1. Последний день

На спортивной площадке еще накануне с вечера разобрали кегельбан, унесли крокетные дужки, сняли сетку для игры в волейбол, даже пытались зачем-то расшатать столбы. Земля вокруг была разбросана комьями, столбы слегка покосились, и тени их под утренним солнцем ложились удлиненно и косо на опустевшей площадке.

Последний день.

Вылинявший от дождей и зноя лагерный флаг на высокой мачте еще оставался на месте, но позади столовой уже гремели посудой, укладывая ее со стружками и сеном в ящики.

Заведующая лагерем Марья Петровна, всегда беспокойная и подозрительная, стала сегодня вовсе невыносимой. Кто бы ни попался ей на глаза, она встревоженно окликала, расспрашивала, куда и зачем идут, строго-настрого предупреждала, чтобы не смели никуда отлучаться.

— Никуда! — грозя пальцем, повторяла она.

Последний день.

И оба старших вожатых с самого утра неузнаваемо переменились. Полно, да они ли это? Где светлая майка и широкие холщовые штаны Василия Григорьевича, стянутые резинкой у пояса и подвязанные внизу тесемками? Где его серые матерчатые тапочки с едва заметной теперь, а когда-то ярко-голубой каемкой? Нынче он в синем, тщательно выглаженном костюме, воротничок сорочки слишком плотно охватывает его загорелую шею, а новенькие желтые ботинки — по всему видно — сильно жмут: он хмурится, и морщится, и держится в стороне от ребят.

И другая старшая вожатая, Ольга Михайловна. В белом халатике и в косынке, она все лето звонко пощелкивала на ходу босоножками. А сегодня Ольга Михайловна такая нарядная и красивая, что ребята не решаются подойти к ней.

Последний день.

И за воротами уже стоят три рейсовых автобуса с трафаретками московских маршрутов, и три шофера пристроились на мятой, пыльной траве, у самой канавы. Они разостлали перед собой газету, приготовились завтракать огурцами и помидорами.

Алеша на глазах у самой Марьи Петровны вышел за калитку. Заведующая лагерем пошла, за мальчиком и долго смотрела на него.

Выжидательно косясь, готовый почтительно вытянуться перед Марьей Петровной, как только она обратится к нему, Алеша всем видом своим говорил: «Да, я уже слышал, отлучаться никуда нельзя!»

«Ах, это ты, Алеша! — как будто раздумывала она, пристально щурясь. — Да, ты — другое дело. Кому-кому, а тебе незачем повторять одно и то же. Не маленький! Вернешься в город, тебе через несколько месяцев пятнадцать лет исполнится… Пятнадцать! У всех сегодня последний день, а у тебя особо последний, самый последний. Да, в будущем году мы уже вряд ли сможем взять тебя в пионерский лагерь — ты выйдешь из возраста… Ладно, оставайся за калиткой, если хочешь».

Должно быть, именно так Марья Петровна размышляла, глядя на мальчика, но, ничего не сказав, ушла.

Алеша сорвал тогда листок с березки, стал покусывать его черенок и не сводил глаз с шоферов — так они вкусно завтракали.

— Жалко уезжать, верно? — услышал Алеша и обернулся.

Наташа. Тоже особенная сегодня — в белом фартуке и в красном галстуке, в городских башмачках, в широкополой, прихотливо изогнутой соломенной шляпе с синей лентой. Оглядевшись по сторонам, она шепотом сказала:

— Сбегаем в лес? В последний разочек!

Алеша подумал, озабоченно поглядел на шоферов — по всему было видно, что еще не скоро они усядутся за свои баранки, — и согласился.

Сосновый лес, розовый и мглистый в эту раннюю пору, манил к себе. За лето он был изучен насквозь, со всеми своими тропинками и полянами, с подъемами и спусками, с многочисленными заветными уголками, где было столько ягод и грибов, с кратчайшими выходами сквозь заросли кустарника к озеру под высокой, круто срывающейся горкой, с обширной площадкой, где в нескольких местах пламя костров оставило черные, плотные, крепко въевшиеся в грунт следы.

Наташа бегала от одного памятного зольного круга к другому, — и как будто изучала все вокруг, старалась запомнить… Вот здесь, в свете пылающих и стреляющих искрами головней, собирались они. Здесь она учила Алешу танцевать. Здесь однажды Василий Григорьевич прочел им наизусть всю пушкинскую «Полтаву» — и с поразительной живостью предстали тогда по сторонам, во мраке, пугливом от костра, и Мария, и Кочубей, и старый гетман, и Карл, и могучий, подобный «божьей грозе», Петр.

Тени буйно сшибались, они метались в погоне друг за другом меж высоких стволов, пахнущих смолой и перегретым мхом. По всей площадке скакали световые пятна, срываясь с горки, падали в воду. Гремели у костра стихи: «Швед, русский — колет, рубит, режет, бой барабанный, клики, скрежет, гром пушек, топот, ржанье, стон…»

И здесь же, у костра, от далекого прошлого ребята возвращались к настоящему и будущему — сговаривались, как помочь соседнему колхозу, создавали бригады для борьбы с сорняками на просяном поле, или для прополки картофельных массивов, или для сбора семян кормовых трав, мечтали о будущей, взрослой жизни…

— Ты почему сегодня такой грустный? — удивилась Наташа молчаливой, почти угрюмой сосредоточенности мальчика.

— Ничего не грустный, а так… — Он отвернулся, сорвал с куста новый листок и сунул его в рот. — С чего ты взяла — грустный?.. Хотя, — сказал он, чувствуя необходимость оправдаться, — хотя верно. Я не любил уезжать в лагерь и этим летом тоже не хотел ехать. А получилось хорошо. Так было хорошо, что теперь жалко.

— Правда, весело было? Почему же ты все листочки грызешь?

— Так…

Обогнули маленькое лесное озеро, выбрались по рыхлому песчаному насту на низменный берег. В воде шевелилась изумрудная бородатая тина. Наташа уселась на мшистый камень, вытряхнула из башмаков песок, быстрыми ласкающими движениями провела ладошкой по одной и другой ступне и, обуваясь заново, обратив снизу на спутника лукавый взгляд, сказала, дразнясь:

— «Так»… «Так»… Сегодня с тобой не очень-то разговоришься. Ну, что «так»?

— Так… — снова повторил он, досадливо поведя плечами, но тут же улыбнулся. — В прошлом году, — сказал он без всякой видимой связи, — нас еще могли насильно стричь, а в седьмом классе уже не будут, не имеют права.

И он стал вспоминать, как весной надо было идти к одной знакомой девочке на день рождения, а тут, как назло, директор приказал всему шестому классу наголо остричься. Наступил вечер, девочки уже собрались, а мальчишки все не идут — Алеша и еще двое его приятелей, Коля и Толя. Девочки несколько раз звонили по телефону, звали, торопили… Ну как было пойти в таком виде? Уши у всех торчат, как лопухи. А девчата опять звонят, спрашивают: «Да в чем дело-то?» Пришлось сознаться. А они: «Остригли? Ну, и что? И других причин, спрашивают, никаких нету?.. Ну, говорят, бегите скорее к нам, дураки!» И все втроем тотчас побежали. Еще как! Бежали со счастливыми криками, прыгая сразу через три-четыре ступени на лестничных пролетах большого дома…

Наташа, слушая, громко смеялась. Алеша закончил свою историю, а она все смеялась и без конца расспрашивала о подробностях — так, что он наконец почувствовал себя задетым.

— Да, — уже с легким смущением размышлял он вслух, — каких-нибудь четыре месяца назад мы были совсем маленькие, глупые. И вдруг… Мне и самому теперь смешно, как это все было.

Они пробирались все дальше в лес. В разных местах за деревьями показывались и исчезали красные галстуки, — значит, нашлись в лагере еще пионеры, пренебрегшие ради последнего дня строгими запрещениями Марьи Петровны! Звонко разносились по лесу их голоса. А Наташа расходилась все больше и, посмеиваясь, досаждала Алеше будто бы сочувственными замечаниями.

— Да будет тебе! — сказал он. — Небось и сама.

— А что? Что сама?

— А то! Помнишь, на прошлой неделе…

— А что на прошлой неделе?

— Когда вы в «штандер» играли… Помнишь?

— Ну, помню, — с удивлением ответила Наташа и вдруг густо покраснела под своей широкополой шляпой. — Ну, помню, в «штандер» играли. Ну, и что ж?

— Ничего, конечно. А только и ты была тогда… будто не четырнадцать лет тебе, а только-только пять исполнилось. Я видел!

— Да что ты видел? Вот еще! И ничего такого ты не мог видеть… — возражала она, еще пробуя улыбаться в надежде, что он не все знает.

Игра в «штандер» заключается в том, что девочки, в очередь подбрасывая мяч, называют имя той, которая должна его ловить, а все остальные в ту же секунду мчатся в разные стороны. «Штандер!» — выкрикивает девочка, лишь только мяч оказывается у нее в руках. По правилам игры этот возглас, как магическое заклинание, обязывает всех участвующих застыть на бегу и держаться недвижной мишенью. Девочка мячом старается попасть в одну из них. После пятого промаха наступает расплата. Проигравшая обрекается в жертву игре — она теряет свое настоящее имя, и все девочки, посовещавшись, дают ей какое-нибудь новое, непременно обидное. Наташа в ту злополучную игру проиграла дважды подряд и стала сначала «Крысой», потом «Крысой Крокодиловной»… Хмурясь, она вскоре вышла из игры. Алеша видел это, как она ни таилась. Да, да! Он все видел!

И тогда, убедившись, что он все знает, Наташа, стыдливо отворачиваясь, призналась:

— А то не обидно!

— Я не спорю… — Теперь наступила очередь Алеши говорить словами веселого и ласкового участия. — Конечно, обидно. Шутка сказать!

— Это все Женька. Я знаю… Когда она проиграла, мы ее назвали «Женяга». Просто «Женяга» — и то она надулась. А когда до других дойдет, она всегда такое напридумывает…

— На то и игра…

Вдруг послышался горн.

Марья Петровна была опытной заведующей. Она разослала горнистов сразу в самые отдаленные места. Горны затрубили не только на территории лагеря, но и у границы леса и возле той опушки, откуда вдруг открывается широкая луговая пойма и блещет вдали речка.

Поют трубы — все вместе и потом каждая порознь, перекликаясь.

И в каждом колене пионерского горна в эти минуты звучит песнь об уходящем лете.

А лето еще оставалось в полной силе. В пышной и прозрачной листве берез редко-редко можно было заметить тронутый тлением лист; сочная трава еще красила поляны; птицы оживленно перекликались по всему лесу, и нити плавающей кое-где над кустарниками паутины, светящейся и радужной, только еще ярче показывали, какую силу изливает солнце на землю… И все-таки лету был конец!

Далеко, меж могучих стволов старых сосен, разделенных голубоватой дымкой, мелькнул один красный галстук, потом и другой. Послышался далекий призывный оклик: «Та-ня!» — наверное, с площадки над озером.

И, конечно, бегут теперь красные галстуки от реки, бегут они и из той чащи, где много лет назад разбился подожженный в воздухе фашистский бомбардировщик, — бегут малыши и подростки, мальчики и девочки, спешат отовсюду по зову труб на последнюю этим летом, заключительную линейку.

 

2. О чем молчали на линейке

Это лето было особенным в жизни Алеши.

Началось оно, как обычно, с домашних споров. Алеша горячо восставал против поездки куда бы то ни было — он предпочитал оставаться дома и играть с ребятами по дворам. Мать твердо заявила, что ей и самой надо отдохнуть, что она и зимой не может сладить с мальчишкой, а летом вовсе пропадет с ним. Нет и нет, пусть едет в лагерь, а если ему так надоело в своем, заводском, она отправит его на этот раз в районный.

В лагере, среди чужих, Алеше показалось на первых порах совсем худо. Уже на другой день он отправил в Москву письмо, полное упреков и мольбы. За что его мучают каждое лето? В районном лагере никого знакомых… Он обещал матери быть послушным и тихим дома, как никогда, — пусть она только заберет его отсюда. Он соглашался играть по дворам с соседскими ребятами не весь день, с рассвета до заката, а самое большее — два-три часа. Клятвенно уверял он, что ровно в десять вечера будет изо дня в день в постели, а перед сном без всяких споров согласен мыть себе и шею, и уши, и даже ноги. Только бы домой! Если она боится, что он, по примеру прошлого лета, вдруг, никому не сказавшись, проведет двое суток у приятеля на даче, то — вот его честное пионерское! — никогда он больше не будет отлучаться без спросу! «Ну, мама!.. Ну, хоть раз в жизни!» Он не будет ей надоедать; напротив, все свободное время он будет тихонечко заниматься столярными и слесарными работами в домашней мастерской. «Ну, пожалуйста, мама!.. Ну, дорогая!»

Не знал Алеша, с каким сочувствием мать читала это его письмо, как взволновали ее ребячьи, совсем детские жалобы. Но в ответ написала она одни пустяки: о том, что в городе душно и пыльно, что у соседей окотилась кошка, потом напоминала Алеше, чтоб менял белье почаще, жаловалась, что только вьюнки, ноготки, настурции да стрелы зеленого лука, которые высадили они вместе весной на балконе, — вот и вся зелень перед нею, все ее лето… И ни слова, ни звука единого в ответ на страстные Алешины просьбы.

Алешу поместили вместе с шестью другими старшими мальчиками в избе. С ними был еще один, взрослый, студент-мелиоратор, вожатый отряда Петр Иванович Званцев… Этого еще не хватало — даже спать под наблюдением!

Но вскоре ребята тесно сошлись с Петром Ивановичем, называли его попросту «Петя», а меж собой, за глаза, дружески — «вожатик».

Это был низенький, но плечистый и крепкий паренек, — из таких комплектуют экипажи танков, он и воевал в танковых частях от Моздока до Эльбы.

По вечерам, когда горнисты трубили ко сну и все укладывались в постели, но еще никому не хотелось спать, «вожатик» давал своим ребятам маленькую поблажку: он вспоминал что-нибудь из военных дней, рассказывал о товарищах, вместе с которыми уничтожал врага в знаменитом корсунь-шевченковском мешке, или о госпитале, где два месяца залечивал рану, о врачах и сестрах, геройски делавших свое дело, либо с увлечением говорил о своей науке, облюбованной еще с детства, объяснял особенности многих сооружений по мелиорации, мечтал о смелых планах покорения природы, которые ныне намечаются государством и в которых он примет участие по окончании института.

И как-то само собой получилось, что эти поздние, на сон грядущий, разговоры вошли в привычку.

Вечерние беседы «вожатика» как нельзя больше отвечали затаенным мечтам Алеши. Ему хотелось, чтобы скорее окончилась школьная полоса его жизни и началась жизнь настоящая, вольная, взрослая… одним словом, такая, когда человек не с книжками возится, не стишки какие-нибудь заучивает наизусть, не задачки решает о пароходах, идущих вверх и вниз по реке, или о самолетах, несущихся по ветру и против ветра, но строит эти самые пароходы и самолеты и водит их из края в край страны.

Вскоре Алеша завел в лагере еще одно очень приятное знакомство. Он был нелюдим, нелегко сходился с новыми мальчиками и девочками и в то же время втайне завидовал ребятам, которые с удивительной простотой и искренностью быстро завязывали меж собою дружбу. Но тут, в лагере, ему повезло, как никогда раньше.

Однажды вечером у костра играли два баяниста. Девочки пели. Ольга Михайловна, стоя во весь рост над хором, расположившимся на траве, широко дирижировала, — огромная тень ее, взмахивая руками, словно крыльями, осеняла всю площадку. Песня та была вальсом. И вдруг от костра отделились двое — Петя-«вожатик» и девочка в сарафане. Они плавно кружились. Обнаженные, загорелые до блеска руки девочки — одна на плече у «вожатика», другая зажатая в его ладони и вытянутая в сторону — и легкие ноги ежесекундно озарялись пламенем.

Быстрые кружения вальсирующих повторялись, как повторяются узорные звенья в ожерелье: два семенящих, на носочках, даже на одних только кончиках носков, подготовительных движения, потом плавный, широкий, сильный поворот — так что сарафан относило вдруг всеми складками назад, а голова клонилась к плечу, — и снова два быстрых стежка, и опять крутая, ветром дышащая, летучая дуга. Петр Иванович, коренастый и строгий, весь оставался на земле, а тоненькая, стройная, улыбающаяся девочка парила в воздухе. Казалось, только крепкие, но бережно охватывающие руки партнера удерживают ее от свободного взлета во мрак над соснами.

Потом от костра отделились еще две, еще три пары… Хор девочек смолк, но играли гармонисты. Вальсирующих становилось все больше и больше. Петр Иванович с девочкой в сарафане все быстрее, все ближе надвигались на Алешу. Счастливые, полные блеска и улыбки глаза остановились на нем. И тут Петя, указывая прямо на Алешу, сказал:

— А вот и наш Угрюм Угрюмыч! Ты почему не танцуешь? Не умеешь разве? А ну, Наташа, возьмитесь за него… Надо заставить и бирючка поплясать… А?

Алеша сразу нахмурился, он отступил на шаг-другой. Девочка с Петей шли за ним. Он уже собирался сказать что-нибудь сердитое, — например, чтобы Петя не выдумывал про него всякого вздора, — когда в дело вмешалась девочка. С удивительно ясной, обезоруживающей приветливостью, она сказала:

— А, пожалуйста! Я с удовольствием поучу. Ты совсем не танцуешь?

Много пар кружилось на площадке, кто как мог, чаще всего мальчики с мальчиками, девочки с девочками, но Ольга Михайловна начала среди танца соединять пары по своему выбору. Баянисты у костра неутомимо играли, то клоня ухо к самому инструменту, то закидывая голову и устремляя взгляд к звездам. Но Алеше казалось, что песня давно смолкла, что она оборвалась с того мига, как девочка в сарафане перестала танцевать.

— Да ты не бойся, это вовсе не такая премудрость… — говорила она. — Смелее! Смелее! — Алеша испуганно отпрянул, почувствовав ее руку на плече. — Да ну же, не бойся, — продолжала она, наступая и смеясь. — Я видела, как ты футбольный мяч гоняешь… Ого! Никто за тобой поспеть не может. А тут… Увидишь, танцевать куда легче, всякий может.

— Ну! — подбадривал в свою очередь и Петя.

Как это вышло, разве разберешь! Алеша готов был обрушиться на Петю за все его выдумки, такие зловредные, а заодно и против девчонки, чтобы не потакала ему и знала свое место… и вдруг увидел, что послушно подчинился ей, глупо и старательно делает все, что ей угодно. Движения его в самом деле были неловки, неуклюжи, как у зверька, — он это видел, он это чувствовал. И все-таки радовался, что новая знакомая ободряет его. Девочка, давая Алеше первый урок, держалась от него на длину вытянутых рук, из осторожности, чтобы неопытный партнер не оттоптал ей ног и чтобы мальчику было удобнее рассматривать и усваивать последовательность движений.

— Раз, два, три! — весело считала она. — И… раз, два, три! Раз, два, три! Хорошо! Молодец! Хорошо! — уверяла девочка.

С этих пор Алеша и Наташа всегда были вместе. Одних лет, они оба перешли в один и тот же — седьмой класс: он — в обычной средней школе за Каменным мостом в Москве, она — в Хореографическом училище Большого театра.

Наташа верно разгадала особенности этого мальчика, чья хмурая замкнутость исходит вовсе не из заносчивости или высокомерия, но из тайной робости и застенчивости. Впрочем, девочку натолкнул на эту мысль Петя Званцев, и он же, в своих педагогических расчетах, умно, ловко и совершенно незаметно для обоих подростков, все чаще побуждал оживленную, веселую, общительную девочку быть вместе со строгим, чересчур самолюбивым и томящимся в своем вынужденном одиночестве мальчиком.

Алеша и Наташа вместе держались во время лагерных походов в лес, вместе читали книги, — он читал вслух, она слушала, — по вечерам непременно танцевали вместе, а когда в уборочную страду отправляли из лагеря ребят постарше на подмогу колхозникам.

Наташа настояла, чтобы ее включили в одну бригаду с Алешей.

Они уже знали многое друг о друге. Алеша намерен был по окончании семи классов уйти на завод имени Сталина — там работает его отец, там и он будет работать. В крайнем случае, если отец очень заупрямится, он поступит в какой-нибудь техникум, все равно в какой… строительный, железнодорожный, авиационный… Только бы скорее взяться за настоящее дело! Он у себя дома, в маленькой домашней мастерской, что оборудовал отец, уже построил крошечную, но самую настоящую, со всеми подробностями, модель «ЗИС-110» — лучшей легковой машины — и еще одну модель парохода новейшего выпуска. Наташа не понимала: как это можно мечтать о всех специальностях на свете? Она знает точно, чего хочет: она хочет быть только артисткой, балериной, и она будет артисткой русского балета, самого лучшего балета в мире!

Наступил день поездки в колхоз.

Бригада, в которую были зачислены Алеша с Наташей, попала в маленький, совсем маленький колхоз. Здесь убирали рожь не комбайнами, как хотелось ребятам, а по-старинному, косами и серпами. Кроме того, пионеры, жаждавшие показать чудеса выносливости, даже не были допущены к настоящим работам. Их посылали с водовозкой в деревню за свежей питьевой водой либо поручали на полевом стане чистить картошку. А то бывало так, что и вовсе не давали никакой работы; утомленные люди только дивились на них и, утирая жаркие, потные лица подолом рубахи или рукавом кофты, переглядывались с улыбкой и обидно гадали вслух: чем бы занять ребятишек?

С приближением вечера никто из ребят не хотел возвращаться в деревню на ночевку.

Сжатый хлеб в суслонах отполыхал под заходящим солнцем. Стемнело. Сильнее запахли полынь, ромашка. Все устроились на ночь в стогах свежего сена и разочарованно жаловались друг другу: неужели нельзя было им дать настоящей работы? Вон ее сколько!

Ночная тьма становилась вокруг все плотнее, все гуще, звезды бессчетно мерцали в небе, а в поле ни на минуту не прекращалась хлопотливая человеческая жизнь: вот простучали дроги по твердому, растрескавшемуся от дневного жара проселку; пара коней остановилась, фыркая, у полевого стана, где меж створами дверец желтел свет; кто-то в пыльнике коротко переговорил с полусонным дежурным и покатил дальше; а вон мчится по полю на мотоцикле человек в расстегнутой сорочке, и ветром треплет ему ворот; яркий свет от фары ослепил, ударив в самые глаза, и вдруг пропал на повороте; а вот со стороны деревни, едва угадываемой за холмами, явственно доносится шум молотилки.

Хватает людям работы и днем и ночью. А ребятам — спать!

Наконец все уснули. Только один Алеша никак не мог забыться — все казалось ему, что его кто-то кличет. За створками сарайчика, на скорую руку возведенного среди поля, по-прежнему светила керосиновая лампа, там все щелкали и щелкали костяшками на счетах.

Алеша утомился ворочаться без сна с боку на боку, к тому же захотелось пить. Он поднялся, громко прошуршав сеном. Наташа спросонья окликнула его.

— Пить! — шепнул Алеша и пошел туда, где стоял огромный цинковый бак.

«Пить!» окончательно разбудило Наташу.

Секунду спустя она нагнала мальчика. Они по очереди пили из большой кружки с длинной звонкой цепью. Их разделяла лужа, всегда, во всякую погоду, не высыхавшая здесь. Наташа, окунув губы в кружку, смотрела вопросительно на Алешу, потом отвела руку в сторону и прислушалась. В темноте блестели ее глаза, и капли сверкали на подбородке, на верхней губе.

— Что это? — шепотом спросила она.

Откуда-то близко доносился частый, множественный, взвизгивающий шум. Теперь Алеша наполнил кружку и приник к воде, не сводя глаз с девочки, точно впервые увидел ее, и только теперь мог внимательно рассмотреть ее белую блузку, темную юбку с лямками, идущими от пояса за плечи, крест-накрест. Наконец, оторвавшись от воды, глубоко дыша, он выплеснул остаток из кружки в лужу перед собой и тоже едва слышным шепотом ответил:

— Наверное, косы отбивают.

Оба осматривались, вглядывались в ночь, вслушивались во все ее шорохи и звуки.

— Хорошо! — сказал он.

— Хорошо! — повторила она.

Этот непроизвольно вырвавшийся у обоих возглас выражал собою не одно и то же. У Наташи то было глубоким, полным удовлетворением, естественной, но самой простой радостью насыщения: несколько глотков воды хорошо освежили ей губы, гортань. Меж тем Алеша меньше всего имел в виду утоленную жажду. «Хорошо!» — отражало в себе все многообразие его мыслей и чувств в эту минуту. «Хорошо!» — это огромная под звездным небом ночь в поле, со всеми запахами трав и цветов. «Хорошо!» — вот эта девочка, глаза которой светят так приветливо, и спящие в стоге сена товарищи, и все обилие звуков среди ночи, и шум оттачиваемых на завтра кос, и дальний безостановочный стук молотилки, и за жиденькой, рядом находящейся перегородкой стана неумолчное щелканье на счетах, и вдруг громкий, долгий, упивающийся, со сладостными завываниями зевок… Всё — «хорошо!»

«Счастливые люди! — с завистью думал обо всем этом Алеша. — Всласть наработались они сегодня, а завтра, только взойдет солнце, будет у них сколько угодно новой работы… Хорошо!»

Вот что было самым главным в жизни Алеши этим летом, но никто ничего не скажет об этом на последней линейке.

Ребята сошлись на последний сбор туда, где была трибуна, и флаг на высокой мачте, который в продолжение лета изо дня в день начальники отрядных штабов по очереди поднимали на утренней линейке и опускали на вечерней.

Тремя смыкающимися линиями в последний раз выстроились пионеры на площадке, — так что трибуна с большими плакатами-портретами по бокам, с Марьей Петровной, с обоими старшими вожатыми и с гостем из райкома комсомола составили четвертую линию и замыкали собою квадрат.

Когда отзвучали рапорты старших и Марья Петровна, — может быть, впервые за все лето — признательно и беззаботно улыбнулась им, Алеша вдруг испытал неведомое ему раньше волнение. Он осмотрел с особой значительностью линии товарищей и вытянулся в строю еще строже, неподвижнее.

«Вот оно!» — неопределенно подумал он, не найдя других выражений для внезапно нахлынувшего чувства.

