пяти лет и двадцати одного года, позволялось обходиться без разрешения родителей после одного sommation respectueuse вместо трех, которые требовались прежде.)

Брачная церемония следовала вскоре после обручения. По обычаю жених должен был послать невесте свадебные подарки, красивую, выстеленную шелком, корзинку, в которой были меха, роскошные отрезы бархата, старинные фамильные кружева, драгоценности, веер и молитвенник. Гражданская церемония предшествовала венчанию в церкви, как это делается и поныне. Мэр зачитывал статьи Гражданского кодекса о супружеском долге, и, после того как жених и невеста объявляли о своем согласии, а их родители — о своем разрешении, молодую пару объявляли мужем и женой.

Регистрационная книга преподносилась для подписи новобрачной; расписавшись, она предлагала перо мужу, который отвечал: «Благодарю, мадам». В первый раз ее величали столь желанным титулом.{250}

Свадьбы бывали первого и второго разряда — как и похороны. Первоклассные свадьбы происходили в соборе; портал распахивался после того, как в двери трижды стучал входивший в неф впереди молодой пары церковный сторож. Он был великолепен в своей треуголке, розовых шелковых чулках, в плюшевых штанах с красным поясом и башмаках с серебряными пряжками. Мисс Бэзем-Эдвардс, прожившая во Франции несколько лет, восклицала: «Где мы найдем более тесные, чем во Франции, союзы, более преданных мужей, более нежных жен?» — однако французские наблюдатели того времени так не думали. Размеры приданого возросли, деньги играли при сватовстве все более значительную роль, мужчины женились в более позднем возрасте, падение численности населения вызывало тревогу.

Современники жаловались, что учтивость умерла, но молодой англичанин, которому случилось немного пожить во французском замке, был поражен церемонностью своих хозяев. «Француз,— писал он,— если его представляют даме, подносит к сердцу левую руку со шляпой, склоняет голову, так что она оказывается на уровне руки, и, быстро выпрямившись, откидывает левую руку в бок, как бы говоря этим: “Я выброшу прочь мое сердце, если вы не примете его в дар”, и шаркает правой ногой, показывая тем самым, что при виде подобных прелестей мужчина не может оставаться безучастным. Если случится, что дама протянет мужчине руку, то кавалер, удостоенный этой чести, должен мягко взять ее — правой рукой или, если другая рука у него не занята шляпой, обеими руками — и поцеловать. Эти поклоны, как правило, делаются с серьезным выражением лица».

Этот же молодой человек был удивлен необыкновенной переменой, которая происходила с француженкой, стоило ей выйти замуж. Он отмечал: «Робость, застенчивость, молчание — все исчезает, как по мановению волшебной палочки. Вуаль разрывается в клочья, открывая вторую натуру, которой люди никогда не видели и о существовании которой вряд ли даже могли подозревать. Молодая особа, никогда ничего, кроме кадрили, не танцевавшая, ныне танцует вальс с мужчинами, которых она почти не знает».

Читать романы незамужним девушкам из «хороших семей» по-прежнему не позволялось, и мисс Бэзем-Эдвардс упоминает о восторге, с каким молодая женщина, вышедшая замуж в тридцать два года, впервые читала романы Виктора Гюго!

Любовники и любовницы

Мопассан в своих Conseils d'une grand-mere приводит диалог бабушки, родившейся в восемнадцатом веке, и ее скромной внучки родом из девятнадцатого. В уста последней он вкладывает слова: «Брак — это свято». Старая дама не соглашается: ее сердце по-прежнему принадлежит ушедшему веку галантности. «Любовь священна,— отвечает она.— Между любовью и браком отсутствует какая бы то ни было связь. Вы вступаете в брак, чтобы создать семью, а семью создаете, чтобы составить общество, которое без брака существовать не может. Если общество — цепь, то каждая семья — ее звено. Когда человек вступает в брак, он обязан чтить общественный кодекс, объединять состояния, выбирать пару, принадлежащую к той же расе, действовать ради общей пользы, которую составляют дети и благополучие. В брак, дорогая моя, вступают один раз и потому, что этого требует общество, но любить можно двадцать раз, потому что к этому нас склоняет природа. Видите ли, брак — это закон, а любовь — инстинкт, который толкает нас на путь праведный или грешный. Инстинкты всегда одерживают верх надо всем, и неправ тот, кто им противится, поскольку инстинкты даны нам Господом, тогда как законы написаны людьми».

