В книге, призванной дать читателю представление об Августине и его трудах, необходимо высветить эту фигуру по крайней мере с трех сторон: показать его как ритора (в том числе проследив за его образованием и становлением в оном качестве), как философа, который свел воедино неоплатонизм и христианство, и как пастыря, который правил своим епископством накануне развала Римской империи. Кроме того, следует коснуться беспримерного влияния его идей на современников и последующие поколения. Разделить три роли, которые играл Августин на протяжении своей жизни, весьма сложно, но можно сказать, что отчасти они соответствуют трем этапам его развития: начав как ритор, он постепенно превращается в философа и заканчивает свои дни церковным деятелем. Иными словами, сначала Августин хочет ввести мир в заблуждение, затем наблюдает за ним, а под конец пытается с ним бороться.

В наше время интерес к Августину заметно возрастает во всем мире. Свыше тысячи лет пропагандой его идей занималась тесная кучка членов монашеского ордена. Теперь же мыслитель Августин, похоже, порвал церковные узы, и его не менее часто цитируют лингвисты и исследователи риторики, специалисты по эстетике и психологи. Для приверженцев так называемой «философии мьюли» (philosophy of mind) Августин стал одним из ее основоположников. Среди тех, кто внес наиболее весомый вклад в привлечение Августина к современным философическим спорам, не последнее место занимают Чарлз Тейлор с его работой «Источники «Я»». Становление современной личности» (Taylor, С. The Sources of the Self. The Making of the Modern Identity. 1989) и историк Брайан Сток (Brian Stock), выпустивший книгу о роли чтения в мировоззрении и деятельности данного отца Церкви под названием «Августин–читатель» (Augustine the Reader. 1996). Подтверждением и результатом этого новообретенного интереса стали весьма полный и в то же время компактный энциклопедический словарь под редакцией Аллана Д. Фицджеральда ««Августин на протяжении веков» (Allan D. Fizgerald O. S. A.: Augustine through the Ages. An Encyclopedia. 1999), а также прекрасно написанный, подробный и сугубо современный труд, посвященный Августину во всех его ипостасях, — я имею в виду работу Сержа Ланселя «Святой Августин» (Lanceis, S. Saint Augustine. 1999).

Благотворно сказался на внимании к Августину и распространившийся в последние десятилетия интерес к экуменизму, поскольку Августин оказался единственным представителем древней Церкви, который пользуется уважением не только среди католиков, но и среди протестантов и приверженцев других конфессий. Кроме того, мистика Августина помогает найти взаимопонимание между западной и восточной ветвями христианства. И все же наиболее близок Августин современным религиозным индивидуалистам, которые, несомненно, воспринимают аго как своего предтечу. Между прочим, Мартин Лютер тоже был монахом–августинцем — разумеется, прежде чем стал Лютером.

Помимо всего прочего, наше время — рубеж тысячелетий — представляется особенно благоприятным для обращения к Августину, поскольку он весьма серьезно повлиял на трактовку истории в системе христианских воззрений. В его сочинении «О граде Божием», которому я давно собираюсь посвятить отдельную книгу, вкратце излагается понимание древней Церковью хода истории. Фактически в этом труде предпринимается наиболее смелая из всех попытка выявить смысл исторического процесса в целом и распада Римской империи в частности. Августин рисует картину огромного масштаба, в которой всем и каждому отведено строго определенное место.

***

Подзаголовок моей книги — «Беспокойное сердце» — кажется позаимствованным из дешевого романа. Но это выражение настолько точно передает мироощущение Августина, что обойтись без него затруднительно. Такая формулировка важна и в историческом плане, поскольку Августин первым описал беспокойство как основное состояние человека, как его судьбу. Бог сотворил человека прямоходящим, и это подсказка человеку, где и как ему следует искать свою цель. Люди не должны, вроде бессловесной скотины, склоняться к земле. Так ведут себя потакающие своим порочным страстям. Истинные же человеки призваны устремлять взср ввысь, тянуться душой к Господу. Лишь в Боге мы обретаем «покой» (quies), т. е. свободу от страстей и желаний. И пока мы наконец не предстанем пред лицом Создателя, сердца наши будут пребывать в «беспокойстве» (inquietum est cor nostrum). Античные стоики идеализировали бесстрастие и «спокойствие» (tranquillitas). Но Августин не считает спокойствие возможным или достойным идеалом — во всяком случае, если говорить о земной жизни человека. Здесь, на земле, наши сердца всегда будут испытывать беспокойство — и это вполне закономерно. Страшиться и желать, скорбеть и радоваться правильно, только если эти душевные волнения касаются правильных вещей (О граде Бож. XIV, 9). Беспокойство свидетельствует о том, что мы не дома, что наше пребывание в этом мире лишь временно, что мы направляемся далее.