Петя Званцев одобрительно подмигнул ему и едва заметно улыбнулся. Алеша не ответил на это дружеское приветствие и даже чуточку оскорбился неуместной улыбкой вожатого. Такая минута, а он…

Алеша отлично знал весь распорядок церемонии, которая сейчас развернется перед ним. Ему также наперед известно было все, что скажут по случаю закрытия лагеря администрация и комсомольские руководители: то же самое, что говорилось и в прошлом и в позапрошлом году, в других местах, в других лагерях, с другими руководителями. И все-таки с внезапным и глубоким волнением всем сердцем ощутил он, что миг этот — как бы первый важный рубеж в его жизни.

Он поискал глазами Наташу. Она была далеко, слишком далеко, — нельзя было уловить на таком расстоянии: так же ли она взволнована минутой, повеяло ли и на нее таинственным, одновременно смятенным и горделивым, откровением?

«Прощай! — мысленно обращался он к ней. — Хорошо было этим летом. Очень хорошо! Спасибо тебе, Наташа!»

Сколько книг они перечитали вместе! Даже странно — он не любил раньше вот так вдруг, ни с того ни с сего, читать. Не водилось за ним такого, и он всегда удивлялся загадочной страсти своего приятеля по парте и по двору Тольки Скворцова, которого иной раз от книги оторвать нельзя. И танцевать немного он научился тоже благодаря Наташе… И даже говорить как следует… Да, как это ни странно, он и говорить теперь стал лучше, потому что она умеет слушать, а ему так приятно было рассказывать и про «ЗИС-150», и про «ЗИС-110» — о том, как проектировались у отца на заводе эти новые машины, грузовая и легковая, и как они строились, и сколько было с ними хлопот, и как потом завод ловко, не прерывая и не оставляя текущего производства, постепенно наладил поток новых машин, когда они были окончательно сконструированы…

— Флаг спустить! — донеслась вдруг команда Марьи Петровны.

Алеша, вздрогнув, перевел взгляд на мачту. Уже?..

Да, оказывается, все уже отговорили, и вот он, памятный, единственный миг, разделяющий ощутимо прошлое от будущего: конец лету, конец сбору и конец детству Алеши. Флаг сполз с места, потом снова застыл на мгновение и затем, трепеща, резко пошел на снижение, опустился до самой земли.

С шумом и гулом, с веселыми криками распался стройный квадрат. Ребята отряд за отрядом расходились по палатам.

Алеша осматривался в поисках Наташи, а ее уже не было.

В последние сроки, когда весь лагерь с чемоданчиками и узлами рассаживали по автобусам, Алеша и Наташа оказались в разных машинах. Высовываясь в раскрытые окна, они переговаривались.

— У нас никелем отделаны все места! А у вас? — спрашивала Наташа.

— У нас обыкновенные. Ничего… Зато с нами баянист едет, — отвечал Алеша. — А ты где устроилась? Возле окошка или нет?

— Все равно у нас везде хорошо. У нас, видишь, какая машина! Вход спереди, а мотор сзади.

— Знаю. Дизельная. Я тебе потом сколько хочешь могу про нее рассказывать. Это самая последняя модель автобуса.

— Интересно, кто поедет раньше, а кто после? Как думаешь?

— Конечно, наша будет впереди, потому что у нас уже все места заняты.

— А я все-таки недоглядела. Нарвать нарвала цветов, да ромашек чересчур много и васильков, а кашки и других желтеньких чуть, почти что и не видно… Правда?

— Чего там! Все равно толстый какой букет. А парит здорово. Гляди, в дороге дождь захватит.

— Дождь! Когда ни облачка… Скажешь тоже! Откуда ему взяться, дождю, при таком синем небе?

Так говорили они друг другу о всякой всячине, ловя последние мгновения совместной жизни в лагере, говорили еще про погоду, и о качестве обивочного материала на сиденьях в автобусе, и про запах бензина, о чем угодно, лишь бы продлить счастье завязавшейся здесь и еще не осознанной как следует, еще не оцененной в полную меру дружбы. Девочка в юбке на лямках крест-накрест через плечи, в шляпе с широкими полями, с большим букетом полевых цветов и светлоглазый мальчик в темной, с короткими рукавами рубашке, худенький и мускулистый.

— До свидания! До свидания! — грянуло сразу во много голосов.

Машина с Наташей сдвинулась, побежала по крутой дуге к проселку.

— До свидания! — кричала и Наташа, прижимая крепче к груди букет и придерживая другой рукой край шляпы с синей, сверкающей на солнце лентой.

— Наташа!.. Ой, слушай… Наташа, где ты живешь в Москве? Наташа! — принялся тогда Алеша кричать изо всех сил, высунувшись из окна по пояс. — Мой адрес… Слышишь?.. Мой адрес…

Но уже кузов машины повернулся задом, и девочка, только что улыбавшаяся издали и махавшая на прощание рукой, исчезла.

Как же это все?.. Были все лето вместе — и не догадались, не вспомнили обменяться адресами. Крупные накладные цифры на задней стенке кузова уходили все дальше.

Кинулся Алеша ко всем старшим, кто попадался ему на глаза, просил, умолял, чтобы их машина отправилась вслед ушедшей вдогонку. Напрасно. За рулем еще и шофера не было.

В последний раз на повороте блеснуло отражение солнечных искр в лаковой поверхности далекого автобуса. Кончено. Не видать больше Наташи.

 

3. Толя и Коля

Новый, шестиэтажный, с четырьмя подъездами дом со всех сторон обступали дома поменьше. Тут и старые здания, каменные, и кирпичные, в два-три этажа, тут и приземистые, одноэтажные деревянные строения. Они, казалось, разбрелись вокруг нового великана без особого порядка, так что образовалось несколько сливающихся дворов.

Для населения всей округи за Каменным мостом эти скрытые внутри обширного общего домоуправления улички и переулки составляют неоценимое удобство: ими можно пользоваться как сквозными и, наискось прорезая глубокую толщу кварталов, попадать вдруг из одной московской магистрали в другую. Для юного же поколения в запутанных внутренних переходах таятся сверх того еще особенные преимущества перед дворами точной планировки: улица шумит где-то в стороне, и никакие виды транспорта не мешают здесь вечному кипению детских страстей.

С утра до позднего вечера летают на просторе всевозможные мячи: маленькие — для игры в лапту, немного побольше — для девочек с их странными, почти акробатическими играми, совсем большие — волейбольные мячи и тяжелые — футбольные. Вьются над головами скакалки всех видов, прыгают под ударами «чижики» с оструганными краями, без конца складываются городошные «рюхи», чтобы тут же брызнуть во все стороны под метко запущенными «битами», расчерчиваются по земле и по асфальту «классы» для прыганья на одной ноге.

Две площадки обсажены младенческими прутиками — липами, и за их тощенькой порослью оборудованы уголки для самых маленьких, с песочком, с миниатюрными водоемами, с крошечными фанерными избушками.

Неукротимый шум, непрестанный гам, и смех, и плач, и споры, и вопли сливаются воедино в этих краях.

Алеша, добравшись до родных дворов, мимоходом ввязался в игру с лаптой. Зажав свой чемоданчик меж коленями, он перехватил высоко заброшенный под лаптой мяч и ловко запустил им в спину игроку, перебегавшему к своим. Вмиг разгорелся ожесточенный спор. Одна сторона играющих отказывалась признать действительным этот удар, а другая утверждала свой верх на том основании, что любой из игроков без труда поймал бы такую «свечку» и непременно «почкал» бы противника. Все равно «почкал» бы!

Спор все усиливался, и обе стороны одинаково бранили вмешавшегося Алешу, а уже тот был далеко и, подхватив по пути футбольный мяч из-под ног незадачливого нападающего, обошел неповоротливого бокового защитника, ворвался на штрафную площадку… Удар!.. И Алеша был окружен неистово орущими ребятами; он с трудом отбивался от них с помощью чемоданчика, широко размахивал им, кружась и отступая все дальше и дальше к большому дому.

Может быть, он застрял бы на некоторое время и возле волейболистов, дав и тут знать о своем возвращении, но вдруг увидел возле маленького кирпичного домика, известного под именем «красный», своего друга и одноклассника.

— Толька! — с радостным воплем кинулся он к нему.

— Здравствуй! — спокойно, даже с некоторой меланхоличностью, ответил приятель. — Я к тебе уже два раза заходил, спрашивал…

— Да вот сегодня, наконец, отпустили… А Колька еще на даче?

— Здесь. Все уже здесь. А то!.. Ведь через три дня в школу!

Оба уселись у самого угла «красного» на большой камень, источенный многолетними ударами дождевого стока с крыши.

Мальчики дружили давно. Скольким испытаниям уже подвергалась их привязанность, сколько уже было между ними размолвок и примирений, сколько настоящих ссор и острых обид! Но проходили дни, проходили и обиды, а добрые чувства, связывавшие их, становились еще крепче, еще надежнее.

Впрочем, один-единственный раз был у них разрыв, долгий и тягостный. Случилось это в прошлом году. Мальчики увлекались в ту пору фотографией и однажды, проявляя вместе снимки, испортили неизвестно по чьей вине красную лампу. Последовали взаимные упреки и обвинения. Ребята наговорили друг другу немало обидных слов, потом разошлись… Не вздумай тогда Толя объясняться письменно, все обошлось бы и, наверное, уже на другой день никто не вспоминал бы о вчерашних неприятностях. Но Толя написал приятелю письмо, горячо отстаивая свою правоту. Запечатав записку, он опустил конверт в почтовый ящик на дверях друга. Алеша подчеркнул в записке жирными, злорадными черточками две грамматические ошибки, поставил в конце большую единицу, приписал крупными буквами: «Брехня!» и в свою очередь кинул злополучный листок в ящик на двери у Толи.

После этого мальчики не разговаривали друг с другом три месяца. Оба втайне сожалели о случившемся, но оба старательно дулись друг на друга и держались с вызывающим достоинством. Зато, помирившись, оба соревновались друг с другом в предупредительности и уступчивости.

И все-таки, несмотря на такую испытанную дружбу, многое в Толе оставалось для Алеши непонятным и просто загадочным. Какая-то тайна разделяла их. Вечно Толя был чем-то занят дома, редко-редко он принимал участие в мальчишечьих забавах во дворе, не было случая, чтоб он позвал когда-нибудь к себе… Конечно, случалось, что Алеша и без всякого приглашения приходил к нему, но тогда Толя неизменно торопился под каким-нибудь предлогом увести его из дому. А бывало и так — Алеша только постучится, а уже Толя торопливо, испуганно кричит ему из-за двери: «К нам нельзя!.. Погоди, я сейчас выйду…» Тайны, тайны, вечные у него тайны!

— Ну, какие у вас тут новости?.. Было что-нибудь интересное? Рассказывай! — потребовал Алеша.

— Нет, ничего такого не было… Липы новые посадили в сквере. Потом водную станцию открыли возле Дома правительства. Вот и все, пожалуй…

— А ты опять все лето здесь? — И тут же, не дожидаясь ответа, Алеша прибавил: — Посижу с тобой, пока нашим время будет с работы возвращаться…

Толя поднял с земли прутик и стал чертить им в пыли всякие геометрические фигуры.

— Хотя, — колеблясь, размышлял вслух Алеша, — хочется скорее посмотреть, как у нас на балконе цветы… разрослись или нет? И еще интересно, что прибавил отец в нашей мастерской из инструмента. Хорошо бы — рубанок!

— Ну, успеешь еще…

— Да, пожалуй, — сказал Алеша с рассеянным, туманно улыбающимся лицом. — Пока сижу здесь, вот с этим чемоданчиком, так все еще еду, как будто еще не совсем расстался с лагерем, а пойду домой — и кончено… Понимаешь, — вдруг с большим оживлением признался он, — я в лагере этим летом танцевать выучился! Честное слово! И вальс умею, и западные танцы… Никогда так хорошо не было в лагере, как нынче.

Толя продолжал чертить прутиком в пыли, изредка косясь на приятеля.

Ему всегда казалось при встречах после летней двухмесячной разлуки, что в жизни Алеши произошло много событий, гораздо больше, чем за весь минувший год. И хоть Алеша вспоминал теперь далеко не все, что с ним случилось, и самая речь его носила бессвязный характер, Толя слушал внимательно, с плохо скрытой ревнивой озабоченностью.

Потом наступила Толина очередь поделиться летними впечатлениями. Он отнекивался, Алеша настаивал. Тогда он сказал с вялой усмешкой:

— Да у меня что ж… Обыкновенно! Ну, жарко было, я на Москву-реку часто купаться бегал. Ну, в цирке один раз был… А книг все-таки я больше твоего перечитал. Куда! А про остальное и говорить не стоит…

— Сколько мы с тобой дружим, Толя, а ты все темнишь… что-то от меня скрываешь.

— Ничего не скрываю… А Коля приехал с дачи, — поспешил он переменить тему разговора, — так он, оказывается, в велосипедных гонках участвовал. Говорит, чуть-чуть приз не взял.

— В гонках? — переспросил Алеша и засмеялся. — А больше никакой другой брехни с дачи он не привез?

— Так подробно рассказывает! Нет, знаешь, у него и значок велосипедного гонщика есть, у нагрудного карманчика носит.

— Знаем мы эти его значки! Помнишь, он нам в прошлом году, то же самое, мешочек с балластом показывал, говорил, что с воздушного шара, на котором он будто бы со своим родственником поднимался, с аэронавигатором? Ну!.. Помнишь?

— Помню, конечно. А тут не то, понимаешь. Тут, кажется, похоже на правду. Медалька такая настоящая, на тоненькой цепочке, и на медальке гонщик.

— Мало что!

Но они тут же отдали должное Коле: брехун-брехун, а учится здорово, лучше всех.

Тонкая пелена облаков заволакивала небо, то редея, то клубясь гуще, то снова открывая за собой узенькие голубеющие колодцы. В один из таких разрывов вдруг прорвались жаркие лучи, ударили с яркой и веселой силой в крышу большого дома. Все вокруг оставалось прихмуренным, серым, однотонным, а большой дом ослепительно заиграл окнами, и выступающая над домом башенка с фигурой рабочего в фартуке стояла вся озаренная.

Алеша смолк, любуясь. Он приподнял чемоданчик и стал тихонько раскачивать его. Так в минуту раздумья шевелят палочкой, перебирают четки, играют любой подвернувшейся под руку вещью. Об уходящем лете думал он, о Толе и Коле, с которыми он снова будет вместе многие-многие дни, о «вожатике» и о Наташе… Как же он не догадался разузнать вовремя, где живет Наташа?

Так думал Алеша, и чемоданчик в его руке покачивался совсем слабо, тихо, мерно, чуть поскрипывая, — и вдруг не выдержал всех испытаний, какие выпали сегодня на его долю… С той минуты, как Алеша достиг своего двора, чемоданчику в его руках пришлось послужить и балансиром, и переносным стулом, и метательным снарядом, и средством нападения и защиты в первых столкновениях с ребятами своего двора, и предметом развлечения в те короткие минуты, когда над головами друзей, встретившихся после долгой разлуки, витает «тихий ангел». И вот этих-то последних, самых слабых, самых осторожных прикосновений чемоданчик и не выдержал — застежки его вдруг разошлись, крышка распахнулась, все содержимое вывалилось наземь, к ногам владельца.

Мальчики испуганно переглянулись и тут же, громко рассмеявшись, кинулись подбирать и укладывать носки, штаны, трусы, сношенные вконец за лето сандалии, принялись наскоро исправлять расшатавшиеся запоры. Они были настолько заняты этим маленьким происшествием, что не заметили, как возле них появился Коля.

— Что у вас тут? — спросил Коля, стоя над ними во весь свой большой рост.

— А-а-а, здравствуй! Да тут, видишь, какое дело получилось…

Ребята управились с чемоданом и снова уселись на камень. Коля по-прежнему стоял, широко расставив длинные ноги. Как раз в эту минуту двор пересекала громкая ватага малышей. У каждого в руках были стопки книг и тетрадей, совсем новенькие, в твердых и чистых переплетах учебники, и подержанные слегка, и вовсе старенькие, с оторванными углами на обложках, с пухлыми, вздувающимися страницами, отслужившие уже не одной смене учеников. В канун нового учебного года всегда появляются на всех улицах и дворах эти первые вестники с покупками из книжных магазинов, предвещая собой близость нового школьного года так точно, как за прилетом первых грачей и скворцов следует новая весна.

Глядя им вслед, Коля сказал:

— Вчера меня на улице Татьяна Егоровна встретила, остановила, долго разговаривала со мной…

Он помолчал, дожидаясь, чтобы ребята спросили, о чем говорила с ним Татьяна Егоровна, завуч школы. Не дождавшись, продолжал:

— Насчет комсомола говорила… Я уже написал заявление, первого сентября подам.

Он выглядел значительно крупнее своих товарищей, хотя был им ровесником. Даже легкий, золотистый на свету пушок обозначился у него на верхней губе.

Алеша и Толя поглядели теперь на него с почтительностью и завистью. Да, тут он не привирает нисколько, — лучший ученик в классе и самый развитой, самый начитанный, он будет, конечно, и первым комсомольцем среди своих одноклассников.

 

4. Звезды на земле

Вечером все лагерное осталось позади.

От зоркого досмотра матери ничто не ускользнуло. Да, Алеша хорошо загорел и окреп, но что это за шрамы у него под правой коленкой и на левой ладони? Он попытался сказать, что так оно и было, что давно уже эти рубцы…

— Терпеть не могу вранья! У Коли выучился? — пожурила мать.

И тогда он чистосердечно признался, что один раз под ним не выдержал сук, и он свалился с дерева, а в другой раз неосторожно орудовал перочинным ножичком, вырезал набалдашник ореховой палки и вот… Обнаружила мать и утерю двух пар носков, и настолько жалкое состояние летних сандалий, что они были тут же выброшены в помойное ведро, и темное, жирное пятно на брюках от нового костюма.

— Это еще что такое?

А это так… один раз уселся на пень в лесу и прилип — пень оказался в смоле. Он уж после выводил пятно и спиртом, и бензином, и скипидаром пробовал, и даже горячим утюгом по бумаге, наложенной на это самое место… Все-таки гораздо лучше стало… Почти не видно… Боже мой, сколько пришлось выслушать в ответ знакомых и скучных слов:

— Тебе не видно? Новые костюмы ему покупай!.. Горит все на этом мальчишке!.. У всех дети как дети, только тут одно наказание!

Отец исподтишка усмехался из-под толстых черных с проседью усов.

Потом пришла пора еще одному обязательному мучительству: мать сама мыла ему голову, шею, уши, она мыла и мыла, терла и терла без всякой пощады. Счастье, что она без особых споров согласилась оставить его одного, чтобы довершить купанье.

Зато после, когда Алеша, веселый, возбужденный, с сияющими глазами, с крепкими, тугими, зеркально отражающими свет скулами, причесывал отросшие за лето волосы, мать явилась перед ним совсем в другом облике. Ласковая и восхищенная, она следила за каждым его движением.

— Большой! — с удивлением и гордостью заметила она. — А ну, давай померяемся.

Она стала рядом, плечом к плечу, и расхохоталась — так это было удивительно, таким непостижимым ей показалось чудо сыновнего роста.

— Петя! Петя! — закричала она. — Да иди же скорее! Посмотри, — сказала она вошедшему отцу, — да он уже на полголовы меня выше!

— Фу, ты… испугала! «Скорее»! — улыбнулся отец. — «Скорее»! А если на минутку позже, думаешь, он опять ниже тебя станет?

— Ну, скажи пожалуйста! И прическу, смотри, какую нагулял! Совсем взрослый за лето сделался.

— Больше уже не остригут, — самодовольно заметил Алеша. — Теперь уже не остригут насильно. Кончено!

После мытья в ванной ничего не оставалось делать Алеше такого, что было бы связано с его возвращением домой. Теперь только и надо было — начинать новую жизнь в городе, а для этого поскорее уединиться с отцом и поговорить начистоту.

Алеша позвал отца посидеть на балконе. Мать и бабушка были заняты мытьем посуды, потом им предстояло готовить постели, — значит, самое время для мужского разговора без помех.

— Посидим, сынок. Охотно посижу, — согласился отец, устраиваясь вместе с сыном на раскладных, обтянутых мешковиной стульях.

При свете полной луны с высоты седьмого этажа открывалась перед ними панорама города.

— Попало тебе нынче, Алешка? — засмеялся отец. — Для матери ты всегда ребенок, был и есть.

— Обидно, понимаешь… За каждым шагом следит. И главное — ничего скрыть от нее нельзя, все заметит… шрам какой-нибудь, пятно на штанах, все!

— Терпи, казак, — атаманом будешь.

— Терплю, но в атаманы мне интересно поскорее выйти… Вот об этом самом и хочу с тобой потолковать.

— Насчет чего, то есть?

— Ты с каких лет по-настоящему на ноги стал?

— Я-то? Наше время другое было.

— Ну, а наше время не хуже, а лучше вашего должно быть… Верно? Вот и надумал я… То есть я твердо решил: хватит! Последний год я в мальчишках бегаю… Ясно?

— Не совсем… Последний год, говоришь? А там?

— На завод. Получу аттестат за семь классов — и на завод!

Отец молча смотрел на сына, смотрел долго и внимательно, потом отвернулся, склонился к вьюнкам, оплетающим железные перильца балкона, легонько пощупал их лепестки, понюхал распустившиеся нежные настурции и цветы табака. Алеша полагал — отец размышляет, взвешивает новость — и терпеливо дожидался, что скажет он. Прошло в молчании немало минут. Но вот отец двумя пальцами медленно и важно огладил усы — знакомый жест! Сколько раз замечал Алеша: когда к отцу, старшему мастеру механического цеха, собирались товарищи с завода и у них выходил спор, отец, прежде чем высказать свое мнение, окончательное и непоколебимое, оглаживал усы вот такими точно движениями. Внимательно глядя вдаль, он наконец сказал:

— Звезды на земле!

— Что? — удивленно переспросил мальчик.

— Про кремлевские звезды говорю… Красота!

Оба в молчании любовались расписной, усыпанной огнями, былинной громадой Кремля.

Несметные крыши повсюду, лоснившиеся под луной, были подобны волнам вокруг мощного корабля.

Частый строй зубцов поверх стен и башни с пылающими звездами, как мачты с топовыми огнями, и в глубине, на холмах, дворцы со стрельчатыми окнами, и обширные шатры древних храмов с их куполами-шапками, и гордо вознесшаяся глава Ивана Великого, — весь старинный город на высоте, обнесенный крепкими, многовековыми кирпичными бортами, был в этот поздний час как гигантская ладья, плывущая по неоглядному океан-морю.

— Петя! — позвала из комнат мать. — Петя, где вы там?

— А мы тут еще на балкончике посидим, побеседуем… Ты там, Саша, ложись, коли устала, а мы с Алешей еще чуточку посидим.

И опять долго и напрасно дожидался Алеша.

— Ну, что же? — наконец не вытерпел он. — Скажешь ты мне что-нибудь или нет?

— Это насчет чего? Насчет ученья, что ли?

— Ну да!

— Я тебя за дурака не считаю, Алешка. Понятно?

Мальчик не сразу понял, что это значит. Совершенно непроизвольно вырвались у него жалкие бормотания, и он сам с досадой и отвращением улавливал в своем голосе позорные, мальчишечьи интонации, непоправимо губящие тот взрослый разговор, что вот-вот уже совсем налаживался:

— Да-а-а, как же… Не считаешь! Вижу я, как ты не считаешь!

— Нет, не хочу считать.

И вскоре улыбка, покровительственная и насмешливая улыбка, которая кладет непроходимую границу между возрастами, озарила отцовское лицо. Все было кончено.

— А ты думал, — продолжал отец, — завод вот так и раскроется перед тобой со всем почтением: «Ах, это вы, Алексей Петрович? Наконец-то! Пожалуйте, пожалуйте, дорогой! Давно ждем не дождемся, нам такие неучи, как вы, до зарезу и требуются».

— Рассказываешь!.. Там всякие требуются.

— О-о-о! Нет, извини, сынок, не всякие. Дурачков, например, нам не нужно. К дурачкам мы безо всякого внимания.

— Заладил: «Дурачок… дурачка… дурачку…» — неудержимо нес свое Алеша и ужасался тому вздору, который сам собою, слово за словом, срывался у него с языка. — Хоть и дурак, а захочу — и пойду… Небось найдется что-нибудь! Для кого я дурак, а для кого и нет. Я работать выучусь не хуже всякого.

— А вот это — да! Это без сомнения! Вот и учись, а не блажи!

— Сам говорил — у меня золотые руки, — а как до дела доходит…

— Ну! Хватит! Будет тебе! — резко заявил отец и, взявшись обеими руками за штангу балконной ограды, поднялся с холщового стула. — Гляди, Алексей! — сказал он. — Гляди вот на эти звезды… Они для того и зажжены на земле, чтобы наш брат уму-разуму набирался. Будет тебе! Ну, будет! Слышишь? Будет, говорю! — уже сердито повторял он до тех пор, пока бормотания мальчугана, стихая, снижаясь, не перешли в едва различимый шепот, а там и вовсе смолкли.

Алеша после того долго не мог уснуть и все как будто продолжал свои объяснения с отцом. Досаднее всего, что именно теперь, когда было поздно, на ум ему приходили настоящие, убедительные, горячие слова.

В воображении своем Алеша видел отца внимательным и спокойным. Он даже слегка прищуривал левый глаз, выслушивая исповедь сына, — а это уже означало близость Алешиного торжества: последние, слабеющие колебания отцовской противодействующей воли.

Разве из лени или по легкомыслию Алеша рвется на завод? Да нет же, нет! С какой радостью он будет работать на заводе, где-нибудь у отца в механическом цехе, в черном, промасленном комбинезоне, до лоска, до зеркального блеска истертом тяжелыми металлическими деталями! Отец сам убедится — Алеша очень скоро будет работать ничуть не слабее самых лучших, самых опытных мастеров своего дела… Он готов клятвенно поручиться, что так оно и будет, потому что вот она, в груди у него, в самом сердце, охота к живому, настоящему делу!

Вот если бы у него были такие способности к учению, как у Коли, тогда другое дело. Но чего нет, того нет! И надо это признать и не мешать ему ладить жизнь по-своему.

 

5. Первое сентября

Жаркий день. Автобусы и трамваи бегут с открытыми по одну сторону окнами. Утомленные зноем и духотой пассажиры высовываются в поисках ветерка. Асфальт и камень города, горячо нагретые, приводят пешеходов в ленивое состояние. Деревья, щедро облитые солнцем, стоят не шелохнувшись. Они еще пышны, и немного, совсем немного отжившей листвы, желтой или багряной, осыпалось на землю.

