9 октября 1770 года.

В воздухе уже явственно ощущается прохлада, и не только потому, что лето сменяется осенью, а когда я ранним утром отправляюсь верхом на прогулку, на траве уже лежит иней.

Брат моего супруга Станни – Станислав Ксавье – нашептывает всем и каждому, что именно он, а вовсе не Луи, должен стать наследником престола.

Станни силен и жесток, ростом он почти не уступает моему супругу, но при этом изрядный наглец и хулиган. Он издевается над Людовиком, высмеивая его страх перед незнакомцами и пристрастие к лесу.

– Ага, опять собрался на охоту за грибами? – окликнул он вчера Луи, когда тот выходил из дворца в своем поношенном черном плаще.

– Не твое дело, – огрызнулся в ответ Луи.

– Столь внезапная потребность удалиться ведь не имеет ничего общего с появлением моей будущей супруги, правда? – продолжал издеваться Станни. – Мы все хорошо знаем, что ты питаешь слабость к женскому полу.

В комнате послышались негромкие смешки, а Луи, который дошел уже до двери, резко обернулся.

– Объяснись, будь добр.

– Я всего лишь хотел сказать, что ты ведешь себя несколько… м-м-м… застенчиво со своей женой. В таком случае, может быть, тебе не стоит встречаться с моей Жозефиной.

Теперь в комнате уже явственно зазвучал смех, хотя и по-прежнему приглушенный. Я бросилась на защиту супруга: с улыбкой подошла к нему и с обожанием заглянула в глаза. Взяв его под руку, я промурлыкала:

– Нам с Луи и так хорошо вдвоем, не правда ли, дорогой?

Он бросил на меня благодарный взгляд и с бешенством взглянул на Станни.

– В таком случае, когда мы можем рассчитывать лицезреть… э-э-э… плоды столь душевного союза?

– Детей дарует Господь, – ответила я. – Они появляются, когда он решит, что время пришло.

– Что же, в таком случае сегодня сам Господь послал мне нареченную из Италии, и я не намерен проявлять застенчивость, когда она прибудет сюда.

Громкий мужской смех приветствовал это заявление Станислава.

– Собственно говоря, – добавил он, широкими шагами подходя к Людовику, который выпустил мою руку и легонько отодвинул меня в сторону, глядя на приближающегося брата, – я готов заключить с тобой пари, дорогой грибник. Спорим, что Жозефина подарит мне сына еще до того, как твоя супруга повелит вшить клинья в свой корсет, чтобы увеличить его.

Луи с такой силой оттолкнул Станни, что тот едва не упал. Придя в себя и расставив ноги пошире, он нагнул голову и ударил ею Людовика в живот, отчего тот взревел, словно раненый бык.

Потребовались усилия двух здоровенных ливрейных лакеев, чтобы разнять братьев, но в тот же день после ужина Людовик зашел в комнаты Станни и разбил одну из его редких китайских ваз.

Они часто дерутся, и иногда к ним присоединяется их младший брат Шарль, Шарло, причем всегда на стороне Станни. Станиславу всего пятнадцать, Шарло – тринадцать, но оба уже обзавелись замашками задиристых петушков, без конца высмеивая друг друга и выискивая малейший повод для потасовки.

Станни уверен, что если у них с женой появятся дети, а у нас с Луи их не будет, то король сделает своим наследником именно его. В конце концов, Людовик – юноша со странностями, он косноязычен на людях и выглядит недалеким и туповатым, тогда как Станни вполне нормален и даже остроумен. Если король уверится в том, что у нас с Луи никогда не будет сына, который мог бы стать королем и продолжить династию, то, вполне вероятно, он может и вправду счесть Станни более подходящим наследником.

Ну вот, наконец, я написала эти строки. Зная, что мой дневник не прочтет никто, самой себе я могу признаться в том, что такой вариант развития событий вполне возможен.

12 октября 1770 года.

Мария-Жозефина Савойская, невеста Станни, уже три дня как прибыла в Версаль, и все только и говорят о том, какая она уродина.

Она не только невысокая и толстая, но вдобавок над верхней губой у нее растут самые настоящие черные усы, а брови густые и черные, совсем как у отца Куниберта. Лицо ее отвратительного кирпично-красного цвета, испещрено оспинами, а волосы уложены в прическу, которая вышла из моды при нашем дворе (ага, я уже называю его «нашим» двором) вот уже как год.

– Моя супруга, может быть, и не самая красивая женщина при дворе, но ее родственники уверяют, что она исключительно плодовита, – заявил Станни в ответ на критику в адрес своей нареченной. – У матери Жозефины было четырнадцать сыновей и дочерей, а ее бабушка родила аж девятнадцать отпрысков.

– И все они были такими же уродливыми, – ядовито поинтересовалась мадам Дю Барри, – или не повезло только ей одной?

Станни уставился на любовницу своего деда, и голос его был преисполнен презрения, равно как и его взгляд.

– Зато все они были особами королевской крови, – многозначительно ответил он, – и среди них не нашлось ни единой шлюхи.

Король, кажется, вообще не замечает будущей супруги Станни. Впрочем, один раз он заметил, ни к кому конкретно не обращаясь:

– По-моему, ей нужно чаще мыть шею.

Прекрасно помня, как одиноко и грустно мне было в самом начале жизни во Франции, я пригласила Жозефину на партию в пикет. А потом даже дала ей поносить кое-какие из своих драгоценностей, поскольку собственных украшений у нее очень мало, а Станни жаден и не озаботился подарить ей несколько безделушек. Такое впечатление, что состояние семьи Савойских заключается в детях, а не в золоте и драгоценностях. Ходят слухи, что приданое Жозефины составляет всего лишь жалких пятнадцать тысяч флоринов и что большая его часть никогда не будет выплачена.

