1. Пять человек в одной комнате

Три месяца миновало с тех пор, как Алеша Громов поселился в далеком краю.

Поезд молодежи, — такой шумный и праздничный, — в красных полотнищах с белилами громких приветствий и торжественных лозунгов, со свисающими над всеми окнами вагонов гирляндами ромашек и васильков, связок сосновой хвои и белой цветущей акации, — как давно это было!

Сразу за стенами новенького крошечного вокзала в степи новоселы были встречены ревом взыгравшей меди. Легкие, бойкие корнет-а-пистоны, жаркими кренделями свернувшиеся валторны, громадные, подобные удавам, геликоны большого оркестра горячо сверкали под солнцем. Ликующая музыка сменилась гулкими голосами ораторов на трибуне, — и долго качались перед микрофоном, то приникая к нему вплотную, то отваливаясь назад, пылающие от загара и избытка чувств лица неведомых новых друзей.

А после митинга десятки автобусов, тоже все в пышном убранстве из цветов и надписей по кумачу, выбирались один за другим с тяжеловесной, покачивающейся грацией из привокзальной улицы на площадь. Загруженные до отказа людьми и вещами, машины двинулись в далекий путь. После уже выяснилось, что гостеприимные хозяева повезли своих новоявленных сограждан с места в карьер на прогулку по всем улицам и площадям города, растянувшегося по берегу реки на много километров, — мимо всех заводов и фабрик, сквозь просторы возводимых то здесь, то там новых кварталов, над которыми без устали ворочались башенные краны с длиннейшими, ажурно сплетенными из стали подъемными стрелами, вдоль парков и садов, молодых кленовых бульваров и скверов из карагача.

Ехали и ехали, — вот город как будто окончился: машины катили уже по открытому полю с речкой, с леском вдали, с заводьями, — остатками весеннего разлива, — с временными озерцами, подступающими к самой дороге, полными плавающей домашней птицы. Машины мчались все дальше по узкой ленте асфальта — единственной искусственной подробности пейзажа — и вновь оказались в самой гуще созданий рук человеческих, среди новеньких проспектов, многоэтажных жилых зданий, перемежающихся обширными открытыми площадями с колоннадами клубов и кинотеатров. И опять в глубине просторов, за крышами домов, густо и далеко дымили устремившиеся к небу кирпичные жерла, опять блистали стеклом гигантские коробки цехов, тянулись, извивались на стальных подпорках коленчатые, смонтированные из серебристого металла, неохватно мощные трубы воздуходувок…

В каждой машине среди приезжих оказалось немало старожилов, добровольных гидов. Они указывали в пути и налево и направо: вот он — «старый город», а вот — «соцгород», вон трубы теплоцентрали, а чуть подальше — вот эти темные, копотью занесенные стеклянные переплеты — цехи завода тяжелого машиностроения, а там крекинг-завод, а там синтезспирт и никелькомбинат, а вон, у самых холмов на горизонте, — мясокомбинат, к которому из степей гонят и гонят гурты крупного рогатого скота, стада баранов и свиней, перерабатываемых на колбасы и тушенку всех видов…

Асфальтированная дорога оборвалась наконец, дальше тянулась проселочная, накатанная колесами в голой степи. В синеющей дымке уходили вдаль холмы, сменялись подъемы и спуски. Машины, гулко тянувшиеся друг за другом, тяжело переваливались на ходу с боку на бок, содрогаясь, звеня приспущенными оконными стеклами, завывая моторами на слишком круто взбирающихся участках пути. Казалось — уж тут-то, наверное, конец городу и вот-вот откроются палатки, лагерь, взлелеянный в мальчишечьих мечтах, временное пристанище новоселов. Машины катили все дальше, — а никаких палаток нигде не было. Всюду глубокая тишь и потрескавшаяся под слишком горячим солнцем земля, либо вовсе голая, либо в крепком, как проволока, с бледно-лиловыми головками татарнике, с вездесущими ромашками, с пахучей, серебристой, густо запыленной полынью.

— Да где же эти палатки? — уже нетерпеливо интересовались новоселы, но старожилы помалкивали с загадочной улыбкой. Не было палаток, — и совсем напротив, — за одним из поворотов хлынуло в уши горячим шипением, грохотом, стуком и звоном. На огромном пространстве раскинулись каупера, новые воздуходувки, коксовые батареи, мощная, огнедышащая доменная печь царственно властвовала в этом просторе, и у подножия ее бесконечно сновали в разных направлениях маленькие крикливые паровозики. Металлургический завод. А за заводом опять жилые кварталы сплошь из новых, судя по типовой однородности, по свежести штукатурки и окраски, только-только возведенных корпусов.

Старожилы-проводники опять наперебой приглашали новичков смотреть — да хорошенько смотреть, — и пусть, сами убедятся, сколько их тут ждет работы на промышленном, на жилищном строительстве! На заводе пока единственная домна, а ведь к концу пятилетки их будет пять, — хвастали старожилы, — а вон готовится бессемеровский цех, а рядом — цех мартеновских печей, а там, еще далее, строится прокатный… Вот здесь, на этом самом месте, всего девять лет назад был ничтожный хуторской поселок в пять дворов, а нынче вместе с заводом на смену тем жалким дворам выросли вон какие кварталы розовых, желтых, голубых великанов, — и это только начало, самая малость необходимого, совсем пустяки! Скоро молодые люди еще лучше поймут, зачем их сюда послала страна… Вот еще с полчасика, пусть только машины выберутся за пределы готовых зданий… Вот сию минуту… И в самом деле, насколько видит глаз, открылась вдруг перед приезжими разрытая вдоль и вкось земля, громоздились навалом трубы, бунты проволоки, высились штабелями сложенные кирпичи, бревна, доски, железобетонные плиты с вделанными в них намертво стальными крючьями и петлями. На развороченной земле стада машин на гусеницах с неистовым гулом и скрежетом вгрызались в землю, тоннами вбирали ее в обширные пасти-ковши и, совершая в единый миг двойное движение — и вверх и в сторону, — дымя в воздухе пылью сквозь сомкнутые, до блеска начищенные о тяжелый грунт стальные зубья, ссыпали разом всю добычу в кузова грузовиков…

Стоп! Дальше ехать некуда. Здесь готовятся фундаменты для новых и главных проспектов этого района, сюда переместится в недалеком будущем центр города металлургов… А теперь стоп!.. Отсюда — назад. Прогулка окончена.

К вечеру обмытые в бане новоселы были размещены на постоянное жительство. В нарушение всех предупреждений о будто бы неизбежных на первых порах суровых условиях, попали они не в зыбкие палатки, подверженные романтическим ветрам испытаний, а в прочные, каменные, новенькие, еще пахнувшие краской и оборудованные всеми мыслимыми удобствами трех- и четырехэтажные общежития. Город отлично подготовился к приему новых жильцов: во всех комнатах кровати были заправлены чистым бельем, простенькие, сосновые, но аккуратно разделанные темной краской и лаком тумбочки, маленькие светло-желтые с синими узорами циновки, расстеленные на полу, были к услугам каждого из коечников, а в общее пользование всех четырех или пяти жильцов комнаты предназначались вместительный шкаф для вещей, вделанный в стену, и стол в центре, покрытый темной скатертью с бахромой.

В два-три ближайших за тем дня молодежь распределили в строительных трестах по бригадам разных специальностей, и Алеша Громов, токарь пятого разряда, стал учеником-каменщиком.

Очень обидно было распроститься, — быть может, навсегда, — с любимым делом, к которому тянуло его с детских лет, и чувство разочарования, даже унижения охватывало при мысли, что опять он не квалифицированный рабочий, а начинающий ученик. Если бы тут пустое поле вокруг или дремучий лес, как он представлял себе дома, в Москве… А то ишь сколько тут уже наворочено предприятий, и на многих из них наверняка нужны опытные токари. Какой же смысл хорошему токарю браться неумелыми руками за кельму? Зачем тратить время и средства на переобучение?

Мысли эти на первых порах не давали Алеше спать. И однажды, набравшись решимости, он пошел в трест, в отдел кадров, объясняться.

В комнате отдела было много народу. У каждого стола теснились по пять-шесть таких же, как он, новоселов. В сплошной гул сливались голоса. Дождавшись своей очереди, Алеша едва успел сказать пожилому человеку в расстегнутой косоворотке, рыжему, веснушчатому, в обильных капельках пота на лбу: «Вот я был токарем в Москве, на автомобильном…» как человек этот досадливо огляделся, со страдальческой гримасой поискал вокруг сочувствия и ударил ладонью по столу, точно муху прихлопнул.

— Еще один! — воскликнул он. — Товарищ дорогой, можете не продолжать, все заранее знаю. До последней вашей буковки знаю! Но вас посылали на строительство? Известно вам это было? Здесь у нас строительный трест, и нам нужны никакие не токари, не слесари, не инструментальщики, а каменщики, плотники, штукатуры, маляры, бетонщики, арматурщики… Вот так нужны! — черкнул он себя ребром ладони по горлу.

И Алеша больше не произнес ни слова, все заготовленные им доводы вмиг рассыпались прахом. Сдвинув кепку на лоб и почесав у себя в затылке, он отошел от стола. А человек в косоворотке, вытерев пот со лба, жаловался уже всей комнате.

— «Я слесарь!.. Я электросварщик!.. Я токарь!..» — насмешливо выкрикивал он, и с каждым из этих возгласов в комнате становилось все тише, люди у всех столов, забыв про свои собственные дела, слушали его все внимательнее. — Только и слышишь с утра до вечера… Товарищи вы мои милые, — внезапно перешел он на ласковый тон, — поймите раз навсегда: бывает, что не только вам, зеленой молодежи, но и самым что ни на есть опытнейшим мастерам приходится иной раз бросать свое дело, оставлять свой пост и, когда надо, браться за винтовку или за саперную лопатку… Что, не бывает?..

В комнате общежития вместе с Алешей устроились еще четверо. Володя Медведев из Кишинева — голубоглазый, с обильными светлыми, почти белыми, волосами, молчаливый и кроткий, чистенький и брезгливый. Виктор Глушков — этот был, напротив, цыганистого, порывистого, жаркого типа паренек, сразу настороживший против себя: взгляд его темно-карих горячих глаз всегда был неспокоен — жадно ищущий, рыскающий взгляд; крепкий и мускулистый, он был сплошь разрисован: на обеих руках, по всей груди и на животе синели на нем рыбы, звери, якоря, пронзенные сердца с инициалами, улыбалась одна красотка с пышно взбитой прической, в сладострастном забытьи пребывала другая, юная и голая, с распущенными волосами, в объятиях страшилища-дракона, была и сентенция, аркой из букв выгнувшаяся над пупком: «Все трын-трава!» Глушков уже поработал на Коломенском паровозостроительном два года и сверх того в свои двадцать лет порядочно поболтался по свету — побывал и на Дальнем Востоке, и на берегах Иссык-Куля, и в лесах Сыктывкара. Третьим в комнате был Георгий Самохин из Горького — высокий, чуть горбящийся, не по годам солидный; дважды он провалился на конкурсных испытаниях в строительный вуз, но твердо намерен был не сдаваться, работал бетонщиком на строительной площадке второй домны и в то же время готовился к новым боям перед столом экзаменационной комиссии. Четвертый — Вадим Королев, маленький, необычайно подвижный и веселый паренек в коричневой крупноклетчатой ковбойке и в серых брючках, сразу отрекомендовавшийся «артистом», по собственному его выражению — «певец легкого жанра», а также танцор-чечеточник, непременный участник самодеятельности всюду, куда бы ни заносила его судьба.

В первую же получку Глушков учинил в комнате скандал. Из неполных двухсот полученных им рублей (за две недели прогулял четыре дня) он тут же пропил свыше полутораста. Сильно надрался, по пояс голый, растрепанный, мокрый, красуясь всей выставкой наколотой по нем мерзости, он кричал:

— К чертям собачьим!.. Не желаю! Я электросварщик. Пускай вернут документы, назад поеду.

— Ложись лучше, проспись, — с раздражением посоветовал Самохин.

— Я электросварщик! — заорал пьяный. — А мне сто восемьдесят семь рублей в зубы — и кончено… Я полторы тысячи в месяц имел. Понятно?

— Ну, не ври, пожалуйста, — поначалу с добродушной улыбкой, а потом брезгливо сморщившись, откликнулся Вадим.

— Вру? — бешено рванулся к нему татуированный. — Я и больше, случалось, выгонял. Не тебе чета!

— Брехня! — убежденно повторил Вадим и сощурил всегда веселые, лукавые свои глаза.

Подобные стычки с Глушковым повторялись часто. Становилось непонятным — как могли дать комсомольскую путевку такому? Ведь на нем буквально припечатана, на каждом сантиметре его облика обозначена порода бездельника! На работу он ходил, когда вздумается. Числился неделю в арматурщиках — упросил перевести в штукатуры, а через несколько дней опять плакался, что и новая специальность не пришлась по душе, уверял, что истинное его призвание — малярное дело.

В средине августа он исчез. А вместе с ним исчезли золотые часы, шерстяной свитер, принадлежавшие Алеше, и шапка-ушанка Самохина. Дали знать в милицию. Прошло две недели — ни слуху ни духу не было ни о беглеце, ни о пропавших вещах.

Вскоре нескольких ребят из общежития откомандировали в совхозы на уборку урожая, в том числе Самохина и Медведева. Комната не просто опустела, а стала угрюмой, неприятной: кровати обоих командированных и одного беглеца стояли голые, ободранные до сеток; из соображений сохранности администрация попрятала в кладовую все матрацы, подушки, белье с пустующих кроватей и даже убрала циновки, расстеленные на полу возле постелей.

По вечерам сходились после работы Алеша и Вадим. Сентябрь выдался лютый, со свирепыми ветрами, с упорным дождем, с желтой, вязкой, расползающейся под ногами грязью. В комнате укрываться тоже было неуютно и холодно.

В один из таких вечеров Алеша постоял перед окном, мутным, со змеящимися капельными ручейками по стеклу, покосился на не унывающего ни при каких обстоятельствах Вадима Королева. Вадим с большим ломтем хлеба в одной руке и с алюминиевой кружкой кипятку в другой склонился над какой-то истрепанной книжкой. Читая, он все время ворочал головой вправо и влево, к хлебу и кипятку, куснет — хлебнет, хлебнет — куснет, ухитряясь при этом заглядывать в страницы стоймя прилаженной книжки.

— Чем занят? — спросил Алеша.

— Не видишь? Обедаю.

Алеша уже нащупывал в кармане пятерку, чтобы ссудить товарищу.

— Прожился, что ли? Больно торопишься, еще шесть дней до получки…

— Ничего не прожился… У меня сотня целехонькая лежит… Хочешь, дам взаймы десятку-другую…

— Хорош обед!.. Ну, да я не об этом… Я про другое спрашиваю: что ты там такое читаешь?

Вадим сначала помычал нечто неопределенное, головой нетерпеливо помотал — в том смысле, чтоб Алеша повременил, не мешал бы ему на самом интересном месте. Дочитав главу, он ответил:

— Мировая вещь. Про жуликов. Хочешь, вслух читать буду?

— Нет, нет, читай про себя.

Алеша терпеть не мог этого рода литературы — с загадочными убийствами, с ловкими ограблениями и со всей обязательной, сопутствующей дерзким преступлениям сметливостью следователей, энергией и бесстрашием оперативных работников уголовного розыска.

Вадим вскоре покончил с «обедом» и, машинально грея стынущие ладони о теплую еще алюминиевую кружку, погрузился в чтение с возросшим увлечением.

Из коридора слышен был голос воспитательницы, Анастасии Степановны, пожилой женщины с неопределенной улыбкой, — не то испуганной, не то ласковой, — она убеждала ребят тщательнее вытирать ноги от грязи перед тем, как входить в дом: для этого ведь на крыльце и прилажена железка, а в тамбуре всегда лежит мокрая тряпка.

Грязь, холод, нескончаемый дождь. И куда ни глянешь — лужи с осыпавшимися с берез желтыми листьями, с облетевшими с кленов красными и с бегущей под сильными порывами ветра рябью на воде.

Алеша работал на мостках строящейся гостиницы. За ним, как и за всеми другими начинающими каменщиками, наблюдала грудастая и крикливая девчонка-инструктор с пылающими щеками, одетая в ватник, в стеганые штаны и в болтающуюся поверх них ситцевую юбку. Искусство самой кладки не было сложным, но очень трудно было освоиться с необходимым темпом. Норма — шестьсот кирпичей в смену. Опытные рабочие укладывали по восемьсот — девятьсот, были такие мастера, что давали свыше тысячи.

А Алеше в дни своего ученичества долго не удавалось перевалить за три-четыре сотни, как он ни старался.

Уже к средине рабочего дня ныла поясница, потом все острее кололо в плечах, кисти рук, отмотавшись в нескончаемых одинаковых движениях, переставали слушаться.

Однажды днем сосед-ученик на кладке, живший в одном с Алешей общежитии, отлучился по неотложным своим делам на полчаса домой, с разрешения бригадира. Вернулся он с необычайной новостью: Глушков дома! И не милиция, не уголовный розыск отыскали татуированного, а он сам добровольно приехал назад, просится теперь у воспитательницы обратно в общежитие, умоляет о заступничестве, клянется, что будет стараться, в какую бы бригаду его ни поставили.

Молодой каменщик в грязном, лоснящемся фартуке был горд тем, что первым доставил на стройку из общежития столь интересную новость.

— Измызганный!.. Оборванный!.. Вот с этаким фонарем под левым глазом! — хвастал он подробностями.

На высоте пятого этажа, где работали в это время Алеша с товарищами, гулял ветер. Далеко видно было, как бежали машины по занесенному липкой грязью асфальту. Дымили в разных концах трубы заводов и гигантской теплоцентрали. Под облаками тянули с печальным курлыканьем осенние треугольники журавлей.

Внизу, под самым зданием гостиницы, во всю длину Советского проспекта китайцы в трубчатых ватных штанах из синей дабы, в таких же синих коротеньких куртках прокладывали трамвайный путь. Большой, в полторы тысячи человек, отряд молодых крестьян из провинции Хунань подрядился по договору на три года работать и учиться новейшим методам строительства в здешних краях.

Укладывая кирпичик за кирпичиком, старательно обмазывая соприкасающиеся их поверхности вязким раствором, Алеша поглядывал то вниз, на китайцев, то на соседний, немного возвышающийся уступ стены, где работал другой ученик-каменщик, так обрадовавшийся возвращению беглеца. Хотелось Алеше спросить про часы, свитер, ушанку, едва удерживался он также от горьких сравнений: дескать, стыдно перед китайскими товарищами, приехавшими к нам учиться, до слез стыдно, что живут среди нас, «учителей», и вот такие субчики, как Витька Глушков…

Но разглагольствовать некогда было, — кирпич и раствор под руками, время и норма не ждут.

Когда окончилась смена, Алеша сходил в столовую треста, нарочно затянул обед, против обыкновения, — засиделся после обеда за стаканом кофе, потом отправился домой пешком: что спешить — на Глушкова любоваться? Обходя лужи, ему то и дело приходилось пробираться на цыпочках, прижимаясь к самым стенам домов, либо скакать с камушка на камушек в насквозь отсыревших ботинках, с подвернутыми от злой осенней распутицы концами брюк.

Алеша нашел беглеца в комнате, — мертвым сном спал Витька Глушков прямо на голой сетке кровати. Лежал в застегнутом пальтишке; скорчившись, подогнув колени и пользуясь вместо подушки собственным локтем. На тумбочку возле постели Самохина возвращена была шапка-ушанка из серой мерлушки, а на спинке Алешиной кровати висел коричневый шерстяной свитер.

«Будут и там свои «нюмбо-юмбо», — вспомнилось Алеше отцовское пророчество.

Алеша, давно уже отмывшийся после работы, сменив рабочее платье на чистое домашнее, сидел за столом со свежей газетой, читал и по временам пристально поглядывал на лохматую черную голову, сопевшую в изнурительном сне.

Но вот Витька Глушков, едва приоткрыв запухшие свои глаза и увидев при свете потолочной, свисающей на длинном шнуре лампы оскорбленного, обобранного им товарища, вскочил, железная сетка под ним зазвенела.

— Ей-богу… — торопливо забормотал он, ворочая головой, стараясь уклониться от гадливого взгляда, так неумолимо на него направленного. — Свитер твой — вот он, и Юркина шапка… А часы, честное даю, откуплю, дай срок…

Алеша молчал.

— Я… Ну, всякое ведь бывает… Верно?.. — убеждал он плаксивым голосом. — Бежал, как дурак, и вот он я, назад воротился. Видишь? Делайте со мной что хотите, только дайте исправиться… Настасья Степановна, как мать родная, бранила и плакала, обещала пожалеть, похлопотать. Неужели товарищи не пойдут навстречу? Слышишь, Громов?

И опять в ответ только молчание. Витька, страшась всего больше этой безучастной, непримиримой тишины, вновь и вновь искал спасения в торопливом бормотании, хватался за любые подворачивающиеся на язык слова:

— Где только ни был, понимаешь, до Куйбышева добрался, жил, как собака, на вокзалах, в лесу, в поле, пропадал черт те где, понимаешь… За помойками даже прятался… Ну, без документов, понимаешь!.. — Тут он испробовал спокойный, любознательный тон. — А Самохин с Медведевым, — спросил он, — надолго уехали? Не знаешь?.. — И вслед за тем с яростью отчаяния крикнул: — Громов, ну! Скажи хоть что-нибудь! Ну, ругай меня, бей, только не отмалчивайся…

— А что мне говорить? — равнодушно ответил, пожимая плечами, Алеша. — И придумать ничего не могу. — Неторопливыми движениями он свернул газету, отложил ее в сторону. — Пожалуй, единственное, что меня интересует, это — что тебя сюда занесло?.. Ну, какого черта ты поехал в эти края? Зачем?

Тут впервые Витька Глушков глянул прямо в лицо своему собеседнику, посмотрел вопросительно, даже с некоторым недоумением.

— То есть как?.. Известно, — сказал он, поморгав ресницами. — Известно, по призыву партии…

— Что? — крикнул в инстинктивном негодовании Алеша. — Ты? По зову партии?

К счастью, в этот самый миг Вадим Королев ворвался в комнату. Потрясая какой-то бумажкой, он крикнул: «Алеша, живо! Одевайся!..» И тут же умолк.

Замер на пороге. Стоял с раскрытым от изумления ртом. Потом он с кошачьей, упругой и бесшумной вкрадчивостью обошел по дуге на большом расстоянии блудного сожителя, с жадным восхищением оглядывая его, и вдруг залился безудержным долгим хохотом.

— Витька?.. Ой, не могу… Вот это номер!

Ни с того ни с сего он отколол на месте бурное чечеточное антраша.

— Витька? — еще раз крикнул он, издали показывая на него пальцем, точно отказывался поверить собственным глазам и нуждался непременно в чьих-нибудь свидетельских подтверждениях, что глаза не обманывают его, что это именно он и есть — пропащая душа, «трын-трава», удалой трепач и вор.

Выслушав всю историю бегства, скитаний и возвращения Глушкова, Вадим с беспечностью, ошеломившей Алешу, с удивительным беспамятным благодушием тут же вызвался добиться для беглеца прощения… Вот здорово, аккурат у него на сегодня билеты есть на двух человек в клуб строителей. «Айда, братцы!..» — там мировой вечер, и сам он, Вадим Королев, петь будет в концертном отделении…

 

2. Кепка набекрень

Алеша вскоре убедился, что Витька вовсе не исключение, не случайный урод, с которым приходится делить комнату в общежитии. Хулиганствующие бездельники давали о себе знать и в других комнатах.

По средам в клубе строителей собирался актив молодых рабочих. Здесь бывали секретари городского комитета и райкомов комсомола, хозяйственники стройтреста, прорабы, десятники, инженеры, заведующие клубными секциями, работники общественного питания, сотрудники милиции. Случалось, приезжал и сам секретарь горкома партии.

Но разговоры вертелись, как думалось Алеше, вокруг мелочей. Главное — обсуждались вопросы, вовсе не вызывающие сомнений.

Какой смысл, например, постоянно доказывать друг другу, что лес, кирпич, цемент, раствор необходимо доставлять на строительные площадки вовремя, что ученики всех строительных специальностей должны безоговорочно подчиняться своим инструкторам, что инженерам не следует допускать в технической документации никаких ошибок и неточностей — иначе неминуемы брак и переделки, — что механизмы только для того и существуют, чтобы облегчать труд и ускорять процессы производства, и плохо, очень плохо, если механизмы гибнут в бездействии, а люди на строительных лесах ковыряются по-дедовски, вручную? А только об этом и говорили на собраниях.

Нет, не доставляли радости Алеше эти среды в клубе, огорчала и даже оскорбляла его бесконечная, невылазная борьба с повседневной неурядицей, и часто, очень часто он взбирался на трибуну, пробовал нащупать первопричину нескончаемых перебоев, срывов, простоев, — есть ведь такая причина, непременно должна быть!.. Где же она? В чем гнездится? Какими отравленными соками питается?

На этих вечерах он приметил молодую девушку — бойкую, веселую, с копной стриженых густых черных волос, с тонкими и острыми, как крылья стрижей в полете, бровями, отливающими блеском, с ярко сверкающим в улыбке ртом… Кто такая?.. Очень была она хороша!

На одном из таких сборов начальник милиции пожаловался на рост хулиганства среди молодежи. «Не проходите мимо», — воспользовался он одной готовой формулой, которую и без него можно было каждый день услышать по радио или увидеть на газетных столбцах. Признался, что милиции без общественной поддержки работать становится все труднее. Но почти в ту же минуту пустил он в ход вторую общеобязательную формулу, хотя она резко противоречила только что высказанным им самим словам: «Конечно, речь идет об единицах, — уверял он успокоительным тоном, с предупредительной, извиняющейся улыбочкой. — Конечно, это ничтожная кучка, товарищи!».

Опять Алеша потребовал слова, поднялся на сцену, снова звучал его голос на активе.

