Всеми забытая Екатерина, которой было отказано даже в праве видеть своего младенца-сына, обратилась к силам собственного пытливого, неугомонного разума, к своей душе. Другая женщина на ее месте могла бы сойти с ума, заболеть, впасть в уныние, но Екатерина удалилась в маленькую, плохо освещенную комнатушку — только там можно было укрыться от леденящего ветра, дувшего с реки, — и начала читать.

Она одолела «Всеобщую историю» Вольтера, который постепенно становился ее любимым писателем, и историю Германии, а также груду книг на русском языке, в том числе два огромных тома по истории церкви, переведенных на русский язык с латинского, автором которых был историк шестнадцатого века кардинал Барониус.

Ее восхищение вызвали «Дух законов» Монтескье с его глубоким и подробным анализом происхождения и форм власти и «Анналы» Тацита.

Вольтер ее забавлял, Барониус давал знания, а Монтескье интриговал, но именно Тацит стал тем автором, который зажег ее воображение и расширил кругозор. «Анналы» повествовали о Риме в его беспокойные годы, когда империя переживала упадок, а наследники Августа боролись за трон. Республиканские идеалы поблекли, нравы испортились, императорами становились с помощью дворцовых интриг и преторианской гвардии. Властители менялись так часто, что вызывали изумление у непосвященных, наивных рядовых граждан, которые неизбежно становились жертвами алчности и предательства. Посвященные же, те, кто не только был бдительным и умел защищаться, но мог перейти в наступление и первым нанести удар, не ожидая действий врага, успешно направляли события в нужное русло.

Екатерина, годами страдавшая от оскорблений, пренебрежительного обращения и попреков, кипела гневом и обидой. Прочитав Тацита, она исполнилась честолюбивых помыслов и стала готовить возмездие. Она больше не будет жертвой. Она воспользуется тактикой римских победителей времен Тацита и защитит свои интересы в елизаветинской России. У нее открылись глаза. Она перестанет быть той старательной, послушной девушкой, которая прежде всего пыталась угодить другим. Пусть теперь эти другие угождают ей!

Чтение Тацита, как потом писала Екатерина в своих мемуарах, «произвело настоящую революцию в моей голове и все это усугублялось тем, что я в то время находилась в очень мрачном расположении духа. Я начала видеть вещи в черном свете и доискиваться более глубоких причин».

Наступила зима. Река замерзла. Бледное, водянистое солнце вставало поздно и скользило над горизонтом в желтовато-серой дымке. Екатерина по-прежнему почти все время проводила в одиночестве, в своей крохотной комнатке, чередуя сон в шезлонге с чтением за небольшим письменным столом. Ее больная нога покоилась на подушках.

Несмотря на все усилия защититься от жестоких сквозняков, она простужалась снова и снова и каждый раз страдала от высокой температуры. После двух месяцев добровольного затворничества она оставила свое убежище ради рождественских богослужений, но на нее опять обрушились простуды, и она на много дней слегла в постель.

Всю зиму она вынашивала тайные замыслы, размышляя о том, как лучше сыграть на противоречиях между враждующими придворными партиями. Она была полна решимости переделать себя. «Я собрала все свои силы, — писала она позднее, — и твердо решила не покидать свою комнату, пока не почувствую, что могу преодолеть свою ипохондрию». Пока придворные растрачивали себя на балах и маскарадах с иллюминациями и фейерверками, пока Петр и его приятели-гвардейцы и прочие собутыльники предавались пьянству, шумно веселясь в клубах густого табачного дыма, Екатерина оставалась в своем аскетическом убежище, с каждым днем становясь все сильнее и увереннее в себе. К тому времени, когда полоса празднеств закончилась, она выковала из себя новую личность.

Первое испытание вновь обретенной решимости оказалось болезненным. Вернувшись в Россию после долгого пребывания в Швеции, Сергей Салтыков не спешил повидаться с Екатериной. Из регулярных сообщений канцлера Бестужева Екатерине было известно, что и за границей Сергей не оставил своей привычки гоняться чуть ли не за каждой юбкой. В глубине сердца Екатерина понимала, что он обрадовался бы, если бы ему не надо было влачить тяжкое и унылое бремя, каким стала для него их связь. И все же она не могла не считаться со своей женской гордостью и желанием. Они договорились о тайной встрече, но Екатерина напрасно ждала его до трех часов утра. Сергей так и не пришел. Ее самолюбию был нанесен сильный удар, но зато она теперь увидела со всей ясностью, что человек, ради которого ей пришлось вынести столько страданий, недостоин ее жертв. Она родила его ребенка, она не видела его много месяцев — месяцев, когда ее душа разрывалась на части. Но ему ее страдания были безразличны. Он даже не потрудился прийти на свидание.

