Поход по горам, особенно переход через перевал Паропамис (Гиндукуш) оказался таким тяжелым и ужасным, что Таис была близка к отчаянию, убеждая себя, что за каждыми горами когда-то появятся цветущие равнины… Смысл жизни, поиски которого так занимают нас, вдруг прояснился сам собой: мы живем, чтобы жить! Вся палитра жизненных целей сузилась до одной простой — выжить! Когда же после 17 дней ужаса войска спустились в равнину, Таис постаралась поскорее забыть этот холод, голод, эти бури, этих обмороженных, обессиленных, полуобезумевших людей, слепнущих и теряющих разум на высоте 4000 метров, падающих в снег с одной мыслью — отдохнуть, то есть замерзнуть навсегда.

Таис тщательно готовилась к этому маршу. Однако и ей не удалось предусмотреть все возможные неожиданности и опасности. Сухари, вяленое мясо, сухофрукты и орехи были упакованы в разных местах и в достаточном количестве. И хотя два из трех груженых мулов Таис сорвались в пропасть, еды хватило, не пришлось, как другим, есть тошнотворную сырую конину. Взятый в путь хворост частично украли, а остатки пришлось отдать на приготовление общественной пищи. Последние пять дней костров вообще не жгли, не было топлива. Караван растянулся на много десятков километров, связи между его отдельными частями не было, никто не знал, что происходит в авангарде, что в хвосте длинного людского потока. Таис шла с отрядом Птолемея, пока в темноте и пурге не потеряла македонца из виду. Через пару часов он чудом разыскал ее, окоченевшую, ослабшую, искавшую защиту от вьюги в забитой людьми пещерке. Она чуть не отморозила себе пальцы на ноге.

Потом, когда все было действительно позади, и они снова могли шутить, Птолемей подначивал ее: «Ты мне жизнью обязана». На что она отвечала: «Ну, не жизнью, а этим пальцем».

Выйдя, наконец, в Бактрию, армия Александра не застала там Бесса. Он бежал через Окс (Амударья) в Наутаку, оставив за собой вместо цветущих равнин, которыми грезила Таис, выжженные, опустошенные земли. Главные города Бактрии — Аорн и Бактра — удалось взять с ходу. Преследуя Бесса, армии пришлось двигаться через пустыню, снова испытывая лишения и нехватку воды. Получилось по пословице — «Спасаясь от дыма, попадешь в огонь»: из холода и голода снегов Гиндукуша они попали в жару и жажду песков. Зато пятидневная переправа через широкий, в 6 стадий (1100 м), Окс на надутых шкурах и набитых соломой палатках удалась без потерь.

Судьбе было угодно сыграть с Бессом такую же злую шутку, какую он сыграл с Дарием. Его афера закончилась для него предательством сподвижников — Спитамена и Датаферна, которые выдали македонцам место, где скрывался преданный предатель. Чести пленить Бесса удостоился Птолемей. Бесса отправили в Экбатаны, где родственники Дария исполнили долг кровной мести и казнили цареубийцу, разорвав его тело на куски и раскидав их пращами по пустыне.

Больше желающих соперничать с Александром за звание царя царей не было. Зато появился новый враг — недавний союзник и друг, ставший для солдат Александра истинным кошмаром, — уже известный Спитамен. Он не только перетянул на свою сторону согдийскую и бактрийскую знать, но и сумел разжечь народную войну. Он быстро уяснил, что ни одна армия не в состоянии одолеть Александра на поле битвы. Этого можно добиться только действуя тайно, наскоками, партизанскими методами: неожиданно нападая на обозы и гарнизоны, на малочисленные отряды.

С таким упрямым и коварным сопротивлением Александру еще не приходилось сталкиваться. Замирение территорий вылилось в кровопролитную и жестокую двухлетнюю войну принесшую много крови, горя, потерь и трагедий личного плана.

Сразу после взятия Мараканды (Самарканд) — утопающей в садах столицы Согдианы (Узбекистан), Александр столкнулся с новым сопротивлением: около 30 тысяч повстанцев закрепились на неприступной скале, которую македонцам удалось взять с большим трудом. Сам Александр был серьезно ранен в бедро.

