— Наслаждайся морем, — сказал Александр свое обычное.

Ах, как Таис не любила, когда он так говорил. Ведь это означало, что пришло время снова трогаться в путь. Еще пару дней — и все, прощайте, чайки. Ладно-ладно, только не ныть!

— А ты? — в свою очередь, спросила его Таис бодрым голосом.

— И я с тобой, я же твой дельфин.

— Отлично. Знаешь, во сколько раз твое присутствие увеличивает мое наслаждение?

— В миллион! — не задумываясь ответил Александр.

В следующий раз она увидела море через пять лет.

Недолгие веселые денечки на берегу Гирканского моря прошли, пролетели, как все хорошее, быстрее стрел Артемиды-охотницы. Снова долгая, утомительная дорога по пескам, редким оазисам, руслам полувысохших рек, сухим серым колючкам, вдоль выветренных землистых гор. В неизвестность.

Александр с войском ушел далеко вперед, а Таис, как она ни просилась с ним, оставил в обозе. А он разросся и представлял собой целый кочевой мир со своими порядками, устоявшимися традициями и образом жизни. Один рынок был не меньше, чем афинская или коринфская агора: там можно было купить все, что хотелось твоей душе. Не только местные и греческие товары, но даже доставленные из далекой Индии или загадочной страны, населенной желтолицыми узкоглазыми людьми. Бесконечная вереница из тысяч повозок, запряженных волами, груженых мулов, верблюдов, ослов, пеших и конных людей, стад овец, быков, клеток с птицей на многие километры тянулись на восток, по горным дорогам парфянского Копет-Дага, поднимая густую пыль до неба.

Зная, что сила государства определяется мощью его армии, Александр в первую очередь неустанно заботился о ней: от своих «орлов» он требовал многого, но и давал им много. Снабжение ее провиантом, лошадьми, оружием было налажено четко и бесперебойно. Им занимался сейчас опытный Парменион — прекрасный администратор, строгий блюститель порядка и дисциплины. В его ведении Александр оставил большую армию и денежные средства, хранящиеся в Экбатане.

Но нельзя было обходить вниманием и обоз. С ним двигались ремесленники, снабженцы, ученые, рабы, конюшенные, оружейники, которых Александр ценил особо и содержал на свои средства. Целый инженерный корпус отвечал за строительство и сборку машин, разборных судов, за наведение мостов, укрепление лагеря. К вспомогательным службам относилась медицинская часть, касса, почта, отдел разведки, переводчики, землемеры. С обозом двигались торговцы, купцы и мастеровые, на свой страх и риск примкнувшие к походу. Они не без оснований расчитывали на крупные барыши от торговли с хорошооплачиваемыми солдатами Александра.

Таис научилась мужественно сносить тяготы и неудобства кочевой жизни, считая, что не вредно иметь ложку бытового дегтя в бочке любовного меда. Нехорошо своим безоблачным счастьем дразнить завистливых богов. Боги не любят и жестоко наказывают смертных, в чем-то превосходящих их самих. Тому примеров — бесконечное множество. Артемида убила Ориона за то, что он обошел ее в искусстве охоты. Лето покарала возгордившуюся Ниобу за то, что у той было больше детей, чем у богини, уничтожив их на глазах матери. Афродита наказала Психею за ее красоту.

Психея пришла на ум Таис по чистой случайности: Таис разбила свой любимый кратер, расписанный сценами из ее жизни. Красота, из-за которой люди стали оказывать смертной Психее божественные почести, поначалу принесла ей мало счастья. Афродита не могла смириться с тем, что какая-то девушка красивее ее. Но Эрос, сын Афродиты, которого богиня любви и красоты выбрала оружием своей мести, спутал ей карты, влюбившись в Психею и став ее тайным супругом.

Божественный супруг являлся Психее только ночью, ибо не хотел, чтобы Психея увидела и узнала его — в этом состояло его условие. «Знаем мы эти условия. Видимо, все мужчины не без странностей», — Таис подумала об Александре и его играх в приятки. Завистливые сестры наивной Психеи подучили ее нарушить клятву, чтобы увидеть таинственного мужа. Дождавшись, когда ее возлюбленный уснет, Психея зажгла лампаду и узрила в своей постели крылатого бога любви. От потрясения она вздрогнула и пролила на него горячее масло. Ни слова не говоря — разве это не типично для мужчины — Эрос в гневе улетел, бросив свою беременную к тому моменту жену на произвол судьбы. Бедная Психея даже пыталась утопиться от горя. (Тут Таис подумала о своем опушенном рыльце.) Видимо, только отчаянием Психеи можно объяснить ее жестокую месть сестрам-завистницам.

Боги мстят и карают, значит ли это, что и люди имеют на это право? Хотя, право иметь — это еще полбеды. Тяжело решить им воспользоваться.

Только выполнение трудных заданий-испытаний, наложенных на Психею разгневанной Афродитой, спасли ее от смерти. Выказав смирение (опять смирение, что же еще?), она почти умилостивила судьбу, но в последнюю минуту чуть не испортила дела. Несмотря на запрет, Психея раскрыла баночку с волшебной мазью, которую несла из подземного царства Афродите, и была-таки наказана смертью за свое женское любопытство. Спасибо, Эрос, наконец, перестал обижаться и волшебством вернул ее к жизни. Все кончилось благополучно: свадьбой, рождением дочки, вознесением на Олимп. В жизни не все кончается так хорошо, хотя в остальном история казалась вполне жизненной и поучительной.

