Летающие шапки

Стояли дни «скулящих собак». Так искони прозывали калмыки знойную середину лета, когда в балках и лиманах до дна высыхает вода и даже собаки не выносят жары – жалобно скулят и повизгивают.

Босиком на землю в такое время не ступишь, да и обутым ходить нельзя: подошвы горят и скручиваются, как бараньи шкварки на раскаленной сковородке. Пасти стадо в такой испепеляющий зной невозможно. Прикрыв голову мокрой тряпицей, люди отлеживаются в кибитке или под каким-нибудь кустиком.

Но где укрыться от палящих лучей бедным животным? Утром, чуть подымется солнце, быки и коровы задирают хвосты и бегают как ошалелые. На них нападает «бзык». Овцы, наоборот, скученно стоят на месте, уткнув голову друг под друга. В такие дни они теряют все, что нагуляли на благодатных весенних пастбищах.

До синевы нагретый воздух тяжелым дымным маревом висит над степью, зыбко покачивается, словно волны на море.

Сегодня в самый полдень на этих огненно-синих волнах вдруг появилась двугорбая верблюдица. Впереди на ней сидел взрослый, позади – подросток лет четырнадцати. К переднему горбу были привязаны два ружья – берданка и двустволка. По этому оружию каждый степняк узнал бы в мужчине Хару Бурулова, самого удачливого охотника во всей округе.

Верблюдица ленивой рысью двигалась вдоль оврага, этак величаво плыла, словно вышедшая из сказки царица степей. Но и она докучливо ныла, сердилась, что гоняют ее по выгоревшей степи. Верблюдица недавно была острижена, и голая темно-серая кожа ее покрылась крупными каплями пота. Рыжая попона из кошмы промокла насквозь и почернела, а по краям ее выступили белые пятна соли. Издали казалось, что это кайма, украшающая попону.

Под стать этой убогой сбруе и одежда охотников. На отце – пыльного цвета армяк и огромный лохматый малахай, закрывающий не только голову и шею, но и плечи. Сын в таком же малахае, надежно защищающем от зноя, и в легкой отцовской рубахе, расстегнутой на черной от загара груди и с закатанными до локтей рукавами. Оба – в чиненых-перечиненых, порыжелых от частой ходьбы по степи сапогах.

Внешне Хара Бурулов ничем не выделяется среди жителей своего селения. Роста небольшого. Лицо, высушенное до черноты, редкие черные усы подковой уже посеребрились, и не столько от старости, сколько от забот и волнений. Все у Хары, как и у других степняков. Разве только нижняя губа кажется больше обычной. Но это, по мнению Мергена, сына охотника, оттого, что она все время работает. Обдумывая что-нибудь на охоте, отец нижней губой зажимает кончик длинного левого уса и так держит его, пока не найдет способа обмануть зверя. Мерген верит, что эта привычка действительно помогает отцу в трудную минуту, и сам пробует делать так же. Но усов-то у него еще нет. Во всем же остальном Мерген успешно подражает отцу. В разговоре немногословен, как и отец. Попусту не смеется. И никогда не хвастается охотничьей удачей. Хара никогда не хвалит сына, но в душе радуется, что растет настоящий охотник, может быть, в чем-то лучший, чем он сам.

Бурулов не случайно выбрал знойный день для охоты на волков. В такую жару хищник прячется по оврагам, ищет себе тень и не думает об охоте. Ну, а уж если добыча появится где-то рядом, да еще сама о себе даст знать, как эта крикливая верблюдица, тут и самый ленивый поднимется. На это и рассчитывал охотник, отлично знавший повадки зверья. Уверенный, что серые хищники залегли в конце оврага, Хара туда и направил верблюдицу.

Сын ухватил его за руку:

– Папа, а если волков соберется много, да нападут на верблюдицу?

Заскорузлыми землистыми пальцами отец поскреб черную щетину на подбородке и сказал с явной иронией:

– Где те волки, что осмелятся напасть на таких охотников, как мы с тобой!

А между тем верблюдица приближалась к оврагу, и подростку казалось, что он уже видит множество волчьих глаз, выглядывающих из-за обрыва. Но чтобы не показаться трусливым, он молчал. А отец словно дразнил невидимых еще зверей: приблизившись к оврагу, поехал вдоль него.

– Папа, волки увидят!

– Угу, – кивнул отец, неотрывно глядя в ту сторону, где могли появиться волки. – Они слышали голос верблюдицы, а теперь и увидят ее.

– Зачем же их дразнить? – дрогнувшим голосом спросил сын.

– Мы их раздразним еще и по-другому. Сделаем так, чтобы волки подумали, будто верблюдица вдруг упала – и дух из нее вон. Вот тогда они смело высунутся…

При этом отец повернул прочь от оврага в балку. Высохшее дно низинки потрескалось так, будто бы сюда высыпали множество битых глиняных тарелок. Здесь отец остановил верблюдицу, заставил ее опуститься на колени и лечь. Слезли на землю. Отец немного постоял, зажав по привычке кончик левого уса нижней губой. Потом кивнул какой-то своей мысли и снял берданку. Пройдя до края балки, присел у обрывчика. И, посмотрев назад, бросил сыну свой большой лопоухий малахай.

– Сядь возле верблюдицы и подбрасывай то мою, то свою шапку.

Мерген на лету подхватил шапку отца и спросил, зачем нужно так делать. Хара пояснил, что эти растрепанные, лохматые шапки, взлетающие вверх, волки могут принять за воронов, кружащихся над павшей верблюдицей, и прибегут в надежде на поживу.

Мерген стал подбрасывать то свою, то отцову шапку. Взлетая, старые овчиные шапки с отвислыми ушами действительно были похожи на воронов, то поднимающихся, то опускающихся над одним и тем же местом. «Как он догадался, что волки примут эти лохматые шапки за воронье?» – думал Мерген об отце, непрерывно подбрасывая и на лету подхватывая то одну, то другую шапку.

Это была веселая игра. Но чем же она кончится? Мерген с любопытством посмотрел на отца. Тот, все так же губой пощупывая ус, сосредоточенно смотрел из своей засады в сторону волчьего оврага.

– Бросай, бросай! – стал понукать отец, казалось, даже не глянув на сына. – Сейчас пойдут! Бросай!

Мерген опять занялся шапками и вдруг словно какой-то дымок увидел впереди. Повыше подбросив шапку, более пристально глянул на овраг и понял, что это не дымок, а пыль. И движется она клубами в их сторону.

– Бежит! – процедил отец сквозь зубы. – Но ты не останавливайся, даже когда выстрелю.

Когда Мерген глянул в третий раз, он увидел волка, бежавшего с раскрытой пастью и высунутым языком. За ним-то и вздымались клубы пыли. Теперь смотреть уже было некогда. Мерген знай подкидывал шапки. Ему вдруг почудилось, что он слышит тяжелое дыхание хищника. Мерген вовсю заработал руками, и его «вороны» стали взлетать еще чаще.

Выстрел раздался так неожиданно, что Мерген даже подскочил. Глянул туда, где только что бежал волк, и, к своему ужасу, увидел удаляющуюся в обратную сторону тучку пыли. Раздался второй выстрел, и тучка поднялась вверх, зависла над убитым волком. «Промахнулся с первого выстрела, – со стыдом за отца подумал подросток, – только вторым уложил».

А отец встал и призывно махнул рукой:

– Иди к первому, а я ко второму. Может, я его не до конца…

Лишь теперь Мерген понял, что он не заметил, когда упал первый волк, а видел только убегающего второго. И порадовался за отца.

Первый выстрел оказался настолько метким, что пуля попала матерому прямо в лоб, между глаз, да и второй был убит наповал.

Погрузив на верблюдицу туши волков, удачливые охотники возвращались в хотон. Верблюдица, поняв, что едут домой, перестала кричать и по мере приближения к хотону все ускоряла бег. Она бежала, вытянув шею на всю длину и далеко выбрасывая длинные узловатые ноги. По древнему обычаю, объехав хотон по солнцу, Хара остановился у своей кибитки. Верблюдица тут же опустилась на колени, чтобы скорее сняли неприятный груз. Охотники не заставили себя ждать. Сняли поклажу и отпустили ее. Но верблюдица ушла на волю не сразу. Обернувшись, она с явной брезгливостью, казалось, даже с возмущением выплюнула свою жвачку на туши волков и лишь после этого презрительного плевка важно ушла прочь.

Мерген тем временем вошел в кибитку и доложил находившимся там женщинам:

– Бабушка, мама, мы двух волков убили! – и, немножко помолчав, пояснил: – Я приманивал, а папа стрелял. Скорей выходите смотреть!

К большому огорчению юного охотника бабушка и мать смотреть на добычу не пошли: они боялись даже волчьей шкуры. Зато мужчины по достоинству оценили удачу охотников. Сосед и его гость издали заметили притороченных к горбу верблюдицы волков и пришли к кибитке Хары Бурулова. Усевшись на старой, развалившейся телеге, которая без колес второе лето стояла на двух колодах и даже обросла бурьяном, они наперебой высказывали предположения о том, как можно было в один заезд убить двух волков. И когда Хара снял свою добычу с верблюдицы, он услышал за спиной:

– Настоящий охотник не возвращается из степи с пустыми вьюками.

Польщенный похвалой соседа и его друга, иногда приезжавшего в гости откула-то с низовьев Волги, Хара небрежно бросил свою добычу и подошел к мужчинам. Прежде всего поздоровался с гостем:

– Здравствуй, Леджин. Каким суховеем к нам в такую пору?

– Ты прав, Хара, что суховеем, – ответил тот.

– Да, сегодня пекло так, что думал, привезу этих разбойников зажаренными, – кивнул на туши волков охотник.

– А ты гостеприимный, – улыбнулся Леджин, – к моему приезду сразу двух таких валухов притащил.

– Да уж настоящие валухи! – поддержал подошедший в этот момент кузнец, невзрачный на вид мужичонка с перекаленным до красноты лицом и с черными сильными руками. – Если бросить на весы ягнят, каких они сожрали, то каждый такой зверь перевесит целую отару. Ты молодец, Хара, – и кузнец почтительно пожал руку охотника.

Стайками и в одиночку сбегались мальчишки. За ними спешили взрослые и даже старики. Одни шли, радуясь, что еще двумя ненасытными врагами их стада стало меньше, другие из любопытства, а кто и с завистью. Не видно было только женщин – это зрелище не для них.

Опираясь на суковатую палку, приковылял сухой, как и его посох, самый старый житель хотона Церен.

– День был такой, что собаки рыдали, – скрипел старик, усаживаясь на передок телеги, – пятки пропекало через подошву сапога, а он, гляжу, поехал. Поехал. Да еще с парнишкой! Куда он, думаю себе, мальчонку потащил в такую преисподнюю? Знаю, что Хара зря патроны не палит. Да только ума не приложу, как он напал на этих овцеедов по такому зною! – и старик захихикал, отчего тощая седая бородка его задралась вверх и мелко задрожала. – Другие сутками бродят по степи и даже на след зверя не могут напасть. А у него всегда удача. Ты уж скажи нам правду, – и старик лукаво подмигнул Бурулову, – знаешь волшебное слово – звери сами выходят тебе навстречу.

– Это не я! – шуткой на шутку отвечал Хара. – Это сын умеет их созывать. Сегодня так и было. Я только стрелял. А Мерген выманивал волков на видное место.

Мальчишки, кто в суеверном страхе, кто с завистью, а кто с явным недоверием, но все заинтересованно посмотрели на Мергена. Мерген не знал куда деваться. Выручил его сам же отец: послал в кибитку за бруском.

Старик Церен достал кривой старинный нож из черных, с серебряной инкрустацией ножен и, когда Мерген принес брусок, стал править холодно сверкавшее лезвие.

– И главное: попал прямо в серединку лба, в самую волчыо точку, – не переставал восхищаться Церен.

Хара был в хорошем настроении и охотно поддерживал веселый разговор, поэтому на последние слова старика сказал:

– Я, когда целюсь, не закрываю оба глаза, как другие, – при этом он почему-то подмигнул Леджину.

Гость понял, что его вовлекают, в беседу, и заговорил:

– У нас в Малых Дербетах тоже есть знатный охотник, Манджи Таратаев. Стреляет без промаха. Но на волка пули не истратит! Без выстрела убивает серого разбойника наповал!

Услышав необычайное сообщение, мальчишки окружили рассказчика. Охотно слушали его и взрослые. Только Церен пошел снимать шкуру с волка, уже подвешенного добровольными помощниками охотника на коновязи. Отходя от рассказчика, старик лукаво кивнул, мол, давай, давай плети. Но Леджин, словно не заметив этого, продолжал вдохновенно.

– Манджи поднимает волка с логова. На пегой неказистой с виду лошадке догоняет зверя и одним взмахом плетки убивает наповал!

Люди тесней и тесней обступали сочинителя: веселые выдумки все любят слушать.

А Леджин разошелся:

– Раньше и он охотился с ружьем. Такого меткого стрелка не было нигде. Еще в детстве любил потешиться стрельбой. Бывало, заложит в патрон одну дробинку и выстрелит в ведерко, когда мать доит корову. Та доит, доит, а молока в подойнике нет, одна пена шумит. Глядь, а молоко струйкой свистит из низа ведра. – Леджин в восхищении разводит руками. – Каким надо быть метким стрелком, чтобы попасть в ведерко и не задеть четыре ноги коровы и две ноги доярки.

– Эту небылицу я слыхал, – сказал один из соседей Бурулова, – видно, пули умные, обходят ноги. Интересней другое: как он одним ударом плетки убивает волка.

– Свинец зашит на конце плетки, – высказал кто-то предположение.

– Да нет! – возразил басовитый голос. – Просто у них волки нежные, головы у них, как стеклышки, чуть заденешь и – вдребезги! – Взрыв хохота привлек к рассказчику еще больше зевак. Первыми перед ним стояли, конечно, Мерген и его сверстники.

– Ну, коли смеетесь, – обиделся Леджин, – то расскажу подробно, как это делается. Манджи всегда ездит с напарником. Выманят они волка из логова и гонят. В жару волк долго не может бежать. Пробежит самое большее семь-восемь верст и язык высунет, начинает оглядываться. Но Манджи не стреляет, даже если догонит. Он только кричит на волка, бьет плетью по крылу седла, всеми способами пугает зверя, чтобы тот бежал дальше.

– Я бы лучше выстрелом в затылок уложил его! – не выдержал Мерген.

Леджин свысока посмотрел на подростка и, ничего ему не сказав, продолжал свое:

– Когда волк выдыхается, он ищет балку или овраг и ложится на землю. Ляжет и морду – на передние лапы. Делай с ним, что хочешь. Манджи слезает с лошади, отдает повод напарнику и с плеткой в руке подходит к загнанному зверю. Волк не сводит с него глаз. И когда охотник подойдет совсем близко, зверь из последних сил делает отчаянный прыжок навстречу. Манджи проворно отступает на два шага и наносит плетью тот самый удар между глаз, о котором я вам говорил. Волк очень силен, особенно крепкая у него шея, но переносица его довольно-таки уязвима, – закончил свой рассказ Леджин.

Старик Цсрен покончил со шкурой первого волка и, предоставив второго более молодым, вернулся к телеге. Усевшись на передке, не спеша вытер нож пучком сухого бурьяна и молча слушал байки Леджина. Старику показалось, что гость своими россказнями пытается смазать на нет подвиг лучшего охотника хотона. И когда Леджин умолк, старик решил развенчать хвастливого чужака.

– Знаем и мы такой способ расправы с этим зверьем, – слегка склонив голову, начал он. – Только у нас в таких случаях поступают проше. Когда загнанный волк ложится на землю, охотники слезают с лошадей. Перекурят, почешут в затылках и себе, и волку…

Мальчишки, чувствуя, куда клонит старик, уже прыскали со смеху. Но взрослые пока молчали.

– Ну вот, тот, кто похрабрей, идет на волка с плетью. Обессиленный зверь зло смотрит на него налитыми кровью глазами, готовится к прыжку, клыки точит… А в это время другой более опытный и сильный охотник подкрадывается сзади и неожиданно прыгает на того волчищу, садится верхом и хватает за уши. – И уже под громкий смех Церен продолжал: – Вот тогда-то первый охотник сует зверю поперек пасти рукоятку плети. Волк хватает зубами рукоятку и у него от злости застывают челюсти. Ну а тут остается крепко стянуть ему челюсти ремнями, и, как теленка, вести в хотон.

Окончание этого рассказа потонуло в громком хохоте и детей, и взрослых. После этого пошли уже охотничьи байки, которые закончились, лишь когда и со второго волка была снята шкура.

Снимать шкуру с убитого волка не так-то просто. Эта работа требует ловкости и аккуратности. Сперва освобождают от шкуры задние ноги, а потом за лодыжки подвешивают вниз головой. И, чтобы не было порезов, без ножа, руками отдирают шкуру от туши, выворачивают ее наизнанку. Потом шкуру густо посыпают солью, обливают простоквашей и натягивают на широкую доску для растяжки.

Когда весь этот процесс был закончен, подошел бедно одетый старик в поршнях, в одной нижней рубахе, в рваных штанах, закатанных до колен. От более жирной туши волка он отрезал правую заднюю ногу вместе с тазовой костью и, словно оправдываясь, сказал:

– Старые люди говорят, что у кого от простуды болит спина, волчье мясо помогает. Моя старуха мучается поясннцей, сварю ей волчий бульон.

– Берите сколько хотите, а остальное вынесите за хотон и закопайте поглубже, – распорядился Хара и всех, кто свежевал волков, пригласил помыть руки.

Мерген принес мыло и чайник с теплой водой.

Когда взрослые перешли на охотничьи анекдоты, мальчишки, окружавшие Мергена, стали расспрашивать его о подробностях охоты. Веселой компанией отошли они от взрослых и ловили каждое слово сына охотника. Все весело смеялись, когда Мерген рассказывал, как обманывал волков. Некоторые тут же начали подбрасывать свои летние головные уборы. Но видимости взлетающих воронов не получалось. Только малахай на взлете при падении мог показаться волку птицей, кружащейся над падалью.

Однако не все сверстники интересовались подвигами юного охотника. Несколько подростков, одетых побогаче, стояли в стороне и пересмешничали. Заправилой у них, как всегда, был Бадма Цедяев. Его отец Цедя, бывший зайсанг, за четырнадцать лет Советской власти ухитрился не потерять своего влияния на неграмотных и суеверных однохотонцев и жил в прежнем достатке.

Толстый, неповоротливый сын его одет был щегольски, совсем не по-будничному. Несмотря на жару, он в желтой, вышитой золотом рубашке, в черном бархатном бешмете, нарочито не застегнутом, чтобы все видели широкий ремень с серебряными накладками, в сверкающих черным лаком сапожках на высоких каблуках. Бадма стоял в своей любимой позе, засунув два пальца левой руки в нагрудный карманчик бешмета, и что-то говорил, а его дружки громко смеялись.

Мерген знал, что когда в компании Бадмы вот так гогочут, то смешного там мало. Скорее всего, там готовится какая-нибудь очередная пакость. Но он не обращал на этих зазнаек никакого внимания. Однако те сами его задели. Заговорившись с друзьями, Мерген забыл унести в кибитку ружья. И вот сейчас заметил, что возле них уже крутятся малыши и, чего доброго, натворят беды. Он оставил на минутку друзей и забрал ружья, чтобы унести в кибитку. Повесив одно на левое, другое на правое плечо, он направился в кибитку мимо гогочущей компании Бадмы. Вдруг, как по команде, дружки Цедяева смолкли. И послышался задиристый голос их предводителя:

– Самое главное для охотника – уметь бросать в небо шапку и перетаскивать ружье с места на место.

Мерген прошел молча. Но Бадма уже ядовито бросил ему вслед:

– Стрелять он научится, когда отпустит бороду!

И тут, как назло, неподалеку на колодезном журавле появилась ворона и закаркала.

– Ха! Ворона тебе накаркнвает удачу в завтрашней охоте, – выкрикнул Бадма.

– Завтра он трех волков убьет! – съязвил кто-то в тон сыну богача.

– Карр, карр!

Мергену показалось, что все зло, которое питали к нему пересмешники, сейчас собралось в этом глумливом карканье вороны, словно и она была из шайки Бадмы. Он вскинул ружье и, еще не сообразив, что делает, выстрелил.

Ворона свалилась со столбика. И вся компания Бадмы смолкла.

Почти не целясь, Мерген застрелил эту птицу. Против такого ничего не мог сказать даже Бадма. Зато друзья Мергена пришли в дикий восторг. Они подняли Бадму на смех, начали дразнить его, отпускать колкости. Тот не смог им ответить. А уйти было стыдно. Так и топтался на месте, как на горячих углях. Но и это не ускользнуло от колючих глаз друзей Мергена.

– Что топчешься, как грешник на раскаленной сковородке? – сквозь зубы процедил Араша, лучший друг Мергена.

Араша, как и Мерген, был одет во все отцовское, но чувствовал себя независимо и нисколько не боялся дружков Бадмы. После очередного взрыва смеха по поводу адской сковородки Бадма засунул руки в карманы. Араша знал, что это было сигналом к драке, но продолжал в том же духе:

– Смотрите: он и руки прячет, чтобы не обжечь об наши кулаки.

Драки в присутствии взрослых заводить было нельзя. Но Бадма поклялся своим сообщникам, что этого он так не оставит.

Когда Мерген отнес ружья и вернулся к друзьям, отец сказал ему:

– Сними попону с верблюдицы и отгони ее пастись к соленому озеру.

– Почему к соленому, пап? Там трава плохая. Лучше в старую балку, – сказал Мерген.

– Сегодня она может принести верблюжонка. Но перед родами постарается уйти подальше от людей, в степь, а там на нее волки могут напасть.

Друзья Бадмы даже удивились, как их предводитель внимательно прислушивался к тому, о чем говорили отец и сын.

– А от соленого озера она никуда не уйдет. Сам знаешь, какое лакомство для верблюда соль.

Мерген с друзьями охотно побежал к верблюдице.

А Бадма тут же увел свою ватагу. У него родился план мести Мергену и его приятелям за насмешки. И он на ходу поделился этим планом со своими приспешниками.