Подавив основные очаги борьбы и заняв крупные города, Александр надеялся, что война закончена. В подтверждение его надежд в его лагерь на стремительном Яксарте (Сырдарья) прибыли послы от саков и скифов — доителей кобылиц, воспетых еще Гомером. На этом месте, на заросшем золотистыми тополями и ветлами берегу, Александр планировал создать Александрию Эсхату-Крайнюю (Ходжент). Его предок Геракл дошел до этих мест, считавшихся восточным концом мира, и оставил в память о себе каменные колонны. Александр оставил город. Царь приказал местным князьям собраться в бактрийских Зариаспах, чтобы заключить с ними мир. Но те поняли его приглашение в соответствии со своими представлениям о чести, а именно как коварную западню. Они перебили послов Александра, его гарнизоны и подняли мятеж, засев в семи городах. В их главе стали Спитамен и Катен.

Тревогу Александру внушал постоянно бунтовавший Кирополь, город, основанный Киром Великим. Именно в этих краях основатель персидской империи нашел свою смерть. Царица скифов-массагетов отрезала ему голову и положила в мешок с кровью, «чтобы он ею напился». Для осады Кирополя был отправлен Кратер, сам Александр пошел к Газе, которую взял приступом. Захватив окрестные территории и поставив их под свой контроль, Александр поспешил на помощь к Кратеру. Как всегда не щадя себя, сражаясь в первых рядах, он одним из первых проник в город, но был ранен в голову и шею так, что на время потерял голос и частично зрение.

Наконец, восстание семи городов было подавлено. Пока царь был занят им, а также строительством Александрии-Эсхаты, Спитамен овладел Маракандой и осадил в его крепости македонский гарнизон. На помощь македонцам были посланы отряды Андромаха, Менедема и Карана. Сам царь не мог отлучиться, потому что к берегам Яксарта подошли дружественные до недавнего времени, а сейчас враждебные саки. Несмотря на плохие предсказания, Александр решил дать им сражение. Пока катапульты обстреливали вражеский берег, Александр на плотах переправил через реку пехоту лучников и конницу, сразился со скифами и отогнал их от реки. При преследовании врага царь отравился плохой водой и тяжело заболел. Скифский царь, признав свое поражение, пришел просить милости и получил ее: Александр отдал пленных без выкупа.

В маракандских краях македонцев ждала невероятная неудача: люди Карана попали в засаду на берегу Политимета (Зеравшан) и были полностью вырезаны саками. Погибло более двух с половиной тысяч солдат во главе с такими опытными полководцами-ветеранами, как Менедем и Андромах! Страшное поражение не укладывалось в голове, Александр не мог себе представить, чтобы эта катастрофа случилась без невольной вины самих македонцев. Струсили солдаты, сплоховали командиры? С кого спрашивать? Конечно, только с себя…

Таис в то время находилась в Александрии-Эсхате, которую построили в рекордный срок — за 20 дней. Александр населил ее отслужившими свое ветеранами, местными жителями и выкупленными на волю рабами. Вокруг города, лежащего на берегу реки, простиралась плодородная равнина, поросшая платанами, тополями и дикой шелковицей. В дымчатой дали поднимались безмятежные, покрытые снегом горы — Александр умел выбирать не только подходящие, но и красивые места для своих городов.

Но ему самому было не до любования окрестными красотами. Едва оправившись от болезни, он повел армию на Мараканду, которую Спитамен осадил во второй раз. Всего за три дня македонцам удалось одолеть расстояние в 250 километров, но Спитамен успел бежать из города. Пройдя огнем и мечом долину злополучного Политимена, царь прогнал Спитамена в пустыню, а сам в конце года направился в бактрийские Зариаспы. Наступила недолгая передышка, однако до полной победы было еще далеко.

Так трудно и напряженно прошел их первый злополучный год в Средней Азии.

Таис прожила его, как и все, нервно и тяжело. Страшные вести о потерях, стычках, восстаниях сменяли друг друга. Настали такие времена, когда благом казалось отсутствие всяких новостей и изменений. Афинянка день и ночь молилась об Александре — жив ли ее любимый, цел, невредим? Хотя виделись они урывками, от Таис не укрылось его усталось и раздражение.

Крайняя усталость и настоящее раздражение.

Жизнь заставляла его менять тот стиль, который он считал правильным и достойным мужчины. Ему претили вероломные нападения из-за угла, тошнило от того, что приходится быть более жестоким и коварным, чем враг. Не получалось придерживаться по отношению к противнику той же системы добра и зла, которую он относил к себе: ненависть затмевала разум. На какие зверства способны люди! Как самому не превратиться в чудовище?

