Мы с Дарнеллом, как обычно, катали к нему. На газоне перед его домом никто не тусовался, даже братья Тибодо, хотя они вообще не слезают с травы. И это-то летним вечером, в пятницу, — народ, по идее, должен бы мыть машины, дышать свежим воздухом или куда-нибудь собираться, но на улице никого не было. Когда мы вывернули на Пикассо-стрит, я посмотрела на дом Дарнелла и увидела, что на веранде нет проигрывателя. Мистер Таккер, отец Дарнелла, всегда по пятницам заводит старый бежевый стереопроигрыватель, чтобы было слышно всему кварталу. Он ставит Билли Холидея, печального Билли, или скрипучую запись Эрла Гранта. На моей улице никто не крутит музыку, и я бы хотела это послушать — по-настоящему низкие голоса, и за ними — медленный свинг, но сегодня у нас с Дарнеллом не выйдет посидеть в его машине перед их домом. И Малыш с Католиком не подойдут и не спросят: «Ну, детки, чего слыхать?» Дарнелл, например, отвечает: «Лейкерсы» обули их, старичок, разрыв десять очков. Малыш на это говорит: «Это мы уже слыхали» — и смотрит, есть ли кто в Джексон-парке. А потом начинает петь: «На холодном на Вестсайде, где гуляли мы всю ночь…»

Сегодня здесь не шляются малолетки, и некому орать: «Эй, дядя, выруби ты эту рухлядь! Поставь лучше Айс Ти, или Тон Лок. Чего ты крутишь всякое старье?» И нет друзей мистера Таккера — ни Роскоу Уайли, ни Флойда. Они обычно смеются над малолетками: «Краснокожий не станет заводить этот ваш рэп. Лучше послушайте. Они же поют! Поют, а не орут. Ты вникни, сынок». Сегодня мы с Дарнеллом не будем сидеть в обнимку, пока его отец разбирает на улице старый аккумулятор или движок. Улица пуста, до самого парка. Никто не выходит из дома, потому что сегодня легавые ищут Рикки Ронрико. Они охотятся за ним уже всю ночь и целый день. Это дольше, чем может показаться.

Все сидят в гостиной, возле ящика со льдом. Софая и Пола, младшие сестры Дарнелла, плетут из лески браслеты, которые носит вся малышня. Дарнелл говорит отцу:

— Я услышал об этом по радио, когда возвращался.

— И где ж ты работал всю неделю? — спрашивает его мать.

Дарнелл летом служит в окружной пожарке, мотается среди сухих гор по всему графству, от пустыни до самого Лос-Анджелеса. Я с ним вижусь только по выходным, он подхватывает меня сразу после работы.

— Мы были у Чайно-Хиллс, — отвечает Дарнелл. — Кругом полно гремучих змей. Я слыхал, на южной стороне пришили двух легашей, там на Эдди-авеню, за торговым центром. Но это ж не черный район.

— И что с того? Пришил-то их Рикки Ронрико, а он, чтоб ты знал, черный. Не чище той падлы, чье имечко он взял, — говорит его отец.

Туг еще стоит мистер Ланир с большой сумкой, полной слив.

— А знаете, — говорит он, — они вычислили, что он где-то на Вестсайде.

Ланир живет на соседней улице, от него всегда воняет, потому что он где-то там держит кучу свиней. До того как мы съехали с Вестсайда, мать покупала у него на Новый год требуху и свиные ножки.

Мистер Ланир говорит:

— Поэтому-то я и пришел сюда на своих двоих, тормозные огни-то у меня не работают. В Рио-Секо сегодня просто красота. Даже страх берет.

Тут все замолчали и стало слышно ящик; я поняла, что все вспоминают 73-й год. Мне тогда было восемь, и все, что я помню, — это отблески красного света от мигалок на стене в моей спальне, потому что приехала полиция и забрала мистера Уайли, который жил рядом. Его не было всю субботу и воскресенье. Кто-то замочил тогда двух белых полицейских в Джексон-парке, но я в тот момент думала только о том, что красные огоньки на стенке похожи на шипучку, которую льют над моей кроватью, такие они были веселые.

— Ну и чего они ищут на этот раз? — это говорит мистер Ланир.

