Став епископом, Августин не отказался от аскетического образа жизни. Но стремление к совершенству свелось лишь к небольшой части христианской жизни. Он был слишком занят ежедневными делами Церкви, чтобы поддерживать желание жить вне или над грязными заботами запятнанного мира и повседневной жизни. Так как никто не мог знать, кому Господь предопределил спасение, епископ был в ответе за всех. Христиане были римскими гражданами, но некоторые из них в то же время были и гражданами Небесного Иерусалима. Небесное гражданство не было обусловлено или ограничено временем, оно было полным и вечным. И покоилось на общей любви к одному и тому же добру, а именно к Богу.
И, тем не менее, самые беспокойные из христиан выступали против безумств этого мира, они разбивали изображения языческих богов и закрывали старые храмы. Древние боги были покровителями римских городов. Теперь эти города в глазах язычников остались беззащитными, потому что христиане удалили защитное присутствие божественных сил. Теперь лояльность относилась к царству, которое было не от мира сего. Принадлежность к родному городу традиционно была сильнее любви к родителям. Христиане использовали и дали новое толкование лояльности по отношению к родному городу. Любовь к отечеству и патриотические чувства к месту рождения были переведены на борьбу за Небесный Иерусалим.
В августе 410 года король готов Аларих за три дня разграбил Рим. Аларих не был чужеземным варваром. Он был христианин и большую часть своей жизни прожил в пределах Римской империи. Захват Италии позволил ему осуществлять давление на римские власти. После этой катастрофы Северную Африку наводнили беженцы. Рим перестал быть политическим и военным центром, однако для тех, кто век за веком получали оттуда вести, он был символом цивилизации. К тому же для христиан Рим был местом апостольских могил.
Ответственность за трехдневное разграбление, насилие и казни лежала на Апарихе. Базилики Святого Петра и Святого Павла уцелели, и Аларих признал право на убежище для тех, кто в них скрылся (О града Бож. 1,1). Римский мир распался, писал Августин (Письма, 60,16). Где искать спасения, если Рим погибнет? — жаловался он (Письма, 123, 16). Многие христиане понимали известное выражение Вергилия о Римской империи — «царство без конца» — imper'tum sine fine — как предсказание окончательной и постоянной победы Церкви. Августин думал иначе. Все политические институты прекратили свое существование, говорит он, но Царство Божие не имеет конца (Проп. 81,9; 105, 7–8). Мир попал в гнет для оливок, в котором кожура и косточки отделяются от ценного масла, говорит Августин об испытаниях своего времени (Проп. 81,7).
Тогда, на грани столетий, вопрос о праве на убежище в церкви имел большое значение. В 399 году, когда Августин был в Карфагене, там было принято решение послать обращение к императору Гонорию, чтобы просить его гарантировать законом право на убежище в церквах, потому что христианские императоры постоянно закрывали языческие храмы — последний раз это сделал Феодосий в 392 году, — хотя одна из самых важных функций этих храмов заключалась именно в том, чтобы предоставлять преследуемым надежное укрытие. Христиане, конечно, были заинтересованы в помощи самым слабым не меньше, чем римская религия.
Кроме того, гарантированное императором право на убежище подчеркивало наступление новых времен, ибо внимание с языческих храмов переключалось на церкви. У Августина были неплохие шансы на победу, потому что император Гонорий в 399 году сделал старого знакомого Августина по Милану, Манлия Теодора, консулом Западной империи. Теодор был одним из тех, с кем Августин в Милане обсуждал платонизм и кому посвятил маленький диалог «О блаженной жизни» в 386 году. Со временем право на убежище в христианских церквах было закреплено законом, и Августин гордился тем, что оно действовало даже во время разграбления Рима Аларихом.
В Риме борьба против языческих богов длилась дольше всего. Храм Юпитера и статуя Юпитера на Капитолии имели скорее патриотическое, чем религиозное значание. Христианский миф о Риме должен был вытеснить языческие мифы до того, как город Ромула и Рема начнет восприниматься как город Петра и Павла, до того, как ягненок сменит орла и волчицу, кровь великомучеников смоет кровь солдат и до того, как Ватиканский холм засияет так же ярко, как Капитолийский.