Мужчины девятнадцатого века противились своим инстинктам даже меньше, нежели их предшественники. Светские мужья тратили на дорогих cocottes большие деньги. Мопассан высмеивает тогдашнее состояние дел в своем фривольном рассказе Аи bord du lit. Герой рассказа, расстроенный муж, чья жена отказывается выполнять супружеский долг, обещает ежемесячно платить ей «за труды» известную сумму. «Пять тысяч франков в месяц,— требует его супруга,— или я вас отошлю обратно к вашим cocottes. Я потребую прибавки, если вы будете довольны».

Эмиль Золя, старательно собирая реалистические детали для своего романа «Нана», обнаружил, что ему для работы не хватает знаний о подлинной среде обитания demimondaines. Художник Жерве, его приятель, любезно уговорил Вальтесс де ла Бинь, прославленную куртизанку, пригласить писателя на обед в свой великолепный дом на бульваре Мальзерб. Золя, ошеломленный роскошью декора, принялся обходить комнаты, останавливаясь возле каждого предмета, завладевавшего его воображением, делая пространные заметки и не обращая на остальных гостей ни малейшего внимания. Наконец всех пригласили к столу. Золя ничего не говорил, никого не слушал и в разговоре участия не принимал. Тем не менее, когда он наконец открыл рот, все напряженно подались вперед, ожидая, что знаменитый писатель скажет нечто блестящее.

Золя, доставая блокнот, спросил у хозяйки: «Какой высоты у вас потолок, мадам?» После обеда он спросил, нельзя ли ему увидеть ее спальню. Это было уже слишком. Вальтесс надменно отказала и попросила Жерве больше не приглашать к обеду Золя.

«Подлинно современное искусство любви должно быть озаглавлено Как рвать отношения»,— писал в своей книге De l`amour* (1891) Поль Бурже. «Любовь,— добавлял он,— составляет одну десятую часть парижской связи; остальные девять десятых — это праздность, привычка, финансовый интерес и так далее. Конец каждой любовной интрижки похож на переезд — непременно что-нибудь да сломается. Много ли останется целой мебели, после того как вы переедете девять или десять раз?

Каковы шансы женщины обрести счастье с любовником? Из сотни парижских любовников двадцать примутся ее эксплуатировать, двадцать — скомпрометируют, двадцать — растлят, тридцать — неправильно поймут. Остается десять стоящих любовников. Но девять из них любовь утомит, поскольку их лучшие годы уже прожиты, а десятый непременно влюблен в кого-нибудь другого. Эта импотенция чувств — болезнь, присущая эпохам упадка, и с физиологической слабостью не имеет ничего общего».

Ловеласы наводняли свет. Восемь из десяти их были скорее подтянутыми, чем мускулистыми, скорее стройными и гибкими, чем крепкими. Но все они обладали жизненной силой и лучшими, чем у большинства, аппетитом и пищеварением. Они были сообразительны и хорошо одеты. Но основным их качеством был такт — тот такт, которым обладают у насекомых их чувствительные усы. И они обладали интуицией. Они сразу знали, какую женщину их ухаживания отпугнут, а какая готова отдаться. Они никогда не целовали руку слишком высоко над локтем, никогда не затягивали дольше положенного рукопожатие, не пожимали дамскую ножку под столом чересчур страстно (французы, заметим вскользь, всегда были великими мастерами пожимания ножек), не опускали вниз по возбуждавшей их любопытство линии шеи жадный взгляд... нет, они знали, где остановиться и как вести себя с подходящей женщиной, сообразно ее индивидуальному темпераменту. «Современный любовник,— писал месье Бурже,— не только человек рассудочного типа, но и, благодаря своему огромному опыту, бессознательный аналитик».

