Как проповедовал Августин? До нас дошло 396 проповедей, записанных с его слов, так что понять его метод может каждый. Три последние книги «Исповеди», в которых Августин аллегорически объясняет первые стихи Книги Бытия, показывают, как он толковал Священное Писание. Библия сменила ссылки язычников на стихи Гомера и Вергилия. Августин во многом секуляризует картину мира и общества в период поздней античности. Он рассматривает Римскую империю как чисто человеческий институт, как дело рук человека, не обладающее вечными санкциями. Кроме того, он удаляет все следы язычества из повседневной жизни.

Как уже говорилось выше, Августин не знал греческого. Со временем он написал книги, заменившие сочинения греческих богословов. Таким образом, незнание греческого оказалось важным для богословской самостоятельности латинской Церкви. Между 395 и 410 годом Августин написал тридцать три книги, множество длинных писем и заново сформулировал для своих латинских сторонников и читателей все аспекты христианской веры.

В трактате «О христианском учении» Августин Дает ясное представление о теории проповеди. Первые три книги этого трактата он, вероятнее всего, написал в самом конце столетия (397), тогда как четвертая книга, которая в основном состоит из примеров с комментариями, написана, очевидно, в то же время, что и «Пересмотры» (426). Это сочинение содержит библейскую герменевтику и учение о церковной риторике. Четвертую книгу часто издавали и переводили отдельно от трех первых. Что означают правила традиционной риторики для толкования Библии и изложения христианских истин? Августин неоднократно предупреждал, что нельзя придавать форме первостепенную ценность. Стиль важен. Но он всегда должен быть подчинен определенному содержанию. Мудрость и красноречие нуждаются друг в друге. Особое красноречие Библии превосходит все и по форме, и благодаря ее необыкновенному содержанию. Особое восхищение у Августина вызывал апостол Павел, но он также отдавал должное красноречию Амвросия и Киприана.

Ритор Августин понимал, какое значение при отправлении церковной службы имело его собственное образование и педагогическая практика. Формулируя правила христианской риторики, он опирался на Цицерона, того самого Цицерона, которого обожал в молодости как учителя мудрости и отверг потом, когда порвал со скептицизмом. В трактате «О христианском учении» он старается не упоминать Цицерона по имени, но ссылается на него, как на «учителя римского ораторского искусства» и «красноречивого человека» (IV, 74 и 96). Августин прекрасно понимает, что проповедник является одновременно и оратором, и адвокатом. Как бы ни ново было содержание, приемы остаются старыми. Нужно овладеть настроением и умом паствы, ее чувствами и мыслями; точно так же присутствующих в зале суда людей подготавливают должным образом, прежде чем познакомить их с событиями, которые можно истолковать по–разному.

С 426 года сочинение «О христианском учении» служит образцовым учебником христианской риторики. В нем Августин заново формулирует и приноравливает к церков ной традиции все, чем владеет сам. Превосходная книга Эйвинда Андерсена об ораторском искусстве — «В саду Риторики» (Oyvind Andersen. I retorikkens hage. Осло, 1995) является важным введением к сочинениям и Августина, и Цицерона. Церковь дала античному ораторскому искусству жизнь после смерти. Красноречие должно поучать, доставлять удовольствие и убеждать. Это было запрограммировано в нем всегда. Особенно важны убеждения, которые могут совершенно изменить умонастроение слушателей.

Поучение дарит нам истину, удовольствие дарит красоту, но лишь сила убеждения способна обратить душу. В античной школе стихи Гомера и Вергилия изучались в том числе и в качестве пособия по риторике. Одновременно изучались речи и приемы ораторов в эпосе, ибо там можно было найти образцы убеждения, подходящие для любого случая. У христиан похожую функцию в качестве учебного текста по риторике выполняла Библия. Священное Писание установило новые эстетические и риторические нормы. Библия стала пробным камнем, на котором учились правильно читать и толковать тексты. Но в то же время она служила образцом того, как придавать своеобразие христианской риторике и христианским темам.