— Речь идет, — говорил он, — о хулиганах — о явлении, которое тенью ложится на всех нас, на всю молодежь. А вы стыдливо успокаиваете — дескать, беда невелика… «Ничтожная кучка…» Да хотя бы и так. Никаких не может быть успокоений, пока есть хоть один дебошир в нашей среде. А вы сами сказали, уважаемый товарищ начальник, что их немало, что вам без общественной поддержки уже трудно приходится…

И опять увидел он в глубине зала, у стены, неподалеку от боковой двери, ту самую девушку. Сегодня она в голубом лыжном костюме, слушает с дерзкой, вызывающе-насмешливой улыбкой.

— Девушки! — обратился он прямо к ней и даже указал на нее рукой. — Девушки, — сказал он, — вот где сила, и очень большая сила, имейте в виду… Девушки! — призывал он. — Вы можете творить чудеса, если только захотите…

Он убеждал девушек не прятаться от грязного дела, смело взяться за нравственное оздоровление свихнувшихся парней.

Недели две спустя, как-то под вечер, Алеша встретил чернявую незнакомку на улице, в сопровождении двух китайцев. На ней был ватник, испещренный пятнами известки, теплый платок толсто окутывал ее голову, на ногах — резиновые сапоги, на руках истрепанные, грязные от работы рукавицы.

Она улыбнулась Алеше, как старому знакомому, крикнула своим спутникам: «Миша! Ваня!.. Пока!» — и помахала им рукой на прощанье. Догнав Алешу, она сказала с веселым укором:

— Ну и спасибо вам, товарищ Громов! Поверили мы вам: девушки — это сила!

И расхохоталась.

Даже грубая рабочая одежда нисколько не портила ее жизнерадостной, сверкающей красоты: темные, глубокие глаза сияли весело, нежным пушком едва приметно была тронута верхняя губа, а удивительно подвижной рот знал тысячу разных улыбок — и простодушную, ласковую, и лукавую, озорную, и проницательную, то озабоченную, то насмешливую.

Лида Васильева — так звали ее — тоже из новоселов, приехала она из Чернигова с эшелоном украинских добровольцев. Работает штукатуром в строящемся бессемеровском цехе. Постояли, познакомились.

Потом Алеша пошел ее провожать. До женского общежития было очень далеко, и это послужило закреплению знакомства.

— Наслушалась ваших речей и загорелась, совсем ошалела в хлопотах, честное слово… Стала агитировать у нас в общежитии. «Возьмемся, говорю, девочки! Будем, говорю, спасать ребят, благородное дело!» И сговорились мы приглашать мальчишек на наши вечера в красный уголок. А у нас не уголок, — похвалилась она, — а почти что зал, больше сотни народу можно поместить. «Давайте, говорю, докажем!» Ну и доказали, хлебнули горя. Вам поверили…

Она со смехом вспоминала, как в прошлую субботу в красном уголке проходил у них вечер встречи с ребятами, вечер вопросов и ответов.

— У нас Тина… ну, это Алевтина Алексеевна, наша воспитательница… Заранее сговорилась с физиком, математиком, преподавательницей литературы, с инженером-строителем, врачом. Разработан был очень интересный вопросник: что такое атомная энергия, какие проектируются аппараты для механизации штукатурных работ, что такое дружба и что такое любовь, ну, еще — в чем суть кибернетики, и так далее… Разослали пятьдесят пригласительных билетов мальчишкам. Я для вас один билет берегла-берегла, да не могла дознаться, где вы живете…

— Жалко. Вот это очень жаль, — огорчился Алеша. — Я вам запишу адрес для другого раза.

— Ой, что вы! Теперь уже никаких таких вечеров! Кончено! Теперь у нас вахтерам строго-настрого приказано гнать мальчишек в три шеи, даже к крыльцу ИХ не подпускать…

Стыдно сказать, что получилось из этого вечера вопросов и ответов, так хорошо задуманного. Как раз когда начались самые интересные разговоры про любовь, пришлось двух гостей, пьяных в дым, выволакивать, как мертвые души, за руки, за ноги вон из дому… И когда только успели нализаться! Перед началом вечера у входа дежурила девушки с красными повязками на рукавах — распорядительницы. Кажется, уж так они придирчиво всматривались, чуть ли не внюхивались в каждого приглашенного — все было в порядке… И вдруг!.. А после, когда начались танцы в коридоре, еще хуже получилось: так набезобразничали трое хулиганов, что Алевтина Алексеевна милицию вызвала, иначе было не справиться.

— Ну, сами понимаете, конечно… никаких теперь мальчишек! Наше общежитие стало вроде монастыря. Ох, и взяла меня в работу наша Тина, пилит и пилит до сих пор. «Ну, Лидка, говорит, твоя это была затея?.. Ну, спрашивает, где же она, ваша хваленая облагораживающая девичья сила?» — «Это, отвечаю, не я придумала. Это, объясняю, у нас на активе один такой, товарищ Громов по фамилии, очень лестно про нас, девушек, выразился, просил непременно испробовать, проверить».

Лида, делясь даже столь печальными последствиями благородного опыта, не теряла звонкой веселости.

Стемнело. Когда добрались до «монастыря» — сильно вытянутого трехэтажного дома с широким крыльцом, — еще долго не расставались.

— Нет, все-таки обидно, — пожаловалась девушка, но, даже жалуясь, она так и светилась улыбкой. — Честное слово, до того обидно за наших ребят! А поглядели бы вы на китайцев! Сколько их у нас на бессемере работает, а я ни разу пьяного у них не видела, грубого слова не слышала…

— Но объясните, пожалуйста, — заинтересовался Алеша, — как это вы с ними разговариваете… с китайцами? На каком языке? Как ухитряетесь понять друг друга?

— А очень просто. — Улыбка ее стала еще светлее, еще приветливее. — Говорим, говорим, руками, пальцами вот так себе помогаем. Смотришь, и доходит, разбираться начинаем… Ну конечно, и два-три переводчика есть.

— И окрестили вы их — Миша, Ваня, я слышал… Странно!

— А что ж тут странного? По-ихнему Ван Цзи-вей — значит, по-нашему, самое подходящее будет Ваня. Другого звать Мао Ши-хуан — выходит, по-нашему, вроде Миша. Хорошие ребята, такие воспитанные, такие культурные… А простые ихние крестьяне! Многие только-только неграмотность ликвидировали…

Девушка опять склонила к плечу толсто укутанную лукавую головку, жалуясь:

— А хочется ведь иной раз и не по-китайски, а по-русски душу отвести с кем-нибудь, к кому по-настоящему потянет… Ходишь, смотришь, ищешь — с кем?

И вспыхивают, бегают взапуски искры-бесенята в темных глазах, задорные сияют ямочки на щеках, губы дрожат в новой, опять особенной, настороженной, выжидающей и призывной усмешке. «Будь смелее!» — казалось, звали и ямочки, и рот, и глаза.

И Алеша осмелел:

— С кем? Хотите со мной?

— А отчего же… Я с удовольствием.

Обменялись адресами, условились, что будут извещать друг друга о свободных вечерах… Вот девушка сняла рукавицу с правой руки, Алеша на прощанье долго пожимал ей руку, шершавую, маленькую, но крепкую. Вот он уже закурил на обратную дорогу.

— Вместе будем ходить в клуб, в кино, — обещал он. — А зима придет, станем вместе на каток бегать… Идет?

— Отчего же нет? Заметано.

Шел мимо паренек в коротком, по колени, распахнутом ватном пальто с поднятым и развевающимся на ходу барашковым воротником, в кепке набекрень. Шел, слегка покачиваясь, и вдруг резко обернулся к Алеше и со словами: «А ну, браток, угости покурить!» — вырвал у него изо рта папиросу. Опухшее, воспаленное лицо со щелочками мутных и наглых глаз… Но лица больше не было, была сгорбленная, неторопливо удаляющаяся спина. Алеша рванулся было вслед, но девушка ухватила его за локоть, не пускала, шептала:

— Ну что вы! Связываться еще! Охота была… Подумаешь, папироску вырвал! Ну и черт с ним!

Спина все удалялась. Но в памяти отчетливо сохранилось лицо, потное, со взмокшим чубом из-под повернутой набок кепки.

Нет, не лицо — свиное рыло!

— Ну и скотина…

— Тише!.. Тише, бога ради!

Алеша глядел то на девушку, так цепко повисшую у него на локте, то в глубь опустевшей снова улицы. Но облик паренька в кепке точно отпечатался в его воображении: тусклый, остановившийся взгляд, налитый злой мутью. В Алешином сознании лицо это обретало значение символа, вбирало в себя всю мерзость, какой заражена была какая-то часть нынешней молодежи.

 

3. Большие радости и глубокие огорчения

Вслед за свирепыми ветрами, без конца гнавшими над городом мутные, лилово-грифельные тучи, вслед за колкими дождями и глинистой грязью, невылазно вспухающей по обочинам тротуаров и шоссе, вдруг наступили ясные, с высоко раскинувшейся голубой бездной неба, тихие, но очень студеные дни.

С этих пор на автобусных остановках часто появлялись группки легкомысленно одетых и шумно мерзнущих молодых людей. Все без пальто, пританцовывая на месте, крепко толкаясь друг о дружку в надежде согреться, засовывая коченеющие кисти рук поглубже в рукава, они весело злословили насчет транспорта, говорили о каком-то экспедиторе на вокзале. Отец родной этот экспедитор, уж он-то позаботится о них, укроет в теплом помещении и, не теряя времени, отправит в Москву, Ленинград, Киев, Минск… То были студенты, мобилизованные на уборку урожая еще в летнюю пору и по завершении страды на небывало тучных в этом году целинных просторах возвращающиеся в летней одежонке поздней осенью домой.

Одновременно через город все чаще катили длиннейшие колонны грузовиков, покончивших с перевозками пшеницы в здешних степях и теперь спешивших за тысячу километров по подсохшим отвердевшим дорогам на новые места. Шоферы этих машин на короткие сроки задерживались всей массой возле чайных, — чайных, как именовались по местному произношению окутанные табачным дымом пристанища без чая, но с гигантскими, неоскудевающими бочками пива, с тесно расставленными столами под клеенкой, с раздраженными от вечной суеты официантками, воинственно перебрасывающими от кухонного прилавка к столам тарелки с бараниной, сосисками, жареной капустой, рыбой, только что сваренными раками.

В эту же пору вернулись из совхоза Медведев с Самохиным, — комната в общежитии уплотнилась, вновь обрела уютный, жилой вид. Прощенный Глушков учился ремеслу плотника и держался пока скромно. Самохин с волосами всегда взъерошенными, в расстегнутой косоворотке (в доме начали топить) корпел допоздна над книгами и тетрадками. Королев, напротив, минуты не мог просуществовать без забав и шуток, без развлечений или по крайней мере без размышлений о них. Володя Медведев почти не бывал дома, боялся упустить зря даже минуту — столько взвалил он на себя забот: тоже учился плотницкому ремеслу на жилищном строительстве, посещал вечерний техникум электромонтеров и мечтал еще о краткосрочных курсах шоферов… Да только дорого стоили эти курсы — семьсот рублей!

Алеша все свободное время отдавал теперь хлопотам по благоустройству общежития.

Девичий дом служил ему постоянным примером и укором. «Девичий монастырь» действительно рьяно охранялся вахтерами. Все-таки Алеша получил сюда доступ и вскоре подружился с Алевтиной Алексеевной, воспитательницей. Она приехала вместе со всеми девушками и, как все, готовилась работать на строительстве. Но побыла всего лишь две недели ученицей в бригаде бетонщиков; секретарь партбюро строительного треста, узнав, что она окончила педагогический техникум, предложил ей должность воспитательницы при общежитии. Она отказывалась, искала защиты, ходила отстаивать свое право на производственную выучку даже в горком партии. Но секретарь парткома в тресте настоял на своем — и не ошибся: отлично наладила Алевтина Алексеевна общежитие девушек. Здесь разработан был многосторонний план коллективных развлечений вне дома, составлялся также календарь красного уголка на месяц вперед, и все, что было намечено в календаре, с наступлением сроков свято и полно соблюдалось. Алевтина Алексеевна неутомимо носилась по городу в поисках полезных ей людей, сумела их заинтересовать и увлечь. Клубные работники, библиотекари, инженеры, специалисты по разным видам строительной техники, педагоги, музыканты, мастерицы по художественному вышиванию — все становились деятельными друзьями ее «монастыря». Да и то сказать, приятно было посещать этот дом — уютный, чистый, веселый.

Конечно, приблизиться к уровню столь хорошо организованного девичьего быта Алеше и мечтать не приходилось. Попробуй повоюй с мальчишками, уговори их хотя бы аккуратно убирать свои комнаты, тщательно заправлять собственные постели!

Даже есть-пить вовремя, расчетливо вести собственное хозяйство, разумно беречь силы и здоровье ребята еще не научились, да и не хотели учиться. Многие сразу же после получки растрачивали деньги в кафе и чайных, а потом жили впроголодь, перебиваясь с хлеба на воду.

Зачем кухня мальчишкам! Даже картошку они варили очень редко, — еще и дрова для этого в печь закладывать, разжигать их, да и самую картошку еще чистить, мыть, варить… охота была! Отлично оборудованная вместительная кухня долгое время пустовала, пока Алеша не добился организации при кухне в общежитии буфета с горячими закусками.

Пробовал также Алеша помогать старенькой воспитательнице в красном уголке, пытался наладить здесь разумный досуг своих товарищей по общежитию, но сколько-нибудь заметных успехов достичь не смог.

Меж тем все выше подымались стены гостиницы. Миновали дни, когда на лесах за Алешей и его товарищами по бригаде присматривала девушка-инструктор. Из начинающего ученика, за которым нужен был глаз да глаз, Алеша мало-помалу превратился в самостоятельного, умело и уверенно действующего каменщика, изо дня в день выполняющего свою норму.

Подъемный кран с длинной стрелой подает на высоту новые контейнеры с кирпичом. Принимая их, каменщики машут руками, показывая машинисту, куда направить и где опустить груз. Много других товарищей Алеши по бригаде рассеяны по всему квадрату растущих стен этажа. Два голоса внезапно заводят быструю маршевую песенку: «Вставай, вставай, кудря-а-вая…» Сосед слева кричит: «Алеша, кинь покурить!». Но руки сами собой подчинились ритму чужой песни, и так ловко им укладывать, постукивать, смазывать, что неохота прерывать работу даже на короткий миг. «Бери», — отвечает Алеша и подставляет грудь подбежавшему товарищу, чтобы тот мог достать курево из-за бортов ватника.

В течение всего рабочего дня с высоты последнего этажа раскрывалась перед Алешей во всю ширь горизонта радующая душу картина: толстые хвосты дыма вьются, тянутся с разных сторон под низким, стынущим в предчувствии близкой зимы небом; ослепительными искрами, бесцветными в ядре и фиолетовыми, оранжевыми, сиреневыми, веером брызжущими вокруг жгучей точки, вспыхивает электросварка в переплетах мощных железных конструкций. По нескольку раз в день студеный воздух ощутимо вздрагивает от внезапного удара прорвавшейся наружу огненной реки — бежит и бежит вдали по длинному желобу поток кипящего пламени, — это выпускают из домны новую плавку. Куда ни глянь, вперед ли, назад, в стороны, — всюду ворочаются башенные краны над растущими стенами из кирпича или бетонных плит… И сколько молодых рук за всем этим! С гордостью думал об этом Алеша. Да, много, очень много юношеских крепких рук приводят в движение турбогенераторы на ТЭЦ, днем и ночью заставляют шуметь без устали тысячи станков в многочисленных цехах, с ужасающим грохотом ввергают в доменную печь из обширных движущихся по подвесным рельсам автоматических вагонов-весов руду, кокс, доломит, и перерабатывают сырую нефть в высокооктановое горючее, в драгоценные масла, и упрямо возводят все новые и новые кварталы зданий.

Но рядом с этими многообразными картинами большой жизни, видимыми или только угадываемыми с высоты карнизной кладки, мог Алеша отмечать под собой на земле и мелкие огорчительные подробности человеческого житья-бытья. Вон опять паренек, потерявший и шапку и облик человеческий, бредет зигзагами по тротуару; две девчонки, выбравшись из магазина, опасливо сторонясь встречного забулдыги, на ходу оживленно рассматривают только что сделанные покупки — вязаные шерстяные кофточки, лакированные пояски. Свора дворовых собак, науськиваемая злым мальчишкой, выгнала из ворот неведомо откуда забредшую чужую корову, и она, преследуемая остервенелым лаем, тяжело трусит через улицу, пересекает только что проложенный трамвайный путь, уходит на пустырь, после чего вся свора, затихнув, с чувством исполненного долга возвращается, деловито помахивая хвостами, скрывается за ворота между двумя большими, уже обжитыми новенькими корпусами с вывешенным для просушки на балконах выстиранным бельем…

Так сменялись дни. Уже за проемами окон реяли пухлые снежинки, падали и подымались, гонялись друг за дружкой вкось и вбок. Туманное, тусклое, катилось за ними солнце, и уже после пяти часов дали окутывались тишайшими, синеватого отлива, красками. С этих именно пор Алеша начал все чаще вспоминать о доме: что-то теперь в Москве? Как хотелось ему хоть на миг увидеть березку в глубине чужого двора, что видна из окон кухни: конечно, она опять оделась в пуховой легкости шубку, и шубка эта по временам от порывов ветра дымится искристой пылью. А за станцией метро «Автозаводская» сразу по выходе из теплого тоннеля так вкусно пахнет по утрам: там возле булочной в час перед первой сменой всегда разгружают крытые машины, полные свежеиспеченного хлеба. А с конечных остановок автобусов и троллейбусов сотни, тысячи рабочих спешат на завод, и Алеша, сливаясь с их потоком, бывало, шел вместе со всеми через обширный сквер в снегу и вскоре улавливал запах нагретого железа, сохнущей краски — привычный, волнующий запах своего завода. Вот уже и проходная… Как весело, как шумно и бодро начинался день в цеху, среди стольких станков, обрабатывающих детали мотора!.. А здесь… здесь все-таки чужбина, — сердце еще не прилепилось к новым местам, какие бы замечательные дела ни творились кругом… Нет, еще не отобрало сердце в новой жизни ничего такого, с чем можно было бы породниться, как стой березкой, или с памятным щелкающим звуком турникета в проходной автозавода, или с круто выгнувшейся двойной аркой ночных огней через мосты на Москве-реке… «Хватит! — с раздражением, почти гневно одергивал Алеша себя в минуты особо острых припадков вот таких сопоставлений прошлой и нынешней своей жизни. — Стоп!.. А то еще заскулишь, заскучаешь, как этот бродяга и вор с клеймом «трын-трава»… Точка! Здесь теперь твой дом, здесь, Алексей Громов!.. Запомни навсегда: здесь — и ни в какой другой точке мира!».

Однажды в метельный вечер Алеша получил новое письмо от Толи Скворцова. Такие минуты связи с прошлым всегда были праздничны.

В комнате Юра Самохин решал тригонометрические задачи, Королев тихонько бренчал на гитаре. Оконная рама обрастала снаружи по граням все более толстыми валиками снега от ударов вьюги. Алеша уселся за стол, под свисающую с потолка лампу, сдержанный, медлительный, готовясь долго упиваться письмом друга. Поначалу ничего особенного не было в том письме: оштрафовали Толю за переход улицы в недозволенном месте, — теперь, с отменой гудков на московском транспорте, круто обходятся с пешеходами; Коля Харламов потихоньку растаскивает по букинистам специальную библиотеку покойного отца; с Наташей Субботиной творится что-то неладное — стала она молчаливой и грустной; недавно пудовой силы сосулька обвалилась в оттепель с водосточной трубы, со страшным грохотом ударилась оземь и рассыпалась вдребезги буквально перед самым носом Толи, — так побывал он в нескольких сантиметрах от того света…

Но потом Толя писал:

«Помнишь, я тебе говорил, что в самый день твоего отъезда встретился с Евгенией Николаевной и проводил ее потом домой. Помнишь? С тех пор вон уже сколько времени прошло, и в четверг на прошлой неделе, уже в довольно поздний час, потянуло меня снова в тот приарбатский переулок, где она живет… Зачем? А я почем знаю! Поднялся по лестнице на третий этаж, позвонил — и испугался, уже готов был по-мальчишески бежать… А Евгения Николаевна очень обрадовалась мне. Ах, Алеша, какая она умница, наша старая учительница, какое это доброе, чуткое сердце! Опять расстался я с нею, точно сказочной живой воды напился, ушел с чувством обновления, осчастливленный, будто неоценимый клад нашел. Удивительное дело: слушаешь ее — и самые простые истины вдруг становятся откровениями. Привычные, уже стершиеся от долгого употребления слова внезапно обновляются, сверкают, блестят…

Говорили мы о разной разности. И про тебя говорили, и про меня, о наших университетских делах, и о том, что происходит в твоих дальних краях.

А потом она подносит мне открытую коробку конфет — шоколадный набор, — дескать, угощайся. А ты знаешь, я не охотник до сластей. Конечно, благодарю, отказываюсь. Но она сама разворачивает трюфель, улыбается, сует мне в рот, как маленькому, и говорит: «Милые вы мои мальчики, так вы сильно обеспокоены, что я за вас совершенно спокойна». Она положила мне на колени свои маленькие, но такие крепкие, уверенные руки с тонкими пальцами и сказала ещё: «У вас у обоих заветный огонек в сердце. Смотрите, берегите его».

Были в письме еще несколько последних строк, в которых Толя, вдумываясь в слова учительницы, говорил о далекой ленинской цели, о том, что ленинский огонек в сердце — источник человеческой собранности и целеустремленности. Есть в человеке эта основа — и он деятелен, благороден, терпелив в испытаниях, честен в мыслях и поступках. Нет ее — и он эгоистичен, жесток, лицемерен, падок до всякой мерзости…

Прочел Алеша письмо друга и огляделся в комнате. Звенит тихонько гитара у Вадима — ничего ему на свете не нужно, кроме вот этих часов бездумного и беспечного отдыха. Уткнулся в книги Юра Самохин, — этот совсем из другого теста, минуют дни — добьется он своего, будет инженером. Обязательно будет!

Из коридора доносится все усиливающийся гул, слитные крики множества голосов: конечно, опять где-то день рождения! Ох, что-то уж очень много «дней рождения» в общежитии, — должно быть, празднуют ребята «и на Антона и на Онуфрия»…

— Кончил? — обрадовался Вадим, заметив, что Юра прячет книги и тетради в ящик тумбочки.

Гитара в ту же минуту зазвенела громче, носок башмака у Королева стал подыматься и опускаться в такт. Вадим дал волю голосу:

Юра с улыбкой вслушивался в новую песенку на мотив старинного мещанского романса «Маруся отравилась». В песенке девушка, обманутая и брошенная, с горя вонзила в себя «тринадцать столовых ножей». В институте «Склифосовскав-в-ва» двенадцать дежурных врачей благополучно извлекли каждый по ножу, а когда главврач собирался вынуть и последний, девушка закричала, чтоб не «цапали руками» и дали ей спокойно умереть. Труп бедной Маруси сожгли в крематории, и тогда вновь объявился соблазнитель, раскаиваясь, «в тоске и в горе» признался:

Юра от души рассмеялся, когда песенка была допета. Он поздравил Вадима с отличным пополнением репертуара. «Артист», пощипывая струны, дожидался и Алешиной похвалы. Но Алеша промолчал, с особой старательностью всовывая Толино письмо обратно в конверт.

— Да, песенка что надо! Только и она не каждому по сердцу, — огорчился певец. — Есть люди — шуток не терпят, юмора не чувствуют.

— Ты имеешь в виду меня? — улыбнулся Алеша.

— Да, похоже, что и ты из этой породы.

— Не сердись. Ну, не понравилось мне. Что тут сделаешь? Согласен, рифмы ловкие. А вот смысл твоей новой песенки неприятный, по-моему.

— Трудно тебе угодить, — после долгой паузы, переглянувшись с Самохиным, сказал Вадим.

— Пожалуй, и вовсе невозможно это, — поддержал Юра.

— Вон как! Почему же вы так вдруг отчаялись во мне?

— Почему? Потому что такая твоя позиция, — вызывающе ответил Самохин. — Потому что ты, неизвестно почему, держишься свысока с нами… Ну, если не свысока, то по крайней мере снисходительно… Разве не правда?

— Чушь какая! — Алеша с удивленной улыбкой поглядел на Самохина, потом на Королева в явной надежде, что тот защитит его от этакой несправедливости.

Но Вадим подтвердил:

— Совершенно верно. С самого приезда живешь на отшибе. Гордишься собой очень… Знай, мол, каждый сверчок свой шесток! А что живем вместе, так мало ли кого судьба сводит на целине в одной комнате.

— Да что с вами? Юра! Вадик! — взывал Алеша и потребовал, чтобы они в доказательство привели хоть что-нибудь, хоть один какой-нибудь пример.

— Глушков! — объявил тогда Вадим.

— Что Глушков?

— Презираешь. Видеть его не можешь. Даже голоса его не переносишь, так тебя и корчит.

— Ну и что ж это доказывает? Ну да, Глушкова я действительно терпеть не могу. Но при чем тут ты, или ты, Юра, или Володя Медведев?

Тут вспышка как будто угасла. Отчужденность перед Громовым покоилась на слишком тонких, прямому объяснению не поддающихся, основах. Юра и Вадик умолкли. Алеша, с укором вздохнул: «Эх, вы!» — лег на свою кровать.

Ему было над чем задуматься. В Москве отец вдруг напутствовал его, предупреждая против нетерпимости и зазнайства. Здесь эти — самые близкие товарищи, с которыми он вместе ест и спит, — враждебно настроены к нему и укоряют в заносчивости… Что за напасть?

Алеша, которому на первых порах было так трудно привыкать к стесненным условиям жизни — пять человек в одной комнате! — давно уже свыкся с соседями. Он даже полюбил вечерний уютный свет лампочек под рефлекторами на тумбочках обоих книжников — Юры и Володи. И сколько уже душевных, памятных бесед поздним вечером перед самым сном было в этой комнате! В своей, обжитой комнате!.. Нет, тут какое-то недоразумение. Но какое именно?