– Ну, здорово! – выслушав Бадму, похвалил один из его дружков. – Если это удастся, то отец сам всыплет Мергену так, что он запомнит на всю жизнь.

– По тридцать копеек даю каждому, кто будет дежурить возле верблюдицы, – объявил Бадма.

Щедрость была неслыханная! И пятеро из ватаги согласились проснуться чуть свет, чтобы осуществить каверзу, за которую расплачиваться перед отцом будет Мерген.

 

В гостях у коршуна

Хара за день проголодался и был рад, что зеваки наконец-то разошлись. Он вошел в кибитку в надежде отдохнуть у домашнего очага, поужинать и сразу же уснуть. Но не успел переступить порог – на него набросилась мать:

– Чему ты учишь сына! В его лета мы уже пасли табуны, работали от зари до зари. Через два-три года парню жениться, а он у тебя ворон стреляет!

Хара сел возле круглого столика. Жена тут же молча поднесла ему большую пиалу холодного чигяна. Она боялась свекрови, когда та начинала бушевать, и в такие минуты ходила безмолвной тенью.

– Рано он у тебя в безбожники выходит! – продолжала старуха, – Ты позволяешь ему убивать божью тварь даже в полнолуние! Смотри, Хара, добром это не кончится. Накличете вы беду своей стрельбой! Попомни мое слово… Бог вас еще покарает за ту охоту в полнолуние.

Да, это случилось совсем недавно. Отец и сын, возвращаясь из степи, заметили стаю уток, севшую у края озера. Ну и настреляли. Пришли домой обвешанные трофеями. Рады-радехоньки. А старуха на них набросилась.

– Вы, грешники, совсем забыли о боге и его законах. Кто же стреляет в полнолуние!

Уток она выбросила собакам, а внука отхлестала ремнем.

Хара тогда смолчал. Охотничья страсть затмила ему память в тот вечер, и он забыл, что как раз наступило полнолуние… А сегодня решил: пора твердо заявить матери, что по ее законам он жить больше не будет. А сын и подавно. И, утолив жажду чигяном, Хара спокойно и уважительно сказал:

– Мама, вы же сами любите говорить, что если конь белоногий, то и жеребенок его будет таким же. Кем же должен быть мой сын, если сам я охотник? Да и что ему говорить, если он уже сейчас стреляет не хуже меня.

– В этом-то и весь грех, что в четырнадцать лет он стал таким душегубцем.

– Да какое ж это душегубство – убивать хищных зверей или птицу, которую, и сами вы говорите, бог создал на пропитание человеку.

– Пусть вырастет, станет мужчиной, а уж потом за ружье берется. А то прямо из пеленок начал бабахать.

– Было у кого, вот и научился, – парировал Хара и опять примирительно сослался на любимую пословицу матери – Сами же говорите: «Уши рождаются раньше, но рога обгоняют их в росте».

– О, господи, разве тебя переспоришь!

– Ну тогда и спорить больше незачем! – твердо сказал Хара. – Сын охотника должен стать охотником. Только еще лучшим, чем отец.

И все же, как только Мерген вернулся от верблюдицы, бабушка отхлестала сто ремнем за напрасно убитую ворону. Била она больно. Однако Мерген не жаловался. И даже не убежал, пока старуха не угомонилась.

Но бабушка напрасно думала, что внук терпел просто от покорности. Дело было совсем в другом. Пока Мерген отгонял верблюдицу к соленому озеру, он все думал об убитой вороне. Отец учил, что настоящий охотник не может быть душегубом. Он уничтожает хищных зверей, которые приносят хозяйству вред, или стреляет дичь на пропитание. Жадность отец считал противоестественной для охотника. Поэтому, когда они однажды убили за утро сразу восемь уток, а на озеро садились новые и новые стаи, он не разрешил сыну больше стрелять. «Дичь нельзя убивать и складывать в кучу, как навоз», – сказал он тогда.

Ну а ворона, убитая лишь из-за пересмешника Бадмы, пойдет, конечно же, на навоз. И это не достойное истинного охотника обстоятельство мучило Мергена больше, чем бабушкины побои. В тот вечер он долго не мог уснуть. Все чудилась серая щупленькая ворона. «Может, где-то ее ждут птенцы, – думал Мерген, – видно, прилетела на запах мяса, когда стали снимать шкуры с волка. Хотела урвать кусочек для своих малышей, а я ее бабахнул…»

Убедившись, что так просто не уснешь, Мерген решил прибегнуть к своему верному способу успокоения. Он в темноте протянул руку в сторону постели отца, нашарил висевшее на стене ружье и стал его ощупывать, оглаживать. Потрогал холодный ствол, осторожно прикоснулся к курку, провел всей ладонью по гладко отполированному прикладу. И сразу же забыл все огорчения, словно с другом пошептался. Повернулся на бок и уснул.

Отец разбудил его, когда за окном чуть брезжил рассвет, и послал посмотреть верблюдицу.

Мерген выскочил из кибитки, плеснул на лицо воды, чтобы окончательно проснуться, и, на ходу вытираясь полой отцовской рубашки, направился к соленому озеру.

Темное ночное небо начинало синеть, звезды перестали мерцать и тускнели, как рассыпанные бусинки ртути. Словно на смену звездам, в небо поднялись жаворонки и дрожали там весело поющими точками.

Пробегая мимо колодезного журавля, Мерген вдруг остановился возле убитой вчера вороны. Ворона лежала на спине, окоченевшие ноги ее со скрюченными коготками были подняты вверх, словно в минуту смерти птица хотела еще за что-то уцепиться. Перья на темно-серой грудке чуть пошевеливал ветерок. Возле закрытого глаза темнело пятнышко запекшейся крови. Потупившись, Мерген молча и виновато смотрел на убитую им птицу. И вдруг он заметил муравьев, которые вползали в клюв птицы. А когда увидел, что муравьи уже съели половину вороньего язычка, вздрогнул, словно от озноба, схватил окоченевшую птицу за лапку и вернулся к кибитке. Нашел лопату, вырыл яму за коновязью и закопал свой «грех». Лишь после этого Мерген снова побежал туда, куда послал его отец.

От озера Мерген вернулся с радостной вестью о том, что верблюдица принесла верблюжонка.

– Мордочка у него светлая, а на лбу темная звездочка и губы черные, как у матки! – рассказывал он во весь голос, считая, что все должны проснуться и бежать к новорожденному.

– Скажи главное, – соскочила бабушка с постели, – он сосет матку? Сосет?

– Да как же он будет сосать связанный! – развел руками Мерген.

– Почему связанный? – удивился отец и тоже вскочил.

– Наверное, какой-то добрый человек увидел ночью, что верблюжонок родился, и закутал его потеплее, чтоб не замерз, на утреннем ветерке, закутал и арканчиком обвязал.

– Мама, вы закутали? – недоуменно спросил Хара. – Вы же знаете, что верблюжонку сразу нужно материнское молоко, а не кутанье!

– Бог с тобой, Хара, что ты говоришь! Когда бы я успела? Сама проспала, – отмахнулась бабушка и вдруг настороженно спросила – А во что он закутан?

– В волчью шкуру, – ответил спокойно Мерген. – Ему, наверное, тепло и мягко…

– Ах-ах! Собаки! – заорал хозяин дома и выскочил за дверь. – Так и есть, одной шкуры нету. Убью злодея!

Отец схватил старое одеяло и убежал к верблюдице. За ним поковыляла и бабушка, сквозь слезы твердя, что верблюдица не примет детеныша, раз от него воняет волчьей шкурой.

Лишь после этих слов Мерген понял, что стряслась большая беда, и тоже побежал к верблюдице. Отца он не посмел обгонять, поэтому подошел к новорожденному, когда тот был уже вызволен из вонючей волчьей шкуры. Отец, положив верблюжонка на старое одеяло, вытирал его. Начав от головы, он протер верблюжонка до хвостика. Потом перевернул на другой бок на сухую часть одеяла и проделал то же самое. Мерген начал помогать, не понимая, зачем это делается. Обычно верблюдица облизывает своего новорожденного детеныша и тот поднимается на ноги и начинает сосать.

– Не примет она его, не примет! – сквозь зубы цедил Хара.

– Волком от него прет!

– Ай-яй-яй! – завздыхала подоспйвшая бабушка. – Вражья рука это сотворила! Вражья рука! За грехи ваши, нечистые вероотступники, бог послал худого человека, вот он и придумал… Дострелялись, окаянные! Добахались!

– Да не вопите вы, мама! – цыкнул Хара. – Сами знаете, какие они пугливые, верблюжата.

– Я не буду, я не буду, – виновато забормотала старуха и, вынув из-за пазухи тряпицу, тоже стала вытирать верблюжонка.

Когда и она взялась за это дело, Хара ушел к верблюдице, которая паслась в отдалении и, казалось, совсем забыла о своем детеныше.

А тем временем весь хотон узнал, что у Хары Бурулова что-то случилось с верблюжонком, и люди сбегались со всех концов. Араша и другие друзья Мергена прибыли первыми. И Араша сразу же сказал, что это дело рук Бадмы – вчера он о чем-то уж очень весело сговаривался с дружками.

Друзья Мергена помогли поднять верблюжонка. Тот встал на шаткие узловатые ноги, которые мелко дрожали в коленях, и, вытянув свою длинную шею, с тоской смотрел на мать, которая была далеко и не обращала на него никакого внимания.

– Ребята, а давайте мы его поднесем к матке, чтоб пососал, – предложил Араша.

– Не трогайте его. Верблюдица сама должна к нему подойти, – остановила их бабушка Мергена. – А сама не придет, Хара приведет ее.

Хара подергивал за веревку, привязанную к деревянному мундштуку, вдетому в ноздри верблюдицы, но та словно не замечала хозяина, пощипывала себе сухую траву и не двигалась с места. Дергать сильней Хара не решался: ей будет больно, а она ведь сейчас мать. Он старался увести ее к верблюжонку ласковыми словами, но та не повиновалась. А ведь вымя ее было переполнено молоком, раздулось, как барабан, и едва вмещалось между ногами. Если она не отдаст этого молока новорожденному, будет плохо им обоим. У нее молоко перегорит, и она заболеет. Да и детеныш не сможет долго прожить голодным.

Хара перестал уговаривать, со злостью огрел верблюдицу кнутом и изо всех сил потянул за веревку. Но та, широко расставив свои огромные, длинные ноги, уперлась и сердито мотала головой. А когда хозяин стал хлестать ее еще сильней, упала на колени и жалобно закричала.

Сбежавшиеся зеваки только мешали хозяевам верблюдицы. Одни советовали поскорее найти человека, который умеет петь специально для этой цели придуманную песню «Бобн-Боджула». Другие советовали искупать верблюжонка. И только сама хозяйка, мать Хары, предложила именно то, что нужно было в этом случае, – поскорее подоить верблюдицу, молозивом напоить верблюжонка и намазать его всего, чтобы отбить запах звериной, шкуры.

После долгих усилий с помощью соседей удалось подоить верблюдицу, напоить и намазать верблюжонка молозивом. Но все равно верблюдица и не смотрела на своего детеныша. А солнце уже поднялось к полудню. Видя, что толпа людей только пугает матку и малыша, Хара попросил людей разойтись. Оставив, возле верблюдицы старуху-мать и жену, он и сам направился было домой. Но тут подвернулся Мерген с просьбой разрешить и ему остаться в степи, чтобы помогать бабушке и матери. Отец сгоряча набросился на него.

– Все из-за тебя! Права бабушка, что бог наказывает! Это из-за вчерашней вороны!

Схватив сына за шиворот, Хара начал стегать его своим широким толстым ремнем. Придя в ярость, отец задрал рубашку сына и хлестал по спине так, что красные полосы тут же наливались кровью. Один раз железная пряжка ремня пришлась Мергену по лицу, и на щеке выступила кровь. Друзья Мергена испуганно отбежали. Но тут подоспела учительница со своей дочкой, сверстницей Мергена.

– Перестаньте! Товарищ Бурулов, что вы делаете! – закричала учительница и ухватилась за руку рассвирепевшего отца.

Рука Хары замерла в воздухе. Глянув на учительницу, он туг же опустил ремень и, даже не запоясавшись, а повесив его через плечо, пошел к кибитке.

Учительница опустила сорочку на исполосованную спину Мергена и сказала дочке:

– Кермен, сотри ему кровь с лица своим платком.

Мать ушла, а дочь осталась помогать пострадавшему. Мерген посмотрел по сторонам, не видит ли кто, что девочка держит платочек возле его лица. И, убедившись, что все ушли, пробубнил: – Мне и не больно.

Однако Кермен посмотрела на него так сострадательно, что ему стало стыдно за вранье. Девочка прикоснулась платком к щеке Мергена и сказала:

– Ну и характер у твоего отца. Когда он бил тебя, мне казалось, что он по моей спине хлещет раскаленным железом.

– Тебя, видно, никогда не били. Вот ты и чувствуешь даже чужую боль, – заметил Мерген. – А на моей спине сплошные мозоли от отцовских ремней да бабушкиной плетки. Они наперегонки хотят из меня двоих сделать.

– Как это? – широко раскрыв иссиня-черные глаза, удивилась Кермен.

– Отец хочет меня сделать охотником. А бабка гоннт в гелюнги. Иначе она и в школу бы не пустила, а так сама заставляет учиться, чтобы потом других учил послушанию да богопочитанию.

– Она все еще надеется, что в советской школе такие предметы будут преподавать? – спросила Кермен и как-то удивительно мило повела высоко вздернутыми черными бровями.

– Ну хватит, а то платок весь красный, – сказал Мерген, завидев за крайней кибиткой Бадму с его компанией. – Холодной водой вымоюсь и кровь перестанет идти.

Это он так говорил, а сам был на верху блаженства оттого, что к нему впервые в жизни прикасались такие белые и тонкие пальцы.

Бадма из-за кибитки не показывался, и Кермен спросила звонким, словно крохотный колокольчик, голосом:

– Почему не убежал от отца сразу, как он начал бить?

Мерген посмотрел на нее удивленно и даже плечами пожал.

– Убегать? Ты что? Тогда отец подумал бы, что я трус, и уж никогда не взял бы на охоту. Из труса ни за что не получится хороший охотник, – убежденно заявил Мерген. – Отец говорит, когда трус стреляет, он от испуга закрывает глаза, потому и не попадает в цель.

– Значит, ты ради охоты что угодно вытерпишь? – с тревогой спросила Кермен.

– Да нет, отец, когда не злой, он меня любит и охотно всему учит. Когда идем на волка или на кабана, он всегда берет меня и посылает вперед, а сам с берданкой идет сзади. Если заметит, что боюсь, вот тогда он сердится и говорит: «Иди домой бурьян караулить!» Два раза он меня прогонял с охоты домой. Первый раз за то, что промазал, не попал в дикого кабана. Раненный в спину зверь набросился на меня, мог растерзать. Я испугался и закричал, как девчонка. А другой раз я тоже сам виноват. Утром отец послал меня за верблюдицей, чтоб ехать на охоту в Волчью балку. Мы встретились у озера с Арашой. У него было ружье. Мы стали охотиться за дикими утками. А про верблюдицу я и забыл. После этого отец не оставил на моей спине живого места и на охоту не брал целую неделю… Вот и теперь, если верблюдица так и не признает своего малыша, моя спина будет синей. – И, горько усмехнувшись, он подмигнул девочке: – Вот тогда приходи со своим платочком, он так пахнет цветами, что сразу вся боль проходит. Только бери самый большой, спина у меня шире лица.

Кермен с восторгом промолвила:

– Какой ты сильный и терпеливый! Такими бывают только в книгах…

– Эй, Мерген, иди сюда! – послышался от кибитки голос отца.

И когда, наскоро простившись с девочкой, Мерген подбежал к отцу, тот сердито сказал:

– Рано тебе охотиться на двуногих козочек. Сопли не высохли. Я ухожу. Цедя зовет. А ты займись верблюдицей: помоги матери и бабке.

И, выпив пиалу чигяна, отец ушел к кузнецу попросить коня: к бывшему зайсангу не хотелось идти пешком, хотя и живет он всего лишь в километре от хотона.

Оставшись один, Мерген начал смывать с лица засохшую кровь.

А за соседней кибиткой, подсматривая за ним, торжествовали победу Бадма и его сподручные. Бадма всем, кто участвовал в завертывании верблюжонка в волчью шкуру, выдал по два гривенника. «Наймиты» были довольны. И только один возразил:

– Ты ведь обещал по тридцать, а дал по двадцать копеек.

– Мало всыпал ему отец, – надменно ответил наниматель.

– А мы при чем?

– Не сумели учительницу задержать на полпути. Что, не могли ее о чем-нибудь спросить, чтобы остановилась.

Никто не возражал: «хозяин» был прав.

Мерген смотрел сквозь щелку в кибитке на этих заговорщиков. Догадывался, что речь идет о нем. Но как узнаешь, что там опять замышляется…

* * *

Солнце, нещадно палившее целый день, начало остывать и клонилось к закату, когда Хара Бурулов подъехал к саду, среди которого белела роскошная кибитка Цеди. По обычаю предков всадник объехал поместье по ходу солнца, справился у батрака, дома ли хозяин, и, поправив на себе одежду, вошел в кибитку.

Слева от порога конюх Бадаш, тихий, запуганный человечишка, и погонщик верблюдов Муула, тощий, как осенний стебель полыни, плели из сыромятных ремней вожжи. Справа хозяйский егерь готовил поводки для гончих собак. Сам же хозяин восседал в глубине кибитки на пестром возвышении из ковров и одеял, Он держал в руках разобранную немецкую двустволку. Было ясно, что здесь готовятся к охоте.

– А-а-а, самый меткий охотник пожаловал к нам, – с ехидцей протянул Цедя. – Ну-ка, ну-ка почисть это ружье, посмотрю, как это делают знаменитые стрелки.

Гордому охотнику не хотелось угодничать перед бывшим зайсангом. Но пока что Цедя был по-прежнему самым богатым и влиятельным человеком в округе и умело пользовался этим для устройства своих житейских делишек, поэтому с ним лучше не ссориться.

Хара почтительно поздоровался с хозяином, взял в руки ружье и со знанием дела стал его чистить.

– Ты догадываешься, зачем я тебя вызвал? – спросил Цедл, поглаживая иссиня-черную холеную подковку усов.

– Ваши пути, как и пути господни, неисповедимы, – уклончиво ответил Хара.

– Недавно ты в окрестностях святых озер убил двух волков. Если так будет и дальше, то что должны делать мои собаки? Из-за тебя мои гончие за последние два года не загнали ни одного волка.

– Обленились? – нарочито наивно спросил Хара.

– Ты из-под носа у них выхватываешь добычу, – повысил голос Цедя. – Если дальше будет так продолжаться, они разучатся не только гонять волков, но станут бояться лисиц и зайцев.

– Но ведь собаки ваши, вы им и приказывайте, – все так же смиренно говорил Хара.

«Э! Было бы это старое время, показал бы я тебе, как меня дурачить», – подумал Цедя. Но продолжал все так же спокойно, привычным тоном приказа:

– Так вот, чтоб отныне ты не только в районе святых озер, но даже в окрестных балках не охотился на волков. А если заметишь волка, сообщай мне. Я с ним расправлюсь сам.

– Но станет ли волк сидеть и ждать, пока вы придете с собаками? – озабоченно развел руками Хара.

Цедя от ярости покраснел. Однако смолчал, уверенный, что он в другом месте покажет свою силу и власть этому совсем вышедшему из повиновения голодранцу.

А Хара между тем промыл теплой мыльной водой патронники и, намотав на конец шомпола марлю, начал прочищать стволы, насухо вытирать. Потом по-хозяйски смазал их ружейным маслом. Подняв стволы вверх, посмотрел в их сверкающие отверстия.

«Кто играет с собакой, остается без подола, кто шутит с богачом, остается без головы, – вспоминал Хара старинную поговорку. – Что поделаешь! Пока этого мироеда терпит Советская власть, придется терпеть и мне».

А Цедя продолжал свое:

– Другому я бы сказал, что буду натравливать собак, если ослушается. Но люди говорят, что даже самые злые собаки на тебя не бросаются. – Цедя хитро прищурил и без того узкие маслянистые глаза. – Говорят, ты умеешь укрощать злых собак, и они не лают на тебя даже темной ночью. Это правда? – и Цедя оскалился.

– Если говорят, значит, правда, – раззел руками Хара. – Когда я родился, первым благословением моего деда были слова: «Чтоб ты рос и мужал, и чтоб никогда не слышал нареканий от людей, и чтоб на тебя не лаяли собаки!» Насчет собак сбылись слова моего деда. Да и нарекание от людей слышу впервые, – ответил Хара независимо.

– Слышите, что говорит мне охотник? – вспылил Цедя. – Он со мной хочет потягаться. Ну что же, посмотрим, как тебя помилуют мои собаки! Приходи ночью, спущу собак. Если унесешь овцу, будет твоя! Выбирай самую лучшую.

– Как же ты, Хара, посмел так хвастаться перед зайсангом? – вдруг вступился за хозяина егерь. – Да наши собаки разорвут на куски каждого, кто поднимет на них руку!

Хара вместо ответа ловкими движениями собрал двустволку, протер снаружи кусочком бархотки и вручил хозяину.

Цедя взял ружье, внимательно посмотрел в стволы и, довольный, сказал:

– Вот теперь понимаю, что ты настоящий охотник. Ружье почистил на славу. Солнцем сверкает! – Он наигранно захохотал и вдруг сказал – Послушай, меткий охотник Хара Бурулов, чем гоняться за зверьем в одиночку на крикливой верблюдице, лучше ходи на охоту со мной. Вот для чего я вызвал тебя к себе… – И хозяин захохотал пуще прежнего.

Батраки многозначительно переглянулись, но промолчали.

Хара удрученно качнул головой и подумал: «Этот толстосум захотел, чтоб я, вольный охотник, стал его холуем. Убивать зверей буду я, а он станет похваляться добычей. Нет, этого не будет!»

– Буду платить и подарки делать за каждую удачную охоту, – обещал Цедя.

«Дар нойона – это снег на спине собаки», – подумал Хара.