— Тогда, в 73-м, искали белые теннисные туфли, — говорит мистер Таккер. — Они говорили, что на тех парнях, что все это сварганили, были белые туфли. Как звали-то тех двух легашей?

— Точно не помню, — говорит мистер Ланир.

— Плиз и Кристенсен, — ужасно тихо говорит Дарнелл. Он никогда ничего не забывает. — Тоща еще Келвина и всех братьев с Вестсайда на все выходные загребли в участок, всех — от шестнадцати до тридцати.

Его мать сидит и молчит, только листает себе свои рекламные проспекты. Келвин — это ее старший сын, он живет сейчас в Л.-А. Отец Дарнелла опять закуривает.

— Белые теннисные туфли, — говорит он. — Но взяли-то они тогда Роскоу Уайли да этого поэта, который еще учил в твоей школе, Бренда.

— Брат Лобо, — говорю я.

— Ну да, и продержали его там за шкирман неделю.

В перерыве между рекламами мы слышим, как капает вода из охладителя и крутится наверху вентилятор. Этим летом миссис Таккер поставила новый вентилятор, такой красивый, деревянный и с лампочками.

— Ну и кто им нужен на этот раз? — снова говорит мистер Ланир, собираясь уходить.

— Им нужен Рикки Ронрико, — отвечает мистер Таккер. — Говорят, что кто-то его укрывает, хочет спрятать. Ха!

Я вижу, как его лицо стягивается, брови, рот и огромный нос выстраиваются в линию, как на тотемном столбе индейцев, — одно над другим. Будто он и впрямь индеец. Видно, поэтому его и прозвали Краснокожим.

— Уж я бы не стал прятать этого Рикки Ронрико, припрись он ко мне, — говорит мистер Таккер.

Никто на Пикассо-стрит не любит Рикки, потому что он вечно гоняет взад-вперед на своем грузовике мимо парка. Но я знаю, мистер Таккер думает сейчас не об этом. Как только он слышит это имя, то сразу вспоминает те две ночи, что Дарнелл провел в тюрьме, в одной камере с Рикки. Мистер Таккер тут же заводится, как только вспоминает об этом.

— Все, давай, отвози домой Бренду, — говорит он Дарнеллу ужасно громко. — Раз такие дела, надо сидеть по домам. И мигом назад, понял?

— Я… — пытается что-то сказать Дарнелл, но отец его обрывает:

— Ты, что не понял? Чтоб быстро отвез ее на Виллу. Что я шутить, что ли, с тобой буду?

Мы закрываем за собой входную дверь, я слышу, как миссис Таккер говорит:

— Парню двадцать, не мальчик уже.

— В том-то и дело, — обрывает и ее мистер Таккер.

Сначала мне кажется, что Дарнелл бесится от того, как разговаривал с ним отец. Мы едем вниз по Пикассо-стрит, и он не произносит ни слова, надолго останавливаясь перед каждым светофором.

— Ну чего, хватит? — бормочет он, глядя сквозь стекло на два последних светофора, и это ужасно чудно.

Солнце заходит. Я тоже смотрю в окно и вижу, как в его лучах загораются, словно лампочки, цепи, огораживающие палисадники. Такое ощущение, что металлические раскладные стулья перед чьим-то домом тоже загораются, так они блестят. Слышен запах жареного мяса, он плывет за нами все время, пока мы подъезжаем к заведению Каналеса.

Теперь остается переехать только железнодорожные пути на Третью авеню, а там уж фабрика и «Ад». Когда отъезжаешь от Вестсайда, несколько миль не чувствуешь никакого другого запаха, кроме запаха апельсиновых деревьев. Мои двоюродные из Л.-А, когда приезжают к нам в Рио-Секо, всегда потешаются надо мной.

— У вас тут, слышь, одни ниггеры, — смеются они. — Ишь ты, часок прокатились — и прям как в Миссисипи каком-нибудь… Ни тебе клубов, ни дискотек, никакой жизни. Чего у вас тут есть? Только Джексон-парк да этот ваш «Ад».