Поэтому после разграбления города в 410 году христиане были напуганы не меньше, чем римляне, хранящие верность языческим традициям. Они доверяли символическому могуществу Рима, как и римляне, которые придерживались дохристианских традиций. Рим стал кульминационным пунктом всего развития культуры. Разграбление подтвердило, что все земные сообщества преходящи. Тщета и бренность этого мира коснулись основных политических символов. В своем большом сочинении Августин не отступил в безмолвном смущении, он толковал эти события исходя из того, что все, чему человек доверял, не может больше считаться незыблемым.
Во время этого кризиса власти, поддавшись панике, распространили эдикт о терпимости к донатистам, чтобы помешать сепаратистски настроенным группам взять дело в свои руки, как это сделали готы–ариане. Кризис императорского авторитета стал кризисом авторитета католических епископов. Император находился в Равенне, во время наступления готов он скрывался там в болотах. Речь идет о бесталанном Гонории, сыне Феодосия Великого. Во время осады Рим больше полагался на языческих богов, чем на Христа, говорил Августин. Но Христос — единственный возможный посредник между Богом и людьми. Никакие демоны не в состоянии выполнить эту работу (О граде Бож. IX, 15–18). Поэтому римляне получили то, что заслужили. В Африке, напротив, царил мир — христианское очищение дало свои результаты.
Для Августина внешний враг был символом врага внутреннего, которого следовало победить. У него нет даже намека на пацифизм или мало–мальскую терпимость. Августин желал сильного государства, но государства, которое защитит христианское население. В той трудной ситуации он должен был не только объяснять и толковать, он должен был также придать некий смысл жестоким событиям. Почему они оказались возможны? Христиане, которые молились единому и всемогущему Богу, заслуживали объяснений. После падения Рима бессмысленность истории стала частным случаем проблемы зла в мире Господнем, в истории, которой, несмотря ни на что, управляет Провидение Божие.
Августин никогда не думал, что могущество Рима будет сломлено до Судного Дня. После своего падения в 410 году Рим был наказан, но не уничтожен. Его разграбление было лишь эпизодом в строительстве Небесного Иерусалима, считал он. Сочинение Павла Орозия о христианском смысле истории тесно связано с первой частью лекций и речей Августина о граде Божием. Орозий закончил свое сочинение Historiarum adversus paganos («История против язычников») в 417 году. Мир стареет — вот мысль, проходящая через все сочинение. Роскошные римские здания ветшают или стоят пустые. Силы этого мира ослабили хватку и стали задыхаться. Они кашляют, дрожат и стенают. Схему толкования истории с точки зрения возраста человеческой жизни Орозий позаимствовал у Августина. История — это организм, который ступень за ступенью проходит все стадии человеческой жизни: infantia (возраст младенца), pueritia (детство), adulescentia (школьный возраст), juventus (юность), gravitas (зрелый возраст) и senectus (старческий возраст) (Об ист. рел. 26,48; О 83 разл вопр 58,2). Теперь у Римской империи не осталось надежды, потому что ее естественные силы иссякли.
Главный труд Августина «О граде Божием» (413–426) должен был показать, что вся история Рима представляет собой ряд неудач. Государство никогда не опиралось на справедливость, как того требовал от государства Цицерон в книге «О государстве», но упадок начался еще с тех времен, когда Ромул убил брата. Отсюда от возникновения Римской империи к Каину в Ветхом Завете идет прямая линия. Нечто, относящееся к Вавилону, управляет Иерусалимом и наоборот, говорит Августин (Толков, на Пс. 61, 8), но в принципе Рим — это продолжение Вавилона и должен был понести наказание. Он называет Рим Вавилоном Запада (О граде. Бож. XVIII, 22), а также использует сравнение Вавилона и Карфагена (Исп. II, 3) для характеристики безбожного соседнего города Мадавры.
Братоубийство в Первой книге Библии — Каин и Авель, — безусловно, ассоциируется у нас с основанием Рима, когда Ромул убивает Рема. В обоих случаях убийца становится основателем государства. Так думает Августин (О граде Бож. XV, 5). В этом мире на власти изначально лежит вина. Он хочет показать, что христианство не было причиной падения Римской империи и что величие Римской империи не было делом рук языческих богов. Государство стало великим благодаря своим достоинствам и погибло в результате собственных пороков. Первые книги трактата «О граде Божием» — это собрание полемических статей, направленных фотив иного, нехристианского миропонимания. В двенадцати последних книгах речь идет о возникновении града Божия и о его актуальном присутствии. Ангелы и те, кто избран быть спасенными, являют собой невидимый град Божий от потопа и до Судного Дня.