Цедя встал, опоясался дорогим серебряным поясом и, держа в руке кнут с посеребренной ручкой, спросил:

– Ну, Хара, как насчет моего предложения? – и снова хищно прищурился. – Лясы мне сейчас некогда точить. Будешь упрямиться, попадешь в беду, – нахлестывая плеткой по голенищу сапога, Цедя широкими шагами ходил по кибитке.

Бадаш от испуга совсем притих, стал резать тесемки еще проворнее. Тонкие тесемки сыромятины ровными рядами свисали с решетки кибитки.

– Если провинюсь, отвечать буду сам. Заранее зачем меня пугать. Времена нынче не те, чтобы брать на испуг, – и Хара встал. – В степи еще много всяких коршунов, которые считают, что все суслики рождаются им для жратвы! С этими словами гордый охотник ушел.

И только шаги Хары Бурулова затихли, Цедя приказал не медленно позвать чабана Манджи.

 

Секрет укротителя

– Что случилось? Зачем вызывает меня зайсанг? – испуганно спрашивал жену чабан Манджи, маленький колченогий человечек. – Найди мне чистую рубашку да те башмаки, что в сундуке.

На нем была полуистлевшая от пота и солнечного зноя рубашка землистого цвета, латаные-перелатаные домотканые штаны и развалившиеся башмаки. Рыжие потрескавшиеся носки этих обуток давно оторвались от подошвы и держались на трех-четырех ржавых гвоздях, похожих на клыки в оскаленной пасти старой собаки. Жена, критически осмотрев своего мужа с ног до головы, печально промолвила:

– Конечно же, нельзя в таком виде показываться перед священным ликом зайсанга! Приоденьтесь. Но не гните перед ним спину, как в старину. А то я вас знаю: еще за порогом снимете свой малахай и согнетесь в три погибели!

Доставая из сундука серенькую бязевую рубашку, которую Манджи надевал только в торжественных случаях, и завернутые в тряпицу башмаки, жена озадаченно говорила:

– И сама не пойму, зачем он вас вызывает. Вы ничего плохого о нем не говорили? – К мужу, как и положено по обычаю предков, Шиндя обращалась на «вы». – Если бы случилась недостача овец в вашей отаре, – продолжала она вслух размышлять, – так нет же, все целы, сама пересчитывала еще вчера…

– Овцы все на месте, – озабоченно отвечал Манджи. – Ни одного копытца не потерял. Всех овец его отары я знаю не только по масти, но и по голосу.

Переодевшись, Манджи выпил чаю, посидел молча, потом взял в руку длинную палку и уныло направился к дому богача. А жена с малолетней девочкой пошла к отаре, пасшейся на пригорке.

– Там смотрите, не давайте себя в обиду! – издали все еще наказывала она. – Теперь не старое время, нечего им кланяться.

Манджи всю дорогу размышлял о том, зачем он вдруг понадобился Цеде. Недавно, возвращаясь с охоты, завез хозяину мех пушистой лисы. Приплод овец в этом году очень хороший. Пасутся они на самых лучших в округе пастбищах. Придраться хозяину не к чему. «О боже, спаси меня от гнева зайсанга!»– шептал Манджи, подходя к фруктовому саду богача.

На всякий случай зашел сперва в кибитку Бадаша, стоявшую за садом, как сторожка.

– Э-э, Манджи, здравствуй! Хорошо, что пришел вовремя. Вот только Цедя спрашивал о тебе, – сказал Бадаш.

– Вы не знаете, зачем он меня вызывает? – робко спросил Манджи.

– Видно, важное дело. Да он и меня вызывает в день десять раз. На то он и хозяин. Его дело спрашивать, наше дело отвечать. Что скажет, то и выполняй.

За кибиткой послышался злой голос Цеди. Бадаш от испуга вскочил:

– Бадаш!

– Слушаюсь, ваше степенство!

– Чабан Манджи пришел?

– Пришел, пришел. Здесь он, – крикнул Бадаш и выскочил из кибитки.

– Пошли его ко мне.

Сердце Манджи екнуло, как только он увидел хозяина. Сняв, шапку и покорно склонив голову, батрак молча ждал грозы.

– Пойдем, поговорим с тобой вон там, – сказал Цедя и направился под тень старой яблони.

«Что могло случиться? Куда он ведет меня? Или хочет под деревьями избить своей железной тростью? Чего он держит ее в руках?»– с тревогой думал Манджи, следуя за хозяином.

– Слушай меня и запоминай хорошенько! – сказал, когда подошли к яблоне, Цедя, стукнув тяжелой тростью о землю.

– Слушаюсь, – замирая, ответил Манджи.

– Ты знаешь Хару Бурулова?

– Знаю, знаю. Меткого охотника Хару Бурулова знают во всем аймаке, – ответил Манджи с радостью, поняв, что ругать его не собираются.

– Он хвастается, что его не трогают даже самые злые собаки! Ты слыхал об этом?

– Нет, я ничего не слышал об этом! Что касается его меткости, то о ней все знают. Такого меткого охотника больше нот нигде! Он одним выстрелом убивает любого зверя. Попадает прямо в переносицу. Однажды во время сенокоса мы видели, как высоко в небе схватились орел и сокол. Хара выпросил у милиционера винтовку и одним выстрелом сразил сокола. Так он спас орла. Ваше степенство, ведь сокол в два раза меньше орла, а тогда с земли нам показалось, что он не больше ласточки. А Хара его – одним выстрелом! – захлебываясь, говорил Манджи.

Стараясь живее изобразить то, о чем рассказывал, Манджи размахивал руками, качал головой.

– Хватит! Слышал эти побасенки! – крикнул Цедя и опять стукнул тростью о землю. – Что мне пользы от его меткости! Все вы его расхваливаете, вот он и зазнался! – и, понизив голос, Цедя продолжал заговорщически – Он всем похваляется, что ни одна моя, даже самая злая собака не только не тронет его, но даже не будет лаять. Я говорил с ним об этом. Он утверждает, что это правда. Я с ним поспорил: если ты действительно обладаешь таким искусством, я спущу с цепей моих злых собак, а ты приходи ночью и уноси любую овцу из моей отары. Он согласился. – Цедя перешел на шепот и, оглянувшись – не слышит ли кто, продолжал – Манджи, ты на обратном пути сходи к этому зазнайке и передай, что я велю ему ночью прийти за обещанной овцой. А сам, как только люди лягут спать, спусти с цепей Балтыка, Цохора и Галзана.

– Ой, что вы говорите, ведь эти звери разорвут его на куски! Они не только пешего, но даже верхового стянут с коня и растерзают, – сказал Манджи, закрывая ладонью рот от страха.

– Ничего, раз сам напрашивается, значит много накопилось сала на заду вашего меткого охотника! – съязвил Цедя. – Не допускай только, чтоб они его совсем загрызли. А проучить надо, чтоб знал, как шутить со мной, зайсангом! Ха-ха! – и Цедя самодовольно захохотал.

– Я все понял, ваше степенство! – закивал Манджи.

– Ну, тогда иди, – махнул рукой хозяин. – А как мои собаки драли ягодицы хвастуну, расскажешь мне послезавтра. Приходи опять сюда к Бадашу. Да смотри, приметь, какой из моих добрых псов первым кинулся на Хару. Я его особо приласкаю, – злорадствовал Цедя. – Иди.

Манджи шел к Харе Бурулову и вслух рассуждал. Он всегда говорил сам с собою вслух, когда чем-то был очень взволнован. Вечно один со своей отарой, этот человек не находил времени поговорить с людьми. Поэтому и говорил то с овцами, то с самим собою. Вот и сейчас он медленно плелся к охотнику с недоброй вестью и говорил вслух.

– Наш зайсанг совсем спятил! Он хочет погубить Хару! Разрешает ночью унести из отары овцу, а сам приказал спустить с цепей злых собак. Отпущу – псы разорвут человека, а люди обвинят меня. Но и ослушаться я не могу. – Манджи даже остановился и руками развел – Приказ хозяина для нас закон. Это там, у русских, богачи уже совсем не хозяйничают. А мы еще долго будем тянуть свою дряхлую арбу.

Так рассуждая, Манджи незаметно для себя дошел до хотона. И тут он увидел человека на облезлой верблюдице, за которой бежал верблюжонок. Ом ехал со стороны Волчьей балки. Манджи догадался, что это Хара возвращается с охоты, и присел на серый камень возле дороги.

– Манджи, здравствуй! Ты что здесь? А где твоя отара? Или Цедя прогнал тебя с работы? – спросил Хара, заставляя верблюдицу опуститься на колени. Верблюдица глубоко вздохнула и легла на все четыре ноги.

– Хара, хорошо, что мы встретились здесь. Я хотел поговорить с тобой наедине, – потупившись, сказал Манджи.

– Что случилось? – недоуменно спросил Хара.

– Не знаю, что вышло между тобой и зайсангом, но только он очень зол на тебя. Зачем ты тягаешься с ним? Забыл, что кто играет с собакой, остается без полы, а кто играет с нойоном, остается без головы. Он решил затравить тебя собаками. Будь осторожен, дорогой. Я знаю, какие злые собаки у него, даже верхового не пропустят. – Манджи поскреб свою жиденькую черную бородку и виновато развел руками – Хозяин послал меня сказать, чтобы ты завтра ночью непременно пришел за обещанной овцой. Но вот ведь какой коварный: мне приказал к твоему приходу спустить с цепей самых злых собак – Балтыка, Галзана и Цохора. – И Манджи запричитал – Боже мой, боже мой, как же я могу это сделать, ведь эти звери насмерть тебя загрызут. И ослушаться хозяина не могу. Пойми меня, Хара. – Бедняк чуть не плакал.

– Что поделаешь, Манджи. Мы оба должны выполнить свое дело. Если мне не пойти, Цедя скажет, что я хвастун и трус. Так что ты выполняй его приказ, спускай аобак с цепей, а я с ними попытаюсь договориться. С собаками легче найти общий язык, чем с богачом… Ну а пока зайди к нам, попьем чайку.

– Нет, отара осталась без присмотра, там только Коти бегает – маленькая собачонка, но сторож хороший, – заспешил Манджи и поднял свою длинную суковатую палку.

– Тогда иди. Я обязательно приду завтра ночью. Собак спускай и за меня не беспокойся, – и Хара подбадривающе похлопал чабана по плечу.

Манджи пошел к своей отаре напрямик, по степи. А Хара сел на верблюдицу и отправился домой. По дороге он вслух твердил клички собак:

– Балтык, Галзан, Цохор.

* * *

Поздно вечером, когда все уже спали, Хара с Мергеном вышли из хотона и направились к загону, где ночевала отара Цеди. Хара передал Мергену аркан из верблюжьей шерсти, который всегда брал с собой на охоту, и приказал молча идти за ним.

Вечер был тихий, вокруг ни звука. Чем дальше в степь, тем темнее. Лишь изредка ночную тишину нарушали вспархивавшие почти из-под ног вспугнутые птицы. Мерген каждый раз от неожиданностн вздрагивал, но молчал, чтоб отец не думал, что он боится.

«Балтык, Галзан, Цохор, – твердил про себя Хара. – Скоро должен послышаться их лай. А вдруг Манджи пожалеет меня и не спустит их с цепей. Нет, побоится ослушаться хозяина. Если он не исполнит приказ зайсанга, тот его вгонит в гроб». С такими мыслями Хара подходил к отаре. Мерген молча следовал за ним.

Вдруг они услышали звонкий заливистый голос маленькой собачки по кличке Коти. Она бросилась к ним, а за нею – спущенные с цепи Балтык, Галзан и Цохор. Чабан Манджи, испугавшись за Хару, схватил длинный шест и побежал за собаками, чтобы остановить их. Но споткнулся и упал. А пока поднимался, убежавшие за Коти псы перестали лаять. А раз молчат, значит никого постороннего возле отары нет. Манджи прислушался, осмотрелся и, никого не увидев, возвратился к отаре и прилег на кучке сена.

А Хара, как только услышал лай приближающихся собак, прилег на землю и подал знак Мергену тоже лечь. Отец взял у сына аркан из верблюжьей шерсти и, держа один конец в руке, с силой бросил другой его конец. Дальний конец аркана упал на землю шагах в тридцати, и в это время из-за холмика показались бегущие собаки. Три из них были огромные, ростом с годовалого бычка. Первые две, заметив на земле аркан, остановились, недоумевая. Прибежала третья, похожая на матерого волка. Все перестали лаять и начали обнюхивать аркан. Но когда Хара потянул за его конец, они испуганно шарахнулись и, озадаченные, остановились возле кустиков полыни. Хара и Мерген молча наблюдали за собаками. Потом прибежала маленькая Коти.

Хара приподнялся на локтях и начал тихо звать собак:

– Балтык, Балтык! Цохор, Цохор! Галзан, Галзан!

Потом охотник присел и стал звать маленькую:

– Коти, Коти!

Услышав свою кличку, собачка подняла уши и завиляла хвостиком.

Время от времени Хара потягивал аркан, на другом конце которого был привязан кусок мяса. Наконец, собачка бросилась на мясо. Хара дернул сильнее, собачка наступила лапками, но не успела оторвать кусочек – аркан отдернулся. Так Коти подошла совсем близко к Харе. Тот погладил ее по головке и отдал мясо. Потом почесал за ухом. После этого собачка и сама потерлась о ногу доброго человека.

Большие псы, увидев, что их дозорная беспечно играет с неизвестными людьми, тоже стали приближаться к ним.

– Эй, Балтык, Галзан, Цохор! Ступайте домой! – с напускной строгостью прикрикнул на собак Хара, поднимаясь с места.

Собаки покорно повернули назад. Хара с Мергеном подошли к отаре. Вслед за ними, ласкаясь то к одному, то к другому, бежала Коти. Хара обошел отару. Овцы спокойно спали. Вдруг он заметил лежавшую с краю овцу с талисманом на шее. Рядом с талисманом висел маленький колокольчик. Хара осторожно снял колокольчик, чтобы овца с испугу не подняла трезвон. Потом он приласкал овцу, поднял ее и взвалил на плечи. Держа овцу за ноги, Хара пошел к своему хотону. Мерген молча нес за отцом аркан из верблюжьей шерсти, который теперь казался ему волшебным.

Услышав их шаги, собаки вновь прибежали к ним. Но Хара строгим голосом вновь повторил свой приказ:

– Балтык, Галзан, Цохор! Молчать! Домой!

И те снова повиновались.

Отойдя от отары на полверсты, Хара снял с плеч овцу, взял у Мергена аркан, привязал один конец за ее шею и повел на поводу. Мерген подгонял овцу сзади. Когда они отошли от отары на достаточное расстояние, овца уже сама бежала за ними без понукания.

Было далеко за полночь, когда охотники возвратились домой. Хара привязал овцу к телеге и пошел с сыном отсыпаться после необычной охоты. Заходя в кибитку, отец спросил:

– Ну что, охотник, понял, как разговаривать со злыми собаками?..

– Если бы сам не был рядом с вами, никогда бы не поверил, – ответил Мерген.

В хотоне раньше всех встают женщины. Они рано начинают утреннюю дойку. Поэтому они первыми и увидели овцу, привязанную к телеге возле жилища Хары. Овца жалобно блеяла, рвалась к своему стаду. Вскоре поднялись мужчины. Удивленные, соседи стали собираться возле приблудной овцы.

– Ой, да это священная овца. Смотрите – на шее талисман. Не трогайте ее, будет грех. Надо найти хозяина, – громче всех говорил старик Церен.

От этого шума проснулся Хара и вышел к людям.

– Вчера вечером услышал: жалобно блеет чья-то овца, Взял аркан и привязал, а то, думаю, собаки угонят в степь. На шее рядом с талисманом висел вот этот колокольчик. – Хара достал из кармана серебристый колокольчик и повесил его на шею овцы.

Церен подошел к овце и твердо сказал:

– Говорил же я вам, что это священная овца. Раз есть талисман да еще колокольчик – это точно священная. – Потом, повернувшись к охотнику, добавил —. Хара, счастье само к тебе пришло. Недаром говорят: «К лежащему верблюду прикатывает перекати-поле и само попадает в рот». Особенно хорошо то, что она белая. Священное животное белой масти принадлежит богу. Человек богобоязненный непременно отдал бы эту овцу в жертву бурханам. Но ты у нас безбожник.

Все утро в хотоне только и было разговору, что о священной овце, приблудившейся к жилищу Бурулова. Все старики и старухи, мужчины и женщины, даже дети по-своему толковали эту новость. Вскоре необычайная весть разнеслась и за пределы селения.

А в соседнем хотоне, где жил чабан Манджи, все утро люди толковали о пропаже священной овцы зайсанга Цеди. Она была избалована и привыкла каждое утро пить молоко из подойника. Доярки считали это счастьем для себя. И вот овца пропала.

Больше всех переживал сам чабан Манджи. Он, как огня, боялся гнева зайсанга и всех встречных спрашивал, не видел ли кто священную овцу? Но никто ничего не знал. Манджи в отчаянье пошел по балкам: может, туда утащили ее волки. Но ни в одной из ближних балок не было никаких признаков растерзанной овцы. В другие места отправилась жена чабана с детьми. Им помогали однохотонцы, но нигде не находили пропажи.

– Словно в преисподнюю провалилась! – со слезами говорил Манджи. – Теперь мне житья не будет от зайсанга.

У каждого встречного он просил совета, что делать.

Некоторые говорили:

– Это неспроста! Из-за этого может случиться большая беда.

Другие советовали срочно сообщить хозяину.

– Нет, лучше пусть сам еще поищет. Уж если не будет надежды, тогда сообщи хозяину, – возражали третьи.

Нашлись и такие, что советовали идти в хурул, чтобы зурхачи с помощью священной книги по ходу небесных светил предсказал, куда делась овца.

А богомольные старики нашептывали:

– Место, где исчезла священная овца, проклято, оно принесет нам несчастье, надо немедленно отсюда откочевать. К утру эту низинку займут дьяволы…

Наконец о пропаже священной овцы узнал сам хозяин. Он рассвирепел и вызвал Бадаша.

– Немедленно запряги в тачанку пару чалых! Нашу священную овцу съели Хара Бурулов и чабан Манджи! Слышишь? Сожрали! – орал он так, будто бы во всем был виноват Бадаш, – Пропало мое счастье. Манджи сегодня не приходил к тебе?

– Нет, не приходил! – испуганно сказал Бадаш и побежал исполнять приказ Цеди.

В мгновение ока он запряг пару чалых в тачанку и подкатил к дому хозяина. Тот вскочил в тачанку и крикнул:

– Гони!

Чалые рванулись с места. Голосисто зазвенели колокольчики под дугой. И вскоре они подкатили к кошаре чабана Манджи. Два быстроногих мальчугана помчались в степь, где Манджи пас отару. Но тот, заметив возле загона тачанку хозяина, уже бежал со всех ног к дому. Подойдя к хозяину, чабан снял шапку и подобострастно поздоровался. Все собравшиеся сочувственно смотрели на провинившегося чабана.

– Что ты пресмыкаешься? Жир священной овцы распирает твое брюхо! Подойди поближе! – закричал Цедя.

Манджи побледнел еще пуще.

– Хара Бурулов приходил ночью?

– Нет, не приходил! – едва слышно промямлил чабан.

– Ты спускал собак с цепей?

– Я передал Харе ваше указание. А вчера поздно вечером спустил с цепей Балтыка, Галзана и Цохора. Если бы он приходил ночыо, его разорвали бы ваши собаки. Но в эту ночь собаки почти совсем не лаяли, – сообщил Манджи, отирая вспотевший от ужаса лоб.

– Теперь понятно, как ты выполнял мой приказ. Собак ты и не отвязывал. А священную овцу сам отдал тому безбожнику! – закричал Цедя и железной тростью ударил Манджи по спине.

– Ваше степенство! Клянусь тремя своими детьми, я вашей овцы не отдавал! – взмолился Манджи.

Многие из присутствующих отворачивались, видя, как глумится богач над своим работником. А кузнец, человек прямой и неробкий, громко заявил:

– Цедя, забываешься! Бить не имеешь права!

Но Цедя от лютости никого, кроме чабана, не замечал и продолжал наседать:

– Мои собаки никого к отаре не допустят, если их спустить с цепей. Куда же делась овца?

– Пусть разразит меня гром, пусть лягнет меня верблюд! Хара действительно не приходил, – униженно клялся Манджи, размазывая по щекам слезы.

Вместе с ним ревмя ревели его жена и дети.

– Где моя овца? Говори, паршивая собака! Я свою священную овцу не променяю на целую отару. Говори, почему ты не спустил на ночь собак!

– Видит бог, собаки были отпущены! – твердил Манджи.

– Ступай к тачанке! – крикнул Цедя и снова замахнулся тростью.

Но кузнец схватил его за руку и так посмотрел в глаза, что Цедя скрипнул зубами, но трость опустил.

Манджи глазами дал знать жене, чтоб она до его возвращения пасла отару, а сам направился к тачанке. Когда хозяин сел на свое место, Манджи примостился на облучке рядом с Бадашем, который, крепко натянув вожжи, еле сдерживал лошадей.

– Гони к Харе Бурулову! – приказал хозяин.

Пара чалых рванула с места и помчалась, словно пожар по летней ковыльной степи.

Хара кормил овцу, когда заметил мчащуюся тачанку. Он вошел в кибитку и спокойно сказал:

– Едет Цедя, приберите немного в доме!

А сам взял берданку, вышел из кибитки и, присев на телегу, начал чистить оружие. Рядом блеяла священная овца.

– Мерген, принеси шомпол! – окликнул Хара сына.

А когда Мерген вернулся с шомполом, Хара сказал:

– Видишь, сам Цедя катит к нам. Он думает, что его собаки искусали меня, и хочет посмотреть, как я корчусь от укусов. Ты не уходи никуда, сиди здесь, послушаешь, что он скажет.

Пара чалых неслась по хотону во весь опор. Но, подъезжая к жилищу Хары, кони замедлили бег и остановились возле старой телеги, к которой была привязана овца.

– Смотри, Манджи как из гроба вышел, видно, досталось ему из-за этой овцы, – вздохнул Хара сочувственно.

Манджи соскочил на землю и хотел помочь хозяину сойти с тачанки. Но тот толкнул его в грудь тростью и слез сам. Хара и Мерген с достоинством поздоровались.