Обыкновенный, будничный летний день.

Но в этот день, первого сентября, все школьники становятся на год старше. И среди стольких московских школьников нет в этот день с утра ни одного, который не был бы с праздничной старательностью умыт, причесан, принаряжен.

Первое сентября у всех детей день особенный. Солнце не утомляет их, а возбуждает. А все деревья — все липы, все раскидистые тополя города — застывают не от безветрия, а как бы на парадной вахте в честь детей.

У длинного, вознесенного на высоком фундаменте, кирпичного, в четыре этажа здания, с выступающими крыльями, с широкими входными площадками, с пологими асфальтовыми скатами, с утра собираются школьники всех возрастов: от самых маленьких, впервые приведенных сюда, в каждой пуговице которых угадывается рука взрослых, лелеявшая их в это утро с особой любовью, до юношей, вполне зрелых и исполненных достоинства.

Дети повсюду. Они заполнили собою тротуары, они гоняют во всех направлениях по мостовой, они взбираются на старые, так хорошо знакомые им высокие тополя возле школы, лезут наверх, под самую крону, без всякой цели — просто чтобы покричать оттуда ликующим голосом и помахать шапкой трусам приятелям. Иные чинно уселись на ступенях и ведут солидную беседу, другие оседлали железную ограду у входных площадок и ударами ладонью о ладонь стараются сшибить друг друга.

Какой-то «ЗИС» с быстрого хода завернул было от набережной в переулок, рявкнул трехтональной, органной гулкости сиреной и тут же примолк, тут же затормозил, попятился, вывернулся и умчал в объезд первосентябрьской школьной гуще.

— А он ему кэ-э-эк даст! — слышится неизменный от века в век мальчишечий выкрик. Это в кругу своих сверстников восхищается малец с серыми глазами, широко раскрытыми от восторга перед чьей-то несравненной удалью.

— Плавать в море легко, там вода соленая, плотная, она сама держит… — объясняет в другой группе сильно загоревший подросток, которому случилось минувшим летом впервые побывать в далеких краях — за Адлером.

Обступившие его слушатели крайне заинтересованы. А как он там плавал? То есть далеко ли? Насколько далеко от берега?

И за счастливца, побывавшего на море, отвечает подвернувшийся тут завистник и озорник.

— До горизонта! — поясняет он с весьма строгой миной. — Доплывет до горизонта, там посидит, как на перекладине, отдышится — и сейчас же обратно…

— Бей его! Бей в грудь! Подножку нельзя… С подножкой только первоклассникам разрешается. Драться — так честно, на кулаки! — обучает школьник постарше, суетясь подле двух учеников помладше, сцепившихся в беззлобной, любительской, от одного лишь избытка энергии, пробе сил.

— «В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром, в постели, на своей квартире Илья Ильич Обломов…» — на память произносит юноша в новеньком коричневом костюме спортивного фасона, с многочисленными складками и накладными карманами. Его лицо, одновременно и смеющееся и одухотворенное, приподнято, и за губой в темном пушке поблескивают белейшие зубы. — Вот это, ребята, роман — так роман! — делится он со своими товарищами только что познанной радостью.

А мимо идет старый человек, случайный прохожий. Идет он медленно, — так медленно, что невольно успевает прослушать всю тираду про Обломова, от слова до слова, — и с улыбкой оглядывается. Он продолжает свой путь, но все оборачивается, все смотрит на юношу, и радуется за него, и завидует ему: «Вот ведь как пленился молодой человек!.. А сколько еще перед ним откроется других бесценных сокровищ!»

Но юноша не понимает этой улыбки, как она ни красноречива, и смущается, и досадует, и наконец поворачивается к незнакомцу спиной.

— Кэ-э-эк он ему даст! — слышится снова, уже из уст другого мальчугана, черноглазого, со встрепанной головой, делающего для большего впечатления свирепое лицо.

А уже у мальчишки расстегнута куртка, и не хватает двух, вырванных с мясом у ворота пуговиц, и колени его в пыли. Меж тем каких-нибудь двадцать минут назад это был вполне благообразный мальчик, как все, любовно снаряженный домашними для первого выхода в школу в новом учебном году.

Но вот слышится зов:

— Семилетки!

Изнутри школы вышла на площадку пожилая женщина в темном платье, с белым кружевным воротником и такими же манжетами.

— Семилетки! — повторила она, подвигаясь ближе к пологому скату у входа. — Кто сегодня в первый раз пришел в школу, стройтесь!

И, конечно, она обращалась не к самим семилеткам-несмышленышам, а к тем, кто непременно сопровождает их в этот памятный на всю жизнь день.

— Не торопитесь! Спокойно!

Отцы, матери, старшие братья и сестры, бабушки и дедушки хлопотливо устанавливали перед школой ее новых питомцев.

Внутри школы, в вестибюле, приготовились к встрече учеников директор Александр Петрович, заведующая учебной частью Татьяна Егоровна, несколько других педагогов, свободных от первого урока, старшая пионервожатая Анечка (она же Марианна Сергеевна), а заодно уж и три уборщицы, которым нечего было делать в этот час.

Группа за группой, класс за классом выстраивались ученики перед школой и потом, с классными руководителями во главе, шли через вестибюль, мимо директора, вверх по лестницам, в разные этажи.

Одиночки, почему-либо опоздавшие к строю, вбегая, обращались торопливо за необходимыми справками, — все равно, к педагогам или уборщицам, все давали им одинаково точные указания: «Пятый Б на третьем этаже, второй слева», — или: «Девятый А на четвертом направо, рядом с физическим кабинетом».

Стрелка часов приближалась к заветному сроку: половина девятого!

Директор, подобно командиру на параде в минуты церемониального марша, стоял, слегка откинув голову с растрепавшимся завитком волос на лбу. Рядом с ним, зажимая локтем сумочку, улыбалась детям Татьяна Егоровна — молодая и щегольски одетая женщина, завуч школы.

И вот наконец входные двери больше не хлопают — вся школа разошлась по классам. Директор и завуч молча кивнули друг другу, — то было обычным поздравлением с благополучным началом учебного года, — и разошлись по своим кабинетам.

Часы показывали ровно половину девятого. В коридорах улеглась тишина.

 

6. Урок назывался алгеброй

В седьмом «А» — третий этаж, последняя дверь, рядом с залом — первый урок давала математичка и классная руководительница Евгения Николаевна. Она хорошо знала своих воспитанников, так как вела их уже третий год, но теперь, медленно обходя парты, с удивлением всматривалась в лица учеников. Казалось, после долгого летнего перерыва она не узнает их, не может даже припомнить фамилий и имен.

— Да, — сказала она, — сильно вы все изменились… Уже вам не скажешь: «Дети, здравствуйте!» Не дети вы больше…

За спиной у нее коротко рассмеялись.

— Я не шучу. Совсем вы взрослыми стали.

Первый урок в седьмом «А» назывался алгеброй, но по традиции Евгения Николаевна в продолжение всего часа ничего не уделила своему предмету и оставалась только классной руководительницей.

Она предупредила мальчиков, что в этом году от них потребуются и настоящая выдержка, и настойчивость, и высокая сознательность: выпускной класс!

Потом она подошла к учительскому столику и бережно, почти ласково, огладила его края. Может быть, ей подумалось в этот миг: начинается новый год, и, час за часом сидя в разных классах вот за таким точно столиком, осенью, зимой и весной, она будет открывать ребятам тайны своей любимой математики.

— Вася! — сказала она, усмехаясь. — Да, да, ты… Арсеньев! — Она смотрела на самую последнюю во втором ряду парту. — Ты сегодня причесывался?

— Причесывался, — ответил рыжеволосый мальчик, ладонью поправляя давно не стриженную, лохматую голову.

— Не заметно. И вообще за лето ты, должно быть, одичал. Лицо хмурое, а глаза бегают, как будто боишься встретиться со мною взглядом… Садись! — приказала она под общий смех ребят. — В класс надо приходить аккуратно одетым, умытым, причесанным… А ты, Воронин? Ты где был летом, Костя? Не на юге? Очень сильно загорел…

Нет, она, оказывается, превосходно помнит всех своих учеников, помнит не только по фамилиям, но и по именам, и по одному облику их безошибочно угадывает, кто, где и как провел лето.

— Скворцов!

Толя, как всегда устроившийся на одной парте с Алешей, нехотя поднялся с места.

— А ты совсем белый… Наверное, опять все лето прятался от солнца в тень с какой-нибудь книжкой. Верно? Ну, как? По-прежнему у тебя страсть к историческим романам?

— Нет, я теперь другое читаю.

— А что именно?

— Так… Разное…

— А все-таки?

Она настаивала, и Толя назвал произведения Льва Толстого, Гоголя, Теккерея, Свифта…

— Ого! Отлично!.. А скажи, пожалуйста, Толя, что такое с тобой случилось в прошлом году? В пятом классе ты занимался хорошо, а в прошлом году шел очень неровно. То по одному «плохо», то по другому… В чем дело? Так я и не могла добиться толку во весь год!

Толя молчал. Он изредка поглядывал на учительницу и, смущаясь, опускал голову.

— Может быть, тебе музыка мешала? По-моему, ты слишком увлекался музыкальным кружком.

Он молчал. Евгения Николаевна разрешила ему сесть, а сама стала снова прогуливаться по классу.

— Не один Скворцов занимался рывками, — сказала она, — это замечалось не за одним Толей. А ну, признавайтесь, ребята: кто еще чувствует за собой такую же вину в прошлом? Покажите, что вы уже не дети…

Но как ни ободряла она ребят, класс молчал. Только легкий гул прокатился от парты к парте.

Коля Харламов, лучший ученик в классе, поднял руку.

— Что тебе, Харламов?

— Я могу сказать.

— Что? — брови учительницы постепенно поднимались дугой над светлыми, недоуменно расширившимися глазами. — Что ты можешь сказать?

— Я могу ответить на ваш вопрос: кто в классе может учиться гораздо лучше, чем в прошлом году?

— Нет, нет… Садись, Харламов! — торопливо произнесла она. По лицу ее мелькнула быстрая, но отчетливо уловленная всеми гримаса досады. — Пожалуйста, не надо. Я и без твоей помощи отлично знаю это. Ведь мне чего хочется, ребята? — снова мягким тоном склоняла она к откровенности своих учеников, так повзрослевших за лето. — Мне хочется, чтобы каждый, хорошенько продумав, сам признал свои ошибки… Обязательно сам!

Никто не хотел каяться «сам», и Евгения Николаевна вскоре отступилась, как будто отказалась от затеи испытывать самолюбие ребят. Она только покачала головой, неодобрительно усмехнулась, потом села за свой столик.

— В таком случае оставим это… Запишите расписание уроков.

Вытянув далеко руку с листком расписания и щурясь, она диктовала. Ученики записывали, переглядываясь кто с озорством, кто со смущением.

— Ну, а теперь… теперь я хотела бы послушать, как вы провели лето. Кто начнет?

Тут вызвалось сразу несколько человек. Говорили в очередь, торопливо, горячась, опасаясь, что другой перебьет и помешает рассказать самое главное.

Евгения Николаевна всех слушала внимательно, даже участливо, интересовалась подробностями, поощряла ребят улыбкой, беглыми одобрительными замечаниями, иной раз веселой шуткой.

Больше всего заинтересовал ее своими летними впечатлениями Алеша.

— Вот видите, — обратила она внимание класса на некоторые подробности Алешиного рассказа. — Почему Алеша Громов так разволновался на последней линейке в лагере?

Никто не догадывался, как опасен и коварен был этот вопрос. Никому не приходило в голову, что от флажка на мачте, так торжественно спущенного в знак окончания летнего сбора, Евгения Николаевна, хитро маневрируя, вернется к прежним, как будто уже совсем отброшенным разговорам о новой, зрелой, ответственной поре жизни.

— А ну, ребята, подумайте! Да-а-а… — вздохнула она и доверчиво улыбнулась. — Дело прошлое, но мне, вашей классной руководительнице, туго приходилось два года. Да, да, трудно мне было с вами, пока вы оставались детьми. Откровенно скажу: наш класс был самым неблагополучным в школе. Вы точно взялись побить рекорд по озорству… К большому моему стыду, вы очень успевали в этом направлении.

В форме вопросов она напоминала ученикам их прежние выходки и шалости, проступки и скандалы.

— Кто устроил это безобразие со струнами от старого рояля в прошлом году? — спрашивала она и выжидала, что скажут об этом ребята нынче, как они оценят свои мальчишеские демонстрации теперь, повзрослев на целый год?

Не подозревая скрытых замыслов учительницы, не угадывая ее тайных обходных маневров, ребята охотно признали недопустимой дичью все то, что еще так недавно представлялось им молодечеством и удалью.

— Конечно, глупость одна… Мальчишество… Верно вы сказали, Евгения Николаевна!

Эти голоса доносились теперь со всех парт с искренностью и горячностью. Евгения Николаевна не успевала поворачиваться в разные стороны, приветливо кивая ребятам.

— Ну вот… Ну, я уверена, что больше мне не придется краснеть за вас. Верно? Ребята! — громко обратилась она к классу и подняла руку, унимая расшумевшихся питомцев. — Ребята! — спокойно повторила она, когда в классе установилась полная тишина. — Вернемся к тому, с чего мы начали сегодня. Кто из вас, уже взрослых мальчиков, понимает теперь, что учиться надо ровно, настойчиво, изо дня в день с одинаковой добросовестностью? Ну!.. Кто чувствует за собой грешки легкомыслия в прошлом и обещает мне в этом году, в седьмом, выпускном классе, не повторять их?

Один за другим поднимались со своих мест Анатолий Скворцов, Арташес Бабаян, Василий Арсеньев и, сознательно переступая порог юношества, давали твердое обещание учиться лучше в новом, наступающем году.

Из коридора послышался звонок.

— А больше некому присоединиться? — не обращая внимания на звонок, настойчиво допытывалась учительница. — Громов!

Алеша медленно вышел из-за парты.

— Ты как считаешь? Разве тебе не надо в этом году приналечь как следует, не в пример прежнему? А?..

— Надо! — с трудом произнес Алеша.

 

7. Аврора

В то же утро на Пушечной улице, в глубине одного из дворов за старым сквером, в здании, к дверям которого привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР», в те же самые часы начались свои занятия.

Сюда тоже спозаранку матери привели своих малолеток-новичков. Детей давно увели в классы, но некоторые из мамаш так и остались здесь, в нижнем коридоре, на скамье, специально выставленной для гостей, — в который раз пересказывали друг другу о пережитых волнениях приема, затихали, провожая преданными взглядами проходивших мимо артисток, руководительниц специальных классов, и затем снова оживленно перешептывались.

Старый Кузьма, сторож школы, прослуживший здесь свыше сорока лет, презирал этот род мамаш-бездельниц, страстных любительниц закулисной, околотеатральной болтовни. Кузьма сидел на своем обычном месте, у парадной стеклянной двери. На тумбочке перед ним лежал звонок, а за спиной высоко на стене висели круглые электрические часы. У старика из года в год, изо дня в день были одни и те же несложные обязанности: открывать парадную дверь перед посетителями да вызванивать начало и конец уроков.

Шел двенадцатый час. Два первых, общеобразовательных урока уже окончились. В школу мало-помалу собирались уже педагоги-артисты. А четыре особо праздные мамаши все еще оставались здесь.

Стройная, горделивой осанки, седая женщина только показалась под сводами ворот, а уже Кузьма в ожидании поднялся со своего табурета. Женщина эта еще шла медленно по дорожке дворового сквера, а уже Кузьма, почтительно склонив голову, распахнул ей навстречу дверь. Женщина, войдя, протянула Кузьме маленькую руку в перчатке. Он бережно принял ее в обе свои большие, грубые ладони.

— С новым годом, Вера Георгиевна! — поздравил он.

— С новым годом, милый! — торжественно, в тон сторожу, ответила она, ибо с каждым новым учебным годом прибавлялось славы этой школе, действующей почти полтора века.

Вера Георгиевна Троян, артистка, с именем которой связана целая эпоха русского классического балета, прошла по коридору, мимо замерших перед нею мамаш, поднялась по лестнице, скрылась за поворотом. И тогда все четыре, склонившись, зашептали жарко, перебивая друг друга:

— Царствовала на сцене три десятилетия…

— Да сколько ей… Кажется, и теперь ей не дашь больше сорока…

— Не знаю, не знаю и знать не хочу… Она уже не танцует лет двенадцать, пятнадцать, может быть… Но знаю одно: в прошлом году видела, как она показывала ученицам движения «русского» и «польского», из «Конька», из «Сусанина»… Честное слово, ей не было и двадцати!

Кузьма прислушивался к знакомым перешептываниям, и усмешка, колючая, злая, пряталась в его седой с желтыми пятнами бороде. Сколько детей учатся в здешней школе, и у всех матери как матери. Хоть тоже болеют за своих, — быть того не может, чтоб не болели, — а приличие знают, не лезут куда не следует, вроде вот этих балаболок… Ишь, который час торчат тут! Гогочут…

— В «Дон-Кихоте» 32 фуэтэ делала в самом бешеном темпе… Вот так: трам-тара-рам-там… — изобразила темп, постукивая носком туфли, одна из собеседниц на скамье для посетителей. — Сама видела!

— Очень просто, — сказал Кузьма, ни к кому не обращаясь, стоя у парадной стеклянной двери. — Ничего удивительного.

Может быть, ему было видно в стекле, что поделывают за спиной у него дамочки, или он хорошо знал силу своих замечаний для этих любительниц закулисных секретов, но несколько секунд спустя он обернулся, уверенный, что они приблизились к нему, — и в самом деле все четверо стояли в двух шагах, настороженные, выжидающие.

— А отчего такая в ней сила? — продолжал он, с лукавой значительностью косясь им всем под ноги. — Говорила тут одна: каждый день Вера Георгиевна цыплят кушает. Может, в самом деле от этого? Подавай хоть кому такую пищу, так и всякий затанцует. А? Так, что ли?

Дамы переглянулись, учуяв коварство старого служителя, и вернулись к своей длинной, истертой до лоска скамье.

Кузьма последовал за ними и стал жаловаться.

— Ну, я понимаю, — говорил он доверительно, — вы приходите, сидите… Так у вас же тут кровный интерес: у кого родная дочка, у кого сынок. Верно? А третьего дня тут одна совсем посторонняя сидела, догадки делала про балет, говорила — цыплят надо кушать… Ух, я бы всех этих посторонних метлой отсюда, по ногам да по шеям! Понимаю, — снова уверял он, прижимая растопыренную ладонь к груди, — у кого здесь кровный интерес, сиди! Пожалуйста! Для того и скамья поставлена. А посторонних, моя бы воля…

Вера Георгиевна Троян меж тем прошла в зал-класс на втором этаже, в зал, еще пустой. Она окинула беглым взглядом пол, рояль, станок для упражнений — деревянную полированную штангу вдоль трех стен. Четвертая стена была сплошь выложена большими зеркальными плитами, чтобы ученицы, работая, могли видеть в них каждое свое движение. Была еще в зале лейка с водой, обыкновенная садовая лейка, без которой не обойтись ни в цветочной оранжерее, ни в балетном классе.

Директор школы, тоже старый артист, Иван Васильевич Вольнов, услышав о приходе Троян, поспешил к ней. Они поцеловались щека в щеку.

— Все готово, как видишь… — сказал он, догадываясь, почему Троян заглянула прежде всего в зал для упражнений. — Пол заново переложен. Теперь у нас с тобой, Верочка, самый настоящий, профессиональный пол, с покатостью… Видишь?

— Спасибо. Вижу, вижу. Браво! — Она взглянула на свою браслетку-часы. — А еще целых полчаса! Нарочно всю дорогу пешком шла, даже у многих витрин по пути останавливалась. А все еще рано!

— Понимаю. Не терпится?

— Поверишь, как раньше премьеры какой-нибудь дожидалась, так теперь нового учебного года… Буду к зимним каникулам готовить акт из «Спящей». Аврора — Субботина.

— Наташа?.. Но почему же не из старших кого-нибудь? Не из выпускного или из девятого класса?

— Хочу проверить. У меня особые надежды на Субботину.

— Рановато. Наташа — еще девочка.

— Да ей сколько? Пятнадцатый, кажется?

— Должно быть, так… Но в самом начале пятнадцатый.

— Сильная девочка. Очень сильная. Да вот недельки через две приходи в класс, войдут мои ученицы в трен, приходи, посмотришь, посоветуемся… — сказала артистка, покидая вместе с директором зал для упражнений.

Кузьма прозвонил перемену — она быстро отшумела во всех коридорах и на всех лестницах.

Ученицы седьмого класса сбегались на балетные занятия в туго натянутых трико, в легких туниках, оставляющих открытыми руки от предплечья, в холщовых или атласных туфельках с толстыми носами, с тесемками, завязанными крест-накрест выше щиколоток. Чтобы волосы не рассыпались от движений, все стягивали головы узенькими цветными лентами.

В ожидании, когда Кузьма объявит начало новому уроку, ученицы «разогревались». Вот одна, придерживаясь за станок, бьет ножкой о ножку, бьет быстро и сильно — «чешет» на специальном языке класса; кто вихрем вертится на носках, выставив локти; кто прыгает с бега, возносясь высоко в воздух и пересекая в несколько легких прыжков все пространство зала по диагонали; а вот еще одна девочка, приподнявшись на пуанты, попросту громко топочет обеими ногами, обминая слишком новенькие, слишком твердые в проклеенных носках балетки.

Пестрая, летучая, с непрерывно меняющимися позами картина балетного класса удваивается в зеркальной стене. Вдруг все застывает по обе стороны и в зале и в зеркале: в класс вошли Вера Георгиевна и аккомпаниатор.

Минуту спустя ученицы выстроились вдоль трех стен с полированной штангой-станком, и урок начался.

Старая артистка была теперь без шляпы, без жакета, в лакированных лодочках на скромных низеньких каблуках. Казалось, она занята только уроком. Спокойно и привычно отдает она команду, чередуя упражнения по степени их трудности и внимательно следя за движениями учениц.

— И… раз, два, три! Раз, два, три! — по временам властно командует она, диктуя темп.

Иногда окликнет одну-другую девочку по имени, требуя большей четкости и точности движений. Кажется, и на мгновение некогда ей отвлечься в мыслях от класса.

Но в этот первый день встречи с ученицами, в этот новый день своей жизни в искусстве, артистка явственно видела перед собой свое прошлое и предчувствовала будущее любимого искусства в этих самых подростках — вечное, вновь и вновь воскрешаемое цветение родной славы. От поколения к поколению передаются тайны русского искусства. Давно миновало время Троян, танцуют на сцене новые артистки, а этим на смену уже подрастает в школе юное поколение, перенимающее, как эстафету чести, всю силу мастерства, равного которому нет больше нигде в мире.

— Приседать!.. Ритм!.. И… раз, два, три…

Троян видит всех, следит одинаково за всеми, но любуется втайне одной Наташей Субботиной. Совсем простенькая, даже, кажется, бесцветная она девочка, Наташа… Но едва станет в позицию, только отведет руку и слегка откинет голову — и сразу преображается, от самой фигурки ее, легкой и сильной, веет прелестью, светом, музыкой.

«Аврора… Конечно, Аврора, юная девушка из милой сказки…» — так мечтает артистка, а вслух покрикивает:

— Спину держать!.. Руки, руки! Не забывайте о руках!

Какие худенькие у Наташи руки! В самом деле, она еще не сформировалась как следует. Гусенок! Может быть, Вольнов и прав, рано, слишком рано ей быть Авророй?»

— Раз, два, три… Раз, два, три!

Троян, внимательно следя за упражнениями учениц, в то же время обдумывает сцену из «Спящей красавицы». Аккомпаниатор, кстати, играет адажио из этого балета. Бал во дворце… Четыре заморских гостя… Девочка Аврора дарит им цветы… Когда минет детство Авроры, ее постигнет заклятие злой феи Карабоос. Но сейчас Аврора еще совсем девочка, ей ничто пока не угрожает…

— Довольно! — хлопает Вера Георгиевна ладонями. — Переходим на средину!

Одна из девочек, подхватив лейку, быстро засеменила по залу, окропляя пол, чтобы не скользить на нем, крепче и увереннее держаться.

Все отходят от станка и, расположившись в шахматном порядке, приготовились к новым упражнениям, без опоры.

Теперь Троян, задавая движения, показывает их одними руками. Она не произносит ни слова — только движет кистью, шевелит пальцами, ударяет ладонью о ладонь. Ученицы тоже молча, не мигая, следят за всеми ее движениями. Да, да, они поняли, они хорошо разобрали и запомнили, какие па и в какой последовательности задала им учительница.

— Начали! И… раз, два, три…

Весь класс стройно и точно выполняет одни и те же упражнения. Все разом делают один и другой прыжок, «вынимают» ногу — то есть круто вытягивают ее в сторону; потом наступает черед приседаниям, и снова, как по команде, хотя никакой команды не слышно, все одинаково выгибают корпус далеко назад и озабоченно следят за собственными отражениями в зеркальной стене.

«Нет, Наташа справится… Никаких сомнений, она безусловно справится с трудной ролью. Девочка? Ну и что ж из того? И Аврора из сказки Чайковского в роковом танце с четырьмя искателями ее руки полна детского радушия. Она играет с ними, словно с куклами, и никому не может прийти в голову, что срок заклятия так близок, что уже истекают последние минуты детства Авроры и в букете цветов уже таится веретено, о которое ей суждено уколоться… Она начала свой танец девочкой, но в самый этот миг впервые сквозь детскую игру прорывается в ней не осознанное еще, но уже девичье кокетство».

— Еще раз!.. Начали! — командует артистка и по-прежнему, следя за всеми, любуется одной Наташей.

«Девочка — и, значит, тем больше Аврора сродни ей».

К концу урока Вера Георгиевна уже твердо решила: на школьном спектакле в зимние каникулы Наташа будет танцевать Аврору… Но она ничего не сказала ей в этот день. Даже и не похвалила ни разу.

Троян отпустила аккомпаниатора. Ученицы кинулись к своим чемоданчикам, за полотенцами. Волосы у всех слипались, лица и плечи блестели, лоснились, как будто их самих хорошенько окатили водой из лейки. Все дышали громко и трудно, но улыбались счастливо.

