Столица Фригии город Гордий, где в марте 333-го Александр соединился со своими войсками, славился по всей Малой Азии. Там находилась знаменитая повозка мифического царя Мидаса. С ней был связан древний оракул-предсказание: тот, кто развяжет ее запуганный узел на ярме, станет властелином всей Азии. Конечно же, Александр не мог не воспользоваться случаем и доказать всем еще сомневающимся, что эта роль принадлежит ему, и никому, кроме него.

Окруженный своими товарищами-гетайрами и скептичными фригийцами, Александр, присев на корточки, со всех сторон рассматривал узел. Концов не было видно, и соратники уже начали волноваться, не опозорится ли их самоуверенный государь. Таис не могла оторвать жадных глаз от его лица и по моментальной вспышке чувства превосходства и презрения в его глазах уловила тот момент, когда решение нашлось. Александр медленно поднялся, обвел победоносным взглядом всех вокруг, широко улыбнулся и с радостным смехом разрубил проклятый узел ударом меча. По рядам пронесся вздох восхищения, а Таис даже зажала руками рот, чтобы не закричать от восторга и обожания. «Он — бесподобен!»

Слух об этом разнесся быстрее, чем эстафетная почта: войска воспряли духом, а возможные противники приуныли. Царь добился своего.

Александр, по своему обыкновению не оставлять на потом никаких дел, немедленно занялся решением насущных вопросов. Пришло донесение, что главнокомандующий персидскими войсками грек Мемнон, внушавший Александру серьезное беспокойство своими успешными действиями на островах Хиос и Лесбос, при осаде Митилены неожиданно умер. Александр увидел в этом провидение богов, о чем не преминул сказать вслух, а в душе расстроился от потери достойного противника.

Как играет нами жизнь: сводит, разводит, сталкивает лбами, делает врагами. Царь знал родосца по прошлой жизни, когда сам был еще подростком в Пелле. Тогда Мемнон искал у Филиппа защиты от Перса. Потом стал служить Персу. Прекрасно знал и его будущую жену Барсину, и тестя Артабаза, который скрывался в Македонии от предыдущего персидского царя, с которым не ладил. Это было очень давно. С трудом верилось, что это вообще было.

Александр внимательно выслушал отчеты о положении на островах, новых назначениях Дария во флоте и понял, почувствовал, что серьезная угроза позади. Он назначил Амфотера и Гегелоха вести боевые действия в Эгиде, поставил им задачу собрать флот и отвоевать острова Хиос, Лесбос и Кос.

Также заинтересовало его известие о том, что Дарий казнил афинского стратега-перебежчика Харидема. Свершилась его судьба. А ведь это старый враг. Александр когда-то сам требовал его выдачи у Афин в числе 10 зачинщиков, подбивавших эллинов на восстание против него. Тогда умница Фокион, покровитель Таис, уговорил Александра отказаться от этого требования. Да, это было в разрушенных Фивах.

Какая непростительная ошибка — разрушение Фив! На нем настояли тогдашние союзники Александра, претерпевшие многие бедствия от своего могущественного соседа — Фив. Ведь чаще всего самая непримиримая вражда происходит именно между ближайшими соседями. И хотя говорят, что без ошибок жизнь была бы скучной, лучше бы он не совершал этой ошибки. Весело не стало, а прославленного города нет, и он до сих пор сожалел о своем незрелом решении.

А Харидем от судьбы так и не ушел. Александр требовал его ссылки в одну из многочисленных афинских колоний, — так поступают в Элладе с политическими противниками. Потом, когда времена меняются и противоречия сглаживаются, изгнанники возвращаются домой. Персидский царь поступил по-другому — послал туда, откуда не возвращаются никогда. Интересно, за что? Наверняка персы интригами приблизили конец Харидема, избавились от конкурента. Тем хуже для них — одним толковым полководцем стало меньше. Такова ненадежная судьба наемника-чужестранца. Все зависит от милости хозяина. Потому и лучше ни от кого не зависеть. Быть самому Хозяином!

Фокион, лидер промакедонской партии, пока имеет вес в Афинах. Демосфен, его политический противник, затих, но, конечно же, только ждет своего часа. Он задавал тон на афинской агоре в предыдущее десятилетие, клеймил своими филиппиками отца Александра, не гнушался обзывать Александра дураком, призывая афинян бороться против усиления Македонии. Естественно, потому что, пока Македония не стала сильнейшим государством в Элладе, в ней господствовали Афины.

С афинян — Фокиона и Харидема — мысль Александра невольно перескочила на прекрасную афинянку. Она рядом, а он даже не может позволить себе видеть ее каждый день. Тоже испытание судьбы. Судьбы по имени Гефестион. Сегодня у повозки с гордиевым узлом, как она переживала за него, за его уверенное будущее… Итак, следующее.

Тут ему доложили о посольстве из Афин. Фокион во главе, надо же! Вот мы и вернулись на наши круги, вот круг и замкнулся. Царь усмехнулся шутнице-судьбе и велел просить.

Фокион не изменился, такой же солидный, проницательный, сдержанный. Просит за наемников-эллинов, захваченных при Гранике, которые сейчас работают на македонских серебряных рудниках. Ну, уж нет, пусть еще поработают, рано менять гнев на милость, не то уважать перестанут. Фокион умен, он понимает это, отказ Александра его не удивил. Да только ли за этим он здесь? Это им тоже ясно без слов. Александр послал за Таис, желая устроить ей приятный сюрприз.

Ее кудрявая головка появилась в дверном проеме, ясные серые глаза с надеждой взглянули на Александра. Ох, уж эти глаза… Ему вдруг стало грустно разыгрывать ее, надоел иронический тон в их общении, сделавшийся постоянным.

— К тебе гость из Афин, — просто сказал царь и указал рукой на Фокиона, стоявшего в глубине шатра. Таис только вскрикнула и бегом бросилась к нему на шею. Фокион заключил ее в объятия и рассмеялся таким же молодым и счастливым смехом, как и Таис.

Александр, наблюдая этот восторг, понял, как приходится Таис сдерживать свою непосредственную искреннюю натуру, играя ту роль, которую он ей навязал. Ему стало стыдно и грустно. Что-то похожее на ревность шевельнулось в нем, когда он увидел эти родственные объятия и эту вырвавшуюся на свободу радость. Ревность? Нет, скорее, досада… Он в странной задумчивости смотрел на жизнь, в которой был чужим. Таис теребила Фокиона, задавала вопрос за вопросом, еще не дослушав ответ, и смеялась над своей бестолковостью. Фокион, помолодевший на 20 лет, жадно вглядывался в ее глаза, ловил и целовал ее по-афински преувеличенно жестикулирующие руки.

— А ведь я не один, — спохватился Фокион. — Геро со мной, тебя навестить.

— Геро! Где она?! — подскочила вмиг побледневшая Таис.

— Пошла к тебе, вы, наверное, разминулись.

Таис, едва дослушав, метнулась к выходу и столкнулась там с Геро. Они упали друг другу в объятия и зарыдали, как по команде.