– В такой жаркий день собрался на охоту? – спросил Цедя у Хары как ни в чем не бывало.

– Нет. Я уже перестрелял всех волков на много верст вокруг своего хотона, – спокойно заглядывая в ствол ружья, отвечал Хара. – Это мой сын ходил на барсуков и забыл почистить берданку. А сегодня ночью, как вы хотели, я охотился «на белых волков», – и Хара кивнул на священную овцу, которая пугливо забилась под телегу.

Цедя густо покраснел, лицо его исказилось.

– Эй, иди сюда, паршивая собака! – позвал он чабана.

Но Манджи, увидев овцу, сразу бросился к ней.

– Не подходи к священной овце! Она и без тебя уже осквернена, – остановил его хозяин.

Манджи только руками развел и остановился возле телеги.

– Ты же клялся, что не отдавал овцу Харе, а как же она очутилась здесь? Тебе охотник Хара Бурулов, выходит, ближе, чем знатный зайсанг Цедя, который ведет свой корень от самого бога? Бесстыжий обманщик! – и ударом кулака Цедя свалил Манджи.

Чабан схватился рукой за скулу и с трудом приподнялся.

– Цедя, постойте! Хотя и говорят, что ни на дикого кабана, ни на хана не наденешь узды, но все же я прошу вас разобраться, Хара отложил ружье и, глядя на жалко согнувшегося чабана, сказал: – Нельзя же поднимать кинжал на тушканчика! Срывайте свой гнев не на чабане, а на мне. Но прежде вспомните наш спор. – И он в точности повторил слова зайсанга, когда тот бросил ему вызов. – Помните, как вы тогда смеялись надо мной? А потом послали ко мне Манджи передать вашу волю. Манджи так и сказал мне: «Сказано – сделано, пусть Хара придет за обещанной овцой!» Я сдержал свое слово, и вот ваша священная овца теперь у меня. Надеюсь, узнали ее? Тут вины чабана Манджи совсем нет. А что касается ваших злых собак, то они были спущены с цепей и прибежали ко мне. Но я заговорил с ними, и они послушались меня. Настоящего охотника собаки не тронут. Я вас об этом предупреждал. Чего же вы теперь хотите? Спор выиграл я. Вот свидетели, – и Хара повел рукой в сторону однохотонцев, собравшихся по случаю приезда такого редкого гостя.

– Неправда! Ты сговорился с этим брехуном. Он не спускал собак с цепей, поэтому тебе удалось увести мою священную овцу! – закричал Цедя.

– Почтенный Цедя! Все три пса были спущены. А впереди бежала еще и Коти. Если не верите, могу побожиться перед бурханами, поцеловать дуло заряженного ружья. Вы ведь тоже охотник, должны знать, что такое клятва охотника на ружье, – твердо заявил Хара.

– Мой отец говорит правду: все собаки были спущены с цепей. Я был рядом с отцом. Собаки сначала залаяли. Но отец крикнул: «Замолчите!» – и они все притихли, как ягнята, стали нюхать землю да махать хвостами. Как ручные бегали за нами! – гордо заявил Мерген, проходя между собравшимися.

– Замолчи, щенок! – закричал на него Цедя и снова набросился на чабана – Ты что, залил свинцом уши моих собак? Почему они не услышали прихода посторонних? Или ты кляпами забил им рты? Почему они не разорвали чужого, когда тот уносил овцу? Я знаю своих собак, я им верю. Если бы коснулось это твоей единственной однорогой пестрой коровы, ты ее прятал бы в своей постели! Если ты сейчас же не расскажешь мне, как мою священную овцу выдал Харе, я сдеру с твоей спины три ремня, выгоню из аймака, а след твоей кибитки засыплю пеплом и залью водой!

– Эй, зайсанг, не трогайте Манджи! Вы же поспорили. Спор выиграл отец. Вы должны быть хозяином своих слов! – выкрикнул Мерген.

Цедя покраснел от злости, но смолчал. Наконец стукнул о землю тростью и сказал:

– Я забираю священную овцу. Надо повезти ее в хурул, очистить от ваших осквернений и снова освятить. А ты, Хара, за это время попробуй повторить свой фокус – попытайся увести из-под носа Манджи его корову. Посмотрим, как он отдаст тебе свою единственную скотину. Ну, а коли ты считаешь, что я проспорил… – Цедя окинул собравшихся хитрым взглядом, – что ж, слово есть слово: приходи, бери у меня любую овцу на выбор. Манджи, слышишь? Завтра пусть он придет днем за овцой. А сейчас ступай домой, надо пасти отару, – с этими словами Цедя направился к тачанке.

Хара с помощью Манджи связал ноги священной овцы, положил ее на тачанку у ног хозяина и на прощанье сказал чабану:

– Не забывай, Манджи, что ради своей потехи богач может лишить бедняка жизни. Хорошенько береги свою корову. Я ведь должен доказать Цеде, что не боюсь его лютых собак. Я обязан это сделать, чтобы в землю втоптать его спесь! Жди! Приду за твоей коровой…

Возвращаясь к отаре, Манджи потирал плечо, ушибленное хозяином. «Эта боль пройдет, – думал он опечаленно, – хуже будет, если Цедя прогонит с работы. Тогда совсем пропаду». И вдруг он горько ухмыльнулся. В его голове мелькнуло: «Хоть и получил тростью по плечу, зато прокатился на тачанке… Если бы мне удалось стать кучером, как Бадашу, согласился бы каждый день терпеть такие побои!»

Уж таким был Манджи с детства, потому что не видел никаких радостей в своей бесправной жизни.

Чабан целыми днями в одиночестве ходит за отарой. Времени для размышлений у него целое море! Думай, о чем хочешь! А Манджи по натуре был мечтательным, и все невзгоды переносил легко. Он любил подтрунить не только над чужими, но и над своими бедами.

Но сегодня Манджи задумался всерьез. Как жить, если Хара уведет его корову? И решил не только спустить собак в ту ночь, когда придет Хара, но и не смыкать глаз.

А через день Цедя опять вызвал его и спросил.

– Хара приходил за обещанной овцой?

– Нет, еще не приходил. По вашему приказу я поймал одну, не самую лучшую овцу и привязал в сарае, но он не явился, – ответил Манджи.

– Почки его заплыли жиром. Черт с ним, пусть не берет. Важно, что я при людях пообещал сдержать свое слово, – самодовольно заметил Цедя. – Ночью он уведет твою единственную однорогую корову. Ты понимаешь это?

– Понимаю! Но я не собираюсь отдавать ему корову. Спущу с цепей всех собак да и сам буду сторожить до утра, – сказал Манджи, вытирая рваным рукавом пот с лица и шеи.

– Слышишь, Бадаш? Разве не говорил я тогда, что если коснется дело его собственной коровы, то он готов будет спрятать ее в своей постели? Вот, что значит свое, – заметил богач. – Но мне наплевать, как ты будешь жить без коровы. Мне важно другое. Если ты даже свою скотину проворонишь, значит, не годишься в пастухи, и я тебя выгоню! Тогда подыхай с голоду или бери своих детей и вместе с женой собирай милостыню по всему аймаку.

Чабан стоял бледный, как приговоренный к смерти.

– Так запомни: он придет за твоей коровенкой ночью. Собак спустишь с цепей в присутствии Бадаша. Только спрячь Бадаша так, чтобы псы его не разорвали, а он мог все видеть. Если умен – пойми, если имеешь хвост – помаши! – сказав это. Цедя ушел.

К вечеру небо заволок, тучами. Подул сильный ветер. Манджи, оставив овец в загоне, пошел домой поужинать. Еще издали он увидел свою единственную пеструю корову, привязанную за решетку ветхой кибитки.

– Что так рано привязала корову? – спросил он у жены, хотя знал, что жена слышала его спор с охотником и боится за свою кормилицу.

– Вы же говорили сами, что в эту ночь придет Хара за нашей коровой. Если надо будет, упрячу ее в постель. Пусть берет меня вместе с коровой! – сердито бросила Шиндя.

– Сегодня он не придет. Не видишь, какая погода? – сказал Манджи, залезая на кровать, чтобы немного отдохнуть.

За целый день пастьбы он так устал, что только прилег на постель, сразу уснул.

Гром и молния разбудили чабана. Он соскочил с постели и, отмахнувшись от ужина, побежал к отаре. Овцы, тесно прижавшись друг к дружке, крепко спали. Чабан обошел отару. Вдруг неподалеку фыркнула лошадь, он насторожился. Подъехал Бадаш, покашлял, подавая знак о себе, и спросил:

– Манджи, это ты? Я боялся, что ты уже успел спустить собак с цепей. Меня послал хозяин, чтоб я сам убедился, что ты сделал все, как приказано. Он тебе не верит. Давай скорее спускай псов, да я поеду домой, а то дождь начнется.

– Слезайте, заходите в кибитку, попейте чайку, – пригласил Манджи.

– Нельзя сходить с лошади. Я боюсь этих зверей, – признался Бадаш.

– Ну тогда следуйте за мною и не отходите, пока я их не отвяжу. Когда убегут на волю, я вас провожу.

Приблизились к глинобитному сарайчику, в котором были собаки.

– Манджи, лучше я залезу на крышу сарайчика, – взмолился Бадаш, – а то собаки стащат меня с коня и растерзают вместо Хары.

– Забирайтесь! – потешаясь в душе над трусостью хозяйского холуя, скомандовал чабан и даже помог ему подняться с коня на крышу мазанки.

Привязав коня к стропилу, Манджи вошел в сарай и спустил собак. Дрожащий от страха Бадаш видел из-за дымохода, как один за другим огромные псы с радостным визгом выскакивали из сарая. Они были счастливы, что получили свободу, и сразу умчались в ночную темноту. Где-то неподалеку они, видимо, собрались. Немного полаяли и будто бы даже погрызлись. А потом затихли.

Бадаш ждал с нетерпением того момента, когда послышится яростный лай собак, нападающих на охотника Хару. Но время шло, а собаки словно канули в ночную тьму. Начался дождь. Бадаш вымок и готов был возвратиться домой. Но он боялся, что как раз в тот момент, когда он слезет с крыши, собаки вернутся и нападут на него. Просить чабана, чтобы проводил, не решился – Манджи расскажет людям, засмеют. Он потребовал, чтобы Манджи созвал собак и привязал. Манджи начал посвистывать, и собаки вскоре прибежали. Но вернулись только две большие и маленькая Коти. Чабан посадил их на цепь. Однако самого злого пса, Балтыка, не было, как Манджи ни посвистывал, как ни приманивал. В конце концов Бадаш был вынужден просить чабана, чтобы проводил его. Но и тут он схитрил.

– Садись сзади меня на моего коня, проедем вместе по хотону. Ты все время будешь звать Балтыка, он и найдется, – сказал Бадаш.

Проехали весь хотон. Выехали в степь, а собаки не встретили. Манджи вернулся к отаре, а Бадаш, пришпорив коня, умчался так, словно за ним гнался не пес хозяина, а целая стая волков.

А утром по всей округе люди со смехом рассказывали о том, что вернувшийся откуда-то в полночь Бадаш, верный холуй зайсанга, обнаружил возле кибитки своего хозяина большой мешок с чем-то живым. Думал, там овца. Развязал, а из мешка выскочил свирепый хозяйский пес Балтык.

Что было дальше, неясно, все говорят по-разному. Одни заверяют, что пес до полусмерти загрыз Бадаша. Другие утверждают, что пес толвко тявкнул – и Бадаш упал со страху и теперь лежит в лихорадке. Но все радовались, что Хара здорово проучил спесивого богача. Особенно радовался этому чабан Манджи. И приказ хозяина он исполнил, и корова его осталась на месте. Да и пес, побывавший в мешке, стал менее свирепым.

Мерген после этого целую неделю ходил героем. Ребята все расспрашивали о том, как они с отцом укрощали собак зайсанга. Но больше всего интересовалась подробностями этого необычайного дела Кермен. Широко раскрыв черные, всегда удивленные глаза, она по нескольку раз слушала одно и то же, вздрагивала, когда ей было страшно за юного охотника.

 

Судный день Зайсанга

Цедя лишь по старой привычке жил в кибитке среди сада, через который бежал ручей. А вообше-то у него был и настоящий деревянный дом, большой, двухэтажный. В нем он обычно только зимовал. Сегодня спозаранок он пришел в дом, чтобы проверить, все ли в порядке. Не натворил ли и здесь чего-нибудь тот ушлый охотник. Теперь Хара Бурулов стал первым его врагом. Случай с собакой в мешке окончательно отделил богача от голытьбы. Все, кто был на стороне таких, как Хара, злорадствовали, что он, знатнейший в округе человек, так посрамлен.

«Ну ничего, все это еще обернется против них же самих», – мысленно грозил Цедя. Он все еще таил надежду, что против Страны Советов подымутся грозные силы внутри государства и за его пределами и расплатятся с безбожниками, и потому терпел до поры до времени…

Спускаясь по каменным ступенькам с крыльца, Цедя удивленно остановился: к дому подъезжал участковый милиционер. Цедя вдруг почему-то попятился и хотел вернуться в дом. Но милиционер весело поздоровался и сказал, что приехало улусное начальство, чтобы разобраться в заявлении, которое Цедя послал неделю назад.

– Тогда милости прошу! – обеими руками указывая на дверь своего дома, сразу воспрянул Цедя. – Где они, веди их ко мне в дом.

– В дом они не пойдут пока что, – ответил милиционер, не слезая с коня. – А вот если вы поставите на крылечке стол для начальства, мы здесь и соберем жителей хотона, обсудим все накопившиеся вопросы. Вы готовьтесь, а я поеду за начальством, оно в конце хотона беседует с народом.

Милиционер уехал, а на помощь Цеде тут же подоспел Бадаш. Как пес носом чует дичь в ковылях, так Бадаш чувствовал, когда он нужен своему хозяину, и всегда являлся как раз вовремя. Сейчас он особенно был здесь кстати. Бадаш не только вынес на крыльцо стол, но и накрыл его алым сукном. Он и это уже знал. И даже кувшин с водой принес и красивую пиалу. Для президиума вынес стулья. А народ постоит.

Вскоре подъехала тачанка, и с нее сошли люди, которых Цедя видел впервые. Все улусное начальство он знал. А это или новые, или издалека. Вопрос этот разрешил милиционер. Оставив коня возле тачанки, он поднялся с приехавшими на крыльцо, представил гостям хозяина дома, а ему назвал каждого в отдельности.

– Новый председатель уисполкома товарищ Нимя Эрдниев, – милиционер указал на высокого, с виду сурового мужчину лет сорока. – Председатель нашего сельсовета Дорджи Картаев, – представил он коренастого усача. – А это председатель батрачкома, товарищ Ишля, – теперь милиционер уже обращался к людям, которые пришли вслед за тачанкой и тесной толпой обступили крыльцо, – это самый главный защитник всех батраков.

– У нас тут есть уже свой защитник! – выкрикнула Шиндя. – Цедя запугивал нас, травил своими собаками. А наш охотник Хара Бурулов самого лютого пса положил в мешок и принес к дому богача!

В президиуме послышался одобрительный смех.

– Еще бы самого этого Цедю в мешок, – осмелев, продолжала жена батрака. – А то вон у русских своя, народная власть, а нас до сих пор морочат разные там зайсанги.

– Товарищи! – поднял руку милиционер. – Мы для этого и приехали, чтобы выслушать вас и разрешить все наболевшие вопросы. Но прошу соблюдать порядок. Собрание будет вести председатель уисполкома товарищ Эрдниев.

Милиционер сошел с крыльца и присоединился к толпе, которая выросла уже, наверное, до полусотни человек.

Мерген с двумя товарищами устроился было на перилах крыльца, в нескольких метрах от стола, за которым расположилось начальство. Отсюда он сразу уже увидел Кермен, стоявшую чуть в сторонке от толпы, и Бадму, подошедшего со своими дружками. Пока милиционер был на крыльце, ватага Бадмы, заложив руки в карманы, стояла спокойно. Но как только милиционер спустился вниз, одни из подручных Бадмы подошел к Кермен и сунул что-то ей за отворот легкого розового платья. Девочка не вскрикнула, но Морген видел, как она вздрогнула и затрясла свое платье. Мерген бросился к ней на помощь. Кермен перебежала на другое место. А там, где она только что стояла, лежал дохлый мышонок. Мерген и Араша подскочили к Бадме, за спиной которого спрятался тот, кто испугал девочку. Но Бадма стоял как ни в чем не бывало. Руки в кармашках бешмета. Нога отставлена напоказ. И когда Мерген занес уже руку, чтобы влепить обидчику девочки оплеуху, Бадма, досадливо сморщившись, выкрикнул:

– Не мешайте слушать!

В это время как раз вышел из-за стола председательствующий и объявил собрание открытым.

Мергену и Араше ничего не оставалось делать, как отойти, чтобы не прослыть нарушителями порядка. Они остановились возле Кермен. Мерген шепнул ей, что больше он не подпустит к ней хулиганов, и стал слушать.

– Товарищи! – громко заговорил председатель. – У нас три вопроса. Это на два-три часа. Вы, конечно, устанете стоять.

– Мы привычные! – закричали в толпе.

– Всю жизнь на ногах!

– Да нет, как-то неудобно. Мы будем сидеть, а вы на ногах, – продолжал председатель. – Может, мы попросим уважаемого хозяина пригласить нас в дом. Тем более, что первым вопросом будет как раз разбор его заявления. Есть у него там комната, которая всех бы вместила?

– Идемте, идемте! – вдруг осипшим голосом ответил Цедя. Он совсем растерялся, узнав, что его тайное заявление будет сейчас обнародовано.

Он-то писал вполне уверенный, что в уисполкоме прочтут его донос, арестуют Хару Бурулова за воровство и угонят туда, где только сурки посвистывают. Раньше, в доброе старое время, так и было: если уж богач жаловался на кого-то, то виновника без всякого разбирательства наказывали, да и все. А тут вон целая комиссия нагрянула. К тому же все незнакомые, кажется, не очень сговорчивые, не то что старое начальство.

Цедя сам держал дверь, пока не впустил в дом всех собравшихся. За порогом он оставил только подростков. Однако Мерген взял за руку Кермен, сам открыл дверь и, пропустив впереди себя девочку и Арашу, повернулся назад и показал кулак Бадме.

Войдя в большую просторную комнату с огромными окнами, Мерген робко остановился возле шкафа. Такой просторной кибитки он никогда не видывал. Две классных комнаты в старой мазанке, где ютилась школа, были меньше этой одной. Все, кто пришел на собрание, свободно разместились здесь. Одни уселись на стулья, обитые коричневой кожей, и покачивались, радуясь тому, как мягко сидеть, другие устроились на таких же мягких диванах, которых здесь было два.

Мерген в тихом восторге любовался цветными стеклами, в окнах, росписью стен и потолка. Особенно привлекал внимание потолок, где масляными красками с золотом был нарисован огромный страшный дракон. Вокруг дракона летали бесстыдно обнаженные младенцы. Мерген заметил, что и Кермен, и другие люди с любопытством рассматривали роспись потолка и стен. Некоторые суеверные старики потихоньку молились, как в хуруле.

Хозяин дома с хозяйкой, которая пришла нарядно одетая и ввела своего сына Бадму, уселись недалеко от председателя. Женщина перебирала четки с крупными драгоценными камнями, обрамленными серебром, и читала молитву, чуть заметно шевеля губами. А сын свысока посматривал на Мергена, мол, вот где я; и вон где ты…

Мерген действительно так и остался стоять почти у порога.

Председатель уисполкома встал, вынул из левого нагрудного кармана серебряные часы и сказал:

– Товарищи! Я не стану вас долго задерживать, хотя некоторым, вижу, нравится сидеть в этом красивом доме. Или вы здесь не впервой? – спросил он, улыбаясь.

– Мы никогда здесь не бывали! – послышался голос.

– В этот дом заходили только дети богачей, которые по пути в хурул делали здесь остановку и получали благословение зайсанга. А нас, бедняков, близко сюда не подпускали! – закричала Шиндя с места.

Сидевший рядом с нею муж толкнул ее, чтобы молчала.

Нимя Эрдниев заговорил ровным, спокойным голосом:

– Сегодня на заседании вашего сельсовета разбиралось заявление чабана Манджи. Это заявление прислал с нарочным владелец этого дома Цедя.

Все присутствующие с удивлением посмотрели на чабана Манджи. Как он мог написать заявление, если он совсем неграмотный. Цедя густо покраснел и заерзал на стуле. Жена его, глянув на мужа, приложила четки ко лбу.

– Батрак Бадаш чуть не загнал коня – так спешил, потому что на конверте были нарисованы три креста, что когда-то означало «аллюр три креста», или «скакать во весь дух!». Еще на конверте было написано: «Приставу Манычского улуса Черноярского уезда Астраханской губернии». Такого адреса нет давно. Как и нет таких должностей, как «пристав», «губернатор», еще с 1917-го года, когда в России победила социалистическая революция. Вы, Цедя, об этом прекрасно знаете. Но сфабриковали этот адрес для пущей убедительности, чтобы мы поверили, что писали это люди неграмотные.

Цедя побелел и опустил глаза.

– Прошло уже много лет, как установилась Советская власть, а веши батраки до сих пор толком не знают, что это такое. Нам придется снова объяснять, что Советская власть – это власть трудящихся, то есть рабочих и крестьян, бедняков и батраков. Обидно, что здесь до сих пор не знают об этом. В этом мы видим слабую работу среди вас сельсовета, его бывшего председателя, а также батрачкома.

Эрдниев изложил содержание заявления чабана Манджи, где охотник Хара Бурулов обвинялся в систематическом воровстве овец из стада Цеди. В заявлении приводился пример с воровством «священной» овцы. В заключение автор заявления просил немедленно выселить Хару Бурулова в такое место, где нечего воровать. Председатель поднял над головой синий конверт и белый лист самого заявления и спросил:

– Чабан Манджи! Вы писали это заявление?

– Нет, нет, что вы! Я ни одной буквы не знаю, – отмахнулся Манджи, как от наваждения.

– А тавро Бага-Чоносовского аймака вы ставили?

– Ой, пусть меня ударит гром, лягнет облезлый верблюд, если это я! Да мне никто даже не показывал эту бумагу! – разводя заскорузлыми руками, говорил Манджи.