Мы с Жозефиной понравились друг другу, хотя она старается вести себя тихо и незаметно, а по-французски говорит с сильным итальянским акцентом. Впрочем, она изрекает лишь банальности вроде «Передайте мне, пожалуйста, пирожные к чаю» или «Ваш мопс необыкновенно мил». Теперь у меня уже две новые комнатные собачки, и я пообещала подарить ей щенка из следующего помета.

28 октября 1770 года.

Жена Эрика раздается в талии буквально на глазах. Всякий раз, глядя на нее и вспоминая о том, чьего ребенка она носит, я испытываю болезненный укол ревности.

4 ноября 1770 года.

Сегодня вечером Луи устраивает бал в честь моего пятнадцатилетия. Ради того, чтобы оказать мне честь и доставить удовольствие, он надел один из своих великолепных костюмов, отделанных серебром, и даже попытался танцевать. Он уже некоторое время раз в неделю берет уроки танцев, стараясь выучить движения полонеза. И вот на балу, чтобы сделать мне приятное, он изо всех сил пытался совладать со своими ногами и двигаться в такт мелодии, которую наигрывал скрипач. Я благодарна ему за усердие. Я ведь знаю, как он ненавидит праздничные наряды и танцы. Я также знаю, что нынче вечером он старался изо всех сил, но не сумел преодолеть свою неуклюжесть, а потому гости избегали смотреть на него, пока он танцевал.

Станни и Жозефина тоже присутствовали на балу, и когда Станни за спиной брата принялся передразнивать его неловкие движения, то со всех сторон раздались приглушенные смешки. Кто-то, я не видела, кто именно, негромким голосом затянул гнусный памфлет о Людовике.

Тук-тук, где же твой член?

Он не влезает в дофину?

Луи так расстроился, что когда в полночь подали угощение, то принялся за обе щеки уплетать жареного поросенка с трюфелями и черепаховый суп, заедая все это сладким заварным кремом. Естественно, его стошнило прямо на стол.

Станни громко расхохотался, а герцог де Шуазель поднялся на ноги и громко объявил, что бал закончен, после чего разогнал музыкантов. Гости и приглашенные поспешно разошлись. Мой день рождения оказался безнадежно испорчен.

19 ноября 1770 года.

Сегодня ко мне приходил граф Мерси. По выражению его лица я сразу же заключила, что он намерен сообщить нечто важное, и внутренне подобралась. Он обладает обходительными манерами, но при этом всегда знает, чего хочет, и добивается своего. Я уже начала страшиться наших с ним разговоров.

– Антония, дорогая моя, я вижу, что вы уже совершенно оправились… – начал он, удобно устроившись в моей гостиной и небрежным движением руки отсылая слуг.

– Благодарю вас, граф. Со мной все в порядке.

Он приветливо кивнул, не торопясь перейти к делу, ради которого нанес мне визит. Я терпеливо ждала.

– Антония, я раздумывал над решением дилеммы – вашей и Людовика. Вы, должно быть, отдаете себе отчет в том, что обязательно должны подарить Луи сына. А лучше двух или трех. И если уж он не способен зачать этих детей сам, мне кажется, мы вполне можем прибегнуть к невинному обману – ради блага всей семьи и сохранения династии.

– К обману? К чему вы клоните, граф? – недоуменно поинтересовалась я.

– Буду с вами откровенен. Мы можем подыскать другого мужчину, который занял бы место вашего мужа.

Я смотрела на него во все глаза и решительно не знала, что сказать.

– Без сомнения, вы понимаете, сколь много поставлено на карту. Союз Австрии и Франции необходимо укрепить, а сделать это может только рождение ребенка. Две династии должны стать одной. В противном случае наши враги могут воспользоваться сложившимся положением. Не стану скрывать, в Версале уже поговаривают о том, чтобы аннулировать ваш брак и отправить вас назад в Вену.

Сердце замерло, а потом радостно забилось у меня в груди. Я была бы счастлива, если бы представилась возможность вернуться домой – к маме, Иосифу и своей семье. Но, разумеется, возвращение мое будет сопряжено с унижением – я не смогла сделать того, чего от меня ожидали. Я неизбежно навлеку позор и бесчестье на свою семью. А если верить Мерси, и политическую катастрофу тоже.

Я сделала попытку разобраться в последствиях.

– Если наш брак будет аннулирован, означает ли это начало войны? – после долгого молчания спросила я.

– Очень возможно.

– Мама отнюдь не обрадуется тому, что наши армии снова должны будут сражаться.

– Поэтому всегда предпочтительнее отыскать альтернативу военным действиям. Именно об этом я и говорю. Я предлагаю найти сильного, здорового, благоразумного и сдержанного молодого дворянина, похожего на вашего супруга телосложением, цветом волос и глаз, который согласится занять его место в вашей постели. И когда ваши дети появятся на свет, они будут похожи на Людовика, пусть даже отцом их будет другой мужчина. Никто и никогда не узнает правды, за исключением меня, вас и Людовика. И этого дворянина, естественно.

– Но ведь это будет означать обман!

– Назовем это ложью во спасение.

Я посмотрела графу прямо в глаза.

– Ложь всегда остается ложью. Или действительно существует ложь во спасение?

– Я всю жизнь служу дипломатом, ваше высочество, и могу вас уверить, что такое понятие действительно имеет место быть.

Воцарилось долгое молчание: я размышляла над предложением графа. То есть для сохранения своего брака и чтобы послужить Австрии, мой родине, я должна буду нарушить клятву супружеской верности и зачать ребенка от другого мужчины. А потом лгать всему миру, моим сыновьям и дочерям, всей моей семье, до конца дней своих.