Александр сначала наблюдал этот взрыв чувств, открыв рот, потом заерзал на стуле, озабоченно переглянулся с Фокионом, у которого глаза тоже были на мокром месте. Александр физически не мог выносить искренних, горьких слез. Мать Олимпиада знала об этом и иногда добивалась своего таким путем. Конечно, это были слезы радости, но не только — из Таис сейчас выливалось глубоко спрятанное страдание. Несмотря на свою мужскую ограниченность, Александр догадался об этом. Он поднялся, подошел к обеим, обнял. Геро, как более подготовленная к ситуации, уже начала улыбаться сквозь слезы. Таис же совершенно потеряла контроль над собой и рыдала горько, как в далеком детстве. Александр вспомнил ее вопрос в Эфесе: правда ли, что детское горе самое ужасное? Со скорбно сведенными бровями, распухшими губами, она казалась ему той несчастной одинокой девочкой, не способной понять, почему жизнь так жестока к ней. Александр сжимал ее все сильнее, покачивал из стороны в сторону, как укачивают детей, и шептал слова утешения. Он слился с ней, разделяя ее страдание. Таис начала успокаиваться в тот же миг, как поняла, кому принадлежат эти тепло и нежность. Он слегка встряхнул ее, и она подняла глаза. Глубокий и бесконечно грустный взгляд его как будто говорил: «Тебе так плохо со мной…» А губы улыбались и говорили совсем другое. Она, наконец, совсем вернулась к действительности, обнялась с Геро, смогла говорить и чувствовать по-разному и разное, и осознала свалившееся на нее счастье.

Александр же, когда Таис с гостями ушла к себе, послал за Гефестионом. Тот вошел, на всякий случай отдал честь, но, увидев, что они одни, удивленно вскинул брови. (Александр любил, когда он так делал.)

— Если ты насчет проверок, то я еще не закончил. Был только в двух илах: Плеона и Ксанфа. Ты же сказал, до вечера нужно…

— Я хотел тебя видеть.

— Мы же виделись два часа назад…

— Это было два часа назад, и я соскучился за два часа…

Гефестион в легком смущении отвел глаза, изучая узор ковра на полу шатра, а потом все же тихо рассмеялся.

— Что вдруг за сентиментальность, тебе не свойственная?

Александр сидел, подперев рукой подбородок, и посмеивался уголками губ.

— Сентиментальность свойственна всем. Получил сейчас урок…

— Что за урок?

— О том, что все невечно, зыбко, непонятно и неподвластно…

— Ага. — Гефестион явно ничего не понял.

— Урок еще очень свеж, не осел в голове и не сложился в четкие выражения. Другими словами, я забыл, что ты — не само собой разумеющееся явление, навсегда мне принадлежащее. Я так к тебе привык и разбаловался, что перестал осознавать твою уникальность и ценить то счастье, которое ты мне даришь. Немножко понятно? — Александр неуверенно поднял глаза, он был смущен патетикой момента.

— Куда я денусь! — попытался отшутиться Гефестион. — Да ну тебя, теперь и я впал в сентиментальность.

Они оба рассмеялись.

— Ну, можно идти? Ведь будешь распекать меня на собрании, если не сделаю. Ты же любитель ко мне попридираться, как ни к кому.

Это было действительно так. Александр очень строго спрашивал со своих подчиненных: дружба — дружбой, а дело — делом. Особенно с Гефестиона, чтобы у других не возникло впечатления, что к нему относятся с поблажками.

— Да, буду, еще как.

— Ну, так я пойду…

Их глаза, ведшие свои собственные разговоры, снова встретились: коричневые, как глянцевая кожура каштанов, — Гефестиона и разноцветные, как опалы, бесстыжие глаза Александра.

— А ты скучаешь по мне? — вдруг спросил Александр.

— Но я же не буду посылать за тобой всякий раз, когда скучаю, — отшутился Гефестион.

— Нет, ты мне ответь. — Глаза Александра изливали елей и заставляли таять все вокруг.

Гефестион думал о том, какую энергию и страсть, какой мощный поток света могли излучать глаза Александра. А в гневе, что с ним иногда случалось, они могли испепелить, опрокинуть человека, подобно удару кулака. А сколько любви и нежности они могли выразить… Сейчас же они смотрели выжидательно-сладко, и эта выжидательная окраска не устраивала Гефестиона, ему хотелось только сладкой. Хотелось попробовать сразиться с Александром за эту чистую сладость. Но как?

— В тот миг, когда я, попрощавшись с тобой, поворачиваюсь к тебе спиной… я начинаю скучать и ждать следующей встречи.

— То-то и оно, правда всегда лучше, — лукаво усмехаясь, заключил Александр, который правильно прочел тайные мысли друга.

Гефестион кивнул и направился к выходу.

— Гефестион! — окликнул Александр. Звучание этого казалось ему прекрасней самой божественной музыки. — Я — тоже… — И в его взгляде была чистая любовь.

Весна и лето 333 года сложились удачно для Александра и его армии. Он легко занял Каппадокию, удивительно красивую местность с просторными зелеными лугами, украшенными причудливыми круглыми скалами, похожими на те, что делают дети из морского песка. Пройдя узкие Киликийские ворота, которые могли стать серьезнейшим препятствием на его пути, но не стали по причине трусости или недальнозоркости их защитников, Александр летом вошел в Киликию и мысленно поблагодарил богов за очередное проявление благосклонности к нему.

Грязный, разгоряченный маршем и жарой, он захотел искупаться в местной реке Кидн. Она брала начало в ледниках Таврских гор и отличалась очень холодной водой. Купался он не один: многие воины, поддавшись примеру своего молодого царя, с криками бросились в ледяную воду, да только скоро вышли обратно. Александра же холод только бодрил; поначалу ему было интересно, сколько он его выдержит, а потом он освоился и не чувствовал его больше. Да и вообще, в этот солнечный день он замечал только приятное — желтые кувшинки на прозрачной воде, живописные, поросшей сочной зеленью берега, веселое небо в белых облаках, на которых возлежали небожители и с завистью смотрели, как он плавает среди кувшинок, один, в обществе стрекоз.

Прошло всего лишь немногим более года с того весеннего дня, когда он метнул копье с корабля в землю Малой Азии. И вот она, взятая копьем, вся принадлежит ему! Героям, воспетым великим Гомером, понадобилось десять лет, чтобы со стотысячной армией (втрое большей, чем у него) завоевать одну Трою, и то с помощью хитрости и при содействии богов.

Озабоченная Перита смешно бегала по берегу, никак не решаясь зайти в ледяную воду, разрываясь между желанием и боязнью. Не зря она так волновалась, чуя недоброе своим собачьим сердцем. Александр сильно простудился, получил осложнение и заболел тяжело и опасно. Дело приняло критический оборот: даже не исключалась возможность, что царь не выживет. Врачи не видели выхода: жар, судороги, бессонница мучали Александра несколько декад, и ничего не помогало! Армия разволновалась не на шутку, так как выяснилось, что Дарий собрал огромное войско и уже вышел из Вавилона навстречу растерянным, осиротевшим македонцам.

…Таис, как воровка, пробралась к Александру в шатер. Телохранитель-сиделка дремал, и она подкралась совсем близко к его кровати. Его глаза были полуоткрыты, но он не узнавал Таис и не реагировал на ее присутствие. На щеках багровел болезненный румянец, и даже на расстоянии Таис чувствовала, как он горит. Она расплакалась, потом осторожно сменила мокрый компресс и тихонько провела пальцами по его волосам. Александр застонал и неконтролируемым движением сбил лекарство с табурета, стоявшего рядом. Таис быстро спряталась за ширму. На шум вошел измученный Гефестион, пинком разбудил санитара и выругал его. Гефестион укрыл Александра, сел к нему на кровать и, не отрываясь, с болью смотрел на него, ловя его руки и целуя их. Александр бредил и метался.

— Тихо, тихо, тихо, я с тобой, — бормотал Гефестион.

И Таис, беззвучно плача за своей ширмой, молилась и вторила мысленно: «Тихо, тихо, я с тобой…»

И все же врачу Филиппу Арканнанцу удалось вылечить Александра. Парменион письменно предупреждал Александра не доверять ему, утверждая, что врач подкуплен Дарием и намерен отравить царя. Но Александр поверил своему даймону — внутреннему голосу. Или решил искусить судьбу? Он дал Филиппу прочесть письмо Пармениона, и пока тот читал, пил его адское зелье. После него Александру стало еще хуже, и он потерял сознание. Но потом долгожданный перелом все же произошел — неизвестно, благодаря или вопреки лечению и лекарству. К огромной радости волновавшейся армии, которая начала понимать, что ей сопутствует удача, только когда ее ведет Александр, царь пошел на поправку.