Сейчас у заведения нет ни одной машины, земля там гладенькая, прямо как спортплощадка. У меня мать работает у Каналеса — они готовят мясо по-мексикански, со всяким там перцем и толченой кукурузой, и когда они это варганят, то по всему Вестсайду плывут такие классные, такие пряные запахи — просто закачаешься. Мама говорит, что мясо вообще-то дрянь, но раньше, когда я была маленькой, то ходила встречать ее после работы, садилась под забор, на самой жаре, и вдыхала в себя этот запах, который смешивался иногда с дымком, валившим из «Ада», где жарили мясо на вертелах. Дальше автостоянки мне ходить не разрешали: там выпивали, играли в карты, закусывали грудинкой, а то и дрались.

Дарнелл смотрит в ту сторону и посмеивается:

— Просекают деревенские, что сегодня в «Аду» нечего ловить. Боятся ребятки собственной тени, она у них тоже с миссисипским говорком.

Мы знакомы с Дарнеллом с пяти лет. Я тогда жила на Пикассо-стрит. Таким я его видела только три раза: когда на нашем выпускном вечере застрелили Макса, когда Дарнелл вышел из тюрьмы прошлым летом и теперь. Странно как-то, что не знаешь, о чем с ним говорить, а мы уже доехали до конца Третьей авеню, скоро подкатим к Вилле.

Все с Вестсайда зовут этот район Виллой, потому что раньше там, на холме, жили одни белые. На деле это Хон-квилл. Мы переехали сюда с Вестсайда, когда мне было девять. Тогда там уже жило несколько японцев, три-четыре мексиканские семьи, а после нас еще переехали с Да-Винчи-стрит Тайнеры да семья Орландо. Но это место все равно называют Виллой и еще потешаются над отцом, спрашивают: зеленее ли у нас трава и приходит ли к нам почта пораньше? Когда тайфун Санта Ана оборвал электричество, поправил нам это город в сто раз скорей, чем им, в Вест-сайде?

Апельсиновые рощи редеют. Третья авеню кончается, мы движемся мимо маленького парка. Там стоит с пяток машин, рядом за столиками потягивают пиво белые ребята, похоже, они торчат.

— Ну как, пустите присосаться? — бурчит Дарнелл. — Пустите прохладиться в парке с вами, а?

— Не заводись, — говорю я Дарнеллу. — От этого никому лучше не станет. Ты что, потом на психе порулишь в Вестсайд?

— А что еще делать?

Наконец он смотрит на меня, шрам на лбу у него вздувается и уходит под корешки волос. С самого начала у него с этим шрамом пошли истории. Они с отцом искали на свалке радиатор, он напоролся на какую-то жердь, и она рассекла ему лоб. Я отвезла его на «скорую», там нам пришлось сидеть и ждать. Волосы у него были все в крови, штаны грязные, я как-то пыталась их отскоблить, и тут врач забрал его к себе. Через пару минут Дарнелл выскочил от него: «Все, пошли отсюда». Он сказал, что доктор не поверил в жердь и все время смеялся: «Наверно, твоя баба огрела тебя чем-то тяжелым. Чем ты перед ней провинился?»

Я вспоминаю эту историю и смеюсь, а Дарнелл сразу начинает беситься.

— Давай зайдем ко мне, когда приедем, — говорю я. — Хоть остынешь.

— Не-а, мне как штык в шесть надо быть дома, обещал помочь отцу с большим грузовиком. Он должен вывезти хворост, который кто-то убрал со двора, потому что сезон пожаров.

Когда мы останавливаемся на последнем перекрестке перед моей улицей, радом с нами с ходу тормозит, а потом снова срывается с места какой-то парень. Дарнелл ждет, пока он проедет.

— Пусть беленький несется, как хочет, — говорит он. — Наверно, у него там на сиденье открытый ящик «Джека Дэниел за», а может, и наркота. Романтика!

Он подкатывает к подъезду, но даже не целует меня. Я думала, он, может, выйдет из машины и проводит меня до крыльца, а я, как обычно, встану на ступеньки выше его и буду там стоять и смотреть ему в глаза, трогать его брови, стараясь пригладить их.

Когда я стою у окна и смотрю, как машина Дарнелла отъезжает от нашего дома, подходит папаша.

— Где тебя носило? — спрашивает он. — Ведь никогда не придешь домой поесть после работы.