Любовницы? Месье Бурже описывал их как средневековых дам, низведенных с их башен. «В нашем современном обществе одна из величайших почестей, к которым может стремиться мужчина,— это иметь любовницу вне брака, для женщины же, напротив, отдаваться мужчине вне брака — величайший позор, какой только может пасть на нее». Ибо одно из самых экстраординарных проявлений мужского цинизма, как справедливо отмечал месье Бурже, это утверждение, будто в том, что в результате связи на свет может появиться младенец, женщины виноваты больше мужчин, словно существует разная степень ответственности для любовницы, которая забеременела, и любовника, который в этом повинен. Но, добавлял он, одно огромное различие все-таки есть: «Из сотни любовников ни один не рискнул бы пойти на свидание, зная, что в одном случае из тысячи это может кончиться для него беременностью и tout се qui s’ensuit, как это делает женщина».

Были свои недостатки у мимолетных любовных интриг. Месье Бурже сравнивал их с едой, не дающей удовлетворения, которую торопливо поглощают в станционном буфете во время пятнадцатиминутной остановки поезда. Кормят там почти всегда отвратительно, и приходится вставать из-за стола, не доев. «Ваша дама не желает одеваться перед вами... в спешке она не может найти свои ботинки... О, как же все это омерзительно!»

Интереснее всего месье Бурже описывает болезнь, бывшую весьма распространенной в девятнадцатом столетии: ревность. Как заметил доктор Шарль Фере в своей вышедшей в 1904 году Evolution de Г instinct sexuel, «убийства и самоубийства из-за любви, связаны они с ревностью или нет, суть проявления психических болезней. Если в современном обществе подобные случаи участились, то из этого следует, что больше стало дегенератов, а не любви».

Как отмечал месье Бурже, ревность чувств переживает любовь. На убийство человека толкают чувства. Вожделение, которое является чисто физическим, почти всегда граничит с жестокостью. Ревность может принимать множество различных форм. Бывает, что человек ревнует из чистой злобы. Этот ужасный порок присущ людям, способным любить только тех, кому они причиняют боль. Затем, существует ревность сердца, ревность чувств, которую обладание любимым никогда не может успокоить. Эта сентиментальная форма ревности связана с прошлым, поскольку жизнь сердца в основном состоит из воспоминаний. Она не накатывает на человека периодически, как ревность, порожденная сладострастием. Мысль становится манией, тогда как образ может появляться, исчезать и меняться. Физическая ревность, таким образом,— это череда отдельных припадков, тогда как ревность сентиментальная изводит сама себя постоянной меланхолией. От такой ревности можно отправиться в мир иной. Физическая ревность допускает измену... любовник может быть неверен женщине, которую он ревнует только физически.

Препарирование любви

Теории о происхождении любви становились более медицинскими и материалистическими. Словари описывали любовь в следующих выражениях: «Совокупность мозговых явлений, составляющих половой инстинкт, исходный пункт интеллектуальных побуждений и разнообразных поступков, различных в разных обстоятельствах и у разных личностей,— частая причина отклонений, которые законодатель и врач призваны объяснить или предупредить».

Дельбеф полагал, что причина любви — «бессознательная потребность в деторождении... сперма и яйцеклетки знают, чего им не хватает, и ищут этого, отдавая приказы мозгу через сердце; мозг повинуется, не зная, почему он это делает». Никогда еще сердце не падало так низко во мнении человека!