Но клин вышибается клином, так было и будет, и Александру не поменять небо и землю местами. А неплохо было бы… Сейчас же надо быть первым, ибо если не ты, то — тебя… Но как же изматывали эти подлые азиаты, этот неуловимый Спитамен. А большие потери, ведь они на его, Александра, совести. Особенно мучила политиметская трагедия. Как это могло случиться! Две с половиной тысячи опытных солдат вырезали за раз. Как стадо беспомощных овец! Как это возможно? Даже если он запретил говорить о них, себя не заставишь забыть, это же его люди… Кровь, кровь, своя, чужая. Чтобы заглушить в голове крики сражающихся, стоны умирающих, отключиться, не думать, просто-напросто заснуть, он стал чаще пить. Таис видела, что Александр измотан до предела, очень жалела его, но не могла смириться со способом, которым он пытался выйти из этого состояния — пьянством.

Иногда он бывал таким, как раньше — любящим, нежным, — и это внушало Таис надежду, что ее тревоги преувеличены. Вот сейчас он — долгожданный! — ввалился в ее домик. Грязный, усталый, обросший щетиной, но улыбающийся, и ее сердце взорвалось от радости. Жив, жив!

— Даже целовать тебя не стану, такой грязный, — сказал он вместо приветствия, скинул запыленный, когда-то пурпурный, а сейчас серо-коричневый плащ, отвязал меч и расстегнул кожаный, покрытый металлическими бляхами, панцирь.

Таис тотчас приготовила ему ванну.

— Три дня в седле, без чувств совсем, — продолжил он хриплым от утомления и пыли голосом.

Он лежал в ванне и крепко спал, пока она мыла и брила его, а потом просто рассматривала.

— О, Зевс, до чего довела меня жизнь! Я сплю в твоем присутствии.

— Ты уже в Эфесе спал, — напомнила Таис.

— Тогда я спал от избытка покоя, а сейчас — от усталости. Что-то я совсем обессилел, дай мне вина, надо бы взбодриться.

— Да ты уж выпивший… — Таис уловила запах.

— Это вместо воды. Эту гнилую воду невозможно пить, я травлюсь ею.

— Я дам тебе молока.

— Кобыльего? Бе-э-э… — Александр скривился. — Да, детка, где то время, когда меня оживлял и приводил в полную готовность один взгляд на тебя или даже мысль о тебе, — так рассуждал он тоном столетнего старика, рассматривая свою чистую пятку, от которой шел пар, потом медленно погрузился в воду и омыл волосы.

— Александр, ты знаешь, что ты красивый мужчина? — вдруг сказала Таис.

— Неужели! Это ты заметила, смыв с меня слой грязи? Значит, ты меня любишь за неземную красоту? — посмеивался он.

— Нет. Даже если бы ты был с внешностью Гефеста или одноглазого Полифема, я любила бы тебя. У тебя такое лицо — не хорошенькое… (Александр поднял брови), а красивое настоящей природной красотой. Она не бросается с первого взгляда, но и не приедается со второго.

В своих восторгах Таис была не единственной. Лучшие художники и скульпторы Эллады пытались понять тайну его лица, ставшего иконой эпохи, эталоном всего эллинистического искусства. Не только Гелиос Родосский и фигуры Пергамского алтаря, но даже будды Индии и витязи иранских миниатюр сохраняли некоторые характерные черты его лица спустя много столетия после его смерти.

— Хорошо ты меня описываешь.

— А твой овал бесподобен, как оливка, — Таис погладила его лицо, а Александр рассмеялся.

— Я рад, что своим видом доставляю тебе удовольствие. Я знаю, что я прекрасен во всех отношениях. — Он все шутил. Хорошо, пусть будет так… — Я думаю, — продолжил он невозмутимым тоном, — что нам надо перебраться на кровать.

Они перебрались…

— От такой жизни я начинаю забывать, как нам хорошо вместе. Я даже это начинаю забывать. Зверею от такой жизни, превращаюсь в какое-то животное…

— Все будет хорошо, имей терпение, — Таис хотелось добавить: «И не пей», но она знала, что это ему не понравится, и воздержалась.

— Да, в мои планы не входило торчать в голой степи и сражаться с этими бандитами. Я в Индию хочу!

— Где живут обезьяны и большие серые слоны… — продолжила Таис его коронную фразу.

— Ах, детка, какое счастье, что ты у меня есть! — А потом добавил совсем другим тоном: — Со мною что-то происходит.

— Что, Александр, что, скажи мне, — она склонилась над ним.

— Я устал…

Таис поняла, что разъяснений не последует.

