Люди, как и прежде, совершенно невообразимые невежды в любви.

Пьер Бонарди

 

Глава 1.

«Славное время» до 1914 года

«Мы должны быть признательны человеку за то, что он сотворил из любви,— писал Клод Ане.— Природа завещала ее нам в виде акта чисто физиологического, животного. Но мы развили ее до такого богатства и сложности, что в крайнем случае из любви возникнет все — цивилизация, мысль, искусство».{253} («Наша цивилизация стала афродизиаком»,— бросил более реалистичный Бергсон.)

Была ли любовь в начале двадцатого века действительно столь разнообразной и великолепной? Фактически период до первой мировой войны, в том, что касалось общества и любви, представлял собой продолжение девятнадцатого столетия с его культом женщины как «объекта» и поклонением куртизанке и эротизму».

Подобно многим своим предшественникам девятнадцатого века, месье Ане по-прежнему видел в любви поединок мужчины и женщины. «Есть ли более волнующая, более великолепная игра в мире? Тебя встречает противница, которую ты готов полюбить, сопротивляться ей и желать ее одновременно... что за редкостное ощущение!» Язык у Ане, несмотря на его презрение к своим средневековым предкам, такой же примитивный и воинственный. Его «искусство любви», тем не менее, значительно отличается от теории «неполного обладания», которой придерживались средневековые поэты. «Что за чудесный момент,— восклицает он,— когда ты впервые раздеваешь женщину, которая долго не соглашалась уступить! Но,— предупреждает он читателей,— никогда не раздевайте женщину, если она не хочет показывать вам своей наготы. В девяти случаях из десяти этот вид скромности происходит от чувства неполноценности. Увы, много ли найдется женщин, способных обойтись без корсета?{254}

Они знают о своих недостатках. Они заботятся о том, чтобы их не видели обнаженными. Это наивысшее испытание для женщины, и лишь немногие способны его выдержать! Когда она раздета, то, как правило, старается лежать, закинув руки за голову; преимущество этой позы в том, что она позволяет приподнять груди, тогда их кончики, как им и положено, обращены вверх.

Вы можете потерять сон и аппетит от любви к женщине, но пока вы не овладеете ею, вы не знаете ничего о счастье или разочаровании, которое она способна вам подарить. Вас никто не может заранее предостеречь. Никакой опыт, приобретенный до этого, не может каким бы то ни было образом пригодиться. Вы каждый раз встречаетесь с неизвестностью. Наука может идти вперед семимильными шагами и переводить на язык математических формул законы сексуальной привлекательности; но даже это не поможет ученым достичь большего прогресса, чем сейчас, поскольку в этом специфическом вопросе решающим является только физическое, плотское испытание.

Чтобы достичь мастерства в технике любви, каждый мужчина должен обладать кое-какими познаниями в анатомии, изобретательностью, тактом, силой и прежде всего — терпением! Уме! те ждать! Обладайте и отдавайтесь! В этом кроется великая тайна. Вот что закладывает основы надежных, прочных связей. Однако в большинстве случаев любовь скоротечна. Вы влюблены? Тогда вы должны понимать: нет одного шанса из десяти тысяч, что ваша любовь выживет. Но ведите себя так, словно она будет длиться вечность. В конце концов на поле любви все может случиться, и тот, кто думает, что отправляется в поездку на месяц, может оказаться втянутым в авантюру, которая продлится целую жизнь».

Месье Ане не верил, что лучшие любовницы получаются из женщин, обладающих высоким уровнем интеллекта. «Большинство женщин,— заявлял он,— проявляют наивысшую изобретательность в своей любовной жизни. В своих инстинктах они находят несметные сокровища, богатства, о которых никогда не подозревают женщины, обладающие одной лишь интеллигентностью. Они любят, они влюбляют в себя мужчин и знают, как удержать их. Они говорят подходящие вещи в подходящие моменты, угадывают самые интимные тайны мужчины, предвидят его желания, знают пределы, до которых они могут доходить, и границы, которые переступать не следует. Как талантливо решают они эту задачу, самую трудную и самую важную из всех! В руках одного лишь инстинкта находится ключ от этих чудес. Чем в таких обстоятельствах может помочь интеллигентность?»

То, что сходило за любовь, было товаром, пригодным для мены и торговли; женщина считалась чем-то средним между акцией на фондовой бирже и ценным призовым скакуном. Богатые дельцы имели привычку встречаться в дорогих ресторанах, где обсуждали женщин, которые были легко доступны. «Они говорили о женщинах свободно, открыто, без лицемерия. Они знали, что мадам Икс можно поиметь за пятьдесят луидоров в час в таком-то невзрачном домике в квартале Мадлен; что с мадам Игрек приходится тратить время на предварительные ласки и прикидываться чувствительным; а мадам Зэт больше привлекает удовольствие, нежели деньги. Ни одна женщина не появлялась на парижском рынке без того, чтобы ее сорт не был определен немедленно, сообразно ее внешности, свежести, гладкости кожи, красоте грудей и тому неопределимому, что именуется «любовным индексом». Они обладали исчерпывающими сведениями о финансовых делах этих женщин и знали, что, к примеру, во время паники на Уолл-стрит мадам Имярек, у которой самый прелестный цвет лица в Париже, берет намного дешевле обычного».

Автор советует читателям следовать этому примеру и нацеливаться на светских женщин. «Вам следует брать замужнюю женщину,— настаивает он,— и крепко замужнюю. Я имею в виду такую, которой идеи, принятые среди людей ее положения, никогда не позволят даже подумать о разводе. У таких женщин есть муж, дети, друзья, родственники, терять которых она не намерена ни в коем случае. Затем, выбирайте светскую женщину, которую с самого ее рождения воспитывали для единственной цели: ублажать и соблазнять мужчин. Понаблюдайте за ней, когда она входит в гостиную... посмотрите, как грациозны ее манеры, с какой легкостью она двигается, садится, с каким искусством одета. Столетия культуры слились воедино, чтобы произвести этот великолепный эффект. Она думает только о любви; она знает, что только любовь освобождает от роскошной скуки, которой ее обволакивают деньги. Но следует соблюдать внешние каноны благопристойности. Женщины должны быть осмотрительны. Пусть они подражают прикрывавшему облаком свою любовь владыке Олимпа Юпитеру — они ведь не знают, с какими язвительными улыбками другие женщины в своих салонах упоминают о “мадам Такой-то... unе femme facile”]»

Даже в этих кругах партнеры иногда менялись, как рассказывает мадам Рене де Фонтарс-Мак-Кормик в своих восхитительных воспоминаниях: «Отец, едва вернувшись домой, позвонил Бертрану де Саблону, чтобы сообщить ему, что больше не любит Шарлотту. “О какой Шарлотте он говорит?” — удивлялась я. Его друг разразился такими воплями отчаяния, что папа был вынужден отвести трубку от уха. “Дружище, я тебя прошу, успокойся. Что я теперь должен делать, по-твоему? Я больше не люблю ее. Я знаю, что она очаровательная девушка; ты помнишь, было время, когда я считал ее самым восхитительным из всех, какие только знал, образчиком женской породы. Разумеется, я был безумно влюблен, но трудно делиться женщиной каким-либо образом, и потом, она на самом деле дорого обходится. Конечно, вот так остаться с ней на руках — не очень-то приятно, но, между нами говоря, неужели мы, зная в Париже всех и каждого, не подыщем желающего занять мое место и помочь тебе ее содержать? На самом деле, я привез с собой восхитительную маленькую англичанку, хористку, ее зовут Флосси, и она еще не избалована легкими деньгами”. Месье де Саблон на следующий вечер поспешил узнать все в подробностях. Он пожаловался мне с горечью в голосе: “Ваш дражайший папочка подложил мне самую грязную свинью”,— на то, чтобы расспрашивать его о деталях, у меня не хватило духу».{255}

Кстати, палитра любовной жизни обогатилась новым оттенком, когда появился телефон. В доме Рене де Фонтарс телефон стал «чем-то вроде исповедальни или консультационного бюро; мои родители, должно быть, пользовались репутацией оракулов или советчиков для несчастных влюбленных. Они, казалось, всегда беседовали с друзьями, которые не могли принять решение или угодили в какой-нибудь досадный переплет. Я видела свою мать кричащей только один раз — во время телефонного разговора». Будущая писательница была в приятельских отношениях с мадемуазель Мадо, телефонисткой, которую она никогда не видела, но от которой узнавала отцовские секреты: «Годами он был моим клиентом и по числу любовниц перещеголял почти всех остальных, да еще и надувал их всех, так что они не знали об этом».