И вдруг в голову мне пришла неожиданная мысль. Эрик! Почему бы Эрику не занять место Людовика? Он не дворянин, зато здоров, силен и крепок, и я люблю его. На мгновение я позволила мечтам увлечь меня, представила, что он обнимает меня, и я люблю его, желаю его, позволяю ему любить меня так, как муж любит жену. Я была бы на седьмом небе от счастья! Но Эрик женат. А это значит, что ему придется обмануть Амели. Почему-то я была уверена, что он на это не согласится. И чем дольше я раздумывала, тем яснее понимала, что никогда не пойду на такой обман.

Но я решила ничего не говорить об этом графу Мерси. По крайней мере, сейчас. Я лишь сообщила ему, что намерена написать матушке и испросить у нее совета.

– На вашем месте я не стал бы этого делать, – заявил граф. – Она не поймет. Между нами говоря, это вопрос галльской утонченности и изворотливости, а не германской прямолинейности. Вы должны поступить как истинная француженка. Ваша мать никогда не пойдет на такой шаг. Тем не менее, она отправила вас сюда именно для того, чтобы вы стали неотъемлемой частью здешнего общества, так что в определенном смысле она уже дала свое согласие на то, что мы с вами задумали.

Он был прав. С другой стороны, мама недвусмысленно предостерегала меня от либеральных взглядов и утонченной изворотливости и коварства французов. И еще она говорила, что я всегда должна помнить о том, кто я такая и где родилась.

– Я обдумаю ваше предложение, граф Мерси, – сказала я, протягивая дипломату руку для поцелуя и тем самым давая понять, что наша беседа подошла к концу. – Но в данный момент я не могу последовать вашему совету. Благодарю вас за помощь.

Он прижался сухими губами к моему запястью и, поклонившись, направился к выходу. Но не дойдя нескольких шагов до двери, обернулся.

– Антония, я действую исключительно в интересах Австрии и ваших собственных.

– Я никогда не сомневалась в этом, граф.

Но втайне я уже усомнилась в его верности. Спокойно обдумав наш разговор, я поняла, что граф готов пожертвовать мною – моей честью, моральными устоями, самим моим телом – ради блага Австрии. От осознания этой истины по спине у меня пробежал холодок.

Кто же сможет защитить меня от темных и мрачных интриг этого жестокого мира?

29 ноября 1770 года.

Прошлой ночью моя собачка родила девятерых щенков. Пока что живы все, даже самый крошечный песик, размером не больше моего кулака. Четверо – полностью коричневые, один – коричневый с двумя белыми лапами, и еще трое – коричневые с четырьмя белыми лапками. А последний щенок вообще цвета топленого молока, как будто из другого помета. Я соорудила для них гнездышко в корзине, которую поставила рядом со своей кроватью. Людовик очень терпеливо относится к тому, что они все время поскуливают.

5 декабря 1770 года.

Станни и Людовик поссорились и подрались сегодня на мессе во время рождественского поста. Король, стоявший рядом, рассердился, но не из-за того, что они совершили святотатство в храме, а потому что мальчики чересчур шумели при этом. Он предпочитает, чтобы ему не мешали спокойно дремать во время службы.

Я отправилась на бал и снова надела на шею бриллиант «Солнце Габсбургов», которому, как мне прекрасно известно, завидует мадам Дю Барри. Мое бледно-желтое платье произвело настоящий фурор, и, взглянув в зеркало, я отметила, что огромный бриллиант сверкает и переливается у меня на шее, как настоящее маленькое солнце. Я выставила его на всеобщее обозрение, танцуя с графом де Нуайе и графом Мерен, а также с некоторыми другими придворными. Людовик решительно отказывается более танцевать на публике, даже на балах, которые устраиваются в моих апартаментах.

Кто-то начал распространять слухи, что я слишком уж наслаждаюсь свободой и своими нарядами, но я решила не обращать на них внимания. Я замечательно провела время и повеселилась от души, но когда в одиннадцать часов вечера Людовик встал и знаком дал мне понять, что пора уходить, то огорчилась. Все приглашенные проводили нас поклонами и книксенами, и я вдруг вспомнила, как два года назад, в Шенбрунне, рассаживала своих кукол рядами, а потом шествовала между ними, воображая, что это – мои придворные дамы. Мне кажется, это было так давно…

18 декабря 1770 года.

Вчера у Амели начались схватки, и я послала за доктором Буажильбером, который осмотрел мою камеристку, распростертую на софе в гостиной. В свою очередь, он послал за повивальной бабкой.

Я отправила пажа с наказом как можно скорее привести Эрика, и он не замедлил явиться, уселся на низенькую табуреточку рядом с кушеткой, на которой возлежала Амели, и взял ее руку в свои.

– Ложные схватки, – сообщила повивальная бабка после того, как осмотрела Амели. – Для настоящих еще слишком рано.

Она удалилась, и мы все немножко расслабились. Кризис миновал. Я вышла в соседнюю комнату, намереваясь подождать Жозефину, которая должна была прийти ко мне, чтобы полюбоваться на щенков. Я обещала подарить ей одного на Рождество. Она вскоре явилась, распространяя вокруг себя запах крепкого сыра. Ей явно не помешало бы принять ванну.

Пока мы с Жозефиной разговаривали, и она выбирала себе щенка, я услышала, как в соседней комнате Амели ссорится с Эриком.

– Почему ты не пришел раньше? – кричала она. – Я могла умереть! Мне было ужасно больно. Просто ужасно, неужели ты не понимаешь?