— Спи, любимый мой, отдыхай, не думай ни о чем, все пройдет, и все будет хорошо…

Леонид

Усталость, истощение сил порождает либо упадок духа, либо его возмущение. Страшная война из засады продолжалась, неся потери, и настрой людей колебался от подавленности до раздражения, чреватого взрывами агрессии. Признание «Я устал», которое так резануло слух Таис, когда его произнес Александр, срывалось с уст всех: Птолемея, Неарха, даже такого прирожденного оптимиста, как Леонид.

Азиаты на выносливых безгривых конях-аргамаках были отличными наездниками: фаланга мало что могла противопоставить им. Поэтому конникам, в том числе фессалийским, доставалось больше всего — Александр затыкал ими, как говорится, все дыры. Как-то перед заданием Леонид зашел к Таис попрощаться и поразил ее своим состоянием. Он с трудом шутил, пытался уйти от серьезного разговора, но Таис, чувствующая всякую неправду, в конце концов вызвала его на откровенность. Леонид говорил, а она испуганно слушала и рассматривала его лицо, которое не узнавала совершенно. Ведь она привыкла видеть его веселым, задорным, ироничным — каким угодно, только не с потухшим взглядом, лишенными всякой надежды глазами. И еще… Было что-то чужое, пугающее в его лице, какая-то печать обреченности, что ли.

— Как мы привыкли, — говорил Леонид, нервно пощипывая конский волос на гребне своего шлема, — есть преступники, они ужасные нелюди, ошибки природы, они встречаются один на тысячу нормальных людей, а здесь — все такие. Такой дикий, фанатичный, жестокий народ! И их нравы, поступки? У нас описания подобных действий встречается в страшных сказках, трагедиях, в которых страсти специально сгущены, чтобы вызвать у людей ужас и отвращение — очищающий катарсис. Здесь же — это норма жизни, порядок вещей. И ты сам перестаешь быть собой. Я с удивлением вспоминаю, что у меня когда-то были мысли, чувства, я читал книги, разговаривал с умными людьми о возвышенных и прекрасных вещах! А сейчас моя жизнь сузилась и опустилась до примитивного существования — есть, спать, причем одним глазом всегда следить, чтобы тебе не перерезали горло. Ах, да что я тебе голову забиваю, не надо тебе это все знать!

— Конечно же, надо, я одна из вас! — воскликнула Таис с чувством, придвинулась к нему, обняла, желая принять на себя часть тяжести, лежащей на его плечах. — Ты устал, мой бедный. Но ведь это когда-то кончится, как страшный сон?.. — спросила она со слабой надеждой.

— Может быть, а, может, кончится раз и навсегда.

— Все будет снова так, как раньше! — убежденным от страха голосом сказала Таис и с мольбой заглянула в его глаза.

— Ты думаешь, все будет так, как было?.. Будет, как было? — медленно проговорил он. — Так бывает? — Леонид посмотрел на нее так, как ему нельзя было смотреть. — Мне пора, пора уже давно… — Он решительно встал и закинул за плечи края своего военного плаща.

— Нет, — вскрикнула Таис, — я не хочу, чтобы ты вот так ушел! — Из ее глаз брызнули слезы, и она упала ему на грудь.

— Ну-ну, еще не хватало, чтобы ты плакала обо мне. — Он гладил ее по волосам, потом поднял ее лицо и, рассматривая ее нежные черты, улыбнулся через силу: — Поцелуй меня на прощание.

Таис поцеловала его с такой готовностью и страстью, как будто пыталась вдохнуть в него надежду, жизнь и будущее. Что-то глубоко внутри нее, там, где душа еще слита с телом, подсказывало ей, что это их последнее прощанье.

В последующие дни она много думала и молилась о Леониде, пытаясь мольбами задобрить судьбу и отвести подозрение, да только все оказалось напрасно и поздно. Ах, эти страшные слова — «слишком поздно»… Его судьба была решена где-то в другом месте и кем-то другим.

Спустя несколько дней Таис со своей единственной служанкой стирала на заросшем ивами плоском песчаном берегу, когда увидела на бархане растерянную, испуганную Геро. Она крикнула издалека срывающимся на рыдания, не своим голосом: «Таис… письмо… Леонид…»

— Что?.. — Таис выпрямилась, выпустила из рук платье, которое тут же подхватило течение и унесло прочь.

— Леонид погиб, убит, мертв!..

У Таис остановилось дыхание и потемнело в глазах. Вот оно, проклятое предчувствие, вот она, та печать на его лице, печать смерти. Она рухнула на берег, билась головой о землю, рвала руками жалкую растительность и кричала, выла страшным голосом: «Нет, нет, нет. Мой милый Леонид, мой бесценный друг, по-че-му!!! О, Афина, почему он, ведь он такой хороший, ведь без него не может ничего быть, он же мой лучший дру-у-у-г!..» Группа местных женщин, стиравших в стороне, смотрела на двух убивающихся в своем непонятном горе ненавистных «яванок», и на их скрытных лицах с непроницаемыми черными глазами отразилось что-то, похожее на невольное сочувствие.

