Мэки Лаудон жила одна в маленьком доме, выстроенном из камня и железа, на улочке к западу от Двадцать Первой авеню. Она уже давно жила там одна. Старый плющ ковром перекинулся через ступени ее крыльца, а в палисаднике стояла высокая трава с несколькими непрошеными кустами бирючины. Улица была достаточно старая, так что на ней росли несколько больших деревьев, а дома поднимались над тротуаром на высокой земляной насыпи. По всему кварталу обычно было тихо; почти всегда очень, очень тихо.

Внутри дома, казалось, царила инертность, хотя, возможно, это только казалось. Передняя комната когда-то была гостиной, но теперь здесь, среди старой меблировки, валялись все скульптурные инструменты Мэки Лаудон. Здесь были торшеры, качалка, пара кресел, хрупкие маленькие приставные столики, а также молотки, долота, резцы, стамески, пилки и другие приспособления и еще — разные скульптуры из дерева и камня. В прежние времена с Севера приезжали люди, чтобы забрать работы для продажи, но их визиты прекратились уже очень давно. Ее это не беспокоило, и она не помнила, почему пропал спрос на ее произведения.

Вещи, которыми она перестала пользоваться, были брошены там, где послужили ей в последний раз. В кухне на газовой плите стояла железная сковорода с пригоревшими остатками яичницы — память о последнем случае, когда Мэки Лаудон удосужилась приготовить себе горячую пищу. В паре минут ходьбы по улице какие-то азиаты открыли магазинчик с кафе, и она запасалась там продуктами, названий которых даже не знала. Покупала соленые сливы, связки маленьких сушеных рыбок, у которых глаза были больше головы, и горшочки с овощами, погребенными в каком-то иле. Пустые упаковки Мэки выкидывала в раковину, а когда она заполнялась до краев, складывала мусор в мешок и, спустившись по шаткой наружной лестнице, оставляла его на задворках в проулке, откуда он обыкновенно куда-то исчезал. Еще была кастрюля, в которой Мэки варила кофе, и все. Над раковиной на подоконнике стояла старая чашка, изнутри покрытая филигранью трещинок, окрашенных танином. Каждое утро, если погода была хорошая, луч солнца находил розу, нарисованную возле верхней кромки чашки, с минуту согревал ее и двигался дальше.

Мэки носила бесформенные хлопчатобумажные платья в цветочек, закрывавшие колени, а зимой надевала мужское твидовое пальто. Если свет падал сзади, сквозь подол платья просвечивали ноги. Они были слегка кривоваты, а плечи и руки несколько крупны для женской фигуры. Ее порою беспокоил артрит, но не до такой степени, чтобы нельзя было работать. Лицо у нее было некрасивое, кожа толстая и сморщенная, как у слона. На подбородке росли несколько длинных белых волосков. Остальные волосы были густые и седые, она подстригала их сама в форме неровного шлема и смотрела на мир го-под его забрала. Правый глаз у нее был зеленый, а левый — бледно-голубой — был поражен особым видом нервного тика. В течение примерно пяти минут веко мало-помалу неумолимо опускалось, пока глаз не закрывался полностью, а потом неожиданно взлетало вверх, открывая проснувшуюся в испуге голубизну. Из-за этого одни говорили, что у Мэки Лаудон дурной глаз, а другие считали ведьмой, что было неверно, хотя она и в самом деле вела беседы с демонами.

Перед камином в бывшей гостиной стоял толстый ореховый ствол высотой в пять футов, из которого Мэки Лаудон ваяла огромную голову Медузы. Рабочей подставкой служила забытая скульптура — глыба известняка с плоской верхушкой; в камне угадывались едва намеченные голова и рука Сизифа. Чтобы дотянуться до верха деревянной колоды, Мэки становилась на ветхую вышитую оттоманку, а стамески были разложены на каминной доске. Окна, выходившие на улицу, не мылись годами, сквозь них сочился слабый и тусклый свет, но ей хватало и такого. Стамески были некогда заказаны в Нью-Йорке и все были такие острые, что хоть брейся. Она не часто пользовалась деревянными молотками; где бы она ни прикоснулась к дереву своим резцом, орех подавался легко, как масло. Она резала, и ее странный глаз открывался и закрывался в своем сбивчивом ритме, а шепот и бормотание демонов успокаивало ее, как песенка.