Августин чувствовал возраст, его одолевала усталость. Старый мир исчез и найти его можно было лишь в изучении истории. Приблизительно в то же время (точные годы неизвестны) Макробий написал свои «Сатурналии». Макробий демонстрирует кроткое уважение антиквара к «почтенному возрасту» — vetustas. Его «Сатурналии» — это вымышленная застольная беседа на грамматические, философские и литературно–исторические темы, приуроченная к празднику в честь Сатурна. До нашего времени дошло только семь книг, но они много рассказывают об антикварном возрождении древних римских обычаев во время борьбы за алтарь богини Виктории в здании Сената (384).
Макробий хочет закрепить традицию, времена которой уже миновали. Вергилий преподносится теперь как религиозный оракул. Ведь римляне были благочестивы на свой особый лад. Их строптивость не была агрессивна, хотя политически они, конечно, были агрессивны. Политеисты вообще более спокойно относятся к истине, чем монотеисты, берущие на себя задачу интерпретировать мысли и планы единого и всемогущего Бога.
***
Среди беженцев из Рима после 410 года был некто Волузиан, благородный римлянин тридцати лет. Женщины в его семье были христианками. Такие люди, как Волузиан, считали учение о христианской инкарнации вульгарной глупостью. В знаменитом письме Августин пытается объяснить ему христологию Церкви (Письма, 137). Волузиан был представителем образованного, литературного и философского неопаганизма. Переписка Иеронима с римскими аристократками тоже показывает, что в верхних социальных и политических слоях язычество было еще очень прочным.
Августин сам в свое время получил поддержку от префекта Рима Симмаха. Поэтому он знал, как мыслят образованные римляне. После падения Рима Августин решил изменить отношение высшего класса к христианству. Ученая и культурная жизнь во многом все еще оставались языческими. Понимая необходимость вторжения в эту область, Августин начал писать свой знаменитый трактат «О граде Божием», толкующий события 410 года. Епископ должен был защитить свой авторитет, потому что новые люди и выходящие из ряда вон события бросали вызов монополии Церкви на толкование многих вопросов.
Трактат «О граде Божием» многое сообщает о литературной культуре поздней античности. Настоящий писатель Должен был быть ученым, ему приходилось пользоваться всем набором литературных авторитетов. Августин умел показать свои знания, и упоминание известных имен было для него частью рекламы. Он отказался от Utterata vetustas — «старых текстов» — и не искал прибежища в былом величии, что служило ностальгической исходной точкой для читателей. Он не допустил язычников к их далекому римскому прошлому и не пощадил даже таких национальных знаменитостей, как Вергилий и Варрон. Варрон, правда, считал, что следует почитать одного бога, но ведь он ничего не знал о едином истинном Боге, говорит Августин (О граде Бож. IV, 31). «Их» Вергилий — так называет Августин национального римского поэта. «Наше» Писание — так он называет Библию.
Вергилий проходит через весь трактат «О граде Божием» как главный представитель римской культуры. Дантов Вергилий — это именно тот Вергилий, который для Августина служит источником идеологии и истории Римской империи. Августин воспринимает Вергилия, жившего за четыреста лет до него, как живого современника. Вергилий стоял в одном ряду с другими римскими писателями. Он был Поэт, и этим все сказано. «Энеида» не считалась вымыслом или развлекательным чтением наравне с другими произведениями того времени; она была авторитетным изложением истории Рима, предопределенным свыше превращением его в мировую империю. И главное, Вергилий был пророком (vates), которому было открыто будущее.
Славу пророка у христиан Вергилию снискала его четвертая эклога — небольшое стихотворение о ребенке, с рождением которого начнется новая эпоха. Благодаря этой эклоге поэт сохранил свой авторитет у христианских читателей и в других областях. Сивиллы — языческие предсказательницы — говорили через «поэта» — так, например, считал Лактанций, писавший во времена Константина (Божественные установления, I, 5, 11). Позже многие христианские писатели использовали аллегорические толкования Вергилия, что обеспечило ему статус пророка и партнера Церкви. Августину тоже не чужда была мысль о том, что Вергилий мог писать по божественному вдохновению (Письма, 137, 3; 285, 5).