Месье Пьер Жане решил, что любовь гнездится в мозгу человека, и заявлял, что любовная страсть — продукт умственного вырождения. «Страсть похожа на безумие во всех отношениях: в том, как она зарождается, как развивается, как прогрессирует,— заявлял он в своей книге Automatisme psychologique (1893).— Любовь зарождается в момент депрессии, наиболее благоприятный для болезненной восприимчивости. В такие минуты любой объект способен произвести впечатление на больной мозг».

В том же духе высказывается и доктор Фере: «Чтобы влюбиться, как сумасшедший, нужно быть сумасшедшим». Что до доктора Мориса де Флери, то он полагал, что любовь — род отравления, но не указывал, какую природу имеет этот яд и каким образом он просачивается в организм.

Но нам нет нужды расставаться с аналитиками девятнадцатого столетия на такой мрачной ноте. В 1894 году месье Гастон Данвиль опубликовал свою Psychologic de l`amour, очень резко опровергавшую вышеупомянутые медицинские теории. «Любовь не смесь эмоций,— утверждал он,— это особый продукт». Стимулирующие сексуальное желание эмоции различного рода изменяют саму его (продукта) суть. В нем присутствует элемент избирательности, и это отличает его от чисто сексуального стремления, которое может удовлетворить любая особь противоположного пола. Но самой оригинальной теорией Данвиля было утверждение о том, что в мозгу у каждого человека формируется свой, особенный синтетический «образ любви». Элементы этого образа, писал он, связаны с ощущениями, испытанными в то время, когда в нас начинает просыпаться половой инстинкт. Этот скрытый образ, о котором мы не знаем, олицетворяет «тип любви» каждого индивидуума. Всякий раз, когда ему удается перешагнуть светящийся порог сознательного, он распускается цветком любви. Всякий раз, когда человеку встречается женщина, обладающая теми же чертами, что и идеальный образ, хранящийся в его подсознании, любовь проявляет себя внезапно и сильно. Вот причины «любви с первого взгляда», которую доктор Фере определил как «импульсивную боль — род подавленности, дрожь, спазм, электрический удар, головокружение» — симптомы, которые он сравнивал с недомоганиями лозоходцев, когда их волшебные жезлы указывают место нахождения подземной воды!

Крестьяне и провинциалы

Крестьянские свадьбы, если верить месье Прудону, по-прежнему были веселыми. «Мы бы покраснели,— писал этот степенный автор,— если бы нам пришлось воспроизвести хоть одну строчку из свадебных песен, которые горланят эти пьянчуги. Мы часто удивлялись: откуда они берут такие непристойные куплеты, авторы которых неизвестны и которые, насколько мы знаем, не печатаются в сборниках. Как правило, деревенская свадьба завершается оргией, во время которой самые младшие представители мужской половины гостей ныряют под стол, чтобы снять подвязку с ноги новоиспеченной супруги».

Этот столь шокировавший месье Прудона забавный старинный обычай был описан в серьезном научном тоне фольклористом двадцатого века ван Геннепом и его коллегами. (Непристойным свадебным песням, несомненно, очень много лет — это полные сил, весело передававшиеся из поколения в поколение реликты “раблезойской” эры.) Подвязка невесты, торжественно извлеченная из-под свадебного стола, ломившегося от снеди, продавалась с аукциона либо разрезалась на полоски, которые раздавались незамужним гостьям в качестве талисмана, обеспечивавшего им вскоре столь же счастливое замужество. Это была часть крестьянского свадебного ритуала, в разных привинциях отличавшегося своими живописными деталями (Жорж Санд в конце романа La Mare аи Diable приводит очаровательное и подробное описание деревенской свадьбы в Берри, на ее родине), а не просто забава пьяных, как полагал месье Прудон.

Широко распространенный обычай преподносить невесте в начале свадебного пира корзинку или супницу с живыми голубями, которые разлетались, стоило ей открыть крышку, напоминает «пироги с живыми птицами», которые дарили дамам любовники семнадцатого столетия. Этот обычай истолковывался по-разному — как символ того, что невеста теряет свободу или девственность, расстается с подругами юности или с родными.