Алеша снова поднялся с кровати.

— Ну! — обратился он к обоим умолкнувшим своим товарищам. — Еще не надумали никаких объяснений?

И опять Вадим заговорил о Глушкове.

— К черту Глушкова! — рассердился Алеша. — Мне хочется знать только про вас. Вы-то, вы сами почему на меня так оскалились? Глушков! Носитесь с ним, как с писаной торбой, придумали себе занятие. Добровольное общество по перековке жуликов в благородные личности… Товарищество на вере по перевоспитанию прохвостов в рыцари!..

— Да уж известно, ты рад бы гнать Витьку! — в свою очередь распаляясь, укорил Самохин. — Рад был бы загнать его насмерть. Прятался он по глупости и бесшабашности в бегах по помойным ямам, так затолкать его снова в помои по уши, пока не захлебнется… Да?

— Пропали твои золотые часы, — возбужденно наскакивал и Королев. — Никогда он не откупит часы, на это и рассчитывать нечего. Согласен! Так за эти самые часы башку с него долой? Топтать его, пока дух вон?.. Так?

— Да ну их, эти часы! — возмутился Алеша, жестоко уязвленный предположением, будто непримиримость его к Трын-траве вызвана пропажей лично ему принадлежавшей вещи. — Кто про часы проклятые помнит!

Ссора грозила перейти границы разумного, уже с обеих сторон сыпались несправедливые обвинения, обидные или вовсе оскорбительные упреки, когда все трое внезапно смолкли.

Прошло много минут. Алеша зачем-то стал переодеваться — надел свежую сорочку, переменил галстук. Казалось, он собирается уйти из дому на весь вечер, только бы не быть вместе с товарищами, так оскорбившими его. Он не знал, что делать, но чувствовал необходимость каких-то решительных действий.

Самохин раскрыл свою тетрадь с конспектами. Королев долго стоял у окошка, потом обернулся и как ни в чем не бывало сочувственно улыбнулся, в дружественных, доверительных интонациях сообщил о новом ходе «клейменого»: деньги на покупку часов Витька, оказывается, уже собрал, но все-таки решил пустить их по другому назначению — он пытался вернуть стройтресту подъемные суммы, выданные ему вместе с комсомольской путевкой, лишь бы получить чистыми свои документы и отправиться на все четыре стороны.

— В тресте сказали — нельзя! Надо будто бы непременно с той комсомольской организацией списаться, откуда Глушков получил путевку… Ну конечно, — высказал Вадим свое мнение, — вовсе не дорожат они Глушковым. Подумаешь, цаца!.. А я понимаю так, что не хотят они примера заводить.

И самая эта новость и насмешливый тон, с каким делился ею Вадим, ясно показывали, что он ищет примирения.

Из глубины коридора слышно было, как на очередном «дне рождения» вразброд заводили песни хором, песни не ладились, прерываемые хмельными выкриками. С этим беспорядочным гулом сливался порывистый, то падающий, то нарастающий, свист метели за окнами.

И под эти звуки сам собой возник перед Алешей образ-символ: ненавистный паренек с воспаленным, припухшим лицом, в коротком пальто с незастегнутыми, развевающимися полами, в кепке, повернутой козырьком на ухо. Зараза!..

Нет, что бы ни говорили ребята, бессмысленно нянчиться с такими… Алеша испытывал теперь к Глушкову еще более острое, брезгливое чувство, точно тот был единственной причиной его разлада с товарищами по комнате.

 

4. Были метельные дни

Глушков уже не раз захаживал в большой универмаг на Советском проспекте, топтался у прилавка в том отделении, где на полках теснятся фарфоровые собачки, телята, зайцы, сверкают хрустальные вазы и кувшины в серебряной оправе, в наличниках под стеклом во множестве разложены мониста и четки из уральских камней-самоцветов, золотые браслеты и кольца… Есть ли наручные мужские часы? Пожалуйста! Продавщица раскрывала перед Витькой Глушковым маленькие коробочки, выложенные изнутри волнистым бархатом. В гнездах покоились хромированной стали часики разных форм и размеров. А с золотым корпусом? Были и золотые. Такие точно Глушков стянул у Громова и потом спустил за бесценок где-то среди рыночной толпы и рундуков с осенним изобилием арбузов, помидоров, связок лука… Но неужели так-таки и отвалить столько денег чистоганом за крохотную коробочку и своими руками отдать ее Алешке Громову?

Да, выхода не было, и однажды Глушков попросил наконец выписать чек, решительно направился к кассе. Раз за разом щелкала и звенела касса, вот уже только трое покупателей отделяли Глушкова от овальной прорези в кассовой кабинке, теперь двое, вот и последняя голова уже склонилась к кассирше… Глушкова, точно от внезапного, сильного толчка, выбросило вон из очереди.

Поспешно проталкиваясь сквозь подвижную, во все стороны снующую толпу к дверям, Витька все оглядывался на продавщицу в синем халате за прилавком ювелирного отделения, окидывал ее взглядом, полным угрозы: ишь тоже!.. чуть не ограбила!

Деньги, с таким трудом накопленные, лежат в заветном кармане фланелевой клетчатой блузы под ватником. Кажется, они ощутимо греют грудь. И вдруг расстаться с ними вот так просто, за здорово живешь?

Но и потратить их на собственные нужды — хорошо бы завести новый приличный костюм — он все-таки не смел.

Был вечер. Опять сильно мело. Глушков возвращался домой. Кепка на макушке, буйные черные волосы выбиваются из-под козырька, увлажненные под мечущимся снегом, вьются кольцами, затейливо осеняют лоб. Тесемки ворота на ватнике развязаны, шея открыта, но ничуть не холодно. На ногах плотные, толсто подшитые валенки. Хорошо! Так хорошо, что горят щеки, и кажется, самому видно, как весело блестят собственные глаза.

Много, очень много народу на улицах. Из летучей, густой мглы без конца надвигаются и пропадают фигуры прохожих. Вот прошли две славные девчонки, а к ним пристала какая-то угрюмая личность, — небритая, измазанная углем образина, — хватает за руки, зовет: «Пойдем… Ну, пойдем!» Девочки отбиваются с возрастающим испугом, иногда вскрикивают: «Да отстань ты!» Удаляются все трое, — смутные тени во мгле.

Глушков пошел следом, наблюдая.

Тронула ли Витьку жалко сбившаяся набок серенькая шапочка на одной из молоденьких девушек или заговорила в нем внезапно удаль, ищущая приключений, но только он вдруг разогнался и с бегу крепким кулаком хватил парня по затылку, а заодно уже двинул и валенком в зад. Удар был очень силен, парня отбросило далеко вперед. Болтая в воздухе руками в поисках равновесия, он справился, удержался на ногах и оглянулся в бешеной ярости, но уже отплатить негаданному врагу и упущенную добычу вернуть было поздно.

Не потеряв зря ни единого мгновения, Глушков ухватил за руки обеих девчат и мчал их за собой в обратную сторону. Густой, вихревой снегопад затушевал их, а минуту спустя все трое уже свернули в один из боковых переулков.

В безопасном отдалении Витька умерил бег, потом и вовсе остановился, дал девчатам отдышаться.

— Считаю — опасность миновала… Отбой? Как по-вашему? — развязно и весело спрашивал он. — В какую прикажете сторону? Давайте, я вас до самой квартиры доставлю, что ли… Честь имею познакомиться: Витька Глушков. — Он с удивлением прислушивался к собственным словам, такие они получались круглые, обточенные вежливостью и добросердечием.

— Ничего, ничего… Мы теперь сами… — бормотала одна.

— Нет, какой мерзавец!.. — всхлипывала другая.

Девчонки, чуточку отдышавшись, пошли прочь, с тревогой оглядываясь.

Глушкову нетрудно было догадаться, что, несмотря на благородный поступок, он не внушил к себе доверия. Тем не менее он счел долгом, охраняя девушек, следовать за ними на приличном расстоянии — так, чтоб они не могли обвинить его в навязчивости.

А вот и Суворовская улица, дом, по всей видимости, тот самый, в котором живут девчата. Прежде чем скрыться в подъезде, они еще раз оглянулись — уже вопросительно и виновато. Глушков остановился вдали, почтительно приподнял над головой кепку, как человек, бескорыстно выполнивший свой долг до конца.

Тогда, быстро переглянувшись, девушки вернулись к нему почти бегом и повинились, что, — слишком напуганные, — отнеслись к нему самому с такой незаслуженной настороженностью, даже, может быть, с оскорбительной подозрительностью.

Витька молчал, только улыбался снисходительно и отчасти горько. Это еще больше усилило в девушках чувство вины, и, добиваясь прощения, они, опережая друг друга, объяснили, что живут вот здесь, вот в этом самом доме, на втором этаже, в квартире номер три, что они подруги-одноклассницы, из девятого класса, а зовут их — Рая и Катя… Как его зовут? Виктор?.. Глушков Виктор?.. Очень приятно. А они — Ананьева Рая и Сарычева Катя. Если когда-нибудь Виктору захочется их навестить, они будут рады, пусть только спросит в квартире Раю и Катю.

Крутила метель. Тьма, мгла, тишина вокруг, — и только в узком пространстве как раз на уровне лиц видно было, как буйно мечутся снежинки, озаренные светом фонаря с ближайшего столба.

Рая и Катя. Катя — еще совсем девочка, тоненькая, подвижная, энергичная, с прозрачным, нежным, овальным, как яичко, личиком; говорила быстро и решительно; стоячий воротничок шубки и обшлага обшиты серенькой мерлушкой, на голове маленькая серая шапочка, от которой веет недавним, только-только отошедшим детством. Рая — уже зрелая, тугощекая, с ярким румянцем, с кроткими глазами, с высокой грудью, — вон как туго застегиваются пуговицы пальто, должно быть, давнишнего, с короткими рукавами, из которого девушка слишком заметно выросла; красно-клетчатый шерстяной шарфик завязан бантом, стягивая для тепла ворот. У старшей — тихий, робкий голос, и она только все поддакивает своей более юной и бойкой подруге, видать, привыкла во всем и всегда подчиняться ей…

Недели две спустя Алеша обнаружил у себя новую пропажу: из чемодана с потерянным ключиком и застегнутого поэтому на одни боковые петли исчезли все пять сорочек и теплая байковая блуза. Давно следовало снести эти вещи в стирку, а когда он собрался это сделать, от них следа не осталось… Онемел Алеша перед опустевшим чемоданом.

Вся комната в сборе. И вор сидит тут же, бреется перед туалетным зеркальцем, прилаженным на столе поверх стопки книг. Новенький синий костюм Глушкова, неизвестно откуда взявшийся, висит на спинке стула. Приготовлены башмаки, только что доведенные до блеска с помощью крема, щетки и бархатной тряпочки. А сам Глушков, в валенках и в зеленой майке, раскрывающей большую часть его дикарских накожных малеваний, поворачивает к зеркальцу то одну, то другую щеку, изнутри подпирает их языком и, строя всяческие гримасы, тщательно сводит с себя щетину вместе с густой мыльной пеной. Свежеет лицо, блестят глаза.

Алеша захлопнул крышку чемодана и ударом ноги загнал пустой чемодан обратно под кровать.

Тишина в комнате, и в тишине Володя вполголоса рассказывает Вадиму про Молдавию — какие там сады, сколько там виноградников. А какие песни поются в жаркую страду — веселые, лихие, так и подмывающие к танцу!.. Осенью, когда колонны грузовиков возят и возят из садов и виноградников корзины с яблоками, грушами, сливами, персиками, виноградом, поет вся Молдавия…

Покончив с бритьем, Витька деловито сказал:

— Ну вот что, братва! До зарезу требуются мне нынче хорошая рубашка и фасонистый галстук, костюмчик обновить… А?.. Кто одолжит?..

Получив рубашку у Королева и галстук у Самохина, Витька надел новый костюм и ушел.

Алеша пустил ему вслед:

— Дался нам соседушка!

— Да-а-а… А с пареньком что-то творится в последнее время. Чувствуете? — спросил Вадим.

— Даже в баню вчера сходил! — заметил Самохин. — Недели две я его агитировал — ни в какую. А вчера сам, по доброй воле, собрался и пошел. К чему бы это?

— И ко всему прочему, — в тон товарищам сообщил Алеша, — опять обчистил меня. Вот я и думаю: на какие, спрашивается, шиши он себе костюмчик отхватил? Может, он и не меня одного обокрал? А ну, ребята, осмотритесь хорошенько, проверьте.

Все жильцы комнаты со встревоженными лицами кинулись перебирать свои вещи, — нет, кажется, все на месте. Внимательно рассматривали после этого Алешин чемодан, действительно опустевший, зачем-то проверяли его запоры.

— Что касается костюма, — сообщил в интересах истины всезнающий Королев, — украденные вещи здесь ни при чем. Тут в основном часовой фонд, скопленный для тебя, Алеша, ну и небольшой товарищеский беспроцентный заем… Это точно! — с неизменной своей веселостью уверял он.

Самохин с явным раздражением прервал его.

— Перестань трепаться, не до этого! Как теперь быть? — нахмурившись, сердито оглядывая товарищей, спрашивал Самохин. — Сомнению не подлежит — сорочки и блуза исчезли. В таком случае будем искать вора. Если это опять Витька — кончено! Мы не бараны, не овцы…

А в эти самые минуты Глушков был уже на Суворовской. Он прошелся раза три перед большим домом, так хорошо ему запомнившимся. За его многочисленными окнами — дружные семьи, отцы и матери, братья и сестры. Витька, осиротевший с пятилетнего возраста, жил то у одной, то у другой своей тетки, — жил из милости, улавливая чутким ухом всегдашнее затаенное недоброжелательство к нему, негаданной обузе, непрошеному нахлебнику.

Не сразу он набрался смелости и поднялся на второй этаж.

Площадка, выложенная коричневыми и серыми ромбовидными плитками. Дверь, обитая плотным войлоком. Медные шляпки гвоздочков глубоко ушли в мягкую и толстую ткань. И живут же люди, — ветром не дунь на них!

Кого больше хотелось Витьке видеть? Конечно, Раю! Пухлощекая, грудастая, с кротким задумчивым взглядом, она так явственно возникала в воображении всякий раз, как вспоминалось приключение в метельный день. А Катя что, это еще девчонка, совсем дитя.

Еще добрых минут пять постоял Глушков в нерешительности перед самой дверью, потом нажал пальцем на кнопку звонка.

— Я извиняюсь, — сказал он самым предупредительным, удивившим его самого тоном, когда некая старушка в фартуке открыла ему дверь. — Рая и Катя дома? Конечно, простите за беспокойство.

Старушка молча прищурилась на него.

— Покорнейше прошу, бабушка, вы только скажите им — Виктор Глушков спрашивает. Они знают.

Две недели готовился он к первому в своей жизни визиту в семейный дом. Шутка сказать — новый костюм для этого купил! А вчерашняя баня? А сейчас эти словечки: «Я извиняюсь… Покорнейше прошу». Сроду их не выговаривал Витька. И за все это дохлая старушенция загораживает перед ним ход в квартиру и, щуря злые глазки, недоверчиво оглядывает с головы до ног. Дать бы ей раза — «Посторонись, бабуля, не к тебе пришел», — но вместо того несколько набок подалась голова, явилась вдруг просительная улыбка и голос… черт знает, откуда в голосе взялись такие нотки, — Витька точно со стороны услышал, как прозвучали небывалые, курам на смех, словечки:

— Будьте так любезны, бабушка… Сделайте такое одолжение!

Но бабушка вдруг захлопнула дверь и тут же вновь приоткрыла ее на длину защелкнутой изнутри цепочки. Показывая в щель глаз и часть щеки, она сердито допрашивала:

— А ты кто? Чего тебе тут? Ну, по какому делу-то?

— Вы только скажите им — Глушков, Виктор Глушков. Они знают.

— Рая! Раечка! — звонко крикнула старуха.

И девушка, — та самая, желанная, о которой Витька мечтал все эти дни, — показалась на зов. Гостя она признала, но тоже объяснялась с ним весьма недоверчиво, только через щель.

— Здравствуйте, — вяло поздоровалась, глянула с сонным выражением. — Чего вам?

— Привет! — Витька с радостной и одобрительной улыбкой помахал рукой. — И Катя дома?

— Нет. Кати сейчас дома нету.

— А я проходил сейчас мимо, дай, думаю, зайду проведаю.

Пауза. Дверь по-прежнему на цепочке, и девушка вовсе не собиралась снимать запор.

— Интересно, думаю, как вы тут и что с вами… Не обидел ли кто?

— Никто не обижал.

— Так… Значит, все слава богу?.. А… извиняюсь, где же Катя?

— На что вам Катя?

— Ну как же… все ж таки познакомились!.. Ну и вот… поговорить хотелось. Разные вопросы есть.

— А вы… вы скажите, что надо, я передам, когда она придет.

— Передадите?.. Так… Очень приятно. Ну что ж, можно и так…

Тут Витька, испытывая жгучую, закипающую в груди злобу, приник к самой щели, отчего Рая несколько отпрянула и за нею снова стало видно бабушку.

— Вы вот что… Вы, понимаете ли, так… — Он боролся с порывистым, внезапно затрудненным дыханием, говорил еще с прежними, кроткими, наинежнейшими модуляциями, но уже готовился в следующий миг перескочить на рычащие лады и обрушить сквозь щель всю пенистую массу клокочущей в нем обиды. — Вы передайте, будьте настолько любезны, вашей Катюше, ну и себе лично и вон той вашей…

Он набрал уже полную грудь воздуха, чтобы от «старой карги» разом перейти к самой отборной, длиннущей, с громовыми завитушками брани…

— Виктор? — услышал он приветливый возглас у себя за спиной и быстро выпрямился, оглянулся. — Здравствуйте, Виктор! Наконец-то вы к нам в гости! — обрадованно говорила Катя в вязаной светлой шапочке и в таком же вязаном шарфике.

И тотчас зазвенела опущенная цепочка, раскрылась дверь.

— Входите… Да входите же!.. — улыбалась и звала за собою девочка. — Рая, это же Витя Глушков, тот самый… Ты разве не узнала?.. Бабушка, это наш спаситель. Помните, я вам рассказывала?..

Как фонарики, лучились, сияли, блестели ее глаза. Как дивные, дышащие свежестью и ароматом цветы, пылали щеки с мороза. И быстро-быстро слетали с улыбающихся губ слова — звонкие, приветливые, радушные.

Теперь и Рая — пуганая дурища с коровьими глазами — тоже смотрела доверчиво на Витьку, и сама бабушка качнула несколько раз головой, в знак того, что хорошему гостю она всегда очень рада.

Катя повела гостя к себе, крикнув удалявшейся в другую комнату подруге, чтоб приходила тоже, и как можно скорее. А бабушка вызвалась угостить всех коржиками и приготовить, по желанию, чай или кофе. «Спасибо! — ответила ей внучка. — Свари кофе».

Каких-нибудь десять минут спустя Витька был вовлечен в удивительно легкий, приятный, сердце ласкающий разговор. Эта девочка умела расспрашивать, а слушала она с таким вниманием, с такой искренней заинтересованностью, что Витька чувствовал себя славным и бывалым парнем, которому есть чем поделиться с умным собеседником.

Катя была в школьном коричневом платье с черным передником. Воротничок и обшлага рукавов ее были обтянуты узенькими полосками кружева невиданной, безупречной белизны. Она поджимала под стул маленькие ножки в простеньких черных туфельках и по ученической манере складывала руки на тесно сдвинутых коленях.

«Ой!» — поминутно и на разные лады вскрикивала она, дивясь, как много уже изведал в своей жизни Витька, сколько он уже изъездил из края в край по стране и к каким только профессиям не приложил свои руки.

Рая принесла кофе и коржики. В светлой блузке, в серой юбке с поясом, — совсем взрослая, — она молчаливо приготовила стол, наполнила чашки, хлопотала усердно и неслышно, точно и не подруга вовсе, а домашняя работница, которой дела нет до хозяйских разговоров.

Витька не мог забыть первых минут встречи — сама зовет в гости, а сама через щелочку разговаривает, — старался поэтому не замечать Раи и тем полнее отдавался очарованию Кати.

Девочка с косами, уложенными в крендель на затылке, с такими тоненькими, хрупкими пальчиками вызывала в нем странные, никогда прежде не испытанные желания: хотелось оберегать ее, защищать от скопища неведомых врагов, совершить ради нее какой-нибудь удалой, отчаянный и бескорыстный подвиг. А тут еще она сама, прихлебывая кофе, стала восхищаться его смелостью и его силой. Ого, как он здорово двинул тогда хулигана на улице! Тот так и отлетел от одного-единственного удара саженей, должно быть, на двадцать!

— Витя, можно я пощупаю вашу руку? — попросила она. — Согните, пожалуйста, вашу руку в локте.

Витька согнул руку, дал пощупать вздувшийся под рукавом бугор мускулов.

— Ой! Раечка, попробуй сама… Видела ты что-нибудь подобное? Как сталь, честное слово! — гордилась она крепостью мышц своего покровителя, и Витька вовсе расплылся в счастливом и смущенном довольстве. — Вы, конечно, занимаетесь физкультурой, Виктор? Правда? Наверное, тяжелой атлетикой? Да?

Шел одиннадцатый час, когда Глушков простился с обеими девушками. Морозная улица ничуть не охладила в нем горячего возбуждения. Хотелось непременно что-нибудь сделать… Но что?.. Может быть, расшатать по пути телеграфный столб?.. Все равно, только бы не идти сейчас домой, в комнату общежития с настороженными против него, насмешливо или презрительно ухмыляющимися над каждым его словом сожителями… Катя! Она вроде сестренки ему… Сестра! Сестренка! Слово-то какое хорошее!..

Нет, нельзя было домой с этакими чувствами. И так как были еще у Витьки последние сорок рублей, он завернул в кафе, заказал здесь водки и сосисок, засиделся в шумном, гулком от хмельных выкриков зале до позднего часа, очистился до копейки.

Ночью вахтер, открывая ему дверь, сказал:

— А тебя, Глушков, Настасья Степановна сколько раз спрашивала. Велела, как придешь, чтоб обязательно постучался к ней. «Я, говорит, спать ложиться не буду, пока с ним не поговорю».

— Кого? На кой?..

— Не могу знать. Сказала — как ни поздно, чтоб обязательно постучался.

Порядочно захмелевший Витька с отвращением головой замотал — дескать, плевать он хотел на такие приказы. Но едва взобрался он на свой третий этаж, как тут же увидел воспитательницу: она услышала его шаги и высунулась из своей комнаты в темный коридор с единственной оставленной на ночь лампочкой.

Не было Витьке другого пути, только мимо старушки.

— Виктор! — дождалась она. — А ну, зайди!

— Устал я… Поздно уже… Завтра зайду, Настасья Степановна!

— Виктор! — угрожающе и требовательно повторила она.

Тогда он переступил к ней за порог. Она медленно закрыла за собой дверь, долго, пристально, печально смотрела на Витьку.

— Опять все сначала? — спросила наконец Анастасия Степановна.

— Ну, малость выпивши… это верно. Причина есть!

— Вспомни, как ты мне каялся, какие клятвы давал.

— Не виноват я… У меня нынче, может быть, такое было! Праздник!.. Такого, может быть, отроду у меня не было.

— Ну что ты мелешь? Тошно слушать… Ну что ты передо мной дурака валяешь?.. Праздник у него! Снова обокрал товарища, нажрался опять вина проклятого. Хорош праздник! — Старушка торопливо достала из-под обшлага кофты платочек, чтобы унять слезы.

— Обокрал? Я? — изумился Глушков. — Я? — спрашивал он с такой убедительной растерянностью, вмиг трезвея, что воспитательница в удивлении попятилась перед ним. — Я обокрал?.. Да какая еще гадина, — загремел он во всю глотку, — опять наклепала на меня?

Старушка стала отмахиваться от него платочком — сначала очень быстрыми движениями, в которых были гадливость, стыд, раздражение перед этакой вопиющей наглостью, потом все медленнее и медленнее, с выражением накапливающегося смущения, и вот уже тоненький, беленький, отороченный кружевцами лоскуток вовсе поник в оцепеневшей на весу руке: может ли таиться обман за столь неподдельной обидой?

— Кто же в таком случае?.. Кто это сделал? — спрашивала она уже в глубоком смущении и рассказала все, что ей стало известным сегодня об опустевшем чемодане. — После всего, что было, подозрение товарищей, конечно, падает на тебя… Понимаешь, что это значит?.. И если вор не отыщется, тебе больше не жить в этой комнате… Да я не знаю, какая другая комната захочет жить с тобой… Слышишь?

Но, уже ничего не слушая, Витька кинулся мимо Анастасии Степановны в коридор, с грохотом распахнул дверь в свою комнату. Все уже спали. Он растолкал в темноте Алешу в постели, разбудил криком всех остальных… Кто-то открыл свет. Витька сел среди комнаты на краешек стула, он качался в мучительном томлении, лицо его с влажными, распавшимися по мокрому лбу волосами блестело, лоснилось.

 

5. Лида принесла сверток

Прошел день, и другой… Алеше после работы противно было домой возвращаться — к бестолковым разговорам с Витькой Глушковым, разыгрывающим комедию оскорбленной невинности. И Анастасия Степановна раздражала его: старушка, вопреки очевидности, упорно выгораживала своего питомца. «Этого не может быть, Алеша… Нет, нет, что угодно, но и мысли такой не допускаю, чтобы Виктор снова сделал такое…»

Алеша уговаривал ее рассудить, хорошенько взвесить все обстоятельства, обдумать все по порядку. В отсутствие жильцов ключ от комнаты хранится у нее, у воспитательницы. Так? Если Витька Глушков решительно исключается — значит новую кражу совершил кто-то другой. Кто? Самохин? Королев? Медведев? Она сама знает — все они вне подозрений… Кто же?