«Действительно ли Мария, беременная Христом, носила его десять месяцев?» — спрашивает Волузиан Августина в одном письме. Он понял четвертую эклогу Вергилия как пророчество о Христе, а в ней говорится, что ребенок находился во чреве матери десять месяцев. Августин успокаивает его своим ответом (Письма, 135, 2). Августин и другие авторы могли использовать детали четвертой эклоги как откровения истины, которые непосредственно не соответствуют Библии. Уже император Константин в одной из своих речей подтвердил пророческий статус Вергилия, но этот новообращенный император добавил, что только библейским пророкам была открыта вся истина.
Начиная с ранних работ (О порядке, II, 14) и кончая сочинениями, написанными после возвращения в Африку (О христ. учен. Ill, 7–8), Августин все более холодно относится к языческим поэтам. Постепенно он перестает пользоваться цитатами из Вергилия для доказательства истины. Последний раз он к ним прибегает в письме епископу Нектарию (Письма, 91,1) в 408 году. Августину становится все яснее, что находки поэта могут увести в неверном направлении (Переем. I, 3). Он выставляет муз за дверь и сожалеет, что в своих ранних диалогах ссылался на Вергилия (Переем. Прол. 3).
В «Исповеди» он так же последовательно уничижительно говорит о творчестве, художественной лжи и вымысле, как это делал Платон (Исп. 1,13 и 17; О граде Бож. II, 14). Главное в том, что литература часто говорит неправду, сочиняя и героев, и события (Монол. II, 10). Вергилий был «торговец словами», который льстил своим заказчикам точно так же, как это делал в молодости он сам, говорит теперь Августин. О Вергилии и его Юпитере зрелый Августин скажет так: «Бог был обманом, а сам поэт — лжецом!» (Проп. 105,7). Актеры в театре злоупотребляют нашей способностью сострадать ближним. Вместо того, чтобы тратить сострадание на вымышленных личностей, мы должны больше сочувствовать живым людям. Он обвинял манихеев в том, что они больше сочувствовали винным ягодам, чем людям (Исп. 111,10).
***
Августин разрывает со своим прошлым и ранними произведениями. Платонизм крепко держит его. Получая образование, он научился и привык обращаться к exempla — смоделированным «образцам». В римских семьях обычно эту роль исполняли предки и национальные герои. В Церкви это были святые. Понятие civitas terrena — «град земной» — означало, что слово «земной» получило новое значение. Земное у Августина — это временное, подверженное тлену и одновременно то, что повернуто спиной к Богу.
Существующие города ничуть не лучше cMtas terrene, точно так же, как существующая церковь не так однородна, как град Божий — dvitas Dei.
Августин прощает язычникам идеализацию древнего Рима — ведь у них не было другого города, который они могли бы славить. Историк Саллюстий ошибался по незнанию. Августин секуляризирует римскую историю, чтобы получить возможность объявить сакральной историю Церкви. Римская империя — дело рук человеческих. Ее рост объяснялся только жаждой тщеславия и власти. Августин обрушивается на римскую легитимизацию мировой империи с таким же сарказмом, как свободные мыслители обрушатся на Церковь в XIX веке. Однако римлянам были свойственны некоторые важные моральные качества, признается он. (Письма, 138, 3). Поэтому Бог и разрешил им создать великое государство.
Их достоинства объяснялись неимоверным честолюбием. Все было подчиненно чести. Политический авторитет был необходим, чтобы все не распалось. Простые римляне не могли существовать без руководства, их следовало держать в узде. Им угрожали демоны, которые «юти сбить их с пути праведного. Без руководства римляне рисковали оказаться жертвами заговора падших ангелов. Бездомные демоны кружат в воздухе под луной в ожидании Судного Дня. Они могут устраиваить восстания, насылать чуму или сбивать с толку отдельных людей. Авторитеты должны одерживать смущающих людей демонов. Политический авторитет правильными мерами может до известной степени нейтрализовать хаос, которым они угрожают. Распад Римской империи Августин объяснял тем, что государству не хватило высшего контроля и авторитета. Честолюбие должно теперь обратиться к граду Божию, говорит он. Там христиане смогут снискать себе честь.
Трактат «О граде Божием» — это не просто книга о падении Рима. Он представляет собой окончательный разрыв с язычеством. Августин ратует за другое мышление, другой град, другую доблесть и другой мир, нежели те, которые проповедовала старая римская идеология. Он говорит о Царстве Божием: «Его царь — истина, его закон — любовь и его существование — вечно» (О граде Бож. V, 19). Земным градом можно пользоваться (uti), а небесным градом — наслаждаться (frui).