Во многих районах Франции появление каждого блюда на свадебном пиршестве сопровождалось песнями и танцами наподобие балета — особенно на юге и в Гаскони. В Анжу все ограничивалось десертом и называлось danser les gateaux.

Гостям на свадьбе полагалось брать на себя часть расходов; для этого пускали по кругу или скромно ставили в угол блюдо для пожертвований, на котором в конце пиршества оказывался причудливый набор талисманов, кусочков золота из крестьянских запасов и старинных монет. Ван Геннеп указывает, что это участие в расходах на брачное пиршество, так же как помощь более зажиточных членов общины в обеспечении приданым бедных невест, воспринималось как нечто само собой разумеющееся; считалось, что бедно одетая невеста или скудное свадебное угощение пятнает честь всей деревни.

Крестьяне, перенявшие связанные с приданым обычаи буржуа, изобретали свои собственные способы точно показать, насколько невеста богата. В Савойе и Изере каждая складка на юбке свадебного платья означала десять тысяч франков; количество нижних юбок невесты или длина ее золотой цепочки также могли указывать на размер приданого.

Во время деревенских свадебных пиршеств всегда подчеркивалось, что первоочередная цель брака — рождение детей. Иногда это доходило до пародии на церемонию крещения — с преподнесением невесте куклы-голыша или бутылочки с соской и традиционной раздачей засахаренных миндальных орехов; главные действующие лица исполняли свои роли серьезно, как полагалось по обычаю. Плодовитость считалась недостатком лишь в немногих регионах Франции, где людей было больше, чем рабочих мест. Например, в районах Иль-де-Вилена как минимум каждая третья невеста была лет на пятнадцать старше жениха; этот обычай был введен, чтобы ограничить рост населения.

Ухаживание в крестьянской среде было более свободным, чем у городских буржуа, и более длительным. Мужчине полагалось оценить будущего зятя (который, чтобы заслужить хорошее мнение своего будущего тестя, часто работал на него бесплатно), а его жене, в свою очередь,— хозяйственные способности будущей невестки. Молодые люди иногда прибегали к приворотным снадобьям. (Они еще не совсем вышли из употребления. Так, месье Рене Нейи слышал об их использовании в Оде всего несколько лет назад. Добавление нескольких капель менструальной крови в brioche или стакан вина — популярный у девушек способ приворожить парня.)

Ухаживание также имело свой местный колорит. В некоторых районах Вандеи, например, парочкам полагалось встречаться и целоваться в полях, под раскрытым зонтом, или в комнате на постоялом дворе, где стояли скамейки, специально предназначенные для влюбленных. Пара могла позволить себе продолжительные baisers colombins и другие, не столь невинные, развлечения. Только что назначенный молодой священник, приехавший из других краев, удивлялся, почему многие девушки на исповеди обвиняют себя в «игре в куклы», пока наконец не выяснил у местного священнослужителя, что означает здешний эвфемизм.

Настоящее предложение часто делалось с помощью реалистического жеста, без слов. В Морване деревенский парень, желая сказать девушке: «Я тебя люблю!», сильно терся бедром о ее бедро. В Бретани было в обычае плевать в рот друг другу (пережиток поверья, будто слюна обладает магическими свойствами). Немного более деликатным был обычай предлагать возлюбленному надкусанное яблоко или просить у девушки разрешения нести ее зонтик или корзинку. Иногда предложения руки и сердца выражались и словами, что не всегда делало их более изысканными. В окрестностях Динана молодой человек, желая знать, согласна ли девушка стать его женой, во время танцев дружески шлепал ее по колену и спрашивал: «А другое такое же у тебя есть, coquine?» Если девушка хотела поощрить его, то ей полагалось ответить: «Потрогай — узнаешь». Два дня спустя парень должен был явиться к ней и спросить: «Ну, хочешь родить мне поросяток?» — на что ей надлежало, покраснев, сказать: «Да».

