Осенú осенью осень Мусор, Вчерашнего сна швабры Ресниц наружу Горькое пойло Стихов сердцу знакомо Донельзя. Опять и опять на подносе Месяца селезень Комом В облаках войлок Как в лужу Ран Иисуса Гвоздей острые телу жабры.

Выводки слов из курятника губ О частые клавиши ребер, Как высевки марша на мельнице труб, Как горох барабанной дроби. Опять на вокзалах исшарканных лиц Билеты слезинок из кассы. Волосы мимо шлагбаума ресниц, Под колеса зрачков на насыпь. Опять на задворках вчерашнего сна Заката распухшие гланды. Кому же, кому же в петлицу окна Фонаря керосиновый ландыш? Звездам стрекозами в облачный воск, Педалями крыльев на месте. Сердце — наполненный счастьем киоск Денных и вечерних известий.

Вечер насел петухом и скомкал Наседку зари, потерявшую перья. Языком отопру, как фомкой, Ваших глаз золотые двери я. И пока не набухнут розовым Звезд распушённые вербы, He устану соленые слезы Вам Ведрами губ вычерпывать.

Пусть время бьет часы усердным Старожилом, Они не заглушат неторопливый шаг С добром награбленным шагающей поэмы. Но знаю, и мои прохладные уста Покроет пылью тягостная слава. И шлем волос из вороненой стали На шлем серебряный сменяет голова. Но я под ним не пошатнусь, не вздрогну, Приму, как должное, безрадостный подарок, И в небеса морозную дорогу Откроет радуга мне триумфальной аркой. Дети, дети! Учитесь у ночей полярному молчанью, Сбирайте зорь червонный урожай. Ведь тридцать стрел у месяца в колчане, И каждая, сорвавшись с тетивы, Кого-нибудь смертельно поражает. Никто не знает перечня судеб — Грядущих дней непроходимы дебри. И пусть весна за городской заставой Опять поёт весёлой потаскухой, Вся в синяках и ссадинах проталин По рытвинам И дорогам. Я также сух И строг. И перед ней, как перед всяким гостем, привратником, Блюдящим мой устав, Ворота рта Торжественно открыты. Тяжёлой головы пятиугольный ковш Из жизни черпает бесстрастие и холод. Недаром дождь меж пыльных облаков Хрустальные расставил частоколы. Отшельником вхожу я в свой затвор И выхожу бродягою на волю. И что мне труд и хлеб, когда мне в губы пролит Знакомый вкус любимых стихотворцев. О, времени бесцветная река, Влеки меня порывистей иль тише, Что хочешь делай, но не обрекая Меня, преступника, на каторгу бесстишья.

Я знаю — в заливах глаз неводом ресниц зрачок поэта пойман Любой закинет удочку с пятнадцатой ступени лба в заливы глаз Но тщетно бьётся поплавок а с ним чужой крючок воображенья Им не поймать зрачка Он неводом границ поэта пойман

Не слушайся, бродяга, матери, Пускай с тобой не говорит жена. Язык у женщины, что меч без рукояти, Бряцает попусту в истрепанных ножнáх. Пуховая постель — их парусник рыбачий, А вместо невода — венчальная фата. Будь проклят крик, которым выворачивал Ты им разинутые губы живота. Чтоб молоко твое вскипало беспокойней, Они натопливают бедер изразцы — За то, что мать тебя сумела, как подойник, На десять месяцев поставить под сосцы. Учись бродяжничать размашисто и праздно, Из сердца выветри домашнее тепло, Ах, разве может быть кому-нибудь обязана Твоя на каторгу сколоченная плоть… Тебе ль в бревенчатый заковываться панцирь, Носить железных крыш тяжелые щиты? Нет, если есть еще в России хитрованцы, Нам нечего с тобой бояться нищеты. И лучше где-нибудь в разбойничьем притоне Пропить бессовестно хозяйское добро, Чем кровь свою разбить червонцем о червонец, Чем тела своего растратить серебро… Шаги бродяжные нигде не успокоятся, Их не связать весне веревками травы, Пока твои виски, как два молотобойца, Грохочут в кузнице просторной головы. Когда же мир глазам совсем отхорошеет И льдина месяца застрянет на мели, Простой ремень, с сучка спустившийся до шеи, Тебя на тыщу верст поднимет от земли. И все пройдет, и даже месяц сдвинется, И косу заплетет холодная струя, Земля, земля, веселая гостиница Для проезжающих в далекие края…