Их было двое, Элиэль и Азазель. Оба время от времени делали торжественные и взаимоисключающие декларации о своей доброй или злой сущности. Они часто вздорили друг с другом или с ней, а иной раз сотрудничали, некоторым образом объединяя противоположности. Элиэль представлялся ей духом воздуха, а Азазель — духом тьмы. Иногда они менялись ролями, а порой оба претендовали на ту или иную. Они предъявляли. противоречивые притязания на право распоряжаться силами памяти и магии, хотя Мэки Лаудон всегда могла напомнить демонам, что в реальном мире им мало чего удается достигнуть самостоятельно.

Азазель обычно с неприязнью относился к Медузе. Ты не представляешь себе, во что ввязываешься, — сказал он на этот раз. — Ты сама не таешь, что ты вызываешь и зачем.

— Я точно знаю только то, что ты — унылый бес, — ответила Мэки Лаудон. Но сказала это любя, потому что в это утро владела собой и демонические пререкания были приятны ей, как пение хора. — Ты всегда подаешь неверные идеи, — сказала она Азазелю. — Ты мой ненужный демон.

Она надавила на стамеску, и еще одна бледная стружка наружного слоя отпала от темной сердцевины орехового дерева.

Мэки Лаудон возвращалась домой из своей продовольственной экспедиции, несла в руках две тяжелые пластиковые сумки; они оттягивали плечи и болтались у самой земли. Голову она тоже опустила и осматривала тротуар — не найдется ли что-нибудь интересное. А в паре футов над ее затылком незримо кружились Элиэль и Азазель, то и дело ныряя и стрелой уносясь вперед, словно деревенские ласточки вечером. Они вели один из тех бессмысленных споров, к которым склонны нематериальные существа, — спорили, вдет ли сейчас дождь или нет. Для Мэки Лаудон было достаточно ясно, что дождь идет, но не такой сильный, чтобы останавливаться и доставать еще один пластиковый мешок, которым она обычно накрывала голову, если шел действительно сильный дождь. Но пока лишь несколько крупных капель брызнули на тротуар далеко друг от друга.

Она почти подошла к очереди, с шарканьем вползавшей на дневной сеанс в Президент-театр, как вдруг остановилась и, опустившись на колено, потянулась за облачно-голубым стеклянным шариком, застрявшим в треугольной трещине тротуара. В этот момент толпа людей перед кинотеатром зашумела и задвигалась. Мэки подняла глаза и увидела, как на мостовую, громко плача, выбежала маленькая черная девочка, лет пяти, не больше, а за ней гналась толстая черная женщина и стегала ее по плечам собачьим поводком-цепочкой — по крайней мере, так утверждал Азазель.

Вы то видели? — прошипел Азазель; когда он говорил тихо, голос его делался свистящим. Взвизгнув тормозами, резко остановилась машина, просигналила и поехала дальше. Очередь перестроилась; ее конец медленно втягивался в фойе кинотеатра.

Видели, как? — спросил Элиэль. — Ни один из этих людей, похоже, ничего не видел…

Они никогда ничего не видят, — сказал Азазель. — Понижешь, так уж устроен мир.

Мэки Лаудон взяла шарик большим и указательным пальцами и поднесла к своему нормальному глазу, но шарик вдруг утратил все великолепие. Пятно внутри него выглядело теперь не взвихренным облаком, а бельмом. Она щелчком отбросила шарик на обочину и смотрела, как он катится в решетку водостока.

Ты что, слепоглухонемая? — брюзжал Азазель. — Неужели не знаешь, что нынче вытворяют с детьми?

— ЗАТКНИСЬ! — крикнула Мэки Лаудон, поднимаясь и подхватывая свои сумки. — Вы, оба, заткнитесь немедленно!

На другой стороне улицы древний старик, клевавший носом на крыльце, вскинул голову и уставился на нее.