– Но, моя дорогая, я пришел так быстро, как только смог. Король…

Амели выругалась.

– Я только и слышу: король, и принц, и твоя маленькая любимая принцесса! Да чтоб они все…

Она внезапно умолкла, и я более не могла разобрать слов. Если я угадала правильно, Эрик, очевидно, зажал ей рот рукой, чтобы защитить ее. Отзываться дурно о членах королевской семьи очень опасно, и Амели наверняка попридержала бы язычок, не будь столь разгневана.

Они продолжали скандалить, но уже на пониженных тонах. Потом, через несколько мгновений, в комнату, где сидели мы с Жозефиной, вошел Эрик, держа на руках обмякшую и обессилевшую Амели.

– Она переутомилась. С позволения вашего высочества я бы хотел отнести супругу домой.

– Разумеется, я даю тебе разрешение, Эрик. Надеюсь, твоя жена утром почувствует себя лучше.

– Благодарю вас, ваше высочество.

Нынче утром Эрик вернулся в мои апартаменты в тот момент, когда мне укладывали волосы в высокую прическу, а я готовилась нанести на лицо румяна. В этот час в комнате всегда толпилось много людей, которые во время этого ежедневного ритуала надеялись шепнуть мне словечко или передать письменное прошение. Но в это утро число посетителей было невелико – здесь находились лишь венгры из посольства при дворе моей матери да несколько зевак. Они лениво наблюдали, как я сижу в центре комнаты перед зеркалом в полный рост за невысоким столиком, на котором были разложены щетки, расчески и заколки, а на особой позолоченной подставке стоял мой серебряный парик.

Андрэ как раз расчесывал мои длинные волосы, когда вошел Эрик. Он был очень красив в ливрее из бледно-голубого бархата и с пеной кружев на воротнике. Я кивком головы приветствовала его, и он, приблизившись к туалетному столику, опустился на низенькую табуретку у моих ног. Он выглядел усталым.

– Как себя чувствует Амели? – обратилась я к нему по-немецки.

– Все еще жалуется на боли, ваше высочество. Ночью она спала очень плохо.

– Я распоряжусь, чтобы акушерка навестила ее еще раз, – пообещала я Эрику.

– Вчера вы были очень добры к Амели. Я пришел, чтобы поблагодарить вас.

– Я знаю, как трепетно ты к ней относишься.

У Эрика вытянулось лицо, он явно страдал.

– Если бы вы только знали, как у нас обстоят дела. О том, как я сожалею… о поступке, который совершил прошлым летом.

Он говорил негромко, почти шепотом, опустив глаза. Я поняла, что он жалеет о своей женитьбе на Амели, и его признание обрадовало меня.

– Я поступил так лишь потому, что мой отец настаивал на том, чтобы я женился, да еще и старший грум сказал, что, прежде чем стать королевским конюшим, я обязан обзавестись семьей.

– Я все помню.

При этих словах он поднял голову, и выражение боли и несбывшейся надежды в его глазах заставило меня ощутить мимолетный прилив симпатии к нему. Симпатии и, должна признать, любви.

– Я бы тоже очень хотела, чтобы все было по-другому, – продолжала я негромким голосом, так, чтобы меня могли слышать только Эрик и Андрэ, я была уверена, что Андрэ ни слова не понимает по-немецки. – По-другому для нас обоих.

– Но ваше высочество пользуется большим успехом. Вы очень грациозны и величественны. И очень красивы.

– И очень одинока.

– Если я могу составить компанию вашему высочеству, вам достаточно лишь приказать.

– Благодарю тебя, Эрик. Может статься, я так и сделаю. Так приятно поговорить на родном языке с кем-либо, кто владеет им так же хорошо, как я.

– Я пришел, чтобы сообщить вам еще кое-что, – сказал Эрик. – Амели просит вас стать крестной матерью нашего ребенка.

Если бы Эрик не признался в том, что несчастлив в браке, подобная просьба причинила бы мне нешуточную боль. Участие в торжественной церемонии чествования Эрика и Амели в качестве родителей, несомненно, стало бы для меня настоящей пыткой. Но теперь, зная об их натянутых отношениях и о его разочаровании в семейной жизни, перспектива присутствия во время крещения новорожденного выглядела не столь удручающей. Собственно говоря, я ожидала этого чуть ли не с нетерпением. О чем и сообщила Эрику, а он в ответ поцеловал мне руку, непозволительно долго, как мне показалось, склонившись над ней, и ушел.

28 декабря 1770 года.

Я решила, что отныне не буду больше надевать корсет с ребрами из китового уса. Он так давит мне на грудь, что временами даже больно дышать. Мадам де Нуайе настаивает, чтобы я носила его. Однако я решительно и твердо отказалась, мои камеристки и горничные повинуются мне. Я им нравлюсь, а мадам де Нуайе они не любят. И теперь, одевая меня, они вынимают злосчастные ребра из корсета.

4 января 1771 года.

Мой маленький бунт по поводу ребер из китового уса для корсета вызвал нешуточный переполох при дворе.

Мадам де Нуайе в гневе отправилась к графу Мерси и пожаловалась на мое непослушание, заявив, что своим поведением я наношу оскорбление лично королю, который назначил ее моей наставницей. Шуазель тоже, естественно, прослышал о моем конфликте с мадам де Нуайе и прислал мне лаконичную записку с приказанием впредь непременно носить корсет. Аббат Вермон, один из немногих придворных, кто, подобно моему Людовику, увидел в происходящем юмористические нотки, нанес мне визит и с улыбкой поинтересовался ходом боевых действий в «войне корсетов». При этом он не преминул напомнить, что матушка, отправляя меня в Париж, повелела мне во всем следовать французским обычаям. Так что если француженки носят корсеты с ребрами из китового уса, то так же должна поступать и я.