После разорения Рима христиане тоже были неуверены в своем будущем. Августин показал им, где их дом, и объяснил, на что они должны полагаться. Он называл своих единомышленников «народом», а именно, гражданами нового Иерусалима. Они был собственным, избранным народом Бога, чье настоящее место было в Небесном Граде. После падения Адама человечество всегда было разделено на два града, соответственно, разделялась и его лояльность (Об ист. реп. 27, 50). Одна часть служила Богу и послушным ему ангелам. Другая — взбунтовавшимся падшим ангелам, Диаволу и демонам.
Только в Судный День эти два града окончательно отделятся друг от друга (О граде Бож. XX). «Вавилон» займет место ошуюю от Господа, «Иерусалим» — одесную. Евреи предпочли Вавилон, но жаждут вернуться в Иерусалим. Так же обстояло дело и с христианской паствой Августина. Она жила в пленении у этого мира, но верила в свое освобождение и возвращение домой. «Вавилон» означал смятение, смуту (О граде Бож. XVI, 4–5). «Иерусалим» — прибежище, в котором все верующие соберутся в вечном сообществе вокруг жилища Бога.
Августин так же часто использовал Псалтирь, как и Новый Завет. Апокалиптические угрозы Нового Завета меньше подходили для его паствы, чем тоска по дому, выраженная в словах псалмов. Град Божий старше древнего Рима, говорил Августин. Возрастное и социальное соперничество было типично для римлян. История подавала свои знаки. Августин только потому был уверен в существование великана Каина, что в то время в Утике был найден большой моржовый клык. Однако больше, чем порядок природы, Августина интересовал порядок истории. История — это всеобъемлющий процесс, в котором все до малейших деталей управляется Провидением.
Бог направляет все события по Своему Провидению. Он юворит нам и словами, и действиями. Однако подобно римским риторам, Бог часто пользуется иносказаниями, метафорами и аллегориями. Нужно особое умение, чтобы толковать Его слова. Судьбы наций и городов подобны словам в речи Бога. Христос был чистым словом Божиим, которое осветило все другие величины в истории и позволило прочитать их.
В трактате «О граде Божием» показано, что христианство — единственная естественная и истинная религия для всего человечества. Мировая история представляется единым целым, если понимать ее как пророческую и как рассказ о планах Творца. У первого историка Церкви Евсевия Августин заимствует ряд параллелей между Римом, Элладой и историей еврейского народа: Эней приехал в Италию в то время, когда судьею там был Лабдон (О граде Бож. XVIII, 19); основание Рима совпадает по времени с царствованием в Иудее Езекии (О граде Бож. XVIII, 22); семь мудрецов Эллады жили в то же время, что и Ромул, и тогда же иудейский народ был отведен в плен Вавилонский (О граде Бож. XVIII, 25).
***
Еще в трактате «О Книге Бытия против манихеев» Августин разработал схему, по которой шесть мировых эпох должны были соответствовать шести дням творения. К тому же то и другое соответствуют человеческой жизни. Теперь мы живем в шестом дне, в старости истории. Здесь может родиться новый человек так же, как Адам, который родился в шестой день. Потом наступит седьмой день, «когда Господь почил от всех дел Своих» (requies Dei) и когда мы будем почивать в Бозе. «Кто даст мне отдохнуть в Тебе?» — вопрошает Августин (Исп. I, 5).
Стиль этого первого толкования на Книгу Бытия поразительно отличается от диалогов, написанных Августином в молодости, потому что здесь он впервые позволил словам Библии управлять своими мыслями. Для иллюстрации отдельных моментов своих философских взглядов он использует не только Писание, но позволяет Библейским рассказам определять сам ход повествования. Это не означает, что все его выводы следует принимать безоговорочно, но его текст ясно показывает смену авторитетов. Философские рефлексии подчинены теперь авторитету Писания и приспособлены к ходу повествования.
Противоречия между Каином и Авелем универсальны, утверждает Августин в трактате «О граде Божием». Дети града человеческого и дети града Божия становятся двумя народами с той минуты, когда Каин убивает Авеля (О граде Бож. XV, 1–2.). Это два народа с двумя градами и двумя царями: Диаволом и Христом (Толков, на Пс. 61, 6). Римские приверженцы Августина были знакомы с братоубийством по истории о Ромуле и Реме (О граде Бож III, 6; XV, 5). Рассказ о Моисее в тростнике тоже не поразил новизной римских читателей. Они уже знали похожую историю о сыновьях Марса и Реи Сильвии. Схожесть' мифологических и легендарных мотивов рано способствовала попытке Августина свести рассказы из различных источников в общую историю.