После официальной помолвки поведение обрученных становилось не свободнее, а сдержаннее. На сельских ярмарках им надлежало держать друг друга за мизинцы. Флиртовать на людях считалось неприличным. А долгими зимними вечерами они должны были часами — часто не сказав друг другу ни словечка — просиживать рядышком в глубине общей комнаты в доме девушки. На местных танцевальных вечеринках их поведение также подчинялось строгому деревенскому этикету.

Перед свадьбой деревенский юноша «хоронил свою холостяцкую жизнь», как гласит французская поговорка,— оригинально, почти в буквальном смысле. В провинции Изер делали миниатюрный гроб, друзья жениха облачались в траурные плащи и капюшоны, и после церемонии, представлявшей собой пародию на заупокойную службу, гроб несли хоронить в сад или к реке.

Церковные ритуалы также не могли избежать влияния деревенских обычаев. Во время венчания невеста прилагала все усилия, чтобы помешать обручальному кольцу занять его законное место. Если девушке удавалось сделать так, чтобы кольцо застряло на суставе пальца, это означало, что она будет «командиршей» в семье. Борьба часто длилась довольно долго, препятствуя совершению обряда. Деревенский священник, как правило, был местным уроженцем и мирился с этим обычаем, не вписывавшимся в общепринятые рамки, но иногда его терпение лопалось; по крайней мере, один бретонский священнослужитель шлепнул невесту, чтобы заставить ее вытянуть палец, и тем самым положил конец игре, которая немало веселила прихожан. Бальзаку понравился бы этот обычай, подтверждавший истинность его убеждения, что существуют только два вида любви: повинующаяся и повелевающая.

Множество гипотез выдвигалось, и много было написано о couvade{252} — любопытном обычае, согласно которому муж, когда его жена рожает, якобы ложится в постель. Не существует ни одного точного и подробного описания подобного случая, имевшего место в действительности. Этот обычай мог развиться в маленьких, необычайно хрупких общинах, где нервное состояние мужей во время беременности женщин было общеизвестно. Многие народные обычаи, представляющие собой драматическое действо, кажется, разработаны — несомненно, бессознательно — как защита от патологических проявлений. Доктор Шарль Фере в 1895 году столкнулся с интересным случаем подобного рода в больнице Бисетр. Молодой крестьянин тридцати двух лет, склонный к психопатии, жаловался на рвоту вскоре после пробуждения и затем после полуденного приема пищи. Ему становилось все хуже и хуже, пока его жена благополучно не разрешилась от бремени здоровым сынишкой. Доктор Фере описал это явление как предельный случай «супружеской симпатии». Похожую природу мог иметь и обычай couvade, о котором крестьяне никогда не говорили либо категорически отрицали его существование.

Каково было эротическое поведение в провинциях? К сожалению, точных сведений на этот счет немного, но вот три, вероятно, недостоверных, но занимательных наброска из Memoires d’un touriste Стендаля, написанных в 1837 году.

«Бургундия. Существует ли страстная любовь в бургундском высшем свете? На этот вопрос следует ответить «нет». Если мужчина навестит один и тот же дом три раза, все соседи будут шокированы и осажденную даму предупредят прежде, чем у нее будет время влюбиться. Молодым людям любовь и браки по любви смешны. Они проводят свой досуг в местных кафе, куря сигары и обсуждая, каким образом заполучить блестящее состояние как можно скорее.

Марсель. В Марселе нет рогоносцев — ведь там такие прямые улицы. Вас видно с улицы Каннебьер, когда вы стоите в верхнем конце улицы Парадос. В каждом доме живет только одна семья. Когда вы стучите в дверь, из кухни показывается кухарка и кричит: «Что вам угодно, сударь? Хозяина нет дома, а мадам у себя в комнате». Вашу беседу с кухаркой подслушивают обитатели трех соседних домов. Если вы молоды или хотя бы довольно молоды, из окон высовываются все соседи. Вы даете повод для скандала, и дама будет вынуждена рассказать мужу о вашем визите. В Марселе все хорошо продумано в интересах мужей; мужчины устанавливают законы, а женщины повинуются им с большим смирением.