Екатерина написала Сергею сердитое письмо, в котором недвусмысленно давала понять, что их отношения на грани разрыва. Получив это послание, Салтыков немедленно явился в ее покои. Увидев его, она сменила гнев на милость и позволила своему давнему увлечению взять верх. Но вскоре она преодолела свою слабость и отстранилась от тех, кто третировал ее. Екатерина решила, что никому больше не позволит безнаказанно причинять ей боль. Когда Сергей убедил ее отказаться от затворничества и появиться в свете, она произвела сильное впечатление на тех, кто ее увидел.

Приближался день рождения Петра, и двор готовился отметить эту дату. Екатерина сшила себе превосходное платье из синего бархата с золотой вышивкой. Она торжественно и величаво вошла в зал. Великая княгиня — высокая, стройная, розовощекая — выглядела именно так, как и подобает выглядеть жене престолонаследника и матери будущего императора. Она приковала к себе взоры всех придворных, которые потом стали переглядываться и перешептываться, когда она неторопливо прошла, словно проплыла, повернувшись спиной к Шуваловым и их приспешникам и выказывая, особое внимание и радушие к их врагам.

Ошибиться было невозможно — в Екатерине произошла перемена. Ее независимое, уверенное поведение, ее откровенный и совершенно неожиданный вызов, брошенный фавориту императрицы Ивану Шувалову и его двоюродным братьям Александру и Петру, удивили всех. Ее звонкий смех и приятный голос разносились по всему залу. Мишенью ее злых насмешек стали Шуваловы. Она нещадно бичевала их тупость и скудоумие, злобные характеры. Ее лучшим оружием стал едкий сарказм. Гибкий ум Екатерины проявил недюжинную изобретательность по части остроумных выпадов в адрес противников. Ее шутки, замечания подхватывались придворными и повторялись бесконечно.

«У меня окостенела и перестала гнуться спина, потому что я все время расхаживала с высоко поднятой головой, — писала Екатерина. — Шуваловы не знали, с какой ноги плясать». Встревожившись, они то и дело сбивались в стаю, совещаясь, как быть. Они чувствовали в Екатерине невиданную доселе угрозу их решающему влиянию при дворе.

Она бросила перчатку самой могущественной придворной партии. Александр Шувалов не только возглавлял тайную канцелярию и обладал решающим голосом в Верховном тайном совете при императрице, но еще был и обер-гофмейстером двора велико го князя Петра. Брат Александра, Петр, держал в своих руках финансы, поощрял коммерцию и строительство мануфактур. Кроме того, он сыграл ключевую роль в укреплении российской армии и начальствовал над всей артиллерией. А вылощенный красавец Иван Шувалов, номинально занимавший всего лишь пост гофмейстера двора императрицы, был самым влиятельным из них, являясь любовником Елизаветы и страстным приверженцем всего французского. Он побуждал императрицу к тому, чтобы она переняла французский стиль в одежде, манерах и культуре и среди придворных разговаривала бы только по-французски.

В борьбе с Шуваловыми Екатерина заключила союз не только с теми, кто, как канцлер Бестужев, был их личным врагом, но и с теми, кто был против сближения с Францией и стоял за укрепление связей с германскими государствами и Англией. Для молодого двора это было закономерным, если учесть происхождение Екатерины, одержимость Петра Голштинией и его преклонение перед королем Пруссии, Фридрихом II. Но тут была и своя опасность. Русские недобрым словом поминали правление онемечившейся императрицы Анны, предшественницы Елизаветы. Она, десять лет пребывая у власти, очень дурно обращалась со своими подданными и обложила их такими тяжелыми налогами, что они совершенно разорились. Казалось, сама природа восстала против России, где правила жестокая Анна Иоанновна и ее немецкие прихвостни. Свирепые ураганы, неурожай, голод, поветрия, пожары шли косяками, уничтожая то немногое, что императрица оставляла несчастному работному люду.

Помимо всего этого, императрица Елизавета люто ненавидела Фридриха II, а растущая военная мощь Пруссии и ее разбойные вылазки против соседей внушали тревогу по поводу безопасности России и мира в Европе.