Старушка, печально усмехаясь, подсказала еще одну, по принципу исключения, логическую догадку:

— Но и не Виктор! Знаю, уверена, что не он… И тогда, значит, выходит, что я сама… Я!.. Раз в ваше отсутствие ключ у меня…

Вот и толкуй с нею.

А сам Глушков в страхе перед расплатой шваркает об пол подушкой, валенком, табуретом, яростно клянет себя за то, что скопленные на покупку часов деньги истратил на костюм. Противным голосом кричит, что, кроме этой вины, никакого другого греха за собой не знает, слезно просит принять этот проклятый костюм вместо часов, — будут они тогда квиты, а то завтра Громов еще что-нибудь выдумает!.. Вот он, этот костюм, отличный, как раз Громову впору, и стоит он дороже его часов… «Возьми… Ну!.. Возьми!» — настойчиво требовал он.

Так было вчера. Так будет и сегодня. Противно.

Вечером Лида придет: на прошлой неделе условились вместе посмотреть «Мокрые спины» в кинотеатре «Октябрь», в сквере неподалеку от общежития. Непременно надо словчиться, чтоб встретить Лиду в пальто и с шарфом, плотнее укутав себе шею: недавно она посмеялась над ним, вогнав в краску, пожурила за неряшливость, за измятую и грязную сорочку. Именно поэтому он и кинулся к чемодану, хотел поскорее отнести белье к прачке. И вот тебе! Сорочка на нем та же самая, засалившаяся по вороту, другой теперь до новой получки не будет…

Дома Алеша увидел прежде всего постель «клейменого». Она была так разворочана, будто по ней только что катались в неистовой драке. Подушка, изуродованно вспухшая с одного бока и совсем плоская, раздавленная с другого, валялась на полу. Под скомканным, истерзанным покрывалом обнажились и мятое одеяло, и грязная простыня, и покосившийся матрац, а кое-где проступал даже и переплет железной сетки.

Глушков, широко расставив ноги в валенках, низко склонился, запихивая в серый заплечный мешок личное имущество: белье, башмаки, старые брюки и блузу, папку своих сокровищ — знаменитую по всем комнатам общежития коллекцию порнографических открыток, — сапожную щетку, алюминиевую кружку… Новый костюм был запакован отдельно в толстую бумагу, перевязанную шпагатом.

Самохин с суровым видом разгуливал по комнате. Медведев в своем углу бережно складывал в военную сумку с ремнем тетрадки и книги, собираясь на вечерние занятия.

— Ну, теперь все! И Алеша здесь! — удовлетворенно заметил Самохин. — Теперь… Володя, а ты куда?.. Стой и не думай уходить. Пока не покончим вот с этим, — с гримасой отвращения кивнул он на Глушкова, — все должны оставаться на месте.

Витька затягивал уже пряжку походного мешка, склонился еще ниже, так что густые волнистые волосы прикрыли ему лицо.

— Да ведь в техникум надо, — виновато, но и протестующе заявил Медведев.

— Ничего, раз в жизни опоздаешь.

— Решали бы без меня, мне все равно… Как вы, так и я.

Самохин молча высвободил из рук Медведева сумку, отнес подальше на подоконник.

— Все равно! «Ишь ты!..» Королев! — нетерпеливо окликнул он. — Что же Анастасия Степановна?

— Сказала — сейчас придет.

Алеша на всякий случай, чтобы Лида не застала его врасплох, укутал шею шарфом, — можно было подумать, что даже в хорошо натопленной комнате ему сегодня зябко. Он присел на краешек своей постели и стал ждать вместе со всеми воспитательницу.

Наконец Анастасия Степановна пришла. Усталая и печальная, направилась она медленным, колеблющимся шагом к столу в темной, с бахромой, скатерти. Глушков вялыми, неохотными движениями подобрал с пола подушку, поправил чуть-чуть постель.

— Не знаю, как и быть, — пожаловалась воспитательница, тяжело опускаясь на табурет. — Чуть не все комнаты сейчас обошла… Слышишь, Виктор?.. Никто не хочет принять тебя в товарищи. Никто!

Глушков молчал. Молчали и все остальные.

— Приказом тебя вселять, насильно — тоже не дело! — И, оглядев прислоненный к ножке кровати уже увязанный вещевой мешок, попросила: — Ну, давайте вместе подумаем.

Опять ей ответили молчанием.

Она поочередно в поисках поддержки засматривала в глаза присутствующим.

Тогда Самохин сказал:

— Наше решение твердое, Анастасия Степановна. Не пойман — не вор, говорят? Пусть будет так! Мы отказываемся от всяких обвинений. Правильно, ребята? — И, выждав, когда все до одного подтвердили свое согласие, он продолжал: — Но жить вместе с Глушковым, жить с этим Трын-травой мы тоже теперь никак не желаем, категорически отказываемся… Все! Вот такое наше решение.

Некоторое время все избегали смотреть на Глушкова. А когда один, и другой, и третий осторожно покосились в его сторону, каждый одинаково был поражен видом подсудимого. Витька Глушков нисколько не был обескуражен. Напротив, он сидел на табурете, подняв голову, с независимой, даже вызывающей ухмылкой. Он улыбался, и то была улыбка торжествующего, всем назло добившегося желанной цели человека.

Чему он так обрадовался? Жильцы комнаты с недоумением переглядывались.

— Вроде, получается, — минуту спустя раскрыл загадку сам Витька Глушков, — могу считать себя с этого момента свободным? Так, что ли? Поскольку некуда даже приткнуться… — развел он руками в знак своего невольного смирения перед суровыми и независящими от него обстоятельствами.

Алеша поднял на уровень рта сложенные вместе ладони, дул на них — казалось, грел себе пальцы дыханием, — потом ладони разомкнулись, упрятав лицо. Нет, не мог он спокойно смотреть на Глушкова, не мог видеть его крепкие влажные зубы, выносить его улыбку. Укрыв ладонями лицо и упираясь локтями в колени, Алеша не видел и всех остальных товарищей, только слышал их голоса. Все одинаково считали, что удерживать на строительстве таких, как Витька, бессмысленно, нечего им тут делать! Да, надо просить всем общежитием, чтоб отпустили Глушкова… А тихая, добрая старушка-воспитательница говорила, что ни за что не хочет терять Витьку из глаз своих именно потому, что он такой непутевый: выпусти его только, дай ему полную волю — и парень наверняка пропадет… Погибнет окончательно! Разве не понимают этого товарищи?

Пятками Алеша крепко упирался в пол, а носки были приподняты. Щелк — и один носок опустился и приподнялся. Щелк — коснулся пола и подпрыгнул другой носок. Мерно и звонко, как удары качающегося маятника на метрономе, чередовались эти звуки, подчеркивая вновь установившуюся в комнате тишину.

— Что у вас тут? Совещание? — вдруг услышал Алеша посторонний голос и быстро открыл лицо.

Лида в голубом лыжном костюме стояла на пороге раскрытой двери, держала какой-то сверток в руках.

Вскочив с постели, придерживая рукой шарф, обмотанный вокруг шеи, Алеша шепотом попросил свою гостью, чтоб она дожидалась его в коридоре, он скоро освободится. Девушка сначала шагнула вперед, в глубь комнаты, положила принесенный с собою сверток на Алешину постель и только после этого налегке выскочила за порог. Алеша, оставив дверь приоткрытой, последовал за нею.

— Что это вы принесли? — все так же шепотом полюбопытствовал он.

Лида ответила не сразу. А когда она с дружественной игривостью шепнула на ухо про тайну свертка, лицо Алеши охватило мгновенным, нестерпимым, до слепоты обжигающим жаром. Резко отстранив Лиду, он тут же кинулся назад в комнату, крикнул:

— Кончайте заседание!

Можно было подумать — он ошалел вдруг. Его бросало по комнате взад-вперед, он то смеялся, то бранился, то, ухватив за руку Глушкова, крепко пожимал ее.

— Давай, Виктор, все забудем! — сказал он наконец. — Черт с тобой, у меня никогда не пропадали часы. А ты обещай зато никогда не вспоминать об обиде, которую я так невольно причинил тебе.

И тут он развернул у себя на постели принесенный девушкой сверток: в нем были чистые, выстиранные Лидой, отглаженные, аккуратно сложенные ею пять сорочек и одна теплая байковая блуза.

Неделю назад, когда Лида была здесь, а Алеша вышел из комнаты в умывальную, она вынула все эти вещи из чемодана, упаковала их в сверток и унесла с собой.

Володя Медведев всех раньше пришел в себя. Торопливо надел он аккуратную телячью на вате куртку с косыми карманами, подхватил с подоконника сумку и ушел в свой вечерний техникум.

Горячо обрадовалась неожиданному повороту событий Анастасия Степановна. Счастливая своей верой в человека, она поднялась с табурета, гордо выпрямилась, казалось — значительно выше стала ростом, даже помолодела как будто…

Но Витька Глушков ошеломленно и недоверчиво водил взглядом с раскрытого на Алешиной постели свертка с бельем на товарищей вокруг и был явно смущен, даже разочарован. С внезапным ожесточением плюнув, он повалился на свою кровать, — как был, не стянув с себя и валенок, — повернулся лицом к стене. Томился он от чувства незаслуженного, два дня тяготевшего над ним подозрения или безмерно досадовал, что рухнула мелькнувшая было надежда на освобождение, — кто его разберет…

 

6. Размолвка

По вечерам теперь Вадим старался развлечь скучающего Глушкова игрой на гитаре. Анастасия Степановна тоже нередко сиживала возле него, сочувственно приглядывалась к нему, иной раз угощала яичницей с мелко нарезанной, вкусно вздрагивающей в кипящем масле колбасой или поила кофе со сливками и сухариками.

Витька ел, пил, но темные горячие глаза с печалью глядели мимо воспитательницы, в пространство. «Конечно, теперь вот даровая колбаса, яичница, теперь кофе и все такое, а раньше…» — всем своим видом попрекал он.

Алеша отлично замечал все расчетливые ходы в «переживаниях» Витьки Глушкова. Было ему от этого и смешно, и гадко. «Какой хитрый прохвост!»

Конечно, можно было очень просто уйти от всего этого, стоит только сказать себе: «нюмбо-юмбо» пустяки, мелочь, вроде прыщика на здоровом, цветущем теле. Отмахнуться, как многие это делают, — и кончено. Ну, путаются под ногами такие, как Трын-трава, — и черт с ними. Они не в силах помешать делу, — город растет, трамвайная сеть — вон она — уже готова по всем направлениям, разбросаны по всему городу и павильоны станций ожидания, раскрашенные в голубые, оранжевые, салатные тона, в любую минуту может быть пушен ток в сеть проводов на путях, из Мытищ уже отгружены моторные и прицепные вагоны, и здесь для приема вагонов спешно достраивается депо на пустыре между «старым городом» и «соцгородом»; большая гостиница взята под крышу, и бригада каменщиков, в которой работает Алеша, слышно, вот-вот будет переброшена на строительство жилых зданий в будущем центре города металлургов; на бессемере, рассказывает Лида, тоже скоро закончатся строительные работы и уже идет монтаж оборудования…

Все это хорошо знал Алеша. Но знал он и то, что в любую минуту эту чистую радость может замутить в его душе какой-нибудь хулиган в кепке, повернутой козырьком на ухо, с наглым, отупевшим лицом.

Однажды Алеша был вместе с Лидой на вечере песни в Доме техники — одном из лучших клубов города. В обширном холле с колоннами танцевала молодежь, а в перерывах между танцами тут же, на особом помосте, выступали солисты, ансамбли и хоровые коллективы изо всех заводских клубов.

В ярко освещенный холл, шумный от музыки и шаркающих движений танцующих пар, прорывался гул перебранок с подъезда: широкие, тяжелые двери осаждались безбилетными, толпа их все увеличивалась, и контролерша, поддерживаемая двумя милиционерами, едва справлялась с ними.

Лида была в этот вечер в синем платье с белым лакированным пояском; пышная кружевная отделка охватывала ворот, прикасалась к плечам. Обута была в светлые туфли.

Алеша много танцевал, — спасибо Наташе, что научила в детстве, — как всегда, любовался многообразной и жизнерадостной улыбкой Лиды, но также и воротничком ее, безупречной белизной этого воротничка, живыми шевелениями кружевных узоров его на дышащей груди.

Колонны, охваченные глянцевитым блеском, как будто множились, когда Алеша с Лидой вальсировали, казалось — они высятся уже не только по бокам вестибюля, а обступают со всех сторон по кругу. Высоко над головами, над всей массой танцующих, еще выше капителей с завитушками коринфской пышности, за решеткой хоров гремела музыка.

— Алеша!

Окликнула она или показалось? Он обнял ее теснее и приклонил ухо к губам.

— Алеша, — услышал он ясно, — давайте скорее вон под ту колонну, у меня шнурки на туфле развязались.

Поправив шнурки, она снова положила руку на плечо Алеше, собираясь вернуться в круг танцующих. Но тут музыканты резко сбавили темп, замедленно отыграли последние такты.

— Ну вот еще! — огорчилась она.

— Если когда-нибудь уеду отсюда…

Он не успел сказать, что тогда будет. Она прервала его с удивленным и несколько даже испуганным выражением лица:

— Вы?.. Вы уедете?

— Ну, не знаю… Я говорю предположительно, условно… Мало ли какие могут быть неожиданности. Например, никогда не думал я, что вдруг оставлю Москву, родной завод, родной дом, березку… Ну так вот — если уеду, буду вспоминать прежде всего вас…

— Какая… вы сказали березка? Какая березка?

— Обыкновенная… Белый с чернью ствол, листья на тонких ветках… В окно нашей кухни видна одна такая березка в чужом дворе. Я облюбовал ее с детства, она мне и здесь часто снится.

Клубный администратор объявил с помоста между колоннами, что в соревнованиях на лучшее исполнение песен выступит трио с крекинг-завода.

Сверкали люстры, блестели колонны. Толпились зрители, собираясь слушать улыбающуюся девушку в белом платье и двух испуганных парней в коричневых, видавших виды, рубчатых блузах.

— Вот уж не думала про вас… Вы!.. Вы можете допустить такую возможность — уехать отсюда?

Началась новая песня. Но до помоста далеко, и можно под прикрытием колонны тихонько шептаться, никому не мешая.

— Конечно, я и сама всегда с нетерпением дожидаюсь писем от мамы из Чернигова, но все-таки… Ну, одним словом, мне здесь хорошо… Так хорошо, Алеша!.. Ой! — вдруг воскликнула она, точно испугалась своих откровений. — Скорей бы они кончали петь! Ужасно хочется сегодня танцевать.

Трио вскоре закончило свое выступление, и с хоров снова заиграли вальс. В ту самую минуту, когда она потянула Алешу за руку, стараясь увлечь его в круг вальсирующих, он засмотрелся на широкую входную дверь вестибюля. Под все усиливающимся напором безбилетных эта далекая дверь то слегка приоткрывалась, ввергая внутрь клубящиеся космы морозного воздуха, то вновь захлопывалась энергично охраняющими ее милиционерами.

Алеша машинально выдернул руку, отстранился от девушки.

— Ничего не поделаешь, — резонно заметила она, догадываясь о причине внезапной его нахмуренности. — Если снять контроль, тут такое подымется… Ни нашим, ни вашим, одна толчея… Да ну же, Алеша!.. Пошли танцевать.

Ей так хотелось под громкие и плавные рулады духового оркестра тесно прильнуть к плечу друга, мерно кружиться с ним и слушать, слушать жадно, нетерпеливо дожидаться каких-то новых его слов… пусть туманных, пусть обрывистых… только бы они звучали, а уж она сумеет собрать их в единую цепь, желанную, праздничную, сияющую.

— Ну, Алеша! — убеждала она, следуя за ним, а он точно не слышал, все хмурясь, все удаляясь к вестибюлю.

Здесь, у входной двери, он ближе присмотрелся к разгневанной от долгой и упорной борьбы контролерше, укутанной в большой теплый платок, и к двум милиционерам, то и дело налегавшим на трепещущие двери. Однажды, когда створы их приоткрылись несколько шире, Алеша смог увидеть, что добрая половина площади перед Домом техники кишмя кишит молодежью, привлеченной звуками музыки. То было наглядным и ошеломляющим показателем беды: ах, как мало, как непостижимо мало клубов в этом быстро растущем городе!

Конечно, и Лида тоже могла бы ощутить всю глубину несообразности в том, что молодежь в зале так весело развлекается в тепле среди ярких люстр меж сверкающих мраморных колонн, в то время как сотни других парней и девчат обездоленно топчутся на морозе перед закрытыми дверями. Стоило бы хоть чуть призадуматься, и ей тоже стала бы обременительной радость на виду у стольких обойденных товарищей. Но она сейчас помнила только о том, о чем впервые сказал ей Алеша: «Если когда-нибудь уеду, буду вспоминать прежде всего вас». Почему «уеду»?.. Значит, есть у него такая затаенная мысль?.. И, тревожась перед этой мыслью, она радовалась другой, тоже им высказанной, и жаждала ее продолжения, ее разъяснения.

Оркестр смолк, Лида подхватила Алешу под руку, повела обратно в зал, под одну из колонн. Но сколько она ни старалась вернуть Алешу к прежнему разговору, как ни хитрила и ни лукавила, он не поддавался и, случалось, головой с укоризной покручивал перед сторонней, цепко завладевшей им мыслью.

— Да о чем вы все думаете, Алеша? — уже с накопившейся обидой и с приметным вызовом спросила она.

— О чем?.. — виновато улыбнувшись, ответил он. — Плохо дело. Мне сегодня как-то вдруг блеснуло… Очень плохо дело! В сущности, нечего удивляться, если столько молодежи по вечерам ищет утешения в разных забегаловках…

Вскинув черную, сверкающую голову, она глянула на собеседника, все еще улыбаясь, но уже улыбка эта была надменной и язвительной.

— Возле вас сегодня невесело, Алеша, — сказала она.

Он с сожалением развел руками.

Тогда она огляделась вокруг. С хоров зазвучал медленный блюз. Глазами она поискала в толпе возможного партнера. Ей понадобилось для этого не больше одной-двух минут. Повинуясь ее зову, молодой паренек стремительно отделился от дальней колонны, ринулся к ней через весь зал, скользя по натертому паркету, ловко увертываясь среди встречных танцующих пар.

Некоторое время, танцуя с этим незнакомым ей парнишкой, Лида видела издали Алешу на том самом месте, где оставила его. Она двигалась в танце то вперед, то назад. Колонны с пышными капителями перемещались за ее плечами. Всякий раз при поворотах она видела: Алеша стоит все на том же месте. Она прервала танец нарочно далеко от него, в противоположном конце залы. Притворилась, будто заинтересованно наблюдает за одной из танцующих пар, особенно непринужденной и легкой в движениях парой, но в действительности краем глаза неотступно следила только за Алешей, только за выражением Алешиного лица. Нет, он по-прежнему оставался безучастно-сосредоточенным и вовсе не искал, не высматривал ее… Тогда она приняла предложение еще одного постороннего парня. Долго, ей казалось, бесконечно долго, двигалась она с ним в медленных, то отступающих, то наступающих шагах, в поворотах и отклонениях, все ближе и ближе к противоположному концу залы… Еще немного, и она будет наконец возле той колонны, где Алеша… Сию минуту она обернется к нему, улыбнется ему и потом, удаляясь в танце, всем выражением липа даст понять, как ей хочется быть с ним, только с ним одним, лишь бы он на балу не предавался скучным размышлениям…

И достаточно будет самой легкой ответной его улыбки, как она тут же отделается от случайного своего партнера… Два шага назад, поворот, — теперь она обернулась лицом к заветной колонне… Но возле колонны больше не было Алеши. Она мгновенно вырвалась из рук удивленного паренька и, ничего не сказав ему, кинулась прочь, по ту сторону колонн, побывала в раздевалке, снова вернулась в залу, порывистыми рывками взлетела по крутой лестнице на хоры, помчалась по коридорам… Алеши нигде не было.

 

7. Разговор по душам в зимнюю ночь

Каждый вечер в красный уголок мужского общежития приносили почту. Возвращаясь домой, все жильцы дома первым делом заглядывали в неуютную, запущенную общую комнату с уже продавленным, ухабистым кожаным диваном, с умолкнувшим радиоприемником, с голым длинным столом в чернильных кляксах, с глубоко врезанными в дерево надписями и рисунками. Все с надеждой перебирали здесь конверты, и если не находили желанных вестей для себя, то с завистью вглядывались в обозначенные на посланиях имена товарищей, которым нынче повезло.

Всякий раз по возвращении с работы заходил сюда и Алеша. Однажды, пересмотрев почту, он отобрал конверт со штампом «Кишинев» и пошел к себе. В комнате все, кроме Самохина, были уже в сборе. Помахав конвертом, Алеша сказал Медведеву: «Танцуй!» — и отдал письмо не раньше, чем тот немного попрыгал перед ним.

Медведев прочитал дорогие ему строчки из дому. Торопливо, с ревнивой озабоченностью осмотрелся и принялся читать заново.

Дом, семья, школьные товарищи — неизбывное счастье всего минувшего исходило на него с крошечного листка. Алеша требовательно шепнул: «Тише!» — когда пришел Самохин и громко поздоровался, с шумом отодвинул табурет от своей кровати.

— А что? — удивился Юра, плюхнувшись на кровать так, что она звонко охнула под его тяжестью.

И опять Алеша прошипел: «Тише!» — уже с оттенком угрозы.

Юра разобрался наконец, какое в эту минуту совершается таинство в комнате, и осторожно, стараясь быть совсем бесшумным, сменил валенки на домашние туфли.

Но вот письмо было прочитано и продумано во всех подробностях. В комнате по-прежнему тихо, — расспрашивать о новостях из дому не было принято: дело деликатное, семейное. Но вскоре Володя сам, светло улыбаясь, сказал:

— Батька пятьсот рублей пришлет. Есть, значит, и курсы шоферов!

Вадик в ту же минуту пальцами обеих рук принялся выбивать по столу бешеную ритмическую дробь. Юра, громко рассмеявшись, сказал:

— Мореплаватель и плотник, электротехник и шофер… Да на кой ляд одному столько?

— А почему нет?.. У нас в Молдавии шоферы лучше всех живут. Вернусь когда-нибудь на родину, буду и шофером, на все руки работником буду… Плохо?

— Превосходно!

Но было в этом «превосходно» нечто столь ироническое, что кишиневский светловолосый паренек с чистым, светлым лицом, с ясным светом голубых глаз озадаченно посмотрел на Самохина.

— А вечер какой выдался! — поняв этот взгляд, но уклоняясь от разъяснений, продолжал Юра. — Луна и тишина. Деревья все в снегу. И смирный, ласковый морозец… Ах, черт, до чего хорошо сейчас на улице!

Вадим прильнул к окошку в морозных елочных узорах, отыскал в густой кружевной завесе несколько крохотных глазков, высмотрел: в самом деле, зимней сказкой раскинулась над городом тишайшая ночь.

— И то! — загорелся он. — Пошли все на чистый воздух… В такую ночь портянки нюхать? — покосился Вадик на Глушкова, как раз в этот миг сбросившего с себя валенки. — Ребята, слышите, что ли?

Все, кроме Витьки, приняли его предложение.

Четко и резко сверкали сугробы вдоль улицы. Прямыми столбиками вздымались дымы над крышами. Яркими оранжевыми квадратами выступали окна, обложенные снегом.

Скрип шагов на морозце, ленивый брех собак по дворам, голоса за воротами или вдруг далекий, неведомо откуда доносившийся ласкающий девичий смех — все казалось удивительно звонким и милым, все пронизано было ясностью и прелестью.

Вадим с каждым шагом, с каждым вдохом мягкого, упоительно свежего воздуха становился все резвее. Он уж покрикивал встречным, вовсе неизвестным ему людям: «А-а-а! Кого вижу!.. Сердечный привет!»… «Здравствуйте, Иван Иванович!»… «Сколько зим, сколько лет!» Одни отвечали ему веселыми кивками или добродушно улыбались, другие хмурились, отказываясь мириться даже с безобидным озорством, и прибавляли шагу, что-то ворча себе под нос.

За одними воротами с низким и темным сводом было особенно многолюдно и шумно. Вадим крикнул в сумрак:

— Серенаду не надо?

— А дураков вам не надо? — неуклюже огрызнулся из хора многих веселых голосов чей-то неприязненный бас.

— А много вас там? — деликатнейшим тоном и как будто с глубокой заинтересованностью спросил Вадим.

Пришлось спешно оттаскивать его подальше от ворот, за которыми внезапно наступила затаившаяся, накапливающая взрыв тишина.

Сверкающая, прекрасная была ночь. На Советском проспекте, там, где высилась доведенная до карнизной кладки новая гостиница, все задержались, перешли на противоположную сторону проспекта, чтобы лучше можно было оглядеть здание.

— А где тут твои кирпичи? — спросил Володя Медведев. — Мог бы ты показать?

— Приблизительно могу, — ответил Алеша. — На третьем этаже вон там, — кивнул он, — между четвертым и шестым проемами, а на четвертом чуточку левее, на пятом…

— Хорошо каменщикам, — не дал ему закончить Вадик, — могут пальцем показывать: «Вот это я сделал и вот это». А нам с Юркой ни черта не известно! Будет готова вторая домна — поди разберись, где там наш бетон!

В том переулке, где находится девичье общежитие с молодой воспитательницей Алевтиной Алексеевной, Вадим отбежал вдруг на середину проезжей части переулка, высоко задрал голову к зимним, ярко светящимся окнам, громко запел:

Алеша тоже отступил с тротуара, шепнул «артисту»: «Пой, пой дальше!» — и, подхватив полу пальто, изобразил, будто аккомпанирует на гитаре. Вадим лукаво поглядывал на товарища, и может быть потому, что «певец легкого жанра» относился пренебрежительно к оперным ариям, «Паяцы» тут же сменились дурашливым исполнением нескольких тактов из «Севильского цирюльника» («Не сулю я те-э-бе-е го-ры зла-а-ата, оттого, что и сам не име-э-эю»), а потом пошли уже горькие жалобы князя из «Русалки» (Неволь-но к этим гру-устным бе-ре-гам меня влечет неве-до-ма-ая си-ила»).