Некоторые из мужей до того привыкли к нарушениям супружеской верности, что обращались как с любовницами даже с законными спутницами жизни. Один из друзей месье Леопольда Стерна снял холостяцкий pied-a-terre, где принимал свою жену как любовницу и ощущал «трепетное возбуждение адюльтера», угощая ее petits-fours и портвейном. Он говорил Стерну, что наставлять самому себе рога было восхитительным ощущением. Распространение двойного сожительства достигло невиданных ранее пределов. Двусмысленные объявления печатались в периодических изданиях, таких как Frou-Frou, Paris Flirt, Paris Calant, Cupidon. Элегантное агентство на улице Флоранс занималось исключительно супружескими парами, желавшими обменяться партнерами.

К несчастью, большинство юношей начинали любовную жизнь с проститутками. Да и могло ли быть иначе в «нравственном» обществе, где будущим женам о сексуальной стороне жизни не говорили ни слова, и первый урок секса девушка получала в брачную ночь от мужа, который ожидал от нее такой же, как от платной куртизанки, раскованности? «В нашем обществе,— писал Камилл Моклер,— первое соприкосновение мужчины с любовью происходит при посредничестве проститутки и тогда, когда его чувства еще не достигли утонченности, так что он всю жизнь тащит за собой нечестивую страсть — идеал фальшивых иллюзий».{256}

Вот как месье Моклер анализирует отношение мужчин к продажным девкам: «Ни любовь к страстной, но хорошо воспитанной любовнице, ни женитьба на женщине, к которой мужчина испытывает уважение, не могут заменить проститутку двуногой скотине в те извращенные моменты, когда она жаждет удовольствия опозорить себя, не уронив свой общественный престиж. Ничто не может заменить этого странного и сильного наслаждения быть способным говорить что угодно, делать что угодно, осквернять и пародировать, не испытывая никакого страха возмездия, угрызений совести или ответственности. Это совершенный мятеж против организованного общества, человеческого я и особенно — религии». Месье Моклеру слышится призыв дьявола в его темной страсти, опоэтизированной Бодлером. «Проститутка олицетворяет бессознательное, которое делает нас способными забывать о своем долге... забвение — вот сущность этого особого удовольствия. Любовь похожа на проституцию с точностью до наоборот, любовь — это дарение, тогда как проституция — торговля».

Проституция приняла такой размах, что правительство в 1903 году создало специальную комиссию, которая должна была рассмотреть вопросы о полиции нравов и возможности закрытия домов терпимости. Женщины принимали активное участие в этой кампании, которая дала результаты только в 1946 году.

Октав Юзанн в своих Parisiennes de се temps описал многообразие продажных женщин столицы. Были среди них женщины, бродившие по столичным окраинам, gigolettes, любовницы убийц с Ла Виллет, заманивавшие клиентов в западни, женщины недалекого ума, находившиеся во власти «сильного мужчины» или даже мальчишки (некоторым из их «покровителей» было всего шестнадцать—семнадцать лет). Самый сильный в округе «покровитель» требовал чего-то вроде jus primae noctisот каждой новой вышедшей на панель девушки. Uigo-lettes страстно любили танцы — их можно было встретить на всех bals-musettes — и зачитывались халтурными сентиментальными романами о любви.

В окрестностях Нотр - Дам-де-Лоретт (уже давшей свое имя lorettes предыдущего столетия) — на улицах Бреда, Шапталь и де ла Брюйер — обитали целые колонии общедоступных девиц, которые спали до полудня, выпивали присланную из ближайшего кафе бутылку абсента, слонялись в халатах, пили, играли в карты, пока в пять часов вечера не наступало время «идти на работу». Иногда они отправлялись за покупками со своими amants de coeur, часто принадлежавшими к тому же полу, с которыми их объединяло общее отвращение к мужчинам.

Все больше insoumises (то есть «свободных художниц», не зарегистрированных в полиции и не имевших «желтых билетов») можно было встретить на бульварах, в общественных танцзалах, в кафе, театрах, на концертах. Клиентами этих девушек становились чиновники, не вышедшие чином, лавочники, иностранцы, торговцы из провинции — почти все эти люди были отцами семейств. Утверждали, будто в начале столетия insoumises в столице было шестьдесят тысяч.

Считалось, что женщины из maisons closes «работают» в условиях большей или меньшей свободы, если только они зарегистрированы в местной полиции, но это не всегда было правдой. Их день начинался в два часа дня, утро они проводили полуодетыми, в прозрачных халатах, корсетах и чулках, черных или разноцветных, которые служили им кошельками, причесываясь и накладывая макияж. Самые молодые были старше двадцати одного года, и не было ни одной старше сорока. Все они находились в строгом подчинении у помощницы «мадам», почти всегда обладавшей отвратительным характером «настоящего тайного агента разврата». В три часа утра те женщины, которые не залучили к себе кавалера на всю ночь (на профессиональном жаргоне это называлось faire de couche ), производили ежедневные расчеты с «мадам» и отправлялись на чердак, где спали по двое на узких железных койках. Дважды в неделю проводилась санитарная проверка, и один неполный день — с вечера до следующего полудня — предоставлялся девушкам для отдыха.

В числе великого множества разновидностей тайных проституток были женщины, одетые как вдовы и притворявшиеся неутешными, но быстро забывавшие свое горе в объятиях сострадательного прохожего. Ги де Мопассан в Les Tombales описал одну из таких «вдов». Некоторые магазины — особенно в квартале Ла-Трините — поставляли на заказ привлекательных девушек. И, наконец, были кокотки высокого класса, или horizon-tales, «приложения» к состоятельным мужчинам,— их можно было увидеть в лесу, на скачках, в Монте-Карло и на других курортах, прославленных своими игорными заведениями; чем больше мужчин разоряли эти женщины, тем выше был спрос на них. «Их слава,— по словам месье Ане,— возрастала одновременно с числом банкротств, в которых они были повинны». Они носили экстравагантные платья, бешено скакали верхом и должны были делать все с таким расчетом, чтобы постоянно оставаться в центре внимания,— подобная известность была совершенно необходима, чтобы удовлетворять тщеславие любовника.

Кое для кого из мужчин это также было выгодным бизнесом. «Вы недостаточно появляетесь на людях,— говорил кутюрье Дусе своему многообещающему молодому помощнику Полю Пуаре.— Я хочу, чтобы вы появлялись во всех шикарных местах, на скачках, на всех театральных премьерах, где люди увидят вас в обществе petite amie, которую вы оденете по своему вкусу и стиль которой создадите вы». (Полю Пуаре посчастливилось найти прелестную любовницу, которая не только превосходно демонстрировала его модели, но и выглядела прекрасно. Ей часто приходилось вставать в пять утра, чтобы приготовить закуски или тушеного в горшочке зайца для второго завтрака, затем она присоединялась в постели к Пуаре, «восхитительно благоухающая шнитт-луком, укропом, тимьяном», как он вспоминает в своих Мемуарах. Любовь и мода! Поль вскоре понял, какие близкие отношения их связывают. «Вам следует завести любовника»,— советовал он своей продавщице, Антуанетте, чья добродетель «мешала ей почувствовать сексуальный шарм, исходящий от модельного платья».)

Большинство кокоток высшего разряда (Лиана де Пуажи, Мадлен Карлье, Эмильенна д’Алансон, Коко Мармье, Марта Алли, Габи де Наваль и другие) пользовались известностью на протяжении многих лет и, подобно Нинон де Ланкло, дарили наслаждение нескольким поколениям одного семейства. Эти женщины отличались честолюбием и умом. Как заметил Жак Шастене, «они должны были уметь меняться согласно настроению любовника и представать перед ним в роли то распутной любовницы, то веселой, дерзкой подруги, то безупречно изысканной хозяйки салона. Они принимали мужчин, получивших хорошее воспитание, и этим утонченным любовникам хотелось быть счастливее, чем дома, не только в спальне».{257}

Главным местом встреч haute galanterie был «Максим» с его тяжелыми панелями красного дерева, овально изогнутыми зеркалами, резными нимфами и земляничного цвета обивкой стен. «Максим», где grandes cocottes старались перещеголять друг друга драгоценностями, благоухающими ароматами и туалетами. Поль Пуаре описал некоторые из производившихся в последнюю минуту подгонок и «импровизаций», которыми ему приходилось заниматься в субботу ночью или даже утром в воскресенье, когда капризные красавицы внезапно решали, что для воскресных послеполуденных скачек в Лоншане им нужен новый туалет.