В течение недели или около того глаза всех придворных были прикованы к моей талии, которая, к счастью, оставалась очень тонкой вне зависимости от того, задыхалась я в жестких объятиях китового уса или нет.

– Так носит она их или нет? – перешептывались друг с другом великосветские дамы и господа на галереях.

Я же не обращаю внимания на критику. Я сделала свой выбор, приняла решение и не изменю его, каким бы громким фырканьем, не выражала свое неодобрение мадам де Нуайе и сколь яростными взглядами не испепеляла бы меня.

Итак, линия фронта наметилась, и военные действия начались. Я решила нанести ответный удар.

6 января 1771 года.

Я решила навсегда избавиться не только от корсетов с ребрами из китового уса, но и от самой мадам де Нуайе за компанию.

У меня есть план. Потребуется некоторая хитрость и немножко удачи, но я уверена, что он сработает.

9 января 1771 года.

В моих апартаментах царит такой бедлам и суета, что мы с Людовиком переселились в старое крыло дворца, где он вместе с несколькими рабочими выкладывает из кирпичей новую стену.

Я обнаружила неподалеку небольшую тихую комнатку, в которой и решила временно обосноваться, а после того как ливрейный лакей разжег в камине огонь, здесь стало очень уютно. Софи я взяла с собой. Она сидит на табурете перед очагом, сматывая красную пряжу в клубок.

Мне пришлось уединиться, чтобы отдохнуть в тишине и покое. Дело в том, что в моих апартаментах бесчинствует мадам де Нуайе. Она в гневе кричит на слуг, отдавая распоряжения и мешая им выполнять их. Ее вещи укладывают в сундуки. Она изгоняется из дворца.

Я устроила ее отъезд следующим образом. Несколько месяцев назад мне стало известно, что в хорошую погоду король с мадам Дю Барри ежедневно отправляются на прогулку в сад.

Нынче утром туда же вышла и я, сопровождаемая своей невесткой Жозефиной и несколькими фрейлинами. Когда мы приблизились к фонтану со статуей Нептуна, на противоположной его стороне я заметила короля в обществе мадам Дю Барри. Поскольку он уже с трудом передвигается самостоятельно, его везли в кресле-каталке, и сейчас он спал, безвольно уронив голову на грудь.

Стоя у края фонтана и восторгаясь игрой света в струях воды, я заговорила с Жозефиной, причем достаточно громким голосом, чтобы меня услышала мадам Дю Барри. Я сказала невестке о том, что следующим вечером дам бал, на который хотела бы пригласить короля и его «верную подругу».

Сначала я убедилась, что любовница короля меня слышит. А потом принялась жаловаться, что уже давно хотела пригласить к себе «верную подругу», но мадам де Нуайе запретила мне даже думать об этом.

– Если бы ее не было рядом, дабы ограничивать мою свободу, я бы сама выбирала себе друзей, – продолжала я. – Здесь, при дворе, есть люди, которых я желала бы узнать получше. Может статься, в прошлом я составила о них неверное мнение.

Я вполне представляла, о чем думает сейчас предмет моих разглагольствований, и то, как она должна быть удивлена и обрадована тем, что я пожелала узнать ее поближе. Мадам Дю Барри страстно мечтала быть принятой в кругу дворцовой элиты. Сколько бы драгоценностей и безделушек ни дарил ей король, одна вещь по-прежнему оставалась для нее недосягаемой: стать своей в обществе высшей знати. И теперь, когда я предлагала ввести ее в круг избранных, она должна была задуматься над этим.

Я громко вздохнула:

– Ах, если бы кто-нибудь помог мне избавиться от мадам де Нуайе!

Мы прошли мимо фонтана и продолжили прогулку, выйдя на дорожку, которая постепенно уводила нас все дальше от мадам Дю Барри и спящего короля.

Мне было интересно, сколько времени понадобится любовнице короля, чтобы, начать действовать. Долго ждать не пришлось. Уже к полудню мадам де Нуайе получила от министра двора письменное уведомление, что она освобождена от обязанностей моей наставницы.

Я услышала гневный вопль, за которым последовали крики ярости и проклятия. Мне пришлось сделать вид, что я ничего не знаю о происходящем. Но по взгляду, который метнула на меня мадам де Нуайе, когда мы столкнулись в коридоре, я поняла, что она подозревает меня в том, что я приложила руку к освобождению ее от выполнения столь почетных обязанностей.

– Довольно, мадам, – ледяным тоном заявила я, когда она имела наглость явиться ко мне с упреками, что я повинна в се отъезде. – Благодарю вас за оказанные услуги.

Я вышла из комнаты и отправилась на поиски Луи, который как раз собирался присоединиться к каменщикам.

У огня мне покойно и легко. И я не хочу уходить отсюда. Луи часто работает допоздна, ведь он такой сильный и неутомимый. Может быть, полночь застанет меня здесь. Я буду делать записи, в дневнике и удовлетворенно улыбаться при мысли о том, что мадам Нуайе навсегда исчезла из моей жизни.

1 февраля 1771 года.

Два дня назад Станни и Жозефина обвенчались. На этой торжественной церемонии в королевской часовне присутствовал весь двор. Уродством они вполне достойны друг друга.

1 марта 1771 года.

Когда Луи пришел сегодня днем, я сразу же заметила, что у него кровоточит губа, один глаз подбит и начал заплывать. Нетвердо ступая, он протиснулся мимо меня в гостиную и тяжело опустился на обитый парчой стул.