— Пой, пой! — продолжал нашептывать Алеша.

Но дверь крыльца так и не распахнулась, — даже вахтер не пожелал выглянуть на настойчивые призывы певца.

Неохотно отдалялся Алеша вслед за своими товарищами от дома, в котором жила Лида Васильева. Может, и она в эту минуту думала о нем и даже не подозревала, что он так близко, под самым ее окном!

Так бродя в чудесную ночь по городу, четверо его новожилов незаметно добрались к тем далеким, не застроенным еще просторам, что отделяют старый город от «соцпроспектов». Только тогда они повернули в обратный путь, нисколько не чувствуя усталости.

Было уже довольно поздно. Лишь кое-где еще светились последние бодрствующие окна.

Под полной луной мириадами дремотных искр, как неоценимыми сокровищами, поигрывал снег. Легкими, чуть-чуть лиловатыми тенями расчерчены были тротуары. Вон на сколько километров вокруг раскинулся новый город! Волшебники — его строители, всемогущие творцы силы и красоты. Об этом дымят высоченные заводские трубы, в неумолчном шуме тысяч станков, скрытых по обширным цехам, слышится та же победная песнь, и в каждом из бесчисленных окон, потухших или еще светящихся, таится, живет та же гордая мысль.

Четверо товарищей шагали теперь молча из улицы в улицу, но, наслаждаясь панорамой ночного города, они не могли не проникнуться радостью соучастия в великом деле — в создании еще одной прочной ступени ввысь, к заветному будущему.

— И находятся люди, — внезапно пожаловался Алеша, — такие слепцы находятся, которые ничего вокруг себя не видят… Нет, ребята, как хотите, а я вас всех потащу в среду на актив: поставим наконец решительно вопрос — вымести грязь с нашего пути!

— И верно, Алеша! Правильно! — горячо поддержал Вадим.

— Не пойду. Говорильня. Не люблю, — отказался Самохин.

— А я… — с легким смущением откликнулся Володя Медведев, — я не знаю… Какой же я актив?

И тогда Алеша бурно заспорил. Последнее Толино письмо и сейчас находилось при нем, под застегнутым пальто, в нагрудном кармашке блузы. Строчки о ленинском огоньке в сердце жгли его. Он с жаром упрекнул Самохина в сознательном отстранении от общих дел. И это казалось ему тем более непростительным, что Самохин так явно не одобряет в других такое же хуторское мироощущение. Вот, например, как он огорошил сегодня Володю Медведева своим язвительным «превосходно!» Что таилось за этим возгласом?

— Ну, что? Скажи! — требовал Алеша.

И Вадим Королев, и сам Володя Медведев заинтересованно ждали ответа, но Самохин, усмехаясь, отмалчивался.

— Не хочешь? Так я за тебя скажу!

И Алеша по-своему раскрыл смысл этого загадочного восклицания. Да, очень хорошо, что Володя хочет быть работником на все руки, но очень плохо, если он — шофер осенью на сборе винограда и персиков, электротехник зимой, плотник в летний строительный сезон — будет только умножать достатки для себя и родных, но никогда никакие другие заботы не обеспокоят его души, что бы ни происходило за околицей родного дома.

— Правильно я тебя понял, Юра?

Но Самохин по-прежнему отмалчивался, только улыбался загадочно.

— И ты был совершенно прав, — продолжал Алеша. — Мало быть хорошим бетонщиком или каменщиком, мало исполнять добросовестно только свои прямые обязанности… Мало!.. Если ты настоящий ленинский комсомолец, настоящий строитель коммунизма…

Вадим, притихший с начала этого спора, жадно прислушивавшийся к каждому слову, с восхищением одобрил:

— Верно, Алеша!

Но вот Самохин, внезапно остановившись и оглядев Алешу с каким-то даже соболезнованием, сказал:

— Начинается. «Коммунизм, коммунизма, коммунизму»… Как это у нас любят высокими словами бросаться ни к селу, ни к городу.

И Вадим одобрительно рассмеялся, перебегая под бок то к Алеше, то к Юре, покрикивал:

— А что?.. А, ей-богу, верно это. Чуть что, мы сейчас и начинаем: «коммунизм, коммунизма, коммунизму».

Самохин раздраженно отогнал от себя Вадика движением руки, как отгоняют надоедливо зудящего комара.

— Пусть только каждый на своем месте работает во всю силу, и все в порядке, — объяснил Юра свою позицию. — Каждый — свое. Прокурор — свое. Милиционер — свое… А я бетонщик, — и лишь бы ни у кого не было причин упрекнуть меня, что я плох в своем деле. Еще я хочу быть инженером-строителем, и обязательно буду инженером, дай срок. Буду! Без всяких заклинаний… А то больно много развелось у нас таких любителей, которые от дела увиливают, а всякими благородными словами прикрываются…

— Что с тобой, Юра?.. С каких это пор ты меня в болтуны записал?..

— Ничего не записал… Я не про тебя… Я про то, что за каждым словом должно быть дело… А то каждый навострился: «коммунизм, коммунизма, коммунизму»… А где он — этот коммунизм? Сколько еще ждать его? Какие еще новые жертвы надо принести, чтобы увидеть наконец, какой он есть, этот коммунизм?

Теперь Вадим не решался высказать ни одобрения, ни порицания. Он лишь выжидательно поглядывал на Алешу и дожидался — что же ответит тот?

— Когда!.. Когда!.. — ответил Алеша, задумавшись и участливо усмехаясь. — Ты… точно задачку из школьного учебника решаешь да от нетерпения хочешь на последнюю страничку поскорее взглянуть, где готовые ответы… Когда!.. Во всяком случае коммунизм приблизился к нам на сто с лишним лет с тех пор, как написан был «Коммунистический Манифест». И эти сто лет лучшие люди мира лили свою кровь не даром. Успехов добились грандиозных… А ты вдруг: «Когда же, когда же…» Да посмотри вокруг, посмотри на этот город, который мы с тобой строим!.. Это тебе не коммунизм?

Вадим с торжеством перевел взгляд с Алеши на Юру.

 

6. Первые весенние лучи

Главное здание бессемера и несколько обступающих его подсобных помещений были почти готовы, шли штукатурные и малярные работы.

Внутри двух гигантских конверторов, уже смонтированных, возились с укладкой огнеупоров. Чтобы заклокотали, выплавляя сталь, эти железные громадины, понадобятся люди, — даже самые хитроумные машины без людей мертвы. И цех загодя готовил бригады молодых рабочих для обслуживания конверторов.

Бригады эти под руководством опытных специалистов весь день упражнялись пока в воображаемом регулировании бурных химических процессов внутри агрегатов. Обучаясь будущему своему делу «вхолодную», по инструкциям, ученики бессемеровского производства будто бы загружали конверторы, будто бы снимали и меняли их днища, с такой же условной старательностью они принимали и «разливали» по ковшам уже будто бы готовую сталь.

По всему видно было, что скоро уже, — очень скоро, — бессемер вступит в строй.

Но на соединительных путях и тропках между цехами еще во всей неприглядности сохранялась картина строительного хаоса: здесь и там земля вспухла холмами затвердевшего мусора, торчали вмерзшие в грунт тяжелые швеллерные балки, валялись треснувшие, раздавленные под колесами грузовиков доски, брошенные обрезки жести соседствовали с полуразвалившимися, обледенелыми бочками, либо вдруг путь перерезала глубокая канава, то засыпанная снегом, то залитая дымящейся, пенисто-серой, пузырчатой жижей.

Сколько уже месяцев Лида вместе со своими русскими и китайскими товарищами работала здесь на лесах, на особых подвижных вышках, на составных лестницах и козлах. В теплом толстом платке, в ватнике и в штанах и в юбке одновременно, густо измазанная едкими пятнами известки, обляпанная мелом и мокрыми комками глины, целый день передвигалась Лида со своим лотком раствора вверх и вниз по стене среди зыбких, ощутимо вздрагивающих и пружинящих под ногами подсобных надстроек.

Стены цеха, поднявшиеся на высоту шести-семи этажей обычного здания и вытянувшиеся вширь метров на триста, ставили перед штукатурами задачу долгую и сложную. Штукатурить здесь приходилось значительно плотнее нормы, вмазывать в густую дранку особо толстые, жирные слои штукатурной массы: она должна была, помимо обычного своего назначения, играть роль предохранительной, защитной среды против чудовищного жара действующих конверторов.

После того вечера в Доме техники прошло немало дней, а Лида нигде не встречала Алеши. Неужели он всерьез обиделся? Сна упрекала себя и даже потеряла свою привычную, сияющую жизнерадостность.

В субботу, рано освободившись, Лида направилась со стройки на трамвайную остановку. День, заметно уже удлинившийся, был светлый, с обильной капелью. В пути Лида смешалась с большой группой подруг. Ребята, обгоняя их, на ходу заигрывали с девчатами и всего чаще задевали Лиду — была она и привлекательнее других, и всегда можно было ожидать от нее ответное задорное, находчивое словцо, возбуждающее и смех и молодечество.

Но нынче она молчит. С нею теперь ни пошутить, ни поиграть. От настойчивых повторных приставаний она только хмурит темные, остро изогнутые брови и уходит прочь, прячется в гущу своих подружек.

— Смотри! — рассудил один из отвергнутых таким образом парней, с огорчением поглядывая на приятелей. — Плохо дело, если уже и наша Лидка смеяться разучилась…

У мокрого, сочащегося, с длинными свисающими сосульками павильона, окрашенного в ярко-голубой цвет, все влезли в подошедший вагон трамвая. Лида нарочно замешкалась, осталась. Ей хотелось одиночества. Сверкали лужи. Суматошно кричали воробьи, поклевывая невидимое человеческим глазом изобилие корма в разъезженном снегу. Снег был измолот колесами машин в желтеющую сыпучую массу. По глубокому, чистому, совсем весеннему разливу неба лишь кое-где курчавились легкие и быстрые облачка.

Так хорош день, а на сердце грустно.

Она пропустила еще два вагона. Из домны выпустили новую плавку, — жаркое это и завораживающее взгляд зрелище. Ресницами, щеками, выбившимися из-под платка волосами она вскоре почувствовала мечущуюся в воздухе колкую металлическую пыль, что взвивалась от раскаленного потока и, охладившись, отяжелев в вышине, бурно сносилась наземь.

«Как все-таки удивителен труд человеческий!» — с приливом гордости за себя и своих сверстников подумала молодая девушка. Ну что она собою представляет? Вчерашняя школьница. Штукатур четвертого разряда. Но и любой другой рабочий, хоть самый-самый многоопытный, и техник, и даже самый-самый лучший инженер — никто в одиночку ничего не сделает, а все вместе творят вон какие чудеса! Весь этот трехсоттысячный городище на еще недавно пустом месте, с действующей домной, с коксовыми батареями, с бессемером, с машиностроительными заводами, с никелькомбинатом, с трамваями и мостами, с клубами, с мощной теплоцентралью — все чувствовала Лида своим. Наравне со всеми вправе она была считать огромный растущий город делом своих собственных рук… Да, да, это так, и это очень удивительно, это просто непостижимо и прекрасно…

Вон китайские товарищи толпой идут с завода к трамвайной остановке. Мишутка и Ванюшка там? Не разберешь издали. Славные, милые они — простодушные и доверчивые, как дети.

Лида ковыряет носком грубого башмака, тоже испещренного белыми пятнами известки, хрупкую ледяную пленку, которой снова покрывается оттаявшая было под полуденным солнышком лужа.

Ну конечно, вот они: и Ваня, и Миша. Еще далеко, а уже можно распознать их.

Забавная история разыгралась с ними на самых первых порах, когда они еще не могли разобраться в наших деньгах. Была у китайцев первая получка. Кассир за крохотным окошком выдал одному четыре бумажки по пятьдесят рублей, одну трешницу и мелочью четыре гривенника и другому такую же точно сумму, но из двадцати десяток, трех рублевых бумажек и пары двугривенных. Отошли оба китайских паренька от кассы, держа каждый свою получку на раскрытой ладони. У одного много денег, у другого мало. Умора была на них глядеть — так они были расстроены. Проработали оба одинаковое число дней на растворном узле, заняты были на одной и той же операции, — почему же, почему одному выдали впятеро больше, чем другому? Тут либо явное недоразумение, либо обидная несправедливость. Вскоре они, расталкивая очередь, кинулись обратно к кассовому окошку, показывали деньги, возбужденно требовали объяснений… А старичок кассир с опущенными чуть не на самые ноздри очками ничего понять не мог; на беду поблизости не оказалось в ту пору ни одного переводчика. Кассир сверился по ведомости, снова пересчитал выданный китайским рабочим заработок, — все правильно! Пусть товарищи не сомневаются, успокаивал он, все в аккурате, здесь копеечка в копеечку, тютелька в тютельку…

— Тютелька! — растерянно пробормотал один китаец.

— В тютельку? — озадаченно переспросил другой.

И, отдалившись к подоконнику, они по-своему решили восстановить справедливость: деньги соединили вместе, после чего разделили их на две равные, по числу бумажек, половинки.

Тут-то и познакомилась с ними Лида. Она догадалась, в чем дело, ухитрилась знаками, улыбками, показательным сопоставлением бумажек разного достоинства растолковать им суть недоразумения…

Китайцы приближались к павильону. Одеты они совершенно одинаково: в синие ватники, синие, тоже стеганные на вате и поэтому круглые, цилиндрической формы штаны, и все в кепках. Детвора вокруг, побросав свои игры, как всегда, кинулась с разных сторон навстречу китайцам. Одному ребенку китаец надел на покрасневшие от возни со снегом руки сброшенные, повисшие на шнурках рукавички. С другого вот-вот готова была свалиться шапка, — и шафранная дружеская рука поправила шапку, приладила ее понадежнее. А двое самых крохотных уже оказались высоко в воздухе, прочно уселись на синие плечи, сидят там с гордым, ликующим видом, веселой скороговоркой щебечут на все обращенные к ним по-китайски вопросы, таинственным образом одолевая преграду разноязычия.

Лида окликнула в синей толпе своих приятелей.

Ваня вопросительно произнес в ответ нечто быстрое и короткое, выставив один палец.

— Как видишь, — утвердительно покивав, ответила ему Лида, — совершенно одна…

Миша ткнул рукой в себя, потом в товарища, сказал длинную фразу и, ворочая круглой головой, показывал на солнце, на сверкающие под карнизом павильона сосульки.

— Чудесный день, — согласилась Лида, — но гулять все-таки не хочется, ребята…

Еще один вагон пришел, ушел, все китайцы уехали, а Миша с Ваней остались подле Лиды.

— Лисапед! — вдруг почему-то произнес Ваня и к этому по-детски испорченному слову прибавил еще много других на родном языке.

Миша тоже высказался очень пространно, с мечтательным выражением лица и тоже упомянул два или три раза слово «лисапед».

— Хотите купить велосипед? — догадалась Лида.

— Купить, купить, — с радостным оживлением подтвердили оба. — Хорсё!

— Понимаю. Я видела в ваших картинах… Китайских фильмах! — пояснила она. — Я видела на картинах — в ваших городах всегда туча велосипедистов. Лисапед, лисапед! — одобрительно покивала она головой. — Правда, это удобно.

— Плавда есть. Плавда.

А из дальнейших, вполне уже китайских слов, сопровождаемых красноречивыми движениями рук и ног, Лида легко могла понять, что приятели ее мечтают к весне обзавестись собственными машинами.

— Да ведь денег много понадобится. Ничего?

— Деньга? Деньга есть! Хорсё есть.

И, радуясь вместе с Мишей и Ваней их мечтам, Лида изменила своему первоначальному решению, позвала прогуляться немного.

— Ладно, — сказала она, — пройдемся пешком до следующей остановки.

Следующая остановка отстояла в двух километрах по ту сторону пространной полевой ложбины, отделяющей завод от первых домов «соцгорода».

— Лядно! — уловил уже знакомое слово Ваня, но не трогался с места, вопросительно улыбаясь.

Не понял зова и Миша.

— Айда! — прибегла тогда Лида к этому, как ей казалось, интернациональному выражению, но так как и оно оставалось непонятным, девушка косо шагнула с площадки павильона, помахала друзьям рукой, приглашая следовать за собой.

Сквозь длинную ложбину тянется и трамвайный путь и шоссе с частым автомобильным движением. Пешеходам приходится пользоваться обочиной дороги, поминутно оглядываясь и сторонясь быстро мчавшихся машин.

— Совсем весной запахло. Чувствуете? — Лида рассмеялась, пожалуй, впервые так звонко после ссоры с Алешей в Доме техники. — У меня возле вас даже от сердца отлегло.

Внезапно остановившись, она сделала несколько глубоких вдохов.

— Дышишь — как вино пьешь!

— Хорсё! Очень хорсё! — последовал отклик в два голоса.

— Да, ребята… Замечательно, несмотря ни на что!

Они шли все дальше по обочине долгой дороги, и где-то на середине голых просторов, забывшись или движимая просто озорством, Лида разговорилась о самом сокровенном.

— Мне хочется все-все вам рассказать, ребята, поделиться с вами… — Она подхватила друзей своих под руку, сказала: — Слушайте меня внимательно. Слушайте хорошенько: его зовут Алеша, Алексей!

— Лесей.

— Нет, не Лесей. Смотрите мне на губы. Алексей!

— Лядно.

— Да не «лядно», — со смехом затормошила она обоих. — При чем тут «лядно»? Его зовут Алешей. Тысячу раз прежде слышала это имя — Алексей — и ничего. Было оно, как всякое другое: Миша, Ваня, Сеня, Коля, Саша… А теперь — Алексей, — произнесла она так, точно сама вслушивалась, как по-особенному звучит это имя, — и в этом имени для меня все-все. Понятно?.. А он… он в тот вечер уже как будто решился, уже сказал мне что-то про березку у себя дома и другое сказал, правда туманное очень, я не могла понять… Музыка играла, мы собирались снова танцевать. И вдруг все пошло кувырком, и я сама виновата… Уже сколько дней прошло, я нигде не могу его встретить… Очень это мне грустно, ребята…

Миша и Ваня не просто слушали — они внимали с жадностью. Кажется, ресницы над щелочками узких, как будто припухших, глаз ни разу не мигнули. Не имея надежды разобраться в смысле слов и в содержании понятий, Миша и Ваня с ласковой озабоченностью прислушивались к самому звучанию чужой речи, к музыке ее, старались разгадать тайну по интонациям голоса, по выражению глаз, по светлой, летучей игре улыбающихся губ — и, кажется, понимали, кажется, догадывались.

Без всяких переходов, сразу с открытого поля, начинался большой проспект, обсаженный деревьями. В нижних этажах были нарядные витрины с шелковыми и хлопчатобумажными пестрыми тканями, с муляжами всяческих колбас, окороков, сыра, с хитроумными сооружениями из всевозможных, изукрашенных яркими этикетками консервных банок, с нарядно одетыми восковыми красавицами, с выставками книг, мебели, галантереи, парфюмерии…

У самого начала проспекта была и первая в городе трамвайная остановка с затейливо кружевным, раскрашенным в зеленые и желтые тона павильоном ожидания…

Четверть часа спустя Лида вышла из трамвая вблизи своего дома, а Мишу с Ваней вагон помчал дальше, в западную часть города, где жили китайские рабочие.

 

9. Первый поцелуй

Вечер выдался еще лучше дня.

По календарному плану в красном уголке ожидалась лекция «Первые дни советской власти», а после лекции — картина «Профессор Полежаев».

Лида переоделась в свое любимое — в голубой мохнатый лыжный костюм и в пуховый, тоже голубого отлива, берет. Она позвала свою подругу, воспитательницу Тину, на крыльцо. Тина присмотрелась, как хлопочут дежурные распорядительницы вечера, — девушки расторопные, сообразительные, конечно, обойдутся они и без нее. Накинув пальтишко на плечи, она пошла с Лидой.

Уютно расцветились в домах вокруг окна. Веселым, предпраздничным многолюдьем шумели улицы. Проходили мимо крыльца женщины с покупками в сумках. Школьники и школьницы, возвращаясь с вечерней смены домой, перебрасывались снежками.

— Двадцать семь сорок девять! — неожиданно и таинственно объявила Тина.

Лида с удивлением покосилась на нее.

— Это номер машины горисполкома. Наверное, Антонина Петровна сейчас проехала… Ну, наша председательница горсовета! Интересно, куда она свернет — налево или направо?

Машина, только что пронесшаяся мимо крыльца, свернула направо.

— Так я и знала, в гостиницу. Сегодня открытие новой гостиницы и большого ресторана при ней. А где теперь твой Громов?

— «Мой»… Он такой же мой, как и твой.

— Маме своей скажи. Поссорились, что ли?

— Почему! Нет, никакой ссоры… А просто с неделю уже, как не виделись… Некогда… А ихнюю бригаду в центр перебрасывают. Кажется, он сказал, что на корпус «В».

— Напрасно тебе так кажется. Не мог он этого сказать. Корпус «В» давно укомплектован. Будет твой Громов строить либо корпус «Г», либо корпус «Л»… Стой! — внезапно перешла Тина на шепот. — Это он!

Тина провожала взглядом рослого плотного старика в очках с толстой палкой, прошагавшего мимо крыльца в сумерках медленно, но крепко и важно. — Конечно, он… — Тина громко окликнула: — Федор Степанович! — и когда старик оглянулся, бегом кинулась к нему с крыльца, проводила его до конца переулка и потом — очень оживленная, довольная — вернулась к Лиде. — Это знаешь кто? Это сам Плужников, — торопливо зашептала она. — Неужели ничего не слыхала? Плужников, Федор Степанович!.. Да боже мой, один из самых интересных людей в городе!.. Я сейчас договорилась с ним… Вот здорово! Он будет нашим гостем, через три недели, в субботу… Всем отказывает, а к нам сразу согласился…

— И откуда ты только про всех знаешь?.. Нет, правда, Тинка, в тебе королева репортажа пропадает. Ну, давай рассказывай — кто он такой, этот твой самый интересный человек?

— Да не будь его, знаешь, ничего здесь и не было бы. Даже нас с тобой здесь не было бы, а послали бы нас жить и работать совсем в другое место…

Тина очень подробно, со вкусом, упиваясь собственной осведомленностью, рассказала подруге, что за человек Плужников Федор Степанович. Он-то и открыл в этих местах залежи руд, какие сейчас полным ходом разрабатываются. Всего удивительнее, что он вовсе и не геолог. Юрист. Точнее — был студентом-юристом в Киевском университете, да кончить не пришлось. С последнего курса попал по царской ссылке в здешние края и вот уже больше полустолетия живет тут. Смолоду пристрастился к геологическим поискам, исходил пешком за многие годы тысячи километров вокруг. С рюкзаком и киркой всю жизнь пробродил, ковыряясь в почвах и скальных породах, когда тут еще полностью заброшенная земля была. Год за годом неутомимо в зной и в стужу искал он запрятанные в глубоких недрах богатства. Женился, дети пошли, семья все увеличивалась, а страстный искатель кладов не менял привычек, оставался верен мечтам.

Семья — в старом городе, а он — кочует в своих заповедниках, базируясь на какую-нибудь укрытую в лесу заимку или на тот пустынный хуторок, что лишь совсем недавно, каких-нибудь девять лет назад, исчез перед наступающим городом. Всю неделю Федор Степанович копил вдали от дома приметы неоценимых богатств своих, а каждую субботу — рюкзак за плечи, палку в руку и пошел к жене, к детям в гости на денек, хоть бы тут ливень такой, что дорога в топь превращается, или слепящая метель вот-вот закружит, сведет с пути…

— Теперь Федору Степановичу уже семьдесят шестой год пошел, а видала, какой он?.. — восхищенно и с гордостью, точно о своем кровном деде, говорила Тина. — Ходит он уже медленно, правда, но кряжисто. Видела, как важно палкой помахивает, по-хозяйски во все стороны поглядывает? Растет громадный город, дымят кругом трубы! Вот погоди, придет он к нам, послушаем живую историю… Дал честное слово, что придет…

— Уши у него, — сузив глаза, сосредоточенно устремив их куда-то в единую точку, с улыбкой сказала Лида, — уши у него… никогда еще не видела таких. Большие, мясистые. Как две отбивные котлеты…

— Ну!.. Не знаю… Скажешь тоже! Котлеты! Ну и что же с того?.. Ну, большие уши!

— Погоди, не мешай!.. А нос у него… Носище! Ровно клубень, широкий, сплюснутый. Ноздри кажутся цветными, разрисованными, все в жилках. Брови толстые, мохнатые, суровые — торчат во все стороны над стеклами очков. Но под бровями, под стеклами удивительно добрые, даже кроткие, с запрятанной смешинкой, глаза…

— Если я королева репортажа, то ты…

— Погоди, говорю! Дай досказать… Самая подходящая у него, самая, выходит, сказочная наружность для деда земных недр, — продолжала Лида. — Правда!.. Ты читала Бажова? У него есть Хозяйка гор, этакая грозная красавица-диво. А твой чудище-дед — хозяин подземных кладовых. Вот таким он и должен быть! Медлительный и строгий, дремучий и замшелый, но добрейшей души старик… — И, вдруг рассмеявшись, Лида спросила: — А хочешь знать, почему я так загляделась на твоего Плужникова?.. Мы о ком с тобой говорили, помнишь? Мы об Алеше Громове говорили, а ты вдруг зашипела: «Он!» — вот я и распялила глаза, Алешу думала увидеть…

Обе громко расхохотались. Но вскоре Лида, нахмурившись, стала нервно покусывать себе губу. Что с нею — некоторое время отнекивалась, потом призналась: сгинул Алеша с глаз, уже сколько дней прошло… А она вон как развеселилась сегодня… К добру ли?

Оказалось, к добру.

Алеша неожиданно пришел на вечер в женское общежитие.