У Таис отлегло от сердца, да и не у нее одной. Перемена настроения чувствовалась в воздухе — будто солнце вышло из-за туч, осветило и согрело людей, дрожащих и отчаявшихся без своего вождя. Солнце — Александр. Надежда вернулась в лагерь; все как будто ожило и задвигалось, выйдя из оцепенения и растерянности, вызванной тяжелой и непонятной болезнью царя.

Таис подошла к шатру и попросила охрану узнать, может ли она видеть Александра. Вернувшись, солдат протянул Таис запечатанное письмо: «Буду рад тебя увидеть, прекрасная Таис, ровно через час. Александр». Кривые строчки — видимо, писал лежа. Таис вернулась в свой «дом», села на табурет и без единого движения просидела на нем ровно час.

В шатре Александра царил полумрак — у него болели глаза от света. Сам он лежал выкупанный, на чистой постели. Александр отличался крайней чистоплотностью с детских лет, над чем его друзья-товарищи посмеивались в Миезе, во времена ученичества у Аристотеля. Сейчас же им не оставалось ничего другого, как следовать его примеру. В походной обстановке мужчины так быстро и легко забывали о необходимости ухаживать за собой, что Александр обращал на это особое внимание.

— Я заставил тебя ждать. Я так намучился без купания, что не мог и не хотел отложить, — он говорил осипшим голосом, слегка задыхаясь, протянул Таис руку, и она подала ему свою. Его рука была сухой и горячей.

— Ты все еще горишь, — расстроилась Таис.

— Я всегда горю. — Он поцеловал ее ладонь. Его лицо и губы были горячими. Таис сглотнула, и ей показалось, что этот звук был слышен у самых дальних ворот лагеря.

— Как жизнь на воле?

— На воле жизни нет… без тебя… ничего не происходит… — с миллионом разных чувств в голосе и на лице проговорила Таис.

— Так и должно быть, — шепнул он с легкой усмешкой.

— Как ты себя чувствуешь?

— О! Я начинаю себя чувствовать. Я ведь не привык болеть. За исключением ранений. Но это уж, как говорится, любишь мед — берегись жала. Люди с хорошим здоровьем болеют редко, но зато необычными болезнями. Да, я начинаю себя чувствовать. Голова болит, соображаю с трудом, свет режет глаза… Да тут ты еще ослепила меня своей красотой, — улыбнулся он.

— Может быть, помогут примочки на глаза из ромашки? Мне, по крайней мере, помогают, — неуверенно предложила Таис.

— Только не сейчас, сейчас я хочу тебя видеть, хоть и сквозь пелену. Но как же мне лежать надоело!

— Да, ты ведь непоседа.

— Точно, шило в заднице, как моя няня выражалась, — он улыбнулся воспоминаниям. — Она звала меня «топотушка-хохотушка».

— Хохотушку я могу понять — ты до сих пор смешливый, а почему топотушка?

— Я сам этого не помню, маленький был, знаю с ее слов, что если родители ссорились, я топал ногой и говорил папе по-македонски: «Папа, если вы сейчас же не помиритесь, то я уйду к иллирийцам и стану лесным разбойником». А потом поворачивался к маме, топал ногой и говорил по-эпирски то же самое. И они действительно мирились, но скорее от умиления, чем от моих угроз. Меня приучили говорить с мамой по-эпирски, с папой — по-македонски, с дядькой — по-фракийски, со всеми остальными — по-гречески. Потому я всегда все переводил. Жаль, никто не догадался научить меня по-персидски, хотя персов при дворе было полно. Сейчас бы сильно пригодилось. — Он усмехнулся. — Когда у меня в детстве что-то болело, палец порежу или шишку набью, няня целовала мне больное место, и все проходило. Да, с болячками я шел к ней.

— Не к матери?

— Нет, мать бы наказала дядьку, который за мной не уследил, а Ланика просто била плохой стул, через который я споткнулся, целовала ушиб, и дело было сделано.

— Клит — ее брат?

— Да, и ему перепадает от моей любви к ней, хотя он сам очень осложняет хорошее к себе отношение.

— Он несколько прямолинеен.

— Да, это ты очень деликатно выразилась. Странно, как и почему мы относимся к тем или иным людям. А иногда совсем ничего нельзя объяснить.

— Например?

— Например, почему я люблю моего сводного брата Арридея. По своему происхождению он мне враг. По личным качествам — не представляет интереса, временами просто «больной на голову», как та же Ланика говорила. Хотя, я считаю, что он живет в своем мире; с ним иногда интересно поговорить и, если вдуматься — не такую уж чушь он несет. Она его жалела. Может, в этом причина? Жаль, нет Ланики полечить мои больные глаза.

Таис при этих словах порывисто наклонилась к нему и нежными поцелуями покрыла его опухшие веки и горящий лоб. Как ей хотелось, чтобы в эту минуту он чувствовал то же, что она. Как тяжело, мучительно и сладко это чувствовать! Милые боги, сделайте так, чтобы и он имел счастье чувствовать возрождающий мед любви.

— Мне сразу полегчало… — сказал он хрипло. — Теперь длинновласый Аполлон так просто не сразит меня своей золотой стрелой.

Таис усилием воли спустилась на пол и взяла себя в руки.

— Тебе рано об этом думать.

— Да, рано, хотя долго я жить не буду. — Он прижал руку Таис к своей груди.

— Ты и в этом хочешь повторить Ахилла? Прожить бурную, славную, но короткую жизнь? Потому что только лучшие уходят в бессмертие? — догадалась Таис.

— А ты разве можешь представить меня старым — немощным, выжившим из ума? Вообрази, идет пожилая, седая, но прекрасная Таис, встречает беззубого, шамкающего столетнего Александра: «Как дела, старый хрен?» — он изобразил это так потешно, что она смеялась до слез, а он — до кашля.

— Скоро твой день рождения, всего-то двадцать третий.

— И я уже радуюсь твоему подарку… в стихах. Но подай мне, пожалуйста, мое адское зелье. — Александр, спохватившись, быстро замял эту тему.

Таис подала и смотрела, как Александр, сморщившись, пил свою отраву.

— Бэ, ну и гадость! Я не хочу знать, что он туда намешал.

— Тебе хуже стало, — отметила она.

Его глаза лихорадочно блестели, и румянец был непривычным, болезненным, настораживающим. Не тот, с неровными краями, который она так любила и который проступал у него на щеках, стоило ему побыть на свежем воздухе или в движении.

— Ах, не надо мне было тебя беспокоить, — сказала Таис с раскаянием и невольно взяла его горящее лицо в свои, казавшиеся холодными, руки.

— Сейчас придет Гефестион и убьет меня за то, что я не спал.

— Тебе надо было спать, а я совершенно некстати влезла со своим визитом.

— Ш-ш-ш… Ты же знаешь, что ты мне плохо не делаешь. Но я не хочу, чтоб Гефестион тебя видел. Не потому, что боюсь его побоев. Не хочу, чтобы он расстраивался.

— Хорошо, я выйду через заднюю дверь.

— Но сначала… полечи меня еще раз, — едва заметно улыбнулся Александр.

Таис не сразу поняла, но он потянул ее к себе, и она поцеловала уголки его потрескавшегося рта, его горящие щеки, виски, пока он не оттолкнул ее легонько.