Люди часто делают одни и те же ошибки, не извлекая из них никаких уроков. (Зато как любят учить других.) Или, как говорил конюх Таис, бараном родился, бараном умрешь. Таис усмехнулась. Она знала по себе, как трудно воевать с собственной глупостью или слабостью. Каждый раз, когда ей и Александру предстояла разлука, она начинала сходить с ума, хотя клялась себе не мучить Александра истериками и снести неизбежное мужественно. Но, несмотря на благие намерения, повторялось одно и то же: она просилась в «царский обоз», а он отправлял ее в основной. Так, полтора месяца назад опять не помогли никакие мольбы.

— Я не могу, — Таис в отчаянии заломила руки, — вот так переступить порог, удалиться и знать, что впереди разлука, и я тебя не увижу. Я прекрасно понимаю, что у тебя в жизни море дел и забот. Море. Что тебе некогда передохнуть, что тебе — не-до-ме-ня! Но что мне делать?! Я слышала, дети боятся засыпать, думая, что уснув, они умрут и никогда больше не увидят маму. И я не лучше. Мне кажется, если я тебя не вижу, то тебя… нет.

— Вот это новости! А я считал, что мой незримый образ всегда в твоем сердце, — пошутил Александр вопреки ее патетике, но потом прибавил другим тоном: — Ну, иди ко мне. Давай мы вместе возьмем тебя в руки.

— Я отвратительна, я мучаю тебя, ты ненавидишь меня…

— Нет, нет и нет, — лукаво ответил Александр.

— Хоть бы ты плохим со мной был, что ли! Чтобы я на тебя за что-то злилась! — воскликнула Таис.

— Давай я тебя зло укушу за нос.

Таис рассмеялась сквозь слезы, тяжко вздохнула и крепко обняла его.

— Я мучаю тебя…

— Да, мучай! — позволил Александр, и Таис опять рассмеялась. — Ну, видишь, какая ты умница, ты сама успокоилась.

— Как я ненавижу себя за эти вечные слезы!

— А я — нет! — беспечно отозвался Александр. — Я люблю тебя всю и каждую слезинку в том числе. — Он улыбнулся. — А что касается «не могу», я тоже часто «не могу», но приходится через «не могу» и получается «еще как могу!» Потому что мы действительно можем гораздо больше, чем предполагаем. И потом, надо уметь себя настроить — например, заменить неприятное «я должен» на приятное «я хочу». А где есть воля, там всегда найдется путь. Посмотри на жизнь моими глазами и скажи, что ты видишь?

— Армия, война, снабжение, сражения, неизвестность, — упавшим голосом сказала Таис.

— Все так, кроме неизвестности. Мне известно, что все будет по-моему. Но факт остается фактом — впереди наиболее дикие народы и земли, а значит, новые задачи и новые решения.

— Новая игра, как ты говоришь…

— Новая игра звучит лучше, чем новые трудности, — быстро вставил он, — и мне надо иметь ясную голову и хладную кровь, а для этого я не должен о тебе беспокоиться. И ты, пожалуйста, помоги мне в этом — слушайся меня и не сопротивляйся.

— … будь умницей.

— Да. Ты помнишь наш разговор в Эфесе? — неожиданно спросил царь.

— Про твои любимые запахи?

Тут Александр расхохотался от души и надолго.

— Про цели моей жизни! — Он сокрушенно покачал головой. — Ай-яй-яй, девочка моя сладкая. Девочка, она и есть девочка! Что мне с тобой делать?

Так она осталась в обозе, а он — ее любимый, неистовый, неукротимый, как буря, герой ушел, ушел, ушел. Где он? Как он? Знать бы, что все хорошо. Поберегите его, боги!

Геро, ходившая к начальнику сопровождения узнать, есть ли почта и новости, вернулась к ужину ни с чем и на вопрос Таис, как она думает, почему Афродита мучила Психею, прагматично заметила: «Бабкой не хотела становиться».

Сегодня почты и новостей опять не было. А последние новости десятидневной давности были плохи. Сатрап Арии Сатирбазан, после того как бросился в ноги Александра, был оставлен на своем посту. Но едва македонцы отошли, он устроил резню среди приданых ему фессалийцев и провозгласил всеобщее восстание. Такие черные овцы очень вредили усилиям Александра примирить эллинов с персами. Поступок подлого арийца стал для македонцев лишним подтверждением того, что варварам нельзя доверять.

Таис понимала Александра. Огромную империю не удержать в повиновении лишь с помощью силы и страха. Число греков и македонцев было ничтожным по сравнению с миллионами персов, индийцев, парфян, арийцев и других народов империи! Но она также понимала, что людей, привыкших относиться к варварам как к врагам, невозможно переубедить в этом так просто и скоро. Она сама спокойно относилась к тому, что персов можно было встретить повсюду. Они бросались в глаза своими роскошными яркими одеяниями: их священные огни повсюду горели на алтарях, их имена уже не резали слух. Но для многих македонцев, особенно пожилых, служивших еще Филиппу, неприятно было видеть, что вход в шатер Александра охранялся персами, что сам царь все чаще одевался на персидский манер, благо хоть не в эти ужасные штаны, что персы сидят с Александром за одним столом, по-рабски падают перед ним ниц — невыносимое зрелище! Недовольство не выказывалось пока открыто, но оно имело место. Таис была в этом уверена. Македонцы осуждали царя за «забвение» своего происхождения и незаслуженные милости к покоренным народам. А покоренные народы, несмотря на милости, все равно видели в нем захватчика, чужака. Как угодить всем? Как найти приемлемое для обеих сторон равновесие?