Лампочки в коридоре засияли, казалось, много ярче. Натертый заново паркет засверкал особенно глубоким блеском. Вощеная, скользкая его поверхность, как зеркало, вбирала в себя тени движущихся в праздничном оживлении фигур: милые подружки, славные ребята. Да, в «монастырь» с некоторых пор опять позволено приводить на вечера знакомых ребят — правда, под строгой личной ответственностью девушек: знай, кого приглашаешь! Один из сегодняшних гостей весь вечер ходит со вздутой пазухой — прячет на животе кота. «Дурак», — с раздражением подумала о нем в начале вечера Лида. «Совсем еще ребенок!» — улыбающимся взглядом проводила она паренька с котом за пазухой теперь, когда Алеша был снова с нею.

А потом в затемненном красном уголке по-сорочьи застрекотал за спиной узкопленочный киноаппарат. Голубым дымом простерся над головами зрителей веером клубящийся свет. «Профессор Полежаев» — очень старая картина. Еще маленькой девочкой, ученицей первого класса в Чернигове, запомнила Лида афиши с этим названием, но только теперь, спустя столько лет и за столько тысяч километров от дома, впервые увидела картину.

Старый русский академик, почетный профессор Оксфорда и Кембриджа, с подсвечником в руке взбирается все выше и выше по приставной лестнице к полкам книг. Петроград восемнадцатого года погружен во тьму — на электростанции нет угля. Профессор уселся на самой верхней перекладине лестницы и, светя себе стеариновой свечой, работает…

Бедняга, — как он одинок, этот старый ученый со своей милой старушкой женой Машей!

Лида испытывала все больше сочувствия и нежности к этому высокому худощавому старику. А потом в квартире академика послышался телефонный звонок. Трясущейся рукой старик поднес к уху трубку. «Кто говорит?.. Какой Владимир Ильич?.. Что?..» — сердито покрикивал он в трубку. Ленин говорит! Ленин поздравляет с днем рождения профессора Полежаева и интересуется, как идет печатание его нового труда… Ленин! И вмиг преобразился профессор… Нет, вовсе он не одинок… «Маша!.. Маша!..» — по-детски звонким, тонким голосом зовет он, торопясь поделиться своим счастьем.

Тут Лида бессознательно пошевелила рукой в темноте, она искала Алешу… И Алеша ласково зажал ее ладонь в своих сомкнувшихся пальцах. Тогда и плечо Лиды, непроизвольно склонившись, коснулось Алешиного плеча. В точках соприкосновения так ощутимо шел из тела в тело ток радости, тепла и силы.

Веерный поток голубого дыма струился поверх голов к полотну, — и там, на полотне, идет, поддерживаемый под руку, высокий старик, идет по залу меж тесных рядов вооруженного народа. Смущенный гулом приветствий, он поднимается на трибуну… Вот он обращается с речью к бойцам — матросам и рабочим, — защитникам Петрограда. Уже не академик только, не просто профессор, но и депутат Балтики… Он говорит о красном цвете — цвете крови, цвете революции и цвете солнца, цвете жизнетворящих лучей его.

Тут Алешина рука еще крепче сжала Лидину руку, — большая, сильная рука каменщика и тонкая, ласковая, но шершавая, уже заметно огрубевшая от извести рука девушки-штукатура…

Что за суббота выдалась на этот раз! Сколько было в ней света, звона падающих на солнце капель, какая смена надежд, тревоги, радости, грусти и озорства наполняла нынче сердце и каким несказанным счастьем завершился этот день!

Лида спускалась вместе с Алешей по лестнице дома. Снова, как прежде, была она весела и шутлива. На лестнице — пусто: хозяйки и гости еще оставались там, на третьем этаже, в красном уголке и в прилегающих к нему коридорах.

Неохота было Алеше и Лиде расставаться, но надо: у него дома дело есть будто бы совершенно неотложное… Какое?.. Она настаивала, чтоб объяснил, чтоб доказал, что оно действительно неотложное. И тогда выяснилось, что Алеша стал теперь некоторым образом начальство в городе: он главное лицо по организации добровольных дружин содействия милиции.

Что? Содействие милиции? Какой милиции?

Обыкновенной. Нашей. Советской. Завтра на горкоме комсомола стоит вопрос о добровольных дружинах содействия, Алеше надо подготовить сообщение и план организации.

Спустились вниз, в вестибюль. Здесь — ни души. Даже дежурного вахтера нет на своем месте у застекленной наружной двери. Лида хотела проводить Алешу. Пусть подождет одну минуту, она только сбегает в свою комнату, наденет пальто. Нет, он решительно отговаривал ее: к сожалению, ему надо сегодня спешить, доработать завтрашний доклад.

Все-таки он еще порядочно времени постоял с нею в вестибюле, как раз в том месте, где висит стенная газета «Наши девушки». Перебрасываясь вполголоса с Лидой всякими прощальными пустяками, он нет-нет да и проглядывал отдельные заметки. «Бетонщица Козырева Людмила в минувшую декаду выполнила 160 % нормы на строительстве второй домны». Над другой заметкой выгнулся аркой многословный упрек: «Как не стыдно девушкам из восемнадцатой комнаты!» Под столь укоризненным заголовком веером размещены были пять крошечных фотоголовок, пять юных провинившихся лиц: девушки из восемнадцатой комнаты, оказывается, ежедневно выметают сор в коридор и норовят к тому же подбросить его непременно к чужим дверям — справа или слева.

— Нам бы ваши заботы, — рассмеялся Алеша и протянул руку Лиде, готовясь проститься, но она не приняла его руки, отступила на шаг и еще на шаг в глубь вестибюля.

Все тот же лыжный костюм на Лиде. Голубой, мягкий, ворсистый. Но если приглядеться, он вовсе и не голубой. Неисчислимая бездна пушистых его ворсинок бесцветна, серебриста. А голубизной просвечивает под густыми ворсинками лишь самая глубь ткани… Как хороша Лида в этом своем серебристо-голубом комбинезоне, очень хороша! Конечно, плутовка отлично знает это и не зря любит рядиться в физкультурный костюм, выказывающий и стройность ее крепких, высоких ног, и крутой, женственно прелестный изгиб бедер, и узенькую талию, и сильные, широкие плечи.

Он еще раз протянул ей руку — пора! Но она отступила, увлекая его за собой и оглядываясь туда, где последний пролет лестницы образует укрытие, нишу.

— До свиданья, Лида!

Она не отвечает, только улыбается странно. На этот раз в улыбке и решительность и вместе с тем стыдливая, подавляемая робость. Два разных чувства борются в ней, и борьба еще не кончена, — может статься, что страх возьмет верх.

По-прежнему в ярко освещенном вестибюле нет никого. Скрипнула половица под отступающими шагами Лиды. Вахтер — вон он, на крыльце, оказывается. Сквозь застекленную дверь видно, как он глубоко перегнулся над железными перильцами — должно быть, заговорился с кем-то. А под лестницей сумрак, и Лида бессознательно отступает все ближе к желанной, укрытой от посторонних глаз нише.

— Ну! — шепотом призывает она. Ничего больше, только этот короткий вздох, в котором Алеша вдруг угадывает ласковый зов девушки, привыкшей со смехом отваживать столько льнущих к ней ребят, но к нему, к нему единственному обратившейся вдруг с надеждой и нежностью.

 

10. Полочка с узорами

В комнате, где жили Алеша с товарищами, установились точные, по часам размеренные распорядки.

В половине девятого все расходились на работу, после пяти возвращались домой пообедать, немного отдохнуть, а там Володя Медведев и Юра Самохин брались за книжки, готовили уроки, а Вадим Королев и Алеша Громов уходили на весь вечер по своим общественным делам. К ночи все собирались снова и часа полтора еще дружно проводили за общим столом — чаевничали, закусывали, делились новостями.

Комсомольские дружины содействия милиции очень скоро вышли за пределы первоначально намеченного круга действий. Общегородской комсомольский штаб содействия милиции стал в то же время и ревностным помощником клубных организаций. А так как клубных помещений было еще мало и чем привлекательнее, чем разнообразнее и интереснее становились в них вечера, тем большие толпы безбилетных бушевали у входа перед контролерами, — у Алеши возникла мысль о создании уличных бригад самодеятельности. Скоро весна. По вечерам на площадях можно будет собирать молодежь, занимать их песнями, танцами, музыкой, разъездной концертной программой на грузовиках, перебрасываемых из одного конца города в другой, а то и маленькими спектаклями на особо сколоченных подмостках. Бригады затейников можно будет также рассылать по вечерам в самые общежития молодежи. Конечно, Вадим Королев стал душой этой новой затеи, — по всем клубам он сколачивал к весенне-летнему сезону группы певцов, музыкантов, чтецов, плясунов, любителей драматического искусства. Подбирались программы, шли усиленные репетиции.

Возрастающая спаянность четырех жильцов комнаты все сильнее отчуждала пятого. Витька Глушков не поддавался никаким увещаниям, никаким попыткам товарищей втянуть его в общее дело.

Он все больше томился, скучал, все чаще задумывался над былой своей вольной жизнью. Налегке перебирался он раньше за тысячи километров — из хмурых северных лесов в сверкающие под обильным солнцем края субтропиков; пресытился южными прелестями — сорвался в новый дальний путь; через какие-нибудь пятнадцать суток очутился на Дальнем Востоке, просторы Тихого океана расстилались перед ним… Вот это была жизнь!.. Гуляй, где хочешь. Хватай, чего душа потребует. В ту пору и появилась среди множества рисунков на его теле особая надпись по животу над самым пупком: «Все трын-трава!» Привольно жилось Витьке на свете с этой истиной! А теперь…

Но вот однажды принес Витька Глушков со стройки домой отходы пиломатериалов, стал что-то усердно мастерить по вечерам. В комнате валялись стружки, запахло лаком и красками, гвозди разных форм и размеров рассыпаны были на стульях и по полу.

Однажды Анастасия Степановна, застав Глушкова в комнате одного за этой работой, поинтересовалась — что он такое строит?

Витька сначала ответил уклончиво: «Да так… Одну штуковину!» Потом признался: «Полочку для книг». Он показал рисунок в журнале, по образцу которого решил испробовать руку. То была действительно очень изящная полочка с пышными узорами.

— Для книг? Какие же у тебя книги? — удивилась воспитательница.

— А то я для себя?.. Я… на продажу делаю. В воскресенье на рынок снесу.

Анастасия Степановна сказала: «А-а-а!» — с нотками сожаления, но потом одобрительно похлопала Глушкова по плечу. Все лучше, чем по чужим комнатам шататься, водку глушить…

Всю неделю Витька мусорил в комнате, не обращая внимания на упреки и ворчание сожителей. Заднюю и обе боковые стенки он унес в деревообделочную мастерскую строительного треста и вернулся оттуда с заготовками, затейливо обточенными на токарном станке. Теперь оставалось только соединить воедино составные части, покрасить и отлакировать готовое изделие — истинное произведение столярного искусства, в которое вложено было столько усердия и любви.

В воскресенье Витька надел свой новый костюм и унес полочку из дому. Но не на рынок он пошел, а на Суворовскую улицу. Полочка была задумана как новый повод для визита к Кате. Полочка была подарком «сестренке».

Проходили дни, в комнате общежития появилась обнова — Самохин купил себе велосипед. Возвращаясь домой, он любовно возился в коридоре над машиной, тщательно вытирал тряпкой шины колес, потом вкатывал машину в комнату и специально запасенным замшевым лоскутом подолгу оглаживал раму, руль с пробковыми наконечниками, пружинные основы подседельника.

Поздно вечером — всех позже — возвращался домой Громов, и его сразу осаждал Вадим Королев со своими разговорами. Но Алеша никак не был расположен выслушивать бесконечные сообщения о музыкантах, чтецах и танцовщиках. «Ладно, Вадим, ладно! Расскажешь как-нибудь в другой раз поподробнее! — отбивался Громов. — Сейчас дай отдышаться». Он стаскивал с себя через голову толстую байковую, на застежке-молнии блузу, жаловался, что в комнате нестерпимо жарко. «Да когда же в другой раз? Вторую неделю добиваюсь с тобой посоветоваться, а ты все «в другой раз, в другой раз», только и слышу… Ну!» Алеша отмахивался обеими руками, потом прикрывал уши ладонями. «Да что я тебе, режиссер? Со мной советоваться! Ни черта я в этих делах… Действуй сам, по собственному разумению. Да смотри только, чтобы с теплыми днями все было у тебя на мази, как задумано! Головой отвечаешь, — вот тебе и весь сказ!» — и Алеша звал всю компанию за стол, всех звал, со всеми был приветлив и только Глушкова не замечал, взглядом его не удостаивал.

— Бессемер запаздывает! — пожаловался Громов в одно из таких ночных чаепитий. — В третий раз откладывается срок открытия. Нынче из Москвы специальная комиссия для расследования приехала… Стыд!

Завязался за столом разговор о причинах задержек и отставаний. Витька лежал на своей постели, прислушивался к разговорам, старался по выражениям лиц угадать — врут ребята или не врут? Неужели в самом деле они так близко к сердцу принимают неувязки с бессемером? Ну что им этот бессемер? Никто из них даже и касания не имеет к бессемеру!

Тут постучалась и вошла в комнату Анастасия Степановна.

Как она ни отказывалась, Юра Самохин усадил ее за стол. Все наперебой принялись угощать ее, заставили попробовать кусочек сыру, ломтик ветчины, выпить чаю с клубничным вареньем.

Глушков с ее появлением уже не лежал, а сидел на своей постели. Конечно, Анастасия Степановна спросила — почему все за столом и только один Виктор в стороне? На что Глушков поспешил ответить, что чай ему не напиток — «тяжело для желудка» — и что он уже поужинал.

Старушка внимательно смотрела на Глушкова, а сказала Громову.

— Я специально к тебе, Алеша… Ты сейчас «Последние известия» слушал?

— Нет. А что?

— Очень интересное передавали. Для тебя в особенности интересное…

Она сообщила о новом правительственном распоряжении против хулиганов: от трех до пятнадцати суток принудительных работ с немедленным по задержании, без всяких судов и проволочек, исполнением.

Новость эта вызвала большое оживление в комнате. Алеша очень досадовал, что именно сегодня забыли включить репродуктор в час «Известий», и все допытывался, как именно, в каких точно выражениях составлен документ.

— Старший мильтон! — слова эти Витька произнес очень тихо, но отчетливо и с такой злобой, что все смолкли и переглянулись.

Глушков сидел, расставив широко ноги в теплых матерчатых туфлях и вытянув склоненную голову. Клок черных вьющихся волос осенял его смуглый, блестящий под электрическим светом лоб.

— Кто за? Кто против? — рассмеялся Вадим Королев. — Принимается единогласно, при одном воздержавшемся. Так, что ли, Витька?

— Так! — ответил Глушков и вышел из комнаты.

Несколько минут спустя Анастасия Степановна отыскала Глушкова в глубине коридора, возле умывальной, и поговорила с ним.

— Ты почему вдруг взорвался? Можешь объяснить? — спросила она.

— Так… Просто не могу вашего Громова видеть спокойно. Стукнуть его хочется покрепче.

Старушка помолчала, вздохнула и вдруг почему-то поинтересовалась — как скоро Глушкову в армию?

— Да уже этой осенью.

— Отлично. Дотянул бы только благополучно. Боюсь я за тебя. Не натворил бы чего до осени… А уж в армии из тебя человека непременно сделают. Лучшая для тебя школа… Полочку-то продал?

— А то нет. Полторы сотни взял.

— Чудесная получилась вещь. Ах, Виктор, Виктор, золотые у тебя руки, да голова полна мусора… Кому полочка досталась?

— То есть как кому?

— Ну, кто купил-то?

— А я откуда знаю? Анкеты не спрашивал.

— Мужчина или женщина?

Витька улыбнулся с загадочным, неожиданно мечтательным выражением.

— Молоденькая одна девушка купила, — сказал он. — Вернее сказать — девочка еще, в вязаной шапочке. Глаза веселые, живчики светлые. Увидела полочку, до того обрадовалась! Тоненькими пальчиками водит по глади, по узорам. То вдруг отскочит на два — на три шага, чтобы со стороны полюбоваться, то опять приблизится…

Анастасия Степановна слушала, пристально всматриваясь в Глушкова и покусывая себе губу.

Час спустя спала комната. Со всех концов в темноте на разные лады доносился, смешиваясь, храп.

Алеша, много дней уже не видавшийся с Лидой, засыпая, думал о ней, как шесть лет назад, школьником седьмого класса, думал о Наташе. Так, да не так! Он теперь совсем другой. О черноокой смеющейся девушке в голубом лыжном костюме мечтает он совсем не так, как некогда мальчишкой искал в подремывающем воображении образ светлой девочки в серой юбке на перекрещивающихся через плечи лямках.

Тихо в комнате. Слышно лишь, как пощелкивает на тумбочке у Володи Медведева будильник. Должно быть, на всех четырех соседних койках уже уснули ребята.

Алеша прислушался к собственному телу как бы со стороны, он точно приглядывался к этому телу, будто наблюдал за ним из какого-то особого, тайного укрытия: а ну, что там такое творится в тебе?

Прежде, в детскую пору, было ощущение бесконечного праздника, — светлого, тихого, — и на сердце всегда таилась крохотная точка: в любое время днем и ночью он ощущал ее в себе, эту маленькую точку, источавшую и радость и боль вместе. А теперь… Сколько Алеша ни прислушивался, как ни искал, ничего похожего не было. Тук-тук-тук! — сердце знай себе делает свое дело, гонит ток крови по телу, — горячей крови, требовательной теперь, беспокойной в своей неутоленности… Значит, там было глубинное, душевное, нежное, возникшее из одного лишь чистого, поэтического очарования, а здесь — телесное, жадное, грубое?.. И, кажется, нет никакого праздника. Незачем кривить душой перед самим собою, — есть, пожалуй, только маленькое самодовольное счастьице, гордость мужского, приятно удовлетворенного тщеславия: вон какая девушка, отбою ей нет от парней, а она выбрала его, отличила его, предпочла всем другим… Но тогда — это никакая в нем не любовь!.. А что, если жажду любить — самую способность носить в своем сердце блаженство и муку любви — он уже раз навсегда истратил в слишком раннем, в мальчишеские годы постигшем его, испытании?

Алеша приводнялся с постели, достал с тумбочки папиросу, чиркнул спичкой. Витька Глушков со своей койки, облокотившись о подушку, смотрел на него пристальным, злобно горящим взглядом.

 

11. Велосипедная эпидемия

Про бессемер часто писали и в местных и в московских газетах. Иногда рядом со статьями и заметками на страницах печати появлялись фотографии цеха с его смонтированным, но еще бездействующим оборудованием. Бывали и портреты особо отличившихся строителей. Среди них Лида Васильева однажды нашла обоих своих приятелей, китайцев Ваню и Мишу: прищуренные, почти сомкнувшиеся веки, за которыми не столько был виден, сколько угадывался веселый, маслянистый блеск черных зрачков, и открытые в улыбке немного выступающие вперед зубы.

Все корреспонденции одинаково предвещали близкий праздник, но в каждой непременно проскальзывал один и тот же упрек: строители запаздывали.

С приближением первых весенних дней сюда направили для быстрейшего окончания отделочных работ много народу и особенно китайцев. С этих же пор в подмогу единственному переводчику китайцу, чуть-чуть только знакомому с русским языком, прислали в цех молодую женщину, родившуюся в Харбине, в русской семье, учившуюся в китайской школе.

Однажды Лида и Ваня катили по узкоколейке железную люльку с раствором — от заготовительного узла к цеху. Было уже много света и тепла вокруг, кое-где бабочками порхали слепящие блики.

— Лисапед, Ванюшка! — крикнула Лида соседу. — Скоро лисапед! — радовалась она, имея в виду близкую, так ощутимо надвигавшуюся весну.

— Сколо есть! — и, бросив на минуту работу, перестав упираться ладонями в массивную штангу тележки. Ваня показал сначала десять пальцев, потом один палец.

Что это значило — неизвестно. Добавленная к таинственному жесту китайская фраза вперемежку с двумя-тремя испорченными русскими словами ничего не разъяснила. Догадаться можно было только об одном — Ваня счастлив.

Они вкатили люльку в распахнутые ворота цеха, — и сразу не стало весны, дохнуло зябкой сыростью, холодным сумраком изнутри обширного достраивающегося корпуса с еще мокрыми стенами.

Пять-шесть штукатуров дожидались материала и кинулись перегружать содержимое люльки в лотки. К месту перегрузки подошла вскоре и молодая женщина в меховой шапочке, в коротком, из того же меха, жакете — переводчица. А с нею — начальник бессемеровского цеха и пожилой китаец, отличавшийся от своих собратьев не только возрастом, но и одеждой; на нем было распахнутое пальто с серым барашковым воротником и суконный коричневый китель. Лида поинтересовалась у знающих товарищей — кто такой? Ей сказали, что у себя на родине был он комиссаром в одной из дивизий; а приехав вместе с молодыми парнями из провинции Хунань в Россию на выучку, стал распорядителем большого китайского отряда со званием заместителя управляющего строительным трестом.

Переводчица, с почтительной строгостью выслушивая то русского начальника цеха, то его китайского собеседника, посредничала сейчас в их переговорах. Через две недели оба конвертора должны быть пущены в действие, за этот срок все отделочные работы необходимо закончить. Все ли китайцы-штукатуры переброшены с других объектов на бессемер?.. «Таково постановление горкома партии!» — напомнил начальник цеха. Да, да, все до одного здесь!.. И, если понадобится, китайцы будут работать без выходных и в сверхурочные часы, лишь бы выдержать жесткие сроки… «Спасибо». Начальник цеха поблагодарил, но он надеется, что дело обойдется без таких чрезвычайных мер…

Лида невольно подслушала эти переговоры, и ей очень захотелось, чтобы переводчица и ей тоже помогла, раскрыла бы смысл так заинтересовавшего ее жеста с одним пальцем и с десятью пальцами. Она выждала подходящую минуту и отозвала переводчицу в сторону. Женщина в меховой шапочке потолковала несколько секунд с Ванюшкой.

— Будет у него велосипед! — с улыбкой объяснила она. — Он говорит, что уже большинство его товарищей хочет обзавестись собственными машинами… Только бы хватило велосипедов в магазине!.. Они разбились на десятки. В каждую получку десять человек покупают сообща один велосипед. Очередь — по жребию. Понимаете?.. Ну вот и все. Вот оно и получается: десять пальцев — один палец!

— Один пальец, десть пальец! — радостно подтвердил Ваня.

День за днем солнце набирало жару. Все шустрее, с веселым звоном и сверканьем, растекались под уклоны весенние ручьи. На гладких и ровных местах земля приметно курилась, начинала подсыхать. Последний, рыхлый, уже источенный ноздреватыми черными точками снег удерживался лишь в самых отдаленных и затененных местах.

В эти дни русские и китайцы братски соревновались в колоссальных просторах нового цеха. И уже невозможно было распознать, кто здесь учителя, а кто ученики, где хозяева, а где их гости. Китаец в коричневом кителе часто наведывался сюда, и, казалось, в самом звуке его голоса таилась волшебная, подталкивающая сила.

В эти дни Лида никак не могла выбрать времени даже для встречи с Алешей. Только в субботу она пообещала ему непременно пойти погулять по городу. Она впервые оделась в этот вечер по-весеннему. Любимому лыжному костюму отныне отставка на долгие сроки. Лида достала из чемодана давно хранимые втайне обновки: светло-коричневую, в крупную темную клетку, юбку, черную шелковую блузку с лакированным пояском, приладила к ней широкий кружевной воротничок — тот самый, что и в памятный вечер песни, — надела серый берет со связкой искусственных фиалок, серое габардиновое пальто… Эх, если бы к этому еще и подходящую новую сумочку!

Лида, приготовившись в путь, поворачивалась перед зеркалом, оглядывая себя со спины и с боков.

— Это еще что такое? — изумилась вошедшая в комнату хозяйка общежития. — Ты куда? — спрашивала Тина. — Сегодня! Когда у нас вечер с Плужниковым!

— Мало что… Расскажешь потом своими словами.

— Да ты с ума сошла!.. Своими словами! Сколько у нас сегодня народу будет! Все просятся, я с ног сбилась, бегая к телефону, а ты…

— Я извиняюсь…

Проходя мимо подруги, Лида опахнула ее запахом только что покропленных на воротничок и лацканы пальто духов, быстро склонившись, поцеловала в ухо и уже в дверях, в последний раз оглянувшись, сказала:

— Очень жаль, что Плужников у нас именно сегодня. Но… — И она, с огорчением разведя руками, исчезла.

Лида пришла к Алеше чуточку раньше условленного, он еще не вернулся домой. В комнате застала она только Юрия и Вадима.

«Артист» медленно, все более расширяя глаза, поднимался с табурета при виде столь нарядной и обворожительной гостьи, потом закачался, ладонью прикрывая глаза, головой помотал, будто бы теряя и силы и сознание, свалился обратно на табурет и снова устремил взгляд на девушку, обалдело раскрыв рот.

— Мама родная! — наконец-то прошептал он, всплеснув руками.

— Здравствуйте, ребятки.

Стараясь сдержать довольную улыбку, Лида прошла на середину комнаты, по пути расстегнула пальто; присаживаясь за стол, небрежным движением откинула полы в сторону, чтобы показать и клетчатую фасонистую юбку и блузку с чудным узорным воротником.

— Алеши еще не было?

— Неужели это ты?.. Ах, Лидка, черт бы тебя взял! — восхищенно воскликнул Вадим. — Ну, я не знаю… кажется, дай тебе веер в руки или какой-нибудь яркий цветок, ты моментально должна «Хабанеру» запеть, да с огоньком, с такой лихостью, что люди кругом с копыт долой начнут валиться… Честное слово!

Тут и Юра отвернулся от учебников в своем углу, залюбовался и он девушкой.

— Ну ладно, хватит тебе… Чей велосипед? — спросила Лида, чтобы поскорее переменить тему разговора.

— Мой, — покосившись в простенок с машиной, ответил Юра. — А почему тебя это вдруг заинтересовало?