В трактате «О христианском учении» Августин в полной мере излагает свои толкования, то есть свои правила для чтения Библии. Он пишет: «Тот, кто утверждает, будто понимает Священное Писание или его отдельные части, но при этом это понимание не удваивает его любви к Господу и к ближнему, ничего в нем не понял» (О христ учен. 1,35). Сочинение Августина учит правильно понимать Библию, учит по ступеням восходить к знанию, что сродни мистическому посвящению. Тот, кто хочет понять, должен очищаться, поднимаясь со ступени на ступень, чтобы стать достойным постичь смысл Писания. Богобоязненность, мягкость, знания, любовь к вечным вещам, милосердие, очищение духовного зрения и очищение сердечного зрения будут вести читающего к более глубокому пониманию святого текста. Так человек поднимается к последней мудрости, которую представляет собой последняя, седьмая ступень, где благочестивый читатель сможет возрадоваться в мире и покое. Ибо богобоязненность —· начало мудрости (О христ. учен. II, 23). Совершенно очевидно, что труд человека, читающего Библию и стремящегося понять ее, — это в то же время работа над своей личностью и ее поэтапное перерождение.

***

К тому же времени, что и первые три книги трактата «О христианском учении», относится и книга «Об обучении оглашенных» (около 400 г.). В этом сочинении Августин собрал свои советы, как следует давать оглашенным первые религиозные знания. В истории Церкви это самый старый учебник для наставников оглашенных, дошедший до нашего времени. Какую стратегию следует избирать при встрече с людьми, которые стремятся пополнить свои знания о христианстве? Станет ли оглашенный истинным христианином? Цель такого обучения — пробудить любовь к Богу. Прежде всего надо объяснить оглашенному, как горячо Бог любит мир. Страх не должен быть движущей силой при обращении в христианство. Любовь к Богу все время должна быть сильнее страха перед погибелью.

Оглашенный должен удерживаться от греха, дабы не разгневать Того, Кого он любит. Он должен научиться любви к ближнему и познакомиться с аргументами, которые от него потребуют окружающие, узнав, что он обратился в христианство. Много веков это небольшое сочинение было руководством для новообращенных и введением их в христианское учение. В нем Августин впервые использовал выражение о «двух градах» (duae crvitates), которые противостоят друг другу (19, 31 и 21, 37). Вообще мысль о том, что в течение всей истории после изгнания из рая спасшиеся и погибшие противостоят друг другу, была высказана им за десять лет до того в сочинении «Об истинной религии» (27,50).

***

В трактате «О христианском учении» Августин продолжает дискуссию о знаках, начатую в трудах «О диалектике» и «Об учителе». В них он говорит об условном элементе в употреблении языка, но не делает явных номиналистских выводов для своего учения о познании. Различные знаковые системы объясняются различными договоренностями, пишет он (О христ. учен. II, 25), тогда как библейское откровение строится на праязыке, исчезнувшем в результате Вавилонского столпотворения. Испорченность всех языков после Вавилона упоминается во многих работах Августина (напр. Толков, на Пс. 54,11; 95,15; О христ. Учен. Ill, 36).

Дар говорить на других языках, полученный апостолами в Пятидесятницу, был ответом на Вавилонское смешение языков. В знак примирения апостолы получили на Пятидесятницу способность общаться с людьми, говорящими на разных языках. Это чудо свидетельствовало, что Вавилонское смешение языков не должно было помешать распространению Евангелия. Праязык не был условным, он называл вещи своими именами. Однако теперь праязык утрачен, а фактический вспомогательный характер существующих языков, которые ничего не могут сообщить нам и только напоминают о некоем внутреннем знании, объясняется грехопадением.

Поскольку праязык исчез, чтение Библии сильно затруднено, а текст туманен и неоднозначен. Только Церковь может освободить нас от плена и лишения слов (т. е. Вавилона) и вернуть к той колыбели, где обретаются Слово и истина (т. е. в Иерусалим). И в космологии, и в учении о святых таинствах Августин часто использует эту теорию знаков. Мир полон «следов», оставленных его Творцом и Богом (Исп. X, 6), а святые таинства — это видимые и осязаемые слова, которые ведут нас к внутренней и вечной истине (Рассужд. на еванг. от Иоан. 80,3).