Самое страстное и глубокое желание людей — это мир, который может быть и временным, и вечным (О граде Бож. XIX, 12). Только христиане могли написать историю мира, потому что понимали случившееся в свете универсальной истины и руководства. Там, где все божества местные и их деятельность ограничена определенным пространством, нельзя найти божественный умысел. Только Творец мира, который управляет событиями во всех уголках света, дает почву для рассказа об истории всего мира. Христианский рассказ — это не история отдельных славных героев и событий. Она не сосредоточена только на местном и национальном прошлом. История Августина — это регистрация vestigia Dei — «следов мудрости Божией» — в жизни всех государств.
И избранный народ Израиля, и раскиданные по всему миру приверженцы Церкви могли символизировать Небесный Иерусалим. Участь человека на земле — peregrinatio, «жизнь странника» (Исп. X, 4). Peregrinus (странник) означает «чужой, находящийся в пути». Peregrinus всегда тоскует по дому (О христ. учен. 1,34). Трактат «О граде Божием», говорит Питер Браун, — это книга о том, как одновременно и быть, и не–быть в этом мире.
Мир, положенный в гнет для оливок, — метафора Августина, означающая политический кризис Римской империи. Человечество нуждалось в подобном испытании. Августин показал, что христиане были частью и должны были воспринимать себя частью обрушившейся беды. Однако гнет для оливок — инструмент не уничтожения, но облагораживания. Старый человек отвергается для того, чтобы появился новый. Оливки давят, чтобы потекло свежее и чистое масло. «Плоть» давят и выбрасывают, но масло — это «Дух». Августин толкует события 410 года так же, как пророки толковали испытания Израиля. Римская империя была только saeculum — «этим миром». Поэтому не следует считать, будто что–то угрожает вечности.
Трактат «О граде Божием», без сомнения, одна из важнейших книг в истории европейской культуры. Она жила, и ее читали более тысячелетия как изложение христианского представления о мире. Кому принадлежит Августин, античности или средневековью? Большинство понимает, что трудно точно определить порог, где кончается средневековье и начинается Ренессанс. Так же трудно определить и порог между античностью и средневековьем. Решить этот вопрос можно только прагматически, но такие дискуссии сами по себе полезны и поучительны.
В сочинениях Августина протестанты узнавали и апостола Павла, и Лютера, католики в трактате о граде Божием находили представления средневековья об императоре и папе. Можно процитировать целый ряд догматических и церковных историков, одни из которых относят Августина к средневековью, тогда как другие отодвигают его назад, в античность, в зависимости оттого, что они хотят доказать. Нужно попытаться понять, что Августин думал, не подчиняя его понятиям какого–либо периода. Особенно недопустимо считать, будто Августин предвосхищает какую–либо культурную ситуацию, о которой он не мог знать. В сочинениях Августина нужно научиться четко различать намерения и влияния, ситуацию и историческое следствие, понимать, что было началом, а что — концом.
Вот одно из лежащих на поверхности напоминаний: трактат «О граде Божием» написан в определенной исторической ситуации и исходя из этой ситуации. Чтобы понять его, нужно понять цель, которую Августин преследовал этой книгой. Ведь он был духовным пастырем и епископом и хотел, чтобы у его паствы был наготове ответ, если она вдруг окажется во враждебном окружении, хотел заставить замолчать противников христианства. Он цитирует многих языческих писателей, чтобы показать, как они противоречат сами себе, а также их глупость и пороки.
Этот трактат — собрание полезных аргументов. Одно только его название вызвало множество толкований. В нем прежде всего говорится о политической теории и о Церкви. Civitas Dei — мистическое понятие, оно означает примерно то же, что мы назвали бы «христианством» или «истиной христианства». Конечная цель не политическая, но мистическая — вид Бога и радость от Его близости. Там Августин обретает высшую благодать.
У трактата есть общий план. Но план этот пестрит множеством отступлений. Целый ряд убедительных примеров и ссылок носят такой характер, что они вряд ли нашли бы место в современных исторических представлениях. Аргументация и материал являются в равной мере как философскими, богословскими, психологическими, так и историческими. Этьен Жильсон (Etienne Gilson) подчеркивет ценность работы Августина как исторического произведения, цитируя Фюстеля де Куланжа (Fustel de Coulanges): «История изучает не только материальные факты и институты. Настоящий объект ее изучения — человеческая душа. Изучение истории должно иметь целью выяснить, во что эта душа верила, о чем думала и что чувствовала на разных стадиях жизни человечества». Августин — историк, программа которого отвечает именно этому типу.