Кроме проституции и беспорядочной половой жизни, которым сопутствовала бездетность (падение рождаемости было острой проблемой, и, как полагали, число абортов каждый год составляло две трети от числа родившихся детей), еще одной приметой времени было бесстыдство. Фактически это началось в восьмидесятых годах девятнадцатого столетия. Было выпущено огромное количество «бичующих пороки» книг (предназначавшихся не только для французского рынка; товар подобного рода можно было найти в Лондоне, Мадриде, Барселоне, Гамбурге, Турине...). Пятнадцатого февраля 1912 года в руки полиции департамента Сена попало шесть тонн непристойных книг. По рукам ходили миллионы порнографических открыток, «грязные» киноленты крутили на ярмарках по всей стране. Весной 1914 года обнаженные женщины вышли на парижские театральные сцены — дальше, по словам Поля Бюро{258} , идти было некуда. «Можно было бы думать,— добавлял он,— что в адюльтере и секретах алькова, после того как о них было написано так много, не осталось никаких тайн, которые можно было бы разгласить... Напрасная надежда!»

И, тем не менее, эти предвоенные годы вошли в историю под названием La Belle Epoque.

...Возможно, такой она и была для великосветского общества, которое жило для удовольствия — и само было великолепным удовольствием для гостей блестящих празднеств, подобных которым больше не знала история. Принц де Саган на вопрос президента муниципального совета Парижа: «Зачем маркиз де Кастел-лан (Бони) хочет устроить столь пышный и дорогостоящий праздник в Тир-о-Пижон — в честь приема иностранного монарха или в благотворительных целях?» — дал ответ холодный и характерный для той эпохи: «Ничего подобного, господин президент, он делает это просто... ради своего удовольствия».

Празднества, не повторявшиеся никогда более... Персидский праздник, устроенный графиней де Шабрийян в 1912 году в принадлежавшем ей частном особняке на улице Христофора Колумба: тюрбаны, диадемы, страусовые перья; негры в одеждах из золотого ламе вынесли на платформе из слоновой кости хозяйку, восседавшую на высоких пурпурных подушках в окружении одетых в тигровые шкуры детей... «Бал драгоценных камней», данный принцессой Жак де Бролье, «Вечер кринолинов», проведенный герцогиней де Грамон. «Когда воздух наполнялся ароматом свежесрезанных роз,— писал в своих Мемуарах граф Робер де Монтескьу{259} ,— когда музыка, лившаяся неизвестно откуда, струилась по террасам, когда разноцветье экзотических фруктов соперничало с роскошью старинных фарфоровых сервизов и когда — порхая среди всех этих стихий, делавших жизнь роскошной и осмысленной — я видел, как весело соперничают друг с другом сто великолепных вечерних туалетов,— меня переполняло восхищение».

 

Глава 2.

Безумные двадцатые

На фронтах первой мировой войны погибло свыше полутора миллионов мужчин. У тех, кто выжил, были расшатаны нервы. Они стремились уйти в мир иллюзий и грез, чтобы забыть ужасы войны. В самом деле, разве эти мужчины не имели права веселиться? Ведь они были победителями.

Стало модно курить опиум и гашиш. Американские союзники привезли в новый, nouveau riche, космополитичный, становившийся все менее французским Париж джаз, негров и коктейли. Женщины стали более эмансипированными. На каждом the dansant появлялись жиголо с прическами, лоснившимися от бриолина.

Любовь переживала кризис. (Дела ее обстояли далеко не лучшим образом уже с девятнадцатого столетия, однако всесторонние последствия растущей неудовлетворенности в сексуальных отношениях теперь ощущались сильнее, чем когда-либо прежде.) Возможных выходов из положения было два: либо преобразовать неофициальную мораль, либо реформировать институт брака (или отменить его совсем). Большинству людей был по душе второй путь, выглядевший (на бумаге) более приемлемым, с соответствующей ему лавиной утопических идей, авторами которых были врачи, социологи и романисты.

Среди многочисленных создателей книг, посвященных браку, или, скорее, направленных против него и «невыносимого состояния сексуальных отношений», как их оценивала мадам Жанна де Флу в Le Sexualisme, были Виктор Маргеритт (его кампанию в защиту брака «расширенного типа», включающего двух женщин и одного мужчину и наоборот, поддержали Анри Батай{260} , Анри Бернштейн, Абель Эрман и другие) и доктор Бине-Сангле, приводивший доводы в пользу племенной фермы людей, где с начала пубертатного периода до двадцати лет молодежи было бы позволено совокупляться дважды, а в более старшем возрасте — трижды в неделю. Должно быть, многих читателей встревожило приведенное доктором медицинское описание вырабатывающихся в половых органах токсинов. Не находя выхода, говорил доктор, они вызывают грусть, беспокойство, амнезию, недостаток силы воли и в конце концов — сумасшествие. Он приводил также данные статистики: из 1726 больных в Сальпетриере 1276 были холостыми; старые девы, утверждал он, умирают раньше, чем замужние женщины, и ни одна из них не доживает до ста лет.

Бывший депутат Люсьен де Фуайе высокопарно писал в Revue de morale sociale: «Брак должен стать республикой; из свода законов должно быть вычеркнуто слово “верность”. Затем он пускался в описания любовных состязаний и запутанной системы «частичных браков», то есть любовных пар, объединенных с несколькими партнерами для разных целей — занятий любовью, деторождения или родительства. «Брак,— заявлял он,— должен быть временным, и следует упразднить тиранию единичной любви». Месье Жорж Фуа выступал за «брачный кооператив» с центральным бюро, ответственным за обеспечение любовных связей и индивидуальных потребностей.

«Мы являемся свидетелями возвращения к полигамным инстинктам, спящим в глубинах нашего животного начала»,— писал Поль Бюро с возмущением.{261} И, конечно, полигамию всерьез отстаивал Жорж Анкетиль в 11 Amant legitime, тогда как во второй половине той же книги мадам Джейн де Маньи приводила красноречивые доводы в пользу многомужества.

Под влиянием только что появившегося психоанализа литературу наводнили описания сексуальности — нормальной и ненормальной. «Любовь в глубинной сути своей животна,— восклицал Реми де Гурмон{262} ,— в этом заключается ее красота». Несчастливые браки объяснялись почти исключительно сексуальной дисгармонией и сексуальными недостатками.

Поборники свободной любви были искренне убеждены в том, что это — лучший способ сделать чувства чистыми. По мнению Виктора Маргеритта, свободная любовь в конце концов позволила бы изжить crimes passionnels и ревность. «Свобода в любви есть первый шаг к ее очищению,— писал в Amour libre Шарль Альбер.— Женщины никогда не будут свободны, пока мужчины оказывают им почтение». Это слово («свобода») редко употребляли писавшие о женщинах и любви католические авторы, которые, как правило, были склонны превозносить женственность и презирать женщин. Октав Юзанн так прокомментировал это курьезное противоречие: «Франция, страна рыцарственная, учтивая, галантная, веселая и фривольная, состоящая из людей скорее любезных, чем добрых, еще не осознала, что в своем отношении к женщинам она проявляет трусость, слепой эгоизм или прискорбный недостаток совести».{263}

Это утверждение он обосновывал тогдашним положением женщин: жалкие гроши, которые платили работницам, ставшее общим правилом пренебрежение брачными обетами, моральное одиночество парижанок, безупречно отлаженный механизм адюльтера, серость среднестатистического мужа и любовника и нестабильность любви.

Медленно, очень медленно до мужчин стало доходить, что они были склонны вести себя с женами подобно деспотам. «Слово «повиновение» по отношению к жене должно быть вычеркнуто из кодекса, поскольку оно исчезает из наших обычаев»,— писал Ж.-Ж. Рено в своих Lettres a Frartgoise mariee (в 1942 году были наконец-то изменены законы, традиционно отстававшие от времени). «Женщина хочет стать компаньоном мужчины и приобрести значение в обществе сама по себе — она больше не желает, чтобы ее «содержали» — даже законно»,— заявлял Камилл Моклер.

Консервативные моралисты присоединялись к этому гневному протесту, хотя тон их заявлений был мягче. Они даже отваживались нападать на освященный веками институт приданого; месье Ане уже заметил, что «благодаря старому, как Вселенная, недоразумению, любовь стоит одной ногой в браке. Общество делает все что может, чтобы ее оттуда изгнать. Чтобы преуспеть в этом, оно изобрело приданое». Месье Лаведан, который, кстати, придерживался любопытной теории о влиянии автомобиля на падение рождаемости, заявлял, что из-за обычая брать за невестой приданое многим девушкам из среднего класса «математически невозможно выйти замуж. Неужели,— удивлялся он,— приданое действительно необходимо?» Его огорчал тот факт, что многие мужчины женятся в таком возрасте, когда они уже устали от жизни и стараются принудить своих юных жен к подчинению и кротости, которые они привыкли находить в женщинах другого типа. Короче,— делал он вывод,— жениться мы по-прежнему не умеем».