***

Наиболее раннее изображение Августина находится в римском Латеране, на фреске середины VI века, где философ–богослов в епископском облачении сидит на кафедре, правой рукой указывая какое–то место в огромной Библии, а в левой держа пергаментные свитки. Он словно не хочет привлекать внимание к себе как к епископу и высокопоставленному лицу, а, склонив голову набок, приглашает верующих совершить путешествие по Великой Книге, т. е. Библии. Свитки, которые он сжимает в другой руке, символизируют античное естествознание и философию. Сам массивный фолиант служит наглядным свидетельством христианского откровения. Удивительно то, что Августин изображен сугубо по–человечески. Художник не посчитал нужным даже прикрыть лысину епископа головным убором, словно в данном случае не требовалось ни малейшего приукрашательства. Августин тоже явно не стремится выдвинуться на первый план. Он предстает в образе посредника, а все его честолюбие направлено исключительно на найденное им сокровище, которое он хочелг показать проходящим мимо.

Все, кто писал о жизни Августина, включая его самого, неизменно задерживались на более ранних ее этапах, когда он еще не стал священником и тем более епископом. Его юношеские годы изобилуют драматическими событиями и прочими необычными эпизодами. Легко забыть, что потом, будучи епископом, Августин сорок лет подряд исполнял одни и те же обязанности, — этот период дает биографу слишком мало материала. Посвятив себя Церкви, Августин кардинально изменил свою жизнь: перешел от действий к высказываниям. Драматизма в ней от этого не убавилось, но теперь Августин выражал себя в полемике и в поучениях, с которыми он обязан был выступать в качестве епископа.

Итак, биография нашего героя должна включать и знакомство с его сочинениями. Ведь именно в текстах возмужавший епископ продолжал борьбу, которая не раз приводила к резким переменам в его жизни. Августин превосходит всех писателей древности по количеству и разнообразию трудов, дошедших до нашего времени. Только в прошлом веке обнаружилось множество писем и проповедей — весомый добавок к череде фолиантов, для прочтения которых и так требуется целая жизнь. В 1981 г. было издано 30 новых писем Августина, найденных австрийским ученым Йоханнесом Дивьяком (Johannes Divjak), во вновь опубликованных манускриптах сперва в Марселе, затем в Париже.

Можно ли извлечь из сочинений Августина идеи, которые бы пригодились нам сегодня? Увы, таковых очень мало. Непосредственный перенос истин из одной эпохи в другую всегда дело рискованное, тем более что Августин был так погружен в проблемы своего времени. Среди того немногого, чему мы можем у него поучиться, — его умение глубоко вникать в эти проблемы. Если мы считаем, что библейская и церковная традиция еще способна поставлять образцы, объясняющие, что значит быть человеком на этом свете, пример Августина подсказывает нам, что мы не ошиблись в выборе: никто не занимался такими объяснениями основательнее его.

***

В восточном богословии говорят: Троица — это три лица, выражающие единую сущность. В западном богословии вслед за Августином говорят иначе: Троица — это одна сущность, предстающая в виде трех лиц. В последнем случае больше акцентируется равноценность божественных ипостасей. Как нам известно из истории церкви, подобные абстрактные и в конечном счете чисто словесные разногласия могли иметь серьезные организационные и политические последствия. Изучать процесс формирования христианских догматов необыкновенно интересно, поскольку из него явствует, что человек прежде всего словесное существо, спасение или погибель которого иногда зависит от какого–нибудь незначительного нюанса формулировки.

Любому должно быть ясно, что наши словесные излияния ни в коей мере не воздействуют на Бога — независимо от Его желания или нежелания вмешиваться в наши споры в качестве третейского судьи. Вот почему особенно увлекательно следить за жаркими баталиями по поводу какого–нибудь прилагательного или союза, баталиями, которые могут с неослабевающей силой продолжаться веками. Единственное, что вне всякого сомнения подтверждает история догматов, это что человек полностью отождествляет себя со своими знаками и символами. Само представление о священном тексте и полемика о догматах стали школой использования понятий, которая оказалась плодотворной для развития всех прочих областей, оперирующих символами: юриспруденции, литературы, философии и естествознания. Именно невыполнимость интерпретационных задач, которые ставили перед собой таллектуальных способностей.