В спальне стояла низкая кровать с продавленным мягким матрасом, и каждый раз, когда Мэки Лаудон ложилась спать, она чувствовала, как он обжимает ее со всех сторон, словно живое тело или глина. Но если она просыпалась среди ночи, то ей казалось, что ее засосало через разрыв в небесах и она плывет в чернильной темноте Вселенной, а звезды безмерно отдалились от нее и друг от друга, и только далеко-далеко внизу виднеется зелено-голубая Земля размером со слезинку. Где-то там (она это знала) продолжают свое существование муж, сын и двое внуков, и она ощущала тоску по ним, а иногда даже глубокую боль.

Ты выбрала нас, — напевали Элиэль и Азазель. Здесь, в космосе, они всегда пели хором. И здесь она иногда почти видела их — краешками глаз — яркие, вспыхивающие огоньки. Смотри, — пели они. — Это даже прекраснее, чем ты могла надеяться.

— Да, но еще тут одиноко, — отвечала Мэки Лаудон.

Ты выбрала нас, — монотонно гудели демоны, и это было правдой или почти правдой.

Медуза подвигалась неважно: то ли возражения Азазеля обретали под собой почву, то ли что-то где-то еще было не так. Мэки Лаудон не могла понять, в чем дело. Она потерянно блуждала, отойдя от незаконченной скульптуры, и ее разум блуждал вместе с ней, а иногда скитался сам по себе. Когда она проходила мимо полок с молочными продуктами в супермаркете, маленькие ручки, не больше лапок насекомого, потянулись от картонок с молоком и ущипнули ее за волоски на руке. Она не была уверена, где и почему, но подозревала, что такое случалось и раньше, что подобные легкие хватающие ощущения она испытывала возле коричневых бумажных мешков и выцветших плакатов, налепленных на столбы.

О, ты помнишь, — поддразнивал ее Азазель, — ты всегда можешь вспомнить, когда захочешь.

— Нет, не могу, — раздраженно сказала Мэки Лаудон.

Солидная мать семейства быстро взглянула на нее через проход и покатила свою продуктовую тележку чуть быстрее.

Ничего, — успокаивающе сказал Элиэль. — Я запомню это для тебя. Я приберегу это для тебя, пока это тебе не понадобится. Все в порядке.

Это правда: Элиэль все помнил и простил это Мэки Лаудон — давным-давно.

В проулке стоял мальчик, когда Мэки Лаудон выносила свой мусор, — такой маленький мальчик-старичок с ежиком светлых волос, серо-синими глазами и коричневой царапинкой на подбородке. На нем были шорты и дырявая майка с короткими рукавами, и стоял он неподвижно, как цементная садовая фигура, только глаза чуть двигались, следя за Мэки. Она выпрямилась, подбоченилась и спросила:

— Ты настоящий?

Мальчик перенес вес на другую ногу.

— А почему бы и нет? — коротко ответил он.

— Х-м-м-ф, — сказала Мэки Лаудон и наклонила голову, чтобы сменить угол зрения.

— Хозяйка, ваш двор в таком беспорядке, — сказал мальчик, — и палисадник, и за домом тоже.

— Ты пока еще слишком мал, чтобы стричь траву, — сказала она. — Газонокосилка разжует тебя и выплюнет.

— Кто это? — спросил мальчик и поднял руку, указывая на дом.

Сердце Мэки Лаудон екнуло, и она резко обернулась. Уже давно никто, кроме нее, не выглядывал наружу из этих окон. Но он показывал всего лишь на гипсовый бюст, который она когда-то поставила на подоконник и забыла про него так основательно, что он стал для нее невидимым.

— А, это всего лишь Парис, — сказала она.

— Чудное имя, — сказал мальчик, — но верно, смазливый парень.

— Он был дурак, не забывай об этом, — отрезала Мэки Лаудон.

— Ну, и кто он был такой?

— Вопрос в том, кто ты?

— Гил меня зовет Обезьяной.

— Это не имя для человека, — заметила Мэки Лаудон, — как тебя зовут на самом деле, мальчик?

Его лицо помрачнело, и он уставился на гравий под ногами.

— Не хочешь говорить, а? Хорошо, тогда буду называть тебя Престоном. Будешь откликаться?

Мальчик снова поднял на нее глаза.

— Хорошо. Престон, ты молоко пьешь?