Троян сердито закричала на Наташу:

— Встань сейчас же!.. Ходи, двигайся, шевелись, пока не остынешь… На ноги сядешь, глупая!

То были единственные слова в продолжение всего урока, с которыми артистка обратилась к своей любимой ученице.

 

8. Так проходила осень

Дожди и туманы отделили Алешу от двора с его забавами: там окончился сезон мячей, а сроки зимних игр еще не наступили. В домашней мастерской тоже нечего было делать: из соседних квартир не слышно было об испортившихся звонках, о разладившихся радиоприемниках, о перегоревших электрических плитках, никто также не приходил к молодому мастеру с просьбой сделать полку на кухне или сбить рассохшийся стул.

И получалось так: едва заканчивались уроки в школе, начинались уроки дома. Мать огорчалась: «Засиживается допоздна мальчишка!.. Можно ли столько задавать уроков?!»

Алеша читал, учил, зубрил… Подперев разлохматившуюся голову ладонью, листал он географию, потом с учебником химии перебирался из-за стола на диванчик, потом сердито бродил из угла в угол комнаты, рассчитывая, каков должен быть вес цемента на барже, если известно, на сколько именно опустилась баржа с грузом в воду. А там еще оставались и стихи, и алгебра… Самое страшное — алгебра!

Бывало нередко — все уже спят в квартире, а у Алеши еще порядочно времени светит на столе лампа под зеленым абажуром.

Забегал иногда Коля или Толя, или оба они вместе — тогда быстро летело время в разговорах, но тем труднее навёрстывалось упущенное.

Однажды за помощью пришел к нему Толя — никак не получался у Толи пример из алгебры. Ответ должен быть простой, короткий, а у него выходит и в числителе многочлен и в знаменателе чуть не полстроки… Может быть, какая-нибудь опечатка в задачнике?

Попробовали разобраться вместе — и вместе у них ничего путного не вышло. Должно быть, опечатка!

Тогда они занялись игрой в «китайский биллиард» — с полчаса лениво толкали маленькими палочками металлические шарики из желобка на поверхность, усеянную булавочными оградами, каждая из которых обозначена какой-нибудь цифрой. Но вскоре пришел Коля, и игра прервалась. Счастливец Коля покончил со всеми уроками, в том числе и с алгеброй… Получился ли у него пример?

— Конечно! Отчего же?.. Пример легкий! — небрежно заметил он и сказал, что есть интересные новости: вчера состоялось объединенное комсомольское собрание двух школ — ихней и соседней, женской. — Интересуетесь? — спросил он, усаживаясь на диванчик.

Алеша и Толя снова были за столом, просматривали в тетради нерешенный пример, искали ошибку.

— Так вот что вчера у нас решили: во-первых, готовить вместе с девочками ноябрьский вечер; во-вторых, объединить литературные кружки старшеклассников. Кружки будут поочередно собираться то в мужской, то в женской школе.

Дождь шумел за окном. В широком стекле отражалась комната, и казалось, что на улице, в самой ненастной тьме, повисла такая же точно лампа под зеленым абажуром, что светит здесь, на столе. А если хорошенько всмотреться, мальчики могли различить в осеннем мраке за стеклом и собственные головы, заскучавшие над трудной задачей.

— Одна комсомолка на вчерашнем собрании, тоже семиклассница, спросила у меня, не знаю ли я Анатолия Скворцова… — безучастным тоном сообщил Коля еще одну новость.

Было ясно, что сию минуту он начнет сочинять — нужно только его поддержать каким-нибудь вопросом или восклицанием. Но ребята молчали, склонившись над тетрадкой и тупо дожидаясь, чтобы как-нибудь оправдалась надежда на опечатку.

— Славная такая… С большими косами… И глаза хороши… Большие, серые…

Ничто не помогало — не откликались ребята.

— Да что у вас там не выходит?.. Покажите!

Коля мельком глянул в тетрадку, где для решения простого примера было исписано чуть ли не две страницы, и легонько свистнул.

Карандаш в его руке быстро и уверенно, с порхающей легкостью прошелся всего лишь над двумя неполными строками — сгруппировал по-новому многочлены по обе стороны дробной черты, вынес за скобки одни общие множители по группам, и тогда сами собой определились другие, и вдруг скобки сомкнулись, и, как чудо, обозначились вверху и внизу все еще сложные произведения, но со многими одинаковыми звеньями. Теперь уже каждому было ясно, что звенья эти взаимно сокращаются, уничтожаются… Карандаш у Коли в руке зачеркивал их с веселой беспощадностью, потом надписал знак равенства и твердо, с нажимом, с торжеством, вывел последний итог, тот самый простой результат, который давался и в ответах в конце задачника.

— Ну, теперь поговорим?

Алеша и Толя, ошеломленные простотой и изяществом только что развернутого перед ними решения, по-прежнему молчали. И это не было выражением стыда, или смущения, или неловкости от сознания собственной ограниченности. Молчание их не вызывалось также и завистью перед чужой сообразительностью. Нет, они были полны только восхищения, только гордости за своего товарища и сверстника: «Вот черт! Вот голова!»

— Да будете вы меня слушать или нет?

— Хорошо! — очнулся Алеша. — Про комсомолку? Валяй!

Так и быть, он соглашался немного послушать очередную Колькину брехню в награду за такое ловкое решение алгебраического примера.

— Валяй! — повторил он.

— Я хочу… Ты что думаешь? Я серьезно хочу поделиться… Мы вчера об очень важных делах разговаривали. Почему, скажи, так получается: с тех пор, как школы разделились на мужские и женские, нет больше простых, товарищеских отношений между девчатами и ребятами?

— Как нет? Совсем не бывает? — удивился Алеша.

— Редко когда… Если девочка не с твоего двора, к которой привык с детства, то мы держимся я не знаю как… Или с дурацким смущением каким-то, или вовсе грубо, дерзко. Скажешь, неправда?

Алеша вдруг отчетливо увидел большую старую березу и на траве под нею Наташу. Она сидит, поджав ноги, внимательно слушает, как он читает вслух книжку, и машинально срывает то желтую ромашку, то синий колокольчик, то белую душистую кашку, в изобилии раскинувшиеся перед нею.

— Неправда! — решительно ответил он.

— Так… Значит, мы всем собранием заблуждались? Зря огород городили, чтобы совместный вечер, чтобы концерт, танцы и вообще чтоб мальчишкам и девчатам встречаться чаще, привыкать к простоте в обращении? Это все зря и лучше так, как Толька?

— А что? В чем дело? — удивился Толя Скворцов.

Вот тут-то Коля Харламов и перекинул мостик к рассказу о девочке с русой косой и серыми глазами. Ребята отлично понимали, что он, как всегда, сочиняет, с увлечением предается своим непостижимым розыгрышам, но не мешали ему. Пусть его старается!

Со слов его выходило, что одна ученица седьмого класса как-то увидела Толю в фойе кинотеатра «Ударник» и с тех пор очень хочет познакомиться с ним.

Толя, щурясь, пристально следил и за всеми словами приятеля и за интонациями его голоса, и за выражением его лица и глаз. А тот с упоением, с подъемом нанизывал перед своими слушателями множество подробностей… Колонна с рекламными стендами, кадры анонсируемых картин, русских и иностранных, джаз на эстраде и певица в длинном белом платье, исполняющая песенку под аккомпанемент джаза… Ну, пусть Толя хорошенько пороется у себя в памяти: было все это или не было? И Толя принужден был сознаться, что да, все это как будто действительно было однажды в фойе кино. А Коля напомнил еще про старичка в кепке, который усердно ел пирожное «наполеон», крошки еще обильно сыпались у него между пальцами, — и точно, старичок этот сразу вспомнился, как живой. А вот русой девочки с серыми глазами, которая будто бы так вежливо обратилась к нему, к Толе, с каким-то вопросом, а он хмуро отвернулся, ответил даже какой-то грубостью и тут же укрылся от нее в толпе, — вот этого, хоть убей, не помнит Толя… Нет, не заметил он никакой девочки.

— Не заметил! — с укором произнес Коля. — Не запомнил! В том-то, братец, и все дело! А вот она запомнила… Она, видишь, как подробно все запомнила и пересказала мне, твоему приятелю, чтоб и мне стыдно стало.

Теперь Толя уже начинал верить, он смутился, покраснел и виновато поглядывал на обоих друзей своих.

— Я уж и то объяснял ей, что раз была музыка на эстраде, то с тобой всякое может случиться. Говорю: «От оркестра или пения он у нас шалеет…»

Тут Алешина мама в кухонном переднике заглянула в дверь, сказала:

— Что у вас за клуб? Алеша, ты разве все уроки уже приготовил?

Она посоветовала мальчикам разойтись по домам и заняться делом.

— В воскресенье, ребятки, — сказала она, — в воскресенье, в выходной день, милости просим.

Алеша обещал через пятнадцать минут проститься с гостями.

Едва мать закрыла за собой дверь, он погрозил Коле пальцем.

— Ну и ловок же ты! — сказал он. — Ишь, в краску какую вогнал бедного Тольку… Хитер! Снимки в фойе, джаз, певица, даже старичок с пирожным… Разыграл он тебя, Толя! Факт! Опять разыграл. Опутал своими подробностями, как сетями. Ты и попался. Ясно?

— А что, скажешь, не было этого? — спрашивал Харламов.

— В том-то и дело, что было. Да мы чуть ли не все втроем и видели это в прошлом году. Все вместе ходили тогда в кино, видели и певицу эту в белом платье и старичка с пирожным. А девочки все-таки никакой не было, и никакой обиды никому Толя не причинял.

— Спорим, что была? На три рубля! Я познакомлю вас обоих с нею. Идет?..

Алеша бывал рад таким перерывам в занятиях. Если случалось, что никто не приходил к нему, он сам тогда отправлялся к приятелям, чтобы немного поболтать и развлечься.

Долго тянутся осенние вечера. Вот уже, кажется, и пересказ по русскому составлен, осталось только начисто переписать в тетрадь. И стихи прочитаны несколько раз, пора бы им запомниться… Но, переписывая, он вдруг отвлекался, неизвестно зачем рисовал на черновых листках фигурки и профили. А заучивая стихи наизусть, останавливался взглядом на лучистом пятне за стеклом, — отражение лампы точно гипнотизировало его, приятное оцепенение овладевало им, стихи вдруг вытеснялись мыслью о ноябрьском школьном вечере… Будет концерт, будут танцы… И вдруг на вечере этом оказалась бы каким-нибудь чудом Наташа, и они танцевали бы вместе, как там, в лагере!

Соломенная шляпа с большими, круто изогнутыми полями, узенький кожаный поясок, застежка на груди, забавная брошка из пластмассы в виде борзой и еще много других мелочей, связанных с Наташей, ей принадлежащих, ее украшающих, возникали в памяти и гнали прочь стихи.

Одинаковые дни, одинаковые вечера…

Хорошо, если в школе на уроках кто-нибудь другой решал у доски задачу, рассказывал о почвах в центральных областях России или объяснял зависимость между корнями слов, суффиксами и флексиями. Но если на уроках произносилось: «Громов!» — внезапная тяжесть сжимала колени Алеши, холодно и пусто становилось в груди, он плелся к доске и отвечал так, будто ему было стыдно повторять общеизвестные, скучные вещи перед всем классом.

Он отделывался краткими фразами. Приходилось задавать ему много дополнительных вопросов. Алеша и на все новые вопросы отвечал с той же лаконичностью.

Ответит и молчит, ждет, хмурится. Надо было учителю всякий раз приложить немало усилий, прежде чем удавалось выяснить, что мальчик все-таки добросовестно приготовил урок.

 

9. Дома у Коли

Инженер Харламов возвращался с работы домой лишь в поздние вечерние часы. Он мало виделся с женой и сыном, подробности домашней жизни во многом ускользали от него.

Дома, надев халат, или только скинув пиджак и оставаясь в синем джемпере с вышитыми по груди белыми оленьими головами, Владимир Павлович Харламов предавался чувству заслуженного, как ему казалось, покоя в семье.

Но изредка бывало — прочтет Владимир Павлович в газете что-нибудь тревожное о молодежи, про какого-нибудь свихнувшегося юнца, и учинит тогда пристрастный допрос жене:

— Послушай, Варя! Ты сегодня читала вот это?.. Нет? А ну, погляди…

Он следил за выражением ее лица, пока она быстро водила глазами по строчкам. Потом придирчиво допытывался: сколько денег на карманные расходы дает она Коле и хватает ли у нее разума, осторожности, просто житейской дальновидности, чтобы контролировать сына буквально на каждом шагу? Ему самому некогда, к сожалению, он слишком занят, и дом, семья, сын целиком на ее ответственности! Понимает она это или нет?

Маленькая, хрупкая Варвара Алексеевна выслушивала мужа со снисходительной, даже как будто победоносной улыбкой. Она с удовлетворением оглядывала горку с хрусталем и фарфоровыми безделушками, дорогой китайский ковер нежнейших, блеклых оттенков, мягкие и пухлые узоры которого выступали с такой обманчивой выпуклостью… Она молчаливо приглашала мужа полюбоваться также шелковыми занавесками на окнах — они синие и почти прозрачные… А вся тщательно подобранная ею антикварная мебель? Полированное великолепие мебели зеркально отсвечивало светом и тенями… По справедливости, Владимир Павлович может сам ответить на вопрос, чиста ли у нее совесть за порядок в доме.

— Я о другом, Варя… Я про Колю говорю.

— А что? Не понимаю. Ну что, Коля?.. Почему?.. И какое отношение, скажи, пожалуйста, — начинала она сердиться и с гримасой оскорбленного достоинства кивала на газетный лист, — что общего ты усматриваешь между всем этим и… и нашим мальчиком?

Она с воодушевлением принималась расписывать всевозможные достоинства сына, радовалась его исключительным способностям, или хвастала лестными отзывами о Коле одной, и другой, и третьей учительницы. Владимир Павлович торопился унять поток материнского тщеславия.

— Брехунишкой растет… — пробовал он оправдать свою тревогу, но уже не в силах был утаить улыбки: все-таки, что ни говори, а Коля в общем молодчина! — Слушай, Варя… ей-богу, — предупреждал он, — любит Коля порисоваться. Я сколько раз замечал. И, пожалуйста, не надо удовлетворять все его прихоти мгновенно, как в сказке… «Ах, Коленька сегодня утром, — старался он подражать интонациям жены, — что-то такое упомянул про спортивный пиджачок с этакими большими накладными карманами…» И готово! В тот же день дорогая мамочка подносит сыну желанный подарок. Признавайся! Ведь так это и было? Вот я вижу на нем опять новый костюм!..

— Как это «опять»? Просто новый костюм. И почему бы нет? Коля уже не маленький, и его желание быть прилично одетым…

— Согласен. Заранее согласен со всем, что ты можешь сказать. Но не делай глупостей, не давай ему привыкать к мысли, что ему все на свете доступно. Заставляй его дожидаться каждой обновки по месяцу, по два, чтобы почувствовал как следует цену деньгам.

Она поводила плечами, точно ей становилось тесно от подобных упреков, а он требовательно продолжал;

— И чтоб не было в нем… не было этой опасной уверенности, будто он не такой, как все!

Такие вспышки разумной отеческой заботы возникали слишком редко — для этого требовались чрезвычайные обстоятельства, — и ощутимых результатов они не давали. Жизнь в маленькой семье инженера Харламова текла по установившемуся руслу: отцу было некогда, а мать оставалась все такой же легкомысленной, неспособной задумываться об опасностях, подстерегающих сына.

Случалось, во время отпусков или в большие праздники Владимир Павлович оказывался на продолжительное время дома, в семье. Тогда между отцом и сыном завязывались разговоры — всякие, и всерьез и в шутку. Рослый мальчик с насмешливым умом и непринужденной речью нередко увлекал отца. Владимир Павлович, забывая о своих намерениях с воспитательной целью прощупать мысли и интересы сына, держался с ним как равный с равным. Бывало даже и так, что сын с заметным чувством превосходства знакомил отца с такими сторонами жизни, о которых тот и понятия раньше не имел.

Так, однажды Коля распространился о современном состоянии киноискусства в разных странах. Владимир Павлович любил кино, при всей своей занятости пересмотрел почти все картины, о которых сын рассказывал теперь такие интересные подробности. Долго, не перебивая ни единым словом, слушал он.

— В Италии, — говорил Коля, — передовые режиссеры, авторы тех картин, папа, которые мы с тобой видели, привлекают для массовых сцен не актеров, а простой народ, жителей тех самых мест, где развивается по замыслу художников, действие: пастухов Сицилии, безработных Рима, крестьян Калабрии, обитателей пригородных трущоб Неаполя… Ты заметил, как это у них здорово получается? Например, в картине «Нет мира под оливами» актеры, занятые в главных ролях, просто растворяются среди настоящих пастухов! Помнишь? А «Два гроша надежды»? А «Похитители велосипедов»?

Тут Коля, внимательно следя за отцом — какое это на него произведет впечатление? — с солидной медлительностью произнес длинную и явно из чужих слов составленную фразу.

— Правдивое творчество художников, — сказал он, — переплетаясь с подлинными картинами итальянской уличной жизни, с колоритным фоном нищих трущоб или горных, пустынных, поросших одними жалкими колючками пастбищ, дают сплав такой изумительной реальности, которого еще не знало человечество…

Потом он противопоставил прогрессивному итальянскому киноискусству современную продукцию американских растлителей человеческого духа. Бандиты и выродки всякого рода полностью вытеснили с экрана все настоящее, все достойное, все благородное. Величайшему артисту нашего времени Чарли Чаплину больше нечего делать в Америке, и он бежал оттуда, бежал навсегда и поселился в Швейцарии… Ничего! Он еще рассчитается по-своему со всеми врагами мира на земле. Рассчитается по-чаплински!

И опять Коля, пристально следя за выражением отцовского лица, выдал пышную, заимствованную у кого-то фразу:

— Чаплин делает сейчас новую картину, и скоро люди всех наций будут смеяться вместе со своим Чарли, и тогда американские мракобесы содрогнутся, съежатся под взрывами этого сокрушающего, всечеловеческого хохота.

— Да где ты про все это вычитал? — не вытерпев, спросил Владимир Павлович.

Варвара Алексеевна находилась тут же и молчаливо торжествовала: какие еще могут быть опасения за мальчика, если он на пятнадцатом году своей жизни куда более развит, чем иной студент университета!

— Вычитал, не вычитал… Интересно — слушай. Неинтересно — прошу прощения, больше не смею занимать твоего драгоценного времени.

— Да нет, интересно очень! Но все-таки… какие источники?.. Откуда ты все это взял?

— Опять двадцать пять!

У мальчика был снисходительный, иронический вид.

Он с достоинством усмехнулся и уже сделал такое движение, точно собирался уйти по другим своим важным делам, раз нет ему должного доверия у собеседника.

— Да говори, говори, пожалуйста! — заторопился Владимир Павлович.

Коля после нарочито долгой паузы продолжал свой рассказ про Чарли Чаплина: как великий мастер кино долго готовится к своим картинам, сам пишет сценарии, сам сочиняет музыку — все сам! — и как потом читает свои сценарии кружку избранных друзей. «Чтение» такое обычно занимает много часов, потому что это не простое чтение, а игра, показ всевозможных трюков, с применением реквизита, с уморительным обыгрыванием всяческих предметов обихода, как это умеет гениальный Чаплин…

Рассказ затянулся надолго, он обернулся в обширную лекцию, полную увлекательных подробностей. Владимир Павлович из опасения лишить себя удовольствия даже думать перестал про секрет удивительной осведомленности сына.

А секрет оказался очень простым и сам собой раскрылся перед Владимиром Павловичем какой-нибудь час спустя. Варвара Алексеевна с Колей отправились погулять немного. Владимир Павлович оставался один и от нечего делать бродил по квартире, заглянул в комнату Коли, случайно открыл ящик его письменного стола и обнаружил в нем многокрасочный иллюстрированный журнал «Кино» со штампом библиотеки. В очередном выпуске журнала среди прочих материалов были две статьи об итальянском киноискусстве и о Чарли Чаплине, поселившемся в Швейцарии. Беглого просмотра их было достаточно, чтобы понять, откуда Коля почерпнул не только все свои подробности, но и самые обороты речи, даже отдельные сравнения и метафоры… Превосходная память у мальчишки!

Владимир Павлович тихонько, как деликатный человек, нечаянно узнавший чужую тайну, положил журнал на прежнее место и даже на цыпочках выбрался из Колиной комнаты, хотя отлично помнил, что в доме пусто.

Когда жена с сыном вернулись с прогулки, он, ни в чем не признаваясь, как будто видом не видал никакого уличающего журнала, высказал еще раз свое удивление: откуда все-таки Коле так досконально известно об образе жизни Чарли Чаплина в месте его нового поселения и почему он так ревниво держит в секрете источник своей столь поразительной осведомленности?

— Не все ли равно? — пожал Коля плечами. — Просто я знаком с одним нашим крупным кинорежиссером… Устраивает тебя это? Он ездил недавно за границу, виделся там с самим Чаплином, ну и вот…

— Что? Что? Как? — теперь наступил черед отца взглянуть на сына с веселым, насмешливым участием, он погрозил ему пальцем. — Ты лично знаком с ним? И мало этого, он удостаивает тебя беседами на свои профессиональные темы? Коля! — с ласковым упреком произнес он. — Ну кому ты это говоришь? Постыдись!

— Не понимаю: чего ты хочешь? Почему вдруг цепляешься и не веришь ни одному моему слову?

— Странно! — со смущенным удивлением вступила теперь в разговор и мать. — Ты знаком с таким известным человеком, а мне никогда не говорил об этом. И ты еще хочешь уверить нас, что беседуешь с ним запросто, как со своим товарищем… Ну, подумай сам, ведь ни в какие ворота не лезет!

— А я все-таки бываю у него в доме. Очень просто. Мало ли что! Хотите — верьте, хотите — нет… Только, конечно, разговаривал он не со мной, а с другими своими гостями — режиссерами, артистами, писателями. А у него есть сын, мой товарищ, я недавно с ним познакомился, сверстник мой… Ну, и я как раз был у Димы, мы вместе с ним сидели там, слушали. Ну, неужели обо всем, обо всем вам надо докладывать, культ какой-то устраивать?

Отец и мать переглянулись. Владимир Павлович вдруг нахмурился, сказал с досадой:

— Ну, хватит, хватит! Заврался. Опять заврался! Скверно, Коля! Стыдно! — и пошел сердито шагать по комнате.

Казалось, тут бы и взять мальчишку в оборот, уличить его в бесстыдной и нелепой лжи, хорошенько подтрунить над его похвальбой, попытаться нещадной проработкой отучить его от непременного желания выставлять себя свидетелем либо непосредственным участником любых событий, строго-настрого предостеречь от фанфаронства, от тщеславной болтовни, которая способна лишь приводить его самого в глупейшее положение… Но разговоры эти неприятны, и Владимир Павлович малодушно увильнул от них, отделываясь скорее смущенными, чем гневными возгласами: «Хватит! Стыдно!»

Уклонившись от объяснений с сыном, он тем настойчивее упрекал и обвинял после жену. Он досаждал ей весь вечер и потом все утро.

Доведенная до слез Варвара Алексеевна отправилась в школу, к Евгении Николаевне.

Учительница долго не понимала: чего хочет от нее эта маленькая нарядная женщина? Лиловая шляпка с вуалеткой нависала над ее нежным и чистым лбом; поверх светлого бежевого пальто выглядывал воротничок вязаной кофточки; туфли на толстой, узорно простроченной по ранту каучуковой подошве тоже были лиловыми, и перчатки, и сумочка, и даже особенные, в виде крохотных кинжальчиков, застежки на пальто были того же лилового оттенка.

— Он не дает мне слова сказать! — жаловалась Варвара Алексеевна торопливо и жарко. — Честное слово, я почти не вижу его, приходит поздно ночью домой — и бух в постель… Представляете, как это весело? Но еще хуже, когда он остается дома и от нечего делать выдумывает такое…

Евгения Николаевна, ничего еще не понимая, с любопытством присматривалась к гостье: большие серые глаза возбужденно сверкали, в торопливом щебетании шевелились ярко накрашенные губки, сияли влажные ровные зубы.

— Простите, — прервала она, наконец, поглядев на свои часики и убедившись, что скоро конец перемене, — вы о ком говорите?

— Я? Ну, конечно о Владимире Павловиче! О своем муже! — с удивлением пояснила гостья.

— Так… Значит, у вас какие-то разногласия с мужем? По поводу сына? Что же его беспокоит? Я не поняла.

— Евгения Николаевна, дорогая, очень вас прошу, загляните сегодня вечером к нам, помогите мне… Честное слово, я больше не в состоянии! Объясните ему, что Коля вовсе не такой плохой, как ему кажется.

— Коля Харламов? Ваш Коля — плохой?

— Ну, вот видите! Я то же самое ему говорю.

Классная руководительница улыбнулась с ласковой снисходительностью и с достоинством человека очень занятого, привыкшего дорожить каждым часом своего времени, объяснила, что зайти не сможет.

В классе у нее тридцать восемь учеников. Тридцать восемь! У некоторых плохи дела, не то что у Коли Харламова, а она не всегда находит время заглянуть к ним домой, познакомиться с условиями их домашних занятий… Вот, например, Толя Скворцов. Что-то неблагополучное с ним творится с прошлого года! Но что именно? Напрасно она допытывается у мальчика, напрасно ищет встречи с родителями — в школу их не дозовешься, а дома никак нельзя застать, она уже два раза пробовала…

Варвара Алексеевна терпеливо дожидалась, когда учительница покончит с Толей Скворцовым и другими чужими мальчиками, чтобы снова вернуть ее к разговору о своем сыне. Но тут вскоре послышался звонок — педагоги из учительской направлялись в классы, — и Евгения Николаевна, уверяя гостью, что она может быть совершенно спокойна за своего Колю, тоже подвигалась к двери все ближе и ближе.

— Во всяком случае, — протянула она руку, прощаясь, — я всегда готова выслушать Владимира Павловича, пусть зайдет в любой день. Или лучше — у нас скоро будет родительское собрание, буду рада познакомиться с ним на этом собрании…

На ближайшем уроке в девятом классе Евгения Николаевна нет-нет да и возвращалась в мыслях к странному разговору с маленькой нарядной женщиной. Она привычно выводила мелом на доске тригонометрическую формулу, звено за звеном раскрывая перед учениками ход математических выводов. Мел крошился в ее руке. Падали крошечные зернышки мела на пол и изредка потрескивали, раздавленные под туфлями.