Особенно мучило Таис то, что она не смогла ничего упредить, хотя чувствовала недоброе! (Почему недобрые предчувствия всегда сбываются?) Что надо было сделать — лечь костьми, не пустить? Сказать о своих предчувствиях? Кажется, они были у него самого, он сам все знал, потому и был таким… Каким? Потерянным, безнадежным. Ах, как же так, почему? Ведь он же был сама доброта. Ведь таких людей на земле, — порядочных, мудрых, жизнелюбивых — раз-два — и все. Как дико все это, какая нелепость, какая гадость, какая жестокая несправедливость! Почему безжалостная судьба предала его «навек усыпляющей смерти»? Почему его, а не какого-то подлого, злого, гадкого человека?

Никогда больше не увидит он солнечного света, не переживет весеннего цветения, не пошутит, не осветит мир своими смеющимися глазами. Она оказалась плохой подругой — не смогла его спасти, как он когда-то спас ее… Скольким, если разобраться, была она ему обязана! Всем. Своей жизнью, счастьем, Александром. Как жалела она сейчас, когда ничего нельзя было вернуть, что так мало дарила ему радости, внимания, дружеского участия, любви. Вот так все может оборваться в один миг… Слепая старуха Атропос-«неотвратимая» перережет нить твоей жизни — безотвратно и безжалостно. И это все. Такой была моя прекрасная жизнь. Все.

— Как он умер? — пытала Таис Марсия, который был с ним.

— Героем, с улыбкой на лице, как подобает эллину.

— Как…

— Ударом копья… в грудь, — продолжил тот и отвел глаза.

— Они его мучили, эти головорезы!

— Он умер быстро, я клянусь тебе, — и вздрогнул всем телом, как конь, вспомнив изуродованное до неузнаваемости тело Леонида.

Таис обняла Марсия, как родного, как Леонида, вместо Леонида, которого она уже никогда не сможет обнять. Сердце ныло, как будто в нем еще торчало копье, предназначенное Леониду. Таис вспомнила слова Александра «Я люблю моих „орлов“, и каждая смерть — мне нож в сердце» и только сейчас поняла, что это значит и как это невыносимо больно. Каждый раз, теряя близких, ты умираешь сам.

Таис передали письмо Леонида. «Таис в случае моей смерти». Она подавила рыдание, и начала читать: «Помнишь, ты сказала когда-то, что раньше ты могла любить всех, а теперь нет?» Конечно, она помнила тот разговор, как если бы он произошел вчера. «Мне стыдно и жалко, — делилась она с ним, — мне бы хотелось своей любовью уметь делать счастливыми всех. Как раньше, когда я любила все — жизнь — не что-то конкретное, а все подряд». А он ответил: «Это то, что ты обычно называешь — вас много, а я одна?» Так он все переводил в шутку. Вечно ее смешил, мог развеселить вмиг, одним своим присутствием. Таис продолжила чтение. Буквы расплывались, зато из небытия возникал его голос: «Я думаю, ты по-прежнему продолжаешь любить всех, весь белый свет, жизнь, всех приятных тебе людей. Просто в твоей жизни есть еще один мир, который затмевает все остальное. Но это очень хорошо. Очень. Будь счастлива бесконечно и вечно. Я всегда чувствовал твою любовь и считаю огромным счастьем и незаслуженным везением знать тебя. Поверь, тебе не в чем себя упрекать. Я есть счастливейший из смертных (сейчас, когда ты это читаешь, правильнее сказать „был“). И после смерти попаду на Елисейские поля, „где пробегают светло беспечальные дни человека“, потому что жил праведником. Вот, моя милая, как хорошо уметь устраиваться в жизни. А любовь? Ты научила меня ей! Когда любить означает не желать любимую, а желать ей счастья. Спасибо. И еще одно: не вспоминай обо мне с печалью, тогда уж лучше забудь совсем».

Таис слабо улыбнулась сквозь слезы. Какой добрый, светлый человек. Ах, Леонид, как же осиротела без тебя земля.

Таис в своей печали невольно искала встреч с природой, которая раньше всегда поддерживала ее. Здесь же Таис не могла отлучиться от лагеря дальше сторожевых постов, не могла ускакать в пески, да и не хотела. Насколько она любила пустыню в Египте, настолько ненавидела здешнюю. Хотя, чем виновата природа?