— Она не приходит домой в пятницу, Джон, тыщу раз тебе говорила. — Мама сидит за обеденным столом и перебирает фасоль, отбрасывая в сторону мелкие камушки. — Дарнелл же всегда забирает ее по пятницам, с тех пор как стал работать для лесничества.

— А тебе сегодня нечего было делать на Вестсайде, Бренда, — продолжает папаша. — Когда кончится это дурацкое лесничество?

— Как закончатся пожары, — отвечаю я. — А что, все это показывали даже по Лос-Анджелесу?

Рио-Секо вообще-то рядом с Л.-А., так что наш городок нет-нет да и попадет в телек, но не так уж часто.

Папаша возвращается на кушетку.

— Конечно, — говорит он. — В новостях всегда покажут всякую дрянь.

Он врубает ящик, сейчас будут девятичасовые новости.

— Тогда, в 73-м, тоже показывали всю эту бодягу в Джексон-парке, — говорит он.

В ящике появляется серьезная такая блондинка.

— Полиция сегодня вечером прочесывает Рио-Секо в поисках Рикардо Ронрико, который подозревается в убийстве двух полицейских минувшей ночью. Полицейские Терри Кимбалл и Грегори Ла Донна пытались вручить Ронрико повестку в суд по поводу нарушения режима условного освобождения; он, как полагает полиция, застрелил их в этом доме на Эдди-авеню.

Показывают дом, кругом стоят соседи, всюду полицейские машины.

— Этот ублюдок всех нас подставил, — говорит папаша. — Откуда у него, на хрен, такое имя? Он где-то твоих лет, Бренда?

— Нет, он старше. Ему около двадцати пяти. Дарнелл говорит, что его брата зовут Фальстафом по марке пива, а сестру — Вирджинией Дэр.

— Откуда, на фен, Дарнелл его знает, если он старше вас?

Мама говорит:

— Почему ты всегда плохо думаешь про Дарнелла, Джон?

— А потому, что нечего ей с ним гулять. Он, видно, чего-то натворил прошлым летом и влип, — говорит отец, но я уже не могу выслушивать все эти воспитательные выкрутасы. Чепуха какая-то.

— Он же просто сидел на водительском месте и слушал радио, тыщу раз тебе говорила, — начинаю вопить я. — Они с Лондейлом сдирали предвыборные плакаты Мэка Эллисона. Это тот, за которого ты не стал голосовать, потому что сказал, что черный никогда не пройдет в совет графства.

— А чего ж тогда его забрали легаши? А оттого, что у него ни фена не было водительских прав и нечего ему было тереться в том богатом районе, — отзывается папаша.

— Но зато они снимали плакаты, — говорит мама. — Ты ж всегда ворчал, что их месяцами после выборов никто не сдирает.

— У Дарнелла нет прав из-за той поганой страховки, потому что в него тогда врезался белый, а у Дарнелла страховки не было. Конечно, его раньше предупреждали, штрафовали — все дела, но ты же знаешь, какая дорогая страховка на Вестсайде. Сам ржал, когда последний раз страховался, потому что ты-то живешь в другом месте.

Я чувствую, что больше не могу говорить, потому что в носу щиплет, а в горле перекатывается комок, и я иду к себе в комнату и закрываю дверь.

Чуть позже ко мне приходит мама.

— Ты покушала у Дарнелла? — спрашивает она.

— Я не хотела есть. Хорошо поела на работе.

— Где? На этой красивой площади напротив совета графства? — спрашивает мама, прислоняясь к спинке моей кровати. — Знаешь, я все время представляю, как ты там сидишь вместе с другими секретаршами, ходишь в эти уютные кафе и магазинчики, которые теперь открылись на площади. Прямо Лос-Анджелес да и только.

Каждый раз, когда она заговаривает про совет графства, видно, как она гордится моей работой. Мне все время приходится ее перебивать, говорить, чтобы она не называла меня секретаршей, ведь я просто служащая, да разве она слушает.

— Да, мама, я там сидела, на солнце. А сейчас хочу спать.