Потом она вызвала к доске одного из учеников — решать задачу с применением только что разъясненной формулы. Ученик уверенно и быстро писал строку за строкой. Можно было Евгении Николаевне порадоваться, втихомолку погордиться даже, что трудная формула так легко воспринята юношей, а она снова ощутила в себе смутное беспокойство… О чем? Ах, да! Колина мама… Странно — родители Коли Харламова, этого превосходного, талантливого ученика, гордости всей школы, очень серьезно повздорили меж собою из-за сына. Маленькая женщина в лиловом лепетала что-то невразумительное, бестолковое — бог с нею… Но все-таки ясно, что муж ее чем-то глубоко обеспокоен, очень тревожится за сына. Странно, очень странно…

Вернувшись на новой перемене в учительскую, Евгения Николаевна попросила уборщицу принести из буфета стакан чая с лимоном. Долго помешивала она в стакане ложечкой, пила чай сосредоточенно, маленькими глотками — так, что географ, обратив внимание, спросил:

— Что это вы, Евгения Николаевна? Задумались? Или утомились нынче?

— Разве? Не знаю… — улыбнулась она. — Нет, ничего… Впрочем, ваша правда. В который раз я, кажется, убедилась сегодня, что не в одних пятерках дело. Что ж пятерки!..

Потом она вышла в коридор, погулять на просторе. «И очень может быть, — неотступно держалась в ней одна и та же мысль, — очень просто, что этот самый… как его?.. Владимир Павлович прав и мы в школе проглядели в Коле Харламове что-то очень важное».

Незаметно для себя самой она поднялась на третий этаж, в свой седьмой «А». В классе, как и полагается на перемене, было почти пусто. Три… нет, четыре мальчика. Четвертый, не сразу замеченный, в самой глубине комнаты, ухватившись обеими руками за края парты, держался на ней головой вниз, пощелкивая в воздухе вытянутыми ногами в разношенных, потускневших желтых ботинках.

Евгения Николаевна прошла неторопливым шагом к окну. Три мальчика, с виноватым видом поглядывая издали на четвертого, слишком увлекшегося и ничего не замечающего в своем перевернутом положении, подошли к учительнице.

— Кто это? Не разберу… — спросила она.

— Воронин, — тихонько ответил ей один.

— Воронин! — громко окликнул товарища другой.

— Воронин! — удивилась Евгения Николаевна. — Комсорг класса, оказывается, неплохой акробат.

Теперь Костя Воронин, красный не от одного только мускульного напряжения, стал на ноги и кинулся вон из класса. Евгения Николаевна спокойно окликнула его, позвала к себе. Она бочком присела на подоконник. Одна нога ее касалась пола, другая покачивалась на весу. Сунув руки в карманы жакета, Евгения Николаевна с улыбкой оглядела всех четырех, подумала: «Знаю я своих мальчиков или не знаю?» — а вслух сказала:

— Так вот что… Запомните: в пятницу у нас родительское собрание. Первое родительское собрание в этом году. Скажите отцу или матери, чтоб непременно пришли… И всем другим ученикам скажите. И Коле Харламову обязательно скажите… В пятницу, в восемь вечера.

 

10. Родительское

В пятницу, во второй половине дня, Евгения Николаевна заканчивала дополнительные занятия с несколькими учениками седьмого класса. Их было девять, в том числе Алеша и Толя.

Готовясь отпустить мальчиков, Евгения Николаевна еще раз напомнила им, что сегодня родительское собрание.

— Скажите дома, чтоб непременно приходили… В восемь часов!

А было уже шесть и давно стемнело.

Ребята, освободившись, буйно кинулись вниз по лестнице, к раздевалке. Мелькнул один пролет, круто, на бегу, повернулся другой, и вдруг Толя, цепляясь свободной от сумки рукой за перила, притормозил бег. Гладкое, полированное дерево засвистело под его ладонью.

Алеша, бежавший впереди, оглянулся, подумал: «Директор!» Но никого вокруг не было, кроме уборщицы на площадке, подбиравшей в совок остатки сора.

Алеша снизу подивился на товарища: «Что с ним?» Толя застыл на верхних ступенях лестницы и со странным выражением лица прислушивался… к чему? Тишина была в опустевшей школе. Хлопали внизу двери — это убегали только что занимавшиеся вместе с ними ученики. Где-то звучало радио да из ближайшего коридора доносился легкий, едва уловимый гул вентилятора.

Алеша поднялся к приятелю.

«Что с ним?.. Забыл что-нибудь?..»

— Погоди! — шепнул Толя.

Алеша подождал. Но друг его не двигался, молчал и, скосив глаза, слушал неведомо что… Губы его приоткрылись в улыбке.

Да что с ним? Пойдет он сегодня домой или нет?..

— Сейчас… Погоди, — все так же, едва слышным шепотом. Потом он глубоко вздохнул. — Неужели не слышишь?.. — спросил он. — Репетиция идет!

— Да это же радио!

— Скажешь тоже! Когда ты слыхал, чтоб по радио настраивались?

В самом деле, в эту минуту стройные звуки сменились беспорядочной пробой инструментов — слышны были легкие звоны щипковых, тяжеловесные рулады духовых.

— Музыкальный кружок! — с завистью произнес Толя.

Видно было, как ему хочется побежать вверх и хоть издали, хотя бы сквозь закрытую стеклянную дверь зала, поглядеть на ученический оркестр. Но нельзя, время позднее, приходится спешить домой.

— Репетиция! — еще раз мечтательно произнес он и стал медленно спускаться по ступеням.

Если Толя так любит музыку, почему он перестал играть, бросил кружок?.. Ведь он уже лучше всех играл на аккордеоне!

— Почему! — Толя прибавил шагу. — А где время взять — и на школу, и на домашние уроки, и чтоб в кружке играть, и… и на все?!

На улице сильный ветер раскачивал голые деревья, фонари швырялись тенями, рябились желтые от света лужи.

Во дворе, у щербатого большого камня, откуда приятели обычно расходились в разные стороны, Толя спросил:

— У тебя кто пойдет в школу? Мать?

— Конечно. Отец еще на заводе.

— Знаешь, что? Алеша, вот что… Пожалуйста, скажи Александре Семеновне, пусть она и про меня спросит… Ладно?

— А ты своим так и не сказал? Боишься?

— У нас хоть говори, хоть не говори… Кто пойдет? Матери вздохнуть некогда.

— Отца пошли!

— Отца! Пошлешь его… отца! Ну, я пошел! — вдруг крикнул Толя, и, кажется, слезы блеснули у него в глазах…

Он побежал, неосторожно влетел с бега в большую лужу, она вспыхнула под ним, брызнула, обдав чуть не по самые колени. Толя, не задерживаясь, бежал дальше и в следующую секунду скрылся за входными дверями «красного».

Алеша поглядел вслед — что это опять с ним? — конечно, посочувствовал товарищу, даже погрустил, но немножко, самую малость, и отправился к себе.

Взобравшись на площадку шестого этажа, он испробовал звонок. Алеша всякий раз не просто звонил у своих дверей, а именно проверял действие глушителей и регуляторов, которыми он, по вольной прихоти, менял чуть не каждую неделю характер и тон звонка. На этот раз язычок извлекал из чашечки дробное, простуженное хрипение. Пока бабушка не открыла ему двери, он все держал палец на кнопке.

— Это я! — громко, во всю силу легких, объявил он.

— Тьфу! — с досадой отплюнулась бабушка и тут же спокойным голосом прибавила: — Не слепая, слава тебе господи!

— Мама! — с прежней силой крикнул Алеша с порога. — На родительское! В восемь часов! Явка обязательна!

Александра Семеновна расчесывала волосы перед зеркалом, во рту у нее были зажаты шпильки. Она сказала сквозь сомкнутые губы:

— Что шумишь? Видишь, собираюсь.

Пока мать одевалась, он все смотрел на нее. Что-то скажут нынче в школе? Он знал: в доме хорошо или плохо, празднично или грустно — смотря по тому, что происходит за стенами дома: у него в школе, на заводе у отца, в бухгалтерии у матери… С чем-то вернется сегодня мать?

Вот она застегнула жакет, надела шляпу, вот велела Алеше подать ей пальто.

— Ну, как считаешь, очень стыдно мне будет перед чужими людьми или не очень? — спросила она, уходя, и Алеша в ответ только неопределенно сморщился.

— Ты спроси и про Толю, — сказал он. — А то у него некому пойти.

В школе в этот вечер собирали родителей всех пятых, шестых и седьмых классов. В вестибюле школы дожидались родителей классные руководители, старшая пионервожатая и ученик девятого класса Анисимов Сергей, секретарь бюро комсомола.

Евгения Николаевна в своем неизменном темно-синем костюме в полоску и с галстуком-бабочкой на светлой блузке, встречая родителей, перебрасывалась с ними приветствиями или короткими замечаниями и направляла в класс.

— Варвара Алексеевна, а где же ваш муж?.. Жаль, очень жаль… Кажется, товарищ Скопин? Здравствуйте! — пожимала она руку человека в желтой кожаной тужурке. — Простите, как ваша фамилия?.. Да, ваш сын у меня в классе. Будем знакомы. Евгения Николаевна. Подымитесь на третий этаж, в седьмой «А»…

Или она без всяких слов, издали, одним наклоном головы, провожала тех заботливых отцов и матерей, которые часто бывают у нее и сами знают, куда идти.

Анечка и Сережа Анисимов стояли несколько в стороне от педагогов и нервничали. Им все казалось, что родителей на свете слишком мало. Они вполголоса упрекали друг друга.

Было уже половина девятого. Неужели родительские собрания проваливаются? Анечка все сильнее беспокоилась. Вот уже и девять!

— Недостаточную работу мы провели… Недостаточную! Так я и знала! — она постукала тупым кончиком карандаша по ладони.

— Что вы такое знали? — начинал раздражаться Сережа Анисимов.

— А то! Конечно, надо было весь актив мобилизовать, а не так, как мы… Надо было по всем домам разослать… Я говорила!

— Послушайте… Марианна Сергеевна! — и уж если Сережа назвал Анечку по имени-отчеству, значит сильно доняла она секретаря комсомола.

Еще минута-другая — и они непременно поссорились бы, если бы Евгения Николаевна не поспешила к ним на выручку.

— Скоро начнем! — ободрила она, догадываясь о причине, вызвавшей на их лицах такое возбуждение. — Мне и самой не по себе, — призналась она. — Первая в году встреча с родителями! Это… это очень важно!

— Ну, конечно! Я и говорю: мы в этом году безусловно прошляпили… — И тут же, смутившись, поправилась: — Совсем плохо подготовились.

— Нет, почему же… Родители идут, как всегда: не слишком много, но и не так уж мало.

— Как же? — недоверчиво произнесла пионервожатая. — Вот вы сами сказали, что вам не по себе. Почему же вы так сказали?

— Почему! Потому, что жду многого от этих встреч… Обманываюсь иногда, разочаровываюсь, но всегда жду.

И вот, наконец, пора было начинать. Анечка попросила у Евгении Николаевны разрешения присутствовать на ее беседе, и они вместе отправились наверх.

Вступительное слово Евгении Николаевны было кратким, но решительным. Программа в седьмом, выпускном, очень большая, и требования к ученикам в продолжение учебного года и на экзаменах будут высокими. Необходим точный и твердый режим домашних занятий, а большинство ребят дома живут без настоящего контроля, и нельзя рассчитывать, что дети сами смогут изо дня в день разумно делить свое время между трудом и досугом…

Пока Евгения Николаевна говорила вот так, вообще, не ссылаясь на отдельные примеры, союз школы и семьи казался прочным. Но она хорошо знала, что сию минуту, с переходом от общих слов к обсуждению живых ученических дел, непременно найдутся среди родителей и такие, что будут готовы тотчас обратиться из дружных союзников в непримиримых противников. Вот почему, склонившись над списком учеников с первыми показателями их успехов в этом году, Евгения Николаевна примолкла в поисках осторожных и точных выражений.

— Скопин Леонид! — назвала учительница, руководствуясь не алфавитным списком, а знакомыми, сидящими перед нею лицами.

— Есть! — бодро откликнулся плотный брюнет в кожаной тужурке, пахнущей дождем и мазутом.

— У вашего Лени двоек нет, — сообщила Евгения Николаевна, и круглое лицо Скопина стало еще круглее. — Да-а-а… И все-таки не имею оснований быть довольной. Никаких оснований! — Только что осчастливленный отец снова насторожился. — Тройки… Сплошные тройки, только по черчению «пять». Мальчик учится весьма посредственно…

Сказав это, она в продолжение многих минут не упоминала больше про Леонида Скопина и снова обратилась к общим рассуждениям: у иного пятерки, одни пятерки, и все-таки есть у педагога о чем с тревогой посоветоваться с родителями. Потому что школа и семья вместе отвечают ведь не только за знания своих питомцев, не только за культуру их мышления и поведения, но также и за нравственные качества, за моральный уровень, за душевную стойкость, даже за самое сокровенное в мыслях и чувствах школьников. Родители лучше знают своих детей — это естественно, — и педагоги без родительской помощи, без их сочувственного и доверчивого содействия могут оказаться бессильными. Какие события домашней жизни влияют иной раз на развитие мальчика? Что тормозит вдруг его успехи? Чем вызывается неожиданный упадок трудолюбия и любознательности?

— Мы с вами собрались не ради простенькой информации: такие-то и такие отметки у ваших детей, — объяснила Евгения Николаевна.

Анечка сидела в глубине класса и внимательно следила за каждой фразой учительницы. Старшая вожатая, поступившая на заочное отделение педтехникума, училась искусству школьного труда всюду — и на родительских собраниях.

Она огорчилась за Скопина. Вот он сидит теперь смущенный, обиженный. Что ему до общих рассуждений о союзе школы и семьи, если классная руководительница недовольна его сыном без всяких видимых причин!

— Скажите, — вновь обратилась Евгения Николаевна к забытому родителю в желтой кожанке, — что поделывает ваш Леня дома? Есть у него какие-нибудь особые привязанности? Не заметили ли вы, чтобы он горячо увлекался каким-нибудь делом?

Родитель молчал.

— В прошлом году он, кажется, возился с авиамоделями… Нет? Я ошибаюсь?

— Точно. И теперь занимается.

Старший Скопин, желая показать с самой лучшей стороны Скопина-младшего, энергично и кругообразно шевельнул перед собой сжатыми кулаками. Жест этот, ни в малой степени не соответствуя авиамодельным забавам сына, красноречиво свидетельствовал, что отец — шофер, чьи руки привыкли к баранке автомобильного руля.

— Сын на техническую станцию ходит, — прибавил он с приметной гордостью. — Занимается. Точно.

— И в этом году ходит? Отлично! Ну, вот видите! Значит, он уже не такой безнадежно вялый мальчик, каким кажется.

Евгения Николаевна направилась ближе к Скопину, подошла совсем вплотную к парте, за которой тот сидел, и легонько побарабанила по ней пальцами.

— Вы могли бы мне очень помочь, — сказала она.

Анечка насторожилась еще более прежнего и даже приложила карандашик к губам.

— Леня ваш всегда такой медлительный, и взгляд у него рассеянный, печальный, скучный. Кажется, ничто его не интересует, ко всему на свете он равнодушен… Дремлющая, сонная душа… А это, оказывается, совсем и неверно. Вон какая у него стойкая привязанность к техническим занятиям! Отсюда, очевидно, и его любовь к черчению. Ясно? Не правда ли?

Она просила отца помогать ей: надо терпеливо добиваться, чтобы Леня занялся школьными предметами с тем же увлечением, с каким он отдается приватным занятиям на технической станции. Надо разбудить в нем самолюбие, чтобы не довольствовался самым малым — одними тройками. Надо привить ему охоту к соревнованию с товарищами…

— Конечно, это не так просто, — предупредила она, возвращаясь за свой столик. — Одними внушениями, скучными назиданиями и поучениями мы ничего не добьемся. Воронин Константин! — назвала она фамилию другого ученика, но тут же на некоторое время снова вернулась к делам Леонида Скопина: — Будем действовать вместе и в школе и дома, будем с вами, товарищ Скопин, чаще встречаться, советоваться, подсказывать друг другу, и я уверена — мы расшевелим Леню, раздуем в нем живую искорку…

Еще так недавно Анечке было жаль родителя в желтой кожаной тужурке — таким выглядел он огорченным, — теперь он снова шевельнул в воздухе сжатыми кулаками, точно круто направлял руль невидимой машины по новому пути.

— Константин Воронин! — повторила учительница. Худенькая женщина в теплом вязаном платке еще раньше поднялась с места, дожидаясь. — Садитесь, пожалуйста. Сидите! Сидите!.. Костя ваш учится хорошо. Очень хорошо. — Пожилая женщина глубоко поклонилась, стягивая плотнее на груди платок обеими руками. — Никаких замечаний не имею. — Снова поклон. — Случается, правда, пошаливает, иной раз любит покуролесить на уроке, лишь бы рассмешить товарищей. А однажды цирковой номер показывал. Правда, в перемену. Стоял на парте вниз головой. — Мать Воронина и тут молча поклонилась. — Но я думаю — все это не беда, пройдет… Это, наверное, от избытка энергии. А ученик он хороший и общественник настоящий, добрый, отзывчивый товарищ, недаром его в комсорги выбрали… Да вы садитесь! Сидите, пожалуйста! — упрашивала Евгения Николаевна, но женщина в большом платке все стояла и кланялась.

Покончив с Ворониным Константином, классная руководительница перешла к Громову Алексею и тут в явной нерешительности задумалась. Алеша составлял для нее едва ли не самую трудную педагогическую задачу. Так она и сказала Александре Семеновне.

— Нет, нет, — поспешила она успокоить Алешину маму, заметив, как та горячо вспыхнула от стыда перед столькими свидетелями, — я вовсе не собираюсь огорчать вас плохими отметками…

Она подошла к Александре Семеновне и заговорила совсем тихо, так тихо, точно не хотела посвящать остальных родителей в этот особенный случай своей школьной практики:

— Трудный, очень трудный и сложный характер у Алеши, я одна никак не могу разобраться… Иной раз он кажется рассудительным и вдумчивым, гораздо старше своих лет, а то вдруг совсем ребенок… Или без всякой видимой причины заупрямится, становится колючим, дерзким, ощетинится, как зверек, нападает на него какая-то враждебная угрюмость — сладу тогда нет.

— Стесняется? — нерешительно высказала предположение Александра Семеновна.

Все в классе, и особенно Анечка, напряженно ловили каждое слово в этих объяснениях, которым учительница, казалось, хотела придать секретный характер.

— Трудно мне с ним.

— И дома он нас замучил. Вбил себе в голову, чтобы кончить с учебой и скорей на завод.

— Что? Разве? Я ничего не знала…

— Отец ему и думать запрещает, а он свое — на завод и на завод!

Новость эта весьма обеспокоила учительницу. Ей хорошо известны были добросовестность и старательность мальчика, она верно угадывала в нем чувство долга и ответственности, она находила в нем также и самолюбие, и гордость, и достоинство… много хороших качеств, а плодов они не давали. Алеша ожесточался у нее на глазах, и вот уже, оказывается, силы в нем надломились, он больше не хочет учиться и надумал бежать из школы…

Евгения Николаевна, засунув руки в карманы жакета, прошлась меж рядами парт, достигла Анечки, глянула прямо на нее и, кажется, не увидела, не заметила.

— Да, не могу разобраться, — еще раз пожаловалась она, вернувшись к своему столику, и постояла здесь молча, размышляя, колеблясь. — Знаете, что, — решила она, — Александра Семеновна, давайте встретимся с вами отдельно, на будущей неделе… скажем, в четверг, часиков в восемь вечера. Хорошо, если бы вы пришли вместе с мужем. Втроем потолкуем подробно и разберемся как следует… Идет?

Только теперь Анечка начинала понимать, что разговор об отметках для Евгении Николаевны был лишь поводом для совместных с родителями размышлений о формирующихся характерах мальчиков. В особенностях душевного склада ребят она искала первопричины всех школьных успехов и неудач. Прочная дружба с родителями, укрепление связей школы с семьей — вот чего добивалась классная руководительница в этот вечер.

Анечка, пожалуй, впервые в жизни приходила к столь сложным выводам в своих наблюдениях, и по этому карандашик все быстрее вертелся меж ее пальцами — верный знак сосредоточенности. Некрасивое, в веснушках, лицо застыло в благодарном любовании.

Вот Евгения Николаевна стоя склонилась над списком учеников, сделала в нем новую пометку, назвала еще одну фамилию. Тут неожиданно разыгралась сцена, ошеломившая пионервожатую своим безобразием. Классная руководительница столкнулась на этот раз с матерью сварливой и вздорной, с одной из тех, уже редких в наше время матерей, для которых семья и школа — два непримиримых, обреченных на вечную вражду лагеря. Такие матери подозревают в педагогах одну лишь злую несправедливость к детям, всегда готовы винить их в отвратительных кознях и вероломстве.

Несмотря на то, что Евгения Николаевна вполне одобрительно отозвалась о мальчике, мать сразу ринулась в бой, громко крича и неистово жестикулируя.

— Загоняли детей, дышать им и то некогда! — воинственно жаловалась она всему собранию. — Шутка — сидят малые ребята за уроками до ночи! Ни пошалить им, ни поиграть. Так хоть бы жалели, считались… Ноль внимания!

Она обругала географа за то, что тот поставил ее сыну четверку, в то время как она голову свою прозакладает, если мальчишка всю географию от корки до корки не знает на «пять» с плюсом. Сильно досталось от нее и учительнице немецкого языка, она даже обозвала Капитолину Андреевну «фрицем», потому что у нее больше тройки не дождешься, хоть лопни от старания.

— Га!.. Тройку по немецкому! Это моему-то! — Она поворачивалась в разные стороны со сверкающими глазами, призывая все парты разделить с ней негодование. — Да у меня, понимаешь, старший сын на побывку приехал, — еще круче возвысила она голос и начала от слова к слову отстукивать кулачком по парте, — лейтенант он, из Германии, из самого Берлина сейчас, так он хоть обедать садится, хоть в кино идет, хоть сапоги чистит — обо всем с младшим братом исключительно по немецкому… А мальчишке — тройку? Большего не заслуживает?

Анечке казалось, что на глазах у нее прахом рассыпается союз, только что представлявшийся ей таким дружным. Обиднее всего, что другие родители за партами в классе не только не возмущались, не протестовали, но смеялись, как школьники, обрадовавшиеся: озорной выходке товарища. Да и сама Евгения Николаевна, по-видимому, вовсе не испытывала никакой: обиды, тоже улыбалась и только машинальными движениями ощупывала волосы у себя на висках и затылке, как будто проверяла, не растрепалась ли прическа от этакой бури.

Да что же они все! Анечка поднялась с места, готовая кинуться вперед и загородить собой Евгению Николаевну. Но в это время с задней парты поднялся человек в суконной гимнастерке, в сапогах с короткими: голенищами, подошел к разбушевавшейся родительнице и осторожно охватил ее плечи.

— Тихо, мамаша! — спокойно, но властно произнес он. — Наговорила — и хватит. Языку своему больше воли не давай, он у тебя, мало сказать, бестолковый. А садись и послушай лучше, что люди скажут… Ну будет тебе, будет, говорю! — прикрикнул он.

И, ошеломленная этим внезапным вмешательством, чувствуя на плечах неодолимый нажим крепких рук, грозная мамаша еще с раскрытым, но уже и безмолвным ртом свалилась на свое место.

— Простите, Евгения Николаевна, — обратился тогда к учительнице человек в коротких сапогах, — стыд какой! Не сердитесь на эту женщину, она, окромя смеха да еще, может быть, сочувствия к своему невежеству, ничего больше не заслуживает. Она и сама посидит, одумается и тоже устыдится всего того, что здесь намолола… А ты, мамаша, — поворотился он к усмиренной воительнице, — ты пойми, о чем тут разговор. К примеру, я сегодня в школу впервой пришел, а то все жена ходила. И мне нынче яснее ясного открылось, какое великое дело делает наша школа: не только, что уму-разуму учат здесь наших ребят, не одни только знания дают им, не зная устали, а еще о том болеют, чтобы души у них у всех распускались, как дорогие цветы у хорошего садовника, во всей своей красе и силе! Пойми это и не конфузь нас всех. — И, возвращаясь на свое место, он еще раз попросил учительницу: — Не принимайте близко к сердцу, Евгения Николаевна…

Анечка с облегчением опустилась на парту. Минуту спустя собрание потекло по прежнему руслу.

Трудный выдался сегодня для классной руководительницы седьмого «А» денек. С самого утра в школе, а уже стрелка часиков на ее браслетке перевалила за одиннадцать. Утомленным голосом пожаловалась Евгения Николаевна, что опять нет никого из Скворцовых: такой способный мальчик Толя, но что-то с ним случилось и опять у него двойка по Конституции.

— Харламов Николай!.. Ну, у Харламова, как всегда, пятерки. Сколько предметов, столько и пятерок… Но боюсь, Варвара Алексеевна, боюсь, что растет Коля чересчур самоуверенным. Я вас очень просила, чтобы пришел сегодня ваш муж. Вы передали ему мою просьбу?

— Владимир Павлович очень занят.

— Но вы сами говорили, что он очень тревожится за Колю. Как не выбрать времени хоть однажды поговорить в школе о родном сыне? Тем более если у самого назрели какие-то жалобы…

— Какие могут быть жалобы! За семь лет случая такого не было, чтобы Коля получил четверку, только пятерки! — и Варвара Алексеевна с достоинством поглядела направо и налево. — Какие же могут быть жалобы! Ну, а что касается поведения, то мой Коля на голову никогда не станет, за это ручаюсь!

Евгения Николаевна внимательно поглядела на маленькую тщеславную женщину и, грустно усмехнувшись, сказала:

— Не только свету, что в пятерках!.. Не только!

Когда закончилось родительское собрание и классная руководительница, очень утомленная, направлялась по коридору к лестнице, к ней подошел высокий человек в пальто с приподнятым из-за непогоды на улице воротником, в измятой кепке, откашлялся в кулак, сказал:

— Я извиняюсь…

— Слушаю вас.

— Опоздал я вроде, на работе задержался.

Незнакомец с преувеличенной почтительностью наклонился вперед, и учительница поморщилась — таким тяжким перегаром дохнуло ей в лицо.