— Иногда. Не всегда, — сказал Престон.

— А печенье ешь, я полагаю?

— Всегда, — ответил Престон и последовал за ней на крыльцо и в дом.

Она сдула засохшего паучка со стакана с пятнами от воды, налила ему молока и дала пирог с семенами лотоса, достав его из белого вощеного пакета с пирогами. Престон подозрительно осмотрел блестящую, словно полированную, яично-белую поверхность пирога, прежде чем откусить.

— Ну как? — спросила Мэки Лаудон. Она налила себе в чашку на два пальца холодного кофе и тоже стала есть пирог с лотосовыми семенами.

— Не знаю, только это не печенье, — ответил Престон, продолжая жевать.

— Но он сладкий, правда? И одной штуки тебе хватит на целый день. А знаешь, в чем секрет?

— Секрет?

— В нем тысячелетний яичный желток, — сказала Мэки Лаудон. — Вот что даст тебе заряд.

Престон выпучил на нее глаза и соскользнул со стула. Оставляя за собой след из крошек, исчез в гостиной. Она пошла за ним и увидела, что он, пригнувшись, стоит на вытертом ковре и поднимает угол простыни, которой Мэки завешивала Медузу.

— О-го-го, змеи, — восхищенно протянул Престон.

Мэки Лаудон отвела его руку, и простыня упала на место.

— Оставь ее в покое, она еще не закончена. С ней что-то не так, только не знаю что.

Престон обошел комнату, показывая на головы, стоящие на камине и на книжных полках.

— Это кто? — спрашивал он. — А это? А это?

— Просто люди, которых я знала, — отвечала Мэки Лаудон. — А ты не хочешь, чтобы я рассказала про Париса?

Престон кивнул, и она взяла из ящика приставного столика комок пластилина и дала ему — занять руки, чтобы не хватались за все подряд. Полусознательно он лепил то одну грубую форму, то другую, а его взгляд блуждал по комнате, но Мэки была уверена, что он внимательно слушает. Она начала с суда Париса и рассказывала все дальше и дальше.

На следующее утро Престон снова появился, и через пару недель она говорила уже о Троянской войне, а к первым заморозкам они были в пути вместе с Одиссеем.

Когда Престон приходил, демоны умолкали и держались тише обычного даже после того, как он уходил. Азазель, правда, немного ворчал, что мальчик понапрасну отнимает у нее время, но не мог сказать, почему это его так задевает. Элиэль держался отстраненно, потому что был занят. Он наблюдал за Гилом глазами Мэки Лаудон и сохранял в памяти все, что видел.

Дом Гила, где жил Престон, стоял рядом с домом Мэки Лаудон. Краска слезала с его деревянной обшивки длинными витыми полосами, а на входной двери была сине-крас-ная переводная картинка с черепом, расколотым зигзагом молнии. Окна, закрашенные наглухо десять лет назад, днем и ночью были завешены грязными простынями, сквозь которые иногда просвечивали странные синеватые огни то в одной, то в другой комнате. В доме не жили женщины, хотя одна приходила довольно часто, а по временам появлялись небольшие шайки замурзанных, вороватых на вид детей и оставались на сутки или на несколько, но постоянно жил здесь только Престон.

Сам Гил был высокий, сутулый, с редеющими черными волосами, почти без подбородка. Ему нравилось носить одежду мотоциклиста, хотя она ему не шла.

Он был худ, словно после изнурительной болезни, и высокие ботинки, черная кожа и утыканные шипами браслеты болтались на нем, словно оперение запаршивевшего канюка. Он ездил на разукрашенном черном фургоне с задними окнами в форме пиковых тузов. Похоже, он не ходил на работу, но получал и отправлял огромную почту — горы больших коричневых коробок. Мэки Лаудон могла бы подумать, что он пересылает наркотики или другую, более громоздкую контрабанду, если бы удосужилась об этом подумать, но все такие оценки взял на себя Элиэль — с момента, когда Гил в первый раз пришел к ее дверям за Престоном.

— Выходи, Обезьяна! — прогундосил он через прорезь для почты плаксивым и вкрадчивым голосом. — Пора идти с Гилом…

И она вместе с демонами увидела, как позади губ и глаз Престона захлопнулась тысяча крошечных заслонок.