В июне 1755 года в Петербург прибыл новый британский посол, сэр Чарльз Хенбери-Уильямс, ветеран дипломатии, хотя и не сумевший особенно отличиться на этом поприще. Это был полный краснолицый человек лет сорока с небольшим, начитанный и сообразительный. Ему была поручена весьма деликатная миссия: убедить императрицу и ее министров, что нужно послать русские войска на защиту Ганновера в случае нападения Пруссии. (Английский король Георг был также ганноверским курфюстом и заботился о своем небольшом владении на континенте. Не имея собственной армии, он вынужден был полагаться на иностранные войска.)

В том, что Россия косо смотрела на поползновения Пруссии, не было никаких сомнений. Главным камнем преткновения была цена, которую Британия должна была заплатить за русских солдат. Именно по этой причине зашли в тупик переговоры, которые вел непосредственный предшественник Хенбери-Уильямса, причем британцы убедились в продажности высших чиновников елизаветинского правительства, а русские весьма скептически отнеслись к провозглашенным Англией добрым и бескорыстным намерениям и не верили в то, что она выполнит свои обязательства.

Хенбери-Уильямс был опытным дипломатом, но ему не хватало такта. Он поссорился с Кауницем, главным министром Марии-Терезии, разругался с Фридрихом II и его чиновниками и вообще проявил странный талант своей прямотой и негибкостью портить отношения с великими мира сего и их приближенными. Его остроумные замечания отличались излишней резкостью. Он не умел в нужный момент придержать язык за зубами. Вместе с тем он был очень зорким наблюдателем, и его правительство — которое было откровенно с ним не до конца — рассчитывало на то, что он в это трудное время будет глазами и ушами Британии в России.

В этом Хенбери-Уильямс не разочаровал своих принципалов. В его письмах и депешах, отправленных из России, рисуется правдивая и подробная картина двора Елизаветы, дается проницательная характеристика главных фигур на политической сцене.

Он сделал своей резиденцией большой особняк на набережной Невы, сняв его и обставив за свой счет (до этого времени британскому послу меблированный дом предоставлялся за счет российского двора). Из Британии были привезены даже золотые рыбки, которые плавали в огромных садках с прохладной водой. Хенбери-Уильямс привез с собой несколько десятков слуг, но этого ему, очевидно, показалось мало, и он нанял в Петербурге еще несколько дюжин русских для топки каминов и печей и для работы на кухне. Согласно тогдашним порядкам, пришлось нанять и русских телохранителей, что обходилось ему недешево. Он жаловался, что с него берут шестьдесят фунтов в год за охрану от «несуществующей опасности». Шестнадцать солдат и сержант, которые поселились в его доме, доставляли массу неудобств.

За многие годы дипломатической службы Хенбери-Уильямс привык к иностранным дворам, но русский двор изумил его. Он нигде не видел такой вызывающей роскоши: многие предметы, окружавшие императрицу, были покрыты толстым слоем золота, везде сверкали дождем драгоценные камни. Величественные дворцы Елизаветы с их необъятными залами и рядами хрустальных канделябров, отражавших свет тысячами граней, с полами, выложенными узорчатой паркетной плиткой, с высокими зеркалами, в которых отражались все драгоценные камни, с роскошными гобеленами, с фарфором и мрамором затмевали все, уже виденное англичанином. Даже Версаль не мог сравниться своей прославленной роскошью с великолепием русских дворцов, где и самые маленькие и скромные помещения были отделаны золотом, а гостям подавали шампанское в золотых кубках и ломтики ананаса на золотых подносах.

«Побочные расходы при этом дворе очень высоки», — докладывал дипломат своему правительству в надежде получить денежную прибавку. Он хотел выглядеть не хуже блестящих придворных императрицы и заказал новую одежду за свой счет, что обошлось в кругленькую сумму. Но даже в бархате, парче и кружевах Хенбери-Уильямс уступал знати, щеголявшей в ослепительных нарядах.