Примиренная и умиротворенная, наполненная до краев его теплом и своей любовью, Таис вышла в свежую августовскую ночь. В черном небе во всю падали звезды.

* * *

Уже несколько месяцев прошло с тех пор, как Геро вернулась в Элладу. Праздник кончился, снова Таис осталась одна, без советчицы и наперсницы. И снова ей пришлось убедиться в том, как люди по собственному недомыслию портят себе жизнь. Пока Геро была здесь и Таис проводила с ней дни напролет, в душе она мечтала быть ближе к Александру и искала для этого любую возможность. Стоило спартанке уехать, как Таис начала сожалеть, что не смогла отодвинуть на время проклятую и замечательную тему «Александр» и не отдала все внимание и душу Геро. Все-то становится понятно «задним умом».

И еще одна вещь открылась Таис если о своей афинской «семье» она думала с любовью, но в прошедшем времени, то Геро по-прежнему оставалась частью ее жизни, и возможность их совместного будущего не исключалась. Девушки убедились, что, несмотря на годовую разлуку, они остались близкими подругами. Самое же важное в спартанке было то, что с ней можно было говорить об Александре. Геро понимала и ценила доверие Таис. Ей, как человеку постороннему и искренне желающему добра, порой было проще со стороны разобраться в хитросплетениях чужой жизни.

Девушки подружились еще в гетерской школе, куда попали не от хорошей жизни. Геро была спартанкой и жила в Афинах на правах иностранки-метечки. В школе их обеих ненавидели: Таис — за красоту, Геро — за чужеродность. Она была старше Таис на 3 года, раньше начала зарабатывать на жизнь, да и по своей сути лучше подходила к бытию гетеры. Пережив не раз обман и унижения, Геро на собственной шкуре поняла, насколько важно гетере иметь надежных друзей-покровителей.

Однажды Геро попала в серьезный переплет: два клиента не только не заплатили за ведение симпосиона, но еще попытались изнасиловать ее. Геро удалось убежать, и оскорбленные негодяи в отместку оклеветали ее, сфабриковали дело и с помощью купленных свидетелей добились того, что третейский суд приговорил спартанку к поочередному сожительству с каждым из них. Зная, как трудно женщине, да еще метечке без гражданских прав, добиться правды, Геро видела единственным спасением для себя бегство из Афин.

Таис, тогда еще девчонка, которую жадные родственники запихнули в школу гетер, благополучно присвоив себе ее наследство, на свой страх и риск обратилась за помощью к своему новому опекуну Динону. На счастье, он оказался честным человеком, да еще другом знаменитого оратора и стратега Фокиона. Хотя Фокион не занимался гражданскими тяжбами, он взялся за дело Геро и с блеском выиграл его. Потом он так же уверенно отсудил наследство Таис. Неудивительно, что девушки считали этих двух людей своими благодетелями. Встреча с ними вернула Геро веру в мужчин, сильно поколебленную опытом всей ее прежней жизни. Однако в незнакомые дома, куда ее нанимали петь, танцевать и вести застольные беседы, она всегда брала огромного, свирепого вида раба-скифа, специально купленного для острастки.

Имея за собой такое надежное прикрытие, как Фокион и Динон, а также наследство Таис, обеспечивающее девушкам кусок хлеба на каждый день, они зажили прекрасно, и теперь могли сами выбирать тех, кто оплачивал масло на их хлеб. Таис хватало отношений с опекуном, а вот Геро искала возлюбленных, придерживаясь правила трех «не»:

1) кандидат должен быть немолодым,

2) не очень богатым и

3) неглупым.

Немолодым не потому, что Геро нравились благородные седины, — просто она не любила, когда ее обременяли излишней физической любовью, как это делают пылкие бестолковые юноши в начале своего пути. Второе условие: состоятельный, но не богач, способный содержать двух-трех гетер одновременно. К чему конкуренция? Только лишние хлопоты. И последнее: она не терпела неотесанных и необразованных мужланов. Надо было видеть выражение ее лица, когда она сталкивалась с мужчинами, в голове у которых не водилось ни своих, ни чужих мыслей. «Что, не может отличить Демокрита от Гераклита?» — и Таис сочувственно подмигивала подруге.

От лет горького ученичества у Геро осталась привычка «плевать» на подонков и хамов всех мастей в прямом смысле этого слова. Она незаметно плевала в бокал вина, перед тем как подать его ничтожеству. Раньше она делала это от бессилия, сейчас — из презрения, и этот нехитрый способ действовал бесперебойно, всегда поднимая настроение. «Мы не обижаемся, мы — мстим», — любила повторять Геро спартанскую присказку.

Насколько девушки были разными, настолько прекрасно ладили они друг с другом. Между ними не витал дух соперничества, который чаще всего рушит женскую дружбу. Никогда не омрачал их отношения вздор о том, кто из них красивее или кто имеет больший успех у мужчин. Геро вообще придерживалась в этом вопросе весьма смелых и независимых для своего пола и профессии взглядов: ценность женщины состоит в ее личных достоинствах, а не в том, насколько ее «ценят» мужчины. Конечно, Геро эти взгляды не высказывала вслух, ибо была достаточно умна. Умна, но не настолько, чтобы страдать от этого или быть вынужденной скрывать это. Внешне девушки различались, как день и ночь, как будто дополняли друг друга. Сложенная как кариатида, с гордым взглядом, светлыми волосами, Геро стояла обеими прекрасными ногами на земле. Таис, с лицом и грацией египетской кошки, с детской доверчивостью в серых глазах, излучала нечто, требующее защиты, и стояла только одной ногой на земле.

Геро подарила Таис изумительную каппадокийскую весну. Они провели немало прекрасных часов на дивных лугах, заросших морем цветов; такого обилия и разнообразия цветов им еще не доводилось видеть. Иногда, помимо смешных черноногих овец, компанию девушкам, если позволяло время, составлял Птолемей, Леонид или Неарх, который увлекся красавицей-спартанкой. Геро так умело разыгрывала неприступную и незаинтересованную, что Неарх совсем потерял голову и желал только одного — ее. Таис по отношению к Птолемею ничего не разыгрывала, она действительно была незаинтересована, а добилась, совсем не желая, того же результата.

Серьезным испытанием для нервов Таис были те редкие пикники и вечеринки, в которых, до своей болезни, участвовал Александр. А он и на Геро произвел сильное впечатление. Она прекрасно представляла себе, что чувствует к нему Таис, — не такой уж рациональной и холодно-роковой была спартанка на самом деле. Муки Таис не могли оставить ее равнодушной, а противоречивое поведение царя удивляло и злило ее. Она не любила «странных» мужчин. (Мало того, что мужчина, так еще и странный.) «Чего ему не хватает? Зачем он мучает ее — привязать хочет покрепче или действительно ничего не замечает? Проводит с ней полдня на речке, в голом виде, под солнцем — и ничего! Да что он, не мужчина, что ли? Так нет же, все на месте, сама убедилась». Подруги в доверительных беседах обсуждали каждую деталь таких встреч.

— Может, он уже нашел свою любовь, — гадала Таис. — Или вообще не ищет… Но мне кажется недостойным с помощью приворотов, как ты мне советуешь, или обольщения и всяких хитростей пытаться влюбить… или затягивать в постель… Все это не мое, из другой жизни, которую я презираю. О которую не хочу пачкаться и пачкать его.

— Милая Таис, я не хочу ранить тебя, но, подумай, из какой он семьи — большего разврата не сыщешь в Греции. И вообще, не идеализируй его. Он людей начал убивать раньше, чем бриться.