Престон любил «Илиаду», «Одиссею», ему нравилась история о Персее и горгоне, хотя его слегка передергивало от Дианы и Актеона, но о Ясоне и аргонавтах он и слова не желал слышать. В самом деле, при одном упоминании этого имени с ним произошла убийственная перемена, мальчик словно бы помешался. Побледнел, затрясся, сжал кулачок с острыми побелевшими костяшками и расплющил пластилиновую фигурку, которую Мэки Лаудон слепила, чтобы представить ему героя. Потом выскочил через заднюю дверь и очертя голову побежал по проулку.

В мгновение ока вернулся Азазель. Что я тебе говорил? — вопросил он. — Во всем том есть что-то очень и очень подозрительное.

— На детей иногда такое нападает, — сказала Мэки Ла-уцон, посчитав замечание Азазеля одной из тех шатких и туманных инсинуаций, которые он в изобилии изрекал в ту осень. Повернулась к Элиэлю, ожидая поддержки, но по какой-то причине Элиэля рядом не оказалось.

Престон не возвращался неделю или больше, но на пятый день за ним пришел Гил, как в прошлый раз. Мэки Лаудон сама себя удивила тем, что открыла ему дверь. Гил стоял на нижней ступеньке и беспокойно теребил в руках собачий строгий ошейник, перекатывая звенья с ладони на ладонь так, что возникли смутные мысли о чем-то скверном.

— Обезьяна у тебя? — спросил он.

— Это не имя для человеческого ребенка, — сказала Мэки Лаудон. — Нет, я давно его не видела.

Гил кивнул, но не двинулся с места. Он туго натянул цепь, надев крайние кольца на пальцы, затем сжал между ладонями.

— Не знала, что у вас есть собака, — сказала Мэки Лаудон.

— Хе-хе. — Гил ощерился. Его желтеющие зубы были в черных дуплах.

— Разве этот мальчик принадлежит тебе?

Гил снова открыл в усмешке гнилые зубы.

— Пожалуй, можно так сказать, — ответил он. — Его тощая жопка — она моя. — Он подбросил собранную в комок цепочку; поймал со звоном. — Старушка, не советовал бы тебе вмешиваться. — Он повернулся и оглядел улицу. — Никому нет дела, что здесь происходит.

Он удалился по заросшей бурьяном дорожке; ноги свободно болтались в слишком больших башмаках. Она с отвращением прошла за ним несколько шагов, остановилась и, осмотревшись вокруг, поняла, что он сказал правду. В домах этого квартала жили либо мошенники, либо сумасшедшие, либо вообще никто. Лужайки перед домами были мертвы, деревья умирали, холодный ветер нес мусор по середине улицы. В половине домов разбитые окна смотрели на нее, словно глазницы выстроенных в ряд пустых черепов.

Однажды холодным синим утром Престон снова пришел и встал в проулке за домом. Мэки Лаудон фазу заметила, что на нем нет зимнего пальто. Ей пришлось выйти, взять его за руку и повести, буквально заставить войти в дом. Вроде он был рад видеть ее, но не сказал ни слова. Сел на привычный деревянный стул в кухне и уставился на свои качающиеся, словно маятник, ноги.

— Тебе что, кошка язык откусила? — спросила Мэки Лаудон и положила пирог из желтой фасоли рядом с его рукой.

Она пошла к холодильнику за молоком, которое купила накануне в каком-то магическом предчувствии его возвращения, налила полный стакан, поставила перед мальчиком и вернулась, чтобы поставить пакет обратно. И при свете желтоватой лампочки холодильника увидела на пакете неясную блекло-синюю фотографию. Посмотрела на нее, посмотрела на Престона, опять посмотрела на пакет. Под фотографией ползла полоска синих букв: «Джейсон Старджес из Бирмингема, восьми лет, разыскивается с…» Она захлопнула дверцу, оперлась на нее и немного передохнула, прежде чем повернуться к нему.

— Боже мой, мальчик, — сказала она наконец. — Ты знаешь, кто ты?

И хотя ребенок ничего не ответил, Элиэль вернулся оттуда, где до сих пор прятался, и одним махом вернул ей груз ее восприятия и памяти.