Поль Бюро высмеивал брачную систему с необычной для этого серьезного автора иронией: «Брак — главная финансовая операция в жизни мужчины. Для осуществления этого стратегического замысла мобилизуются все родные, и диву даешься, наблюдая чудеса упорства, настойчивости, дисциплины и дипломатической тонкости, проявляемые в этой кампании молодыми людьми. Судя по их повседневному поведению, невозможно поверить, что они обладают такими талантами».

Ни одна идея или полуидея, высказанная в вышеупомянутых книгах, не была спокойно принята общественностью, но чем более скандальной была книга, тем большим спросом она пользовалась, а вышедшая в июле 1922 года La Gargonne Виктора Мар-геритта стояла на первом месте в списке бестселлеров.

Июль считался неблагоприятным месяцем для издания книг, однако La Gargonne стала исключением. К концу июля было продано 20 тысяч экземпляров, к 25 августа — 70 тысяч, к концу сентября — 100 тысяч и так далее, пока объем продаж не достиг феноменальной величины в 750 тысяч, а количество переводов не поддавалось исчислению. Что послужило поводом для всей этой шумихи? Героиня, настаивавшая на том, чтобы игнорировать все буржуазные условности и жить «своей собственной жизнью». Эти слова в то время могли означать только распутную жизнь. На читателя наших дней La Gargonne нагоняет скуку. Героиня Маргеритта —Моника Лербьер — хорошо воспитанная молодая девушка, у ее родителей квартира в Пасси, горничная, повар и машина с водителем. Отец Моники — промышленник. Мать —фривольная женщина, носит множество мехов, колец, жемчужных ожерелий и проводит время в «дансингах» и на модных чаепитиях (это была эпоха импровизированных вечеров, длинных мундштуков и танго, которое решительно предавал анафеме архиепископ Парижский). Монике девятнадцать лет, и она слушает в Сорбонне курс лекций по философии и литературе. Она нежна и целомудренна, чем весьма отличается от своих подруг, большинство которых — лесбиянки, нимфоманки или употребляют наркотики. Моника обручена с Люсьеном Виньере: отец надеется с помощью его денег поправить свое финансовое положение. Жених, в свою очередь, мечтает сколотить состояние на изобретении будущего тестя. У Люсьена есть любовница Клео, связь с которой он намерен сохранить даже после женитьбы.

Моника придерживается широких взглядов — она прочла книгу Леона Блюма{264} Le Manage и еще до свадьбы отдается жениху. Но однажды ночью она узнает, что Люсьен изменяет ей со своей любовницей. С этой минуты вся жизнь Моники превращается в отчаянную месть сильному полу. Она спит со всеми (эта часть книги представляет собой откровенную порнографию), пытается обзавестись ребенком, которого храбро намеревается воспитывать одна, пока наконец не встречает честного молодого человека — большую любовь,— который верит в сексуальное равенство. Они женятся и проводят свободное время на митингах в защиту женской эмансипации.

Благодаря La Gargonne появились женская прическа, похожая на мужскую, новая марка духов и новый стиль в одежде. На доходы от своего романа автор купил прекрасную виллу на юге Франции, наслаждаясь скандалом, который закончился тем, что с писателя сорвали ленту ордена Почетного легиона. Кардинал

Дюбуа, архиепископ Парижский, обрушивал громы и молнии на книгу Маргеритта и Entremetteuse Леона Доде{265} . Ligue des Peres de Famille едва не возбудила против Маргеритта судебный процесс (кое-кто из сплетников говорил, будто Маргеритт сам написал большинство якобы посланных возмущенными отцами писем). Французские консульские агенты писали тревожные отчеты, сообщая своему начальству в Париже, что из-за La Gargonne многие родители за границей решили оберегать своих чад от всех французских книг. В Германии книга продавалась по сниженным ценам и рекламировалась как «очерк о французской девушке наших дней», хотя Моника не больше чем усталые героини Франсуазы Саган конца пятидесятых могла служить ее олицетворением. «Ашетт» запретила продавать в привокзальных киосках скандальный бестселлер. Чили была единственной страной, на самом деле отказавшейся публиковать роман Маргеритта, заявив, что «по отношению к Франции это был бы недружественный жест». Как ни забавно это звучит, но правительство Третьей республики в 1911 году, после визита Анатоля Франса, который провел серию бесед на тему «Французская семья в современном театре и романе», отправило месье Маргеритта в лекционное турне по всей Южной Америке (Анатоль Франс{266} , которому было тогда семьдесят девять лет, был одним из немногих писателей, которые во время шумихи вокруг La Gargonne выступали в защиту Маргеритта).

Несмотря на то что роман произвел скандал, он не потряс общественных основ и не помог женщинам добиться независимого социального статуса. Фактически в тот самый день, когда книга вышла из печати, сенаторы отклонили законопроект о предоставлении женщинам избирательного права. Юристы угрожали подать в отставку, когда на одном из заседаний секретарем была назначена их коллега-женщина, Жанна Распар. Журналисты отказывались принять в свой клуб первых репортеров-женщин. (Те создали свой собственный клуб, в который великодушно пригласили коллег-мужчин.) Женщин-студенток на факультетах университета ждала нелегкая жизнь. Про любовь в этих ребяческих демонстрациях мужского самолюбия начисто забыли. Неудивительно, что само существование любви стало вызывать большие сомнения.

Литературные теории, высказывавшиеся передовыми писателями, такими как Морис Баррес, Андре Жид, мадам де Ноайль, Тристан Бернар, Марсель Пруст{267} и другие, в существе своем были субъективистскими. Баррес придерживался мнения, что любимая страна или любимая женщина суть проявления я, разделенного между бесконечно большим числом душ. По мадам де Ноайль, любовь была выражением сердца, «у которого должна быть возможность заявить: для любви вы не нужны мне». Для Марселя Пруста объект любви не существует в реальности — любовь есть индивидуалистическая болезнь.

Однако в ходу были и другие течения. В то время, казалось, они были в меньшинстве, но у любви есть сбивающая с толку привычка прокладывать себе путь по подземным ходам, не поддающимся исследованию. Социальный обозреватель любовной жизни Франции с начала века и до конца двадцатых годов, опираясь на все свидетельства, которые предоставляли ему жизнь и книги, имел бы все основания думать, что любовь пребывает в депрессии и что три постоянных врага любви — всплеск чувственности, эмоциональная нестабильность и безответственность — вот-вот оттеснят ее за кулисы. К счастью, будущее показало, что его мнение совершенно ошибочно.

 

Глава 3.

Любовь духовная и дружеская

Для большинства авторов — последователей Фрейда, взывавших к подсознанию, важным было зарождение любви в туманном прошлом детства и пробуждение сексуального инстинкта, однако психолога Эммануэля Берла больше занимало воздействие любви, ее преобразующей и обновляющей силы на будущее личности.{268} Он верил, что эмоциональная интуиция наделяет людей даром ясновидения. Влюбленные «угадывают» внутренний ритм жизни друг друга. В их руках магические жезлы, вибрация которых указывает им скрытые источники, быть может, никогда не пробивающиеся на свет сознательного разума и недоступные пониманию обыкновенных людей.

Поэты, писал месье Берл, всегда чувствовали, что предмет любви — вечность, созвучие двух жизней, которое упраздняет время. Можно возразить, что для среднего любовника эта мистическая концепция не подходит. Вспоминаются средневековые теории, утверждавшие, что любовь доступна лишь знати; такое современное представление об отношениях полов тоже предназначено для избранных, для аристократов сердца и души — но не ума. Разум вообще никакого участия в этом не принимает — скорее, мешает интуитивному знанию. Согласно теории месье Берла, в которой внутренняя вибрация и ритм играют почти столь же важную роль, как в восточном мистицизме, любовь никогда не бывает ни стабильной, ни статичной, но постоянно подвержена действию изменений жизненного ритма любящих людей. (Отсюда вездесущий микроб скрытого конфликта и необходимость «начинать все сначала», которую подчеркивали рассуждавшие о любви философы того времени.) «В любви вечность постоянно нисходит во время, а время отступает в вечность». В этой восходящей фазе любовь очень близка к божественному любовному экстазу, мистическому elan, который с присущей автору тонкостью истолковала великая поэтесса Мари-Ноэль{269} . Ее призыв, обращенный к любви в Третьей, заканчивается слиянием любви человеческой и божественной в единое чувство:

О вечной страсти вздор оставим для детей,

Пусть новая Манон ушедшую сменяет,

Любовь твоя — с тобой. Ее не убивает

Игрушечная смерть игрушечных страстей.{270}

(Разве это не тот constant, неизменный источник любви, который мы подразумеваем, говоря: «Бог есть любовь»?) Источник любви, считает Мари-Ноэль,— в космическом танце: «В начале была радость Божества, Любовь, Танец, Ритм. И Ритм обладал такой мощью, что разрушил Хаос, бесформенное старалось обрести форму, и атомы тоже начали танцевать. Так Бог создал Землю и Небеса. Бог танцует...»