***
В Риме родовые боги соединились с городскими, и Рим стал образцом для всего государства Римская империя взяла свое начало от Рима и управлялась тоже оттуда. Империя не была единой ни этнически, ни географически и первоначально охватывала те земли и те народы, над которыми город Рим мог господствовать в любое время. Рим был не обычным городом, он был столицей мира. Государство больше зависело от этого города, чем более поздние государства зависели от своих столиц.
Государство было Римом, а Рим был Капитолием — местом пребывания богов, главным образом Юпитера. Поэтому разграбление Рима Аларихом изменило всю картину мира. Язычники винили в этом христиан и говорили, что христиане отвлекали внимание римлян от гражданского Долга и что судьба Рима была связана с богами Капитолия. Боги, которых христиане предали и покинули, отомстили за себя Римской империи.
Собственно, боги были преданы не народом, а императором. Волузиан и Марцеллин призывали Августина объяснить им, каким образом религия, учившая «Не отвечай несправедливостью на несправедливость» и *<Подставь Другую щеку!» могла служить фундаментом сильной Римской империи. Как можно было основать государство с помощью подобной пацифистской болтовни? Неужели правда, что христианские добродетели неизбежно тянули за собой гибель империи?
Никоим образом, говорит Августин: когда изучаешь историю, видишь, какие несчастья обрушивались на римлян, когда они поклонялись языческим богам задолго до того, как их вытеснило христианство (О граде Бож. II, 3; III, 31). Во–первых, многие язычники говорили то же самое, что христиане, и, во–вторых, христианские добродетели спасли государство, так как моральная испорченность язычников фактически ослабила его (О граде Бож. I, 33). Лучшие из христиан были лучшими гражданами, говорит Августин.
Умеренность, сила, чистота, дружба, справедливость и согласие ценились и старыми римлянами, и новыми христианами. Отказ Рима от чистых гражданских добродетелей показывает, что христианские добродетели, в конечном счете, имели более высокую цель. Мирские добродетели могут помочь достичь временной цели, но христианские добродетели приведут к цели вечной. То есть эти два вида добродетелей ведут к достижению разных результатов. Христианские дбродетели — это добродетели, не связанные с временным обществом.
Августин находит падению Рима место в мировой истории. Но не в той мировой истории, которую писали римские историки. Это полный драматизма христианский рассказ о плане Бога–Творца по спасению людей. Единство рассказа держится не на центральном положении Рима, а на универсальном плане Бога–Творца. По Августину, смысл мировой истории в том, чтобы подготовить почву для общества святых. Задача добродетели не в защите города Рима, а в улучшении Небесного Иерусалима. Весь мир создан только для этой цели.
Понятие Августина об обществе святых потенциально включает в себя весь род человеческий, всю историю. Не падение Трои дало начало Божию граду, но бунт Люцифера, сделавший необходимым восполнить число ангелов. Все, что случается и существует, может быть объяснено намерением Бога заполнить Небесный Иерусалим спасенными. Мировая история, по Августину, — это «история этого мира» (saeculum), но она также зависит и от «плана мирового порядка» (ordo temporum, О граде Бож. IV, 33).
Вслед за Платоном и Цицероном Августин употребляет слово «справедливость» для обозначения того, что делает общество настоящим обществом. Справедливость — это предпосылка гармонии в обществе. Harmonia (мир и терпимость) предусматривает «единодушие» — concordia — когда все сердца бьются в унисон. Рим пал уже давно, утверждает Августин. Рим перестал существовать как общество, когда исчезла справедливость. Он находит, или полагает, что нашел, у Цицерона подтверждение этому положению. Строго говоря, Римская империя никогда не представляла собой общества, потому что там никогда не было истинной справедливости. Если понимать Августина буквально, это должно означать, что есть только одно настоящее общество, а именно, град Божий. Потому что только там справедливость будет реализована полностью.