Бордо. Бордоский торговец только за столом видится со своей супругой. В половине восьмого вечера он отправляется в клуб, где проводит время за чтением газет, болтовней с приятелями или игрой. Домой он возвращается в полночь или в два часа ночи. Женщины проводят вечера в одиночестве. Если мужчина более трех раз посещает один и тот же дом, женщина просит его больше не бывать у нее, так как в обществе начинаются разговоры.

Многие женатые мужчины имеют любовниц, с которыми видятся по вечерам от семи до девяти часов. (В Париже, как правило, с пяти до семи.) Эти дамы живут в одноэтажных домах на бульварах возле церкви Сен-Бруно. Они были бы рады поселиться в элегантных городских кварталах, в роскошных апартаментах, но их любовники соглашаются на это с большим трудом. Если молодая особа, получающая от любовника установленное содержание в двести пятьдесят франков в месяц плюс подарки и прочее, найдет другого, готового платить ей триста, первый любовник получит отставку немедленно. Совершенно очевидно, что эти молодые особы намного счастливее замужних женщин. Они, по крайней мере, проводят с мужчиной, их выбравшим, по два часа в день.

Молодые люди живут в своей среде и лишены какого бы то ни было общения с добродетельными женщинами. Существует также небольшое количество grandes passions. Меня уверяли, что каждый год после торжественной воскресной мессы одна-две молодые женщины бывают похищены, а их любовники жертвуют всем ради того, чтобы уехать с ними и поселиться вдали от родины — обычно в Париже. Как правило, подруги коммерсантов чрезвычайно соблазнительны. Они приходят из Верхних Пиренеев, чтобы стать в городе служанками или модистками. Многие связи длятся до конца жизни. Однако эти женщины совершенно необразованны, и с ними чрезвычайно скучно беседовать».

Fin de Siecle [288]

Когда парижанин девяностых годов встречал на бульваре приятеля, то сразу же после слов: «Как дела, дружище?» следовал вопрос: «А как женщины?» Мужчины оставались неисправимыми до конца жизни, и священнику не всегда было легко отпускать им грехи. «Ну как, раскаиваетесь вы в своих прегрешениях?» — должно быть, спрашивал их святой отец, и девять из десяти, лежа на смертном одре, отвечали: «О, месье кюре, если я о чем и сожалею... се sont les femmes... вы не знаете, месье кюре... но любовь — лучшее, что есть в жизни!» Некоторые из них соглашались с тем, что любили женщин немного больше, чем следовало, но в их чувствах было больше эротической одержимости, чем любви. Истинной любви было мало в этом материалистическом столетии, в котором погоду делали эксплуатировавшие женщин и презиравшие своих любовниц мужчины. «Моя эпоха добродетельна? — писала в своих Мемуарах Иветта Гильбер.— Будь это так, я была бы в трудном положении! Ни один из моих слушателей ни разу не узнал бы себя в стариках из общества, неверных женщинах, замученных девушках, сводниках всякого рода, продажных дельцах, «друге», пожимающем руку человеку, у которого он украл деньги и жену, преступниках, жителях трущоб, судьях, адвокатах и государственных служащих!.. А любовь... их способ любить и разлюблять, то, как они бросают друг друга, страдания, аборты... Моя эпоха добродетельна? Mais j’etais frite, vous dis-je».

Эрот был стар и измотан поисками искусственных ощущений, доставляемых морфием и гашишем. В двадцать лет старик, уставший и пресыщенный, на своей постели из увядших роз, говоря словами Мориса Доннейя:

Я — Эрос, в двадцать лет — без сил,

Стар и разбит,

На розах высохших почил,

Мне не поднять усталых крыл.