Но ритм меняется — в нем есть взлеты и падения. Окруженная и опьяненная страстями и плодами лета двадцатипятилетняя поэтесса из провинции кричала в отчаянии, еще не познав плотской любви:

Кусты цветущих роз, что с ветром говорят,

Мне ощипать бы, как зарезанных цыплят,

Горсть подну лепестков благоуханных роз

Взяв, на груди давить, дыша, как гончий пес.

Кататься по земле, чтоб отуманил взор

Мне высей голубых сияющий простор.

О, мне б... Она — мой взлет, мой ад и облака —

По ягоды идет без шейного платка.{271}

«Теперь я вижу,— писала она много позже, в 1952 году, месье Эшолье,— но как я боюсь ошибиться во мнении, будто... величайшая любовь на земле — это человеческая любовь. Я верю, что на этой земле есть несколько святых человеческой любви, на которых сам Господь взирает с великой нежностью — вся любовь восходит к Нему — и которым Он в конце концов возместит долги человека-банкрота».{272}

Деликатное исследование этих метаний между любовью небесной и физической можно видеть в появившейся в 1937 году Dame еп rioir Камилла Мерана, где описана история вдовы из провинции, которую сперва отпугивает, а затем привлекает физическая сторона любовных отношений и которая в конце концов, выдав замуж дочь, удаляется в монастырь. Этот писатель также обращает особое внимание на ощущение исчезновения времени между любящими людьми: «Бывают минуты, когда я удивляюсь, почему мы оба не умерли,— так сильно ощущение, будто нас больше не разделяют ни пространство, ни время». Скромно, но не менее трогательно героиня воскрешает в памяти супружескую любовь, столь глубокую, что ей лучше оставаться невысказанной: «Столько времен года, столько лун, столько напевов, и любовь мужчины поднимается внутри вас, как живительная влага земли из тысяч дней и ночей... об этом никогда не расскажешь, это рассказать невозможно». И финальный взлет в высшие сферы, который завершает симфонию: «Бог приводит нас назад к верности через разлуку; душа, лишенная помощи, освобождается, изолируется и испускает крик боли. Мир должен покинуть нас прежде, чем мы вновь расправим свои крылья и, широко простирая их с надеждой, возобновим прерванный перелет».

Но разве есть необходимость умирать для мира? Должна ли душа изолироваться подобным образом? «Всякая великая любовь тесно связана со смертью,— писал Гюстав Тибон, один из многих, кто полагал, что жизнь есть трагедия и что все великое, в том числе и искусство любви, берет свое начало в горе.— В тех, кто любит, разум уже мертв, они не принадлежат царству лжи и ненадежности. Их удел — небо с неподвижными звездами».

Как мы уже убедились, Мари-Ноэль не разделяла такого негативного взгляда на любовь. Не разделял его и молодой философ Жак Шевалье, которого на размышления о любви вдохновляли пики Балаиту в Пиренеях: «Любовь состоит прежде всего из желания и, следовательно, из памяти. Это желание вечно неудовлетворенное. Любовь предполагает надежду. Мысли о будущем необходимы для любви и более близки ей, нежели раздумья о прошлом. Святой Павел говорил: “Любовь верит во все и надеется на все”».

Этот более светлый и возвышенный взгляд на любовь начал укореняться в тридцатые годы. Изменился «климат» общества. Католическая церковь, стараясь быть современной, пересмотрела свое отношение к браку, остававшееся неизменным со средних веков, и уже не считала деторождение единственной целью брачного союза. Признавая, что женщина не уступает мужчине по своим личным качествам и уровню культурного развития, она утверждает, что «высшее предназначение брачного союза — взаимное очищение от скверны». (Таким образом, идеи, провозглашенные триста лет тому назад Фенелоном и св. Франциском Салеским и разработанные в девятнадцатом веке в Manage Chretien монсеньора Дюпанлу{273} , вышедшем в свет в 1857 году, а в 1928 году переизданном, наконец получили свое развитие в двадцатом веке.)

Эволюция взглядов отражала изменения, произошедшие в строении брака и отношениях между молодыми людьми обоего пола, ставших более непринужденными. Это было поколение, чье становление пришлось на первую мировую войну и послевоенные годы,— поколение, которое успело привыкнуть к свободе. Наконец-то при заключении брака в расчет стали принимать не ранг и приданое, а характеры и взаимное влечение; пары теперь создавались на основе camaraderie spor-tive. Издавались книги, посвященные l`amour camarade. Андре Моруа{274} писал с оттенком снисходительности и нежности о той дружбе, которая перерастает в любовь — особенно супружескую,— описанную им как «уникальное и непостижимое для пренебрегающих ею сочетание дружбы, уважения, любви и чувственности, которое одно лишь составляет основу подлинных брачных уз».

Это не значит, что приданое было разом отменено из духовных соображений, но жестокие реалии тогдашней экономической жизни заставили большую часть буржуазии понять, что богатство вовсе не является чем-то незыблемым. Математические расчеты родителей потеряли смысл. Менялись приоритеты, больше внимания стали уделять интересам личности.

Масштабы изменений, произошедших во взглядах на любовь, можно оценить, прочтя предисловие к вышедшему в 1937 году новому изданию книги Amour libre Леона Блюма, впервые увидевшей свет в 1903 году: «Позволяем себе напомнить, что эта книга была написана свыше тридцати лет назад, то есть в те времена, когда и автора, и читателей занимали проблемы, чрезвычайно отличные от сегодняшних». О свободной любви рассуждают и теперь, но животрепещущей проблемой для общества ее уже не назовешь.

В общественных кругах и в прессе стала обсуждаться идея товарищества как элемента любви, вместе с естественно сопутствующими ему постоянством и близостью,— идея, которая не могла развиваться раньше, когда общество не давало будущим партнерам возможности свободно делать свой выбор. «Любовь нельзя сводить к одной лишь сексуальной потребности,— писал психолог Д. Лагаш{275} ,— она рождается в мозгу человеческого существа, которое нуждается в том, чтобы любить и быть любимым, то есть нуждается в другом человеческом существе. Пробуждение сексуального инстинкта просто способствует созданию благоприятного психологического климата для ее возникновения. Любовь предназначена не для снятия физического напряжения и не для продолжения рода, но для избавления от душевного одиночества. Она освобождает личность от давления моральных норм, которое не дает ей удовлетворить требования природы. Любовь — это возможность для двоих быть самими собой».{276}

 

Глава 4.

Конец мифа

Быть самими собой значило полностью пересмотреть принципы, квинтэссенцией которых был старомодный кодекс галантного обхождения, отказаться от «элемента комедии» в любви и от иллюзорных украшений, без которых любовь всегда считалась немыслимой; это значило отнять у любви, и в частности у женщины — ее вечного символа — тайну и кокетство; это означало также строгую переоценку «вечной женственности»: женщина из «объекта» должна была превратиться в «субъект». Экзистенциалистка мадам Симона де Бовуар{277} выражала стремление к братскому рукопожатию полов, предпочитая его удушающим поцелуям, у которых не было будущего. Месье Дени де Ружмон{278} полагал, что «мужчина доказывает свою любовь, обращаясь с женщиной как с полноценной человеческой личностью, а не призраком из легенды: полу-вакханкой, полубогиней, смесью секса и грез»{279} . (Это высказывание развивает мысль жившего в восемнадцатом веке доктора Кабаниса{280} , который отмечал: «В обществе, очищенном от пороков и живущем по законам разума, любовь вынуждена будет стать менее фантастической и театральной».)

Мечты рассеялись, и страсть, питавшаяся иллюзиями, ушла вслед за ними, считал Рене Нейи. Он наблюдал последний в двадцатом веке всплеск страсти, выраженный в период с 1924 по 1930 год движением сюрреалистов, инициатором которого (в литературе) выступил поэт Андре Бретон{281} . Сторонники сюрреализма подчеркивали важность элемента эротического сна, «без которого невозможен переход от холодного сознания к пламенному вожделению». Женщина перестала быть недосягаемой, переняв мужские законы поведения вместо того, чтобы выработать свои, и, стремясь подражать мужчине, ему же и уподобилась. Из общества исчезли страсть и любовь, в том виде, в каком мы их знали до этого. «Нам больше нечему учиться у женщин — они становятся слишком похожи на мужчин. Они перестали вызывать у нас такой жгучий интерес». Ни юбок, ни локонов больше нет — одни жидкие сальные лохмы и джинсы...