Алексей Разумовский, бывший деревенский пастух из Малороссии, ввел в моду алмазные пряжки на туфлях и алмазные пояса. На его широких плечах сверкали алмазные эполеты. Переливались благородным блеском ордена, пожалованные ему государыней. Царедворцы из кожи лезли вон, желая перещеголять друг друга своим богатством. Если Разумовский заказывал из Парижа карету стоимостью в три тысячи рублей, то его соперники покупали экипаж, который стоил четыре тысячи или больше. Александр Шувалов одевал своих лакеев и даже самых захудалых пажей в ливреи из золотой ткани. Говорили, что он заказывал свои превосходные наряды целыми десятками. Генерал Апраксин, еще один представитель высшей знати, никуда не выезжал без своей знаменитой коллекции бриллиантовых табакерок (на каждый день у него была своя табакерка). Во время званых обедов он любил выходить на балкон своего московского особняка и пригоршнями бросать нищим золотые монеты и дорогие безделушки.

Если таковы были мужчины, то что уж говорить о придворных дамах, которые шелестели по паркету своими, широкими шелковыми платьями. Их шеи и запястья были густо увешаны драгоценностями, а в волосах поблескивали алмазные подвески и ленты, усыпанные алмазами. Каждая дама мечтала о том, чтобы ее портрет висел в петергофском кабинете Мод и Граций, со стен которого уже улыбалось около трех сотен красавиц. Это служило залогом женской привлекательности. Императрица уже не могла больше выдавать себя за самую красивую женщину двора. Возраст и болезни похитили ее неотразимость. И поэтому женщины более открыто, чем в прежние годы, соревновались между собой, стараясь вызвать восхищение мужчин. Хенбери-Уильямса поразило обилие серебряных кружев и золотой вышивки, плюмажей и ослепительных драгоценностей, которыми они украшали свои платья.

Среди светских дам выделялась великая княгиня Екатерина, обязанная этим не только и не столько своему высокому положению. «Она очень выгодно отличается своей внешностью и пленяющими манерами», — писал английский посланник. Он наблюдал за тем, как Екатерина шествовала с высоко поднятой головой в роскошном наряде, привечая друзей и посылая в сторону врагов колкости, в которых каждое слово было тщательно обдумано. Она становилась изощренным политиком, и это производило сильное впечатление на Хенбери-Уильямса.

Сидя рядом с Екатериной в царских застольях, английский посланник не мог не оценить ее ум и суждения, а также ее телесные прелести. Он нашел ее беседу «достойной здравого смысла Ришелье и гения Мольера». Они как бы высекали друг из друга искры остроумия. Обнаружилось, что круг их чтения во многом совпадал. Они оба восхищались Вольтером и не терпели ни в чем притворства. «Я не знаю более приятного блюда, чем здравый смысл, приправленный юмором, когда самодовольное невежество или фальшивая самоуверенность дают столько пищи», — заметил дипломат Екатерине, и та охотно согласилась.

Между тем здоровье государыни быстро ухудшалось, а ее преемник так же быстро спивался, превращаясь в жалкую, безвольную фигуру (по мнению Хенбери-Уильямса, Петр был «слаб и вспыльчив»), и законной наследницей власти становилась Екатерина. Английский посол написал в Лондон, что в случае внезапной кончины Елизаветы править будет Екатерина, поскольку, несмотря на свою мелочную жестокость, неуклюжее позерство и безмерное самолюбие, в важных делах Петр всегда прислушивается к мнению своей жены. Он склонялся перед ее широкими знаниями. По словам посла, Петр говорил окружающим, что «хоть он сам во многом не разбирается, зато его жена разбирается во всем». Он называл ее мадам la Ressource.

Хенбери-Уильямса поразило то, как ловко Екатерина приспособилась к обстоятельствам. «С момента своего приезда в эту страну она всеми возможными для себя способами старалась завоевать любовь ее народа», — писал он в одной из депеш в Англию. Она прилежно занялась изучением русского языка, научилась бегло говорить на нем (хотя и не в совершенстве) и понимает его очень хорошо. Она заставила уважать себя не на шутку. Посол добавлял, что Екатерина «хорошо знает эту империю и сделала ее изучение своей единственной целью». У нее есть способности и ум, «канцлер говорит мне, что никто не обладает большим упорством и решимостью».

Действительно, если уж чего-то и не хватало при императорском дворе, так это упорства и решимости, не говоря уже о здравом смысле. «Двором управляют страсти и случай, а не разум», — к такому выводу пришел английский посланник, пробыв в России шесть месяцев. Императрица, у которой усилился кашель и одышка, болели ноги и распухло тело, все еще правила, хотя и ослабевшей рукой. Шуваловы не осмеливались открыто прибрать власть к своим рукам, однако от них можно было ждать беды. Если французы пришлют к русскому двору разумного и волевого посланника, размышлял Хенбери-Уильямс, он вполне может, используя Шуваловых, нанести серьезный ущерб интересам Англии.