— Твой?.. Нет, ничего, я просто так… Выходит, нынче у ребят такая всеобщая мода пошла — велосипедная. У китайцев даже вроде эпидемии получается, все покупать кинулись… — И немного спустя она прибавила: — Странно…

Это последнее ее замечание — «странно» — уже никакого отношения к велосипедам не имело. Она сказала «странно» и рассеянно улыбнулась тому, что все решительно говорят ей «ты» и она отвечает тем же, но с Алешей, именно с ним, она на «вы» даже и теперь, даже после того, что было под лестницей…

— Что ж тут странного? — возразил Юра. — Удобная вещь, а цена подходящая.

— Да, да, конечно, — согласилась она и вслух отметила номер жестяной регистрационной пластинки, прикрепленной позади седла: — Две тысячи сто двадцать два!

Она рассмеялась ходу собственных мыслей и тут же объяснила, почему ей стало смешно.

— У нас Тинка удивительно запоминает цифры. Мы как-то стояли с нею на крыльце, а мимо машина промчалась… Обыкновенная легковая, каких сотни бегают. Никого нельзя было рассмотреть — ни пассажиров, ни шофера. А она сразу, на номер глядя, говорит: «Горисполкома машина, председательница горсовета поехала». Так оно и оказалось.

— Алевтина ваша — ах, и штучка! — с уважением протянул Вадим. — Ух, и ловкая бабенка она, хваткая, беда! Она не только все кругом знает, но и все видит, на три метра под землей способна разглядеть, а не то что какие-нибудь цифры…

— Ну, мой номер запомнить нехитро, — заметил Юра. — Закрепись на цифре двадцать один — и все! К этому надо прибавить следующую по порядку цифру — двадцать два. Нет ничего проще. Ну, и в любой другой многосложной сумме всегда можно отыскать какую-нибудь особенность расположения или сочетания цифр. Мнемоника!.. Я тоже очень легко запоминаю десятки нужных мне номеров…

И вот уже Самохин, сам Юра Самохин придвинулся со своим табуретом поближе к девушке и наравне с пустомелей Вадимом начал болтать, что придется, лишь бы девушка слушала его и отвечала ему.

Когда пришёл Алеша, в комнате уже горячо разыгрывалась извечная комедия соперничества. Вадим пощипывал гитару, напевал лучшие отрывки из своих песен — самые трогательные или самые смешные, — а Юра налегал на науку и пошучивал над самодельным искусством. Чей выходил верх — установить было бы трудно. Черные смеющиеся глаза то забавлялись беспечной игрой ума пустенького, но веселого, то благодарно внимали высказываниям паренька строгого, солидного, знающего себе цену.

Сразу уловив все это, Алеша опять почувствовал на лице своем неудержимую самодовольную, глупую улыбку. Втайне рассердившись на себя, он совсем небрежно поздоровался с Лидой и потом много раз выходил из комнаты и возвращался, мылся под душем, брился, хотя в том не было прямой нужды, почему-то вздумал разгладить галстук, вовсе еще не измятый, и отправился к Анастасии Степановне занимать электрический утюг. Наконец со всеми приготовлениями было покончено, и он, укрывшись в комнате за дверцей стенного шкафа, стал переодеваться.

Лида терпеливо ждала, продолжая болтать с товарищами.

— А у нас сегодня Плужников, — сказала она, на мгновение оглянувшись, но, увидев из-под дверцы шкафа голые Алешины ноги, поспешно обернулась лицом снова к Юре Самохину. — Нет, правда, — уверяла она, — куда только этого Плужникова ни зовут — отказывается. А к нам в общежитие сразу согласился. Как раз сегодня!.. Алеша, — спросила она, закинув высоко голову и внимательно глядя в потолок, — может, вам интересно на Плужникова?

— Поговорим, — неопределенно откликнулся он.

Когда Алеша вышел из своего укрытия в синем костюме, в желтых ботинках, Лида оглядела его внимательно, нашла, что узел галстука слишком широк и взялась перевязывать заново.

Юра с этой минуты не сводил восхищенного и грустного взгляда с ее пальцев, делавших так ласково свое дело. А Вадим, укрывшись за спиной девушки, без обиняков с откровенной завистью подмигнул счастливцу. И как будто в Алеше таились две разные души, — одна оскорбилась, другая обрадовалась, — и опять, опять изнутри поднялась волна такого фатовского удовлетворения, что он испугался: вдруг заметят ребята!

Ни к какому Плужникову Алеша с Лидой не пошли, даже и разговора о том не было, а бродили они весь вечер по молодым бульварам из кленов — голых, мокрых и блестящих. Иногда присаживались отдохнуть на набухшие за зиму скамьи — и тогда замечали, что кое-где уже проступили первые травинки, острые, как будто особенной, еще небывало яркой и чистой окраски.

Был уже довольно поздний час, когда Лида, почувствовав на себе чей-то упорный и дерзкий взгляд, стыдливым движением высвободилась из затаенного, скрытого спинкой скамьи объятия Алеши.

— Глушков! — шепнула она.

Тогда и Алеша увидел — на противоположной стороне аллеи, несколько вбок, под самым фонарем, сидели Витька и с ним еще кто-то, совсем мальчишка, оба пьяные.

Кепка у Витьки повернута набок, совершенно как у того подонка, что некогда вырвал изо рта Алеши папиросу. Волосы над высоким взмокшим лбом спутаны, лицо воспалено, глаза блестят. А юный сосед его, переговариваясь, поминутно менялся в облике: то это был добрый и смущенный подросток, в нечаянном хмелю виновато улыбающийся старшему товарищу, то мгновенно свирепел, лицо его приобретало разбойные черты, дитя превращалось в хама.

— Пойдемте скорее отсюда, — рванулась Лида со скамьи, но Алеша твердо удержал ее.

— Ни за что. Пусть сам проваливает.

— Но… Посмотрите, какой у него взгляд!.. Честное слово, Алеша, я боюсь… Он с вами в одной комнате… Вдруг ночью когда-нибудь вы будете спать, а в это время он…

— Ерунда! — прервал он, усмехнувшись. — Подумаешь, Витьки Глушкова бояться!

Лида решительно отняла руку, которой вновь завладел Алеша, и, хмурясь, с непривычно раздраженным выражением лица пересела чуть ли не на край скамьи.

— Нет, — со вздохом сказала она, — не могу… Пьяная рожа будет смотреть на нас и ухмыляться так, будто мы для ее услаждения какие-нибудь тут живые картинки разыгрываем… Пойдемте! Алеша, если вы сейчас не встанете вместе со мной, я уйду одна.

И, готовясь выполнить свое намерение, она поправила воротник пальто, торопливо опробовала пуговицы — все ли застегнуты? Все же она осталась на месте. Алеша смутно и загадочно улыбнулся. Что ему вдруг пришло в голову?

Улыбка, едва приметно трепетавшая в уголках Алешиных губ, стала явственнее.

— Имейте в виду, — сказал он, — от «нюмбо-юмбо», как от злых собак, бежать не следует.

Он сидел теперь, низко склонившись, опустив сцепленные вместе руки меж коленей, и долго смотрел перед собой на освещенные этажи домов.

Потом глянул туда, где сидел Глушков со своим юным напарником, — здесь они еще или ушли? И, убедившись, что здесь, что по-прежнему с тупым упорством оба наблюдают за ними, следят, дожидаются, Алеша рассмеялся.

— Чудной все-таки народ эти «нюмбо-юмбо», — сказал он. — Иногда теряешься, не знаешь, чего они больше заслуживают — ненависти или жалости. Они ведь за свою свободу ратуют! Единственное, чем дорожат в жизни, — это полной независимостью. И вот она, полюбуйтесь, вся ихняя свобода! Взгляните на неописуемую красоту вольной личности: воспаленная от водки морда, осоловелый взгляд и кепка набекрень…

Но Лида теперь как будто не слушала Алеши.

— Вот и вечер у нас в общежитии прошел, — неожиданно сказала она. — Видите?.. Вот он идет, Плужников, — значит лекцию уже кончил.

Дородный старик, размахивая толстой палкой, шел по бульвару. Был он в суконной поддевке — в этой старинной, вышедшей из употребления одежде с частыми мелкими сборами у пояса, — в сапогах с очень короткими голенищами, в высоком картузе, из-под тульи которого по бокам, над крупными мясистыми ушами, и над розовым гладким затылком выступали еще обильные, чистые, снежного блеска волосы. Толстые лохматые брови нависали над стеклами очков.

Миновал Плужников скамью с Алешей и Лидой, прошагал дальше — видна стала его спина, широкая, все еще прямая, — и под фонарем, поравнявшись с тем местом, где сидели Витька с мальчишкой, старый человек вдруг остановился. Переложив палку из правой руки в левую, он задрал полу поддевки, достал из кармана брюк платочек. Потом, зажав палку под мышкой, он снял очки и начал протирать стекла… Под ярким фонарем резко выступали его приподнявшиеся плечи, круто выставленные вбок локти, видны были и трясущиеся, уже неловкие в движениях пальцы…

И вдруг очки выпали у старика из рук на желтую, плотно усыпанную песком дорожку.

Величавость и достоинство сразу обернулись в беспомощность и растерянность. Трепетными движениями незрячего человека Плужников согнулся над дорожкой, потом и вовсе осел на корточки; испуганный, с каждым мгновением тревожась все сильнее, шарил пальцами по сырому песку влево-вправо… И не видел — не мог видеть, — как чья-то рука, опередив его со скамьи, подобрала оброненные им спасительные стекла. Он искал, шарил, а Витька, подбивший своего малолетнего приятеля к злой шутке, беззвучно хохотал, корчился от сдерживаемого смеха, потешаясь над жертвой у своих ног.

Алеша и Лида, быстро переглянувшись, побежали под фонарь, бережно поддерживая Плужникова с обеих сторон, подняли его, усадили на скамью.

— Одну минуточку! — успокаивала Лида. — Посидите, Федор Степанович, мы сейчас найдем ваши очки.

Алеша, угадав по вдруг наклонившимся, вкрадчиво напрягшимся плечам мальчишки, что тот сию минуту даст стрекача, оставил старика и крепко ухватил мальчишку за ворот куртки.

— Отдай! — глухим, задохшимся от негодования голосом приказал он.

— Чего?.. Я ничего не знаю… Видел только, как что-то упало и отскочило… Ну!.. Вить, скажи ему…

— Брось! Чего хватаешь? — свирепо сдвигая брови, поднялся со скамьи Витька.

— Отдашь или нет? — Алеша встряхнул мальчишку за шиворот с такой силой, что тот больно ткнулся носом в спинку скамьи, заныл и, растопыря пальцы обеих рук, показал, что никаких очков у него нет.

— Куда ты их дел?

Алеша немилосердно таскал мальчишку вокруг скамьи, в поисках очков, и скоро нашел их. У самой ограды бульвара, неизвестно в какую минуту заброшенные мальчишкой за спину, очки повисли в кусте голой жимолости — целые, невредимые, счастливо зацепившись дужкой за тонкую ветку.

 

12. Витька играет по банку

Проделка Глушкова над стариком Плужниковым не прошла ему безнаказанно. По настоянию Громова Глушков отведал десяток суток арестного дома с принудительными работами на расчистке мусорных завалов и помойных ям.

Десять дней тяжелой и грязной работы да столько же ночевок в переполненной, душной, вонючей камере задали работу буйным мозгам Витьки Глушкова.

С давних пор, сколько он себя помнил, с рук сходила ему любая выходка. Что хотел, то и делал, заранее зная, что ничего за это ему не будет. Ну, поскулят вокруг, ну, пойдут разные нудные разговоры с увещаниями и поучениями, иногда вперемежку с угрозами, а иногда с раздосадованной или с участливой слезой. Можно потерпеть, послушать, а там и огрызнуться, а в особо тяжелых случаях разыграть повинную, притвориться испуганным, даже раскаявшимся, — и кончено. Все обойдется. Сто раз так было. А то еще встретятся люди, что пожалеют его, позаботятся о нем, даже даровой яичницей с колбасой в утешение угощать станут, кофе ему подадут со вкусными ванильными сухариками — только бы он дал обещание исправиться.

В седьмом классе школы, например, разве такое было, как эта пустяковая шутка с очками старого хрыча? Он тогда наколол у себя на груди первую настоящую картинку — красотку в объятиях страшилища — и на спор с ребятами сидел в солнечный весенний денек на уроке молоденькой учительницы русского языка голый по пояс. И то ничего. Он незаметно почесывал у себя под ложечкой, от этого кожа на груди двигалась, лиловая картинка вовсе оживала, дракон делал непристойные движения. Даже это сошло. Конечно, выставили с урока, а директор потом страшно кипятился, грозил исключением из школы. А Витька разыгрывал простецкую невинную душу, жаловался, что очень солнышко греет, невтерпеж… Ну, пошумели, пошумели, да и отстали. А учительница… пять лет прошло, — молоденькая учительница так и стоит перед глазами, малиновая от стыда и злости. То-то смеху было!..

А теперь — солдат с автоматом. Солдат вкруг него днем и ночью похаживает, стережет, наблюдает… из-за очков каких-то паршивых! Что за чепуха? Никто не имеет права…

Плохо, очень плохо спалось Витьке в переполненной камере. После тяжелой работы под присмотром вооруженной охраны приводили его сюда. Только прикасался он головой к подушке, как сразу и засыпал. Но уже через два-три часа просыпался, ворочался без конца на жестких нарах, мучаясь злыми думами, бессильной ненавистью, злобно прислушиваясь к смутным сквозь множественный храп бормотаниям, к мерным шагам дежурного у обитых войлоком дверей.

В круглой железной печи, занимавшей весь угол от пола до потолка, за маленьким ее квадратным зевом догорало последнее корневище, уже распадающееся, уже покрытое угольной чешуей. Горьким жаром веяло от печи.

Витька, измучившись в напрасных поисках сна, слезал с нар. Поддерживая одной рукой подштанники, шел к цинковому баку с подвешенной на гремучей цепи алюминиевой кружкой, жадно пил воду.

«Бежать. Теперь уже непременно бежать отсюда… Паспорт — в кармане. Трудовой книжки не выцарапать — ну и черт с нею! Загнать на рынке новый костюм и в тот же день бежать… Стукнуть как следует Алешку Громова и бежать».

Жаль было только, что «сестренки» больше не придется увидеть…

Через десять дней он был на свободе. Уже вовсю развернулась весна. Земля рядилась в травы и всходы. Деревья дышали распускающимися почками, озонной свежестью первой листвы.

Анастасия Степановна встретила Витьку хмуро, даже не поздоровалась, а сразу кликнула уборщицу, брезгливо распорядилась:

— Заправь этому кровать. Матрац, одеяло, подушку возьмешь в кладовой. Кастелянше скажешь — я велела выдать свежее белье.

Витька не уходил.

— Чего стоишь? — закричала гневно Анастасия Степановна и отвернулась в сторону, чтобы не видеть опостылевшего ей питомца. — Нет с тобой никакого сладу, волчья твоя душа… Ступай!

В комнате Витька не нашел никаких перемен — точно отсутствовал он не десять суток, а десять секунд. Только кровать его опять стояла ободранная, с голой сеткой. На пружинных креплениях этой сетки меж тесных спиральных ее витков кое-где приметил он стародавнюю, свалявшуюся в комковатую шерстистую массу пыль. Во всем остальном — комната такая, как всегда; Вадим с гитарой, Володька с книжками, самохинский велосипед вдвинут между кроватью и стеной.

— Уже? — обрадованно воскликнул Артист, едва Витька появился на пороге комнаты. — Да неужели десять дней прошло? — Вадим кинул гитару на свою постель. — Ух ты, и время скачет! — Здорово, Трын-трава, беспутная твоя душа!

Вскоре Королев уже таскал вместе с Глушковым матрац, циновку, постельные принадлежности, помогая вернувшемуся из нового приключения товарищу восстанавливать свой угол.

Володя Медведев ни разу не оглянулся, все сидел над книжками спиной к сожителям, даже единого слова не проронил.

Глушков опробовал после десятидневного перерыва удобную, мягкую постель. Лишь только она была полностью прибрана, он уселся на кровати и легонько попрыгивал, раскачивая ее упругие основы.

— С приездом! — еще раз поздравил Вадим. — Но имей в виду — никаких тебе от этого последствий, никакого клейма. Так только, для острастки делается, чтобы вперед держался по-человечески, не позволял себе…

Витька сверкнул горячим взглядом.

— Никаких последствий?.. А пошел ты знаешь куда!.. Никаких последствий!.. — Витька сплюнул себе под ноги на циновку и зажал уши ладонями. — Гад проклятый ваш Алешка Громов. Ничего, я еще с ним поговорю, с вашим Алешкой… Будет он меня помнить…

И тут же, забрав свой костюм, Глушков ушел из дому, продал костюм на рынке. Денег выручил мало, немногим больше половины заплаченного им самим, да черт с ними, с деньгами, только бы не оставаться в этих местах ни одного лишнего часа. Потом подался на вокзал, внимательно ознакомился с расписанием мимо идущих поездов, рассчитал, что наиболее подходящий ему поезд в два сорок пять, ночной, почтовый. Хватит денег после расходов на жратву — купит билет до Куйбышева, а нет — словчится и так… Послезавтра в ночь!.. Потому что завтра он сходит еще на Суворовскую, в последний раз… Уже не в новеньком костюме, а бот в этих замызганных штанах, в засаленной блузе, ничего не поделаешь… Может, и испугается «сестренка», он скажет, что прямо с работы попал. Он ни в чем ей не признается, а только посмотрит на нее на прощанье, маленькую ее ручку пожмет… Милая «сестренка»!..

Но не повезло Витьке Глушкову. Пошел он на другой день на Суворовскую, но никого не застал дома — ни Кати, ни Раи, ни даже бабушки. Не с кем было и прощальный привет передать… Он вернулся в общежитие в тот жаркий солнечный час, когда весь дом пустует, никого здесь, кроме вахтера и уборщиц. Разделся. В зеленой майке и в черных трусах валялся на постели.

Неожиданно в неурочную пору вернулся Самохин. Витька притворился, будто крепко спит. Повернувшись лицом к стене, он дышал мерно и громко, иной раз даже с присвистом, как и полагается здоровому, глубоко и безмятежно спящему человеку. Прислушивался к звукам и догадывался, что делает Самохин: вот повозился он немного возле своей тумбочки, потом прошагал от кровати к стенному шкафу, повесил на распялку костюм, вот протарахтел зубной щеткой в футляре, теперь освобождает от обертки свежий кусок мыла — в комнате потянуло хвойным запахом, — вот зашагал к двери. Витька искоса глянул ему вслед, — Самохин в одних трусах с полотенцем через плечо уходил в душевую.

«Велосипед!» — в мозгу точно выстрелило этим словом. На обычном месте в простенке не было велосипеда. Как лежал Витька — в трусах, в майке, босой, — ринулся он в коридор, прошлепал по свежевымытому прохладному полу, спустился с третьего этажа в вестибюль с колоннами… Правильно, — велосипед оставлен здесь, должно быть, под присмотр дежурного вахтера. Но никакого дежурного нет на месте. Конечно, он где-нибудь здесь, совсем близко, может быть за распахнутой наружной дверью, спустился по всем шести ступеням высокого крыльца и поэтому его не видно… Но и на улице дежурного не оказалось. Ага… Значит… значит, сама судьба!.. Лишние деньги не повредят в дороге…

Мгновение спустя Витька уже катил на велосипеде по тротуару, свернул в ворота, сделал быстрый круг по большому двору. Мысли в нем мелькали, кажется, с не меньшей быстротой, чем сверкающие в движении спицы колес.

Дети играют во дворе — это ничего. Тут — в мяч, там — в расчерченные мелом по асфальту классы. Вот несколько мальчишек кинулись бежать за ним, — ничего, ничего, им никакого дела до велосипеда, им бы только на татуировку поглядеть… «Ой-ей-ей!.. Гляди, у него и под майкой сколько нарисовано!» — кричал кто-то из ребятишек. Пожилая женщина вышла на черное крылечко, перекинула ковер над железной оградой, — вот это хуже!.. Она начала усердно колотить палкой по ковру… А не следит ли кто-нибудь из окон? Вон сколько окон глядят в глубокий колодец двора… Еще круг, еще… В случае чего — он просто взял на несколько минут машину товарища, чуточку размяться в солнечный денек и проверить, не забыл ли, как ездят на велосипеде… Нет никого. Дети отстали. Женщина, орудуя палкой над ковром, повернулась к нему спиной. Витька быстро юркнул в узенький ход, ведущий к самому дальнему углу двора. Там в глубине всегда открытый дровяной сарай…

Сумрак в сарае. Лишь в двух небольших квадратах, вырезанных на верху глухой стены, реют в косо падающих озаренных столбах золотые пылинки.

Витька спешно упрятал машину за дровами, завалил ход рогожами, угольными мешками и через несколько минут как ни в чем не бывало пробрался через черный ход, минуя пост дежурного вахтера, к себе в комнату… Пусто!.. На постели Самохина по-прежнему дожидается хозяина приготовленная свежая сорочка…

Витька опять лежал лицом к стене, дышал глубоко и мерно, с легким присвистом… Значит, ехать ему не завтра, а послезавтра, в ночь с воскресенья на понедельник… Завтра — на рынок придется с велосипедом!.. Дверь комнаты раскрылась и закрылась.

Торопливо, возбужденно переступая босыми ногами по шуршащей циновке, Самохин стал одеваться. Должно быть, хорошенько вымывшись под горячим душем, он потом выстоял и под холодным, бодрящим. «Бр-р-р!» — с наслаждением пофыркивал он, влезая в чистую рубашку, натягивая брюки, носки.

Стук в дверь, и вот уже Витька слышит испуганный голос вахтера:

— Самохин!.. Ты этого… как его… Ты велосипед свой забрал, что ли?

Витька спит, как спал.

На другой день, в час, когда едва обозначился ранний майский рассвет, Глушков тайком вывел машину из сарая и покатил в город. Он прикинул, что искать покупателей на рынке опасно: Самохин уже бегал в милицию, и очень просто можно засыпаться с поличным. Нет, лучше попытать удачи в далеких западных кварталах, там, где живут китайцы.

В долгом пути заметил он, что все общественные здания — райсоветы, горсовет, клубы, стадион, райкомы — почему-то вывесили сегодня флаги и большие портреты. Суббота как суббота, — с какой же это радости флаги? Улицы еще были безлюдны, изредка прогремит трамвай со скучающим в пустом вагоне кондуктором, с тремя-четырьмя вялыми, додремывающими прерванный сон пассажирами. Встретилась еще уборочная машина, заметавшая сор с асфальтового покрытия косо расположенными валами щеток и скребниц. На одной из автобусных остановок кто-то крикнул: «Глушков, привет!» Витька инстинктивно нажал крепче на педали; низко согнувшись над рулем, он выгнул круто вбок голову, как пристяжная в беге: в раскрытое окно автобуса помахал ему рукой знакомый плотник. В следующую минуту автобус тронулся с остановки, обогнал Глушкова. Плотник, высунувшись в окно, крикнул: «Когда вернулся? Вчерась, что ли?» Витька утвердительно мотнул головой и завилял передним колесом, чтобы поскорее увеличить разрыв меж собою и нежелательным собеседником. «А велосипедик? — тем громче поинтересовался тот. — Неужели там в премию выдают?» Витька постарался улыбнуться как можно веселее и беззаботнее, в знак того, что оценил хорошую шутку, и в свою очередь крикнул: «А что нынче за праздник, не знаешь? Почему флаги?» Плотник уже с большого расстояния прокричал что-то, но нельзя было разобрать, что именно. Уловил Витька явственно только одно слово «бессемер», раздраженно повторил про себя «бессемер», досадуя, свернул с удобного асфальтированного шоссе на боковую грейдерную дорожку в направлении к густым палисадникам пригорода со скрытыми в их зелени хатенками под тусклыми тесовыми и яркими черепичными крышами. «Бессемер!.. Куда его черт несет в такой ранний час?» Он деловито крутил педалями, мчался меж ивовых плетней, сопровождаемый шумными приветствиями всех окрестных собак. «Бессемер!» — и вдруг по одному этому слову разгадал смысл всей нерасслышанной фразы: сегодня пускают в ход бессемер. Отлично! Значит, будет много суматохи в городе сегодня и завтра, — тем незаметнее разделается он со своими последними хлопотами в этом городе и «слиняет», исчезнет отсюда навсегда. Надо бы жестянку с регистрационным номером содрать с велосипеда, да черт с нею, все равно, пока хватятся, пока найдут, он уже будет далеко отсюда.

Все расчеты Глушкова оправдались. Добрался он к китайским общежитиям достаточно рано, застал всех на месте.

Китаец-переводчик внимательно выслушал его и передал своим товарищам, с какой целью навестил их столь ранний гость. Срочная необходимость продать ввиду отъезда совсем еще новенькую машину со значительной скидкой против магазинной цены, конечно, заинтересовала китайцев.

Витька с независимым видом картинно опирался о велосипедную раму, дожидаясь результатов. Многочисленные охотники похаживали вокруг него, приглядывались, ощупывали передачу, седло, руль, иной раз брали машину, чтобы испробовать ее по двору в ходу. Собираясь в разных местах кучками — десятками, — оживленно совещались и вновь возвращались к продавцу.

Наконец одна из групп отсчитала Витьке запрошенную им сумму, — велосипед забрал с испуганным от счастья лицом стриженный под машинку китайский паренек с длинными темными ресницами.

Удача была полная. В семь часов утра! И Витька вернулся к прежним планам. К чему откладывать отъезд на завтра в ночь? Нет, вполне можно сесть в поезд, как было назначено, нынче же ночью.

Вернувшись домой, Витька собрал в рюкзак все свое имущество, загодя приготовился к побегу, задвинул глубже под кровать затянутый всеми ремешками и завязками мешок. Потом купил в дорогу колбасы, сыру, хлеба, яиц, конечно запасся и пол-литром водки. Вечером, попозже, он потихоньку, не возбуждая ни в ком подозрений, выйдет из дому — и перед ним, как раньше, раскроются бесконечные просторы на запад и восток, на север и юг.