— Как ваша фамилия? — спросила она.

— Егоров. Насчет сына я интересуюсь… Как с ним? Хвалить его или, наоборот, лупить прикажете?

— Во всяком случае, не лупить… Но ваш сын, по-видимому, в другом классе. У меня нет Егорова.

— То есть это моя фамилия Егоров. А у него, забыл сказать, извиняюсь… у него фамилия Скворцов.

— Толя? — обрадованно вскричала учительница.

— Он самый, Анатолий Скворцов.

— Наконец-то! Никак не удавалось мне встретиться с вами, как ни старалась… Пожалуйста! — Евгения Николаевна повела Егорова к окошку. — Только вот что, — предупредила она, — условимся: что бы я вам ни сказала, ни в коем случае не бить мальчика!

— Слушаюсь!

Тут Евгения Николаевна еще раз пристально вгляделась в нездоровое лицо с резкими морщинами у рта, в тусклые, бутылочного оттенка глаза, и вдруг сказала:

— Понимаю… Теперь понимаю: вы Егоров, а мальчик Скворцов… Так вот что: буду говорить с его матерью. Пусть она зайдет ко мне или даст знать через сына, когда я могу застать ее дома.

С этими словами Евгения Николаевна быстрыми шагами пошла прочь.

 

11. «Неволить не стану…»

Бабушка кормила на кухне отца, только что вернувшегося с работы.

Алеша оставался в своем любимом углу, там, где радиатор отопления, выкрашенный в зеленое, и сбитая из сосновых досок «мастерская» — верстак с тисками, настольный токарный станок, узенькие и длинны, ящички с инструментами, плетеная корзина с ворохом металлического хлама. На этот раз, за отсутствием всяких других работ, он разбирал старые, давно отказавшиеся служить ходики. Разобрав весь механизм, бережно опускал он в чашку с нашатырным спиртом колесики, винтики, цепи.

Дверь оставалась открытой. Из кухни доносились голоса. Слов не разобрать, но вслушиваться все-таки было приятно: то были особенные, субботние голоса… Так бывает лишь в конце недели, когда удовлетворенная гордость за хорошо прожитые дни сливается со спокойной уверенностью в днях завтрашних.

Потом захрипел звонок. «Мама!» Алеша, утирая руки о фартук, кинулся открывать ей. Мать улыбнулась сыну с порога, но ничего не сказала, сняла пальто, направилась прямо на кухню… Так он и знал! Нажаловалась все-таки училка…

Обиженный, он не пошел за матерью, вернулся к верстаку… Ну и пусть!

Теперь на кухне обменивались отрывистыми фразами в три голоса, и по-прежнему так неясно, что можно было догадываться лишь об одном: праздник в доме испорчен.

Ну и пусть! А ему все-таки не в чем себя винить.

Когда слов не разбираешь, а долго прислушиваешься к голосам, самое звучание их принимает цветную окраску: у отца — черный, лакированный голос, у бабушки — тусклый, коричневый, у матери — светлый, с блестками. О чем сейчас толкуют они? Совсем плохих отметок у него нет ни одной, но училка, конечно, хочет, чтобы были только одни пятерки и четверки…

Алеша в холщовом испятнанном фартуке протирал тряпкой потемневшие от долгой службы и отмокавшие в крепком растворе медные зубчатки. За починку часов он взялся впервые. Выйдет ли? Выйдет! Это не алгебру решать. Обязательно приведет он часы в порядок, они снова оживут, снова мерно защелкают, и по жестяному, раскрашенному, в цветочках циферблату опять станут кружить стрелки, меряя сутки за сутками… Пусть тогда придут и отец и мать, хоть сама Евгения Николаевна… Поглядит учительница на эти часы и вон на те две полочки, подвешенные справа и слева, с моделями легкового автомобиля и парохода. В обеих моделях, собственноручно сделанных Алешей, не упущено ни одной подробности. Поглядит на все это Евгения Николаевна, и даже она поймет, что в школе ему сидеть — только даром время тратить.

Алеша дожидался — с минуты на минуту его позовут на кухню.

Не позвали.

До самого ужина никто не приходил за ним, да и за столом никто не обращал на него внимания и говорили о всяких домашних пустяках.

К ночи, когда бабушка улеглась в постель, а отец, без пиджака, в расстегнутой нательной рубашке, пошел чистить зубы, мама сказала Алеше:

— Ложись, спи. Ничего такого про тебя не говорили… Так… на характер только жаловались.

Несколько вечеров подряд, покончив с уроками, Алеша возился со старыми ходиками, собирал, испытывал и вновь разбирал весь механизм.

В четверг мать и отец отправились вместе к Евгении Николаевне. Случилось так, что к их возвращению ходики были окончательно налажены. Они висели возле полки с книгами, чистенькие, обмытые, и за их сверкающей, мелом начищенной медной гирькой бойко качался маятник.

Кажется, отец сразу уловил его щелканье — он остановился у порога комнаты, подмигнул Алеше и скрылся. Но минут пять спустя он снова пришел, уминая большим пальцем табачок в трубке.

— Исправил! — кивнул он на часы. — Упрямый ты, сынок… Это хорошо. А ну, принеси спичек.

Закуривая трубку, он сказал:

— А теперь прикрой дверь… Разговор у нас будет секретный.

Он не торопился. Выкурив чуть ли не всю трубку, только и прибавил, что одну-единственную фразу:

— Выходит, загадки ты своим учителям загадываешь.

Потом, когда он окончательно собрался с мыслями, строгая морщинка легла у него меж бровями.

— Значит, сынок, — начал он, — все, что требуется, ты изучил, все знаешь, а толковать тебе с учителями досмерти скучно, прямо с души воротит? Вот, мол, если у вас, учителей, хватит терпения, тяните из меня клещами, а так, по доброй своей охоте, трепать языком я не стану. Что же, мода это такая новая или как? А может, рад был бы все высказать, да на языке слов не хватает, нет свободного запасу? А? Ведь и так бывает. Что молчишь? Алеша!

— Разное… Сам хорошенько не пойму. А только и злость берет, и досада на самого себя, и скучно… Всякое.

— Людей боишься, может?

— Да не боюсь, а… как будто стыдно мне перед ними. А почему стыдно — не знаю… Как выйду к доске, так сразу пусто становится в голове, в груди, в животе, везде пусто. Если не по отдельным вопросам меня спрашивать, вот как ты сказал — клещами из меня не тянуть, — так, кажется, я слова не вспомнил бы!

— Так и Евгения Николаевна понимает. И растерялась она, не может добраться: какая тут всему главная причина? Я объясняю ей: блажь! Не соглашается, уважает тебя. Я повторяю: «Упрямый, чертенок! Что в голову себе вобьет, того добиваться будет, не мытьем, так катаньем. Сказал: «На завод!» — и кончено». Опять-таки сомневается Евгения Николаевна: ты ей, оказывается, слово дал!

— Ну, дал… Я вон уже забыл, какой такой есть двор, и футбол, и всякая игра с ребятами. Все бросил, только и знаю сидеть до ночи над книжками. А толку? Чуть!

— Значит, действительно, получается загадка? Не разбери-бери… Так, что и сам ничего понять не можешь… А ну, Алешка! — решительно произнес отец и медленными движениями огладил усы. — Вот что!

Тут он склонил голову набок и пристально вгляделся в какую-то точку на стене. Даже брови мохнатые туже сдвинул, чтобы глазам не мигать и зорче видеть.

— Слушай хорошенько, что я тебе скажу… Допустим, добился ты своего, приняли тебя на завод. Хорошо! Думаешь, прости-прощай тогда навеки всякие книжки, всякая учеба? Так, что ли?

Он объяснил сыну положение современного рабочего у нас на заводах. От самого неквалифицированного чернорабочего новичка до наибольшего конструктора, говорил он, всем людям на социалистических предприятиях не только работать, но и учиться приходится. А кто не хочет учиться и мозгами шевелить отказывается, того сейчас же оттеснят другие, более достойные… Нынче просто работать и даже добросовестно работать — слишком недостаточно. Не на хозяина стараются люди, чтобы только-только придраться не к чему было, а ради чести своей рабочей, ради славы рабочего государства.

Алеше казалось — отец читает невидимо выписанные на стене строки, так мерно звучал его голос.

— Да вот я хоть про себя скажу, — внезапно переведя взгляд со стены на сына, заявил отец и постукал себя потухшей трубкой по груди. — Мастер. Старший мастер в цехе, и производственного стажа за мной почти четверть века. А разве я не учусь изо дня в день? Разве не приходится мне в книжки заглядывать, в научно-технических конференциях участвовать, лекциями специальными интересоваться, к товарищам на чужие заводы ездить, приглядываться к новостям, к разным приспособлениям и изобретениям? Такой пример взять: скоростное резание металла! Хорош я был бы, коли не изучал бы всех достижений в этой области, не торопился бы вводить у себя в цехе, в отделении, передовые, самые производительные методы! — Он придвинулся еще плотнее к сыну и, понизив голос почти до шепота, точно самой важной тайной делясь, прибавил: — Да еще мало этого — хочется ведь и самому от людей не отставать, самому отличаться и двигать дело вперед… И так на заводах с каждым, от всех одинаково жизнь требует нынче знаний, все больше и больше знаний, движения, развития, роста…

Тут он вспомнил про трубку, чиркнул спичкой, закурил и, с наслаждением затягиваясь и испуская дым, сказал:

— Ясно тебе? Пока жив, все учишься… Да не как-нибудь, милый, не с одним только простым старанием, через силу, а с любовью. Непременно с любовью!

На Алеше в этот вечер была фланелевая коричневая в клетку сорочка. Ему стало жарко. Он торопливо расстегнул ее, но, не почувствовав облегчения, поднялся, зашагал по комнате взад-вперед.

— А загадки, брат, загадывать себе и другим… Ишь ты!.. — сказал отец, поворачиваясь на стуле ему вслед. — А я тебе сразу скажу, в чем тут причина… Евгении Николаевне я смолчал, тебя жалея, а сейчас, с глазу на глаз с тобой, скажу… Любви у тебя никакой нету! Охоты настоящей к учению нету… Работаешь? Да знаю, что работаешь… Слово дал и слово свое как будто держишь, да только через силу держишь, через скуку, через отвращение к делу своему — вот оно и толку не получается. Во всяком деле, сынок, без любви ничего хорошего не бывает. И не будет… Никогда не будет! И на завод придешь — имей в виду: не будет тебе удачи, пока не поймешь как следует, в чем сила.

— А где ее добыть?

— Кого? Что добыть? Силу?

— Да не силу, а вот то самое, о чем ты толкуешь!

— То есть?.. Что? Любовь, что ли? Где любовь добыть?

— Да! Где эту самую твою любовь выдают? И по скольку на человека? Скажи — я бы сбегал, может допросился бы…

С этого мига как будто громче и отчетливее стали щелкать ходики, из-за отцовских усов медленной струйкой исходил дымок, а рука его с трубкой поднялась выше, еще выше, как будто не трубка, а фонарь в ней, и отцу захотелось получше осветить и внимательнее оглядеть лицо сына.

— Советы! Советы! — возбужденно встряхивая головой, повторял Алеша, и мягкие каштановые волосы падали ему на лоб. — Кому не лень, каждый дает советы… Любовь!

— А для этого? — отец в заметном смущении кивнул на верстак с тисками, на полочки с моделями. — Для всего этого ты где же любовь брал?

— Сама пришла.

— Как это «сама»?.. Не бывает, чтобы «сама»!

— А вот пришла. Не искал, не просил, а она — и вот она… Сидит во мне, в пальцах играет.

— Ни с того, ни с сего? Зазевался, а она в тебя живчиком прыг — и кончено?

Алеша беспокойно осматривался. Казалось, он искал по всей комнате, на чем бы остановиться взглядом, и не находил. С одинаковым разочарованием отворачивался он и от розового стаканчика из пластмассы с карандашами и вставочками на своем столе, и от коврика на полу, возле постели, и от отцовского галстука, за время разговора сползшего легонько набок, и от новенькой, подвешенной на гвоздике пилки с зубчиками, отдающими синевой.

— Когда ее нет, любви, так нет! И взять ее неоткуда. Взаймы не попросишь. Любовь! — снова произнес Алеша с упреком. — А то я без тебя не знаю! Другой раз бьешься над задачей какой-нибудь, до полного тумана засиживаешься — и ни с места! Так где же она, твоя любовь? Почему не приходит? Куда бежит от меня и прячется?

И много еще говорил Алеша, шагая по комнате, и отец уже молча наблюдал за ним, и левый глаз у него прищурился — верный знак слабеющего сопротивления, — и он всё ворочал головой вслед за худенькой, быстрой и статной фигуркой сына.

— Ладно, Алешка! — согласился он, переводя взгляд за темное окно. — Неволить не стану… Последнее это дело — неволить. Кончай семь классов… На завод — так на завод!

 

12. Снег идет

В начале ноября, в один из субботних вечеров, у Алеши собрались его приятели. Поговорили о делах, посочувствовали Толе, которому Татьяна Егоровна ни за что не хотела простить вины: однажды он не выучил урока по Конституции, даже не заглянул в учебник, а она, как на грех, вызвала его и очень рассердилась, оскорбилась даже… С тех пор, сколько Толя пи напрашивался, она не давала ему исправиться. А уже близился праздник, и с ним конец четверти! В понедельник — последний урок Конституции!..

Потом мальчики сообща стали обдумывать: чем бы занять свободный вечер? Время моросящей осенней скуки миновало, студеные ветры обсушили землю, первые заморозки придали ей чистую, звонкую крепость, по дворам опять начинались футбольные бои… Но можно было также пересечь в каком-нибудь троллейбусе весь город, ехать и ехать без всякой цели — просто смотреть на дома, на мосты, на бульвары, видеть вокруг столько людей… А если посидеть сегодня у Алеши, тоже, пожалуй, будет интересно: к его отцу, к Петру Степановичу, пришли товарищи с завода, шесть человек… Александра Семеновна и бабушка холодят для них пиво на кухне, в раковине, под толстой струей из крана… А мастера в соседней комнате гудят, шумят, смеются… Очень интересно!

— Наклоны инструмента… Конференция новаторов… Резцы с отрицательными углами… — доносится оттуда.

Алешиным друзьям не понять было, о чем у них речь, зато сам Алеша во многом разбирался и охотно брался за комментарии.

Иной раз голоса смешивались, сталкивались, как будто схватывались в шутливой пробе сил, и вдруг все обрывалось смехом, а там вскоре вслед за дружным и громким взрывом веселья снова слышался ровный гул сосредоточенной, убеждающей речи. Хозяин помалкивал, — редко, совсем редко прорывался его басок с односложным замечанием, с ироническим возгласом или с назидательным упоминанием имени Борткевича.

— А кто это у них Борткевич? — спросил Толя.

— Нет там никакого Борткевича, — ответил Алеша и тут же объяснил, кто он такой, этот первый зачинатель скоростного резания металла. — Ну что же мы все-таки придумаем? — решительно обратился он к приятелям. — Может, пойдем на улицу, а уж там видно будет?

Толя попросил подождать еще немного. Он подобрался к самой двери, приоткрытой в коридор.

— Вибрация при усиленных скоростях шпинделя… Сокращение вспомогательного времени… Фрезы обыкновенные, нарезные, и фрезы витые…

Толя ровно ничего не понимал и все-таки внимательно слушал, довольствуясь самым звучанием голосов и с завистью улавливая в них жар истинного увлечения больших людей, занятых большим делом… Ах, если бы и у него дома что-нибудь подобное!.. Хорошо Алеше… Хорошо и Коле… Да и все кругом вправе гордиться своими отцами… Все! Только не он…

От этих мыслей взгляд его опять становился подозрительно влажным и горячим. Алеша озабоченно, украдкой, начинал присматриваться к другу.

Тут вскоре Александра Семеновна прошла по коридору на кухню в сопровождении одного из гостей, совсем еще молодого паренька в громко поскрипывающих сапогах. На обратном пути, на ходу вытирая мокрые бутылки тряпкой, гость этот увидел ребятишек за дверью и радостно закивал им. Он поспешно передал Александре Семеновне из рук в руки бутылки, а сам ступил за порог к мальчикам, плотно прикрыл за собой дверь.

— Алешка! Так ты, оказывается, дома? А я думал — гоняешь где-нибудь… Такая тишь — ни напильника, ни рубанка, ни дрели не слышно. Здорово! А это кто? Твои одноклассники? Ну, будем знакомы, — обратился он к двум остальным школьникам и назвался: — Рычков Миша.

Действительно ли он так обрадовался ребятам или благодушие, довольство минутой, а то и легкий хмель были тому виной, но смуглое, тщательно выбритое лицо его сияло. Улыбка светилась и на тугих его скулах, и на подбородке с ямочкой, и даже на высоком, чуточку влажном лбу с ниспадающей прядью черных волос.

— Мы тут слушали, слушали про ваши заводские дела… — сказал Толя, — хоть не понимаем ничего, а все слушаем.

— Что ж тут не понять!

Сквозь плотно закрытую дверь уже не разобрать было ни единого слова, только ровный гул доносился из соседней комнаты. Но Рычков, вытянув указательный палец к стене, секунду помедлил, сказал:

— Во!.. Колет и колет нам глаза Петр Степанович: у нас семьсот — восемьсот метров в минуту, а кое-где нынче режут металл уже со скоростью двух тысяч в минуту — сто двадцать километров в час!.. Так, во-первых, то ж мировой рекорд! Сколько их, таких резальщиков, на весь божий свет? Раз-два — и обчелся. А во-вторых, то принять во внимание, что у нас на круг, по всем станкам отделения, в среднем получается семьсот — восемьсот, а прежде ведь семьдесят — восемьдесят метров всего резали, и то считалось не в укор… Не-е-ет! — торжествующим тоном произнес он и, склонив набок голову, с улыбкой загляделся на свои часики с металлической чешуйчатой застежкой. — Нет, мы свое берем как следует… И дальше брать будем! Эх, ребятки! — Он торопливо посмотрел каждому в глаза, точно выбирая, с кем лучше поделиться радостью. Остановился на Коле, положил большую горячую ладонь ему на колено, сказал: — Жалко, не пустят вас на завод, поглядеть хоть… Запустишь станок на полторы-две тысячи оборотов, стружка идет сначала бледненькая, голубоватенькая — и вдруг начинает багроветь, горит, рдеет, ярится, все крепче, все крепче, понимаешь, наливается жаром и вот уже пышет, как огонь, как пламя… Красота! Черт! Как будто в самом себе чувствуешь тогда эту силищу, ни перед чем в мире не спасуешь… Ей-богу!

И опять этот девятнадцатилетний парень с крепкой, ощутимо выпирающей под синей рубашкой мускулатурой с детским простодушием залюбовался блеском хромированной стали на своих часиках.

— Ой! Ребята! Гляди! — удивился он. — Гляди! — Он прикрыл часы сложенной ковшиком ладонью и с гордостью показывал всем трем мальчикам поочередно, как в узенькой щели без света фосфоресцируют по кругу цифры. — А я и не знал… Вот это да! Отколол я себе подходящие часики, а?

— Цилиндрические? — равнодушно спросил Коля.

Рычков сначала медленно отстранился от него, пристально и молча всматривался ему в лицо, потом протяжно переспросил: «Ци-лин-дри-чес-кие?» — и вдруг, закинув голову, затрясся в беззвучном смехе; казалось, ему нестерпимо хочется и никак не удается чихнуть.

— Цилиндрические? А семнадцать камней не хочешь?

Коля тайком подмигнул обоим своим приятелям и с фальшивым смирением произнес:

— О!

— А ты думал!

— А ну, давайте, давайте… Покажите, какие там у вас камни!

— А уж известно, какие…

Рычков с величайшей охотой снял часы с руки, перочинным ножичком отколупнул заднюю крышку.

— Ну, где ж они? — спросил Коля.

— Раз ты знаток, ты и гляди… Я по часам не специалист.

— Гляди не гляди… нет никаких камней.

— Не может того быть… Должно, вот это они и есть… Вот, блестят. Видишь? И здесь, и тут, и тут…

— Вот это? Вот это, по-вашему, камни?

— А что же это, по-твоему?

— Вы у кого покупали? Вы, конечно, с рук купили? У случайного человека, на улице? Признавайтесь!

Алеша оставался нейтральным в зачинавшейся игре, а Толя сердился и исподтишка тянул приятеля за полу. Безуспешно! Слишком любил Коля Харламов всякие «розыгрыши», чтобы не воспользоваться случаем.

— Швейцарские бы, — продолжал он, — другое дело… Швейцарские хороши. Лонжин, например, или Мозер. Это действительно, ничего не скажешь, первоклассные механизмы… А это, у вас, — пренебрежительно махнул он рукой, — даже не разберешь, какая фирма. Как бы не штампованная американская дрянь… Ну кто же так легкомысленно покупает у первого встречного! Ай-яй-яй!.. И много отдали?

Рычков пытался что-то сказать, но Коля не хотел и слушать его, он пустился в свои обычные фантастические измышления и уже с гипнотизирующей быстротой и легкостью рассказывал всевозможные истории о доверчивых простаках и ловких жуликах…

— Да, но ведь я… я же не на улице! — наконец-то ввернул свое возражение Миша Рычков. — Я же в магазине покупал! Понятно?

— Да не верьте вы! — у Толи изменился голос от смущения. — Право, он у нас такой выдумщик… Вы не слушайте его. Лучше скажите: кто такой Борткевич? Нам Алеша, правда, немножко сказал, но вы, наверное, больше знаете.

— Борткевич? — как эхо, повторил Рычков, опасливо поглядывая на Колю-шутника и с укоризной погрозив ему пальцем. — Да-а-а! — вздохнул он. — Так ты спрашивал про Борткевича? — обратился он к Толе. — Вот, ребятки, я вам скажу, недавно конференция была! Ученые собрались, профессора, был даже один академик, старичок в диковинной такой матерчатой черной шапочке. Ну, и стахановцы, конечно, наши скоростники, из разных городов съехались. Петр Степанович нам всем, которые сейчас у него там пиво пьют, тоже исхлопотал билетики… Хорошо! Сидим слушаем. Всходит на трибуну один ученый, другой… А потом еще один. Как пошел формулами чесать и у доски мелом раз-раз — готов чертеж… Ему — аплодисменты! Другим тоже, но только под конец, когда им с кафедры сходить, аккуратно похлопают, а этого раз пять среди доклада прерывали… Кто ж такой? Из какого института? Как по-вашему?

Рычков помолчал, будто ответа дожидаясь, и потом, склонившись к Толе, шепнул ему в лицо:

— А это, оказывается, он и есть.

— Кто он? — не понял мальчик.

— Ты про кого спрашивал? Ты про Борткевича спрашивал?

— Ну да.

— Он и есть.

— Ученый этот?

— Токарь из Ленинграда! Об том и весь разговор. Наш брат, простой рабочий… Вот, брат, какие нынче рабочие! Что твой профессор!

И с этой минуты понятнее стало Толе Скворцову, о чем с таким пылом беседуют за стаканом пива мастера в соседней комнате и почему Рычков, слишком молодой, чтобы с полным весом подавать свой голос в компании старых рабочих, потянулся сюда, к ребятам, и здесь выложил все, чем переполнена душа и чем светят карие, слегка охмелевшие глаза.

Позже, когда ребятишки выбрались из дому, Толя накинулся с упреками на приятеля:

— А еще комсомолец! Чудной ты какой-то, Николай, честное слово! Никогда не разбираешься, где можно, а где нельзя забавляться твоими шуточками… Прицепился! Кого разыгрываешь! Стахановца!

— А хоть и стахановец… Чуточку выпивши, кажется… И сразу видать, что простачок. Как маленький или блаженный. Почему не пошутить?

— А ну тебя! — Толя сердился тем больше, что и Алеша с легкой улыбкой вспоминал о часиках и новеньких, скрипучих сапогах Рычкова.

В запутанных дворах ребят сразу проняло крепким ноябрьским дыханием.

В безветренном, но колком воздухе изредка реяло нечто неуловимое. Неужели снежинки? Алеша вытянул руку, и вот на обшлаге рукава осела одна крошечная мохнатая звездочка. Все трое, как завороженные, глядели на нее, пока не растаяли, не расплылись ее волшебные очертания.

— Снег идет! — тихо и восхищенно произнес Алеша.

Этажи окон глядели отовсюду цветными пятнами, темнели пустые крыши, зябли голые деревья.

— Снег! — торжественно объявил и Коля, показывая еще на один причудливый кристаллик, опустившийся ему на самый краешек плеча.

«Снег! — не вслух, про себя, подумал Толя. — А как не вызовет в понедельник Татьяна Егоровна, будет мне тогда снег…»

Алеша и Коля уже без всяких колебаний решили гулять сегодня, просто гулять, шагать по звонкой земле из улицы в улицу, — может быть, вот-вот снег пойдет и по-настоящему! Ах, хорошо бы! Скатать первый снежок — плотный, хрустящий комочек… Побросаться снежками с какой-нибудь мимо идущей группой девчат — то-то будет визгу и смеха!

Оживленно болтая, они пробирались темными дворами к мостам и широким улицам, полным огней. Толя следовал некоторое время за ними, но едва достигли они людных мест — набережной и нового большого сквера с розовыми гранитными столбами у входа, — как он, притворяясь, что сильно зазяб, повернул назад, домой. Напрасно друзья кричали ему вдогонку — он бежал, не оглядываясь.

Дома мать стирала в корыте. Пар подымался мглою к потолку. Проворно двигались руки в мыльной пене, открытые выше локтей, сильные, неутомимые, добрые руки матери. За столом, покрытым клеенкой, сидели отец и две сестрицы-близнецы, второклассницы. Отец, — вернее, тот, кого Толя нехотя называл так, — медленно свернул папироску, так же неторопливо облизнул ее, прикурил, но спичку не бросил, пристально следил, как догорела она и как потом, тускнея, сворачивалась червем. В каждом движении его были скука, лень, равнодушие. А две девочки, играя в лото, вытаскивали откуда-то из-под стола крошечные бочоночки с цифрами и потом долго не верили, что на картонках перед ними таких цифр нет.

Толя уселся с короленковским «Сном Макара» под свет зеленого рожка, но тут же, увидев, что мать заканчивает стирку, достал из-за сундука большую свернутую веревку, протянул ее на высоте по всей комнате, от трубы отопления до форточки в окне и далее назад, под углом, от форточки до двери.

— Толя! — позвал отец.

— Что вам?