– А вы, Цедя, разве не показывали это заявление Манджи и не предупреждали, что оно написано от его имени? – строго спросил председатель у хозяина дома.

– Всем известно, что Манджи неграмотный. Поэтому заявление от его имени я не стал ему показывать. Все равно он не мог бы прочитать, – прикидываясь простачком, отвечал Цедя, – Вместо него тавро поставил Бадаш.

– Бадаш, вы ставили это тавру?

– Я тоже человек неграмотный, как и Манджи. Зайсанг Цедя приказал мне подписать эту бумагу вместо Манджи. А раз я расписаться не умею, так я и намалевал тавро Бага-Чоноса. Больше я не умею ничего рисовать, а это тавро знаю, – ответил Бадаш.

Супруга Цеди, видя, как растерялся муж, время от времени толкала его в бок, то ли подбадривая, то ли упрекая.

Теперь председатель обратился к жене чабана:

– Шиндя, ваш муж говорил вам, что он подает заявление на Хару Бурулова? – Что вы! Что вы! Он никогда не жалуется. Даже когда Цедя избивал его до смерти и люди советовали идти жаловаться, он никуда не пошел. Постонал неделю, покряхтел и опять – на работу. Это самый безъязыкий батрак Цеди. На таких можно воду возить и в одно место ездить… – уже зло закончила Шиндя и с упреком посмотрела на потупившегося мужа.

– Получив приказ Цеди спустить всех злых собак с цепей, когда придет Хара Бурулов, ваш муж действительно это сделал?

– Конечно, он обязательно и всегда исполнял приказ хозяина. Слово зайсанга для него все равно, что повеление неба! – ответила Шиндя.

– Все понятно, только зайсангов сейчас нет. А теперь вы, Хара Бурулов, расскажите подробно, почему и как вы украли у Цеди овцу и подкинули ему собаку в мешке.

Хара поднялся с места, прокашлялся, осмотрелся кругом и заговорил:

– Слово «украл» не подходит ко мне, – отрицательно покачал он головой, словно сам себя оспаривая, и выдавил – Да нет же, не подходит. В жизни я ничего не воровал. Об этом скажут все, даже сам Цедя. Я охотник. Живу своим трудом. Чужого мне не надо! Я сыт, одет, ни в чем не нуждаюсь. Зачем воровать мне? А про овцу – другое дело… Это честный спор.

– Интересно, что ж это за спор? – придвинулся председатель.

– Однажды зашел разговор о злых собаках зайсанга. А были мы выпивши, в приподнятом настроении. Ну я и бухнул: «Пусть я буду пьяным или трезвым, но самая злая собака Цеди не посмеет меня тронуть, если я этого захочу. Унесу из-под носа овцу, и ни одна не тявкнет!» Верно, я так тогда сказал. А кто-то донес Цеде. Ну он и вызвал меня. «Правда, что на тебя не лают даже самые злые собаки? – спросил он и стал насмехаться. – Если это так, тогда приходи ночью в отару Манджи и забери любую овцу. Утром посмотрим, какой ты будешь!» И он так расхохотался, будто меня его собаки уже загрызли. И мы поспорили на овцу. При этом споре были Бадаш и Муула. Когда вышли из дома Цеди, Бадаш и Муула стали меня отговаривать от этой затеи, но только еще больше раззадорили. Пусть скажут, так оно было или нет.

– Да, было так. Мы и правда испугались за него, – подтвердили Бадаш и Муула, сидевшие на диване.

– Чабан Манджи, это правда, что вас избил Цедя, подозревая в том, что вы выдали Харе его овцу? – спросил председатель. – Почему вы не пожаловались тогда председателю сельсовета? Нам стало известно, что у вас были телесные повреждения, но вы молчали!

– Да, из-за этой проклятой овцы мне досталось. А пуще всего из-за собаки… – ответил Манджи, почесывая плечо. – Но уже заживает.

– Ну а вы, товарищ Ишля, как председатель батрачкома, почему молчали до сих пор?

Ишля виновато развел руками:

– По правде говоря, я слышу об этом впервые. Никто мне не жаловался. И я не знал об отношениях между Цедей и его батраком. Вообще-то нам было известно, что Цедя человек с очень крутым характером и что он держит своих батраков в ежовых рукавицах.

– А вот нам известно, что он действует не только своим твердым характером, но и еще более твердой железной тростью, – заметил председатель уисполкома.

Батрачком виновато покряхтел и продолжал:

– Мы полагали, что Цедя, как человек почтенного возраста, понимает, что времена изменились, и он по-другому станет относиться к батракам. Здесь моя вина, долго терпел… – и он сурово посмотрел на Цедю. – Завтра же приходите ко мне. Манджи, Муула и все остальные батраки. Я заключу с Цедей от вашего имени договор. Тогда я смогу следить за выплатой вам заработка и отношением к вам хозяина.

Когда председатель батрачкома умолк, Нимя Эрдниев сказал:

– Активисты, руководители десятидворок должны еще раз всем разъяснить в хотоне, что такое батрачком и какие у него права. Люди должны знать своих защитников и рассказывать им о своей жизни. Люди должны понять, что давно кончилась власть нойонов, зайсангов и кулаков! Советской власти еще вредят гелюнги и всякие там кулацкие подпевалы… Но это будет недолго. Очень недолго. После возвращения в улусный центр я пошлю к вам из Элисты комсомольцев, грамотных людей, активистов, женщин с «красной кибиткой». Они помогут вам пенять смысл новой жизни, приобщиться к культуре.

Ну а теперь перейдем к главному вопросу, с которым мы приехали к вам. До сих пор у вас нет настоящей школы. Ученики и единственная учительница ютятся в двух комнатенках полуразвалившейся мазанки. Одна учительница ведет занятия одновременно с двумя классами. А тем, кто окончил начальную школу, приходится бросать учебу совсем или уезжать в город. Так дальше нельзя! Пора открывать настоящую школу-семилетку, – председатель обвел глазами комнату, в которой шло собрание. – Подходящий дом для такой школы у вас есть, сейчас мы находимся в нем.

Радостный шепот прошел по залу.

– Хозяин этого дома переселится в домик во дворе. В таком домике ему хватит места, чтобы пить свою джомбу, перебирать четки и молиться бурханам. Все равно, он больше живет в кибитке среди сада. Кстати, и его сын будет посещать эту школу.

Цедя будто оледенел, сидел не шелохнувшись. Лицо его стало одного цвета с седыми волосами. Жена толкнула его в бок и, перебирая четки, резко выкрикнула:

– Нет, этому не бывать! Этот дом построили мы сами! Еще в старое время наш отец зайсанг Занджин, когда был помощником пристава улуса, на собственные деньги нанял русских мастеров и соорудил этот дом. Он же посадил фруктовый сад и эти стройные тополя. В этом новом доме сыграли нашу свадьбу с зайсангом Цедей. А теперь этот дом принадлежит сыну, который после нашей смерти будет наследником. И наш сын не будет учиться вместе с детьми батраков. Он поедет в Питер. Не отдам никому дом, предназначенный сыну! – выпалила она, перебирая четки.

Председатель обвел внимательным взглядом присутствующих, будто спрашивал их, что делать.

– Недаром говорится: «Кто имеет деньги, может пировать даже на льду!» Конечно, кто имеет деньги, у того сын может учиться, где захочет. Куда с ними тягаться детям бедняков! – сказала Шиндя, стараясь встать с места, но муж ее держал за плечо.

– А вы. Цедя, что думаете на этот счет? – спросил председатель. – Если бы вы добровольно передали свой дом под школу-интернат, с вас написали бы в газетах, люди благодарили бы вас, слава была бы вам. И это пригодилось бы вам в будущем…

Цедя в это время думал: «Если люди, облеченные властью, так говорят, то они что-то знают. Видно, и у нас, как у русских, заберут все добро, уравняют с бедняками». Но он решил все же не сдаваться и пошел на хитрость.

– Моя жена правду говорила, что дом очень старый и скоро развалится. Не годится он под школу. Беспутные мальчики и девочки как начнут бегать туда-сюда, он и рухнет. Придавит кого-нибудь. А виноват буду я, хозяин.

– Товарищи, как вы считаете, – обратился председатель к народу, – годится этот дом под школу или нет?

– Годится! – послышалось несколько голосов, поддержанных общим гулом одобрения.

Когда шум утих, к председателю подошел бородатый, согбенный человек с лысой головой, покрытой рваной чеплашкой.

– Натыр меня зовут. Натыр Нармаев. – Он прокашлялся и с натугой, видно, из последних сил, заговорил, останавливаясь после каждой фразы. – Все, кто тут сидит, помнит, что когда они еще в альчики играли без штанов, я уже ходил с бородой. А когда тебя, Цедя, собирались женить, я был уже в таком возрасте, как вот председатель. Так чего же ты, обманщик, людям голову морочишь? – Натыр, опираясь на толстую суковатую палку, почерневшую от времени, как и его пальцы, подошел к Цеде вплотную и говорил уже ему одному – Чего же ты пугаешь, будто дом такой старый, что вот-вот развалится! Я! Вот этими руками! Я строил этот дом с русскими плотниками! – он постучал по полу своим посохом. – Дом еще звенит, как стекло! Он простоит еще столько же! – И вдруг, понизив голос, старик заговорил зло и сурово – А жалеть тебе, кровопийца, тут нечего. На этот дом не истратили даже капли пота ни ты, ни твой отец, такой же душегуб.

– Не тронь его отца! – взвизгнула хозяйка.

Но старик отвернулся от них и, став на место, которое с почтением уступил ему председатель, обратился к собравшимся.

– Кто не помнит пяти голодных лет, когда мы ели траву?

– И мы помним, и отцы наши! – ответило несколько голосов.

– Так вот тогда-то и строил свой дом отец Цеди. А как? – Натыр повел рукой в сторону президиума – Пусть они, молодежь, знают правду. Так вот. Отец Цеди увидел, что бедняки мрут с голоду, как мухи, и начал строить этот дом. По всему аймаку объявил: все, все, кто хочет два раза в день сытно поесть, пусть идет на стройку. Что было делать голодным? Пошли. Валом повалили. Кто землю копал, кто кирпич делал для фундамента, кто песок сеял. И обошелся этот дом отцу Цеди в сотню ведер болтушки из отрубей да прокислого творога. Мясом нас твой отец не баловал! – обернувшись на миг, кинул он в лицо Цеди. – Так что дом этот наш, народный! И пусть дети в нем учатся. Правильно я говорю?

Гул одобрения, грозные возгласы в адрес бывшего зайсанга накалили атмосферу до того, что Цедя замахал обеими руками: мол, берите, берите, только меня самого не растерзайте.

Председатель уисполкома, посоветовавшись со своими товарищами после выступления Натыра, обратился к собранию с вопросом, не хочет ли кто еще сказать о школе.

– Чего слова веять, как мякину на ветру! – заговорила Шиндя и, отстранив руку мужа, который все сдерживал ее, вышла на середину и впервые в жизни заговорила с ним на ты – Чего ты мне рот затыкаешь! Намолчалась я за свой век. Хватит! – и, рубанув рукой в сторону председателя, она заговорила резко, решительно, без оглядки на начальство. – Пусть в этом доме, что с голодухи строили наши отцы, будут учиться наши дети. Кто против?

– Сначала надо голосовать «за», – поправил ее председатель, – а уж потом спросить, кто «против».

– А все тут «за». Даже сам Цедя со своей шептуньей не поднимает руки против! – ответила Шиндя под громкие возгласы одобрения.

Председатель встал, намереваясь что-то сказать. Но Шиндя кивнула на него:

– Вы отдохните, я еще не все сказала. У меня к зам вопрос, товарищи начальники. Мой отец умер в бою за революцию. Прямо там, в Москве. Все вы это знаете.

Председатель уисполкома кивнул, что это так.

– Так я вас спрашиваю, когда будет толк оттого, что отцы наши делали революцию? Когда и мы, калмыки, начнем жить, как русские да другие наши соседи, где уже и в помине нету ни зайсангов, ни гелюнгов, ни всякой нечисти! Где-то там строится новая жизнь, колхозы, школы. И для детей, и для взрослых. А вы привезли нам батрачкома, чтобы учил нас заключать договора с этими пауками! – она гневно сверкнула черными глазами на Цедю и его жену. – Значит, о новой жизни мы будем слушать только рассказы приезжих. Так, что ли? – и она махнула рукой.

– Не батрачком нам нужен, а настоящая народная власть, без батраков и богачей! – только теперь Шиндя села.

Председатель поднялся и одобрительно покачав головой, сказал:

– Права товарищ Хоролова. Права. Будут у вас и колхозы. И все то, что уже есть у русских. Но всему свое время. Пока что вот займемся школой. А там и другие проблемы решим.

Когда собрание закончилось и люди стали расходиться, Нимя Эрдниев достал из кармана серебряные часы, подкрутил их и, захлопнув крышку, решительно сказал:

– Дорджи, председатель батрачкома, представитель милиции и секретарь сельсовета, оставайтесь здесь. И вы, Цедя, – кивнул сн хозяину, вставшему, чтобы уйти, – останьтесь. Жена ваша пусть идет заниматься своими делами.

И когда хозяйка, охая и вытирая слезы, ушла, плотно закрыв за собою дверь, Эрдниев тихо, но твердо сказал, обращаясь к хозяину дома:

– Давайте поговорим откровенно, по-мужски. Вы, Цедя, знаете, что по всей России с помещиками и капиталистами Советская власть давно покончила. Но таких, как вы, она пока что терпела. И должен разъяснить вам, что терпела лишь из-за суеверия народа и феодально-родовых пережитков. Вы же ничего не признаете и ведете себя, как прежде, даже избиваете людей. Неужели вы не понимаете, что только за то, что вы однажды связали жену бедняка, избили ее и угрожали револьвером, вам полагается тюрьма? Кстати, немедленно сдайте револьвер и все боевое оружие милиционеру. Ведь знаете приказ на этот счет. Зачем же храните?

– Да я давно собирался это сделать, – виновато почесывая затылок, робко молвил Цедя, – да сын любит играть…

– Хороши игрушки – револьвер, боевые винтовки, а может, у вас еще там и пулемет, и бомбы найдутся?

– Нет, нет! – замахал руками Цедя, – никаких пулеметов! Никаких бомб! Я сейчас все вам принесу, – и он заторопился к выходу.

– Это вы сделаете после нашей беседы! – остановил его председатель.

Отирая пот с покрасневшего лица, Цедя неохотно вернулся на место. Он боялся, что сразу после беседы начнется обыск – и тогда он пропал.

Как-то весенней ночью в дом Цеди проник неизвестный человек с офицерской выправкой и сабельным шрамом на лице. Он сказал, что является одним из организаторов подпольного антисоветского центра, просил поддержки. Получив согласие, он велел спрятать привезенное оружие и попросил свежего коня. И вот теперь его пулемет и гранаты могли утопить бывшего зайсанга.

Цедя не знал, конечно, что его догадливая жена в это время прячет золотые и серебряные драгоценности, что револьверы, которых в доме было три, она приказала Бадме засунуть в навоз. А о прочем оружии и о заветном тайнике в развалинах старого погреба в саду она ничего не знала.

– Председатель батрачкома с секретарем сельсовета завтра же должны приступить к переучету поголовья скота Цеди, – продолжал Эрдниев. – Как только закончите это дело, заключите договоры между батраками и Цедей. Оговорите в этих договорах все, что положено. И проведите среди народа разъяснительную работу. Люди, работающие на хозяина, должны знать, какие они имеют права. А вы, Цедя, с этого часа бросьте свои замашки рабовладельца.

На этом беседа закончилась. Хозяин угодливо стал предлагать угощение, но председатель быстро направился к двери, сказав, что он спешит.

 

Сокровища старого погреба

Некоторые зажиточные люди посылали своих детей учиться в разные города. Цедя сразу же, как предложили ему отдать дом под школу, решил послать Бадму в Питер, как по старинке он называл Ленинград. Но в эту же ночь опять заявился офицер с сабельным шрамом на щеке. Он убедил Цедю, что скоро грянет буря, которая уничтожит большевиков, и тогда все будет по-старому. Он недвусмысленно намекал, что тучи собираются не только над калмыцкой степью, но и над всей Россией, а грозовой ветер дует из-за океана. Пока что он советовал смириться и выжидать. Самое главное – пережить это время, сберечь золото и оружие. А коли нет оружия, то надо им запасаться. Он также советовал всеми мерами вредить, мешать новым порядкам. На этот раз неизвестный назвал имя человека, возглавляющего подполье, и Цедя поверил, что дело серьезное, потому что хорошо знал того человека. На прощанье пришлось немного раскошелиться на общее дело. А утром Цедя решил смиренно переселиться в кибитку, оставить не только дом, но и флигель. Теперь он был вполне уверен, что все это очень временно.

А поскольку ожидается гроза, как сказал ночной гость, лучше не посылать сына в чужой город. Тут, если что, можно спрятаться и переждать… Пришлось идти в собственный дом, устраивать Бадму в школу. И как же удивлен был Цедя, когда его сына записали без всяких возражений. В душе бывшего зайсанга коробило, что его знатный сын будет учиться вместе с батрачатами. Но деваться было некуда.

* * *

С первого августа плотники и штукатуры, присланные сельсоветом, начали ремонт школы. Над зеленой железной крышей дома высоко взвился алый флаг, а возле входной двери появилась вывеска: «Неполная средняя школа-интернат Бага-Чоносовского сельсовета».

Цедя счел унизительным жить в маленьком домике посреди двора, где раньше ютился его сторож, и он переселился в кибитку в конце сада. Поэтому свободный флигелек школьная администрация приспособила под кухню школы-интерната. Для этого пришлось перекрыть крышу и сделать пристройку для столовой. Появились новые, доселе неизвестные слова: кухня, заготовитель, санитар, баня, прачка, водовоз и другие.

Новость о том, что в доме Цеди открылась школа-интернат, где дети бедняков будут обучаться и жить на полном государственном обеспечении, распространилась по всем окрестным хотонам. И к началу учебного года потянулись сюда пешком и на лошадях родители с детьми.

Дети в школе проходили медицинское обследование, санобработку. Их мыли в бане, наскоро оборудованной в пристройке, где у Цеди раньше хранилось охотничье снаряжение. Детей стригли. Вместо грязного рванья им выдавали новую одежду и обувь. Размещали их в большом доме Цеди по нескольку человек в комнате. Они спали на пружинных железных кроватях, на мягких матрацах, укрывались теплыми шерстяными одеялами.

Двухэтажный дом Цеди, куда был ранее запрещен вход бедным калмыкам, наполнился шумом и смехом счастливой детворы. Достоянием учащихся стали фруктовый сад и стройные тополя, образующие небольшой парк. Под деревьями не умолкали ребячьи голоса. Они здесь играли в мяч и другие дотоле неизвестные игры.

Глядя на них, Шиндя, ставшая поварихой в столовой интерната, как-то сказала:

– Живут беззаботно, как лебедята в камышах.

Особенно ее радовало трехразовое питание детей, которые до этого никогда дома не наедались досыта.

В школе-интернате был установлен твердый распорядок дня. Утром поднимались по команде. После умывания делали зарядку на свежем воздухе. Завтрак подавался точно в назначенное время. Потом дети собирались на занятия – доставали из тумбочек учебники, тетради. Теперь в школе было два учителя. До обеда они занимались с двумя младшими классами, а после обеда – с третьим и четвертым. Старших классов пока что совсем не было.

Теперь, когда третий класс, в котором учился Мерген, отделился, сын охотника увидел, что он выше всех ростом и застеснялся. Но Кермен успокоила его и обещала ему помогать. Сама она уехала в город, в пятый класс. Мергену стала присылать интересные книги и даже подарила счеты. В школе ни у кого не было таких маленьких удобных счетов. Мерген был уверен, что только с их помощью стал лучше всех в классе знать арифметику.

* * *

Цедя искоса посматривал на новую жизнь в его доме и от бессильной злобы только стискивал зубы. Желчь вскипала, когда он видел резвившихся в его саду детей. Ночами спать не давали кошмары, мягкая постель колола бока. Он осунулся и выглядел как высохший на корню тополь.

Вечерами, когда стихал шум детей. Цедя вставал с постели, брал железную трость, трижды обходил свой дом вокруг, читая про себя молитвы и заклинания. Потом входил в сад, молил всех бурханов, чтобы они послали гибель на урожай, чтобы плоды с деревьев осыпались. А, созревшие и попадавшие на землю яблоки он со злобой растаптывал ногами. Мало-помалу он начал молиться и злым духам, призывая их на головы новых хозяев. Домой возвращался взвинченный и разбитый настолько, что не мог уснуть. Как ни зажмуривал глаза, сон не приходил. В такие часы он предавался сладким воспоминаниям о прошлом. Видел себя и жену еще молодыми. Жизнь тех времен казалась ему навеки растаявшим миражом. Со злорадством вспоминались слова Натыра о том, что дом этот строился в голодный год. Тогда все бедняки рады были случаю поесть за любую работу. И действительно весь аймак участвовал в строительстве. Пока строился дом, дармовые рабочие навезли чернозема, разбили фруктовый сад и обсадили тополями. Воду из озер возили в бочках, установленных на телегах, которые тащили батраки, впрягаясь вместо верблюдов. О-о, тогда они были покорными, как рабы…

Скрипнув зубами, Цедя поворачивался на другой бок, сон не шел. Он выпивал снотворное. Но ему еще долго мерещились сцены охоты на волков, лисиц и зайцев с гончими псами близ озер. Сцены менялись, словно в калейдоскопе. Перед ним появлялся Бага-Чоносовский хурул, где в окружении аймачных богатеев он восседал на самом почетном месте. Рядом с ним настоятель, хурула, астролог и прочие чины духовенства. Цедя сидит на толстой белой кошме, перебирает в руках четки. Вспомнив об этом, он радостно заулыбался. Затем ему виделся весь ритуал богослужения: молодой гелюнг дул в ганглин – оправленную серебром дуду, второй гелюнг дул в бюря – длинную медную трубу, другие – в средние и маленькие трубы и раковины, били в литавры, барабаны. Все это сопровождалось звоном бронзовых колокольчиков и пением молитв. Вспоминая об этом, Цедя еще больше страдал бессонницей.