Солончаки издалека казались островками нерастаявшего снега. От широкого, с едва видимыми берегами Политимета отходили многочисленные каналы-арыки, густо поросшие камышом. Вся земля была «выписана» в одной цветовой гамме — унылость серожелтого камыша дополняла серость воды и желтизна песка. Довольно скучная палитра. За линией камыша до самого горизонта простиралась мертвая пустыня. Не зря существовала у местных жителей поговорка: «Где кончается вода — кончается земля». Было холодно. Небо, все в серых бороздах, походило на вспаханное поле. Таис обернулась и присмотрелась: к воротам лагеря, оставляя за собой пыльный след, приближался небольшой отряд всадников. По розоватым плащам и фригийским шлемам Таис узнала «бегунов»-разведчиков и невольно пересчитала их. Все вернулись, слава богам. Устали, бедные, сейчас повалятся спать, не раздеваясь.

Таис оглянулась на поселение, нашла взглядом свое жилище — глинобитный серо-желтый, как все в этом мире, домик, окруженный полузавалившейся камышевой оградой. Такой же, как все остальные дома в пригороде Мараканда, рядом с которым был разбит македонский лагерь. Большой город с кривыми узкими улочками, с громоздившимися ступенями крышами, глухими стенами, скрывавшими всякую жизнь, неприветливо и враждебно глядел издалека. Смеркалось, кое-где начали подвывать спутники ночи шакалы. Поднялся ветер. Таис знала, как быстро он может перейти в неприятную песчаную бурю, и повернула обратно.

Дома ее ждал паж с запиской от Александра:

«А. желает здоровья… Ты не поверишь, но я получил яблоки и виноград с ионийского побережья. Каким-то чудом они остались свежими. Или же торговец врет, что он так издалека, но как-то хочется верить… В любом случае как нельзя кстати, чтобы принести жертву Дионису. Ты не забыла, что сегодня праздник осхофобии, и надо почтить Диониса кистью винограда? Приходи на вечеринку. Это не настоящий симпосион — не то настроение, чтобы вести умные разговоры о философии и поэзии. Может быть, тебя это развлечет. Решай сама. Хотелось бы видеть тебя нарядной, танцующей».

Таис повернула голову в сторону алтаря, на котором из-за отсутствия винограда стояла пелика с густым местным вином. Ее серьги — подарок Леонида — привычно зазвенели. «Это все, что у меня осталось от него», — подумала Таис, и на глаза снова навернулись слезы.

Она села к столу и написала ответ Александру: «Спасибо, но 1. У меня траур, мне не до праздников. 2. Вы так быстро упьетесь, что ты отошлешь меня через десять минут после начала. 3. Своим унылым видом я никого не порадую. 4. Извини за тон».

Таким образом, Таис не присутствовала на этой злополучной вечеринке, обернувшейся страшной трагедией. Кто знает, будь она там, быть может, все бы сложилось иначе?

Клит. Мараканд. Осень 328 г. до н. э.

«…Отец, поднявший на меня меч, по воле Диониса упал, и это сохранило мне жизнь. Я же, будучи не менее пьяным, чем отец, не упал и не промахнулся. Я не промахнулся! — Тоже по воле Диониса? Случайность или судьба-необходимость? Или все же одна моя вина, и мне одному нести ответственность. Я склоняюсь к последнему…»

Клит, по прозвищу Черный, назначенный сатрапом Согдианы, был убит Александром ударом копья в приступе гнева на пиру. Так звучало это страшное известие в двух словах. Подробности же были следующие: как и предполагала Таис, все сильно выпили, а пили густое персидское с добавками коры коричневого лавра, бензоя, миры и имбиря, так что мозги отшибло скоро и у всех. Клиту не понравились песни, в которых, как ему показалось, высмеивалась трусость македонцев. На это он заметил, что не пристало в кругу варваров (которые тоже сидели за столом) высмеивать македонцев, которые и при неудаче ведут себя мужественней, чем те, кто их высмеивает.

— Уж не говоришь ты о себе, называя трусость несчастьем, — спросил Александр.

— Этой трусости ты обязан жизнью, — напомнил ему Клит.

Это было справедливо. Если бы он замолчал, все бы кончилось мирно. Но Клита понесла какая-то злая сила. Он стал обвинять Александра в добывании собственной славы кровью простых македонцев, в попытке возвыситься над ними, в отказе от собственного отца. Это было несправедливо, походило на удары ниже пояса, неуместные в разговоре с собственным царем и болезненные для него. Александр по праву возмутился:

— Сколько ты еще собираешься испытывать мое терпение и поносить меня безнаказанно?!