— Вот чего… Завтра вечером никуда не ходи, двинем с тобой в одно место…

Вскоре белье, развешанное по треугольнику в высоте, разделило комнату на секторы, и в каждом секторе был свой, отдельный мир: один — в темной глубине, где мать после целого дня работы на конфетной фабрике, едва управившись со стиркой дома, уже занялась новым делом — готовила ужин семье, другой — за освещенным столом, третий — с кроватью и широким сундуком, с плетеным ковриком на полу, лежа на котором, кошка любовалась резвящимся вкруг нее новым потомством.

В другое время книга сразу увела бы Толю далеко прочь… Если не первая же ссора Макара со своей драчливой старухой, то поиски лисицы в чужих капканах высвободили бы его ото всех горьких мыслей. Но нынче воображение мальчика оставалось бессильным, мысль его упрямо возвращалась либо к понедельнику с его последним уроком Конституции, либо к сопоставлениям своего домашнего мира с Алешиным. И какое это было невыгодное сравнение!

«Завтра двинем в одно место…» Двинем! Толе незачем было спрашивать, что это за место. Он отлично знал — такое же точно, как десятки других, куда часто водит его с аккордеоном отчим. Опять будет в каком-нибудь чужом доме шумная пирушка, будет кислый, пронизанный спиртным перегаром и табачной вонью дух, будут дикие вопли под видом песен хором и танцы, похожие на драку, — а ему, Толе, придется играть весь вечер, играть без устали, играть все, что ни закажут шумные гуляки.

Аккордеон, некогда привезенный Егоровым с войны, после демобилизации в одном из городков Саксонии, — это сокровище, которое так осчастливило мальчика, страстного любителя музыки, стало теперь источником его тайных мук и позора… Не ходить? Да, он решился однажды и заявил отчиму, что больше таскаться с ним по пьянкам не станет.

Егоров в первую минуту опешил. Как это?.. Почему?.. Какая муха его укусила?

Не будет он ходить — и все… Противно!

Егоров озадаченно переглянулся с матерью:

— Настя, слышишь?

Тогда Толя начал стучать кулаком по столу, грозил и плакал. Стыдясь своих слез, размазывал их рукавом по носу и щекам, а они текли снова и снова.

Да что с ним такое случилось? Пусть скажет толком!

Мать приложила ладонь ко лбу — никакого жара. Ничего не понять.

— Гляди сама, Настя! — сказал тогда Егоров. — А то… Мое дело тут вроде — сторона… Только парню скоро пятнадцать лет! Мне, например, еще и девяти годов не исполнилось, а я уж в пастушонках бегал за полтора в месяц, да еще бога благодарил. А тут дурам двести — двести пятьдесят целковых в карман лезут, а он их отпихивает, да еще в слезы ударился. Дается счастье вот так, походя, за то только, что божье благословение у него в пальцах сидит, всего и трудов ему перебирать кнопки да клавиши на инструменте, — а он и то брезгает… Ну ладно, гляди сама, Настя… А я отстраняюсь.

Егоров, сердито хлопнув дверью, ушел. И кажется, на всю жизнь останется в памяти разговор с матерью наедине. Нельзя было ей втолковать самых простых вещей… Она говорила, что семья есть семья и что каждый за всех и все за одного. Конечно, проживут они и без его приработков, без его помощи. Но грех ему будет, грех! Ведь не мешки тяжелые таскать его посылают, не землю рыть…

У нее были милые, добрые, усталые глаза. У нее были сильные руки, не знающие роздыху с утра до поздней ночи. И он пожалел мать, он уступил ей, он согласился по-прежнему ходить с аккордеоном по вечеринкам, только чуточку реже прежнего, главным образом по субботам или по воскресеньям, а то никак не поспеть с уроками…

Что же было делать! Если бы отец — настоящий отец и работник, как у других, а не этот слабый, ленивый, жалкий человек с преждевременными морщинами у рта, с дымчатыми, как бутылочное стекло, ко всему на свете равнодушными и часто пьяными глазами…

Толя, добравшись чуть ли не к середине рассказа в книжке, вдруг заметил, что ничего не помнит из прочитанного. Он затруднился бы даже сказать, о чем в «Сне Макара» шла речь. Мальчик торопливо захлопнул книжку, поглядел на темные, с крупными, выпуклыми ногтями руки отчима. Егоров, уставившись куда-то в одну точку, барабанил по клеенке пальцами.

— Ты чего? — спросил он, почувствовав на себе пристальный взгляд пасынка.

Обе сестренки продолжали выкликать:

— Двадцать три!.. Семен Семенович — семьдесят семь!.. Девяносто — дедушка!

— В нашем классе есть сын одного Героя Советского Союза, — сказал Толя.

— Кто? Как фамилия?

— Есть еще три мальчика, — продолжал он, — внуки старых большевиков, есть и дети стахановцев. Про одного нашего стахановца даже в газетах писали.

— Кто? Как фамилия-то?

— Воронин. Он на строительстве, каменщик.

— Ну и что? Почему ты?.. Не понимаю.

— Ничего.

Уголком глаза Толя уловил, что мать в своем секторе насторожилась, выпрямилась в этот миг. Он обернулся к ней, чуточку даже изогнулся на табурете, чтобы краешек сырой простыни на веревке не мешал смотреть ей прямо в глаза.

— Ничего! — со злостью повторил он. — А только хорошо, когда у тебя есть отец, настоящий отец, которым гордиться можно… Вот что!

Мать торопливо направилась к столу. Мальчик, горячась и заметно дрожа, говорил:

— Это ничего, что вы мне не родной отец… Ничего… Пускай вы простой человек, не герой какой-нибудь, не Борткевич и не Воронин, не знаменитый скоростник и не рекордист — каменщик, не изобретатель, не начальник… Пускай! Не в этом дело… А только стыдно, очень стыдно, что вы такой… что вам на все наплевать.

Ласковая рука легла ему на плечо, и голову опахнуло теплым, домовитым запахом от красного фартука в цветочках.

— Опять тут у вас начинается… — услышал он над собой голос матери и искоса увидел, что Егоров скорчил обиженную гримасу.

— Тридцать пять!.. Барабанные палочки — одиннадцать… — доставали девочки из мешочка под столом цифры.

И вдруг обе сестренки, очень похожие друг на друга, с одинаковыми растопыренными светлыми косицами, одинаково вытянулись к темному окошку, одинаково смотрели и не верили собственным глазам.

— Снег идет? — шепотом спросила одна.

— Снег идет! — шепотом подтвердила другая.

В следующую секунду обе сорвались с мест, побросав лото, кинулись к окошку, вжались лицами в стекло.

Снег, видимо, падал давно. По всему двору не было больше ни единого черного пятнышка, все укрылось белейшим мягким ковром, и пушистый, высокий, ослепительной чистоты пласт обложил снаружи грани окна.

 

13. Встреча на Пятницкой

За ужином Егоров преобразился, скуку в миг сдунуло с его лица. Он положил себе на тарелку селедки, дымящейся картошки. Выводя над всем этим узоры постным маслом из бутылки, причмокивал, улыбался… Кажется, только в эти минуты, за едой, в нем просыпалась настоящая жизнь.

Глядя на него, и девочки стали есть с большим аппетитом. Насытившись, они разболтались о том, как будут кататься на саночках, лепить снежную бабу…

— Да, зима… — заметил Егоров. — А рано она нынче. Рано… — он покосился на кошку, что вкрадчиво терлась о его сапог. — Золотое время зима… Сколько теперь мяса этого пойдут разделывать у нас на комбинате! И свининку, и телятинку, и говядинку…

Потом девочки отправились умываться на ночь и чистить зубы. Мать готовила всем постели. Егоров отодвинул от себя тарелку, расчистил от крошек перед собой уголок, закурил, предоставив Толе перемыть и вытереть посуду, пол подмести, пройтись хорошенько по клеенке влажной, а потом и сухой тряпкой. Егоров курил, дымком и скукой опять заволакивало ему лицо.

— Зимой с шоферами на грузовиках поездить, — ни к кому не обращаясь, мечтательно произнес он, — хорошие дела можно делать… Хо-ро-о-шие!..

И как будто нарочно, как будто назло Толе, вздумалось ему сегодня уточнить, какие это дела. Не подозревая причин озлобленной вспышки мальчика перед ужином, он сильно подбавил ему горючего в сердце и после ужина.

— Бывают отчаянные! — с восхищением покрутил Егоров головой. — Ну, ни черта не боятся! И действительно, все им с рук сходит. Другой попользуется там каким-нибудь фунтиком сала или кружочком колбасы — готов! Заработал десять лет! Той колбасе пять рублей цена, а человеку за нее полная гибель. А эти лихие, смелые, понимаешь, орлиной хватки ребята, у них голова по-другому варит. Глядишь, им цельная тушка, а то и две очистится… Да как!.. Все шито-крыто, хоть с микроскопом по документам шарь — нигде ни сучка, ни задоринки. Тушки будто никогда и не бывало…

Толя в этот миг, перегнувшись через стол, протирал клеенку возле локтей отчима, да так и застыл перед самым его носом. Жажда сопоставлений всего, что говорится здесь, со всем, что он слышит там, получила новую пищу.

— Значит… воруют? — спросил он таким голосом, будто нечаянно глотнул отравы.

— Значит. Да называй, как хочешь.

— Вот теперь?

— А бывает, конечно, что и в другую пору, а только зимой особенно. Тут, видишь ты, какое дело… — Он пальцем поманил мальчика еще ближе к себе и пошептал ему в самое ухо: — Куда способнее зимой-то, в морозец! Припрятали тушку да потихоньку и разбазарили ее по частям…

— А вы?

— Что я?

— Как же вы?.. Или вы тоже так?

— Куда мне! Да я и думать не смею, весь боюсь…

Выслушав это, мальчик попятился от стола.

— Значит… значит, только из страха вы не… Мама, послушай, что он говорит!

Но матери в комнате не оказалось. Уложив девочек, она куда-то ушла, незамеченная за развешанным бельем.

— Значит, вам и тут все равно? — спрашивал Толя, терзаясь всей глубиной пропасти, отделявшей речи Егорова здесь от мечтаний скоростников-стахановцев там. — Вы… вы никак… никогда… вы не боретесь с этими… с этим?.. — говорил он, теряя слова и дыхание.

— Еще и бороться! Ишь, чего захотел! — Егоров глядел куда-то в сторону и смутно улыбался. — А мне что? Не директор я, не начцеха, тоже самое не милиционер какой-нибудь. Знать не знаю, ведать не ведаю! — Он обернулся к Толе, и тут, испуганный его лицом, изменившимся от гнева и отвращения, поднялся со стула, торопливо спрашивал: — Что такое? Что с тобой опять?.. Толя! Что ты, сынок?.. А?

— Я… я вам не сынок… Никогда больше не назову вас отцом… Никогда! И очень хорошо… Слава богу, что не вы мой отец.

— Да ты что? Тю!.. Как будто одинаково картошку жрал, как все, а не белену какую… Что ты?.. Что ты?..

— Вот! — показал Толя на горло. — Сыт вами досюда… — С ненавистью, весь дрожа, вглядывался мальчик в туманные зрачки отчима. — Вот так сыт… Молчите! — стукнул он кулаком. — Молчите лучше, а то меня от одного вашего голоса тошнит.

— Ну и ступай! — крикнул Егоров, заливаясь краской…

Когда Настасья Ефимовна вернулась в комнату, она застала мужа и сына в странных, напряженных позах — они тянулись друг к другу через стол и шипели:

— Это… это что же означает?.. Щенок вонючий! Да как ты смеешь мне такие слова?! Такая твоя благодарность?

— Такая! Другой не заслужили.

— Спасибо… Хоть теперь знать буду. А то я никакой разницы не делал: что девочки мои, что ты, одинаково.

— И не надо… Не желаю…

— Спасибо, что признался… А то я стараюсь, из кожи вон лезу… Даже на войне о нем помнил, как о родном. Дай, думаю, аккордеон повезу парнишке, он сильный любитель… Дай, думаю, удружу… Вот это спасибо, удружил и ты мне!

— Хватит вам! — приказала мать. — Стоит мне выйти на минуту, всегда у вас тут начинается. — Она присела за стол, разжала ладонь, в ней оказалась сложенная вчетверо десятирублевка. — Спать, Толя!.. Сию минуту спать, ничего слушать не стану… Дайте мне хоть ночью отдохнуть. До получки еще два дня дожидаться, а дома ни гроша… Вот перехватила у соседей. Да лучше, видно, оставалась бы дома, лучше стерегла бы своих бойцовых петухов, старого да молодого… Ишь, расходились!.. Толя, что я сказала? Спать! Разберемся утречком…

Но «разбираться» она не стала и утром. Только на другой день, уже в самые сумерки, гладя белье, она выслушала жалобы сына, слушала внимательно, озабоченно, а понимала плохо, превратно.

Все дело представилось ей так: бывает мальчишка в семьях, где живут куда лучше ихнего, — вот он и расстроился, дурачок.

Его сопоставления, полные горьких упреков, сочла она обыкновенной завистью. В его благородном возмущении перед равнодушием Егорова она тоже подозревала лишь жажду лучших достатков в доме.

— Ах, сынок, сынок! Не гляди и не равняйся на других, а учись протягивать ножки по одежке…

А в ответ на бурные обвинения сына, что отчим даже воров терпит, ворам завидует и если сам не ворует, то только из страха, она рассердилась и сказала:

— Чего зря выдумываешь? Копейки чужой он в жизни не взял!

Она мало высказывалась вслух, больше усмехалась тихонько и водила утюгом взад-вперед. Но мальчик угадывал ее мысли, он чувствовал их, он попросту даже видел их за той едва приметной улыбкой, что блуждала вокруг ее губ.

— Ах, мама, неужели мы с тобой не сговоримся! Я тебе об одном, а ты о другом…

Она по-прежнему улыбалась, потому что никак не могла решиться на длинные и сложные разговоры — не справилась бы она с такими разговорами. Но у нее тоже были свои сравнения, только совсем другого рода. Не понимая истинной причины сыновних вспышек, думая, что он жаждет невозможного, что он мечтает о том, чтобы рядовая малограмотная работница с конфетной фабрики и простой агент по снабжению из Мясокомбината стали бы вровень со старшим мастером на автомобильном заводе, как у Алеши Громова, или, того больше, с ученым инженером из института, как у Коли Харламова, она сопоставляла собственное далекое и тяжелое детство с нынешней жизнью своих детей — и радовалась за них и верила в их будущее.

— Слава богу, — сказала она, — сыты, одеты, обуты… А что другой раз денег не хватает… так, господи, это ж у всех одинаково! Небось поговори хоть с мастером твоим, хоть с самим инженером, так и у них непременно то же самое, своя нехватка! Да, если хочешь знать, кто больше зарабатывает, тому большего и не хватает, — делилась она жизненным опытом. — А на Егорова ты зря набрасываешься… Конечно, человек простой, жалованье маленькое, а покойного отца он тебе по-хорошему заменил… Чего зря говорить!

Слушал, слушал Толя — сначала с надеждой, потом с удивлением и усмешкой.

— Ладно! — сказал он с досадой. — Поговорили!

Когда совсем стемнело, вернулся домой Егоров.

Мальчик к этому времени все обдумал — все, вплоть до десятирублевки, которую мать снова должна была перехватить у соседей до получки, — и сказал:

— Федор Иванович… — впервые обратился он так к отчиму. — Вот что… — он старался не глядеть на него. — Когда надо будет идти… ну, в это… в одно место… скажете, я пойду.

Было уже за полночь, когда Толя с аккордеоном в дерматиновом футляре на ремне через плечо, возвращался домой вслед за пьяной и шумной компанией в одном из переулков, примыкающих к Пятницкой. Он старался держаться подальше от гуляк, будто бы они сами по себе, а он сам по себе. Но Егоров часто оборачивался, кричал:

— Толь! Ну, где ты там? Что отстаешь?

Снова выпал снег. Все звуки вокруг — шумы трамвая, голоса прохожих, скрежет дворницких лопат, — казалось, разносились по-особенному звонко и отчетливо.

Вскоре тихий переулок окончился, и открылась ярко освещенная большая улица.

— Толя! — орал Егоров.

Стыдясь отчима и его дружков, мальчик нарочно задерживался то возле витрины фотографии, то у стенда с остатками утренней газеты.

— Толя!

Теперь это уже был другой голос, и не было сомнений, чей, но мальчик все-таки убеждал себя, что ошибается, что не может Коля Харламов шататься, подобно ему, в такую пору по улицам и что, конечно, это совсем другого Толю кличут. Он еще умерил шаг, на всякий случай: если не миновать встречи и разговора с Колей Харламовым, пусть Егоров со своими приятелями уберутся как можно дальше. Изо всех сил он притворялся безучастным к повторным и все более громким окликам с той стороны тротуара. Обманывая сам себя, он принялся думать о том, что завтра понедельник, завтра Конституция, последний в этой четверти урок Татьяны Егоровны… Еще подумал он о том, что вечер в чужом доме сегодня тянулся особенно долго и, как всегда бывает на подобных вечерах, хмельные люди приставали к нему, чтобы он тоже хлебнул со всеми… ну, портвейнчику, что ли, ну, хоть легкого грузинского, номер восемь!.. И он выпил целый стакан этого грузинского.

— Толя, оглох? Здорово!

Харламов перебежал на его сторону, и разговор с ним поздно ночью на Пятницкой стал неизбежен.

— Ты? Откуда взялся? Здравствуй!

— А ты откуда? В такой час, да еще с аккордеоном!

— То-то я слышу: «Толя!» В голову не могло прийти, что это меня зовут… — объяснял Толя и облегченно вздохнул, потому что в этот самый миг Егоров со всей компанией скрылся вдали, на повороте к Ордынке.

— Да ну, брось, не увиливай! Где сегодня музицировал?

— Да нет, понимаешь, просто так… Отдал неделю еще назад инструмент в починку, а мастер, понимаешь… Мастера можно дома застать поздно ночью, — соврал Толя и тут же по выражению лица приятеля понял, что соврал неловко.

— Бывает… — и в глазах Коли еще приметнее заиграли озорные огоньки. — А мы тоже засиделись нынче в гостях, я и мои предки… — он кивнул в ту сторону, где медленно и чинно по свежему снегу шли его отец и мать: инженер, высокий, строгий, еще легко одетый, в длинном осеннем пальто и в шляпе, и маленькая, в меховой рыжей шубке, поблескивающей снежными искрами, в такой же шапочке, косо посаженной на голове, жена инженера, беспечная даже в самих своих движениях, в самой манере ступать по земле. — Я тоже сегодня того… — продолжал Коля. — Закус был мировой, и мои не заметили, как я потихонечку хлопнул парочку… — Он подул в лицо товарищу. — Пахнет?

— Нет как будто…

— Рассказывай! Понюхай лучше. — Он подул еще раз. — Ну?

— Немножко есть.

— На апельсиновых корках настоена. Чувствуешь?.. А ты что пил?

— Еще что придумаешь! Ничего… Где же!

— Не ври, не ври! А то я не слышу! За аккордеоном к мастеру ходил в полночь! — рассмеялся он и, похлопав ладонью по футляру за спиной приятеля, сказал: — Пошли!

Они отправились вместе — Толя, смущенный до того, что ноги у него цеплялись друг за дружку, и Коля, оживленный, со смеющимися, проницательными, обо всем догадывающимися глазами.

— Значит, ты все-таки поигрываешь на своем аккордеоне!.. А я жалел: забросил парень музыку!

 

14. Коля сочиняет новую историю

На другой день было много уроков в классе, все шесть, — и лишь четвертый из них Конституция. Четвертый! Как долго его дожидаться!..

От раннего снега за окнами, от деревьев, укутанных в чистые, сверкающие чехлы, от яркого, глубокой синевы неба в классах стало светло и празднично. Кроме того, на переменах только и разговоров было, что о многочисленных приготовлениях к Октябрьскому вечеру: будут гости — ученицы соседней женской школы; редколлегия готовит небывалую, двухметровую стенную газету со многими рисунками в красках; музыкальный и драматический кружки каждый день усиленно репетируют; в большом зале уже обивают свежим алым бархатом портреты Ленина и Сталина; монтеры на заднем дворе мастерят транспаранты для иллюминации…

Праздник! А Татьяна Егоровна очень просто влепит Толе двойку в четверти…

Толя изнемог от ожидания. К концу третьего урока (то была география с добрейшим Василием Михайловичем) мальчика вдруг охватила непреодолимая нервная зевота, частая и долгая, до краски в лице и до слез.

Географ, нахмурившись, прервал путешествие с указкой по карте Южной Америки, сказал:

— Скворцов! Тебе, я вижу, невыносимо скучно? Выйди из класса.

Толя в крайнем смущении извинился, что-то пробормотал насчет нездоровья.

— Ну, в таком случае домой иди… Ступай, ступай!

Пришлось подчиниться.

В это самое время внизу, в своем кабинете рядом с раздевалкой, директор взглянул на часы — оставалось до большой перемены три минуты. Ребята слишком громко держат себя в последнее время на переменах, надо их утихомирить… Александр Петрович вышел из кабинета, медленно поднялся на площадку второго этажа и здесь остановился, дожидаясь…

Обе уборщицы в вестибюле беспокойно наблюдали за ним: должно быть, он внимательно всматривается, хорошо ли промыта серая, в темных крапинах гранитная лестница и нет ли пятен на стенах, крытых масляной краской.

Но директор уборщиц не звал, никаких замечаний не собирался им делать. Он стоял, прислонившись к полированной, круто изгибающейся штанге лестничных перил, и спокойно дожидался конца урока. Вот он поднял голову, насторожился: по ступеням широкой и пустынной в эти минуты лестницы послышались одинокие шаги, они приближались… Наверху показался и замер при виде директора ученик. Александр Петрович молча, движением пальца, подозвал его к себе.

— За что? — спросил он коротко и прямо.

Толя Скворцов не успел ответить. Грянул звонок. Директор велел ученику подождать здесь, возле него, на площадке. Хлопнула наверху одна дверь, другая. Оглушительный и все нарастающий гул хлынул в коридоры, потоком ринулся к лестнице. Казалось, нет на свете силы, способной унять этот все нарастающий шум. Но достаточно было передним рядам школьников встретиться со спокойным, но укоризненным взглядом директора, как стал быстро затихать топот на всех лестничных пролетах и приглушились крики.

— Спокойнее нельзя?

Александру Петровичу не понадобилось говорить ничего больше. Оказалось, можно и спокойнее…

Так большая перемена в этот день была направлена в тихие берега, после чего директор увел Толю Скворцова к себе в кабинет.

— Ну, рассказывай: что ты натворил? С какого урока тебя выставили?

— С географии.

— Это у Василия-то Михайловича! Вывести из себя Василия Михайловича? Ну, знаешь ли, это задача! Значит, очень постарался?

— Ничего не старался… А только я сегодня больной… то есть не больной вовсе, а хуже… Мне по Конституции исправляться. Последний урок… У всех праздник, а у меня…

— Погоди, погоди! Отвечай на вопрос: за что тебя из класса выставили?

— Не знаю… Вдруг зевота на меня напала.

— Какая еще зевота?

— Ну, такая… обыкновенная и непонятная. Никак нельзя удержаться, зеваешь до слез. А Василий Михайлович, конечно, подумал, что это я от географии, и выгнал… А я очень люблю географию.

Директор пристально и молча глядел на мальчика.

— Хорошо, — сказал он. — Иди… Когда у вас Конституция? На четвертом?.. Иди, погуляй, успокойся.

Бесконечно тянулась большая перемена. Перед самым уроком Толя вернулся в класс. Он увидел Харламова, Громова и еще нескольких учеников, собравшихся в кружок, и по тому, как разводил руками Коля, изображая разудалую, залихватскую игру во всю ширь гармони, как он плечами поводил, ногой притопывал и мотал из стороны в сторону будто бы охмелевшей головой, было ясно, что он опять, упиваясь, сочиняет свои истории — и на этот раз то была история про Толю, про вчерашнюю ночную встречу с ним на Пятницкой улице.

Толя подбежал к Харламову, ухватил его за локоть. Харламов оглянулся, сказал с веселым укором:

— Эх, ты, голова! Тоже мне, гуляка! Разоспался на уроке… Зевает — чуть географа не проглотил. Я вчера погулял как бы не больше твоего — и видишь, все в порядке. И выспался отлично.

— Трепач! Ну, какое же ты трепло!

— Ничего не слышал, а обижаешься.

— Да я хоть не слышал, но я видел, как ты здесь… Я ничего не слышал, а могу повторить слово в слово все, что ты наболтал тут про меня. Хочешь?

Но класс уже разбегался по местам, за парты, — вошла Татьяна Егоровна.

 

15. Октябрь в ноябре

— С наступающим праздником! — начала свой последний предоктябрьский урок Татьяна Егоровна завуч и преподавательница Конституции.

Она уселась за учительский столик, долго глядела на окошко, о чем-то думая.

— Октябрь! — сказала она. — Двадцать пятое октября по старому стилю, седьмое ноября по стилю новому… Октябрь в ноябре! — И, повернувшись лицом ко всему классу, прибавила: — Вот об этом дне и по поводу этого дня давайте сегодня с вами побеседуем, ребята…

«Все кончено. Не вызовет!» — понял Толя.

— Кто из вас знает клятву Сталина над ленинским гробом?

Несколько учеников подняли руки. Она одобрительно кивнула им.

— Всех вас в ту пору еще не было на свете, мальчики, — продолжала она. — И даже люди моего поколения, ваши отцы и матери, были тогда совсем маленькими детьми, когда умер Ленин…

Она слегка повернула голову, глянула на растения в горшках, что были расставлены по всем подоконникам, на бегонии с их широкими крапчатыми листьями и на перистые, острые метелки карликовых пальм и попросила раскрыть учебник Конституции.

— Громов, — сказал она, — читайте вслух.

Алеша стал читать о том, что завещал стране, умирая, Ленин. Он начал:

— «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам держать высоко и хранить в чистоте великое звание члена партии…»

Татьяна Егоровна вместо него произнесла на память, раздельно и торжественно, следующую далее фразу:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним эту твою заповедь!»

Она велела продолжать, и Алеша читал:

— «Уходя от нас, товарищ Ленин завещал нам хранить единство нашей партии, как зеницу ока…»

И опять Татьяна Егоровна прервала его, произнесла твердо и четко:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы с честью выполним и эту твою заповедь!»