Когда она закрывает дверь, я смотрю в окно и прислушиваюсь к вертолету. Он взлетает с крыши совета, у них там вертолетная площадка или что-то в этом роде. Иногда, когда я с Дарнеллом сижу у него во дворе, полиция накрывает нас оттуда лучом прожектора, как молнией. Вертолет кружит зло и быстро, как оса, заливая всю улицу серебряным светом. Мама всегда спрашивает меня, какие новые цветы в этом месяце посадили на площади. Я сегодня сидела там, у фонтана, он такой бледно-голубой, как стекло. Народ отламывал крышки от газировки, и это было похоже на тихие выстрелы. Из головы не выходил Рикки Ронрико да еще эти красные огоньки на стене, я все время представляю себе, как бы они выглядели сейчас, когда я тут лежу на кровати, закутавшись в одеяло Дарнелла. Я долго так лежу, прислушиваясь к удаляющемуся шуму вертолета, надеясь, что Дарнелл сразу поехал домой и не натолкнулся ни на Малыша, ни на еще кого-нибудь, кто любит прикалываться и заниматься пустым трепом.

Я просыпаюсь и знаю, что его еще не поймали. Как-то сразу чувствую это. Я почти ясно вижу перед собой лицо Рикки Ронрико и фазу звоню Дарнеллу. Он говорит, что по Вестсайду ходят все так же с опаской, а ездят медленно, но не слишком, и я слышу, что он улыбается, и знаю, что сейчас он думает о вчерашней ночи.

— Ну что, заберешь меня, как обычно? — спрашиваю я, а он в ответ смеется.

Он всегда появляется около двух, так, чтобы мы смогли пройти через парк. Я начинаю прибираться в доме вместо мамы; папаша уже ушел на работу, сегодня у него сверхурочные. Он уже начал говорить про то, что скоро надо платить налог, хотя платит всегда в декабре. Потом мы с мамой садимся делать персиковый пирог; хорошо, что они у нас есть, персики, — тетя Мэй прислала из Перриса. Потом мама ставит заплату на папины рабочие штаны, а я зашиваю белую блузку. Когда приезжает Дарнелл, мама уже заканчивает шить.

— Ну как там, на Пикассо? — спрашивает она.

— Спокойно. Много всяких разговоров, а вообще ничего — ждут.

Мы говорим, что просто побудем у Дарнелла, поиграем в карты, а больше никуда — ни кататься, ни в гости.

— Ну а почему вы тогда не можете тут поиграть в карты?

Она качает головой, как всегда, когда понимает, почему мы тут не останемся. У Дарнелла мы сидим за столом, все время кто-то подходит, чтобы посмотреть баскетбол или борьбу, все смеются и все про всех говорят. А сюда никто не приходит. Даже попросить яйцо или принести зелень, и никогда не бывает звонков в дверь — только по телефону.

— Я не допоздна, — говорю я, а она качает головой.

Но на этот раз на Вестсайде все не так, суббота не похожа на субботу, как и вчерашний день — на пятницу. Все вроде как неестественное. Небо, как обычно, бурое, но даже смог кажется рассерженным, а пальмы — грустными и обвислыми. Сероватые улицы, тускло поблескивая, как будто встают на дыбы от жары, все кругом поблекло, точно полиняло. Дома, машины — все стало каким-то бледным, даже лужайки перед домами теперь песочного цвета, словно мы попали в один из тех старых снимков, которые мистер Таккер привез из Оклахомы, где он вырос.

Стоянка у Джексон-парка огорожена тяжелыми цепями, не видать ни одного своего, черного.

— Папаша не хотел, чтобы я тебя привозил, — говорит Дарнелл, кладя руку мне на плечо. — Слышь, пришлось хорошенько подумать.

Он заботливо так улыбается и дотрагивается костяшками пальцев до моей шеи.

— Порядок? — шепчет он.

Дома его отец смотрит телек и треплется по телефону. Мы с Дарнеллом проходим в заднюю комнату и садимся играть в домино, потом к нам заходит Малыш.

— Ни фига ж себе, — говорит он. — Тут у вас, детки, здорово прохладней, чем в гостиной у старикана. Он тут прямо кипятком писал, пока тебя не было, все трясся, что ты там чего-нибудь не то ляпнешь.

— Знаю, — говорит Дарнелл. — А что «не то»? Кругом «не то». А ты все по улицам шляешься? В такую жарищу?