– Это снова Станни, не так ли? – воскликнула я, жестом подзывая Софи, и приказывая ей принести марлю и мазь, чтобы обработать синяки и ушибы Луи.

– Он заключил со мной пари на десять флоринов, что я не смогу выпить целую бутылку портвейна за пять минут. И я почти выиграл. Но меня вырвало. Я не смог сдержаться. А потом я ударил его.

Луи молча терпел, пока Софи смывала кровь с его лица и наносила целебный бальзам на разбитые губы и припухший глаз. Я стояла рядом и радовалось тому, что здесь больше нет мадам де Нуайе, которая наверняка, стала бы настаивать на том, что я должна присесть, раз дофин сидит. Какое счастье, что я, наконец, избавилась от нее!

– Вам следует научиться не обращать внимания, когда он подбивает вас на всякие глупости или оскорбляет. Вы же знаете, он поступает так только затем, чтобы досадить вам. Это доставляет ему удовольствие. Он очень злой человек.

Луи опустил голову.

– Я знаю.

Я негромко приказала Софи:

– Немедленно пошли за Шамбертеном.

– Знаете, что он сказал? – обратился ко мне Луи, и я заметила, что в глазах у него промелькнул страх. – Он говорит, что его жена беременна.

– Так быстро?

Луи кивнул.

– Об этом будет объявлено на следующем заседании Королевского совета.

Помимо воли я вспомнила предложение графа Мерси пустить в свою постель другого мужчину. Так можно было бы спасти династию и преемственность, да и Луи вздохнул бы свободнее. Эрик. Эрик… Ах, если бы это было возможно!

Явился Шамбертен, вежливый и заботливый, как всегда. С извиняющимся видом кивнув мне, он увлек Луи в свои апартаменты. «После меня, – подумала я, – более всего о бедном Луи заботится именно Шамбертен. Он и камердинер, и конюший, и ливрейный лакей в одном лице. Он делает то, что должен, и по мере своих сил и возможностей оберегает господина от неприятностей».

28 марта 1771 года.

Я видела Эрика и разговаривала с ним – он по-прежнему меня любит! Сейчас у меня не хватает терпения сидеть и описывать на бумаге свои чувства. Я напевала от радости, кружилась по комнате, обхватив себя руками, а потом побежала на конюшню, вскочила на Храбреца, нового коня, которого подарил мне король, и мчалась, пока не свалилась с ног от усталости. Мне хочется крикнуть во все горло: «Эрик меня любит!» Я хочу поведать об этом всему миру, но могу лишь написать эти слова здесь, в своем дневнике. Эрик меня любит! Эрик меня любит! Эрик меня любит!

5 апреля 1771 года.

Прошла неделя с того момента, как у нас с Эриком состоялся долгий разговор в маленьком павильоне, приютившемся под сенью грабов в королевском саду.

Это случилось сразу же после крещения, когда я посетила королевскую часовню, чтобы стать крестной матерью дочери Эрика и Амели. Ее нарекли Луизой-Антуанеттой-Терезой, в честь Людовика, меня и моей матери.

Я держала малышку на руках, прижав к груди, пока священник орошал святой водой ее крошечную головку, намочив обрядовый чепчик, который я подарила Амели для новорожденной, но девочка даже не заплакала. Она была очень теплой, и от нее уютно пахло молоком. Она тяжелая маленькая куколка, и в часовне она сердито размахивала своими крошечными ручками и ножками.

Я обратила внимание, что Амели старательно избегала Эрика во время церемонии, отказываясь встречаться с ним взглядом и стараясь держаться подальше. Когда крещение закончилось, и священник в последний раз благословил маленькую Луизу-Антуанетту, я передала девочку Амели, которая коротко поблагодарила меня, сделав книксен, и сразу же покинула часовню с двумя другими женщинами. По-моему, это были ее сестры. Она не стала ждать Эрика.

Часовня быстро опустела. Да и вообще на крещении присутствовало совсем мало людей, а я привела с собой всего двух фрейлин. Эрик разговаривал со священником и передал ему кошель с монетами. Я сказала своим дамам, что хочу прогуляться по саду перед обедом и желаю побыть одна. Они оставили меня в покое.

Эрик догнал меня, когда я медленно шла по дорожке между кустами роз, на которых только-только начали набухать бутоны.

– Ваше высочество, вы позволите мне присоединиться к вам?

– Конечно, Эрик. Ты же знаешь, что я всегда рада твоему обществу. – Я говорила сухо и официально, на тот случай, если кто-то нас подслушивал.

Вдвоем мы направились в часть сада, известную под названием Холмы Сатори, где сохранилась нетронутой дикая природа, а по обеим сторонам дорожки, бросая на нее густую тень, высились величественные древние грабы. Сюда забредали немногие придворные, которых бы я знала, поэтому казалось, что мы остались с Эриком, наедине, особенно после того как вошли в небольшой белый павильон и сели бок о бок на скамью.

Не говоря ни слова, мы стали целоваться, долго и жадно, а потом Эрик взял мою руку в свои и уже не выпускал. Я была слишком счастлива, чтобы что-то сказать, буквально сходила с ума от радости, ведь он был рядом, и я снова могла ощутить вкус его губ.

Не могу сказать, сколько мы просидели вот так, даже не разговаривая, – я потеряла счет времени. Эрик поцеловал мою руку и прижался к ней щекой.

– Как бы мне хотелось снова оказаться с вами в Вене… – наконец проговорил он хриплым от сдерживаемых чувств голосом.

– Я тоже часто мечтаю об этом. Мне хочется быть счастливой с Людовиком, но все это бесполезно. Ты единственный, о ком я думаю, думаю каждый день и каждую ночь.