Ты все испортила, — набросился на нее Азазель, — ты загубила все дело, как всегда.

Почему ты не могла удержаться и ничего пока не предпринимать? — спросил Элиэль — Бог свидетель, ты молчала достаточно долго.

Мэки Лаудон ничего не стала им отвечать. Она слонялась из комнаты в комнату, натыкаясь на мебель и дверные косяки. Давно уже они так не сердились на нее, особенно вместе, и она знала, что для этого были все основания. Престон — Джейсон — стрелой вылетел из дома, едва она задала свой глупый вопрос, и она не успела задержать его. После этого Мэки позвонила в полицию, позвонила раз, потом еще…

И это тоже получилось по-дурацки, — сказал Азазель, — судя по всему, это твой худший шаг за последнее время. Мэки Лаудон закружилась на ковре в гостиной и просунула руку в пустое пространство, откуда доносился его голос. Маленький деревянный корабль аргонавтов хрустнул под ее туфлей; она отпихнула в угол предвещавшую гибель статуэтку с форштевня. Подошла к окну, отогнула угол шторы. В сгущающихся сумерках громоздился дом Гила. Потребовался целый день, много звонков, чтобы явилась полиция. И все впустую, — прошипел Элиэль. Действительно, она видела, как они поднялись на крыльцо, поговорили с Гилом мину-ту-другую, стоя в дверях, а затем уехали.

— Черт бы их всех побрал, — сказала Мэки Лаудон и отпустила штору.

Она прошла на середину комнаты и сдернула покрывало с Медузы. В чем загвоздка? — спросил Азазель. Мэки смотрела на широкое деревянное пустое лицо. Тупые головы змей были слепы, потому что она не прорезала им глаз. Здесь нет силы, — грустно сказал Элиэль.

Мэки Лаудон отшвырнула стамеску, подвернувшуюся под руку. Она воткнулась между глаз Медузы. А Мэки стояла на рассохшихся досках крыльца Гила и стучала так сильно, что едва не упала вперед, когда он выдернул дверь из-под ее кулаков.

— Ты, настырная старая дубина, — задумчиво произнес Гил. — Сумасшедшая старая дубина, сказали бы легавые.

— Где мальчик? — спросила Мэки Лаудон.

Гил поднял руку прямо над своей плешью и щелкнул пальцами.

— Ушел. — Он звонко чмокнул распущенными губами. — Понимаешь, ему надо было исчезнуть.

— А что…

— Выкинь из головы, — сказал Гил, и лицо его стало жестким.

Он преступил через порог и толкнул ее ладонью в грудь. Рука была слабая и тонкая, как тростинка, но Мэки почему-то зашаталась и отступила далеко назад, в замусоренный палисадник. Медленная тонкая изморозь сыпалась на ее волосы с темного неба.

— Я говорил тебе, не лезь, — сказал Гил и еще раз толкнул ее тощей рукой. — Что хорошего из этого получилось?

Полиция сказала, чтобы я дал знать, если ты будешь донимать меня.

Он все говорил и толкал ее, но Мэки Лаудон больше не слушала. Удивлялась, что сталось с ее силой. Руки всегда были мошными, но теперь она, казалось, не могла их поднять, не могла и слова произнести, а ноги готовы были подломиться и уронить ее в измятую траву и в грязь.

— Предупреждаю тебя, старая дубина, — сказал Гил, — перестань лезть в мои дела.

Он толкнул обеими руками, и она оступилась за край насыпи. Скатилась вниз, ударившись затылком о тротуар так сильно, что на мгновение потемнело в глазах, хотя сознания она не потеряла. Так и лежала, свесив с тротуара левую руку, костяшками вниз. Капли дождя падали в уголки ее открытых глаз. Голоса пререкающихся демонов улетали вверх по спирали, все выше, пока не оставили ее в тишине и пустоте, где не было уже никаких мыслей. Два или три человека прошли мимо, прежде чем кто-то взял на себя труд поднять ее.