— Ты не понимаешь. Я чувствую это, — Таис ударила себя в грудь для пущей убедительности, — он другой, он чистый! Тебе легко его поносить, ты его не лю-ю-юбишь…

Таис заплакала, и Геро стало жалко ее и стыдно. Еще не хватало поссориться. Мир груб и враждебен, но пока они вместе, они все преодолеют. О, великие боги, зачем вы создали нас женщинами, да еще с умом и чувствами!

— То, что нас не прикончит, сделает нас сильнее, — шепнула Геро, и они обнялись, как две сиротки, какими в сущности и были. — Что за несправедливость: от других не знаешь, как отбиться, а того, кто нужен как воздух, не знаешь, как добиться… Но кое-чему ты можешь у него поучиться — целеустремленности. Он уверен, что любое задуманное им дело осуществится. И ты не должна сомневаться, что у него раскроются глаза и он оценит, какое ты сокровище.

— Ты бы знала, как я ненавижу себя за эту слабость, безволие. Как будто я себя забываю, теряю…

— Ненавидеть себя нельзя ни в коем случае. Оставь это другим.

Пока Таис тайно сохла по Александру, Птолемей всеми способами показывал, что она принадлежит ему и конкуренция нежелательна. Конечно, как свободная женщина, она может вести себя свободно, — на то она и свободная женщина, — каждый имеет право попытать у нее свое счастье, но лучше не надо. Таис же намекала, что ей довольно одного Птолемея, и с остальными возможны лишь приятельские отношения.

Критянин Неарх, счастливый избранник Геро, всегда напоминал Таис Одиссея, видимо, потому, что был находчив и целенаправлен, как легендарный царь Итаки. К тому же он был выдумщиком. Другой бы сказал — лгуном, что вообще считалось типичной, вошедшей в поговорку, чертой критян. Но если он что-то сочинял, это вызывалось не поиском выгоды для себя, а наличием фантазии. А Таис ценила в людях широту фантазии и многогранность души. Смех был гарантирован, если Неарх и Леонид начинали на пару упражняться в остроумии. Неарх отпускал свои шуточки с каменным выражением лица. Леонид, как актер, их обыгрывал и подавал в такой форме, что люди хохотали до слез. Своим юмором они расцвечивали жизнь, вносили в нее легкость, заглушали страхи. А для страхов в их жизни хватало поводов. Судьба горсточки македонцев в огромной вражеской стране была еще далеко не решена окончательно.

Таис в очередной раз восхитилась, как Геро умеет устраивать свои романы — не травя ничьей души, изящно и приятно для обеих сторон. Почему же у Таис все выходят какие-то запутанные истории с разбиванием сердец, включая собственное?

— Видимо, я глупа, как эти милые черноногие овцы, мои сестры, — усмехалась Таис.

— Нет, это просто потому, что ты — любишь. А я — нет. Любовь — источник счастья и она же источник несчастья, спасение и пагуба, надежда и разочарование. Зачем мне это надо? Ты живешь, не жалея себя, а я — развлекаясь, чтоб не было скучно. Ты руководствуешься сердцем, а я — головой. И еще неизвестно, кто из нас глупее, — отвечала Геро.

— Для меня такая пытка просто стоять рядом, спокойно разговаривать с ним. Я схожу с ума от одного его случайного прикосновения… — обреченно призналась Таис.

А Геро подумала, что ей самой понадобилось по меньшей мере два года и с десяток любовников, причем вполне достойных мужчин, чтобы наконец понять (только понять, а не войти во вкус), ради чего люди идут в постель друг с другом.

Особенно запомнился Таис один разговор, давший много пищи для размышлений. Он состоялся еще весной, на одном из совместных ужинов, когда Птолемей еще был с ними. (Позже Александр послал его на помощь Асандру, который все еще осаждал галикарнасскую цитадель.) Геро пересказала его начало, на котором Таис не присутствовала, потому что танцевала с Леонидом. Да еще как! С присущим ей самозабвением, раскованностью, никогда, однако, не переходившей в развязность. Таис, казалось, и не задумывалась, что может чувствовать Леонид, когда она прижимается к нему своей роскошной грудью, смеется в ухо. Для нее танец означал игру, власть музыки, радость красивых движений. Танцуя, она дразнила, будоражила, но без тени фривольности, непристойности. То же отсутствие сомнений в возможной двусмысленности было и в реакции Александра, когда он радостно, только радостно, наблюдал за ней.

— Таис действует на меня успокаивающе, — заметил Александр, перехватив изумленный взгляд Птолемея, рассмеялся. — На тебя, я уверен, наоборот, но я другое имею в виду. Она передает мне свое спокойствие, внутреннюю гармонию. Я могу себе представить, что я кого-то подавляю своей энергией.

Вот тут Птолемей невольно отвел глаза. Он действительно иногда уставал от царя. Нельзя сказать, что так выражалась нелояльность Птолемея, скорее, досада, что он сам не может быть таким деятельным и неутомимым. Хотя сам Птолемей совершенно не относился к числу людей, проводящих свою жизнь за подсчетом волн на берегу моря, он осознавал свою ограниченность рядом с Александром, а кому это приятно.

Подошла запыхавшаяся улыбающаяся Таис.

— Я подавляю тебя своей энергией? — напрямую спросил ее Александр, когда она села и отдышалась.

— Нет, как раз наоборот — наполняешь силами. Спасибо тебе большое!

— А ты меня наполняешь покоем.

— О, правда?! — радостно воскликнула Таис. — Я очень рада. Значит, без всяких усилий с моей стороны, я могу сделать тебе что-то хорошее, полезное. Как и ты мне. Как замечательно мы друг другу помогаем! — Она рассмеялась, откинула волосы со вспотевших плечей.

— А вот Птолемей меня не понимает; ты его, видимо, не успокаиваешь, — подмигнул царь Птолемею.

— Я знаю, что ты имеешь в виду, государь, — не обратила внимание на его реплику Таис. — Так на меня влияла одна египтянка, жрица храма Исиды, где я проходила обучение. Иной раз, пока дойдешь до храма через Афины, — шум, склоки, жара, суета сует, — наберешь себе грязи на душу, как на обувь. А стоило мне с ней лишь приветствиями обменяться, и душа у меня сама собой просветлялась, успокаивалась…

— Рядом со жрецами, которые всю жизнь общаются с богами, часто чувствуешь такое, — возразил Птолемей.

— Да, может быть, — легко согласилась Таис и обняла его за плечи. — Хотя другой жрец как раз действовал на меня подавляюще. Видимо, он слишком гордился своими тайными знаниями, и ощущение собственной значимости нарушало его внутреннее равновесие.

— Может, это вопрос симпатии? Кто тебе симпатичен, тот и действует на тебя хорошо? — не сдавался Птолемей.

— Клянусь Зевсом, Клит мне симпатичен, но как он меня изводит! — рассмеялся Александр, а за ним все остальные, ибо все знали эту особенность Клита.

— Значит, я заслужила свой титул «царской родственницы» тем, что успокаиваю тебя, сама того не подозревая?

— Ты зря иронизируешь, Таис. Вывести меня из равновесия — на это все мастера. А привести в человеческое состояние — назовем вещи своими именами — удается очень немногим. Быть моим добрым гением — это потрудней, чем командовать лохом или илой. Если для тебя самой почести ничего не значат, то они должны служить для других сигналом, что к тебе надо относиться уважительно. И потом, я преследую и свой интерес. Как «родственница», ты обязана целовать меня при встрече.

— Я тебя и так поцелую, по доброй воле, — пообещала Таис.

Вот такой состоялся разговор, который хорошо запомнили не только Таис и Геро.

Да, теперь все было в прошлом: каппадокийская весна, умница Геро, плодотворное душевное общение. Как его не хватало. Снова Таис осталась одна-одинешенька и в полной неизвестности о том, что есть и что будет. И не только с ней, но и со всеми.