 

13. Праздник и катастрофа

А уже с пяти часов на всех улицах начался праздник. Двигались по восточным магистралям колонны рабочих с крекинга и синтезспирта. Строители, построившись длинными шеренгами, заполнили проспекты близ металлургического завода. Люди с завода тяжелого машиностроения и никелькомбината пересекали зеленые открытые пространства между соцгородом и старыми кварталами.

Всюду гремели оркестры, звучали песни, развевались знамена.

Покрывая все трубы оркестров и гул многотысячных человеческих сборищ, спокойный мужской голос объявлял из зевов громкоговорителей:

«Привет славным строителям бессемера, завершившим свой трудовой подвиг!»

А вслед за тем женский голос с особенной отчетливостью, наставительно и ласково произносил:

«Молодые производственники бессемера! Окончилась ваша воображаемая учебная работа в цехе. Сегодня вы впервые выпустили из конверторов первые тонны готовой стали. Смело набирайтесь опыта на всех участках сложного технологического процесса. Быстрее превращайтесь из учеников в мастеров своего дела!..»

В разных районах города на площадках перед клубами наскоро сколочены были трибуны со множеством флажков по бортам, и люди в стройных шумных колоннах стекались на праздничные митинги.

В рядах строителей была Лида, но не было почему-то Алеши, и она искала его. Сколько раз выходила она из строя, подолгу стояла, пропуская мимо себя шеренги, либо бежала против движения колонны, высматривая Алешу и нигде не находя его.

Когда строители проходили мимо Алешиного переулка, она вовсе сбежала от товарищей. В комнате общежития нашла только Самохина и Медведева. Никто из них не смог сказать, где сейчас Алеша.

— А вы сами что же? — уже взявшись за ручку двери, чтобы бежать вдогонку за своей колонной, спросила она. — Неужели даже в такой день будете прятаться за своими тумбочками? — пожурила она обоих книжников.

Самохин в ответ посетовал на постигшую его беду. Такая досада: был у него велосипед — и нет больше велосипеда!.. Ну, как случилось?.. Как?.. Так, по собственной неосторожности: поставил в вестибюле под присмотр вахтера, а тот на минутку отлучился, его как раз Анастасия Степановна вызвала…

— Витька! — убежденно выкрикнула Лида.

— Нет. Безусловно, нет! Глушков все время спал тут, на моих глазах спал в комнате…

Отговорили ораторы на площадях, отшумела официальная, регламентированная часть празднества. Организованные колонны со своими правофланговыми распорядителями распались. Улицы города залило свободными толпами веселящейся, поющей и пляшущей молодежи.

К сумеркам, когда вспыхнули всюду фонари, появились на грузовиках затейники.

Лида так и не отыскала нигде Алеши, веселилась с подругами на площади Коммуны.

Здесь играл для танцующих большой духовой оркестр. Оживленная и неутомимая, Лида плясала сегодня без конца. Сколько ей надарили в этот вечер цветов! Цветы были в вырезе ее кофточки, в густых волосах, за лакированным пояском. И ей казалось, что никогда еще сирень и черемуха не пахли так, как в эту весну, и все лица вокруг, все-все, одинаково милы, свет в домах по этажам — розовый, голубой, оранжевый, синий, красный, смотря по осеняющим его абажурам, — еще никогда не таил в себе столько уюта и прелести.

Оркестр опять заиграл вальс, вальс-песню, прекрасную песню, которая еще с далеких военных лет полюбилась молодежи и передается с тех пор от старших к младшим, как память о былом, заветном…

С первых же тактов этого вальса в оркестре эхом возникла и песня в толпе. Сначала она была робко подхвачена лишь двумя-тремя неуверенными голосами, но с каждым взмахом палочки капельмейстера крепла, хор разрастался, все больше молодых голосов на площади пело:

Без всякого уговора, по стихийному влечению, круг танцующих раздвинулся вдвое шире прежнего, пара за парой отделялись от поющей толпы.

Перед Лидой возник вдруг рослый парень. Чуть склонив голову, он с молчаливой просьбой заглядывал ей в лицо. Лида, улыбнувшись, подняла руку на плечо незнакомца и уже в следующий миг понеслась с ним широкими быстрыми глиссадами по глади асфальта, с удовольствием чувствуя на себе касание чужой, властной, крепкой, но в то же время и такой бережной, деликатной руки.

И, слушая эти милые слова песни, Лида откинула голову с полуприкрытыми глазами.

Кончился вальс, смолкла песня.

И в этот миг, оглушительно засигналив, потребовала пропуск сквозь толпу в глубь площади заполненная людьми пятитонка.

С грохотом отвалились борта, все пассажиры, кроме одного, попрыгали наземь. Прожектор с противоположного конца площади озарил пронзительно, до голубого клубящегося роения, площадку грузовика с человеком в кепке. Лида тотчас узнала в нем Вадима Королева. Люди со всей площади хлынули поближе к машине. Вадим поднял над головой кепку.

— Привет площади Коммуны от площади Строителей! — крикнул он. — Мы только что оттуда, там не скучают и вам приказали веселиться от души…

В следующую секунду он зачастил:

— Добрый день! Мое почтение! Потрястись для развлеченья есть охотники иль нет?

Площадь ответила перекатывающимся веселым гулом, а десятки голосов с разных концов подбодрили его:

— Давай! Жми!

Вадим, балагуря, продолжал сыпать стихами. Но вот, заметив Лиду неподалеку от машины, он умолк, разыграл счастливейшего из смертных, прижал обе руки к сердцу.

— Ах, и хороша девочка Лида! — обратился он к ней, рванувшись к самому краю кузова. — Лидочка, с праздничком!

Кажется, вся площадь обернулась к Лиде, тысяча веселых, любующихся глаз смотрели на нее, и тогда она тоже улыбнулась всей толпе сразу, забыв о соседстве того человека.

Балагур на ярко озаренной площадке, — балагур, несущий всякую околесицу, — вдруг сделался серьезным, даже строгим, он широко простер руку, требуя тишины и внимания.

Тесно толпятся возле Лиды знакомые и незнакомые лица. И все с настороженной улыбкой вслушиваются в стихи и, косясь на Лиду, простодушно ищут в ней подтверждений певучим словам. Но, конечно, очень скоро все убеждаются, что на этот раз в выступлении разъездного конферансье нет никакой скрытой потехи. Верно, он с самого начала обратился к Лиде. Правда, он все время смотрит на нее и читает как будто только для нее одной, но речь все-таки ведет совсем о другой Лиде… Озаренный снопами прожекторов чтец рассказывает о юной человеческой любви, душистой, как самый воздух в этот весенний вечер… Мальчик, что «в доме напротив живет», влюбился без памяти в девочку Лиду, он повторяет имя девочки, когда ложится спать, и с этим же именем просыпается… Ах, и молодчина Вадим Королев — так хорошо он читает! Вырастет мальчик, возмужает он — и тогда всюду, «на всех перекрестках планеты», будет писать имя любимой:

Закончил Вадим и тут же, помахав кепкой, чтобы прервать аплодисменты, крикнул:

— Первым номером нашей программы… уральский девичий хор!

Девушки в сарафанах полезли по приставной лестничке на площадку кузова — одна, другая, третья… Пятнадцать девчат выстроились в два ряда и все одинаково сложили руки на груди.

Вдруг кто-то сзади тронул Лиду за локоть. Она оглянулась, увидела Ваню, Ваню с велосипедом, такого ликующего, такого нетерпеливого в своем счастье обладателя.

— Купил?.. Дождался-таки очереди! — обрадовалась Лида шепотом, потому что как раз в эту минуту девушки начали петь. — Ой, как хорошо!.. — Она почти с нежностью, как к живому существу, прикоснулась к машине, погладила, поласкала руль.

— Купил… Купил… — тоже шепотом, чтобы не мешать никому из соседей слушать хор, ответил Ваня и еще порядочно времени после этого все качал головой в подтверждение сбывшихся во всей полноте мечтаний.

Девушки пели, и многие окна в домах вокруг площади были открыты, в окнах тоже теснились головы зрителей.

— Миша… Там! — с гордостью шепнул Ваня, показав рукой по свету прожектора, и Лида поняла, что сегодня и Миша будет участвовать в концерте.

После уральского хора был музыкальный ансамбль — аккордеон, две гитары и труба, — потом снова Вадим Королев исполнил шуточную про паренька, бросившегося в реку холостым, а выбравшегося обратно женатым… Когда же Миша? Да будет ли он вообще? Правильно ли поняла Лида своего приятеля?

И, радуясь вместе с Ванюшкой, она любовно оглядывала машину, ощупывала кожаное, поскрипывающее ее седло, осторожно нажимала ногой на педаль… А-а-а, вот теперь, конечно, будет Миша! Тонким комариным писком разнеслась над площадью свистулька, ударили невидимые тимпаны — дребезжащий, похожий на сдержанный стон звук тонких медных тарелок… Конечно, теперь Миша, раз китайская музыка. Вот он — голый по пояс — вскочил с тяжелой штангой в руке на площадку. В такт поминутно меняющемуся ритму тарелок штанга сама собой завертелась вокруг Мишиного тела. Это было неожиданное и непостижимое зрелище. Гремучий длинный жезл, тяжелый, металлический, рассеивая во все стороны треск скрытых в нем дробинок, летал, как живой, со спины Миши ему на грудь, вился вокруг кисти вытянутой руки и вдруг подскакивал к сгибу, на согнутый локоть и дальше, к бицепсам, взбирался на плечо, перебирался на другое, снова прятался за спину и опять, переворачиваясь, описывал круг, падал на грудь, кружил вокруг пояса, плясал на плечах. Всего удивительнее было, что акробат не прикасался пальцами к штанге ни на единый миг, она летала только под невидимым действием сокращающихся мускулов тела.

Теперь только Лида увидела, как хорошо сложен Миша, — паренек небольшого роста, тонкий и гибкий. Каждый мускул его, все сплетения и узлы мышц одинаково были крепки и упруги.

Металлический жезл, издавая непрерывный треск, летал и летал, то замедляя, то ускоряя движение под писк свистульки и стоны тимпанов.

Китайская акробатика оказалась последним номером в программе этой бригады затейников. Зрители еще аплодировали, а уже мощный столб света из дальнего конца площади угас; на некоторое время, пока к фонарям на столбах не вернулась полностью их сила, вокруг улегся густой мрак. Участники самодеятельности всей компанией стеснились в кузове, оградились бортами на крепких железных засовах и помчали на другую площадь.

Приготовился и Ваня на велосипеде следовать за ними. Но Лиде захотелось хоть чуть-чуть, ну, самую-самую малость, еще поговорить с ним. Просто, не могла она не поделиться мыслями, так обильно нахлынувшими на нее от этой чужой, странной, стонущей музыки, от чужого искусства, такого особенного, и даже от самого облика Миши, до сих пор казавшегося ей маленьким, просто тщедушным, — а вон какой это на самом деле молодец, атлет, буквально поразивший ее красотой сложения, крепостью и ловкостью каждой точки своего тела. Все равно — поймет ее Ваня или нет, а только пусть слушает…

— Хунань! — сказала она, придерживая Ванюшку за локоть, в то время как он взялся обеими руками за руль и уже поставил одну ногу на педаль. — Да боже мой, я понятия не имею, что это такое — Хунань и где она, что там, какие там реки или горы, холодно у вас или жарко… Ничего не знаю!.. И все-таки Хунань мне стала близкой-близкой, она родной стала… Понимаешь?

Ваня давно знал это слово — «Понимаешь?» — и давно заметил также, что русскому собеседнику очень приятно, если в ответ на это слово покивать утвердительно головой. Он и на этот раз кивнул.

— Хунань! Мне очень хочется, чтоб у вас был в этом году и в будущем тоже громадный урожай… Понимаешь? Громадный!.. Вот такой! — как могла шире развела Лида руками. — И чтобы промышленность у вас богатела день ото дня, как у нас. И чтоб дети бегали в ваших краях здоровые, веселые, румяные… Понимаешь?.. Ну, вот так точно мне хочется радоваться вашему счастью, как вы здесь радуетесь нашим делам, нашим успехам, нашему бессемеру… Ясно?

И уже Ваня никуда не торопился, снова опустил ногу с педали наземь, повернул руль, чтоб было удобно и ему самому и красивой русской девушке, славному другу, облокотиться о шлифованные металлические рога с шершавыми пробковыми наконечниками. Близко склонившись к лицу девушки, он внимательно слушал, как всегда, старался разгадать смысл чужой речи по звучанию голоса, по шевелениям губ, по свету добрых, сияющих, ласковых глаз. А ко всему этому нет-нет да и прибавлялись несколько знакомых уже слов и выразительные, полные живого движения жесты.

— Хорсё! — радостно и убежденно воскликнул он, оглядывая площадь с веселой толпой, музыкантов вдали со сверкающими медными инструментами, опять рассаживающихся за своими пюпитрами. — Очень хорсё! Китай, Россия… Так! — Он с силой и нежностью сжал девушке руку. — Очень хорсё есть! Да?

— Да! — И левой свободной рукой она коснулась его жестких, стриженных под машинку волос на затылке. — Куда нас теперь после бессемера пошлют? Хорошо бы опять вместе, на прокатный бы цех… А?

Снова заиграл на площади оркестр, и опять прежний рослый парень объявился подле Лиды, звал танцевать.

Нет, она сейчас не хочет… Не может…

Как ни уговаривал этот славный парень, с которым так удобно танцевать, Лида не уступала, отрицательно покачивала головой и только ласково улыбалась, чтобы смягчить отказ.

Парень ушел в толпу. Ванюшка, следя за каждым движением девушки, спросил:

— Лесей?

— Что?.. — удивилась она. — Алексей?.. Вот этот?

И вдруг с изменившимся, испуганным лицом уставилась на незамеченную прежде пластинку из жести с регистрационным номером: 2122!

— Ваня!.. Ты где купил эту?.. Ты в магазине купил велосипед?

— Купил? — еще улыбаясь, еще не чуя никакой беды, спрашивал и он. — Магазин? Нет магазин!

— Нет?..

Никаких больше сомнений! Да и помнила она, слишком хорошо запомнила самохинскую «мнемонику»: закрепись на цифре 21 — и все! Дальше стоит только прибавить следующую по порядку цифру 22.

— А ну-ка, живо! — она не просила, не звала, она приказывала. — Едем сейчас же! Я буду показывать тебе дорогу… Давай!

Она уселась амазонкой на раму, и Ваня, поняв, что от него требуется, послушно, в несколько прыжков на одной ноге разогнал велосипед, вскочил на седло и завертел педалями…

Шел десятый час вечера. Глушков рассчитывал в полночь по притихшим к тому времени улицам переправиться на вокзал. А пока можно было не спеша, со вкусом, поужинать, пол-литра распить. Он разложил на газетном обрывке колбасу, сыр. Остро отточенным перочинным ножом он отделял тонкую до прозрачности пластинку сыра, долго жевал ее, стараясь как можно полнее насладиться вкусом и запахом редкого для себя лакомства, потом опять наливал водки в алюминиевую кружку, пил, с наслаждением крякал и неторопливо отрезал новый квадратик от плотного, маслянисто-желтого, ноздреватого бруска.

В комнате были все, кроме Вадима Королева. И Громов тут. Недавно пришел, сказал, что хочет отдохнуть часок, а потом снова надо ему в райком комсомола… И еще сказал Громов, что праздник на всех площадях проходит отлично, с большим подъемом и без всяких инцидентов. «Инцидентов!» — озлился Витька, и от скрытой злобы у него сорвался нож, вместо ровного квадратика получился рваный треугольник. Еще три… нет, еще пять тонких кусочков сыра сжует он, а там уже, под последние остатки в бутылке, примется он за колбасу… Вот она лежит, дожидается — полукопченая, темная, с обильными жирно сверкающими глазками шпига.

Так и сделал Витька, отрезал одно колесико колбасы, съел, влил в себя остаток водки, отрезал другое колесико, — и тут в комнату влетела Лида Васильева. Витька сразу обратил внимание, что вела она себя как-то странно, была чем-то расстроена, метнула взгляд в его сторону, торопливо пошепталась с Громовым, с Самохиным, увела их с собой куда-то…

В комнате оставался один Володька Медведев — этот сидел за своей тумбочкой, что-то писал карандашом… Чистюля!.. Сволочь проклятая!.. На нем светлая, свежая рубашка с широко расстегнутым воротом, видны даже плечи, беленькие… И Витька испытал прилив ненависти к Медведеву за его всегдашнюю чистоту и аккуратность, за то, что он в баню ходит непременно каждую субботу, а теплым душем в доме пользуется по два раза в день — и утром и перед сном… Ишь тоже — барин… Гадина!

Вкусна была колбаса — пожалуй, еще вкуснее, чем сыр, — но в комнату вдруг как ни в чем не бывало Самохин вкатил из коридора велосипед, спокойно поставил его на обычном месте.

Витька есть перестал. Машинально завернул в бумагу припасы. Осторожно обтер нож.

— А ты… как же это… ты говорил, что увели твой велосипед? — счел он долгом удивиться.

— Да, но отыскался. Вчера увели, а сегодня, как видишь, привели обратно.

— Ловко. И, смотри, быстро как!.. — Хмельные Витькины глаза бегали с Самохина на велосипед, на закрытую дверь. Он был пьян, сильно пьян, но мысль все-таки работала ясно, подсказывала вывод успокоительный: ничего, что велосипед нашли, виновника-то еще не доискались… А он скоро, очень скоро будет уже далеко от здешних мест…

Но в этот самый момент дверь комнаты снова раскрылась и на пороге ее объявились все сразу — Алешка Громов, Лидка Васильева и тот самый под машинку остриженный китаец, что нынче рано утром купил велосипед…

Витька поднялся с табурета, ни о чем больше не спрашивая, тем более что китаец уже показывал на него пальцем и что-то возбужденно говорил по-своему. Громов двинулся от порога к столу. Витька подался назад, к окну.

Громов неторопливо подошел к столу, очистил его — пошвырял со стола на кровать Глушкова раскрытый нож, завернутый в бумагу сыр, колбасу, обрывок газеты смял в комок и кинул его через всю комнату мимо Глушкова в раскрытое окошко. После чего, упершись обеими руками в стол и перегнувшись над ним, сказал:

— А ну, Виктор Афанасьевич, иди сюда… Выкладывай, первым делом, денежки на стол.

Витька жался к подоконнику, ворочал головой в разные стороны и зорко следил за малейшими движениями своих противников. Не было ему хода: прямо перед ним — Алешка Громов, слева — Самохин, справа — Медведев за своей тумбочкой; он еще держит карандаш в слегка приподнятой руке, но уже обернулся к Громову, выжидая его приказаний… А там, в дверях, на резерве — китаец и Лидка… Глушков покосился за окно.

— Высоко, Витенька! — напомнил Громов. — Сам знаешь, третий этаж, не стоит и пробовать… — И это нарочито ласковое «Витенька» распалило в Глушкове пожар злобы, вспышку неистового и тягостного в своей неразрешимости гнева.

Тут Медведев поднялся со своего места. Вероятнее всего, он просто хотел выбраться поскорее из комнаты, уйти подальше от греха. Но Витька усмотрел в этом движении первую непосредственную угрозу действием и, кинувшись вперед, яростным ударом кулака в переносье сбил Медведева с ног. Отлетев к самой стене, Володя рухнул на пол.

В следующее мгновение Алеша уже боролся с Глушковым, на помощь ему поспешили и Самохин и Ваня. Глушков сопротивлялся бешено, справиться с ним даже втроем оказалось не так-то просто. Разлетались и падали в разные стороны табуретки, стулья, сдвигались с мест своих тяжелые тумбочки, свалилось и вдребезги рассыпалось по полу осколками туалетное зеркальце.

Наконец Витьку удалось смирить, руки ему накрепко связали его же собственным поясным ремнем. Шумно сопя и дыша, вывернули ему все карманы, отсчитали из найденных денег сколько следовало обманутому Ван Цзи-вею.

— Так… Теперь… теперь зовите Анастасию Степановну, — попросил Алеша. — Кто-нибудь… — Он по-прежнему еще тяжело дышал после борьбы, а в уголках его рта пузырилась вместе со слюной кровь, он все сплевывал в платочек, все утирал разбитый рот. — Юрий! — приказал он. — Ты пойдешь… Сейчас же приведи Анастасию Степановну.

Самохин ушел исполнять приказание.

Тут только Алеша увидел, что Лида, присев на корточки, возится в глубине комнаты над лежащим на полу без движения Медведевым. Ванюшка, суетясь, подавала ей воду в стакане. Алеша кинулся к ним в испуге, но тут же и успокоился: Володя уже приходил в себя, ворочал головой, противясь Лиде, мокрым платком смачивавшей ему виски и лоб…

— А ну, давайте… перенесем его на кровать. Живо! — распорядился Алеша и тут же принялся за дело.

В эти несколько минут он совсем забыл о Витьке, а когда вспомнил, того уже не оказалось в комнате.

Вскоре вернулся Самохин, приведя с собой Анастасию Степановну. Старая воспитательница удрученно молчала, то присаживаясь к столу, то перебираясь к раскрытому окошку. Осколки зеркальца трещали под ее шагами, и она вздрагивала от этих звуков, стараясь ступать мягче, на носочках.

— Самое худшее, что только можно было ожидать, — наконец-то сказала она и машинально стала собирать разбросанные по столу остатки Витькиных денег. — Ах, мальчики, мальчики… Недоглядели, погубили товарища…

Юра и Ваня поспешно приводили комнату в порядок, расставляли по местам мебель. А Лида заметала с пола в железный совок тяжело, с тупым звоном шуршащие осколки зеркальца. К одной только постели Глушкова никто не притронулся: на ней поверх заправленного ворсистого коричневого одеяла по-прежнему валялись брусок сыра, отрезок копченой колбасы, пустая бутылка из-под водки.

— Ну, что ж теперь… — томилась старушка воспитательница. — Теперь уже… — Она набрала полную грудь воздуха и, долго сдерживая его за раздувшимися щеками, стала потихоньку выпускать сквозь сомкнутые губы. — Теперь уже нечего больше делать — в милицию надо. Теперь — все… А где же Королев?

Алеша объяснил, где сейчас Вадик: праздник на улицах продолжается, и он, конечно, разъезжает по площадям со своими бригадами самодеятельных артистов.

— Он один среди нас с добрым сердцем.

— Ну что вы, ей-богу, Анастасия Степановна! — не выдержал, застонал на своей кровати Володя Медведев. — Даже и сейчас вы оправдываете своего Глушкова, убиваетесь по нем… Честное слово, зло берет.

— Да, да! — поспешно откликнулась на это старушка. — Теперь уж ничего нельзя сделать, теперь он конченый человек… Кто пойдет в милицию?

— Я пойду, — вызвался Самохин.

А по всему городу по-прежнему звучали песни, играли оркестры музыки, и чистое, празднично усеянное звездами небо простиралось над весенней землей…

Витька Глушков долго бродил по улицам. Кто-то помог ему высвободить связанные ремнем руки. Чужой праздник оглушал его. Чужая радость угнетала его. Куда ему было теперь податься? В карманах ни копейки, и даже рюкзак с вещами остался там, под кроватью… Он сам не заметил, как очутился на Суворовской. Конечно, Кати и теперь нет дома. Она где-нибудь там, где смеются, пляшут, веселятся… Конечно, она там…

Вдруг почувствовав такую усталость, что колени сами собой стали подгибаться, Глушков опустился на каменные, выщербленные под ударами стольких ног ступени крыльца.

Что ему было делать? Даже и в том случае, если бы рюкзак был с ним и деньги оставались у него в кармане, все равно бежать было бессмысленно: мильтоны, конечно, уже предупреждены и дожидаются его на вокзале.

Он сидел на ступеньке, приклонившись головой к стене дома, и незаметно задремал. Иной раз слышал он, как отщелкивали по ступенькам чьи-то шаги, — люди спускались или поднимались мимо него на крыльцо. Однажды группа молодых ребят и девчат задержалась подле, они совещались, гадали, что с ним, — пришли к выводу, что паренек ради праздника хватил лишнего, и разошлись со смехом. Потом явственно прозвучало его имя.

— Виктор?.. Вы?.. Да что с вами?

Он вскочил, прикрывая рукой разодранный в борьбе ворот блузы.

— Что?.. Нет, ничего… То есть вас долго дожидался и нечаянно… вот… задремал…

Катя и Рая, возвратившиеся с праздника домой, стояли перед ним. Они с удивлением оглядывали его самого и рваную, грязную его одежду.

— Нет, с вами, конечно, что-то случилось, — поняла Катя и, решительным движением подтолкнув подружку в спину, приказав ей немедленно идти домой, сама осталась с Глушковым, отвела его в сторону, настойчиво и ласково допытывалась у него всей правды: — Признавайтесь, Виктор, откуда вы вдруг… в таком виде?

— Да это я… На сверхурочной работе я был. И прямо с работы сюда.

— Неправда. Сразу видно, что неправда.

— Пришел проститься.

— Как проститься? Почему проститься?

— Да так… Не увидимся больше. Вот почему… Нынче ночью уезжаю. Так уж получилось. И я прямо с работы сюда, переодеться даже некогда было. — Обеими своими здоровенными ладонями он охватил и бережно сжал ее тоненькую кисть. — Домой меня вызывают. Срочно. На прежний завод.

Некоторое время она всматривалась в него молча, с недоверием. Потом спросила, почему он не показывался столько времени. Кажется, о нем недели три не было ни слуху ни духу.

Он в уме подсчитал, сколько дней провел под арестом на принудиловке и сколько потом был занят приготовлениями к бегству, и сказал:

— Тринадцать!

— Что тринадцать?

— Чертово число. Не три недели я пропадал, а ровно тринадцать дней. Никак не мог выбраться, чтобы повидать вас… Вот! А теперь прощайте, сестренка! — Впервые вслух перед нею произнес он это слово и с нежностью погладил ее хрупкие пальчики. — Прощайте, дорогая сестреночка!