Две мировые войны полностью истребили поголовье маленьких невинных «белых гусынь», на смену им пришли трезвомыслящие молодые женщины, которые, устав прибегать для решения своих личных проблем к покорности и лицемерию, отказались от этого устаревшего женского оружия, заняв более твердую и бескомпромиссную позицию в жизни. Возросла ценность любви. Теперь, став экономически независимыми от мужчин, женщины могли позволить себе быть более разборчивыми и более критически оценивать своих кавалеров. Во многих мужских кругах все это вызвало брюзжание — возможно, таким образом мужчины выражали свою неосознанную горечь и сожаление о том, что старая форма любви, часто неискренней, служившая прикрытием для желания, теперь должна быть уличена в самозванстве. О крушении этого мифа свидетельствовали «черные» пьесы, «серые» романы, скульптуры и картины, изображавшие разбросанные, подобно кускам разломанных кукол, искривленные женские тела.{282} Но река любви сливается из многих ручейков, и, если иссякает один, мутный, его заменяют другие, более чистые; в этой связи начиная с конца второй мировой войны произошло много событий.

 

Глава 5. Послевоенные годы

После второй мировой войны атмосфера в обществе ничуть не походила на царившую после окончания первой мировой веселую insouciance. Горькие воспоминания о предательствах, немецкой оккупации и комплекс капитулянта — вот психологическая атмосфера того времени. Модель любви, которой придерживалось молодое поколение пятидесятых, не имеет ничего общего с тем легкомысленным шутовством, которому предавались их родители в двадцатые. Интерес к семейной жизни был сильнее, чем в какой-либо иной период истории Франции, и впервые исчез традиционный разрыв между любовью и браком.

Такое положение дел нашло более точное отражение в трудах философов, чем в современном искусстве и литературе,— к примеру, у Поля Аршамбо с его идеями о том, что брачный союз способствует взаимному обогащению партнеров, и об искусстве превращения я и ты в мы{283} , и Жана Лакруа, который считает, что «сущность любви в том, чтобы заставить нас понять другого человека не для того, чтобы присвоить его или подчинить себе... Я отдаю себя, предлагая руку и сердце»{284} . Другими словами, новые философы, рассуждавшие о любви, больше интересовались судьбой и отношениями не отдельных партнеров, а пары как единого целого. Сфера деятельности расширилась.

Одна из самых интересных книг о любви, вышедших в послевоенные годы,— это Эссе о человеческой любви Жана Гит-тона.{285} Я предлагаю вам вступить в короткий воображаемый диалог с философом — опираясь на его собственные высказывания — в надежде, что это побудит многих читателей обратиться к названному философскому труду. По идеям Гиттона можно судить о том прогрессе, которого достигло человечество в науке любви, чью историю развития мы бегло здесь очертили, начиная с первых робких опытов средневековья.

Вопрос: Месье Гиттон, мы приближаемся к концу нашего странствия длиной в восемь веков, удивляясь при этом: неужели любовь становится менее пылкой? А ведь дело идет к тому, судя по некоторым признакам. Кое-кто из читателей может быть разочарован. Потеряет ли Франция свою славу страны галантных любовников и страстной любви?

Месье Гиттон: Эта мелкая обывательская идея не интересует меня вообще. Любовь — не страсть и не жар, а только спокойное наслаждение, основанное на служении,— слияние двух личностей воедино.

В.: Значит, вы — против страсти, подобно месье де Ружмону и аббату Гаргаму, который обрушился на нее в своей защищенной в Сорбонне диссертации?

М. Г.: Разумеется. Как вы видели, страстность была, возможно, одной из наиболее характерных черт любви на протяжении последних восьми столетий.

Эта одна из самых неистребимых христианских ересей — результат христианского влияния, не осмысленного в достаточной мере. Отделять любовь от супружества и семьи — значит рисковать получить в результате общество с супружеством без любви, с официальной религией без любви и с любовью, пребывающей вне границ нормального общества и официальной религии.

В.: Фактически так обстояли дела в восемнадцатом веке, пусть и у меньшинства населения. Значит, любовь по своей сути должна быть религиозной, если мы правильно поняли вашу мысль?

М. Г.: Сущность любви в том, чтобы дарить себя другому человеку, и этому невозможно найти объяснения. Но на самом деле влюбленных соединяет то, что у нас зовется Всевышним. Фактически третьим в их союзе должно быть нечто, присутствующее в них обоих и связывающее их друг с другом, невзирая на пространство и время; это может быть только тот, кто выше и меня, и пространства и кто сам способен любить. Вот почему любовь, если она общая, приобретает религиозные черты даже для неверующего. Сами мы не в силах ни порождать любовь, ни поддерживать ее существование. Любовь вечна, а мы смертны, она чиста, а мы нет. Все представляет опасность для любви. Вот почему общество, обычаи, время должны встать на ее защиту.

В.: Я полагаю, вы имеете в виду только институт брака?

М. Г.: Да, а также сложившуюся вокруг него систему обычаев. Любовь принимает на веру столько иллюзий, она сама так двусмысленна, так непостоянна, так близка к неврозу, так невосприимчива ко всем доводам разума, так легко поддается искажению и раздвоению, так далека от своего естественного предназначения, так быстро становится скотской, абсурдной и даже демонической, что общество должно вмешаться, чтобы защитить любовь от самой себя. Вот обоснование сексуальной морали и социального института брака и моногамии, а также обычаев, их окружающих. Этот набор запретов, мод, обычаев, законов, божеских и человеческих, вовсе не является препятствием для любви, а создает почву, на которой она дает ростки, делает это невероятное и вечное состояние доступным для большего числа людей, невзирая на их самообман и посредственность.

В.: Каков ваш взгляд на будущее любви, и есть ли у нее вообще будущее?

М. Г.: Разумеется, есть. Наше время — это совершенно новая фаза мировой истории. Существовавшие ранее цивилизации были заняты только сохранением рода, у социальной организации еще не нашлось свободного времени ни на то, чтобы выработать особое таинство для любви, ни на то, чтобы обучить этому таинству молодежь. Человеческая любовь еще не исчерпала своих возможностей. Сталкиваясь с неизвестными проблемами, она, в силу самой своей природы, обновляется всякий раз, когда находит ответ на вопрос, никогда не веря в возможность остановки или катастрофы. Чем дальше идет человечество, тем шире путь. Ибо человек должен становиться тем великодушнее, чем глубже он познает свою внутреннюю сущность. Коммунисты не ошибаются, напоминая нам, что внутренняя энергия, заключенная в любви, должна быть использована в интересах человеческой общности. (Месье Гиттон — католический философ.)

Не слишком ли эти возвышенные философские размышления далеки от реальной жизни? Что думает о любви более молодое поколение? Теперь, когда на дворе статистически мыслящее двадцатое столетие, мы можем прибегнуть к помощи uestionnaires*. Давайте посмотрим на результаты опроса, проведенного Французским институтом общественного мнения среди молодых людей различных профессий в возрасте от восемнадцати до тридцати лет. Французский ученый, комментируя полученный в результате опроса портрет молодого француза 1958 года, заметил: «Возьмите старую^карикатуру на буржуа, сбрейте ему бачки — и вот вам наш герой: маленький скупердяй, настороженный и осмотрительный». Это, конечно, преувеличение. Осмотрительный буржуа прежних времен никогда не обзавелся бы семьей, будучи таким молодым и имея в распоряжении столь незначительные средства, и уж конечно не стал бы жениться, сидя на студенческой скамье, подобно многим молодым современникам. Герой нашего времени все-таки более беспечен.

Удивительно — принимая во внимание унылое упорство, с которым писатели твердят нам о страданиях и проблемах современной молодежи, «разочарованного поколения», среди опрошенных оказался шестьдесят один процент «довольно счастливых». Для большинства (восемьдесят процентов) любовь по-прежнему имеет важнейшее значение, причем девяносто один процент выступает против расширения границ сексуальной свободы и заявляет, что верность в браке необходима. Они решительно выступают против контроля за рождаемостью, легализации абортов, проституции{286} и гомосексуализма. Каждый второй мужчина обзаводится семьей, будучи моложе двадцати пяти лет. И, хотя установлено, что в Париже каждая пятая пара вступает в законный брак, уже ожидая прибавления семейства, социологи утверждают, что во Франции еще никогда не было так мало отцов, бросающих детей или не желающих признавать их.

Вот несколько ответов, полученных на вопрос о значении любви в жизни молодых людей.

Холостяк двадцати одного года, изучающий гостиничное дело в Ницце:

«Любовь чрезвычайно важна для молодого человека, который хочет быть спокойным и уравновешенным. Физическая любовь, даже вне брака, абсолютно необходима. Я полагаю, что полное взаимопонимание невозможно без верности, но сам я не способен быть верным — по крайней мере, в настоящее время».

Женатый крестьянин из Финистера, двадцати восьми лет:

«Конечно, любовь играет важную роль в жизни молодых людей; представьте себе, некоторые из них считают, что любовь — это проституция, праздники, танцы... Но я счастлив в браке и думаю, что не бывает любви как без верности, так и без взаимности».