В трактате «О христианском учении» Августин развивает понятия «пользоваться» и «наслаждаться», uti и frui (I, 4 и I, 22; Исп. VII, 18), которые, в определенном смысле, соответствуют разнице между полезными поступками и нравственно добрыми поступками (О 83 разл. вопр. 30). Полезные относятся к средствам, нравственно добрые — к области намерений. Эта пара понятий встречается у Цицерона, но первая пара — uti и frui — повторяющаяся тема и лейтмотив у Августина (О граде Бож. XIX, 3). Все безнравственное объясняется тем, что человек «наслаждается» тем, чем следует только «пользоваться», и «пользуется» тем, чем, собственно, должен «наслаждаться» (О христ. учен. I, 3). Другими словами, он путает цель и средства. На самом деле единственной целью является только Бог. Означает ли это, что всем остальным следует лишь пользоваться? Приводит ли мысль о различии между uti и frui к инструментализации отношений к ближнему? Ибо, если Бог — единственное, чем пользоваться нельзя, то, очевидно, ближним пользоваться можно (О Троице, VIII, 8)? Любовью к Богу Августин отвлекает внимание и от заботы о себе, и от любви к ближнему (О нравах катол. церкви, I, 26; О Троице, XIV, 14). Правда, он спасает любовь к ближнему, толкуя ее как часть любви к Богу.

Различие между uti и frui Августин присовокупляет к различию между Творцом и Творением. Творение — это всегда только средства, которыми надлежит пользоваться. Творец — единственная цель, которой можно наслаждаться. Наслаждаться — это значит любить что–то ради него самого. Тот, кто ошибся в выборе цели и средств, рискует отдать свою любовь ошибочным предметам. Слова Августина о совершенном и всепоглощающем «наслаждении Богом» {perfruitio Dei) звучат непривычно для современного уха. Но он хочет сказать, что есть многое другое и менее ценное, что можно любить до самозабвения и что люди фактически делают центром своего мира. Это относится, например, к чести, власти, прекрасному телу. Никто лучше Августина не знает, что искушение честью имеет в виду честь, которая относится только к Создателю.

Единственное, что столь же плохо, как самозабенно «наслаждаться» Творением, это «пользоваться» Творцом. Бог не позволяет, чтобы мы пользовались им для своих целей. Он, по определению, не инструмент, а нечто совершенно иное. Однако Августин боится не за Бога, не за то, что люди станут Его использовать, а за нас самих, ибо тогда окажется, что мы не понимаем, кто такой Бог. Августин как будто полагает, что существует некая закономерность, которая означает, что неправедное использование приводит к неправедному наслаждению, а неправедное наслаждение — к неправедному использованию.

***

По цитатам, которые Августин приводит из Священного Писания, можно реконструировать две трети Библии. Некоторые места он цитирует до тысячи раз. Особенно это относится к Прологу Иоанна, первой главе Бытия и восемнадцатой главе Послания к Римлянам. Другие стихи цитируются по нескольку сотен раз — это Отче Наш, суд над народами в Евангелии от Матфея, гл. 25, о блаженстве, Первое Послание к Коринфянам гл. 15 и о воскресении, Послание к Филиппийцам гл. 2. 6–8 об инкарнации и Псалом 21: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?»

Часто повторяются отдельные цитаты из Послания к Римлянам — 7. 22–25; 5. 5; 5.12 и 8. 23–25. Августин вряд ли считал Библию единой книгой. Для него Библия была собранием сочинений, о которых он всегда говорил во множественном числе — scripturae — «сочинения».

Он проделал огромную работу, защищая Библию от нападок манихеев, заявлявших, что Ветхий Завет разоблачает зло Творца и что Новый Завет полон фальшивых дополнений. В послании к Гонорату — «О пользе веры» — Августин гневается на неправильное и непоследовательное толкование Библии манихеями и защищает аллегорическое толкование на Писание (О пользе веры, 5), которому он сам научился у Амвросия. Бог сделал Библию трудной для понимания именно для того, чтобы победить гордость читающих, говорит Августин (О христ. учен. II, 6; Исп. Ill, 5). Давид придумал свои псалмы так, чтобы они получили мистический смысл (О граде Бож. XVII, 14).