– Амели завидует вам и ревнует вас. Ей приснилось, что я бросил ее ради вас. В каком-то смысле это вещий сон. Я никогда не брошу ее или нашего ребенка, но сердце мое принадлежит только вам.

– Она любит тебя?

– Она просто хочет владеть мною. Чтобы я не достался больше никому.

– Тогда это не любовь, а жадность.

– Амели действительно жадная. И злопамятная.

– Людовик жадный, только когда ест, – рассмеялась я. – И я никогда не видела, чтобы он злорадствовал. Он на самом деле хочет быть добрым, но, пожалуй, просто не знает, как проявлять доброту. Он пугает людей, он такой странный.

– А вас он тоже пугает?

– Нет, мы друзья. Но он не может дать любовь, которая мне нужна. И поэтому я мечтаю только о тебе.

– Антония, любимая…

На некоторое время снова воцарилось молчание, потому что мы были заняты – он снова целовал меня. Я почувствовала, что тянусь к нему, подобно цветку, который доверчиво раскрывается навстречу солнечным лучам. Я принадлежу ему, и этим все сказано.

– Мне нужно знать, что твоя любовь здесь, со мной, чтобы я могла думать о ней и полагаться на нее, – сказала я ему.

– Я всегда буду любить вас, всю жизнь.

Он произнес эти слова с такой пылкой торжественностью, что они прозвучали совсем как брачный обет или клятва. И сейчас, когда я пишу эти строки, его слова звучат у меня в ушах.

Откуда-то издалека донесся шум шагов. По лесной тропинке к нам кто-то приближался.

– Если нас увидят вместе, по двору поползут слухи, – прошептал Эрик, еще раз поцеловал мою руку и встал.

– Я с радостью приду сюда снова, – заявила я. – В этот павильон.

Бросив на меня последний любящий взгляд и улыбнувшись на прощание, он исчез. А я вынула из кармана платья книгу, которую принесла с собой, и когда мои фрейлины увидели, что я читаю, то прошли мимо, не осмелившись побеспокоить меня.

Естественно, я только делала вид, что читаю. Я не могла читать, не могла думать, мне не сиделось на месте. Снова и снова я перебирала в памяти все, что мы сказали друг другу.

За этим восхитительным занятием минуло полчаса, и я, по-прежнему пребывая в эйфории, покинула павильон и вернулась во дворец, чтобы отобедать с Людовиком и его тетками. Впрочем, я была слишком взволнована, чтобы есть или хотя бы обратить внимание, что именно ем, так что тетка Аделаида пожурила меня за отсутствие аппетита.

1 июля 1771 года.

Через несколько дней Людовик привел ко двору молочницу – славную, розовощекую, свежую и пухленькую девушку. У нее были сильные, огрубевшие и потрескавшиеся от постоянной дойки руки. Она краснела и не поднимала глаз от пола, стесняясь взглянуть на кого-то из нас и явно чувствуя себя во дворце не в своей тарелке. Вскоре почти все мои придворные и слуги собрались, чтобы поглазеть на нее. Большинство из них еще никогда не видели молочницу вблизи, живьем.

– Она привела с собой корову, – сообщил мне Луи, – которая осталась на хозяйственном дворе. Я хочу, чтобы вы отправились туда, и пусть она научит вас доить коров и сбивать масло.

Я рассмеялась.

– Но я и так прекрасно знаю, как доить коров! Мать научила нас этому, еще когда мы были детьми, и я много раз наблюдала, как доярки в Шенбрунне делают это. Что касается масла, то я помогала взбивать его, но для этого требуется много времени, не один час, знаете ли. И почему я должна заниматься такими вещами, когда у нас столько слуг, которые могут сделать это лучше?

– Потому что это пойдет вам на пользу, – заявил Луи тоном, который я так редко слышала от него, мягким, негромким и отеческим, вот только отец в его исполнении казался суровым, а не добрым и мягким. – Вы проводите слишком много времени, занимаясь фривольными глупостями, которые отнюдь не улучшают ваш характер и натуру. Почти каждый день я вижу, как приходят и уходят портнихи. Вы тратите время на заказ новых платьев, потом на примерку, без конца переделывая их и обсуждая со своими пустоголовыми приятельницами. И ровно половину жизни вы проводите на балах.

– Я люблю танцевать и веселиться. Разве дофине не положено показывать всем остальным пример в танцах?

– Все дело в том, чтобы найти золотую середину между легкими, невинными удовольствиями и серьезной работой. Ради удовольствия я езжу на охоту, но умею и класть кирпичи, и рыть погреба, и изучать образцы. А теперь меня обучают еще и тому, как делать часы. Вы же, мадам, занимаетесь только тем, что изобретаете новые стили и направления, придумывая имена для модных цветов. Я слышал, как вы обсуждаете их: «пылающие угли», «брюшко пескаря», «неспелая груша», «грязный дождь»! Какая глупость! Вот, кстати, разве эта молочница носит фартуки столь диких расцветок?

Он указал на девушку, щеки который окрасились в ярко-красный цвет «голубиная кровь», когда она поняла, что все смотрят на нее.

– Нет! Она каждый день носит одно и то же темное простое платье, чистый белый фартук и косынку. Я прав, дорогуша?

– Да, сир, – дрожащим голоском отозвалась девушка.

Я подошла к шкафу с выдвижными ящиками, в котором храню иголки и нитки, и достала оттуда предмет одежды, над которым трудилась в последнее время.

– Я обладаю многими практическими навыками и умениями, – заявила я Людовику, протягивая ему цветастый атласный жилет, который шила для короля.