Холостой двадцатилетний учитель начальных классов из Вьенна:

«Любовь? Это самое главное. Я любил одну девушку — только одну. Я не видел ее вот уже два года. С тех пор мне не нравилась ни одна женщина».

Женатый железнодорожный охранник двадцати восьми лет:

«Любовь — это очень важно. Она помогает вынести многие лишения. Что до верности — я такой же эгоист, как и все. Я хочу, чтобы моя жена была мне верной, но не прочь при случае поразвлечься на стороне — это придает остроту жизни».

Двадцативосьмилетняя хозяйка маленького книжного магазина на бойком месте:

«Я люблю Жака. Мы любим друг друга уже девять лет. Если бы у нас была квартира, мы бы поженились и у нас родился ребенок, которого мы оба хотим. За эти девять лет я ни разу не изменила Жаку. Я трижды пыталась проделать это — ради эксперимента. Ничего особенного. У Жака был один подобный опыт,— немного серьезнее. Но теперь все в прошлом, и мы верим, что нас ничто не разлучит. Больше всего мы ненавидим ложь».

Домохозяйка двадцати семи лет:

«Если вы собираетесь обходиться без любви, то можете с тем же успехом застрелиться. И потом, любовь — это так приятно, если хорошо делается».

Медсестра двадцати шести лет:

«Любовь — это всё, это единственное, во что я верю».

Секретарша восемнадцати лет:

«Любовь? Я не знаю, что это такое, но раз люди столько об этом говорят — значит, это должно быть formidable*!»

Учитель двадцати восьми лет:

«Любовь? Разумеется, она так же важна, как сама жизнь. Это, пожалуй, единственная роскошь, которую мы можем себе позволить!»

Мадемуазель Франсуаза Саган, печально известная представительница молодого поколения{287} , ответила, что любовь — самое важное, чем она руководствуется в жизни, что верность — вещь необходимая, хотя и труднодостижимая и не утратившая, по мнению мадемуазель, своего престижа. Бальзаку, добавляет она, было бы очень скучно жить среди сегодняшних молодых людей.

Важность любви отрицают лишь пять процентов опрошенных. Как правило, особенно в сельских и рабочих кругах, свободную любовь осуждают. Верность считают необходимой оба пола, однако интервьюеры обнаружили, что удобная для мужчин «двойная сексуальная мораль» по-прежнему в ходу. Оказалось также, что якобы «крутая» современная молодежь намного романтичнее, чем о ней думают. И тем не менее, с другой стороны, современные идеалы не совпадают с понятиями театрального героя. Лишь в немногих ответах ощущается влияние любимых молодежью современных писателей (Сартра — возглавляющего список популярности, Мальро, Камю, Мориака{288} , Жида). Молодежь, делают вывод ученые, проводившие опрос, выглядит нестабильной, то есть готовой принять любую личность или коллектив, у которого найдутся веские доводы, чтобы склонить ее к участию в совместных действиях.

Большинство опрошенных в ходе вышеупомянутого исследования молодых людей обнаруживали на удивление низкий уровень познаний в области секса. Учитывая опыт в любви, который французы накапливали из поколения в поколение, можно было надеяться, что они разработают программу разумного и прогрессивного обучения любви, в то время как на деле они проявляют робость и медлительность. Не существует ничего похожего на воспитание чувств, и большинство молодежи впервые узнают о взаимоотношениях полов от преждевременно повзрослевших друзей или из сомнительных литературных источников. Вот несколько типичных высказываний на эту тему пятнадцатилетних школьников. (Эти высказывания и многие последующие замечания взяты из книги П. Шамбра Les Jeunes devartt l`education sexuelle, издательство Neret, 1958.) Месье Шамбр, учитель средней школы в Шамбери, ввел свой собственный неформальный метод начального сексуального просвещения через дискуссии и беседы со своими учениками старше пятнадцати лет. «Нам приходится бороться со всеми ложными и запутанными представлениями, которые мы воображаем себе». «Не имея никакого наставника или советчика, мы не знаем, что делать с этой проблемой и как к ней относиться». «Я чувствую необходимость в информации и руководстве для решения этой жизненно важной проблемы, о которой в пансионе я слышал так много противоречивого». «Я всегда старался не задавать дома неловких вопросов, потому что они приводили в замешательство моих родителей».

Подростки по-прежнему хотят знать — и продолжают спрашивать своего учителя,— «как далеко могут заходить отношения между мальчиками и девочками. Столько людей все еще возмущаются, когда видят, что мы гуляем вместе. Плохо ли это на самом деле? Как вы думаете? Что вы думаете о настоящей любви между шестнадцатилетними?» «Я хочу знать, в каком возрасте можно полюбить и в чем выражается любовь в восемнадцать— девятнадцать лет? И я хочу знать, как далеко могут заходить эти отношения».

Столько взрослых, подчеркивает месье Шамбр, по-прежнему имеют такие запутанные представления о роли секса в их собственной жизни, что совершенно не способны просветить молодых. В отношении большинства людей к половой жизни по-прежнему преобладают две крайности, пережившие столетия: с одной стороны — грубость, с другой — ханжеская сдержанность. Кажется невероятным, что француженка в наше время может сказать о браке (как сказала недавно одна из пациенток доктора Алленди, известного психиатра): «Брак — это необходимая деградация». Другая женщина после проповеди, в которой брак объяснялся как синтез тела и души, поблагодарила проповедника и призналась: «Я замужем уже двадцать лет, и все эти годы полагала, что живу во грехе. Вы освободили меня».{290}

Но — возвращаясь к молодым людям — дело далеко не в одном лишь сексуальном просвещении, хотя с трудом верится, что в наш век науки «даже в экспериментальных научных классах изучение человеческого тела не затрагивает область между бедер и ниже желудка».{291}

Месье Шамбр считает, что его нынешние семнадцатилетние ученики знают о любви больше, но не лучше, чем те, кто учился десять лет назад; причину этого он видит в увеличении доли эротики в прессе, фильмах, романах. «Нередко,— пишет он,— ученики поясняют французские эссе примерами из собственной любовной практики».{292} Пресыщенные юнцы говорили ему: «Я полагаю, что трудно в наше время испытать великую любовь. В нашей жизни она встречается не часто. Общество молодежи манит и возбуждает, и многие из нас удовлетворяют свои желания, не ощущая потребности в любви более сентиментальной». (Сентиментальностью любовники Шамбери, действительно, никогда не отличались. Кроме того, здесь играют роль исторический и географический факторы.)

Учитывая эту своевременно приобретенную информацию, месье Шамбр не заостряет внимания на анатомии во время откровенных дискуссий со своими учениками; в конце концов биология, как отмечает в своей превосходной книге Education de Lamour доктор Биот,— это лишь одна сторона дела: «Можно подумать, что сексуальное просвещение, отделенное от культа любви, даст человечеству больше свободы; на самом же деле это вскоре закончится наихудшим из видов скотского порабощения».

Здесь мне хотелось бы коротко упомянуть о кинолюбви, которая, конечно же, оказывает определенное влияние на поведение молодых людей, хотя никто этого подробно не анализировал. Как можно оценить неощутимое влияние кино и других видов искусства на душу человека? Разумеется, не все молодые люди так впечатлительны, как некий шестнадцатилетний парижанин, который, посмотрев особенно циничный фильм, где отрицалось существование любви, пришел домой в таком возбуждении, что встревоженные родители немедленно вызвали семейного врача. Этот фильм (Les Tricheurs) основательно разрушил в свое время — надеюсь, не навсегда —поэтичные любовные идеалы чувствительных подростков.

Большинство современных французских фильмов предлагают поверхностные формы чувственной любви, исключающие романтику и поэзию. Следует, однако, особо упомянуть чувствительные фильмы Рене Клера{293} , который, кстати, участвовал в записанной на пленку дискуссии на тему любви и кино, организованной Figaro Litteraire в декабре 1958 года. В числе других представителей интеллектуальной элиты, принимавших участие в дискуссии, были Роже Режан (президент Ассоциации кинокритиков), журналисты Жорж Альтман и Клод Мориак и драматург Арман Са-лакру. Вот несколько мнений, высказанных в ходе дискуссии.

Роже Режан: Что касается вопроса о том, нужно или нет показывать на экране все подробности физической любви, то вот мой категорический ответ — нет... В спальню может иметь право войти только гений, а нам, критикам, приходится признать, что гении редки и немногочисленны.

Жорж Альтман: Подобные сцены ни в коей мере не являются вкладом в искусство кино, даже если они сняты талантливым режиссером. Всегда считалось эстетически правильным не вульгаризировать великие таинства жизни, не преувеличивать и трактовать вечные темы так, чтобы оставалось пространство для тайных грез.