Геро на правах «хозяина» дома ходила за покупками: купила свежую кровяную колбасу и белый хлеб. У них еще были запасы нового, но пришедшегося по вкусу кушанья с Гирканского моря — черной рыбьей икры, которую они ели с маслом и белым хлебом, запивая кикеоном — вином, приправленным медом. Вернее, запивала Таис, а Геро, как истинная спартанка, не пила вина совсем.

— Завтра поем черной похлебки, — сказала Геро, — надоела мне эта сухомятка… Все рис да хлеб.

— Неплохой хлеб. Конечно, это тебе не финикийский (считался лучшим) и даже не беотийский, но вполне… — миролюбиво отметила сытая Таис.

— Это из пекарни Главка. Рыночные инспекторы проверяли качество помола и выпечки и признали его пекарню лучшей. Он теперь всем хвастается и показывает грамоту.

— Ах, мне надо завтра выбраться в люди: разбила свой кратер, хочу понести осколки в мастерскую Стратона, чтобы сделал такую же.

— Нехорошо держать разбитое в хозяйстве, — недовольно заметила Геро и поплевала себе за пазуху.

— Я уж сделала все отвращающие действия, — Таис обернулась к статуэтке Афины Паллады, которая хранила ее «дом». Это была копия знаменитой фидиевской «Афины Ламнии» с Парфенона, которую Таис особенно любила. — Так хочется помолиться не у домашнего алтаря, а в настоящем храме.

— Александр же приказал строить Александрию Арийскую. Пока мы туда доползем, наверняка ее уже и построят со всеми храмами, гимнасием, театром, агорой и акрополем.

— Да уж с акрополя начнут, что ты его в последнюю очередь назвала, — заметила Таис.

— Да, конечно, прежде всего защита. На дружелюбие местных жителей уповать не приходится. — Геро опять подумала о предательстве перса. — Сатирбазан, сатир-базар, сортир-базан, как там его звали?

Несмотря на грустный повод, подруги долго смеялись над таким именем.

— Да, ты права, пока мы доползем, там будет все готово, — новый эллинский город, кусочек прекрасной цветущей родины, — вернулась Таис к теме.

— Насчет цветущей, я сомневаюсь… Песок да камень кругом.

— Да, тут хоть степи, а там, Птолемей писал, вообще одни солончаки, голо, ветрено, в Дрангиане, где они сейчас.

— Хотя, милая подруга, ты не станешь спорить с тем, как бы охотно мы очутились там сейчас, в этих солончаках.

— О, да! — улыбнулась Таис мечтательно.

Они вздохнули и подумали каждая о своем… и об одном и том же:

Почта задерживалась, и это было странно. Таис начала беспокоиться не на шутку. Уж не случилось ли чего? Она ходила к прорицателям, но те давали уклончивые ответы, а сердце предчувствовало недоброе. Наконец прибежала взволнованная Геро с целым ворохом писем: от Неарха, Птолемея, Александра. Свое она уже прочла по дороге и выпалила с порога:

— Все в порядке, сядь, не беспокойся. Александр жив, здоров, заговор раскрыт.

— Заговор?!

— Не дошло до заговора, все обошлось. Александр не пострадал.

— Они покушались на Александра?!

— Все казнены.

— Кто… кто посмел?!

— Димн, Никанор, Аминта, Деметр, Филота.

— Филота?! Правая рука Александра?! О, Афина! — Таис схватилась за голову, потом трясущимися пальцами стала разламывать печать на письме Александра, Геро помогла ей. Таис пробежала глазами письмо, но зрение ее не ухватило ни слова «заговор», ни имени Филоты. Тогда она принялась за письмо Птолемея, ожидая там полного отчета, и не ошиблась:

«…некоторые подлые, малодушные злоумышленники строили планы покушения, идея которого принадлежала Димну. Дружок его Никомах, узнав об этом, хотел предупредить царя и обратился с этим к Филоте, тот же не дал делу хода и умолчал об опасности. Через два дня Никомах рассказал обо всем пажу Метрону, который все и доложил Александру. Димна арестовать не удалось: он или покончил с собой, или был убран кем-то из заговорщиков. Филота же оправдывал свое молчание тем, что „не принял всерьез болтовни мальчишек“. Посоветовавшись с Пердиккой. Леоннатом, Гефестионом и Кратером, Александр решил, что это преступление должно расследовать и судить войсковое собрание, что и было сделано. Были выслушаны все свидетели. Александр сам выступал перед войском, зачитал письмо Пармениона к Филоте, которое подтвердило подозрение, что если даже Филота и не был организатором заговора, то идея его совпадала с его собственными умыслами. Александр сказал следующее: „Какие должны быть мысли у человека, который молчит, зная, что на его царя готовится покушение? Мысли, которые бывают у убийцы. Отпрыску рода, представляющего цвет аристократии, я доверил защищать свою жизнь. Не раз вы, солдаты, просили меня о том, чтобы я берег себя. И вот я вынужден просить спасения у вас, у ваших мечей“.