За шестьсот пятьдесят лет до Августина Аристотель собрал сто пятьдесят восемь конституций стран Средиземноморья, чтобы выбрать лучшую конституцию и лучшее государственное устройство. Но Августин думал только о двух — граде Божием и граде земном. Все люди через Адама состоят в родстве друг с другом. Это означает, что социальное единство зависит от способности людей искупить грех Адама. Как Церковь является телом Христовым, так Адам является телом человечества. Все люди — братья и сестры. Это родство — и метафора, и мистический факт. В Христе воссоздаются семейные узы. В обряде причастия хлеб преломляется на много частей, прежде чем он соединится в едином теле, и вино из одного сосуда пьют много ртов, прежде чем оно станет кровью Христовой в теле общины.
Раздвоенность воли Адама персонифицирована в следующем поколении; Каин и Авель были братьями, но ими Управляли разные воли и разная любовь. Достаточно узнать, что народ любит, чтобы понять, что это за народ, говорит Августин (О граде Бож. XIX, 24). Поведение людей является образцом двух типов общества, которое останется смешанным до Судного дня (Об обуч. оглаш. 31). Авель любил добро, Каин — зло. Авель не построил града, но воспринимал эту жизнь как странствие пилигрима. Нельзя быть привязанным к земле слишком тесными узами (О граде Бож. XV, 1).
Берущие пример с Каина или Авеля строят соответственно град земной и град Божий. Есть временный град и есть вечный. Августин ссылается на псалом 84, 7; град Божий — civitas Dei — понимается как «народ Твой» — plebs Тua. Люди неблагочестивые и люди, живущие в Боге, — два разных народа (Об ист. рел. 50). Любовь к миру и любовь к Господу создает два принципиально разных общества (О граде Бож. XIV, 28). Одно отдает себя в руки Господа. Другое бунтует против Его воли. Одно—мирное, другое — воинственное. Одно существует ради ближнего. Другое алчет собственной выгоды.
До того, как эта двойственность стала заметна среди людей, она уже была очевидна среди ангелов. Падение Люцифера предсказало и грехопадение, И Потоп, и убийство Каином брата. Общество Люцифера и общество Бога универсальны. Они существуют бок о бок, и до Судного Дня невозможно понять, какому из этих двух порядков принадлежит кто–то или что–то. Одно их название — города или грады — уже говорит об их мистическом содержании. Августин пользуется также и символами: «Иерусалим» — это город мира, а «Вавилон» — город столпотворения, хаоса. Учение о двух градах, о двух видах любви, о «Иерусалиме» и «Вавилоне», Авеле и Каине четко сформулировано и в «Толковании на Псалмы», написанном в то же время (Толков, на Пс. 64,2; О Кн. Быт. XI, 15).
По Августину, людям предначертано быть жителями одного из этих градов. Бог уже определил, сколько людей присоединится к сонму святых (Письма, 186, 25). Другой альтернативы благодати и погибели не существует. Либо человек признает Бога своим царем, либо он повинуется Диаволу. Последнее сообщество людей, строго говоря, не общество, а, скорее, пародия на него. Только град Божий заслуживает того, чтобы называться обществом в полном смысле этого слова (О граде Бож. XIX, 23).
Civitas Dei — это Царство благодати Божией и Книга Откровения Небесного Иерусалима. Civitas terrena — сумма тех, кто живет «по плоти». Это царство насилия, хаоса и злобы. Но оба «града» — это мистические величины. Оба града восходят к тем событиям на Небесах, которые произошли еще до Сотворения мира, а именно, к намерению Господа в отношении людей и падению Люцифера. Это деление на две части — главный структурный принцип для всего необъятного материала, представленного Августином.
Первые пять книг трактата «О граде Божием» направлены против римских патриотов, обвиняющих христианство в гибели империи. Следующие пять книг направлены против языческих философов и их учения о демонах. Эти десять книг защищают монотеизм против политеизма и веры в демонов. Главный изъян политеизма, его ошибка в том, что он путает Творение с Творцом (О граде Бож. VII, 30). В последних двенадцати книгах Августин излагает христианскую догматику и философию истории в более позитивном ключе.
Этот громадный трактат трудно читать из–за несдержанных выпадов и искусственных демагогических аргументов. Ради пользы дела Августин, не колеблясь, бросает перец в глаза язычникам. Мы понимаем, что горячность епископа отражает температуру перебранки между приверженцами старой и новой веры в его время. В последних четырех книгах рассказывается о различных исторических периодах, о Судном Дне и Тысячелетнем царстве. Августин пытается внушить своим единоверцам доверие к будущему и напугать врагов историческим богословием, которое кончается судом над всем миром. Только здесь он отказывается от мистического спиритуализма, чтобы подчеркнуть физическую действительность и страданий, и благодати.