Летом армия проделала изнурительный марш в 450 км из Апкиры на юг по летней жаре, вдоль мертвого озера в безводной степи, по склонам Тавра. Хотя Александр свободно перешел через Киликийские ворота — узкий, шириной в одну повозку, проход между горами, с которых его армию можно было без всяких больших сражений погубить, завалив камнями, его чуть не извели холодные воды Кидна! Спасибо богам, врачу Филиппу, силе воли и закаленному телу Александра, что он поднялся. Самое время, ибо Дарий с армией уже перешел Евфрат. Как страшно, что-то будет, как решится исход войны, не отвернется ли военная удача от Александра? Дошли слухи, что Дарий устроил в Вавилоне подсчет своим несметным войскам: от восхода солнца до ночи, целый день, отряды входили в укрепление, вмещающее 10 тысяч человек. Целый день! Сколько же их! Да, недостатка в солдатах у Дария нет, зато, хотелось надеяться, нет и той храбрости, того военного таланта, которые есть у Александра.

Дарий совершил большую ошибку, с самого начала недооценив своего противника. Он был уверен, что его сатрапы без проблем откинут наглого выскочку обратно за Геллеспонт. Сокрушительная победа Александра у Граника сбила Дария с толку, но он решил, а придворные советники рьяно поддакивали ему, что произошло своего рода недоразумение. Однако Дарий, вопреки недовольству окружения, назначил командующим армии Мемнона, главу греческих наемников — лучших войск в армии Дария. Это был удачный ход, и, останься Мемнон жить, история могла бы сложиться по-другому. Смерть Мемнона вынудила Дария самому возглавить оборону. На сбор войск со всех краев необъятной империи ушли многие месяцы, за которые парень «во фригийской шапке на рыжих волосах» завоевал не только Фригию, откуда шапка, но практически всю Малую Азию, жемчужину Персидской державы.

Вообще-то этот поэтический эпитет относился к афинскому герою Персею, но с легкой руки перса Артабаза, нашедшего приют в изгнании у Филиппа и знавшего Александра с малолетства, перекочевал на него. Уже тогда мало кто мог устоять против невинно-нахального обаяния Александра. В три года он умудрялся, заливисто смеясь, отбирать игрушки у своих приятелей, ломать их песчаные постройки — и при этом сохранять их дружбу; а в пять лет верховодил десятилетними. Отец обожал своего сына — умника и озорника — и предсказывал ему большое будущее. Артабаз догадался, что за этим пророчеством стояла не только слепая родительская любовь, но прозорливость и здравый смысл Филиппа, и события последующих лет подтвердили это.

Персидская армия, отягощенная обозом, казной и огромным двором с гаремом, армией слуг, рабов и евнухов, двигалась медленно, но Дарий не переживал о потере драгоценного времени. Он не сомневался, что тьмы его солдат уже одной своей массой без проблем раздавят кучку «яванов».

Прибыв в город Солы, разбив сопротивление горцев Киликии, Александр выполнил обеты, данные богам за его выздоровление: принес жертвы и устроил торжественное состязание в честь Асклепия и Афины, чем продемонстрировал презрение врагам, чествуя богов у них под носом. Александр встретился с войсками Пармениона, который разведывал горные проходы, ведущие к Иссу, городку на границе с Сирией. Узкое, сдавленное горами и морем место Александр посчитал идеальным для сражения, так как оно не давало возможности Дарию развернуть все свои войска.

Таис долго не видела Александра, занятого приготовлениями к сражению, но получила от него записку: «Таис с пожеланием здоровья. Переждешь это время в Солах, письмо начальнику гарнизона прилагаю. Не балуй щенка Адониса. Увидимся после победы. Александр».

Как он самонадеян, но от того, подтвердит ли жизнь его уверенность в себе, зависело будущее многих тысяч людей, в том числе и ее собственное.

Исс. Ноябрь 333

По иронии судьбы или по ее благосклонности, армия Дария расположилась именно на том месте, где ее хотел видеть Александр. Поначалу войска разминулись. Дарий понял это, наткнувшись на лагерь-лазарет, где персы перебили всех больных и раненых македонцев и эллинов-союзников. Дарий решил, что Александр бежит от него, и повернул свою армию назад к городку Иссу. Когда же разведка доложила об этом Александру, он не мог поверить своему везению, пока не убедился воочию, что 300-тысячное войско Дария оказалось запертым в теснине между морем и горами. Молитвы Александра были услышаны!

Решающий час пробил. Александр произнес перед войсками пламенную речь, в зависимости от национальности воинов делая упор на разные аспекты. Македонцам, добившимся стольких побед, он напомнил об их древней славе и о том, что им не составит труда покорить остаток мира — весь восток станет их добычей. Грекам он напомнил, что вся война была начата с целью отмщения за поругание Греции. Иллирийцам и фракийцам, более других привыкшим жить грабежом, он пообещал роскошную добычу. Так умело воздействовал он на умы и чувства людей, суть которых он прекрасно понимал.

Армии построились для битвы, противников разделяла река Пинар. На правом крыле у горы расположилась пехота стратега Никанора, сына Пармениона, рядом с ним — полк Кена, за ним — Пердикки. На левом впереди стоял полк Аминты, за ним — Птолемея, сына Селевка, и рядом с ним — Мелеагра. Пехотой левого фланга командовал Кратер, а всем левым флангом — Парменион, которому было приказано не отходить от моря, чтобы не дать противнику возможности окружить македонцев. Сам Александр с гетайрами и фессалийцами расположился справа. Большинство своей кавалерии Дарий направил против Пармениона, к морю, где было больше простора для конной атаки. Увидев это, Александр немедленно послал туда фессалийцев, по тылам и тихо, чтобы не поднимать пыли и тем самым не выдать передислокацию персам. Войска Александра в несколько раз уступали персам по числу, но превосходили по умению, вооружению, дисциплине и мужеству. На этом строил Александр свой расчет.

Непосредственно перед сражением он еще раз объехал строй, призывая мужественно держаться, поименно обращался к илархам, лохагам и тем солдатам, которые славились своей доблестью. Трубы и барабаны известили о начале битвы. Воины ударили мечами в щиты, поднимая страшный грохот, и дико закричали, заглушая в себе страх и возбуждая свирепость. Подразделения македонцев медленным шагом, не нарушая строя, двинулись навстречу укрепленным позициям противника. (Наличие частокола там, где берега Пинара не были достаточно круты, продемонстрировало македонцам, что Дарий боится.) Оказавшись на расстоянии полета стрелы, Александр бросился к реке, по своему обычаю возглавив стремительную атаку, желая избежать стрел и скорее схватиться врукопашную.

Шум боя — топот ног и копыт, крики воинов, звон оружия и щитов, стук колес — взорвал окутанную клубами пыли равнину. Тысячи мужчин убивали друг друга, чтобы не быть убитыми. Натиск Александра принес успех — после ожесточенного рукопашного боя левое крыло персов обратилось в бегство. Смяв тяжелую кавалерию и пехоту на левом фланге, Александр резко повернул коней влево и стремительно ударил во вражеский центр, где по традиции находился Великий царь, и на длину копья приблизился к его боевой колеснице.

В это время центр македонцев был прорван греческими наемниками — лучшими силами персов. Они старались оттолкнуть македонцев к реке. Именно там пало особенно много македонцев. Александр поспешил им на помощь. Такой же жаркий бой завязался между фессалийцами и персидской конницей, перешедшей реку. Там персы, давя друг друга, отступили только после того, как узнали, что бежал их царь.

А он бежал!