Он был разукрашен вышитыми золотыми и серебряными геральдическими лилиями, а также вычурной монограммой его величества.

– Видите, я уже почти закончила подарок для вашего деда.

– Вы балуетесь с этой вышивкой вот уже два года! А жилет до сих пор не готов!

– Но вашему деду он очень нравится. «Принеси мне жилет, моя маленькая куколка, – говорит он мне всякий раз, когда видит меня. – Где мой жилет?» И вы знаете, что он очень щедр со мной. Он дарит мне драгоценности, которые принадлежали первой королеве, и оплачивает все счета моих портных. И никогда не интересуется, умею ли я доить коров!

Я увидела, что бедная молочница дрожит всем телом, и подошла к ней.

– Мне в самом деле нравятся коровы, – постаралась я успокоить ее. – Правда. Может быть, покажешь мне ту, которую привела сюда?

Я позволила ей отвести себя на хозяйственный двор, за нами последовали придворные, и мы принялись разглядывать тщательно вымытую и расчесанную коричневую корову с голубыми лентами, вплетенными в хвост, которая была привязана к столбу.

– Какая красавица! Она давно у тебя?

– Уже три года, мадам. Я взяла ее теленком и сама вырастила. Она выиграла несколько призов на сельскохозяйственной ярмарке в Оверни. – Лицо девушки светилось гордостью.

– В самом деле? Ее молоко, должно быть, очень жирное и вкусное.

Я продолжала болтать с молочницей, а корова молча отмахивалась хвостом от мух, пока собравшиеся, которым прискучило это зрелище, не разошлись по своим делам. В конце концов, удалился и Луи, и, когда я поискала глазами, его уже не было видно.

14 ноября 1771 года.

Сегодня днем Станни, едва не сбив меня с ног, пронесся сломя голову по коридору в сторону королевской залы для приемов.

– Наконец-то это случилось, ура! – донеслись до меня его крики. – У меня родился сын!

Мы с Людовиком пошли на шум, и я услышала, как Станни восторженно сообщает королевскому мажордому о рождении ребенка.

– Я должен немедленно увидеть короля! Я должен сам сообщить ему эти грандиозные известия!

Лицо у Станни раскраснелось, он задыхался от быстрого бега. Мажордома, похоже, ничуть не впечатлили эти вопли. Он стоял в дверях в приемную залу, неподвижный и внушительный, как скала, загораживая дорогу.

– Король, – небрежно протянул он, аккуратно сдувая невидимую пылинку с рукава своей расшитой золотом ливреи, – принял слабительное и проводит очистительные процедуры. Он приказал, чтобы его ни в коем случае не беспокоили.

– Но ведь ему известно, что у моей жены начались схватки. Он захочет как можно быстрее узнать о том, что она благополучно разрешилась от бремени!

– Для начала он должен сообщить мне об этом своем желании, – все также невозмутимо ответил мажордом и захлопнул дверь перед носом Станни.

Спустя несколько часов я получила приглашение прибыть в апартаменты короля. Ему нравится, когда я навещаю его. Он говорит, что мое присутствие веселит его, и он снова чувствует себя молодым.

Когда я явилась, Станни сидел на скамейке в коридоре вместе с несколькими юными пажами, которые ожидали возможности выполнить любое поручение короля, если таковое будет отдано. Совершенно очевидно, Станни еще не успел поделиться с его величеством радостным известием.

Мажордом распахнул двери и впустил меня, вновь преградив дорогу Станки, чем привел того в неописуемую ярость.

Когда я поинтересовалась у короля, известно ли ему о рождении ребенка Станни и Жозефины, он лишь слабо отмахнулся исхудавшей старческой рукой.

– Очередное никчемное существо, – сказал он. – И скорее всего, столь же уродливое, как и его родители.

18 августа 1772 года.

Король стареет буквально на глазах. В своем бархатном камзоле и шелковом жилете он выглядит маленьким и сморщенным. Жилет, который я вышивала, стал ему велик, но он все равно с удовольствием носит его.

Однажды поздним вечером, когда мы вернулись к себе после карточной игры в апартаментах короля, Луи неожиданно расплакался.

– Нет, я не хочу! Я решительно не хочу! Это случится очень скоро, я чувствую.

Я уже привыкла к подобным вспышкам и знала, что остается лишь терпеливо ждать, пока он не успокоится. Тогда мы сможем поговорить. Утерев слезы рукавом, он принялся в волнении расхаживать по комнате.

– Вы обратили внимание, как исхудал король, каким хрупким и невесомым стало его тело? Он даже забыл правила игры в пикет и засыпает каждые десять минут. Давеча я слышал, как Шуазель сказал, что король не протянет и полугода.

– А я слышала, как доктор Буажильбер говорил, что он может прожить еще долгие годы, – парировала к. – Ведь его батюшка дожил до семидесяти пяти лет?

– Откуда мне знать?

– Ну, так посмотрите в одной из своих книг. Где-то об этом наверняка написано.

– Да какое это имеет значение? Я просто не желаю быть следующим королем, и все тут.

– Вы хотите, чтобы вас запомнили как Людовика Нерасположенного, как короля, который не хотел быть королем?

– Уж лучше так, чем остаться в истории под прозвищем. Людовик Убогий.

К этому времени я уже знала, что сейчас с принцем лучше не спорить. Он пока так и не смог преодолеть свой извечный страх перед наследованием престола. Но я почему-то твердо уверена в том, что, когда придет время, он сделает то, что должен. И я помогу ему. А пока что мои мысли заняты грандиозным балом, который должен состояться через неделю. Я собираюсь надеть новое платье цвета «ржавой шпаги», забыть обо всех неприятностях, танцевать и веселиться до рассвета.