Эти слова вызвали у солдат гнев, и некоторые хотели казнить Филоту тут же, но Александр настоял, чтобы Филота воспользовался правом сказать слово в свою защиту. Филота божился, что не имел преступных намерений, но под пытками признался, что желал гибели своему царю, и его руку направлял Парменион. Все предатели, в том числе и Парменион, казнены, судьба снова хранила нашего божественного царя, вокруг которого все сплотились еще тесней…»

Филота никогда не был симпатичен Таис. Таис определяла свое отношение к людям, опираясь на интуицию, на шестое чувство, хотя никогда не показывала человеку, что он ей неприятен, что само по себе было большой редкостью. Многие недолюбливали Филоту за высокомерие и спесь. Но Александр ценил его как полководца, доверял ему и его отцу самые высокие и ответственные посты. В глазах Таис они имели все, на что только могли претендовать: власть, богатство, почести. Все, кроме ума. Как мог Филота подумать, что, убив Александра, он сможет стать на его место, стать из второго первым?! Ведь Александр уже давно не первый среди равных, а лучший среди всех и единственный в своем роде, и его место принадлежит только ему. Кто, кроме Александра, способен осиливать то, что осиливает он! Как никто, кроме Атланта, не в состоянии удерживать землю на своих плечах, так и Александр — единственный, кто может нести свое бремя. Бред Филоты, что Александр своими успехами обязан армии Филиппа и полководческому таланту его и Пармениона, казался бредом всем, и не только Таис, далекой от военных дел. Ведь армия Филиппа уже давно стала армией Александра и переросла себя прежнюю не на одну и не на две головы. Разве Филипп провел ее через пол-ойкумены, разве он выиграл бесчисленные малые битвы и три грандиознейшие, равных которым не было в истории? Битвы, которые были обречены на заведомый провал, битвы, которые невозможно было выиграть ни по человеческой логике, ни по всем законам стратегии и тактики!

Таис в своих размышлениях не хотела умалять значение армии, действительно отлично вышколенной и вооруженной. Но и в этих качествах она не стояла на месте благодаря неустанным заботам Александра. Так же, как и сам Александр не стоял на месте, а шел в своем развитии семимильными шагами, сплавляя жизненные уроки со своими способностями, умом и стремлением к аретэ-добродетели. Пусть спорят философы, является ли благородство-аретэ врожденным качеством или ей можно научиться. Александр в этом вопросе удовлетворял как критериям Гомера, будучи по рождению «агатой» — благородным, так и требованиям Сократа и Платона, которые считали, что аретэ можно и нужно учиться, вырабатывая привычку к благим деяниям, мудрым, справедливым мыслям, мужественным поступкам.

Дед Александра Аминта III, его дядя Александр II, отец Филип — все три предшественника Александра на македонском троне пали от рук своего ближайшего окружения: родственников, пажей или телохранителей. Такая семейная история вынуждала Александра ненавидеть предательство. Почему за твое добро тебе платят лихом? У Таис сжалось сердце: как должен был чувствовать себя Александр, чудом избежавший удара в спину от своего друга? Не от врага-перса, а от человека, которого знаешь всю жизнь, к которому без всяких опасений поворачиваешься спиной. Каково было ему осознать, что ты пригрел змею на своей груди. А взять на себя ответственность вершить человеческую судьбу? Каково отправить ближайших соратников — своего друга и друга отца — на смерть, вырвать из своей жизни? Ах, как нелегко далось Александру это решение…

Но злодеи знали, на что шли, знали, чем рисковали в случае неудачи, их никто не неволил. Вина Филоты была доказана, Парменион же был казнен без суда и следствия. Но у необходимости свои жестокие законы. Александр не мог оставить его в живых по многим причинам. Старый генерал пользовался слишком большим влиянием в армии, особенно среди солдат-ветеранов. Он имел под своим началом большое войско и деньги, на которые смог бы нанять еще большую армию для открытой борьбы с Александром. А на борьбу он поднялся бы непременно. Во-первых, по закону кровной мести — отомстить за сына и, во-вторых, потому, что строил в душе планы свергнуть Александра, если верить показаниям под пытками Филоты. Ох, уж эти пытки. Гефестион рассказал потом Таис, как рыдал Александр на его груди, когда в соседней комнате пытали Филоту, как будто мучили самого Александра.

«Почему?» — был последний вопрос Александра. «Я тебя ненавижу!» — ответил Филота. Не мог он снести, что на его глазах в течение нескольких лет Александр из мальчишки превратился в мужа, героя, оставившего далеко позади таких полководцев, как Филипп или Парменион. Филота отказывался признать это, он завидовал и ненавидел. А ведь Александр давно подозревал его в нелояльности, но ничего не предпринимал, надеясь, что Филота образумится. Страшно подумать, что было бы, если бы покушение состоялось! Прав, ах, как прав великий Гесиод:

«Зло на себя замышляет, кто зло на другого замыслил…»

Таис, наконец, оправилась от первого шока и снова взяла в руки письмо Александра.

Прочтя его, она упала на кровать и зарыдала в голос.

— Что пишет Александр о покушении? — спросила Геро тревожно.

— Ни слова… — прошептала Таис сквозь рыдания и обессиленной рукой протянула письмо подруге.

«Моя пленительная, желанная, нежная возлюбленная, душа моя…» — «Моя пленительная, желанная, нежная возлюбленная, душа моя…» — Геро несколько раз перечитала это обращение, пытаясь представить, как бы произнес его Александр. — «…спасибо за письмо, за добрые слова. Будь здорова и благополучна, любовь моя. Сегодня смотрел танцы дрангианских женщин — на них длинные красные платья, поверх массивные, как броня, серебряные украшения — и представлял тебя, мое сокровище, в этих нарядах. Я уже видел на тебе платья, которые нравились мне больше. Но и это дрангианское пойдет тебе, я уверен, ибо ты украсишь собой любой наряд, даже такой мешок до пят. Украшения красивые, но они на местных женщинах провисают, на тебе же будут лежать. Вот так я вижу в каждой чужой женщине тебя.