— Эх, Мэки, Мэки, — сказала сестра Маргарет с высоты своих шести футов двух дюймов. Она была цвета обожженной глины, волосы под белой шапочкой затянуты назад так туго, что жалостливые глаза, казалось, стали еще шире. — Когда ты в последний раз уходила отсюда, ты говорила громко и ходила гордо, и я надеялась тебя больше здесь не увидеть.

Она потрясла перед носом Мэки Лаудон двумя пилюлями, одна была красная, как пожарная машина, а другая — голубая, как яйцо малиновки. Но Мэки Лаудон не возьмет от нее лекарства. И не станет использовать свои искусные руки на трудотерапии. Она не пойдет на занятия групповой терапией и не будет ни с кем общаться. Она не будет даже говорить. Не будет. Не будет.

Когда демоны исчезли, внутренняя тишина стала по-настоящему глубокой, но Мэки Лаудон не сознавала этого. Голоса людей были далеки и совершенно неразличимы, словно стрекотание кузнечиков в траве. Она позволяла себя пасти, перегонять по отделению с одного места на другое, двигалась, как эксгумированный труп, который заставляют шевелиться серией гальванических ударов. Она сидела на пружинном диване в дневной палате и шевелилась не больше, чем каменная глыба. И совершенно сам по себе ее левый глаз поднимал и опускал свое ящеричное веко. Санитар возил перед ней шваброй; вперед-назад, вперед-назад. За ее спиной шлепали по столу карты и бормотали голоса, сливаясь с треском в ненастроенном телевизоре. Времена года сменялись за небьющимся оконным стеклом, словно слайды на экране.

«Мэки Лу! Мэки Лу!» — услышала она, но это случилось намного позже того, как Мэки начала узнавать свое имя или его вариации. Голубоватый султан пламени взметнулся к темному потолку и пропал. И она вдруг села и огляделась. Через две кровати от нее в длинном ряду спящих Малыш Уилбур подпрыгивал на своем матрасе. Обычно его привязывали, как это он сумел освободиться? Но все, что произошло потом, было еще более невероятным.

— Мэки Лу! Смотри на меня, смотри на меня, Мэки Лу!

Малыш Уилбур перестал прыгать, как обезьяна, брызнул себе в рот жидкости для зажигалок и резко дунул на зажженную спичку. Еще один плотный огненный шарик пронесся по воздуху к двери, освещая троих санитаров, которые, чуть не сбивая друг друга с ног, ворвались в палату, чтобы пригвоздить Малыша Уилбура к полу, запихнуть в смирительную рубашку и выволочь его, кричащего и брыкающегося, из палаты.

— Смотри на меня, Мэки Лу!

Но крик его утонул в голосах демонов. Азазель и Элиэль снова были здесь, бешено споря о значении того, что они видели, — тараторили с такой быстротой, что ничего нельзя было разобрать, но через час, придя к некоторому согласию, утихли и обратились к ней.

У нас есть идея, — заявил Элиэль. — Мы придумали, как можно справиться с твоей бедой.

Мэки Лаудон медленно и печально покачала головой на подушке.

— Но вы ведь ненастоящие, — сказала она.

Тебе лучше знать, — ответил Элиэль.

— Ладно. Но сделать вы ничего не можете.

Может быть, — согласился Элиэль, — но смотри, мы покажем тебе, как это сделать.

— Хорошо, — сказала она, — по крайней мере, я вас выслушаю.

И слушала покорно и внимательно до самого рассвета. Встала она, как обычно, вместе со всеми, вместе со всеми прошаркала в очереди, чтобы получить поднос с завтраком. Но когда их привели в дневную палату, позвала сестру Маргарет, попросила свои таблетки и еще раз начала с волшебной быстротой выздоравливать.

Когда Мэки Лаудон выпустили, была весна, и трава в ее палисаднике стояла по колено, но в доме мало что изменилось. Она предприняла вялую попытку обмахнуть пыль, потом выдернула стамеску, торчавшую между глаз Медузы, лизнула большой палец и смочила раненую древесину. Основательно подумала, пошла в спальню, сняла большое зеркало с двери платяного шкафа и пристроила на кресле в гостиной. Отражение переворачивало все ее движения наоборот, и из-за этого она ранила себя во время работы. Мэки потратила остаток дня, чтобы приноровиться, проработала всю ночь, и к следующему утру дело было сделано, а она даже не почувствовала усталости.