Рене Клер, цитируя Стендаля, отстаивает классическую французскую традицию избегать всех детальных описаний физической любви: Что происходит, когда Жюльен Сорель, прождав больше часа, наконец влезает по лестнице в спальню Матильды де ла Моль? Долгая беседа, которую Стендаль завершает утверждением: «Кончилось тем, что Матильда оказалась восхитительной любовницей». Лично я не чувствую желания узнать больше.

К несчастью, кассиры во Франции (да и повсюду) убеждены, что живущие в двадцатом веке потомки зрителей фарсов и фабльо хотят знать обо всем намного подробнее.

Деликатная задача знакомства молодежи с любовью неразрывно связана с преобладающими в данный момент в обществе взглядами на любовь. В нынешнем до сих пор идет война с переменным успехом. По-прежнему процветает эротизм — он даже сделался частью туристской индустрии. С другой стороны, проблема страсти не может быть решена с помощью «одомашненной» любви, превозносимой философами. Любовь «вне закона» всегда будет взывать к таящемуся в мужской душе анархическому началу, как утверждал в своих воспоминаниях Франсис Карсо: «Не знающая преград спокойная буржуазная любовь не интересует меня абсолютно. Но как только в дело вмешиваются жестокие разлуки, рыдания, соседские сплетни, подозрения мужа и сотни трудностей всякого рода, которые устрашают малодушных,— это рождает во мне некий отклик, как будто я этого всегда втайне ожидал и к этому готовился»{294} .

Однако тому, кто возьмет на себя смелость дать исчерпывающее описание любовной жизни современной Франции, понадобится куда больше информации. Не проводилось подробных исследований ни по различным регионам, ни по разным профессиям и общественным классам. История любви вряд ли началась, поскольку еще не изобретено надежного способа ее описать. Здесь играет роль множество как поддающихся, так и не поддающихся учету факторов. Нижеследующие краткие наброски из жизни сегодняшней Франции — один из них посвящен региону, а другой — одному из общественных классов — служат примерами многообразия форм мышления и поведения в любви, сохраняющегося, несмотря на склонность современного общества к стандартизации.

Первое — молодое поколение французской аристократии. Аристократы! Мы почти забыли о них, хотя практически все, что нам известно о любви до девятнадцатого века, относится к представителям социальной элиты. В двадцатом веке, однако, слово «аристократия» звучит как социальный анахронизм. На самом деле, круг французских аристократов — это особый мир, в котором многие старые традиции сохранились почти в полной неприкосновенности. К примеру, премудрости танцевального искусства дети высшего дворянства постигают в освященном временем респектабельном заведении под названием «Барадюк», а не в прокуренном « Сен - Жермен-де-Пре». Здесь из поколения в поколение отпрыски старинных знатных родов знакомятся и завязывают дружеские отношения; на основе этих отношений составляются компании для rallye. Это — еженедельные танцевальные вечера, устраиваемые в доме одного из аристократов под неусыпным наблюдением взрослых. На них собирается около сорока девушек и сорока молодых людей, тщательно отобранных. Petits rallyes предназначены для девушек четырнадцати—пятнадцати лет — по субботам или воскресеньям с шести до девяти вечера в течение всего сезона, на них слушают пластинки, танцуют, пьют оранжад и шампанское, едят petits-fours. Grands rallyes — для тех, кому исполнилось шестнадцать, с восьми вечера до полуночи, на них надевают короткие вечерние платья, вместо радиолы играет оркестр, а в буфетах продают виски. Девушки «выходят в свет», когда им исполняется восемнадцать, и каждое семейство по этому случаю дает бал.

Что касается региона — вернемся туда, откуда мы начали наш рассказ — во времена средневековья, на юг, и посмотрим, как восемь веков спустя относятся к любви потомки трубадуров.{296}

Просто удивительно, как им удалось сохранить до наших дней практически в первозданном виде отношение к любви, выработанное их предками,— несмотря на то что со времен трубадуров появилось много новых теорий и прошло много лет. Вот что сказал по этому поводу месье Рене Нейи, сам уроженец юга, хорошо знающий своих земляков, особенно молодое поколение:

«Молодые лангедокцы, подобно большинству жителей Средиземноморья, в глубине души — донжуаны. Много лет проходит, прежде чем они понимают, что не все женщины от них без ума. Но это признак неспособности чувствовать, которая влечет за собой явную сердечную черствость, нескромность, хвастовство в любви и так далее. Они бы рады полюбить, но им стыдно увлечься. Лангедокцы, одаренные от природы богатым воображением, либо вообще не позволяют любовному чувству проявить свои возможности, либо дают ему волю лишь в игре; будучи чрезвычайно эмоциональными и склонными вносить сентиментальность в отношения мужчины и женщины, они стараются ослабить свои чувства и оторвать их от жизни. Они одновременно и унижают, и превозносят любовь и женщину. Из страха впасть в сентиментальность они воображают себе идеальную женщину, наделенную всеми достоинствами, вдохновительницу всех добродетелей, мать и девственницу в одном лице,{297} и наконец, поскольку теория и реальность у них никогда не смешиваются, продолжают относиться к женщине как к недочеловеку.

На уровне инстинктов лангедокцы остались многоженцами и склонны, подобно трубадурам прошлых веков, делить любовь на две или три части. Наблюдательные путешественники прошлого века бывали поражены тем, что столько лангедокцев, и бедных, и зажиточных, содержат по нескольку любовниц, причем с законной супругой у всех этих женщин, как правило, прекрасные отношения, так как у каждой — свое место и особые прерогативы. К концу девятнадцатого и в начале двадцатого столетия провинциальные буржуа содержали молодых парижанок, которых навещали только раз в месяц. По правде говоря, в этой эротической роскоши присутствовала изрядная доля тщеславия. Это был род нетипичного почитания любви, считавшейся развлечением, и любви чистой, то есть «очищенной» от супружеских сантиментов, поскольку брак и страсть для южанина были несовместимы начиная с тринадцатого столетия. Склонность лангедокцев к проституткам — явление того же порядка, но еще более нетипичное. Роль лангедокских проституток — общественную и даже семейную — нельзя недооценивать. Они утешают, дают советы и часто в конце концов становятся законными женами своих клиентов.

Ныне благодаря закрытию maisorts closes, сексуальной свободе в отношениях между молодыми людьми, существующей под видом «товарищеских отношений», эмансипации девушек, раннему вступлению в брак,— нравы переменились, и старые идеи о делении любви на категории отмирают. Тем не менее на представления о женщинах и любви молодежь Лангедока по-прежнему смотрит как на великолепные мифы, скрывающие окутанный тайной идеал. Им по-прежнему нужна любовь в ее истинном смысле, они по-прежнему стремятся очистить ее и уберечь от «мерзкой» реальности. Любопытно, что, хотя лангедокцы всегда подвергали любовь такому скрупулезному анализу, — ни воплотить ее в жизнь в полной мере, ни даже думать о ней иначе как о чем-то чрезвычайно далеком от реальности у них никогда не получалось».

Будучи уверенной, что к молодым жителям Нормандии, например, нельзя отнести вышеприведенные слова о донжуанстве и хвастовстве, я, тем не менее, склонна полагать, что черты любви-развлечения или любви-объекта анализа с последующим отделением интеллектуальных идей от поведения в реальной жизни, окружающая любовь атмосфера неестественности весьма характерны для большинства французов (но, разумеется, не только для них одних). В национальной атмосфере, все еще перенасыщенной сексуальностью, несмотря на появление более пуританских течений, страсть заканчивается драмой, а адюльтер сворачивает в наезженную колею любви-комедии, если к нему относятся слишком серьезно или чересчур легкомысленно. Любовь, которая считается запретным развлечением, обладает особой притягательностью для романского темперамента, находящего удовольствие в нарушении законов всякого рода, не только из удовольствия кого-то надуть, но и чтобы поупражнять свою изобретательность и впоследствии похвастаться своим успехом. Однако в наши дни, когда темп жизни нарастает и ширится круг интересов и мужчин, и женщин,— у людей стало меньше времени на пустое волокитство, бывшее на протяжении многих столетий прерогативой располагавших досугом людей.

С другой стороны, экономический хаос положил конец обожествлению денег, которые всегда считались превыше чувств. Кроме того, в данный момент еще один, вероятно временный, фактор играет на руку Купидону — это общее чувство беспомощности и неуверенности среди молодежи, которая, похоже, не верит в свою возможность повлиять на события в мире или изменить их ход. Хаос может начаться рядом, за поворотом, и они отчаянно цепляются друг за друга и за прочную любовь как за единственный спасательный круг. Любовь может подняться из развалин обновленной.