Внезапно он вскакивал с постели, садился на пороге, набивал трубку табаком и начинал курить опий. Накурившись наркотика, он снова ложился в постель. И вот уже тогда ему снились сладкие сны. Он видел, как возвращающиеся с богомолья молодые девушки и женщины заходили к нему в сад, лакомились фруктами, а затем робко входили в дом полюбоваться его убранством. Он не в силах был удержаться от соблазна и заманивал одну из красоток в дальнюю комнату… А утром, проснувшись с головной болыо. Цедя стискивал зубы, сжимал кулаки и готов был поджечь свой дом, превратить его в прах. Но перед ним, как живой, возникал тот ночной гость с сабельным шрамом на щеке. Слышались его слова: «Власть большевиков не вечна. Скоро грянет гроза и…» Этот человек приходил еще два раза. Грозы он пока что не принес. Зато каждый раз уносил по мешочку золота, оставляя Цеде проблески надежды на лучшее будущее… Только этими надеждами и жил бывший зайсанг.

Зато сын его, наоборот, все больше тянулся к той новой жизни, которая началась в школе-интернате. Правда, его общение с ребятами заканчивалось с последним уроком. Ребята оставались в интернате. А он шел домой к отцу и матери, которых все больше чуждался.

У интернатских детей после уроков только и начиналась та волшебная жизнь, которая влекла к себе всех детей. Особенно интересно было по воскресеньям, когда в нарядных одеждах, с красными галстуками на шее, со знаменем и флажками, ребята под звуки горна и барабана выстраивались на аллее под высокими тополями. Здесь они пели, играли в шумные веселые игры.

Глядя на них, Бадма сгорал от любопытства, ему тоже хотелось быть там, вместе со своими сверстниками. И он в душе начал проклинать знатность своих родителей, которая стояла преградой на пути к его сверстникам. По воскресеньям он стал уходить из дому на целый день. Раньше родителей завтракал, наряжался в праздничную одежду и незаметно ускользал на школьный двор. Но не всегда там удавалось ему попасть в общую компанию ребят.

Больше всего Бадма завидовал Мергену. Хотя тот учился классом ниже. Как переросток и отличник учебы, он стал помощником вожатого отряда, а самое завидное – был барабанщиком. На шее у него под белоснежным воротником висел красный, как утреннее солнце, галстук. Когда он шагал в строю и бил в барабан под команду: «Раз, два! Левой!» – он совсем переставал замечать Бадму.

Даже сын батрака Муулы и дочь конюха Бадаша наравне со всеми шагали в строю пионеров. Они ходили в ногу, широко размахивали руками и пели звонкую задорную песню. Они также, как и Мерген, не замечали сына своего бывшего хозяина Бадму. От счастья им просто было не до него.

В конце такого дня Бадма обычно возвращался домой злой, неразговорчивый. И вот однажды его прорвало, он набросился на родителей с упреками:

– Вы кичитесь своим богатством, знатностью рода, а я из-за всего этого остался один, как паршивая овца, изгнанная из стада. Мне не с кем дружить, никто со мною даже говорить не хочет. Я сын классового врага, эксплуататора!

– О боже, каких слов нахватался! – завопила мать, сидевшая на ковре с четками.

– Зачем мне ваше богатство, если оно как бельмо на глазу! Лучше я уйду от вас, буду жить как все!

– Отец, ты слышишь, что он вытворяет! – стонала и хваталась за сердце мать.

Цедя сидел в кресле, которое перенес в кибитку, как символ былого величия. Он поднял руку, чтобы подозвать сына к себе. Но тот выбежал вон, крикнув:

– Пропади пропадом ваши табуны и отары, ваша знатность!

Оставшиеся вдвоем родители долго препирались, обвиняя друг друга в том, что происходит с сыном. Наконец отец сам пошел его разыскивать.

Убежав из дома, Бадма пришел к озерку, сел на берегу и долго смотрел на заходящее солнце, отраженное в тихой воде.

Цедя подошел к сыну и опустился рядом с ним, жалуясь, что от быстрой ходьбы у него болит сердце и мучает одышка. Бадма не подал даже вида, что заметил отца. Он продолжал смотреть на солнце, погрузившееся в воду.

– Бадма, я давно хотел поговорить с тобой наедине, – обратился к нему отец после долгого молчания, – как раз здесь самое подходящее место. Тут не слышно голосов этих проклятых оборванцев. Слушай внимательно. Ты еще молод и не знаешь, в чем заключается счастье человека. Твой старший брат пошел по беспутной дороге, и ты у нас один. Вся наша жизнь – для тебя. Только для тебя. Ты должен понять, что будущее твоих родителей мерцает, как затухающий очаг. Тебе, только тебе предстоит дальше поддерживать очаг нашего дома. Весь скот большевики скоро заберут. Но тебе останется то, о чем никто не знает, чего никто не найдет у нас. Сберег я за жизнь кое-какие драгоценности.

– Золото? – встрепенулся Бадма, сызмальства знавший цену деньгам.

– Есть на земле сокровища подороже золота. Тот, кто ими владеет, может жить лучше всех и красивей всех.

«Красивей всех!» – мысленно подхватил Бадма и понял, что отец прав. Да, он хочет жить лучше Мергена и его друзей. Жить так, чтобы они ему завидовали, а не наоборот. До сих пор те, с кем он дружил с детства, завидовали ему, его одежде, его деньгам, положению отца. Но все эти поклонники разъехались на учебу в разные города. А он здесь один, как волчонок в многолюдном селении. Его иногда и жалеют, но не забывают, какой он породы…

– Вот ты завидуешь всяким там Мергенам, – продолжал отец, словно угадав мысли сына, – а у них это временная радость, преходящая. Скоро, очень скоро власть безбожников лопнет, как мыльный пузырь.

– Ну а если не лопнет! – вдруг окрысился Бадма.

Отец положил руку на плечо сына и заговорил еще тише:

– Ну, если даже так, то человеку, у которого есть в кармане лишняя копейка, лучше, чем тому, у кого карман дырявый. Вон Нарма устроил своего сына в самый главный университет России, в Москве. Думаешь, так просто? Больших денег это ему стоило! Вот и ты окончишь первоначальную школу тут, а дальше, ежели все будет, как сейчас, отвезу тебя в город, может, даже в Питер, или в Москву.

– Пи-и-тер! – иронически протянул Бадма. – Видишь, какой ты, все у тебя по старинке. Ведь знаешь, что Питер теперь называется Ленинградом.

– Мало что выдумают! Нас вон исплотаторами да мироедами прозвали. А мы как были, так и останемся хозяевами! Да не об этом я хотел с тобой потолковать. О тебе, о твоем будущем пекусь я денно и нощно. Иди за мною, я тебе покажу, где хранится все твое будущее. Только смотри, чтобы не дознался дядя Данзан или кто из хотона…

Цедя показал сыну тайник в конце сада, в погребе. Но, видимо, это было для него равносильно прощанию с жизнью. Он сел на коня и опрометью поскакал в степь, где пасся его скот. Покружил возле отары и впервые в жизни не сделал никакого замечания чабанам, ни на кого не накричал. Постоял возле спящих верблюдов… На обратном пути видел волка. Но даже не пожалел, что не захватил ружье: волк не показался ему извечным врагом, как прежде. Такой же одинокий и неприкаянный. Вернулся домой под утро. В темноте нашел снотворное. Высыпал в чашку с водой сразу два порошка. Выпил и тут же потянулся к шкафчику со спиртным. Выпил стопку водки, чтобы заглушить все дневные переживания. Налил вторую. Да так и осушил целую бутылку, чего никогда с ним не бывало. До постели еле добрался. Лег не раздеваясь, уткнулся лицом в подушку и сразу же уснул.

Утром жена не стала будить его – знала, что лег уже на рассвете. Днем зашла посмотреть, как он там. Увидев, что муж спит, уткнувшись лицом в подушку, испугалась, что задохнется, и решила повернуть его на бок. Но только дотронулась, вскрикнула – тело было ледяным. Не помня себя, с душераздирающим воплем она выскочила из дома и стала звать людей. Этот вопль возвестил о смерти последнего в округе зайсанга.

Дети бедняков чутки к горю других. Узнав, какая беда случилась у Бадмы, Мерген взял его к себе домой ночевать. А утром сам пошел просить о том, чтобы сироту взяли в интернат на полное обеспечение. Директор коротко ответил: «Сын за отца не отвечает», – и согласился приютить подростка. Но прямо в школу прибежал дядя Бадмы Данзан. Оросив парнишку слезами, он заявил, что, пока жив, ни за что не отдаст в приют любимого племянника.

Директор уступил, потому что зачислил Бадму сверх всяких возможностей.

Данзан ухватился за Бадму, конечно же, не от большой любви к племяннику. В хозяйстве Цеди было около тысячи овец, сотня голов крупного рогатого скота, столько же лошадей и верблюдов. Десяток батраков работали в этом огромном хозяйстве. С давних пор Цедя славился как охотник. У него остались собаки, которые стоили не меньше, чем отара овец. А ружья были все такие, что каждое стоило десятка лошадей. На все это и разинул рот прикинувшийся добрым родственником хитрый Данзан. Он начал заключать с батраками очень выгодные для всех договоры и вообще показал себя предприимчивым хозяином в доме и заботливым опекуном племянника. Но вскоре отара овец, стадо лошадей и верблюдов перешли в собственность государства. А собаки, ружья и драгоценная утварь, некогда украшавшая богатый дом зайсанга, исчезли куда-то вместе с сердобольным дядей. Увез дядя и случайно найденное им в яме за сараем оружие – пулемет, гранаты, винтовки. Бадме остались только кибитка, корова и лошадь, за которыми стала присматривать постаревшая от горя, ослепшая и ко всему равнодушная мать.

Теперь директор школы сам предложил Бадме перейти в интернат. Но Бадма на этот раз гордо отказался. В тайнике, который показал ему отец, Бадма нашел большие сокровища – золото и драгоценности. На них он строил все свое будущее и считал, что он все же не чета какому-то там Мергену. Он часто заглядывал в свой тайник в заброшенном погребе. Вид золота и драгоценностей неизменно подогревал в нем веру в то, что вернется время, когда владельцы таких сокровищ снова будут на верху жизни. И чтобы занять в той жизни достойное место, Бадма учился так старательно, что его скоро стали ставить в пример другим. В учебе он был первым. Но в общественной жизни совсем не участвовал. Всякие сборы, утренники, вечера художественной самодеятельности теперь его не интересовали. Все свободное время он проводил за книгами. А по воскресеньям на целый день уходил на охоту с любимым ружьем отца, которое он с огромным запасом дроби и пороха сумел припрятать от жадного дяди.

 

Тайна браслета

Окончание семилетки для Мергена и его родителей было долгожданным и необычным праздником. Еще бы! Во всем их роду не было такого образованного человека! К этому дню семья оставила ветхую кибитку и переселилась в домик, который за прошлое лето построили отец и сын. Мать выбелила стены снаружи, подпустив в известку столько синьки, что домик издали привлекал своей небесной синевой. Отец добыл сайгака, и теперь женщины готовили пир горой. Отец, недавно ставший бригадиром у животноводов, пригласил на вечер председателя колхоза. Сделав свои дела, он сидел в новом доме, наслаждаясь уютом и покоем. А Мерген все наводил порядок вокруг дома, убирал камни, срывал бурьян, подметал. Руки Мергена работали, а мысли витали вокруг того, что было далеко и казалось недостижимым. Мерген мечтал об открытии избы-читальни в своем селении. Мысль об этом зародилась в его душе еще тогда, когда в хотон первый раз приезжали участники культштурма. Они навезли книг, прикрепили на стенах кибиток плакаты, а по вечерам читали вслух всем, кто приходил к ним, рассказывали о правах бедняков, о новой жизни в больших городах. Три дня, которые провели культармейцы в хотоне, показались Мергену каким-то необычайным праздником. А уехали агитаторы, Мерген начал собирать книги и читать всем, кто соглашался его слушать. И, конечно же, самым постоянным слушателем была его бабушка.

А однажды весной Мерген поехал на Волгу ловить тараньку, чтобы насушить ее на все лето. На берегу великой реки, в русском селении он зашел в избу-читальню, которую калмыки называли красной кибиткой. Познакомился с избачом, добродушным стариком, Иваном Терещенко, потерявшим на гражданской войне не только ногу, но и всю свою семью. И старик, и сама изба-читальня так запали в душу Мергена, что он мысленно называл и себя будущим избачом. У русских изба-читальня была не просто библиотекой, а душой всей культурной жизни села. Такой должна она быть и в хотоне. Правда, там и помещения такого нет. Но все это будет.

«Еще раз съезжу к Ивану, поучусь…»– думал сейчас Мерген, широко размахивая метлой уже далеко от дома.

– Ты что, Мерген, всю степь решил подмести? – раздался вдруг за спиной звонкий голос Кермен.

Мерген круто обернулся и, увидев сияющую, разрумянившуюся от быстрой ходьбы дочку учительницы, вдруг нахмурился, сокрушенно покачал головой.

– Что с тобой? Не хочешь со мною говорить? – огорченно спросила девушка, понижая голос.

– Плохой охотник, – убито ответил Мерген, – совеем плохой.

– Это потому, что не услышал, как я подошла? – снова оживляясь, спросила Кермен.

– Я должен был услышать твои шаги еще вон там, на середине хотона, – кивнул Мерген, теперь уже улыбаясь во все свое загорелое лицо.

– Это не ты плохой охотник, а я, видно, была хорошей ученицей, когда ходила в балетный кружок, – успокаивала его девушка.

– Ты стала балериной? – Мерген даже отступил на шаг.

– Ты испугался? – грустно улыбнулась Кермен. – Успокойся, не получилось из меня ни балерины, ни певицы. Но ходить так, чтобы обмануть даже такого следопыта, как ты, научилась, – с этими словами она протянула Мергену связку книг. – Поздравляю тебя с окончанием семилетки. Пусть эти четыре книжки укажут тебе путь, по какому идти дальше.

– О-о, что же это за книжки? – живо ухватив подарки, спросил Мерген. – Ну, идем в дом, посмотришь, как мы теперь живем. У меня теперь своя комнатка.

– Да, я вижу, вы дом построили, как у русских. Даже крыльцо! – восхищалась Кермен, все еще стоя на месте.

– Помнишь, я говорил тебе, что познакомился с избачом Иваном. Вот тогда и подсмотрел, как русские строят свои дома. Ну идем, идем.

Вошли сначала в комнату родителей, где уже вкусно пахло жареным мясом. Кермен почтительно со всеми поздоровалась, каждого о чем-нибудь спросила. И, осмотревшись вокруг, всплеснула руками:

– Да у вас и печка, как у русских! – и вплотную подошла к голландке с плитой. – Но почему раньше мы так не делали?

– Раньше у нас ум был завязанный, – ответила мать Мергена, принимаясь готовить чай для гостьи.

– Забурханенными были мы, говорю я, – добавил Мерген. – Но бабушка сердится – бурханов не трогай. Да я их и не трогаю, вон они, даже полочку сам для них сделал, молись, бабушка, на здоровье! – и он кивнул в угол, где над бабушкиной кроватью теснились на полочке замусоленные дочерна деревянные идолы – бурханы.

Бабушка всего этого, видимо, не слышала, потому что без всякой связи с тем, о чем говорили, стала громко рассказывать о том, как Мерген с отцом строили дом. Видно было, что теперь она внуком гордилась.

Закончив рассказ, бабушка так поджала губы, что беззубый рот ее совсем провалился.

– И она больше тебя не бьет? – шепотом, чуть улыбаясь, спросила Кермен.

– Ни она, ни отец, – пользуясь тем, что отец вышел на улицу, отвечал Мерген. – Я, помнишь, еще в пятом классе собирал в нашей кибитке мужчин и учил писать да читать. Так отец и бабушка после первого урока больше меня и пальцем не тронули.

– Как же можно бить учителя! – весело подхватила Кермен. – Ну, покажи свое жилище.

Мать, обогнав сына, открыла дверь в маленькую комнатку и внесла табуретку, виновато заметив, что она у них пока что одна в доме.

– О, да тебе горожанин позавидует, – переступив через порог комнатки Мергена, воскликнула гостья, – такими шкурками ты обзавелся!

Возле маленькой железной койки лежала, распластавшись, шкура большой рыси, а над кроватью на лисьем мехе висело ружье.

– Такой мех под ноги! – возмутилась Кермен, – ну ты прямо как зайсанг!

– Сам убил. Мы с отцом ездили на Кавказ к его другу и там охотились, – ответил Мерген.

– Как же тебе это удалось? Ведь рысь очень осторожный зверь!

– Это верно. Подкралась так же тихо, как и ты. Только не заговорила, а сразу прыгнула на отца. А я спал в пяти метрах, под кустом. Мы оба отдыхали в лозняке после ночной слежки за этой хитрюгой. А выследила она. Когда она прыгала, под ногами у нее треснула хворостина. Я открыл глаза, а она огненной лентой летит на отца. Успел выстрелить, только когда уже вцепилась когтями в голову и плечо отца. На лбу отца от ее когтей остался глубокий след.

– Ты же мог попасть не в зверя, а… – закусив белый кулачок, в ужасе воскликнула Кермен.

Мерген усадил гостью на табуретку у окна, а сам сел на маленькую скамеечку за самодельным столиком, заваленным учебниками и тетрадями.

– Отец тогда впервые назвал меня охотником! – и, смущенно улыбнувшись, Мерген добавил – Да чего это мы заговорили об охоте!

– Мне интересно! – встрепенулась гостья. – Ну, а куда теперь? Или, как и зимой говорил – на библиотекаря?

Мерген молча кивнул.

– Хочешь, я тебе буду помогать, пока учебный год не начнется?

– У тебя своих дел по горло. Ты маме нужна. Ведь она теперь директор, и у нее даже в каникулы дел полно.

– Управлюсь везде. Мне теперь так хочется все время что-то делать, делать! – горячо говорила Кермен. – Ну расскажи, с чего бы ты начал работу в избе-читальне?

– Да у меня есть уже план, – и Мерген подал гостье тетрадь. – Только начинать надо все же с пристройки.

Кермен вскинула тонкие смолянисто-черные брови и показалась Мергену похожей на вспугнутую птицу, которая недоуменно и выжидаюше смотрит на мир. Маленькие, похожие на сочные ягоды, губы ее тоже раскрылись от удивления. Верхняя вздрагивала от нетерпения. И только нос, прямой и тонкий, с чуть приметной горбинкой, оставался строгим, гордым. Он был неизменно белым, даже когда розовые щеки и губы вспыхивали ярким румянцем.

Мерген спохватился, что слишком долго любуется ею, стушевался и сбивчиво начал излагать свои мысли.

Колхоз дает помещение, но это так только в протоколе собрания написано: помещение. На самом же деле там маленькая комнатушка. Но Мерген уверен, что за два выходных можно сделать пристройку к той комнатушке.

– Так быстро? – усомнилась Кермен.

– Открой тетрадь, там все высчитано.

Кермен начала рассматривать записи и чертежи, время от времени покачивая головой.

– Тебе надо не библиотекарем, а на инженера-строителя учиться, – серьезно заметила Кермен. – Ведь ничему еще не учился, а вот тут все у тебя рассчитано: сколько человек надо, чтобы за день сделали две тысячи штук саманного кирпича. Сколько пучков лозы и камыша пойдет на одну стену и на все три. У тебя все так спланировано, что позавидуешь. Где ты этому только научился?

– Пока строил свой домик, понял, что все надо рассчитывать, – деловито отвечал Мерген. – Ты знаешь, я убедился, что работа сама учит человека. Трудно нам будет только с лесом для крыши. А все остальное… – и он потряс своими большими крепкими руками.

Тут их позвали к столу, и беседу пришлось прервать. Мерген даже шепнул, чтобы о его планах родителям ни слова.

На столе в большой чаше аппетитно дымились куски жареного мяса.

– Вчера отец отбил у волков загнанного сайгачонка. Они уже горло ему перегрызли. Еще минута – и разтерзали бы! – рассказывал Мерген, пропуская гостью через порог. – Сейчас мама нас угостит свежатиной.

Когда сели за стол, Мерген опять залюбовался девушкой. У Кермен были тонкие, словно птичьи лапки, пальцы. Она так красиво держала ими кусок мяса и так аккуратно откусывала маленькие кусочки, что Мерген стал следить за собою. Раньше он вообще не обращал внимания на то, как кто ест. А теперь понял, что мать была права, когда упрекала, что он не умеет аккуратно есть.

Мерген и Кермен не стали долго угощаться. Обглодав по косточке сайгачатины и выпив по пиале чая, они убежали к колхозной конторе, возле которой уже собралась молодежь. На гладко утоптанной площадке парни и девушки танцевали. Но когда к этой импровизированной танцплощадке подошла Кермен, все бросились к ней с приветствиями. Девушки обнимали ее, тискали, чмокали. Парни степенно пожимали руку, не скрывая своего восхищения ее красотой. Дольше всех не подходил к ней Бадма. Он издали любовался необычайно похорошевшей девушкой и решил, что этот цветок расцветает для него, только для него, самого богатого здесь парня. Он, безусловно, лучше всех одет, у него гордая осанка, выработанная перед зеркалом. Одно Бадме было неприятно в Кермен – это то, что она одинаково деликатной была в обращении со всеми. «Для кого здесь ее деликатность! – мысленно возмущался Бадма. – Вон как улыбается этому сыну охотника. А от него волчатиной прет за версту».

Взвесив свои достоинства, Бадма потрогал дорогой перстень, специально по случаю приезда Кермен надетый на палец, и, когда заиграла музыка, подошел к ней.

– Разрешите пригласить вас на танец, – вместо приветствия сказал он, уверенно протягивая руки к девушке. Он даже назвал вальс специально для того, чтобы показать свою образованность.

Но Кермен, словно не замечая его намерения с нею танцевать, протянула ему руку для приветствия, весело говоря:

– О, Бадма, как ты вырос за эту зиму. Стал красивым и, говорят, круглым отличником закончил семилетку.