Я вижу тебя и сейчас, когда пишу это письмо. Ты сидишь напротив, подперев голову руками. От твоего лица исходит такое очарование, которого не может быть ни у кого другого. В твоих глазах столько нежности, что я не могу удержаться, чтобы не поцеловать их. Ты садишься ко мне, невесомая, как душа-Психея, но ты не только прелестнее ее, но и несказанно умнее. Я чувствую твою ладонь в моих волосах (кольца ты сняла, чтоб не вырвать клок волос, как случилось когда-то). Я чувствую твое дурманящее дыхание у моего лица, я кусаю твои мягкие губы, и пью твою слюну, что слаще меда и хмельней любого вина. Я целую три родинки на шее за ухом — пояс Ориона — которые я обожаю, целую твои теплые ладони, твои подмышки, и ты смеешься и выворачиваешься, твой сладкий живот (надеюсь, ты не похудела так, что он ввалился, как у гончей собаки), твою переносицу так долго, пока на ней не разгладятся морщинки беспокойства обо мне.

Я в полном порядке, более того, думая о тебе, я так счастлив, как желаю быть тебе. Как мне не хватает тебя, твоих разговоров, в том числе и о „пустяках“, как ты это называешь — о золотом закате, звонком ветре, твоих снах. Если бы ты знала, любимая, как мне важно, чтобы и эти темы присутствовали в моей жизни! Не беспокойся и не скучай обо мне. За каждой разлукой следует встреча. Моя любовь не знает ни границ, ни расстояний. Да и как же мне не любить такую девочку, которая погладит меня по голове, посетует, что выпал мне плохой денек, пообещает, что все пройдет — и все действительно проходит! Как по волшебству. Жаль, что сам я не волшебник и не могу превратить тебя в маленькую Таис, которая бы сидела у меня на плече всегда, как сова у Афины. Будь умницей и отдыхай от меня, ибо, когда мы встретимся, я не дам тебе ни покоя, ни отдыха. Целую твои мокрые ресницы, любимая моя, и желаю спокойных ночей и радостных дней. Всегда твой, всегда с тобой, Александр».

Геро дочитала, вздохнула, смахнула непрошеные слезы, потом сравнила дату. Обы письма — от Александра и от Птолемея — были написаны в один день.

— Ну, не плачь, — обратилась она к Таис, — он любит тебя по-прежнему и не потерял своего чувства юмора. Значит, все в порядке.

— Как странно, что он упомянул Психею, ведь я тоже думала о ней. Мы, видимо, чувствуем друг друга. Но я должна быть с ним. Я должна предчувствовать опасность и предотвращать все беды. Я должна быть рядом! Иначе, в чем смысл моего пребывания на земле?

* * *

День, который она измучилась ждать, наконец, наступил — они встретились, соединились после 74 дней иссушающей и сводящей с ума разлуки.

— Никогда, никогда не оставляй меня одну так надолго! Лучше убей меня сразу… — шептала Таис сквозь слезы, мертвой хваткой вцепившись в Александра, как будто желая войти в него, слиться с ним. Она ощупывала его руками, телом, внюхивалась в его запахи, определяла, все ли родное на месте, что появилось нового. Это бурное приветствие отняло у нее последние силы и сознание…

— Ну, пришла в себя? — спросил Александр строго; так он говорил, когда очень волновался.

— Ах, Александр, мой милый, я совсем не изменилась — не стала ни сильнее, ни взрослее. И нервы мои не стали крепче. Так же подкашиваются ноги, когда вижу тебя.

— Еще не хватало, чтобы ты оставалась невозмутимой, как мраморная статуя! Не люблю каменных людей. Мне нравится, что в тебе так много жизни, и она так бурно и разнообразно проявляется. Жизнь надо про-жи-вать, на то она и жизнь!

— Не оставляй меня больше одну так надолго, — жалобно повторила Таис свою просьбу.

— Ты пришла в себя, можно продолжать? — ушел от ответа Александр.

— Я не могу поверить, что я снова с тобой, — прошептала Таис.

— Сейчас убедишься…

Окончательно она убедилась в этом, когда они свалились с кровати. Нет худа без добра: от падения путаница в ее голове как будто утряслась, и все стало на свои места.

— Вернулись на землю, двое ненормальных. Хорошо, что нас никто не видит — не поймут! — посмеивался Александр.

Александр остановился в Александрии Арахозской (Кандагар) до конца зимы, чтобы ранней весной продолжить преследование Бесса. Царь собирался перейти «Кавказ», как греки ошибочно называли Гиндукуш, и войти в Бактрию с юго-восточного направления, откуда Бесс их не ожидал. Восстание в Арии было подавлено. В ожесточенном решающем сражении Сатирбазан был убит, но пал и Эригий, друг молодости. Друг сохранил свою преданность, в отличие от Филоты. Каждый делает свой выбор в жизни.

Таис нашла много изменений: Александр устраивал официальные приемы в огромном шатре, окруженном тремя рядами македонской и персидской охраны. Он восседал на золотом троне в курбасии — головном уборе персидских царей, в бело-пурпурных одеяниях. Персы, видя привычную для них картину великолепного царя царей, каким он должен быть, охотно падали перед ним ниц, на колени или кланялись, — в зависимости от своего положения, — и посылали царю воздушный поцелуй. Македонцы усмехались и неодобрительно посматривали на это все, но не спешили следовать «варварскому» примеру, считая его для себя унизительным. Александр тоже молчал, но гнул свою линию, выжидая, кто кого переупрямит. Армия, к огромному удовлетворению Александра, получила пополнение из Македонии, Греции и с мест и увеличилась до 45 тысяч человек. Появилось у него и новое оружие — боевые слоны, диковинные, одетые в броню гиганты, несшие на себе в будке дротикометателей.