Самые научные комментарии к Библии из всех написанных Августином — это его труд «О Книге Бытия буквально» (401–415), в котором рассматриваются три первых главы Библии. В этой работе Августин, помимо прочего, развивает философскую теорию о rationes seminales (О 83 разл. вопр. 46,2; Об ист. рея. 42,79), «животворящей мысли», осуществленной Господом не сразу, но заложенной в Творение в виды силы, которая позднее может быть реализована на что–то определенное. Такие семена мысли созданы невидимыми как чистая возможность и могут стать причиной чего–то, что обнаружится значительно позже (О Кн. Быт. VII, 6). Это означает, что природа постепенно реализуется через историю и что Творение не закончится, пока не закончится история. Августин сам ассоциирует чистую возможность животворящей мысли с некими числовыми сроками (О Кн. Быт. V, 7).

Бог создал все из ничего, но не все возникло сразу в своем окончательном виде. И ремесленник, и крестьянин тоже могут создавать нечто, лепя материю снаружи. Но они не создают вещи изнутри, как это сделал Бог (1 Кор. 3.7). Действительно, «Он создал все одновременно» (creavit omnia simul), но, кроме того, Бог наполнил созданный им мир тем, что должно появиться в природе позже (О Кн. Быт. II, 15; IV, 33). Ибо животворящая мысль Бога о природе касается и пространственных или естественных предметов, и временных или исторических событий. Через те числа, что Бог заложил в свое Творение, все формы со временем развивают возможности, которые были заложены в них во время Творения (О Кн. Быт. IX, 15).

Ход истории не случаен. Все, что происходит, на самом деле направляется Провидением Божиим. История — это непрерывное творение, которое раскрывается во времени, тогда как первое создание природы, неба и земли, дня и ночи, животных и растений разворачивается в пространстве. Иными словами, Августин представляет и природу, и историю как процессы, однако утверждает, что все, возникающее вновь, и то, что возникнет впоследствии, создано Богом. Ремесленник дает своим творениям внешнюю форму, Бог же дает созданным им вещам форму внутреннюю (О граде Бож. XII, 26). Поэтому Он творит, даже если Он невидим.

Души — это та часть Творения, которые управляют деятельностью живых существ. Творение — не только собрание предметов и существ, но также их деятельность и поведение во времени. Поэтому сотворение мира продолжается все время, пока в Творении происходят изменения! В поздние времена многие пытались найти в Августиновом учении о развитии некие черты, родственные учению о развитии современной биологии. Однако Августин имел в виду не развитие видов. Он только стремился понять сотворение мира во времени и в пространстве.

Бог создал мир по «мере, счету и весу», как в «пространственном смысле» (numerispatiales), так и «по оси времени» (numeri temporates). «Поднимите глаза ваши на высоту небес, и посмотрите, кто сотворил их? Кто выводит воинство их счетом?» ( Ис. 40, 26). «Ты все расположил мерою, числом и весом»: Omnia in mensura, et numero et pondere disposuisti (Премудр. 11,21). С этой точки зрения трактат «О граде Божием» тоже является учением о сотворении мира, учением о том, по каким законам вещи развиваются во времени.

По сути дела, сочинение «О Книге Бьггия буквально» (401–415) является чуть ли не первым богословским исследованием отношений между естественными науками и религией. В течение последнего десятилетия IV века в толкованиях на Ветхий и Новый Завет у Августина ветречается все меньше аллегорий. Он явно испытал облегчение, открыв метод толкований, который позволял соединить христианство с его мышлением переходного периода. Но по мере того как долг, заставлявший Августина полемизировать с манихеями и неоплатониками, отходил на задний план, Августин начинает все больше интересоваться истинным смыслом Священного Писания.

Он никогда не забывает, что Писание содержит «скрытый смысл» (sacramenta), который особенно привязан к именам и числам. Он всегда толкует Писание через призму учения Церкви. Без Церкви и ее задач в качестве исходной точки вообще невозможно найти какую–либо связь и единство между отдельными частями и рассказами Писания. Любое чтение, которое укрепляет веру, надежду и любовь, Августин считает правильным.

Он одним из первых стал придерживаться действующего канона библейских текстов, утвержденного папой Дамасом на церковном соборе в Риме в 374 году, так называемого «геласийского» канона. Августин — библеист в том смысле, что верит, что все книги Библии вдохновенны и непогрешимы. Однако, когда он доходит до толкований, он чувствует себя достаточно свободно, судя по современным меркам. Легко говорить вдохновенные слова, если сам решаешь, о чем на самом деле говорится в Библии! Представление Августина о вдохновенных словах почти не ограничивает его свободы как толкователя.