Посол искал дружбы с великий княгиней, и она отозвалась на это стремление со всей теплотой культурной женщины, изголодавшейся по цивилизованному обществу. Они беседовали на ужинах, Хенбери-Уильямс посещал ее в Ораниенбауме, где Екатерина и Петр проводили все больше времени и где под ее наблюдением шла закладка огромных парков. Великая княгиня познакомила его со своим садовником Ламберти, который увлекался пророчествами и предсказал, что Екатерина не только станет государыней императрицей России, но и доживет до правнуков и не умрет, пока ей не исполнится восемьдесят с лишним лет.

Со смешанным чувством смущения и ужаса Хенбери-Уильямс и великая княгиня наблюдали за тем, как разворачивался скандал.

Петр, и так уже вызвавший к себе презрение своей любовью к Германии и немцам, навлек на себя глубокую ненависть военных, расквартированных в Ораниенбауме. В их числе много было финнов из Ингерманландии. Они верно служили русскому трону, но их верность подверглась серьезному испытанию, когда великий князь, их номинальный командир, подполковник знаменитого Преображенского полка, стал носить мундир голштинского офицера и летом 1755 года разместил в Ораниенбауме голштинских солдат.

Голштинцы расположились лагерем в поместье великого князя, поодаль от особняка и служебных построек. Там они натянули палатки, построили цейхгауз и конюшни для лошадей. Эта маленькая армия состояла из всякого сброда: бродяг, подмастерьев и дезертиров. Многие были родом не из Голштинии. Среди них насчитывалось немало недоростков, которые с трудом могли удержать в руках мушкет. И все же это были солдаты Петра, его собственные, его игрушечные полки, которые вдруг ожили. Он муштровал их так, как когда-то муштровал Екатерину и своих слуг, размахивая длинным хлыстом, выкрикивая команды и обучая их маршировке и контрмаршировке.

Великий князь настолько увлекся своими взаправдашними игрушками, что велел поставить себе палатку в этом же лагере и принимал участие в их попойках, накачиваясь вонючим немецким шнапсом и куря не менее отвратительный солдатский табак. Его слух ласкала грубая немецкая речь, и ему казалось, что он снова в Голштинии.

Рядом с ним был его новый советник, полковник Брокдорф, высокий, чванливый голштинец с ограниченным кругозором и способностью вливать в себя бочку вина. В своем красном полковничьем мундире и треуголке Брокдорф был очень заметен и всем мозолил глаза, в особенности русским солдатам, которых он крепко задел за живое, заставив их быть на побегушках у голштинцев.

Голштинцев нужно было кормить. Своего провианта они не привезли, а потому их пришлось поставить на довольствие в Ораниенбауме. Тамошним гвардейцам, которые поговаривали, что голштинцы изменники и шпионы прусского короля, выпала незавидная доля носить пришельцам из-за кордона еду и питье на подносах, а после того, как они пообедают, подскребать за ними остатки. Добавки к жалованью за эти услуги не полагалось, не говоря уже о том, что положение лакеев унижало гвардию. Неудивительно, что в воздухе запахло бунтом.

«Теперь мы стали прислужниками у этой чертовой немчуры!» — кричали гвардейцы, проклиная Брокдорфа, голштинцев и великого князя.

Что касается Екатерины, то она сохраняла полное спокойствие, стараясь косвенно известить всех заинтересованных лиц о своем неодобрительном отношении к тому, что делал ее муж. Она открыто поддевала Брокдорфа, называя его «ничтожеством и идиотом», наградив прозвищем «пеликан». Тот в свою очередь обозвал ее «гадюкой» и употребил свое влияние на Петра, чтобы сделать еще более широкой пропасть, разделявшую супругов.

Когда лето уже было на исходе и присутствие голштинцев осточертело не только гвардейцам, но и всем другим, Екатерина доверительно сообщила Хенбери-Уильямсу, что поведение ее мужа становится все более и более тревожным. С одобрения Петра Брокдорф взял на себя роль церемониймейстера на буйных кутежах и ужинах, которые заканчивались «настоящими оргиями». К великому князю противно были подойти — так от него разило перегаром, табаком и несвежим бельем. Его дыхание, и раньше не отличавшееся особой приятностью, теперь стало мерзким до тошноты, а его вспышки раздражения превратились в садистские выходки.