Для Таис же самым важным было убедиться, что отношение Александра к ней не изменилось, все остальное оставалось второстепенным. Она понимала, что ее абсолютная зацикленность на Александре может иметь негативную сторону, и следила за тем, чтобы оставаться всегда желанной, по-новому интересной и не пресыщать его собой. А для этого важно сохранять независимость и самобытность личности. Пока что их любовь была так сильна, что смешной казалась даже мысль о возможных опасностях, особенно сейчас, когда после долгой разлуки и пережитых треволнений страсть буквально сжигала их.

Многие женщины, чтобы продлить или оживить любовь, притворяются холодными, заставляют ревновать, устраивают разлуку. Таис не нуждалась в этих уловках, а что касается последнего — панически боялась и ненавидела те разлуки, которые навязывала им неумолимая жизнь. Вечная тревога и страх за своего ненаглядного — отчаянного и рискованного — посильнее любой ревности подстегивали ее любовь и доводили до пределов выносимого.

Слабый огонь долго тлеет, сильное пламя прогорает вмиг. Так и любовь, чем она мощней, тем больше вероятность, что она может оказаться недолгой. Таис знала, что любую любовь, если хочешь, чтобы она продлилась вечно, надо холить и лелеять, ухаживать за ней, как за прекрасным цветком. Чем сложнее люди и многограннее их потребности и чувства, тем сложнее им удовлетворять их и быть счастливыми. А счастье, как ветер: его не удержать никакими дверями. Существует такое романтическое представление, что «настоящей» любви ничего не страшно. Но в жизни все по-другому. Великий душевный опыт несчастья научил Таис понимать необходимость помогать своим чувствам и защищать их, дал чутье обходить подводные камни и мели любви. Работа садовника в саду любви лежала прежде всего на ее плечах не потому, что Александру это было неясно, неважно или неинтересно. Нет. Просто его жизнь была до предела заполнена очень многими заботами и делами, которые отнимали все его время и силы. Таис для него была в какой-то мере «отдыхом после трудов» — вожделенным удовольствием, которое надо было сначала заработать. Или, другими словами, — она была радостью в его жизни. Александр же был для Таис смыслом всего.

Сейчас смысл ее жизни был занят подготовкой к тяжелому переходу через горы, такие высокие и труднопроходимые, какие еще не встречались на пути его армии, как, впрочем, и всех других армий. Вынужденному из-за восстания в Арии свернуть с прямого пути из Гиркании в Бактрию на юг и сделать огромный крюк, Александру не оставалось ничего другого, как идти через горы.

Кроме того, где-то в этих неприступных горах находилась скала, к которой боги приковали Прометея на мучения, от которых его освободил Геракл. Таис, зная романтическую сторону души Александра, предположила, что царь не преминет снова подтвердить свое родство с божественным Гераклом и повторит его подвиг, побывав в этих недоступных местах. Сейчас она уже не считала, что Александр умышленно стремится к трудностям. Просто, раз они ему предстоят, он настроит себя и других преодолеть их с честью.

Последние спокойные денечки в лагере у подножия Гиндукуша проходили в дружеских вечеринках. Таис, желая позабавить Александра, нарядилась в платье до пят, в массивные серебряные ожерелья, которые он описывал в своем письме, и станцевала нехитрый арахозский танец. Ей аккомпанировали на тамбуринах местные музыканты в огромных белых шапках из бараньего меха, похожих на стога. Александр увидел свою ожившую фантазию, о которой знали только они (плюс по чистой случайности Геро), и был очень тронут. Таис грациозно извивала руками, создавая иллюзию, что они без костей, падала на колени и описывала круг вокруг своей оси, почти касаясь головой пола, для чего требовалась значительная гибкость. Без проблем получалось у нее движение головой из стороны в сторону, при котором оставались неподвижными плечи, кокетливо поводила глазами под насурьмленными и соединенными по местной моде бровями.

— Ты, как всегда, на высоте! — Леоннат выразил всеобщее мнение. — Какие оригинальные идеи! Откуда ты их берешь? В Египте ты была египтянкой, в Вавилонии — вавилонянкой, в Персеполе — персиянкой.

— И все же я — афинянка, — закончила мысль Таис.

— Странно подумать, что мы были в Вавилоне всего-то год назад, тоже зимой! — удивился Птолемей.

— А я все больше вспоминаю смешные моменты в городе любви, например, эти ужасные кровати… — Леоннат имел в виду кровати вавилонцев с тюфяками из козьих шкур, наполненных водой, спасавших их от невыносимой летней жары.

— О, и я намучился, пока приспособился, — присоединился к разговору Гефестион. — Все мне казалось, что проткну этот тюфяк коленом, и вся вода хлынет на меня. Очень отвлекало от любви.

— И я все норовил завалиться куда-то не туда — нет же никакой устойчивости! Одним словом, не понял я, в чем там удовольствие, — закончил Леоннат со смехом.