Бадме ничего не оставалось, как пожать протянутую руку. Но он и тут решил отличиться от всей этой серой массы. Пожимая руку гостьи, он приблизил ее к своему сердцу и учтиво склонил голову.

Казалось, все направлялось в нужное русло, но тут подошел Мерген и, положив свою черную мозолистую лапу на белое плечо девушки, увел ее на танец, повел так, будто бы только он один здесь имел на это право.

– Пока, Бадма, мы еще поговорим, – вежливо, но холодно сказала Кермен.

Боже! Как этот неповоротливый сын охотника танцевал! Сколько раз он наступал на туфельки своей воздушно-легкой в танце партнерши! Как на нем топорщились неотутюженные рыжие штаны, в которых он, наверное, ходит и на охоту! Да и вообще все в нем Бадма ненавидел до лютой злобы в эти минуты.

Чтобы проверить себя, насколько он неотразим, Бадма на каждый танец приглашал новую девушку, и ни одна ему не отказывала. Уж на что неприступна дочь уполномоченного, которая и родилась, и выросла в городе, но и та охотно с нимм танцевала несколько раз. А Кермен даже не смотрит на него. Весь вечер она только с Мергеном, словно они уже невеста и жених.

С вечеринки Бадма ушел один, хотя мог бы проводить любую девушку, кроме этой зазнайки Кермен. Ночь была лунная, теплая. Ярко освещенные мазанки, мимо которых проходил Бадма, казались ему жалкими жилищами сурков, разбросанными по степи. Зато войдя в свой сад, благоухавший зреющими плодами, он почувствовал, что только он имеет право на Кермен. Правда, освещенная луной белая кибитка издали показалась ему оторванной от всего мира, отчужденной. Но мысленно взор его перенесся в конец сада, где в чащобе невидимые отсюда находились развалины старого погреба, и на душе стало тепло и спокойно. В голове замелькали картины веселых вечеров, танцев, и на первом месте, рядом с ним она, Кермен. Во дворе молодого хозяина радостным поскуливанием встретил Цохор, единственный пес, оставшийся от огромной своры. Цохор уже стар, но все еще зол и необычайно чуток. Привязанный на цепь, одним концом прикрепленную к туго натянутой проволоке, он бегает от кибитки до конца сада, к развалинам старого погреба.

Бадма благодарно потрепал пса по холке, зашел в кибитку, чтобы взять свечу и спички. Мать, видимо, не спавшая до сих пор, окликнула его. Но он прикрикнул на нее, чтобы спала, и ушел в конец сада, приказав Цохору лежать у ворот.

Давно Бадма не был в своем тайнике, и вот теперь, пользуясь тишиной и одиночеством, он разбросал трухлявые бревна, которыми недавно завалил вход в свою сокровищницу. Бадма знал, что Цохор издали услышит приближение постороннего, но на всякий случай посидел на одном бревне, осматриваясь и прислушиваясь к ночным шорохам. И, лишь убедившись, что никто его здесь не видит и не слышит, спустился в погреб. Наглухо закрыв за собою тяжелую, окованную железом дверь, он зажег свечу и пристроил ее на полочке, специально прикрепленной к стенке еще отцом. Погреб был выложен кирпичом и со всех сторон оцементирован, чтобы не проникала дождевая вода. А изнутри и стены, и потолок, и пол были обиты уже заплесневевшими и почерневшими досками. Неосведомленный человек мог подумать, что в погреб вставлен добротный деревянный сруб, который и сдерживает землю с боков и сверху. Видно, строил отец навечно.

Немного осмотревшись, Бадма стал вынимать из дальней стенки толстые доски и по порядку их складывать. Когда разобрал деревянную обшивку, открылась грубая кирпичная стена. За нижним бревном Бадма нашарил ремень и потянул за него.

В корявой глиняной стене открылась дверца, за которой чернела довольно вместительная ниша. Бадма глубоко засунул руку в нишу и вытащил оттуда небольшой, но очень тяжелый деревянный ящичек. Поставил его под свечкой и раскрыл. Благоговейно опустившись на колени перед раскрытым ящиком, он поднес свечу к своим сокровищам, и они загорелись, засверкали желтыми, зелеными, рубиновыми, снежно-искристыми огоньками. Здесь были золотые и серебряные браслеты, серьги, кольца, колье и прочие украшения с драгоценными камнями. Бадма достал со дна перстень, в котором была какая-то всеми цветами вспыхнувшая искра. Об этом камушке отец сказал, что он дороже всех его табунов и кибитки вместе со всей утварью.

«Может, спрятать его отдельно от всего», – мелькнула мысль в голове Бадмы. Но он тут же прикинул и понял, что более надежного места не придумаешь. Вот разве только придется уезжать отсюда, то можно в одежду зашить. А пока что пусть лежит.

Долго перебирал Бадма свои сокровища и наконец, положил себе в карман самую недорогую на его взгляд вещь – серебряный браслет с каким-то цветным камнем. «Вот уж от этого она никуда не денется!»– подумал он о Кермен. Закрыл свой сундучок, поставил на место и стал заделывать, как было.

А тут и случай подвернулся. Через несколько дней выяснилось, что у Кермен скоро день рождения, ей будет восемнадцать лет, и она приглашает всех юношей и девушек хотона. «Лучшого подарка ей никто не поднесет!»– заранее предвкушая победу, подумал Бадма и поехал в город за новым костюмом. Надо было и приодеться соответственно дорогому подарку. Ко всем его плюсам добавлялось еще и то, что председатель колхоза, узнав, как он успевал в математике, приглашал его на работу помощником счетовода, обещая осенью, сразу же после окончания сезонных работ, послать на курсы. Никому такого не предложил, только ему. Это значило, что он все же лучше других. Неужели Кермен не поймет?

Через неделю Бадма торжественно прошел от дома к конторе с новенькими счетами под мышкой. И в первый же день работы понял, что стоит ему подучиться на курсах, и он столкнет прежнего счетовода, у которого и образование всего лишь два класса, да и старый он такой, что даже на курсы не берут.

Возвратившись домой после первого трудового дня, Бадма объявил матери, что продаст своего совсем теперь не нужного верблюда со всей упряжью и построит дом. Мать завопила, что не даст денег, которых осталось совсем немного. Бадма спорить не стал. Мысленно заглянув в свой сундучок и нацелившись на один из золотых перстней, подумал: «Что толку от золота, зарытого в землю, если я буду жить по старинке, в кибитке, и тем оттолкну ее». Теперь он размышляя о Кермен, часто не называл ее даже по имени, а просто: она. Все теперь в его жизни крутилось вокруг нее. Уж больно хороша эта девушка, чтобы достаться кому-то другому.

* * *

Мерген, как был избран в начале последнего учебного года секретарем колхозной комсомольской организации, так и остался им после окончания учебы. На первом же собрании он поставил вопрос об избе-читальне. Кермен, как они и уговорились заранее, выступила с предложением прежде всего силами самих комсомольцев построить помещение.

– Некоторые комсомольцы не раз помогали родителям в нехитром строительстве мазанок. Я видела, какой домик соорудил Хара Бурулов со своим сыном, нашим комсомольским вожаком, – заявила Кермен. – У Мергена есть соображения насчет пристройки к колхозной конторе, где нам отводится для избы-читальни маленькая комнатка. У него даже расчеты готовы. Пусть он о них и расскажет собранию.

Мерген ответил, что его планы могут ничего не стоить, если правление колхоза не разрешит делать пристройку к конторе.

И тут выступил присутствовавший на комсомольском собрании, пока что единственный в хотоне коммунист, председатель колхоза Нармаев. Человек этот был на одной ноге, с сабельными шрамами через все лицо. Единственным украшением его смуглого до черноты круглого лица были большие, пышные усы, порыжевшие от беспрестанного курения. Зажав свою огромную черную трубку в кулаке, председатель долго обводил всех собравшихся внимательным взглядом, присматривался к каждому лицу, а речь его заняла всего с полминуты.

– Хочется вам строить? Верите в свои силы? Ну и хорошо… А колхоз вам поможет. За лесоматериалом снаряжу подводы. Стройте! – и сел.

Так и на колхозных собраниях он не распространялся, говорил, только когда все решит.

Комсомольцы готовы были качать председателя, так отзывчиво отнесшегося к их затее.

* * *

Солнце давно зашло, а Бадма сидел на скамье под старой развесистой яблонью, отягченной еще зелеными, но уже довольно крупными плодами, и в который раз вспоминал по порядку всю катастрофу этого дня. За все, что произошло с ним сегодня, он бесконечно проклинал своего отца.

А как хорошо начинался этот день! Рано утром Бадма сходил на озеро с ружьем. За дичью особенно не гонялся, пешел так только, для прогулки, чтобы днем было веселей. Вернувшись с охоты с двумя дикими селезнями, он плотно позавтракал, отдохнул и стал одеваться. Очень долго вертелся перед зеркалом. И в конце концов убедился, что он все же самый красивый и представительный парень во всей округе. Положив приготовленный для подарка браслет в карман, на заброшенной клумбе отыскал несколько бутонов алых и белых роз и отправился к девушке.

И как хорошо его приняли! Кермен радостно сказала:

– Молодец, что пришел, а то думала, что загордился, как стал большим человеком!

– Я поздравляю тебя, Бадма, с началом трудовой деятельности, – сама подошла к нему мать Кермен, у которой он учился с первого класса. – Очень радовалась за тебя, когда председатель говорил, что ты старательный, аккуратный, словом, такой же успевающий, как в школе.

– Перестань сторониться коллектива, – пробубнил вслед за этим Мерген, к удивлению Бадмы так преобразившийся в новом шевиотовом костюме. – Несколько месяцев поработаешь и подавай заявление в комсомол.

– Сын зайсанга – комсомолец? – сомнительно скривившись, спросил Бадма, хотя в душе обрадовался неожиданному предложению.

– Сколько тебе напоминать, что сын за отца не отвечает, – отрубил Мерген. – Понял? – и, добродушно улыбнувшись, положил руку на плечо Бадмы и на правах распорядителя посадил на почетное место, под портретом отца Кермен, героя гражданской войны, погибшего в бою с бандитами.

А Кермен подбежала к нему с большой чашей сдобы и попросила угощаться, пока подойдут остальные гости.

На этом и надо было Бадме остановиться, как он теперь понимал. Розы были вполне достойным подарком. Но ведь ему хотелось не только пустить всем пыль в глаза, но и как-то подкупить, привлечь к себе Кермен, которая, как и все красавицы, должна же быть падкой на драгоценные украшения. И он, вынув из кармана браслет, ловко и неожиданно для Кермен надел ей на руку.

Кермен ойкнула, словно ей сделали больно. Подняла руку с серебряным браслетом, на котором молниями сверкал камушек.

– Мама, посмотри! Ой, мама, это же очень дорогая вещь! – и, сняв браслет, Кермен положила его на стол перед Бадмой. – Нельзя дарить такие дорогие вещи. Может, это материно наследство. Она станет искать. Да и вообще…

Бадма, взяв браслет и, подойдя к матери Кермен, стал просить ее, чтобы убедила дочь принять подарок.

Мать в это время разговаривала с только что вошедшими двумя девушками и, когда освободилась, обернулась к Кермен и Бадме, стоявшими перед нею с видом провинившихся учеников. Они наперебой стали ей объяснять, что произошло. Мать взяла браслет, поднесла к глазам внутренней стороной и вдруг нахмурилась:

– Нет! Нет! Нельзя! Ни в коем случае эту вещь дарить нельзя! – вскричала она так, как не кричала на уроках даже в самых чрезвычайных случаях, – Это слишком дорогая вещь! Слишком!.. – чего-то не договаривая, учительница вдруг стихла и, засунув браслет в карман Бадмы, гостеприимно усадила его за стол. – Ребята! Внимание! – неестественно оживленно заговорила она. – Вы зря так стараетесь с подарками! Вы же еще не зарабатываете. Самый дорогой подарок – это ваш приход, ваши улыбки, ваши песни и танцы, которых, надеюсь, будет так много, что этот день нам запомнится на всю жизнь.

И в этом не было ничего плохого. Ну, не взяли подарка, что же делать. Все случилось потом, когда Бадма раньше других ушел с праздника и, придя домой, все рассказал матери, соврав только, что браслет ему подарил отец.

Увидев браслет, мать ощупала его, осмотрела и неожиданна закричала:

– Ты предал отца! Ты надругался над его памятью! – и пошла, и пошла.

Шумела она долго, все призывая гнев бурханов на голову своего непутевого сына. Однако из ее бессвязного крика Бадма узнал страшную историю злополучного браслета.

Оказывается, эта вещь принадлежала учительнице. Внутри ободка Бадма теперь разглядел ее инициалы. И этот самый браслет собственноручно сорвал с руки учительницы главарь банды, которая после революции долго орудовала в окрестных хотонах. В той последней схватке, когда произошло это ограбление, муж учительницы, сам бывший педагог, а впоследствии чекист, погиб. Но банда была разгромлена, были перебиты почти все бандиты, однако главарю удалось уйти.

«Значит, мой отец был с бандитами, – ударяло в висках юноши. – Бандит, убийца! Разбойник!»

Весь свет переворачивался в голове парня, семь лет проучившегося в советской школе, где он научился многое понимать не так, как это понимали его предки. Ну ладно, к тому, что отец был зайсангом, Бадма относился терпимо. У русских были князья, дворяне, ну а у калмыков – нойоны, зайсангн. Титулы эти передавались из рода в род. И люди к этому привыкли, считали, что так и надо. Но одно дело зайсанг, и совсем другое – бандит, грабитель, убийца…

«А она, – думал Бадма об учительнице, – какая же она добрая! Ведь не выдала его. Ничего не сказала о браслете ни ребятам, ни ему самому. Только на прощанье зачем-то повторила слова: «Сын за отца не отвечает, – и по-матерински наставительно добавила – иди, Бадма, новой дорогой. Трудись и у тебя будут друзья и товарищи!»– Она даже понимает, как я мучаюсь, что нет у меня друзей, что все меня сторонятся. А браслет, нет чтобы забрать, раз это ее вещь, так наоборот посоветовала никому больше не показывать, спрятать подальше».

«Как теперь ходить по хотону! Как смотреть в глаза людям!» – кричал один голос в голове Бадмы.

«Но ведь никто, кроме самой хозяйки браслета, ничего не знает», – успокаивал другой, более громкий голос.

– Где ты его нашел? – услышал Бадма голос матери, выбравшейся из кибитки Услышал и, вздрогнув, бросил к ее ногам злополучный браслет, крикнул:

– Да, сын за отца не отвечает! Не отвечает! Но жена за мужа должна отвечать, если скрывала бандита!

– Побойся бога! – захлебываясь слезами, говорила мать. – Не был твой отец в банде. Но он согласился спрятать главаря бандитов. Мы боялись и его самого, и чоновцев, и всех на свете.

– И за страх он платил вам награбленным!

– Только страхом и платил, – возразила мать. – Из-за него я и высохла… Но этот браслет он мне предлагал. Но я знала, чья это вещь, и отказалась взять его. А вскоре после этого бандит исчез. Сказал, что вернется, и больше не появился. Дошли слухи, что его убили.

«Так, значит, мать ничего не знает о сокровищах старого погреба», – сделал вывод Бадма.

В этот вечер Бадма ушел в степь и ночевал с чабанами. А утром он вернулся домой с твердым намерением не раскрывать тайну старого погреба ни матери, ни властям. Отца уже не оправдаешь, а потерять такие сокровища было жалко.

 

Соперники

Бадма стал каждое утро ходить на охоту. Придумывал себе самую трудную работу в саду. Но ничего не помогало ему избавиться от дум об отце – сообщнике бандита. Часто, словно отрывки из кино, в голове мелькали кошмарные картины налетов разнузданной банды грабителей на мирных людей, спящих в своих ветхих кибитках и убогих мазанках. И чаще всего он видел в этих кошмарах ее, свою учительницу, на которую он, Бадма Цедяев, семь лет смотрел, не сводя глаз, каждое слово хватал на лету, как галчонок перехватывает пищу из клюва матери. И всегда ему в такие моменты казалось, что учительница не закричала от боли и обиды, когда с ее руки бандит сорвал браслет. Даже если он ободрал ей руку до крови, она и тогда не закричала, а только с презрением сверкнула жгуче-черными глазами вслед грабителю. Да, она такая. Такой ее знали Бадма и все ученики.

Если эти кошмары являлись Бадме днем, когда сидел в конторе, рука застывала на счетах, работа прекращалась. А если вечером, он соскакивал с постели и бродил по саду, иногда бил пса, иногда ругался с матерью, которая лезла со своими вопросами: «Чего не спишь? Чего толчешься по ночам?» Будто не понимала, что с ним творится после ее откровения. Несколько раз Бадма подбегал к своему тайнику с намерением вытащить злополучный сундучок и унести его прочь, утопить, сдать властям. Но теперь ему казалось, что само прикосновение к тому сундучку вызовет душераздирающие крики множества ограбленных, избитых, зарубленных. И кто знает, может, мать выгораживает отца, говоря, что сам он в банде не был…

Завоевать чем-то расположение Кермен Бадма больше не надеялся. Но думал о ней все время. Только грезы о ней способны были на какое-то время отвлечь его от кошмарных видений грязных отцовских дел. Но ее он даже в своих мечтах теперь неизменно видел рядом с Мергеном, ставшим вожаком молодежи хотона. Вчера у них, у комсомольцев, было мероприятие, они его назвали субботником, хотя дело было в воскресенье. Начали строить избу-читальню. За один день сплели стены из лозы и обляпали с обеих сторон глиной, замешанной с соломой. Еще один такой субботник – и хибарка будет готова. Когда они начали пристраивать к тыльной стенке конторы свой плетень, в подсознании Бадмы шевельнулась зависть к этим парням и девушкам. Целый день они работали с песнями и смехом, каких в хотоне раньше не слыхивали. Хотелось им позавидовать. Но сознание того, что всем этим безудержным весельем руководит Мерген, все портило. И Бадма обложился своими бумагами, целый день щелкал счетами, не выходя даже на обед, чтобы никого из этих счастливчиков не видеть.

А вечером, идя домой, понял, что он ненавидит Мергена, что он считает его врагом всей своей жизни, причиной всего, что случилось. Ведь если бы Мерген не прилип к Кермен, Бадме не пришлось бы так усердствовать с подарком. Не понес бы он имениннице злополучный браслет, а, следовательно, ничего бы не узнал об отце и жил бы себе преспокойненько. Мало-помалу всеми помыслами Бадмы овладевала злоба на соперника, ненависть не только к нему самому, но и ко всем его делам. И когда председатель попросил своих счетоводов прикинуть, сколько потребуется денег, чтобы хоть скудно оборудовать избу-читальню, Бадма несколько дней тянул это дело.

Однажды, возвращаясь с работы домой, Бадма лицом к лицу столкнулся с Кермен. Он с тоской посмотрел в ее большие черные глаза, искрящиеся счастьем, и нахмурился. «Наверное, ей счень хорошо и без меня!»– подумал он, чувствуя, что краснеет.

А Кермен как ни в чем не бывало стала расспрашивать о работе, корить за то, что Бадма не участвует в делах молодежи.

– Даже на танцы не приходишь! – упрекнула она и вдруг насторожилась. – Или ты тогда обиделся на меня, что отказалась от подарка? Так зачем же мне такой дорогой! Я так рада была цветам! Никто таких цветов мне не дарил!

Бадма слушал ее, чувствуя, что душа его оттаивает.

«Видно, мать ничего не сказала ей об истории с браслетом, – шевельнулась догадка, – тогда все в порядке, тогда я могу смело смотреть ей в глаза…»

– Не дури, приходи на танцы. А уж на открытии избы-читальни обязательно должен быть. И побольше неси цветов. Ведь у вас там было их очень много.

– Было, да теперь только остатки, – ответил он, радуясь, что может хоть что-то сказать этой самой дорогой на свете девушке.

– За ними с прошлого года никто не ухаживает, и они заросли травой.

– Хочешь, мы устроим субботник в твоем саду, поможем тебе…

Бадма отмахнулся обеими руками. Но вдруг подумал, что он может чем-то угодить девушке, и предложил:

– А вы повыкапывайте в нашем саду цветы и посадите возле своей избы-читальни.

Кермен вспыхнула от восторга:

– Да ты молодец! Ты можешь стать самым активным, только тебя надо расшевелить. Это же здорово: цветы вокруг избы-читальни и всей конторы. Сейчас всем расскажу, какое доброе дело ты придумал. – И уже издалека, приветливо помахав рукой, настойчиво добавила – Только не сиди букой, приходи на вечера.

Бадма долго с места не мог сдвинуться от неожиданного просветления во всем его существе. Значит, Кермен может хорошо относиться и к нему, если вести себя так, как она хочет, – по-своему истолковал он пылкость девушки. «Я согласен стать самым активным, только бы… Да пусть выкопают всю сирень и перенесут куда хотят! – И вдруг, прищурившись, он робко подумал – А может, розы пересадить к домику, где живет Кермен? Там какие-то хиленькие венички растут у них в загородке».

Все же Бадме хотелось делать доброе только для одной Кермен, а не для всех, кого он, может быть, не только не любил, но и ненавидел.

Кермен спозаранок, пока никто еще не явился на работу, пришла к колхозной конторе посмотреть, как чувствуют себя пересаженные цветы. После нескольких лет учебы в Астрахани, где она насмотрелась на разные дома, Кермен понимала, что пристройка, сделанная для избы-читальни, вместе с самой конторой – это всего лишь обычная мазанка, на которую через несколько лет все будут смотреть как на пережиток старого, уходящего в небытие. Но это было первое самостоятельное дело комсомольцев хотона. И оттого этот ярко выбеленный домишко был для нее самым дорогим на свете строением.

«Председатель вернется с совещания и не поймет, что тут произошло», – думала она, глядя на тротуарчик, посыпанный битым кирпичом, привезенным Бадмой из своего двора вместе с цветами. Тротуарчик был насыпан от конторы до коновязи, где останавливались приезжавшие верхом и на подводах. Перед порогом тротуар делал поворот в сторону двери, над которой издали виднелись огромные буквы: «Изба-читальня». А все остальное место перед домиком, на два метра в ширину, было превращено в сплошной цветник. Кусты цветов, многие из которых как раз цвели, были выкопаны с огромными комьями земли, так что нисколько не пострадали. Лишь кое-где стебли растений поникли. Но при такой несвоевременной пересадке не без того. А вообще, если придет посторонний, ни за что не догадается, что цветы перекочевали сюда всего лишь вчера, в жаркий ветреный день.