— Все македонцы уже наказаны тем, что персы приобрели большее влияние при дворе, чем они сами.

Все стали утихомиривать Клита, призывали его к благоразумию, желая погасить взрывоопасную ситуацию. Александр же обратился к грекам-гостям за своим столом:

— Вы должны чувствовать себя среди диких македонцев, как полубоги среди зверей.

Но тут Клита опять разобрало:

— Если ты не хочешь, чтоб за твоим столом сидели настоящие мужчины, которые не боятся говорить то, что думают, то довольствуйся обществом рабов, которые падают ниц при виде твоего персидского кушака!

Это заявление взбесило Александра, и он запустил в Клита яблоком, которое держал в руках, и уже хотел схватиться за меч, но телохранители его предусмотрительно убрали. Разъяренный Александр, расталкивая гетайров, которые его держали, по-македонски приказал трубить тревогу. Птолемей и другие поспешили вывести Клита на воздух, надеясь, что он образумится, протрезвеет и успокоится. Но судьба оказалась неумолима к Клиту; он еще больше разошелся и вернулся в шатер, декламируя Еврипида:

Еще быстрее, чем он успел подумать, взбешенный царь выхватил копье у пажа и пронзил Клита наповал. Пока другие осознавали случившееся, Александр направил то же копье на себя. Но его успели удержать, скрутить и увести в его покои, где он провел следующие три дня в стенаниях и раскаянии о содеянном, никого не допуская к себе.

Шок в лагере сменился бурным обсуждением трагических событий и ожиданием, что же будет теперь. Первой реакцией Таис тоже был шок. Потом ее посетило чувство, которого она не знала ни до, ни после, никогда по отношению к Александру — осуждение. Она чувствовала его, может быть, одну минуту, но испугалась тому отчуждению, которое оно вызвало. И устыдилась.

А где же любовь?!

Любовь не осуждает, она старается понять, пожалеть, простить. Ведь достаточно того, что Александр сам себя наказал тем, что лишился друга и соратника, взял на себя грех убийства, растоптал собственную аретэ — стремление к доблестной, справедливой и благородной жизни. Как терзают сейчас его совесть старухи-эринии! Как же она посмела осудить? Где же любовь?..

Птолемей, Геро и Неарх собрались у Таис, в беде ища общества и поддержки друг друга.

— У Клита всегда был длинный язык и короткий ум, и он безбожно злоупотреблял любовью Александра, считая, что ему все простится. Чуть что — я тебе спас жизнь. Как будто это дает ему право садиться царю на голову, — говорил Птолемей.

— Как можно было обвинять Александра в трусости и присвоении чужой славы? — возмущенно добавил Неарх, который вообще удивлялся вольностям македонских нравов. Там, откуда он происходил, можно было поплатиться за сотую долю того, что высказывал Клит. — Еще упрекают Александра в жестокости, в несдержанности. А я считаю, что он был к Клиту невероятно терпеливый, и размах его гнева свидетельствует о том, как долго он сдерживался, и как много в нем накопилось раздражения. Ты прав, Птолемей, Клит зарвался и позволял себе недопустимые вещи.

— Но Птолемей прав и в том, что Александр его любил… — заметила Геро.

— Конечно, любил, никто не спорит. И, конечно же, жалко Клита… — вздохнул Неарх.

Таис слушала все это, бессмысленно вперив взгляд в глиняное изображение птички, клюющей зерно, — типичное зороастрийское украшение над очагом. Что так разъярило царя? Мог Клит говорить правду? И почему государь приказал трубить тревогу? Его держали и отняли у него оружие! Ему почудился мятеж? Привиделся отец, убитый собственным телохранителем?

Уже три дня Александр один, обрек себя на одиночество, наказал себя им. Он раскаивается, но еще не готов к публичному покаянию, к тому, чтобы посмотреть людям в глаза полными вины и сожаления глазами и отдать себя на их суд. А свой суд он вершит сам. Кто знает, что значит жить с обагренными кровью руками и тяжестью греха убийства на душе. Преступившему грань достаточное наказание — его злодеяние, потому что нет судьи страшней, чем угрызения совести.