Таис изо всех сил старалась не рассмеяться и не выдать себя, так как и ее воспоминания были того же рода. Но тут их мирное хихиканье перекрыл громкий хохот Геро — она перегнулась пополам, схватившись за живот, а довольный Леонид сидел рядом. Все понятно — рассказал шутку…

— Ладно, — кивнул Леонид, — «Сосед спрашивает соседа: „Главк, почему ты всегда выходишь на крыльцо, когда твоя жена начинает петь?“ — „Чтобы соседи не подумали, что это я ее бью“.»

Насмеявшись, Таис потянула Леонида танцевать. Он был ее самым любимым партнером. Сдержанная страсть сочеталась в нем с удивительной пластикой, фантазия подсказывала новые движения, и, в свою очередь, он быстро схватывал те, которые исходили от Таис. Вот и сейчас они самозабвенно танцевали под родные звуки греческой музыки, переходя от танца к танцу. По счастливому лицу Таис было видно, что она полностью погружена в мир танца и не замечает ничего вокруг. Движение, музыка и ритм доставляли ей как душевное, так и физическое, чувственное наслаждение. Именно оно управляло ее телом и, проходя через него, исходило каким-то волнами или лучами во внешний мир, передавалось зрителям, волновало, будоражило их. Были это волны или что-то другое, но что-то явно будоражило. В том числе и Птолемея, который чувствовал, как по его телу разливается жар и какое-то напряжение. Хотя, почему какое-то? Вполне определенное, определенней некуда.

Птолемей незаметно обвел взглядом остальных мужчин и увидел по их лицам, что они чувствуют то же самое. (За исключением мрачного Пердикки, к которому вернулась жена. Раньше он бывал таким хмурым, когда она его бросала.) В разной степени на лицах отражалась одна мысль и одно желание, совершенно понятное и естественное для мужчины. Прелестная темпераментная женщина грациозно покачивает бедрами и плечами, ловко перебирает стройными ногами. Эта картина, да еще музыка, да еще немного вина… Да, что ж мы, не живые, что ли? Дружба дружбой, но ближе к ночи дружба к женщине как-то ослабевает и принимает совсем другие формы. Неудивительно, что все мужчины не только завидуют Леониду, который сам начинает забываться и все крепче прижимает ее к себе, негодяй, — но идут в своих фантазиях дальше. Птолемей еще раз обвел людей взглядом: у всех голодное выражение, у всех, кроме Александра — этот во всем не такой, как все. Смотрит благожелательно-спокойно. Как сытый кот.

И вдруг страшная догадка осенила Птолемея: сытый кот, сытый! Все смотрят голодными глазами, а он сытыми — уж не потому ли, что насытился? Ах!!! Неужели??? Нет! — Да… Так и есть… — Птолемей, задыхаясь, напряг память, отыскивая фактические подтверждения своей невероятной догадки. Их не было; для непосвященного ничего в их поведении не выдавало в них тайных любовников, действительно, ничего. Комар носа не подточит. Но Птолемей был удивительным образом уверен, что он прав.

Земля и боги! Так вот ради кого Таис оставила его три года назад. Разбила ему сердце на мелкие-мелкие осколочки… Ужасное это было время… Он чувствовал себя тогда как сброшенный с Олимпа бог. Как он страдал, подозревал, следил, ненавидел, жаждал мести, как сожалел, как казнил, ел себя поедом! Как… Как все в его положении. Кто испытал это хоть раз — не забудет так скоро. Тяжело ему далось смириться с судьбой, стать только другом. И вот, значит, кто его счастливый соперник. А как же Гефестион? Да и Барсина? Почему она с ним? Почему он прячет Таис? Что за тайны? Хотя, от Александра всего надо ожидать, непонятно, что у него на уме, это только дураки думают, что он ясный и открытый, как молодая жизнь, а он совсем не прост. Птолемей знает это. Хитроумный Птолемей, хитрый, как Одиссей, каким он сам себя считал и каким хотел казаться перед другими. Идиот ты, Птолемей, ничего ты не понимаешь — глух, слеп и туп. Все узнаешь последним, как обманутый муж. Неужели?

Он с отчаянием в глазах смотрел на Таис, на эту упорхнувшую от него сказочную птицу счастья. Он держал ее в руках, да не удержал, лишь алые перья остались в руках, как напоминание о чуде. Потом взглянул на Александра. И в этот момент Александр медленно перевел свои сверкающие, льющие свет глаза на Птолемея, и его взгляд ясно и недвусмысленно сказал: «Да, Птолемей, ты совершенно прав». Мистика какая-то…

Таис, наконец, натанцевалась и под дружные рукоплескания проследовала к своему столу, села, обмахиваясь руками, откинула волосы со вспотевшей спины, отдышалась, приговаривая «воды, воды», выпила, улыбнулась Птолемею, блестя глазами и зубами:

— Ну, что ты такой насупленный? — наклонилась к нему, обвила его шею рукой, прикоснулась своим лбом к его, полыхнула своим жаром, окутала своим дурманом.

— Голова болит, — глухо отозвался Птолемей.

— Пить надо меньше. Пьешь, как фракиец. — Она все еще пребывала в радостном танцевальном настроении.

Подошел Клит, после казни Филоты ставший вместе в Гефестионом гиппархом, начальником конницы, поцеловал Таис в разрумянившуюся щечку:

— Судя по тому, как ты танцуешь, могу себе представить, что ты в постели вытворяешь!

Таис быстро переглянулась с Геро, состроила гримаску с подкатыванием глаз, но ответила шутливо-примирительно:

— Да, Клит, но… вас много, а я одна. — И развела руками с милой улыбочкой. С мужчинами надо разговаривать на понятном им языке.