Дух Божий вещает устами пророков и направляет перо апостолов, заявляет Августин. В известном смысле Послания апостолов написаны самим Иисусом Христом. И потому Библия непогрешима. Если в ней и встречается что–то неправильное, то виноваты в том либо переписчики, либо толкователи. Августин считал даже, что в греческом переводе Библии, Septuaginta, вдохновенным является каждое слово (О христ. учен. II, 15; IV, 7; Письма, 28, 2; Толков, на Пс. 87,10). Он безоговорочно верил в легенду о семидесяти переводчиках, которые, не зная работ друг друга, написали одинаковые тексты. Святой Дух сам пожелал, чтобы между греческим и древнееврейским текстом были имеющиеся в них разночтения, утверждал Августин. «De consensu Evangelistarum» («О согласии евангелистов», 400) показывает, что ег® «взгляд на написанное» был несколько ограниченным.

Надо отметить, что Августин никогда не считал латинский текст Библии вдохновленным свыше, а потому использовал разные латинские переводы Библии в зависимости от того, что он хотел показать. Таким образом он избегал практических последствий своей веры во вдохновенное слово. Что Вульгата — латинский перевод Библии, сделанный блаженным Иеронимом, —будет когда–нибудь рассматриваться как слова самого Писания, лежало за пределами исторического горизонта Августина. Для него текст Иеронима был всего лишь одним из многих переводов Библии на «родной язык». Тем не менее, начиная, примерно, с 400 года, Августин использует Вульгату (О граде Бож. XVIII, 43). До того он пользовался так называемой Италой — латинским переводом Библии, который был известен Киприану и в глазах Августина имел то преимущество, что появился в Африке.

Надо помнить, что во времена Августина латынь еще не стала языком только монахов и ученых–церковников. Это был живой язык, которым широко пользовались во всех социальных сферах и областях жизни, в текстах любого типа. Лишь много позже латынь стала основным языком Церкви. Статус Вульгаты в качестве священного текста определен тем, что латынь как живой язык изменилась или пропала вообще. Поэтому, и прежде всего у христиан средневековья, перевод Иеронима стал пользоваться авторитетом, сделавшим его неприкосновенным для любой критики.

Августин даже заявлял, что библейский текст может иметь много буквальных смыслов. Справедлив каждый богоугодный и правдивый смысл, какой может бьггь вычитан из текста, говорил он, ибо Дух Святой должен был предусмотреть его, даже если писатель не думал, что он будет обнаружен читателем. Свобода, которой Августин пользовался как толкователь, была опасна. И особенно Для него самого. Ибо не было такой трудности, которая заставила бы его умолкнуть. Если взглянуть, например, на то, что он оказался способным извлечь из псалмов в «Толкованиях на Псалмы», становится ясно, что в риторике он был настоящим фокусником, который мог выразить все, что хотел, если только это зависело от его способности манипулировать языком и аргументами. Он никогда не терялся перед словом. И если он порой говорит, что растерян и не может найти подходящего выражения, это, как правило, говорится только ради эффекта, ради красного словца.

Дело не в том, что Августин хочет запутать читателя и увести с верного пути с помощью своего серебряного голоса и золотого пера. Он не стремится никого обмануть. Но случается, что он обманывает самого себя. Ему часто удается найти остроумный ответ на трудный вопрос до того, как он успеет подумать. Именно потому, что ему всегда удается справиться с трудностями, он не видит разницы между выходом из трудного положения и действительным решением проблемы. И часто становится жертвой собственной находчивости в том смысле, что стирает грань между философией и риторикой, богословием и красноречием.

Августин сам не очень понимает, когда он выступает как Сократ, а когда — как Горгий. Поэтому легче восхищаться его находчивостью, чем полагаться на истинность его высказываний. Особенно это касается его полемических сочинений, в которых он безжалостно и эффектно использует слабости своих противников, однако не всегда бывает столь же последователен, когда нужно подчеркнуть и ясно выразить собственную позицию. В некоторых случаях он жертвует связностью текста ради сиюминутного выгрыша. Тем самым Августин больше, чем следует, уязвим и подвержен влиянию различных ситуаций. Поэтому не только мышление Августина имеет для истории важное значение, но и его противники, навязавшие ему решения, последствия которых сказались в далеком будущем.