— Ну и плевать, — отвечает Малыш.

Малыш — что угодно, только не малыш. Шесть футов и два дюйма, где-то так, да еще длиннющие волосы, сейчас такие не носят. Он их просто обожает, как и все, что имеет отношение к его персоне.

— Слышь, парень, — говорит он. — Когда законники тебя возьмут, ты, знаешь, как ручки расставишь, а?

Он показывает, широко расставляя пальцы.

— Покладешь их за милую душу на руль, — продолжает он, — и еще молиться станешь, прямо так, ручки врозь.

Его с час назад прихватили, когда он на мамашиной машине ехал из винного магазина, что на Третьей.

— Не-а, на руль — это как-то не по мне, — говорит Дарнелл. — Помнишь, я был на заправке в том году в шесть утра, когда кассир по ошибке включил сигнализацию? Семеро черных и белых, все дела, я даже заправиться не смог. Так вот, я тогда руки держал за окном, парень. — Он с треском опускает на стол костяшки домино. — Хорошо хоть, на тебе не было этого занюханного куска кожи, который ты называешь курткой. Счастье, что лето. А то у тебя в ней такой вид, что легаши сразу норовят оттащить тебя к доктору.

— А я сам себе доктор, чтоб ты знал.

— Младенчик ты, вот кто, — говорит ему Дарнелл. — Не нравится, да?

Он переводит взгляд на меня.

— В общем, никуда мы сегодня не едем, — говорит он.

Я отдаю ему костяшки, а Малыш идет на кухню за шипучкой. Движения воздуха никакого.

Мы выходим из спальни, чтобы проводить Малыша, а в первой комнате за столом рядом с матерью Дарнелла сидит мисс Ралфина, она живет напротив. Под париком ее лицо кажется маленьким-маленьким, как у ребенка, и, хотя ей, наверно, не меньше семидесяти, у нее совсем нет морщин, только на лбу складки, когда она поднимает брови. Я знаю, что она сейчас скажет.

— Бренда! Как у тебя с этим мальчиком? Когда вы, в конце концов, поженитесь? Хочу к вам на свадьбу. А то еще не дождусь.

Она спрашивает об этом вот уже два года, с тех пор как мы закончили школу. Я улыбаюсь ей и говорю, что не знаю, а Дарнелл с Малышом в это время проходят под вентилятором и поднимают головы, чтобы глотнуть воздуха.

— Ты это куда? — говорит мистер Таккер.

Они с мистером Ланиром стоят снаружи и рассматривают агрегат для зарядки аккумуляторов.

— Дай хоть продохнуть, — говорит Дарнелл и тут же поднимает обе руки. — Пардон. Дальше ходу нет.

Я вижу, что по дорожке идет Джейн Джоунс в своей фирменной одежде. Она работает на Шестой авеню, в «Жареных цыплятах Черча».

— Малыш, Дарнелл. И Бренда! — выкрикивает она, ужасно растягивая мое имя.

Она до сих пор не может мне простить.

В школе мы вместе проходили практику. «Американский банк» взял нас кассиршами, и мы стали учиться правильно говорить и одеваться, как белые. Короче, тому, что я и делаю сейчас на работе.

Но Джейн в два раза шире меня, плечи у нее такие же здоровые, как у Дарнелла, и вся она такая темная-темная. Брат Лобо, поэт, говорил про нее: «Вот это вещь!» И совсем черная. Когда мы были маленькими, я всегда завидовала ее коже, да и лицу, у нее не выступала вперед нижняя челюсть, и шея была длиннющая, и на коже не было никаких шрамов, как у меня. Я была светлее, и всякие царапины были видны на мне месяцами. Но когда банковские стали проверять практиканток, я видела, как они смотрели на Джейн, когда мы с ней пришли на собеседование. Мы обе говорили так, как надо. Но ее волосы! Ее плечи! Она могла расправлять волосы хоть каждый день, и все равно это были волосы африканки; она носила короткую прическу, но это делало ее шею еще длинней.

Джейн никогда не спрашивала меня о том, как мне работается в совете. Я долго ее не видела, Дарнелл сказал, что у нее мать сошла с колеи, стала курить всякую дрянь. Джейн ходила за ней, а теперь получила работу у Черча.