Екатерина застала Петра, когда он избивал своих собак. Иногда он заставлял слуг держать их за хвосты и безжалостно стегал плетью. В нем гнездилось дикое убеждение, что животные совершили какой-то проступок и их надлежало наказать. При виде такого зверства мягкосердечная Екатерина начинала плакать и протестовать, но Петр входил в раж и еще пуще хлестал бедных собак своей плеткой. Она не выдерживала этого и уходила. Петр презирал жалость — таково было мнение его жены. Любые просьбы о милосердии приводили его в ярость. Это было какое-то помутнение рассудка.

Она полагала, что ей известна причина, лишившая мужа душевного равновесия. Как она писала позднее в своих мемуарах, Петр, едва ему исполнилось двадцать лет, проявил «жажду царствовать». Зная о своих правах наследника не только на русский, но и на шведский трон, он лелеял тайную надежду стать королем Швеции и сбежать из России. В 1750 году он решил, что его час пробил, но, к его сожалению, события приняли другой оборот, и приглашение из Швеции так и не поступило. Его надежды развеялись в прах.

«Он умирал от зависти», — писала Екатерина. Его снедало горькое разочарование. Теперь он попался в ловушку, будучи вынужденным жить в ненавистной ему стране, под пятой у тетки, которая презирала его и сама вызывала у него отвращение. Вдобавок к этому на нем висел груз брака с женой, которую он не мог любить и которая была во всех отношениях способнее его. Его жажда царствовать наверняка натолкнется на препятствия; ведь империя относилась к нему неприязненно. Отсюда его неумеренное бражничанье, припадки садизма, злоба, которая подчас лишала разума.

Как всегда, жертвой его мрачного настроения стала Екатерина. За несколько месяцев до прибытия в Россию Хенбери-Уильямса Петр ввалился, пошатываясь, в ее покои и стал орать и потрясать шпагой, как выразилась она, «будучи низведенным до крайне скотского состояния» выпивкой и бешеной злобой. Он сказал жене, что она слишком задирает нос, и угрожал ей шпагой.

Екатерина сохранила самообладание и вела себя благоразумно и спокойно, отразив наскок мужа с помощью юмора, как и раньше бывало в таких случаях. «Я спросила его, что это означает, — писала она позднее в мемуарах, вспоминая об этой, отвратительной сцене. — Уж не собирается ли он сразиться со мной? В таком случае мне тоже понадобится шпага».

Петр вложил шпагу в ножны и язвительно обвинил ее в недоброжелательности и злом умысле. Язык у него сильно заплетался, но Екатерина поняла: его недовольство вызвала ее новообретенная смелость и уверенность, а также ее открытые нападки на Шуваловых.

Она не отступила, не попятилась, а смело смотрела ему в глаза. «Я отчетливо видела, — писала она, — что вино отделило его от разума». Екатерина решительным тоном приказала мужу идти спать, и Петр, у которого и так голова шла кругом, а порыв враждебности иссяк, последовал ее совету.

Она победила. Теперь ей можно было не бояться Петра, по крайней мере в ближайшее время. Она понимала, что он нуждается в ней, а дальше будет нуждаться еще больше. И все-таки он был и останется ее врагом, врагом весьма опасным, безрассудным, полным растравляющей его злобы.

Все это Екатерина до поры до времени хранила в тайне, но теперь, когда на сцене появился Хенбери-Уильямс, который предлагал ей свое общество, радовался дружбе с ней и всячески старался показать себя ее союзником, у нее наконец-то был человек, кому можно было довериться. Она прекрасно понимала, что добиваясь ее благорасположения, английский посланник преследует собственные интересы, но и она была не прочь в свою очередь воспользоваться им для упрочения безопасности и достижения своих целей. Она сообщала немало сведений, полезных его правительству, а взамен просила у него в долг значительные суммы денег, используя их частично на оплату своих осведомителей, состоявших в свите императрицы.

«Чем я только не обязана провидению, которое послало вас сюда, словно ангела-хранителя, и соединило меня с вами узами дружбы? — писала Екатерина своему английскому другу в апреле 1756 года. — Вот увидите, если я когда-нибудь и буду носить корону, то этим я частично буду обязана вашим советам».