Кермен взяла ведро с водой, оставленное вчера в сенцах избы-читальни на всякий случай, и стала поливать привядшие кое-где растения.

– Кермен! Так рано? – вдруг услышала веселый оклик и обернулась.

Рядом стоял Бадма с ружьем за плечом, обвешанный охотничьей добычей, – тремя дикими утками и зайцем.

– Ну тебя, Бадма, испугал! – сверкая улыбкой, махнула рукой Кермен. – Как подошел, что не услышала?

– Я ведь тоже охотник! – явно намекая на Мергена, ответил Бадма с заметной обидой в голосе. – Может, в чем-то и не хуже сына Хары Бурулова.

– Ну я и не сомневалась, что ты замечательный охотник. У тебя вон какое сверкающее ружье. Ни у кого такого не видала.

– Винчестер! – с гордостью ответил Бадма. – Таких во всем аймаке только два. Бьет без промаха.

– Ну, без промаха бьет не само. Чтобы за утро настрелять столько дичи, надо иметь крепкую руку и острый глаз, – решила подхвалить удачливого охотника Кермен.

– Острый глаз? – радостно улыбаясь, повторил Бадма и с гордостью добавил – У меня их два, только кое-кто этого не хочет замечать.

– Ну, Бадма, ты меня смешишь, – и вдруг девушка изменила тему разговора, – я так тебе благодарна за цветы, за все, что вчера разрешил перевезти из сада.

– Осенью пересадим сирень, а по углам два тополя поставим, там у нас есть трехлетки, чуть выше человека, как раз хороши для посадки. – Бадма вдруг умолк, покраснел и, подойдя вплотную, стал снимать с пояса утку и зайца, – Кермен, возьми это. Нам с матерью и одной утки на целый день хватит. А их попалось три подряд, – последние слова он произнес так, словно винил диких уток.

– Ну ладно, возьму одну утку, – согласилась Кермен, – а с зайцем я не знаю, что делать, кто его нам обдерет.

– Да я сейчас живо освежую и дам тебе готовенького, только жарь! – с готовностью сказал Бадма. – Иди себе домой, я принесу и то, и другое.

– Нет, Бадма, – мягко, чтобы не обидеть, отказалась Кермен, – если хочешь, чтоб я взяла, то давай только одну утку.

Бадма улыбнулся одними губами и огорченно заметил:

– Тебя не переспоришь. Тогда постой, я ее заверну, в конторе у меня есть газеты, – и он метнулся в контору, оставив девушку возле цветов.

Вышел Бадма из конторы со свертком, аккуратно перевязанным крест-накрест, и отдал его девушке.

– Ты все же две завернул? – погрозила пальчиком Кермен.

– Тебе что, трудно передать моей любимой учительнице одну утку? – без тени улыбки, нарочито серьезно спросил Бадма.

– Ну тогда приходи вечером, вместе будем есть, – запросто сказала Кермен. – Мама вкусно готовит дичь.

Всем происшедшим Бадма был так ошарашен, что, войдя в контору, сел за свой стол и даже забыл, что надо нести дичь домой. Выходит, что Кермен может и к нему, к Бадме, относиться не хуже, чем к Мергену…

Не было бы его, этого Мергена… И вдруг Бадма почувствовал сожаление о том, что Мергена весной не растерзали волки. Весь хотон был тогда всполошен. Случилось это ранним утром, когда Мерген, закинув дробовик за плечо, пошел за верблюдицей с верблюжонком. На обычном месте в степи верблюдицы не оказалось. Пришлось идти в степь по следу, заметному только пытливому охотнику. Километрах в трех от хотона верблюдица почему-то вдруг побежала, потом она кружила на одном месте, словно ее кто-то ловил и она увертывалась. А верблюжонок только в одном месте наследил свежим пометом. Нашел их Мерген в кустарнике близ озера. Верблюдица стояла, злобно вытянув шею, и, казалось, на кого-то шипела. А верблюжонок жался к ней, стараясь спрятаться под брюхом. Внимательно осмотревшись, Мерген заметил в кустах волка. Недолго думая, вскикул ружье и выстрелил. Волк взвизгнул и убежал дальше в кусты. Мерген – за ним. Теперь он сообразил, что ружье было заряжено мелкой дробью и волк всего лишь легко ранен. Увлекшись погоней, Мерген не заметил еше одного волка, который, не ожидая нападения человека, сам бросился на него. Мерген, извернувшись, выстрелил прямо в оскаленную пасть. Но это лишь сильней разъярило зверя. Он зарычал и, словно зная, что у охотника кончились патроны, снова бросился на него. Перехватив ружье за ствол, Мерген прикладом, как дубиной, ударил по окровавленной пасти. В это время прискакал на соседском коне Хара, услышавший стрельбу и крик верблюдицы.

Вспомнив это, Бадма на мгновение представил, каким свободным был бы его путь к Кермен, если б волк растерзал Мергена.

Пришел на работу старик-счетовод, и Бадма уткнулся в свои бумаги. Даже на приветствие не поднял головы, словно боялся, что мудрый старик в глазах его прочтет недобрые мысли. Углубившись в подсчет трудодней, Бадма забыл о Мергене. Но в середине дня, когда старик ушел на обед и Бадма остался один, его вдруг словно током ударила мысль о том, что Мерген может однажды не вернуться с охоты. Может, если чуть-чуть ему в этом помочь. Бадма кинул взгляд на единственное оконце, на дверь – никто его не видит, а тем более никто не узнает его мыслей – и продолжал развивать свои планы.

Он не раз видел, как Мерген уплывал по озеру на плоту из бревен. Однажды и ему самому захотелось поплавать по чистоводью, а Мерген уже уплыл, и пришлось Бадме плыть на плетеном плоту, погружаясь до коленей в воду. Но тогда он боялся вымокнуть, а теперь… Надо только не с винчестером. А со старым ружьем, заряженным картечью, чтобы выстрелить и ружье не жалко было бы захоронить на дне озера. А самому Мергену камни к ногам, чтобы не всплыл. До зимы раки его разделают… Вздрогнув от этих мыслей. Бадма рывком встал и пошел обедать. Мать встретила его такой бранью, что он не стал ничего есть. Ушел в конец сада и сел на развалинах погреба, возле которых вчера были сгружены бревна, привезенные из Астрахани. Бадма приступил, наконец, к строительству настоящего дома. Поставить его надо прямо над развалинами погреба, чтобы надежней прикрыть тайник. А мать, как узнала о его затее, яростно воспротивилась.

– После всего, что случилось, надо жить тише воды, ниже травы! – вразумляла она сына. – А он дом задумал!

– У меня ничего не случилось! А за отца я не отвечаю! – дерзил Бадма и делал свое.

Он договорился с плотниками. Они приедут с готовыми рамами и дверями и поставят дом.

Бадме хотелось показать Кермен, какой он хозяйственный парень. А если кто-то спросит, откуда такие деньги, так всем известно, что в хозяйстве зайсанга кое-что все же осталось.

Так успокоив себя к вечеру, Бадма решил пойти на ужин к Кермен. «Раз приглашала, то надо идти, а то обидится», – рассудил он.

Но вечер оказался совсем не похожим на утро. Все омрачило присутствие Мергена, который, хотя и пришел после Бадмы, но сразу же занял главенствующее положение. Утка так вкусно зажарена, к ней было столько приправ, что Бадма удивился, как хорошо его учительница умеет готовить. Но веселый разговор уверенного в себе Мергена, его охотничьи россказни раздражали Бадму, и он все время только и думал о том, как бы избавиться ог этого врага, избавиться раз и навсегда. Боясь, что настроение его хозяйка поймет, узнает его тайные мысли, Бадма сразу же после ужина ушел в контору, заявив, что осталось кое-что недоделанным.

И Кермен, и ее мать похвалили его за усердную работу, за скромное поведение, приглашали чаще приходить.

Уходил от них Бадма с твердым намерением как можно скорей расправиться со своим соперником.

* * *

Мерген знал все утиные места на озере, заросшем камышом да лозняком. Только в одном месте была проделанная рыбаками да охотниками просека в камыше. Здесь у (берега стояло два плота – бревенчатый и плетеный). Сегодня Мерген пришел на озеро еще на рассвете, но одного плота уже не было. И он удивился, что угнали не бревенчатый, надежный и устойчивый, а плетеный, который с трудом удерживает человека.

«Кто же такой бескорыстный!» – подумал он и, достав шест, спрятанный в камыше, оттолкнулся им от берега.

Утро над озером начиналось тихо, торжественно. Лишь перед самым восходом солнца прокрякала утка, и это словно послужило сигналом всему пернатому царству озера. Птицы запели, засвиристели, закрякали. Плот выплыл на чистую воду. Впереди, совсем близко, Мерген увидел стаю уток, беспечно плывших по синеватой водной глади. Этой стайке уток было так хорошо, что молодому охотнику не захотелось стрелять. Было стыдно убивать доверчивую птицу ни с того ни с сего. Решил стрелять только на лету. Интересней и честней. Словно чувствуя мирное намерение охотника, утиная стая поспешно уступила середину залива быстро движущемуся плоту и уплыла за камышовый островок.

Мерген поднял шест. Прислушался. Что-то побудило его к настороженности, осмотрительности. И вдруг впереди, среди камыша, грохнул выстрел и одновременно мимо уха просвистела пуля.

– Эй, кто там? – закричал Мерген во весь голос. – Кто же по уткам стреляет пулями?

Ответа не последовало. В камышах было тихо. Дыма от выстрела Мерген не увидел, как ни присматривался. И решил, что охотник с озера увидел на берегу кабана и выстрелил.

Мерген окликнул незадачливого стрелка еще раз, но не получил ответа. И, решив, что охотник боится дурной славы стреляющего пулями по уткам, поплыл дальше своим путем.

* * *

Бадма и не подозревал, что убить человека не так-то просто. И понял это лишь в последний миг, когда палец уже лег на спусковой крючок. Не жалость к человеку сдерживала его руку. Нет. Жалости к Мергену он не испытывал. Испугал его страх за самого себя: вдруг дознаются, что Мергена убил он. Морозом охватило его всего, когда на мгновение представил, что он в тюрьме, а все, чем он богат, где-то там за решеткой, и Кермен уж никогда ему не достанется. Током ударила эта мысль в руку Бадмы, и он не попал в свою ненавистную цель.

На зов Мергена он не откликнулся, решил отсидеться в камыше. А уже если тот начнет его искать, вот тогда влепить ему пулю – будь что будет.

Но Мерген почему-то искать не стал. И Бадма, почувствовав облегчение, остался в своей засаде. А когда его враг уплыл за остров, быстро вернулся на своем плотике к берегу и ушел домой, стараясь не попадаться людям на глаза.

В этот день Бадма долго сидел в своем тайнике, перебирал драгоценности, радовался их сверканию и блеску. И мысленно прощал отцу все, что тот совершил для приобретения этих богатств. Вот ведь и он был готов на такой же поступок. Только не сумел обеспечить себе полную безопасность. Впрочем, все же лучше, что он не попал… Спокойней. Все его богатства с ним. Да и Кермен может еще не достаться Мергену. Не самый лучший он парень в хотоне. Надо подумать. Может, найдется более безопасный способ расстроить их дружбу с Мергеном.

* * *

Председатель колхоза возвратился с улусного совещания, где пробыл два дня, и не узнал своей конторы. Как ни спешил он с дороги домой, решил сначала обойти обновленный дом, разузнать, что тут произошло. Его не так удивило, что сам дом стал снежно-белым и будто более высоким, а больше порадовали цветники и дорожки из битого красного кирпича перед домом. Все его вопросы разрешил Бадма, оказавшийся еще на работе, несмотря на то что солнце уже заходило.

Почтительно поздоровавшись с председателем, Бадма сначала рассказал ему, какие цветы где посажены, а уж потом пояснил:

– Комсомольцы после работы все сделали! Одни копали да удобряли землю, другие выкапывали цветы в моем саду, собирали старый кирпич, – он нарочно сказал в моем, а не в нашем.

– А как на это посмотрела мать? – настороженно спросил председатель.

– Теперь я хозяин! – гордо заявил Бадма. – Как пошел работать, она перестала командовать.

– Ну что ж, Бадма, – протянул руку председатель, – спасибо тебе, – и, крепко пожав руку счетовода, тихо, по-дружески посоветовал поскорее забыть, что он сын зайсанга, жить как все парни в хотоне.

– Лишь бы другие не кололи попреками, – понурившись, ответил Бадма.

– Кто слово молвит об этом, сразу же скажи мне – язык оторву, – гневно сказал председатель. – У нас сын за отца не отвечает. Ты это помни! Ну а Мерген тоже молодчина! Сумел так быстро организовать молодежь…

– Да, он – заправила, – согласился Бадма и посоветовал то, что ему было выгодней всего – Надо его послать учиться, из него хороший строитель выйдет. Ему бы не из лозы строить.

– Насчет учебы ты прав, – согласился председатель. – Но пока что пусть организует бригаду и построит помещение для телят.

– Да, если даже поступать на учебу, то еще успеет кое-что построить до экзаменов. А учиться ему надо, голова у него работает, а знаний нет.

Председатель был приятно удивлен рассудительностью Бадмы и еще раз крепко пожал ему руку.

* * *

Было уже совсем темно, а Бадма не зажигал лампу. Ему казалось, что при свете еще страшней будет в одиночестве. Так-то вот, в темноте, он смотрит в окно, слушает, как завывает холодный декабрьский ветер, хлещет дождем, словно песком бьет по стеклам. И кажется, что вот-вот кто-то прибьется к дому, постучится в окно и скажет что-то такое, что сразу изменит всю жизнь. Бадма знает, что сам себя обманывает, – никто к нему не придет, никому он не нужен во всем свете. Мать и та видеть его не хочет. Как построил новый дом, да еще и мебель привез городскую, она ни разу не переступила нового порога. Так днями и ночами лежит в своей кибитке, молится, просит у бурханов себе легкой смерти, а большевикам кровавой погибели. С большевиками она никак примириться не может. А при слове «комсомол» цепенеет от злости.

Как она лютовала, когда Бадма созвал на новоселье молодежь хотона! Она как раз сидела под старым дубом, грелась на скупом осеннем солнышке, когда мимо нее в новый дом стали проходить парни и девушки. Некоторым она отвечала на приветствия, от большинства отворачивалась. Но когда во дворе появился сын охотника Хары Бурулова, этот самый главный комсомольский заводила, старуха поспешно скрылась. Мерген, издали угадав намерение хозяйки, пригладил рукой свою зачесанную назад шевелюру и учтиво поздоровался. Но старуха ничего не хотела замечать – демонстративно ушла.

Конечно, Мерген и для Бадмы не был желанным гостем. Но до поры до времени его нужно терпеть. Во-первых, он секретарь комсомольской ячейки, а во-вторых, бригадир строителей. Время показало, что строительная бригада стала самой важной в колхозе. Все другие бригадиры шапку ломают перед Мергеном. Бадма делал вид, что не только уважает Мергена, но считает его самым надежным другом. Хотя дружбы-то и не получалось. Вот ведь тогда, на новоселье, Мерген больше всех пел, в каждом углу огромной комнаты отплясывал, и все с шутками-прибаутками. Но на следующий день лишь слегка кивнул при встрече.

Впрочем, Мерген меньше всего беспокоил Бадму в тот вечер. Само новоселье-то Бадма затеял из-за Кермен. Хотелось показать ей новый дом и все, что в нем. Показать, а при случае и намекнуть, что она может стать полновластной хозяйкой всего этого… Вечер начинался очень хорошо. Ребята, видно, вскладчину купили портрет Оки Городовнкова в большой золоченой раме И сами его прикрепили на стене. А Кермен подарила вазу для цветов.

– Я поняла, что Бадма любит цветы, и вот… – как бы оправдываясь перед товарищами, сказала Кермен и сильно покраснела.

Ее смущение Бадма истолковал по-своему и хотел что-нибудь сказать к слову, но его то ли выручил, то ли утопил Мерген.

– Теперь в этом доме нужна цветочница, – сказал он, как-то сурово посмотрев на Кермен.

– Будет и цветочница! – весело улыбаясь Бадме, ответила Кермен. – В такой-то дом пойдет любая девушка.

– Даже ты! – сверкнул на нее Мерген. И все в доме затихли.

– Это мое дело! – с вызовом бросила Кермен, и опять обратившись к хозяину, предложила свои услуги – В чем тебе помочь, Бадма? Хочешь, чай сварю?

Бадма обрадовался и, затопив печку-голландку, побежал в кибитку: надо было выпросить у матери немного мускатного ореха, который она хранила под подушкой и бросала в чай только по большим праздникам.

Приготовление чая в этот вечер показалось Бадме каким-то таинственным священнодействием. Видимо, прежде всего потому, что этим занималась Кермен и он был с нею рядом, рука об руку. Был даже взволновавший его момент, когда коса Кермен при быстром повороте упала ему на плечо. И он робко погладил ее рукой. Кермен вспыхнула, но ничего на это не сказала. А, улучив момент, когда Мерген громко заговорил с одним из своих друзей, чуть слышно прошептала:

– Бадма, ты не обидишься, если я тебе что-то скажу?

– На тебя? – удивился Бадма. – На тебя я не смогу обижаться, даже если будешь читать мне смертный приговор.

Кермен удивленно вскинула черные, чеканно-тонкие брови, отчего лоб ее стал еще белей, и тихо сказала:

– Я изреку такой приговор, от которого ты станешь еще привлекательней и сразу же найдешь свою «цветочницу».

– Говори, – одними губами сказал он.

– Одевайся, как все, чтоб не отличаться, как раньше богатые отличались от бедняков, – и она кивнула на его атласную рубашку с высоким воротом, подпиравшим шею и сдавливавшим ее. – Видишь, ребята в апаше, так легче дышится. А то ведь тебе даже голову наклонять трудно, шея словно в тисках.

И сами эти слова и тон, участливый, доброжелательный, кружили голову Бадме. Он благодарно кивал девушке и втайне надеялся на то, что мечта его скоро сбудется.

Весь этот вечер был для Бадмы сплошным праздником. Он не спускал глаз с Кермен, которая и на самом деле вела себя как хозяйка дома – никому не давала скучать, первой запевала, первой пускалась в пляс.

И вдруг, всего лишь через неделю после этого счастливого вечера, ударом грома среди ясного неба прокатилась весть о том, что Мерген женится на Кермен. Вот когда рука Бадмы не дрогнула бы, попадись его соперник на мушку ружья. Но уже шли осенние дожди, и Мерген на охоту не ходил. А другого случая подстрелить его незаметно не было.

Не подозревая, что думает о нем Бадма, Мерген вошел однажды в контору и, весело поздоровавшись, сказал:

– Ну, счетовод, подсчитай, чего сколько надо на свадьбу.

Нарочито громко щелкая счетами, Бадма ответил, не подняв головы:

– Всего очень много, так как женится самый достойный на самой красивой под небом!

Не ожидавший такого высокопарного ответа, Мерген склонился над столом и по-товарищески предложил:

– Пойдем вместе на охоту, чтобы стол был богаче.

Бадма вздрогнул: предложение показалось провокационным. Не выведывает ли?

«Узнал, что это я тогда стрелял в него? – вытирая вдруг взмокший лоб подумал Бадма. – Или так просто?» Но тут же взял себя в руки и притворно-любезно отказался, сетуя на плохую погоду, в которую на охоту нет смысла идти.

Ушел тогда Мерген, и понял Бадма, что Кермен он потерял навсегда. В тот вечер он впервые в жизни напился. Но утром понял, что это его нисколько не утешило. Он решил уехать в город, в шум, в сутолоку другой непривычной жизни. В полночь забрался в свой тайник, ход в который был теперь из подпола. Открыл заветный сундучок и холодно, равнодушно посмотрел на золото, которое теперь казалось ему потускневшим. Оказывается, оно светило только, пока он надеялся с его помощью добиться счастья. А теперь, когда все надежды ушли, как рыба из невода, никакие сокровища его не радовали. Набрав полную горсть драгоценностей, казавшихся ему сейчас простыми безделушками, он высыпал их себе в карман, и, закрыв сундучок, поднялся в дом…

Две недели Бадма жил в Астрахани, в самом дорогом номере гостиницы. Ходил в кино, в театр, на танцы. Но нигде не находил себе покоя. Наконец, его расточительность бросилась в глаза спекулянтке, которой он сплавлял свои драгоценности. Девка она была проворная. Прилипла к нему и за несколько угарных ночей, в которые обучила парня всему, чему он еще не был до нее обучен, завладела содержимым его кармана. На счастье, не проболтался, что это еще не все. Однажды утром, узнав, что у Бадмы нет денег даже на дорогу в родной хотон, эта девка исчезла, отпала, как насосавшаяся пиявка.

Вернулся Бадма домой, словно повзрослевший. На тревожный вопрос, председателя, где пропадал, коротко ответил: «Не пропал же». И приступил к работе.

А потом узнал, что тут его разыскивали, боялись за его жизнь, считали убитым, погибшим…

И первыми, кто о нем беспокоился, оказались Мерген и Кермен. Однако Бадма и с ними долго не стал говорить о том, где был и что делал. Одно его на первых порах успокаивало, что Кермен не стала такой для него привлекательной. Он видел другую женщину во всей ее прелести, доступную и веселую. Первые дни он вспоминал о минутах и днях, проведенных с Зойкой-спекулянткой. Но потом она стала уходить на второй план. На ее место опять встала Кермен.

И вот теперь Бадма ломал голову, думал, что делать дальше, как жить. Но как ни старался, придумать ничего не мог. Оставалось жить как набежит. Время от времени ездить в город, найти там другую Зойку, менее жадную на подарки. А может, подцепить какую-нибудь более красивую, чем Кермен, и привезти сюда всем на зависть.

Бадма в эту ночь опять спустился в свой тайник и теперь уже более экономно взял два золотых кольца и пару сережек. Этого хватит на поездку…