— Пошли со мной, Малыш, — бросает она через плечо. — Или Бренда завела себе гарем?

— Лучше не открывай сегодня рта, мальчик, — орет за спиной Малыша мистер Таккер. — Потом проверишь, работает ли язык.

Мы идем в заднюю комнату, и Дарнелл треплет мне волосы и щекочет шею.

— Хочешь самый потрясный подарок в честь моей любви? — говорит он.

Он пытается ущипнуть меня за шею, потом целует, но Софая с Полой все время бегают туда-сюда. Короче, мы бросаем это дело и идем в гостиную, чтобы помочь маме Дарнелла готовить, потому что в субботу к ним могут завалиться и знакомые, и почти незнакомые — кто угодно.

Мы разделываем цыпленка, жарим его с перцем и луком, готовим стручковую фасоль, макароны с сыром, шейку и горошек для мистера Таккера. А еще бисквитный пирог с шоколадной глазурью. Она всегда так готовит, каждую субботу.

Все дети садятся есть, с улицы заходят мистер Таккер, мистер Ланир, а потом Роскоу Уайли. Они все садятся в гостиной и начинают смотреть телек. Софая, Пола и их подружка Такима выходят из комнаты, что-то напевая по дороге, а Дарнелл ведет меня во двор. Мы садимся на ступеньки, ночь кажется еще жарче, чем день, слышно, как пахнет шпинат у изгороди, как будто его прямо сейчас готовят. Помню, отец говорил, что время может ускоряться и ходить по кругу, он рассказывал тогда про шторм, в который попал в Талсе.

Нет ни одного прохожего, потом мы опять слышим шум вертолета, он долго-долго кружит над Седьмой авеню, там, где все эти отели и рестораны. Потом к нам подходит мисс Ралфина и говорит, что в гостинице «Холидей-инн» посадили группу захвата, они думают вечером взять Рикки Ронрико, она подслушала их переговоры по радио. Видно, считают, что он точно на Вестсайде.

Мы возвращаемся в дом; в гостиной теперь сидит один мистер Таккер, мы вместе с ним начинаем смотреть «Похитителей трупов».

— Хоть бы одну черную физиономию показали, — говорит Дарнелл, вставая, чтобы налить себе попить.

Потом он снова садится, да так аккуратно, что даже не касается моей ноги.

— Старье, — говорит он, — и газировки не осталось.

Вертолет все кружится и кружится над нами, как гоночная машина на треке. Когда я просыпаюсь, кино уже кончилось и вовсю звонит телефон. Это мистер Уайли; его дом на углу — там только что была полиция. Он им кучу всего наговорил, когда они пытались увести его сына на допрос в участок. Они ему сказали, что слыхали, будто у него в доме есть какие-то улики, и прошлись по комнатам. Мамаша Дарнелла отбивает ногой дробь по линолеуму, прямо как чечеточник, и, когда в комнате вдруг появляется Малыш, все просто подпрыгивают.

— Эй, а ты какого фена шляешься по улице? — говорит мистер Таккер и становится красным, как гранат. Краснокожий да и только. — Сядь на задницу и сиди. Ты чего — в такую ночь шмонаться по улицам!

— Эй, тут тебе не Алабама, — говорит Малыш и улыбается. — Пожрать-то мне надо.

Но он ничего не ест, просто садится на пол подальше от мистера Таккера.

— Лестер с Тимми и вообще все говорят: не горячись, — сообщает Малыш. — Надеются, что он уже смылся. Наверно, дернул куда-нибудь в Л.-А. Чего ему тут ошиваться…

— Заткнись-ка, мальчик, пока я тебя не заткнул, — шипит мистер Таккер.

У меня спирает дыхание. Если будет произнесено имя Рикки Ронрико, они того гляди придут сюда за нами.

— Позвони матери, Бренда, — говорит мистер Таккер. — Скажи, что пока задерживаешься.

Голос у мамы психованный, но она говорит, что он прав. По телеку показывают еще какую-то фигню, мне кажется, что теперь уснул Дарнелл, но он просто уставился в стенку. Там, рядом с камином, спокойно стоит себе старенький бежевый проигрыватель, прямо под портретом африканской принцессы. Она выглядит еще темнее, потому что ее все время коптят.