В своих попытках разгадать тайну Троицы Августин едва не выходит за грань осмысленного. Божественное существо, утверждает он, обладает абсолютным совершенством, одинаковым для всех трех ипостасей. Тождество этих ипостасей столь абсолютно, что не только Отец не может быть больше Сына, но ни одна из составляющих существа не может быть меньше всей Троицы (О Троице, VIII, 1)! Или, выражаясь несколько иначе: «Отец, Сын и Дух Святой каждый сам по себе — Бог. В то же время они суть единый Бог. Каждый из них представляет собой целиком и полностью божественное существо, но одновременно они составляют единую божественную субстанцию. Отец — это не Сын и не Дух Святой. Сын — это не Отец и не Дух Святой. Дух Святой—это не Отец и не Сын. Но Отец — это только Отец, Сын — это только Сын, а Дух Святой — это только Дух Святой. Все трое обладают одинаковым бессмертием, одинаковой неизменностью, одинаковым величием и одинаковым могуществом» (О христ. учен. 1,11–12).

Человек, тратящий силы на построение подобных формулировок, явно считает собственную жизнь вписанной в повесть, малейшее изменение которой следует рассматривать как физическое покушение на жизнь повествователя. При этом неважно, что такая ревностность обращается к предметам воображаемого мира. Августин первым подчеркивал мысль о том, что с помощью слов нам никогда не удастся до конца познать божественную тайну. Тем не менее он готов подвергать порке еретиков, отлучать от церкви ослушников, а также днями и ночами размышлять над смыслом Священного Писания. Такое поведение нельзя назвать внутренне противоречивым или аморальным, оно всего лишь несколько парадоксально, т. е. человечно.

До самой середины XVIII века сочинялось множество богословских трудов, в которых систематизировались высказывания Августина и других отцов Церкви о пороках и добродетелях, Боге и ангелах, пророках и апостолах, грехе и благодати, литургии и таинствах. Теперь эти тома пылятся на полках букинистических магазинов, нечитаные и незаслуженно дешевые. Нельзя сказать, чтобы за истекшие века человечество поумнело или ушло далеко вперед. Просто мало кто согласен вписать свою жизнь в ту повесть, которая некогда была вопросом жизни и смерти для Августина. Старинная вязь идей и понятий сменилась узором более простым и современным — не потому, что была доказана несостоятельность прежней, но оттого, что по непонятным причинам она утратила способность приносить самую богатую добычу.

Ни современная психология, ни этика, ни обществоведение или метафизика не предлагают нам столько тонких наблюдений и взвешенных суждений, сколько высказано, например, в грандиозном труде «Сумма теологии» Антонина Флорентийского (Antoninus Florentinus. Summa theotogica. 1458) или не менее фундаментальной «Латинской библиотеке» Джана Доменико Манси (Gian Domenico Mansi. Bibliotheca Latina mediae et rnflmae aetatis. 1754). Оба высокоученых монаха пали безымянными на поле чести, поскольку их традиции умерли немедленно по завершении этих колоссальных трудов. Вклад Августина в историю западной теологии в основном сокрыт в таких же сборниках, среди которых можно, в частности, назвать «Сентенции» Петра Ломбардского (Petals Lombardus. Sententiae. 1160), служившие в раннем средневековье основным учебником богословия для всей Европы и на девять десятых состоявшие из текстов Августина. Пробудить к жизни эту часть Августинова наследия сейчас невозможно никакими силами.

Тем не менее Августин через все препоны времени напрямую говорит с нами в «Исповеди», а также при описании своего мистического опыта. Удивительно другое: очень немногие согласны прислушаться к великому сочинению Августина — хотя почти все безоговорочно признают, что современный человек существует в рамках давних мировоззренческих конструкций. Историки всегда много писали о том, почему кто–то выходит победителем и избегает забвения с течением времени. Не менее интересно было бы разобраться и в том, почему какие–то идеи оказываются в проигрыше и забываются, хотя старое и новое могут не обменяться ни единым выстрелом в прямом противостоянии.

***

Получим ли мы после воскресения из мертвых тела, схожие с ангельскими? Августин сомневается в этом, поскольку не знает, какие тела у ангелов. Не уверен он и в том, сколько ангелов поет в разных небесных хорах. Весьма туманно высказывается он и по поводу ангельской власти как в отношении Бога, так и в отношении человека. Ангелы любят нас и желают, чтобы мы поклонялись правильному Господу (О граде Бож. X, 7). Августин убежден, что ангелы не совечны Богу (О граде Бож. XI, 32; Исп. XI, 17), но долго ли они пребывали в небесном блаженстве, пока некоторые из них не последовали за Люцифером в его падении, он сказать не может. Однако же он знает, что добрые и злые ангелы по сути своей одинаковы и что добрые блаженны, тогда как злые несчастны (О граде Бож. XII, 1 и 6).