Птолемей подумал, что прямолинейный Клит по-пьяни высказал то, что думают многие, но скрывают под маской приличий и хороших манер. Птолемей до сих пор не мог забыть ее в своей постели. Ничего не помогало, никакие самые дорогие женщины. Птолемей получал от них разве что временное облегчение; о счастье, которое давала одна Таис, не могло быть и речи. Что с ним случилось, что она сделала с ним? Он грезил о ее скупых ласках, как о чуде! Вот она — власть женщины, не дающейся в руки.

Подошел Гефестион: «Ну, что, напрыгалась, козочка? Правильно, в горах не до танцев будет». Улыбка сошла с его лица.

— За каждыми горами следуют равнины, все будет хорошо, — ответила Таис.

Подошел и Александр, сел рядом с Леонидом, обнял его. Птолемей навострил уши и напряг зрение.

— Отвела душу? Какая же вы красивая пара с Леонидом!

«Да-да, с Леонидом!» — съязвил Птолемей про себя, а Гефестион вслух процитировал Гомера: «…с наслажденьем легкость сверкающих ног замечал Одиссей и дивился» и погладил Таис по коленке, за что схлопотал шлепок по руке.

— Ионийские танцы легче смотреть, чем исполнять. Я даже утомилась.

— Вот-вот, и я о том, — подхватил Александр.

— Скажи еще, ты пришел отправить меня спать…

Александр улыбнулся в ответ:

— Ой, ну еще немножко, — Таис капризно надула губы, как маленькие дети, которые ни за что не хотят в кроватку.

— Ступай отдыхать, Птолемей тебя проводит, — ответил Александр с очаровательной, но не терпящей возражений улыбкой.

Всю дорогу до палатки Таис ругалась с Птолемеем, насколько со сдержанным, осторожным Птолемеем вообще можно было ругаться. Таис с удивлением вспоминала те времена, когда прямота Птолемея умиляла ее. Сейчас же ничего не осталось от открытого некогда, простодушного парня. Разве может человек так измениться? Да и был ли он действительно когда-то простодушным?

— Ты провоцируешь мужчин и когда-то дождешься неприятностей. Зачем ты кокетничаешь, завлекаешь?

— Я завлекаю?! — Таис вытаращила глаза и прижала руки к груди. — Ты меня знаешь не первый день, и все остальные тоже. У меня и мыслей никогда не было кого-то завлекать.

— Я верю, что ты это делаешь не нарочно. Но это… так выглядит, мужчины это так воспринимают.

— Птолемей, я танцую потому, что мне так хочется. Я — так — живу! Если мне хорошо — я танцую, если мне плохо — я пою. А то, что у мужчин одно на уме — то это их забота, а не моя.

— Таис, я только беспокоюсь за тебя… о тебе, — он от волнения оговорился, — потому, что я знаю мужчин…

— Да, я их действительно не знаю, несмотря на то, что всю жизнь имею с ними дело, — согласилась, перебив его, Таис.

— Я хочу тебя защитить, а не в чем-то ограничивать.

— Ах, я сама в состоянии постоять за себя.

— Я хочу на тебе жениться! — неожиданно выпалил Птолемей.

Таис от удивления открыла рот, а потом все же рассмеялась.

— Ты с ума сошел! — В перерывах между смехом она с сожалением смотрела на него. — Ты ведь уже женат!

— Я разведусь…

— Ну зачем же разводиться с дочерью Антипатра, это неумно. Да и я не собираюсь замуж. Тебе что же, хочется лишить меня всякой жизни, запереть в геникее (женская половина дома) и засадить за прялку?

Птолемей уже пожалел о своем порыве. Сегодня ему хватило поводов, чтобы возненавидеть себя. И все же он задал свой последний и самый глупый вопрос:

— Да ты любила ли меня когда-нибудь? («Идиот! Что ты делаешь? Она же не умеет лгать!»)

Таис поняла его состояние. Она вспомнила его двадцатидвухлетнего, сидящего в ожидании на траве возле ее калитки, в Афинах, восемь лет назад. Разглядела в полных отчаяния глазах его тогдашние, полные надежды, и ответила: «Да». Она не лгала, в тот момент — пусть только в один этот момент — она любила его.

Почему мы любим? И почему именно эту? Может быть, мы сами наделяем объект обожания всеми прелестями именно потому что любим? И любимая не более, чем образ, форма, в которую мы вдыхаем нужное нам содержание. А любовь — не что иное, как наполнение формы всем тем, что мы желаем для себя. А стоит любви уйти, и уходит все то, что мы вдохнули; человек теряет всякую прелесть, все достоинства, оставляя нас недоумевать: что же мы так любили в нем?

Или предмет нашей любви действительно изначально наделен всем тем очарованием и достоинством, которые мы видим в нем, и которые заставляют нас любить? «Я выдумал эту Таис или она действительно такая? Почему я превратил ее в божество, настолько святое, что его не просто не судят, но даже не упоминают всуе? Она ведь не единственная женщина на свете. Не первая и не последняя в моей жизни. Не самая красивая. Не самая молодая. И совсем, совсем не любящая. Тогда почему?

Она лучше всех. Я люблю ее. Вот почему…»

Много-много позже, успокоившись, пообвыкшись, смирившись, Птолемей даже с каким-то странным удовлетворением стал думать, что не ради кого-то, но самого Александра, оставила его Таис, и эта мысль прибавила к его горечи нечто, похожее на гордость. Птолемей признавал превосходство Александра во всем.