Александр почти вплотную прорвался к его колеснице, окруженной трупами полководцев и телохранителей, защищавших Дария. Кони Дария были исколоты копьями и рвались. Царь царей, опасаясь попасть в плен, пересел на коня и умчался, не дожидаясь исхода битвы, бросив знаки царского достоинства и свою огромную армию. Постепенно она последовала доблестному примеру своего царя и, оставляя оружие, бежала в горы, надеясь на защиту ночи. Александр до наступления темноты, загоняя лошадей, преследовал их, по трупам переходя пропасти. К его великой досаде, Дарию удалось ускользнуть.

Александр видел Дария совсем рядом, в роскошных золотых нарядах, с огромной тиарой на голове. Красивое правильное лицо, высокий стан. Они встретились взглядами: Александр с яростью и гордостью в глазах, с усмешкой на устах; в глазах же Дария стоял… нескрываемый ужас. Эх, какой момент триумфа!

Вместе с Дарием от погони удалось скрыться Великому визирю Набарзану и почти 4 тысячам персидских всадников. Они ушли по северной царской дороге в Каппадокию и Пафлагонию.

Лагерь с огромными богатствами, военной казной, двором, штатом слуг и… семьей Дария — его матерью, сестрой, женой, двумя дочерьми и шестилетним сыном Охом — был легко захвачен. Когда Александр, грязный, раненный в ногу, в разбитом панцире, залитый кровью вошел в роскошный шатер Дария, он сначала остолбенел, а потом расхохотался. Мраморная ванна, золотые сосуды, ложе из павлиньих перьев вызвали у него приступ неудержимого смеха. Наконец, утерев слезы на запыленном лице, он обратился к Клиту: «Ах, вот что значит жить по-царски».

Остальное богатство и семьи других вельмож, отправленные в Дамаск, позже захватил Парменион. Ему в руки попало 2600 талантов в монетах и 500 фунтов серебра в слитках. Этой суммы хватало, чтобы заплатить задолженность жалованья солдатам и обеспечить их содержание на последующие 6 месяцев. Теперь война сама обеспечивала войну. Чтобы привезти добычу потребовалось 6 тысяч вьючных животных.

На следующий день царь обошел своих раненых солдат, огорченно убедился, что эллинским врачам придется потрудиться — пока не получалось добиваться бескровных побед. Сам он был ранен мечом в бедро, но легко. Затем в присутствии выстроенного как на бой войска царь торжественно похоронил убитых и воздал в своей речи хвалу тем, чьи подвиги видел сам или был наслышан, а также почтил денежными подарками всех по чину и заслугам.

Потом произошло его знакомство с семьей Дария, которая в слезах ожидала своего тяжкого приговора. Они были пленниками, военной добычей, и победитель мог сделать с ними все что хотел. Через Леонната, владевшего персидским, царь передал рыдающим матери, сестре, жене и детям Дария, что их отец жив, а их самих будут содержать в почете, как подобает их высокому положению. «Я не веду войны с женщинами», — сказал Александр. Он разрешил им похоронить тех, кого они пожелают, а потери персов были страшны!

Все это Таис узнала от приехавшего забрать ее из Сол Леонида. Она так радовалась блистательной, невероятной победе, окончанию изнуряющей неизвестности и страхов, что расспрашивала его битый час, прежде чем предложила поесть с дороги. Они проговорили до темноты, и Таис не оставила ни одной детали без внимания — ее интересовало все! Наконец Леонид взмолился:

— Таис, мой приезд сюда должен быть наградой за подвиги, а ты мне допрос устроила. И, кроме того, я привез тебе кое-что… — Леонид достал шкатулочку с изумительными сережками. — Не знаю, как тебе понравится этот камень, мне казалось, он подойдет к твоем глазам.

— Этот камень называется сапфир, и он изумителен! Я не заслуживаю такой дорогой вещи, — она с сожалением подняла брови.

— Пожалуйста, примерь. Сдается мне, что ты сама не понимаешь, чего ты заслуживаешь.

Таис надела серьги и потрясла головой, слушая, как они звенят, и радовалась, как ребенок, играющий с новой игрушкой. Потом обняла Леонида: он задержал ее в объятиях. Таис неуверенно попыталась высвободиться, посмотрела в его глаза… полные любви. На всем его лице лежал свет (или тень?) любви. В его обычно веселых глазах проступило и застыло непривычное выражение обреченности, смирения — чего-то очень серьезного, с чем надо было считаться, чему надо было отдать дань. «О, Эрос, Эрос! На кого ополчился ты, тому желанье глаза туманит…» Какая знакомая песня. Ну, что тут делать?..

Таис давно поняла, что вынуждает Леонида приходить к ней хотя бы на минутку почти каждый день. И поэтому сама просила «не забывать», избавляя от неловкости поиска предлога. Она и сама бы бегала к Александру каждый день, если бы обстоятельства и сам Александр позволяли ей это. Она жалела и понимала Леонида. Она любила его как друга, ценила его преданность, юмор, искренность. Он способен был рассмешить ее в два счета и в два счета вытащить из любой апатии. Он нравился ей и внешне с его задорными глазами-маслинами, в которых светилось столько ума и доброты.

Когда-то это должно было произойти. Конечно, Таис хотелось, чтобы попозже, Леониду, наверное, — чтобы пораньше, а хозяйке нашей жизни — судьбе, чтобы это произошло сейчас. Таис вздохнула тяжелей, чем того хотелось бы Леониду, потом со слабой надеждой еще раз посмотрела ему в глаза. Что ж, если ей не суждено быть счастливой самой, то она хотя бы попытается осчастливить хорошего человека. Да еще в такой день.

Потом, лежа на его груди, она думала, что снова влипла в запутанную любовную историю, в которой больше участников, чем надо, и ей снова придется решать сложное уравнение со многими неизвестными. А хотелось бы простого равенства: Т=А, Таис равна Александру, они равны, они — одно неделимое целое.

Она так часто твердила Геро, что в состоянии жить, будучи только подругой Александра, быть счастливой только от сознания, что она — рядом, а не вместе с ним, довольствоваться только своей любовью, что почти убедила в этом себя. Но… от себя не уйдешь. На ее ладонях остались ожоги от его поцелуев. Давние воспоминания о них мучили и волновали ее сильнее, чем теперешние страстные поцелуи Леонида. Как это грустно, как несправедливо! И как с этим жить?

— Как мне теперь жить? — эхом отозвался Леонид.

Таис испугалась, не произнесла ли она свои тайные мысли вслух, и не слышал ли ее фессалиец.

— Что? — Она повернулась к нему.

— Я прожил 35 лет, и неизвестно, много ли мне осталось, и только сейчас испытал, прочувствовал, что такое — любить любимую женщину!.. Я не ожидал, что это так… по-другому. Как небо и земля. Спасибо тебе. Это — как небо. Я чувствую себя, как бессмертный бог.

«Суждено ли мне когда-то испытать это самой?» — подумала Таис, а вслух спросила:

— Почему это так грустно сказано?

— Потому, что сбылось мое самое большое и заветное желание, и мне нечего больше желать.

— Ты можешь пожелать меня еще раз…

Уже в Финикии, в городе Арваде, Александр устроил по случаю победы грандиозный праздник на шесть тысяч человек и потратил на него небывалую сумму в 10 тысяч драхм, благо, после захвата казны в Дамаске денег у него сейчас было более чем достаточно. На малом приеме, куда были приглашены избранные гости, в том числе и Таис, она решила наверстать пропущенный из-за дел, болезни Александра и такой малости, как война с Дарием, день рождения Александра и подарить ему свой «подарок». Она взяла слово и вышла в середину зала с «речью».