Клит после казни Филоты принял вместе с Гефестионом командование конницей гетайров, а после того как Артабаз по нездоровью отказался от сатрапства в Согдиане, Александр передал ее Клиту, и единоправным хилиархом стал Гефестион. Может, удаление из армии, от центра всех событий так негативно настроили сначала Пармениона, потом Клита — старых вояк? А не хотел ли царь убрать Клита от греха подальше? Кто знает…

На четвертый день ожидания к Александру вошел Каллисфен и в долгой речи развил мысль своего гениального родственника Аристотеля, что всесильнейший из владык не должен ограничиваться никакими законами. Говорил он красиво и убедительно и в тот момент сам верил в свои слова. Анаксарх-философ вторил ему, что Александр один является мерилом добра и зла. А Аристандр-прорицатель объяснил случившееся местью оскорбленного бога Диониса, наславшего злое опьянение и помутнение разума на всех участников этой драмы. Но самым драгоценным успокоением стали речи делегатов от солдат о том, что в этом несчастном случае виноват сам Клит, хоть и жалко его, но Клит — один из многих военачальников, Александр же — их единственный и незаменимый вождь.

Наконец, настал момент, когда Таис вошла в покои Александра. В красивом нарядном платье, с тщательно уложенными волосами, украшенная драгоценностями — ослепительная и великолепная, такая, какой он хотел ее видеть. Подошла к нему, посмотрела в страдающие, потухшие глаза с любовью и сопереживанием.

— Ах, Таис, что бы я отдал за то, чтобы случившееся оказалось неслучившимся! Как страшно, что ничего нельзя исправить… Мне нет прощения! Не получается у меня жить праведно и безгрешно.

Она молчала, не хватало мудрости найти слова. Приходили только слезы. Таис прижала его голову к груди и заплакала вместе с ним. Мы становимся людьми страдая, ошибаясь, греша. «Патейн матейн» — страдание учит. Самые важные уроки в жизни — самые болезненные.

«Со мною что-то происходит» — сказал когда-то Александр. «И со мною, со всеми нами…» — подумала Таис, вспомнив то чувство осуждения, наполнившее ее сердце ядом, который убивает любовь.

Под влиянием ли злого рока, Диониса или по другим причинам, да только их испытания-злосчастья на этом не закончились.

Зимой Александр находился в Наутаке, когда Спитамен во главе массагетских всадников, тех самых, что пили кровь своих врагов, чтоб перенять их силу, снова появился в Согдиане. Новая тактика, разработанная Александром в ответ на «летучие атаки», стала приносить плоды. Скифские отряды имели обыкновение окружать противника, расстреливать все стрелы и тут же рассеиваться, пресекая всякую попытку контратаки. Александр придумал посылать вперед конный отряд, который позволял себя окружить, затем легкую пехоту для стягивания кольца, потом тяжелую конницу, которая брала в окружение окружающих. Несмотря на участившиеся поражения, потрепанному Спитамену и на этот раз удалось ускользнуть. Разозленный Александр даже всерьез подумывал о вторжении в пустыню, чтобы там попытаться захватить упорного врага. Радовало то, что македонцы начали одерживать победы. Лиха беда начало, а в любом начале самое главное — продолжение.

Отношения Александра и Таис оставались неустойчивыми. Таис казалось, что Александр не извлек урока из трагедии с Клитом, так как не перестал пить. Таис не могла выносить его мрачным, циничным, хвастливым в зависимости от того, сколько он выпил. Если он не пил, то без меры — как он делал все в своей жизни — одурманивал себя другими способами, стремясь хотя бы на время уйти из того мира, который вышел из-под его контроля.

Таис знала, что рано или поздно Александр найдет способ победить врага, она верила в его военную гениальность, поэтому даже не упорное сопротивление азиатов так пугало Таис, а собственное бессилие, в котором она боялась признаться себе в полной мере. Таис катастрофически не знала, что ей делать; она потеряла самое важное и прекрасное в своей жизни — связь с Александром, который перестал быть собой, превратившись в чужого, опасного человека, управляемого посторонней силой — дурманом.

Таис терялась в его присутствии и боялась его.

Но если он приходил к ней в нормальном состоянии, у нее не хватало хладнокровия, да и мудрости, жестко разговаривать с ним. Она жалела его, измученного, боялась за его жизнь и здоровье, ведь опасность подстерегала его на каждом шагу. Смерть Леонида многому научила Таис. Хотелось верить, что Александр поймет все сам и возьмет себя в руки. В ее глазах — уж верно это было или нет — именно пьянство, злоупотребление зельями являлось причиной всех зол, причиной, а не следствием. Один Гефестион знал, что Александр не простил себе Клита, и жуткие Эринии стали постоянными участницами его кошмарных снов.