Мистер Таккер засыпает в своем кожаном кресле, миссис Таккер идет в спальню. Малыш все так же сидит на полу; похоже, мы с Дарнеллом — единственные, кто не спит. У него вообще нет своей комната; с тех пор как я его знаю, он спит на кушетке в гостиной. Он обнимает меня за шею, и я упираюсь подбородком ему в локоть, там, где кожа такая нежная. Но потом он убирает руку и говорит: «Слишком жарко». Ишь ты!

В одиннадцать на экране снова появляется блондинка.

— Полиция Рио-Секо арестовала Рикардо Ронрико, который подозревается в убийстве двух полицейских, — начинает она. — Интенсивные поиски Ронрико продолжались с пятницы…

Он был в доме на Гейт-стрит, южнее того места, где застрелил двух полицейских. Теперь показывают его самого, волосы у него взъерошенные, глаза мутные и красные, вокруг губ — серый ободок.

— А парень-то всерьез на иголочке, на хорошенькой такой, — говорит Малыш, хотя мне казалось, что он спит.

— Следы его пребывания были обнаружены несколько раньше, во время рейда полиции в этом доме, — продолжает блондинка.

— Ага, давай, рассказывай, — говорит Дарнелл. — Рейд по обнаружению! Чего они там наобнаружили — кусок дерьма да телек, который сперли пять лет назад?

— И с чего он стал мотаться по Вестсайду? — говорит Малыш. — Ясное же дело: муравейник. Растопчут. Если, конечно, не переедешь куда-нибудь на Виллу, как Бренда.

И он смотрит на меня.

— Ладно, заткнись, Малыш, — говорю я. — Не привязывайся.

— А что, к твоему папашке прямо-таки и не стучали, а? — продолжает он, а блондинка в это время улыбается.

— Из нашего следующего сюжета, — продолжает она, — юные телезрители узнают о том, как проходил сегодня праздник в одном из многочисленных летних лагерей на Юге.

На экране начинают мелькать белые детишки, они разводят костры, бегают по лесу, а Дарнелл говорил.

— Будьте так любезны, — и тянет меня с кушетки.

— Я скоро вернусь, Малыш, — говорит он. — Ее папаша, наверно, уже на ушах стоит, так что мне надо поспешить.

Я только хочу вставить слово, как слышу, что кресло под мистером Таккером начинает скрипеть.

— Все, взяли его, — говорит Малыш отцу Дарнелла, и меня тут же выталкивают за дверь.

Сиденье в машине такое же теплое, как и кушетка. Я целую Дарнелла в шею и вообще отвлекаю от дороги. Теперь я не увижу его целую неделю. Я смотрю в окно, вижу Лестера и Тимми, Дарнелл сигналит им, но не снижает скорости. Странная штука, мне кажется, что мы по-прежнему плотно закупорены, хотя все окна в машине открыты. Я расстегиваю рубашку на Дарнелле и, когда мы проезжаем мимо фабрики Каналеса, хватаюсь за руль.

— Остановись на минутку, — говорю я ему, и он позволяет мне свернуть на стоянку.

В голове у меня такая каша, как после урагана зимой, когда в одну кучу смешиваются коробки, пальмовые листья и перекати-поле. Я хочу сказать ему, что боюсь за него, боюсь каждый день, но он ведь не станет слушать, я знаю.

— Давай к фабрике, — шепчу я, но сейчас выходной, и я не могу услышать свой любимый пряный запах.

Я тяну Дарнелла вниз, на сиденье, а он мягко так говорит:

— Ты знаешь, у меня нечем предохраниться. Я об этом не подумал.

— Знаю, — говорю я, и целую его глаза, и кладу пальцы веером ему на спину.

И думаю, что, если сейчас над нами пролетит вертолет, светя своим прожектором, они оттуда увидят, что мои руки прикрывают шею Дарнелла сзади, там, где кожа такая мягкая и нежная.

Susan Straight «Two Days Gone»

Copyright © 1990 by Milkweed Editions

Опубликовано в «Норт америкен ревю»

© А. Сошальский, перевод