Отпадение от Господа связано в первую очередь с тем, что ангелы злоупотребили свободой воли. Изначально ни одного из них не сотворили злым. До самого Судного Дня падшие ангелы будут носиться туда–сюда в земной атмосфере и подстраивать злосчастья. Наказание в аду ждет их только после второго пришествия (О граде Бож. XXII, 3). В наше время они существуют в виде демонов, которые распространяют по свету беды, неудачи и болезни. Некоторые из нас умеют творить чудеса, мысленно направляя действия демонов. Точно Августин знает об ангелах одну–единственную вещь: у каждой твари есть ангел–хранитель. Даже звездам положено по ангелу, которые управляют их передвижением. Кроме того, ангелы могут рассказывать тем, кто еще жив, новости из царства мертвых (ср. Лк. 16, 30). Праведные уже теперь получают дополнительную поддержку от ангелов, среди которых им предстоит жить в небесном Иерусалиме. Нередко ангелы творят чудеса с дозволения Господа и по его распоряжению (О граде Бож. X, 8).

Следует прибавить, что в эпоху Августина ангелов предствляли бескрылыми юношами, которые могут мгновенно явиться и столь же мгновенно растаять в воздухе. Современное представление об ангелах отталкивается от образов греческой или римской богини победы — Ники или Виктории. Во времена Августина греческая и римская богини победы еще зримо присутствовали в городах, о чем мы можем судить, в частности, по борьбе, развернувшейся в 384 г. из–за святилища богини Виктории в здании римского сената. Вот почему христианские ангелы могли сбрести образ Виктории или Ники лишь после того, как языческие божества перестали играть свою первоначальную роль. На протяжении всего средневековья изображения Виктории продолжали красоваться в Риме на триумфальных арках. Но постепенно народ стал забывать, кто она такая и чему служат ее образы. Тогда–то и стало возможно их отождествление с созданиями, которых в христианских текстах называют «ангелами». Один из парадоксов истории заключается в том, что язычник Симмах выступал за сохранение в сенате скульптурного изображения, ставшего прообразом ангелов, тогда как христиане не менее страстно требовали убрать его!

Августиновы ангелы в основном заимствованы из нео-· платонической философии, но привязаны к различным историям о мистических посланцах из Ветхого и Нового Заветов. В учении об ангелах Августин без излишнего скептицизма дает волю творческой фантазии, населяя мир живыми существами, от которых, видимо, была большая польза, но с которыми он едва ли многократно сталкивался сам. Чисто логически можно сказать, что ангелы исполняют весьма важную роль, на которую к тому же не было других претендентов: будучи орудиями Божия промысла, они служат посредниками между вечностью и преходящим (О граде Бож. X, 15). При столь резком разграничении земного и божественного, какое характерно для неоплатонизма и Августина, необходимо было дополнить картину мира связующими звеньями, иначе жизнь в этом мире казалась слишком неуютной. С помощью ангелов и их падших собратьев, демонов, воплощались отношения между вечностью и земным, бренным, преходящим. Если человек всерьез хотел быть вписанным в великую Августинову повесть, ему было не обойтись как без ангелов, так и без демонов.

***

Если в этом изложении учения Августина об ангелах кто–то усмотрит отстраненность или иронию, они непреднамеренны, хотя и неизбежны. Разумеется, индивидуум обладает безграничными способностями к вере, однако Для каждой эпохи существуют свои ограничения. Если в IV веке положения, выдвигавшиеся Августином, обеспечили ему центральное место среди тех, кто полемизировал о Путях Провидения, то в наше время поборника тех же идей неминуемо сочли бы маргиналом. В связи с этим у меня возникает вопрос — скорее исторический, нежели богословский. Почему стало невозможно верить в ангелов? В эпоху, когда литературоведение, физика, астрономия, психология… да чуть ли не все науки порождают огромное множество понятий, которые выходят за рамки конкретного и поддающегося осязаемой проверке, почему в ангелов труднее поверить, чем в герменевтический круг, кварки, антивещество или неврозы?

Возможно, мы утратили способность читать религиозные тексты так, как это следует делать. В соперничестве с прочими авторитетами церковно–религиозная традиция привыкла отстаивать свои истины в том же стиле, как доказывают свои историки или естествоиспытатели. Вместо того, чтобы спорить с Коперником и Галилеем, Ньютоном и Дарвином, Фрейдом и Моно, Церкви предпочтительнее было бы уделить внимание своеобразию собственных истин. Развернувшееся вовсю соперничество с современной наукой привело ее лишь к отходу от мира образов и личных переживаний. В результате место церковных обрядов заняли различные виды искусства, в которых теперь проявляет себя новая религиозность, нашедшая иные формы для применения своей фантазии, нежели жизнь в угоду Богу.