— Здесь много и заслуженно прославляют Александра, его стратегов и воинов-героев, воспевают в стихах и гимнах доблесть и мужество «бесстрашных слуг Арея». Вашим героизмом будут по праву восхищаться в веках. Я же хочу сказать о другом… Я хочу пожелать божественному Александру, — она поклонилась в его сторону, — всем присутствующим здесь достойным и прекрасным людям радости в сердце, легкости в мыслях, крыльев за плечами… Я вам желаю любви! И песня моя о любви.

Эффект был произведен, люди были застигнуты врасплох и реагировали непосредственно, по-человечески. Таис вздохнула, кивнула музыкантам и запела: у нее был нетипичный для эллинки звонкий голос. Она полностью отдавалась пению, растворялась в музыке, уходила в другой мир. Сами собой закрывались глаза, и пело все тело — жестами, выражением лица.

В этой массе мужчин — молодых и пожилых вояк и героев, огрубевших за годы войны и суровой жизни, обстрелянных дротиками и стрелами, рубленных и колотых мечами, забывших или никогда не знавших никаких «высоких» чувств, зато хорошо знавших боль, лишения, грязь и жестокость жизни — она казалась пришелицей из других миров. О чем она пела и как, и то, каким образом это все по-хорошему не вязалось с окружающей обстановкой, поднимая ее на другую высоту, магически подействовало на слушателей.

Последнюю фразу Таис пропела звонко, страстно, и оборвала, бессильно уронив руки. В завороженной тишине Таис подняла глаза, полные муки и обреченности, и тишина держалась, пока она не улыбнулась, давая понять, что таинство проникновения в жизнь чужой души закончилось, и это была только песня, милые мужчины, только песня.

По рядам пронесся вздох восхищения, перешедший в крики восторга. Вот это да! Значит, Таис попала в точку? Она пела известные стихи Сафо, но в ее необычном исполнении они прозвучали совершенно по-новому. Она приоткрыла тайники женской натуры, заставив звучать такие неожиданные струны души женщины, о существовании которых никто не догадывался. Так глубока и так ранима, бескорыстна и безнадежна может быть женская любовь. «Терпи…»

Александр вздрогнул. В очередной раз эта девчонка ухитрилась поразить его, пронзить до глубины души. Это невероятное существо, полное неразгаданных тайн, живущее по своим законам. «Я хочу знать, как она живет…» Когда это было?

Она протянула ему стихи, перевязанные ленточкой.

— А исполнительницу? — царь поцеловал ее в обе щеки и пригласил за свой стол, третьей на ложе. — Как ты умудряешься меня каждый раз удивлять?

— Стараюсь.

— Есть ли что-то на свете, в чем ты не идеальна?

— В ратном деле.

— Я рад, хоть что-то осталось на мою долю, — улыбнулся Александр.

Легкий светский разговор и обмен любезностями давно закончились. Все внимание Таис было поглощено Александром. Он рассказывал о битве и своих впечатлениях, о том, что его волновало. (А значит, и Таис.)

— Понимаешь, если я иду в бой… Я рвусь: кровь бурлит, меня тянет, уж не знаю, — жажда померяться силами, запах крови, ярость, страсть. И на лице у меня всякое выражение может быть: презрения, упоения. Все, что угодно, но только не страх. Я не хвастаюсь, честно. Так ведь? — он обратился к Гефестиону, рядом с которым сидел.

— Страх, да еще какой, испытывает каждый, — возразил Гефестион. — Ты, видимо, большое исключение, Александр. Но это перед боем. А во время боя он преобразовывается во что-то другое, в ярость, опьянение, ты правильно сказал. Ты пребываешь в каком-то лихорадочном состоянии, оно требует напряжения всех сил, но и приводит в восторг…

— Да, если ты идешь в бой, скованный страхом, то считай, что ты уже проиграл, — продолжил Александр. — И вот я пробиваюсь к колеснице Дария, меня ведет какая-то сила, я знаю, боги со мной. Он видит меня, и его лицо искажается гримасой ужаса! Ты знаешь, — он даже выпрямился от избытка чувств, — я опешил, увидев это. Мне так досадно стало. У человека армия в десять раз больше моей, они могли бы нас затоптать. Сколько возможностей было устроить нам западню, разбить нас при правильной тактике, которую может подсказать любой мой лохаг, но которую ему не предложил ни один из его полководцев. — Александр покачал головой.

— Тебе досадно, что нет достойного противника? — уточнила Таис.

— Да, что-то в этом роде… Ты так интересно все называешь, — царь усмехнулся. — Конечно, хорошо, что все так закончилось. Все еще может измениться, глупо, наверное, досадовать… — Он помолчал. — Просто, если раньше у меня было предчувствие победы или того, что случится, то сейчас прибавилось знание, что Дарий у меня в кармане. Это ново.

— Тебе жалко, что ты все знаешь наперед, и тебя не ждут большие сюрпризы, когда решение надо искать на ходу? — предположила Таис.

Александр снова смущенно усмехнулся:

— Зато от тебя одни сюрпризы. Да, ты в общем-то права.

— Тебе хочется, чтобы было трудно?

— Почти… — Александр на миг опустил глаза под проницательным взглядом Таис. — Мой внутренний голос, гений, как его понимал Сократ, или здравый смысл, называй, как знаешь, говорит, что в Тире будет трудно. И я не могу сказать, что меня это радует.

— Потому, что это ожидаемые трудности?

— Ладно, давай оставим эту тему, — засмеялся Александр, — ты меня приперла к стенке.

— Это очень интересно. Но, жить и знать все наперед, как Кассандра, — наверное, ужасно.

— Странно, что ты нашла, за что меня пожалеть. Есть ли человек, вознесенный судьбою на более высокую ступень счастья, чем я?

Таис подумала про себя, что нахождение на вершине чего бы то ни было может иметь и плохую сторону — одиночество, например, но не стала судить о том, чего не знала, а сказала лишь: «Да, это справедливо».

Обычно Александр отправлял ее спать до того, когда мужчины напивались и начинали вести себя бесконтрольно. Так было и сейчас, и она шла домой в отличном настроении, довольная днем и своим успехом. Птолемей вызвался ее проводить. «Знаем мы эти проводить», — подумала Таис, но согласилась. Птолемей ожидал, что ему перепадет от ее хорошего настроения, и не ошибся — она разрешила ему праздник.

К чести Птолемея надо сказать, что он хорошо усвоил мудрость: «Не насладится муж, когда жене не любо наслажденье» — и в любви выгодно отличался от большинства мужчин — нетерпеливых, неумелых, поглощенных собственными желаниями. А женщине куда приятней иметь дело с мужчиной, который знает, что нужно «ей». А ей для получения плотской радости подчас нужны совершенно другие вещи, чем «ему». Иногда, например, побольше времени. Поэтому Птолемей научился сдерживать свой пыл и со временем даже стал находить дополнительную прелесть в оттягивании и растягивании удовольствия. Сейчас он массировал и ласкал ее ноги, чередуя крепкие движения рук с нежными поглаживаниями и поцелуями. Таис чувствовала его мягкий язык, жадные зубы и теплое дыхание. Его волосы щекотали ее чувствительные ступни. Он любил ее ноги, да и как можно было что-то в ней не любить? В мерцающем свете светильников Птолемей вожделенно разглядывал ее роскошную фигуру божественные линии и формы, до которых ему не терпелось добраться.

Расслабленная после купания и массажа, Таис полудремала, и в полусне ей казалась почти доказанной мысль о том, что если два близких человека, два друга, какими были она и Александр, по каким-то причинам не могут стать еще ближе, то это не значит, что нельзя наслаждаться той «дружеской» близостью, которая есть.

Птолемей же думал о том, как обожает любить ее в таком полусонном состоянии, разнеженно-покорную, не принадлежащую себе, но безраздельно ему одному.