Она заклеила пластырем порезы, приготовила завтрак из сушеных грибов и сушеных пескарей, съела пару ложек маринованных овощей и выпила целую кастрюльку кофе. Отыскала бутылку льняного масла, слегка смазала законченную скульптуру и снова завесила ее простыней. Закрыв глаза и сосредоточившись, ощутила, как маленькими молоточками стучит ее сильный пульс, и ощутила лицо гор-гоны, выступающее у нее над бровями, словно рельеф на щите. Она аккуратно зачесала волосы на лоб и вышла из дома.

В сарае, стоявшем у проулка, была газонокосилка, которая хотя и заржавела, но по виду вроде могла работать. Мэки проволокла ее вокруг дома в палисадник, затем пошла с канистрой за два квартала на заправочную колонку и наполнила канистру бензином. В соседней скобяной лавке купила трехфутовый лом и вернулась домой с этим нескладным грузом. Она косила траву на лужайке перед домом, когда Гил вышел на улицу и поначалу не поверил собственным глазам.

— Неужто старая дубина вернулась? — спросил он, перекрывая треск мотора.

Мэки Лаудон беспечно помахала ему, продолжая свое дело. Обрезки жестких стеблей бирючины летали вокруг ее головы. Гил некоторое время ее рассматривал — покачал головой и пошел к своему фургону. Когда машина свернула за угол, Мэки выключила косилку, вошла в переднюю дверь своего дома и вышла через заднюю, по пути прихватив лом. Хватало хорошего удара, чтобы сломать хилый замок на задней двери Гила. Она вошла и тихо притворила за собой дверь.

В передней комнате на нее из темноты уставился объектив видеокамеры, словно глаз насекомого, выдвинутый на стебельке. Легкий щелчок концом лома раздробил линзы в стеклянную пыль. Так она обошла весь дом, разбивая камеры и увеличители, выковыривая механизмы проекторов и видеодек крючковатой лапой лома. Она не смотрела на кассеты и кинопленки, но не могла не смотреть на увеличенные кинокадры, изображавшие детей с детьми, детей со взрослыми, детей с разными животными, убиваемых и пытаемых детей.

Они посеяли кости, — сказал Элиэль, и Азазель откликнулся: — Они получат свой уроокай.

Ей не пришлось долго ждать Гила — не намного дольше, чем нужно было, чтобы подготовиться. Под раковиной у него стояло двухгаллоновое ведро, которое она унесла к себе домой пустым и принесла обратно полным. Она отлила в кружку порцию для себя и поставила ее на ручку кресла. В замке поворачивался ключ Гила; Мэки нагнулась и приподняла ведро. Его глаза проворно скользнули по разбитой аппаратуре, он рванулся к Мэки, но едва она облила его из ведра, остановился в недоумении и принюхался. Она достала газовую зажигалку из накладного кармана юбки и свободной рукой откинула со лба волосы, открывая лицо горгоны. Руки Гила едва успели вскинуться в мольбе, как он превратился в камень. Она набрала в рот из кружки и чиркнула колесиком зажигалки. Длинный яркий язык пламени ударил вперед и поглотил его целиком.

День был безветренный, и горел только один дом; пламя поднималось вертикально в безоблачное голубое небо. Приехали пожарные, приехала полиция, они перекрыли оба конца улицы, облили водой крыши соседних домов, но в горящем доме уже нечего было спасать. Из домов, что еще не были брошены, вышли люди. Они стояли на тротуарах, сложа руки, и мрачно смотрели в огонь. Мэки Лаудон тоже стояла в своем наполовину выкошенном палисаднике, опершись на газонокосилку. Свободной рукой она крепко обхватила себя, потому что, несмотря на весеннюю погоду и сильный жар от огня, ей было очень холодно. Она ждала, что ее арестуют, но никто, казалось, ее не замечал, и, когда пламя над углями погасло, она вошла в свой дом и захлопнула дверь.

Madison Smartt Bell, «Dragon’s Seed»

Copyright © 1990 by Madison Smartt Bell

Опубликовано в «Булвард»

© И. Левшин, перевод