Так великие сочинения Августина проиграли битву за души. Он и проиграл не потому, что его тезисы утратили правдоподобие (правдоподобием они никогда не отличались), и не потому, что им недоставало теоретической отточенности (этого у них было с избытком), а исключительно потому, что, когда Церковь в своем стремлении оспаривать научные истины отказалась от опоры на воображение, Августиновы тезисы просто стало невозможно представить себе. Если Бог умер, в этом виноват не Августин, а те, кто лишает себя его интеллектуальных изысков, не признавая за богословами и философами того же авторитета, что и за представителями естественных наук. Августин мечтал о том, чтобы точные науки заняли подчиненное положение по отношению к религиозно–философским откровениям (О Троице, XII, 12 и 15). Эта мечта принадлежит прошлому, однако никому не возбраняется надеяться, что когда–нибудь в мире смогут сосуществовать самые разнотипные истины. История религиозной мысли помогает нам сохранять память о такой возможности.

***

Из Монцы ходит обшарпанный пригородный поезд на север, к озеру Комо. Он идет не напрямую в Лекко, а кружным путем, связывая с Миланом неказистые предместья и промышленные предприятия с дешевой рабочей силой. Протрясясь около часа, поезд доползает до Кассаго–и–Брьянца, который многие считают Кассициаком, где осенью 386 года Августин сочинял свои первые философские диалоги. На станции нет ни одного железнодорожного служащего, вход в туалеты замурован, но здания недавно отремонтированы за счет местного охотничьего союза, о чем сказано в специальной табличке. К станции примыкает территория какого–то промышленного объекта, а до центра отсюда, как мне подсказали, топать с километр без тротуара. Вообще–то туда изредка ходит автобус, но расписание его известно только местным жителям.

После пятнадцатиминутной прогулки с риском для жизни, в облаках пыли, которую поднимают проносящиеся мимо грузовики, я добираюсь до заурядного и довольно неказистого поселка на холме — в таких местах любили, спасаясь от летнего зноя, обосновываться римляне. С северной стороны открывается вид на заснеженную вершину горы Гринья в Бергамских Альпах и на Монте–Санто–Примо, возвышающуюся между двумя заливами озера Комо. Одна из основных улиц поселка носит название виа Сан–Агостино, по чему я догадываюсь, что попал туда, куда стремился.

В церквушке на гребне холма я обнаруживаю статуи Моники и Амвросия, под самым куполом, и крохотную часовенку с мрачными фресками, на которых изображены эпизоды из жизни Августина в Кассаго. Впрочем, главная здешняя достопримечательность находится за храмом — это заброшенный парк с развалинами и двумя высоченными пальмами, вероятно, призванными напоминать посетителям об Августиновой родине, Африке. Посреди парка — мемориальная плита, которую поставили в 1986 году в память событий, якобы происходивших в этих местах тысячу шестьсот лет тому назад. На огромном бронзовом барельефе — Августин с гусиным пером в руке, а сзади него, чуть справа, выглядывает из–за портьеры Мойика, как бы говоря: «Обед готов!» Августин, склонив голову набок, откликается вопросом: «Пожалуйста, можно я попишу еще немного?»

Высокопарная подпись к барельефу гласит, что Августин удалился сюда, на виллу Верекунда, дабы отдохнуть от «мирской суеты» (aestus saeculi) в обществе своих самых близких друзей. Разумеется, местные власти сделали трогательный вклад в споры о местонахождении античного Кассициака, однако едва ли его можно назвать слишком убедительным. На обратном пути я спрашиваю официантку в привокзальном баре, много ли туристов приезжает в Кассаго полюбоваться местом отдыха блаженного Августина. Она окидывает вызывающим взглядом мои черные туфли, темные брюки и синюю зимнюю куртку, на мгновение задерживается на обручальном кольце и отвечает: «Нет, только священники».

***

Теперь мне остается поблагодарить Яна Линдхардта, епископа Роскилльского, и моего коллегу Яна Шумахера за то, что они взяли на себя труд прочитать рукопись и высказать предложения по ее улучшению. Заслуживает благодарности и Оддмунд Йелде и как переводчик на норвежский десяти первых книг «Исповеди» (этот перевод используется в данной работе), и как эрудированный и неизменно старавшийся помочь преподаватель университета, которому я обязан своим знакомством с Августином. Я также благодарен Кнуту Улаву Омосу, в очередной раз проявившему себя замечательным издательским редактором и немало вдохновлявшему меня.

Малоя, 22 июля 2000 года Тронд Берг Эриксен