Возбуждаемый словами сталинской речи над гробом Ленина и этой новой формой школьного их изучения, Алеша от пункта к пункту все повышал голос, а Татьяна Егоровна всякий раз завершала новую ленинскую заповедь новой сталинской клятвой со спокойствием и строгостью:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы не пощадим своих сил для того, чтобы выполнить с честью и эту твою заповедь!»

И вот уже все три ряда парт хранили совершенную тишину, — то была тишина любви и озарения, когда с жадностью впитывается каждый звук. Не требовалось никаких объяснений к словам, сила и значение которых растворены в самом воздухе Советской страны, во всех делах и мыслях, на заводах и полях, в школе и дома, в дни войны и в дни мира.

Как будто величественнейшая из песен звучала в классе — песнь с торжественным рефреном, вдохновляющим миллионы людей, песнь с мощными, как удары молота, повторами, нагнетающими в самое сердце мужество, правду и честь.

Алеша, конечно, не мог бы отыскать определений для чувств, с такой силой охвативших его. Что означала собою волна, внезапным холодком пронизавшая ему спину? Откуда вдруг дохнуло ему точно ветром в затылок и ощутимо тронуло корни волос? И почему грудь сама собой раздалась, расширилась, набирая побольше воздуха, чтобы с еще большей силой, чем все прежние заповеди, прозвучала эта:

— «.. товарищ Ленин неустанно говорил нам о необходимости добровольного союза народов нашей страны, о необходимости братского их сотрудничества в рамках Союза Республик…»

Алеша, дожидаясь, перевел взгляд на учительницу, и та, отбивая рукой в воздухе ритм, подхватила:

— «Клянемся тебе, товарищ Ленин, что мы выполним с честью и эту твою заповедь!»

Толя Скворцов давно уже поддался общему настроению. Правда, память о двойке по-прежнему точила сердце, но уже не мешала мысли оживленно работать, связывать далекое прошлое с настоящим и будущим. Даже к последнему субботнему вечеру со всеми его домашними вспышками, к этим частным, никому не ведомым подробностям из его собственной маленькой жизни, ощутимо протянулась в воображении живительная, кровеносная связь от сталинских слов…

Татьяна Егоровна вызвала Арсеньева, спросила, каковы были материальные и моральные предпосылки нашей победы над фашистской Германией. Потом она заставила Антонова и Скопина, дополняя друг друга, разобрать роль колхозной системы сельского хозяйства в дни войны. В раскрытие и объяснение такой особенности советского народа, как морально-политическое его единство, она уже вовлекла половину класса.

В самый разгар этих объяснений дверь класса открылась и вошел директор. Помахав рукой, чтобы все поскорее садились на места, он направился вглубь класса, пристроился на одной из задних парт.

Занятия продолжались. Но непринужденность беседы была сразу подорвана. Минут пять спустя Татьяна Егоровна уже принуждена была отказаться от двустороннего обмена мыслями в присутствии директора и перешла к обыкновенной, объяснительной форме урока. Она сама рассказала, какую роль играла школа в воспитании миллионов воинов, так героически отстаивавших родину, и стала подводить итог уроку.

Клятва Сталина — клятва народа. И год от году, от Октября к Октябрю, твердо и неуклонно движется Советский народ все дальше и дальше по пути, указанному Владимиром Ильичем…

— Так это все и в учебнике сказано.

Толя сам не понимал, почему вдруг вырвались у него эти слова… Он только подумал так, но оказалось, что подумал вслух, и голос его в совершенной тишине прозвучал громко, вызывающе громко… Он смутился, припал к парте лицом.

— Что? Скворцов! Ты что хочешь сказать? — спросила учительница.

Пришлось подняться с парты. Толя виновато оглянулся на директора.

— Нет, ничего… Я так… То есть я… Так получается… — бормотал он, покачивая на петлях откидную крышку парты.

Он чувствовал на себе множество глаз, удивленных, обрадовавшихся неожиданной забаве, насмешливых или участливых. Разжигаемый этими многообразными, но для него сейчас одинаково обидными взглядами, он вдруг вспыхнул и заговорил запальчиво, с вызовом.

— Конечно, — сказал он, уже смело глядя на учительницу. — В учебнике все это сказано. Общие выводы… Взять и прочитать — только всего… А самое главное — это примеры из жизни… То, чего ни в каком учебнике не найдешь.

Было ли то отзвуком его многодневных томлений и надежд, так и не нашедших себе удовлетворения, или события сегодняшнего урока настолько взволновали его — с Толей Скворцовым творилось теперь нечто небывалое. Его охватил вдруг порыв отчаяния и дерзости. Мысли в нем возникали в изобилии. Теснясь и сталкиваясь, они рвались наружу с такой силой, что Толя буквально трепетал под их неудержимым напором.

Столько времени дожидался он, надеялся, мечтал, что его вызовет Татьяна Егоровна поправляться, а она не захотела его слушать… Ну, хорошо! Ну, пусть! Он не критиковать хотел учительницу, не поправлять ее, не обидеть, а только подкрепить общие выводы живым примером… и раз так получилось…

— Вот! — кивнул он на своего соседа Алешу и даже пальцем показал на него. — Третьего дня я был у него в доме. Там собрались стахановцы, скоростники… мастера по холодной обработке металла. Мы, несколько учеников, сидели в соседней комнате, прислушивались, о чем говорят взрослые. Мы мало что понимали, а все равно слушали… И меня как будто на гору возносило… Я догадывался… Нет, не то… Я всем сердцем чувствовал, — поправился он. — Я чувствовал, что вот они, новые люди, о которых мечтал Ленин. Они новые, но очень простые, самые обыкновенные люди. Пиво пьют. Холодят пиво на кухне, в раковине под краном, и пьют, спорят, рассуждают, — смеются… Но если вдуматься во все, о чем они говорят, то становится понятным все, что сказано в наших учебниках…

Новые мысли волна за волной подхватывали Толю, он едва поспевал намеком упомянуть об одном великом явлении советской жизни, как его перебрасывало к другим, не менее важным примерам.

— Мы были еще так недавно одиноки, — говорил он, — были вроде островом среди океана. И океан этот бушевал, швырял на нас волну за волной, бесился, старался затопить остров, поглотить нас без остатка. А волны сами только вдребезги разбивались и разваливались в пене… Или еще мы говорили так — окружение! Мы одни, а вокруг капиталистическое окружение… А теперь круг разомкнулся. Нет больше никакого окружения! Мы уже не одиноки. Врагам приходится строиться против нас уже не замкнутым кольцом, а линией, фронтом… С нами уже половина человечества… И народные республики Европы, и народная Германия, и великий Китай… И даже в тех странах, где правительства еще капиталистические, большинство народа уже с нами… Во Франции, в Италии…

Никто не перебивал Толю — он чувствовал по глубокой тишине в классе, с каким вниманием слушают его.

— Вот… — переводил он дыхание, как пловец, борющийся с пучиной, но уже увидевший перед собою желанный берег. — Вот… и теперь… Теперь труд — наше главное оружие. Трудом мы проложим и себе и другим путь в завтрашнее — в коммунизм. Самое главное теперь — труд, свободный и счастливый, значит несущий изобилие и гордость. Труд, который завещал нам, уходя от нас, Ленин… Вот! — осматривался он вокруг. — Вот! — повторял он, чувствуя, как рассеивается перед ним жаркий туман, и снова видит он перед собой и учительницу, и директора, и класс, и горшки с растениями на подоконниках.

И, как бы выбираясь на берег после бурного плавания, он произнес уже спокойно и веско, повторяя недавние интонации Татьяны Егоровны:

— И мы клянемся, — сказал он, — мы клянемся, товарищ Ленин, что выполним с честью и эту твою заповедь!

Когда он умолк, директор направился к учительскому столику, на ходу выразительно шевеля пальцами, точно пробуя на ощупь только что отзвучавшую речь и довольно улыбаясь.

— Отлично! — сказал он, обращаясь ко всему классу. — Наблюдения интересные, очень вдумчивые, обоснованные выводы, искренность… Всё это прекрасно! Но все-таки есть одна несообразность… Скворцов, как же это получается? Насколько я понял из встречи с тобой там, на лестнице, у тебя неблагополучно с Конституцией? Так? Двойка?

Толя молчал, учительница ответила за него:

— Двойка.

— Что же получается? Значит, одно у тебя на словах, другое на деле?

И так как Толя по-прежнему молчал, учительница подтвердила:

— Да, именно так и получается. Поленился… Думал — авось сойдет и не вызовут его на уроке.

— Скворцов! Вот так просто? Вот такие жалкие, мальчишечьи расчеты у тебя, совсем взрослого человека, умеющего с толком и чувством разбираться даже в больших политических вопросах? Да ну же, объясни мне!

— Так вышло… Не знаю… Я пропустил… не мог… У меня не было времени, ну и вот… То есть я действительно не заглянул в учебник, а меня, как нарочно, вызвали.

— Скворцов! — громко и с возмущением произнес директор и потом повторил тихо, с сокрушением и укоризной: — Скворцов! Так хорошо сказал ты про труд — и в то же время авось учительница не вызовет, авось удастся обмануть ее… Или, по-твоему, труд — это только на заводах, на фабриках, в колхозах? А в школе? А работа твоих педагогов? И твои собственные занятия, твои уроки здесь и дома — все это труд или не труд?

Как ни суровы были упреки Александра Петровича, на лице его была добрая улыбка. Толя видел это и виновато улыбался ему в ответ. Видел он также, как Татьяна Егоровна достала из сумочки записную книжку, ту самую, куда она заносит все радости и все беды школьников, и, значительно поглядев на него, сделала в книжке быструю пометку.

 

16. Друзья раскрывают тайны

Потом была зоология, потом геометрия…

Наблюдая за другом и соседом по парте, Алеша начинал как будто постигать его странные, раньше казавшиеся необъяснимыми поступки и догадываться о причинах его непонятной скрытности. Приметы многих дней живо возникали в памяти, складывались воедино, группировались связно, выстраивались в цепочку причин и следствий.

Конечно, Коле Харламову нельзя было слишком доверяться, Алеша знал это лучше других. Но ему известно было также, что в своих фантастических преувеличениях Харламов всегда исходит из какого-нибудь правдивого, хотя бы и очень крошечного начала. Инстинкт и дружеская озабоченность подсказывали Алеше, что за Толиным ночным путешествием с аккордеоном кроется тайна, очень важная тайна, конечно, та самая, из-за которой Толя иногда выглядит таким отчужденным, злым или печальным.

Окончился последний, шестой урок. Алеша, собирая учебники в портфель, шепнул:

— Пускай все бегут, а мы потихоньку… Дело есть! Только давай от Кольки улизнем. Секретное дело!

Выйдя из школы, оба направились медленными шагами к набережной, в сторону от обычного, прямого пути к родным дворам.

Алеша стал укорять Толю в скрытности, даже неискренности. Он говорил с обидой, потому что сам никогда ничего не таил от него: дружба — так дружба.

Толя отмалчивался.

У гранитной стенки канала оба остановились. Вода курилась под ними, плотная, медленная. Возле мостика работала землечерпалка, вся в снегу, и какой-то паренек в ватнике, орудуя длинным шестом в лодке, кружился у бортов землечерпалки и кричал: «Шабашить!» С землечерпалки не откликались.

— Я давно вижу — переживаешь, — сказал Алеша после долгого молчания. — А не спрашивал потому, что надеялся — сам скажешь.

— Что толку говорить! — Толя положил поверх чугунной ограды свой холщовый портфелик и припал к нему грудью. — Все равно, ничего нельзя сделать.

— А хотя бы и так. На то и дружба, чтобы было кому душу раскрыть в случае чего, а не думать все про себя, в одиночку. У меня, смотри, никаких секретов нет, никаких тайных от тебя мыслей не водится.

— Хорошо, когда нечего скрывать… твое счастье.

— А что! И верно, счастье. Никаких от тебя тайн… Хотя, правда, есть одна мысль, но и то, вернее сказать, не мысль, не дело какое-нибудь, а так… Не знаю, как и назвать… Мечта! Но, если хочешь, я даже мечтой этой с тобой поделюсь… Хочешь?

— Ну, хочу.

У Алеши вырвалось это сгоряча, просто потому, что ему не терпелось вызвать друга на откровенность. Тут же, раскаявшись в своем порыве, он сказал:

— Нет, говори сначала ты.

— Нет, ты.

— За мной никогда остановки не будет. Я весь перед тобой!

— Ну, как знаешь…

И опять оба замолчали, глядя вдаль, на новый сквер, где было покамест гораздо больше мачт с круглыми матовыми фонарями, чем деревьев.

— Все тайны, тайны… Почему, например, ты не любишь, когда я к тебе домой прихожу? Давно вижу, что не любишь… Почему? Молчишь? Все молчишь? Ну ладно!.. Значит, хочешь непременно, чтобы сначала я про свое рассказал? Пускай!

Алеша решительно вскинул и свой портфель на ограду, пристроился вровень с приятелем, придвинулся к нему ближе, еще ближе, плечи их тесно соприкоснулись.

— Ладно! Слушай, — начал он. — Вот у нас будет послезавтра вечер… Так?

— Ну, известно.

— Будет концерт, будут танцы… А помнишь, я тебе говорил, летом, в лагере, меня танцевать учили… Помнишь?

— Ты ничего не говорил.

— Как же! Мы еще сидели вместе на камне…

— Ты ничего такого не говорил.

— Ну, я еще только-только приехал из лагеря. Помнишь? Еще домой даже не заходил… Еще чемодан был со мной, и он развалился…

— А-а-а-а, ну да… Про чемодан помню. А при чем тут мечта? Ты про мечту хотел.

— Слушай дальше… Ну, вот, у меня, значит, развалился чемодан… — Алеша решительно не знал, как же все-таки признаться другу в тайных мечтах и надеждах, чтобы не смешно было, не стыдно и понятно. — Так вот… Значит, приехал я тогда из пионерского лагеря, а в том лагере подружился я с одной девочкой. Тоже семиклассница… Простая, хорошая… Мне с нею было вот так же легко, как с тобой, даже еще легче… Да… И выучила, понимаешь, она меня немного танцевать… — Сказал, подумал, еще раз повторил: — Умею, значит, я теперь немного танцевать… — и вовсе умолк.

Толя подождал минуту, другую, потом с удивлением спросил:

— Ну, выучился немного танцевать… Ну и что? Что ж дальше-то?

— Дальше? В том-то и дело, что дальше ничего… Не догадался я в свое время спросить, где она живет, а потом уже поздно было. Поди ищи ее теперь. Песчинку!.. Когда их, может, пять миллионов, таких песчинок, по Москве, а то и больше…

— Все равно можно найти. Если хоть имя-фамилию знаешь, то и найдешь… Не сразу, конечно, но найдешь.

— А что, если так — придем послезавтра на вечер, а она уже там? А? Ну, не знаю… Ну, предположим, у нее подруга есть в соседней с нами женской школе, и эта подруга возьмет и приведет ее с собой… Ведь может быть? Может?

— Конечно… — нерешительно согласился Толя, но, подумав, прибавил уже твердо, уверенно: — Очень просто!

— Или как-нибудь еще… Очень, очень хочется, понимаешь… Можно тысячу случайностей выдумать…

Ну и вот… Другому ни за что на свете не сказал бы, а тебе говорю всю правду: так теперь с этой мыслью о чуде в праздник и засыпаю каждую ночь…

Мальчики еще долго оставались у ограды набережной. На той стороне канала какой-то военный все швырял и швырял палку далеко от себя, к самому скверу, и всякий раз большой мохнатый черный пудель яростно кидался вслед и приносил хозяину эту палку в яркой, точно пылающей пасти. Вдали послышался шум мотора, и можно было подумать, что паренек с шестом в лодке испугался этого шума, — он вдруг перестал призывать товарищей своих на землечерпалке «шабашить» и один отдалялся к широким ступеням пристани. Вскоре катерок речной милиции, легкий и быстрый, с развевающимся за кормой флажком, пролетел стрелой мимо и скрылся за мостом, оставив длинный, веером, след и раскачав сильную волну.

— Ты про свое кончил?

— Кончил.

— Теперь слушай про мое…

Толя еще с минуту приглядывался, как волны, с плеском и шипением взмывая на квадратные, покато выложенные гранитные плиты, слизывают с них покров снега, — и открылся во всем товарищу.

С ожесточением выкладывал он перед ним свои домашние тайны, преувеличивая их суровость, упиваясь их неодолимостью, как будто хвастал ими, как будто задался целью во что бы то ни стало подавить ими воображение товарища. Он больше не таил от него ни вечных своих столкновений с Егоровым, ни постыдных совместных с отчимом хождений на заработки к пьяным гулякам, ни бесплодных объяснений с матерью — ничего из недетских своих испытаний и забот, о которых другие, например Алеша или Коля, понятия не имеют… Ему из-за этого, бывает, уроки делать некогда… Ясно?

— Вот тебе! — заключил он с торжеством, с выражением горделивого отчаяния. — Вот! Моя тайна или твоя… Сравнял! У тебя и беда — к счастью… А что ты думаешь? Что, я не понимаю, как это хорошо — укрыться с головой под одеяло и, пока засыпаешь, мечтать о том, как твоя девочка придет на наш праздник? Очень даже понимаю! А теперь ты возьми мое да сравни со своим, взвесь — надорвешься… Пошли! — неожиданно и резко крикнул он.

Алеша, подавленный, тягостно подыскивая какие-нибудь слова в утешение и не находя их, пошел за товарищем.

В переулке ватага малых беспечных ребят, которым и думать-то было еще не о чем, — счастливые! — поджидала грузовые машины и, ухватившись за буксирный крюк, бешено скользила на подошвах по снежному насту. По дворам, соединенным удобными для засад переходами, шла еще более оживленная игра — игра в войну. Бежали ребята, летели снежки, пар вился над головами.

Школьники молча добрались до ноздреватого, мокрого камня у «красного». Здесь Толя бросил: «Прощай!» — и скрылся.

Алеша, оставаясь на месте, машинально размахивал портфелем, описывал им эллипсы и дуги вокруг собственного тела. Невозможным казалось вот так просто, как ни в чем не бывало, пойти сейчас домой, но и последовать за Толей не имело никакого смысла. Чем тут поможешь? Что тут скажешь?

После, за уроками, Алеша то и дело ловил себя на том, что думает о приятеле. Приходили на ум всякие возможности. То Алешин отец, влиятельный мастер на крупнейшем в стране автомобильном заводе, устраивает Егорова «толкачом» — агентом для связи с заводами-смежниками — и зарплата у него стала на двести рублей больше, чем теперь, на Мясокомбинате; то сам Алеша придумывает новый рецепт консервирования мяса, гораздо более экономный, и дарит его Толиному отчиму, и вот уже этот человек не простой агент по снабжению, а мастер-новатор в цехе консервации; то сам Егоров, однажды просматривая таблицу выигрышей, нашел в ней и номер и серию своей облигации… Выигрыш — десять тысяч рублей… Кончено!.. Больше нет надобности таскать Толю с аккордеоном по всяким скверным местам. Отныне Толя, как все, может думать только о школе и об уроках…

И еще другие навертывались проекты, Много разных проектов…

Покончив в этот вечер с уроками, Алеша задумался: как же быть с Толей? В одиночку ничего не сделаешь, это ясно. А посоветоваться с кем-нибудь — значит открыть чужую тайну и пойти на предательство. В конце концов он пришел к выводу, что раз Коля теперь комсомолец, то ему можно все рассказать начистоту и Харламов обязан выручить товарища из беды. Коля выслушал с живейшим вниманием рассказ о взаимоотношениях между пасынком и отчимом. Не раз перебивая Алешу, он хвастал своей проницательностью:

— Значит, правда?.. Ага!.. Я же говорил… Я сразу понял… Видишь?.. Я говорил!..

А когда дошло до дела, Харламов с беспомощным видом развел руками, усмехнулся, сказал:

— При чем же тут комсомол? Что может тут комсомол?.. Тем более что Толька ведь никакой не комсомолец даже!

Тогда на другой день, в большую перемену, Алеша решил обратиться к Анисимову, секретарю комсомольского комитета. Сережа Анисимов завтракал, обеими руками сжимая большую булку, разрезанную вдоль и проложенную колбасой.

— Слушай, Анисимов… Мы, правда, не комсомольцы, но дело есть… Ничего, что мы не комсомольцы? Мы потом обязательно подадим заявления, а то пока у нас с отметками не очень…

— Кто это «мы»?

— Ну, я и еще один мой товарищ.

— А дело какое?

Алеша отвел секретаря в дальний угол коридора, где на переменах бывало чуть спокойнее, и рассказал все, что знал про Толю. Анисимов слушал, продолжая жевать, но по мере того, как история школьника с аккордеоном подвигалась вперед, он все реже припадал зубами к булке и наконец, совестливо отворачиваясь в сторону, стал откусывать украдкой, совсем деликатными, маленькими кусочками.

— Кто классный руководитель? — спросил Анисимов.

— Евгения Николаевна.

— Хорошо! А это ничего не значит, что вы не комсомольцы. Все равно это наше, комсомольское дело… Сколько у вас сегодня уроков?

— Пять.

— Хорошо… У меня тоже пять… Так вот… Сейчас у меня контрольная будет по литературе, надо еще разок просмотреть кое-что… Одним словом, сейчас не могу. А приходи после пятого урока, пойдем вместе к Евгении Николаевне.

— Анисимов, только… Скворцов про наш разговор ничего не знает! Ладно?

«Что же они придумают?» — этот вопрос очень занимал Алешу. Когда он после пятого урока поджидал Анисимова в коридоре, он больше всего склонялся к такой мысли: Егорову или его жене помогут устроиться на лучших местах, где больше платят; школа и комсомол вместе похлопочут и устроят…

Вместе с Анисимовым он сошел вниз, в учительскую, рассказал Евгении Николаевне про Толину беду и стал ждать.

— Так я и знала, — помолчав, едва слышно сказала учительница. — Что-нибудь в этом роде я и предчувствовала еще с прошлого года… Что же ты раньше молчал? — с сокрушением обратилась она к Алеше.

— А я и сам ничего не знал.

— Ах, ей-богу, как это все!.. Так жаль мальчика!..

Алеша сохранял еще всю меру уверенности, что Евгения Николаевна может совершить даже невозможное, и мысленно торопил ее: «Ну, Евгения Николаевна, ну, родненькая! Будет либеральничать!» На языке мальчиков «либеральничать» значило «тянуть», «волынить», с помощью сентиментальных восклицаний уклоняться от прямых действий.

— А как он сам? Как он относится ко всему этому? — спросила учительница.

— Кто?

— Да Толя, конечно. Может, он уже и сам с охотой ходит на эти ночные заработки?

— Где там!

Алеша постарался с возможной полнотой и точностью воспроизвести признания друга на набережной, у гранитного парапета под первым снежком.

— Когда это было?

— Да вот-вот… Слушайте… ей-богу… если его отцу или матери, все равно кому, устроить другое место, чтобы получали на двести рублей больше, — решился Алеша уже прямо подсказать, что надо делать, потому что он потерял терпение от бесплодно-сочувственных расспросов.

Но Евгения Николаевна, точно ничего не слыша, продолжала свое:

— Два раза никого не застала… Надо было еще пойти и еще, в самые разные часы, пока не увидела бы матери… Ах, боже мой, недаром такое отвратительное впечатление произвел на меня этот… как его… Толин отчим… Егоров!

Потом долго длилось молчание. Евгения Николаевна решительным тоном вдруг распорядилась:

— Анисимов, вы пока займитесь мальчиком, а я — матерью.

И она поднялась с дивана в учительской, давая этим знать, что разговор временно прерывается.

Алеша был не только разочарован, он был испуган.

— Не надо ничего говорить Толе! — взмолился он. — Не надо! — повторял он, обращаясь то к Евгении Николаевне, то к Сереже Анисимову. — Он никогда не простит мне. Это же тайна!.. Он только мне одному… как другу… и то с каким трудом!..

Но Евгения Николаевна, а за нею и Анисимов, утешали его взрослыми, по его мнению, пустопорожними словами:

— Ничего, ничего, не бойся… Ты правильно сделал, что рассказал нам все… И по отношению к Толе поступил честно, по-дружески…

До самого вечера Алеша томился в раскаянии. Но потом, в какой-то миг, наедине с собственной совестью, твердо уверовал, что никакой вины на нем нет, и сразу обрел утраченное после разговора с учительницей спокойствие.

 

17. Вечер в школе

С наступлением вечера пришли первые часы праздника.

С высоты седьмого этажа знакомая, привычная панорама города вдруг волшебно изменилась. Мир утерял плотность, и только по сквозным, обильно вписанным в ноябрьскую тьму, светящимся линиям можно было распознавать: вот Кремль, контуры его дворцов, стен, башенных ярусов; чуть левее — роща огненных колонн и высокие рельефы, складывающиеся в подобие шкафов, — Библиотека Ленина; ближе к реке и к фонарям на Большом Каменном мосту, что застыли в прыжке от края до края водной глади, высится нагромождение светящихся кубов — Дом правительства… А еще далее над всем городом стоит густая рыжая мгла от других, бесчисленных, но скрытых отсюда, огней иллюминации.

Любоваться ли зрелищем праздника сквозь балконную стеклянную дверь, или рассматривать самого себя в зеркале — себя и вот этот первый в жизни костюм, сшитый специально для него, а не переделанный из отцовских обносков, настоящий костюм, почти как у Коли, со многими накладными карманами и с пояском? Или еще раз, в последний раз, помечтать о том, что может случиться на вечере, на этом празднике в школе, от которого отделяют его теперь какие-нибудь полтора часа?

Алеше хотелось всюду поспеть, всем насладиться, ничего не упустить, — и в этой суматошной, неутолимой жажде впечатлений тоже был праздник. Из кухни распространялся по всему дому запах сдобы — тоже дыхание праздника. Часто звонил телефон — вызывал Коля, расспрашивал, советовался, он тоже был по-праздничному взбудоражен. А вот и Толя пришел не в обычном своем синем «лыжном» костюме из фланели, а в новенькой суконной гимнастерке, подпоясанной солдатским ремнем, спокойный, довольный, с доброй улыбкой: праздник и у него не омрачен — Татьяна Егоровна вывела ему хорошую отметку в четверти.

С приходом друга Алеша чуточку присмирел, насторожился, стараясь выведать по выражению лица, была уже у них Евгения Николаевна или не была.

— Марианна Сергеевна велела всем пионерам быть с галстуками, — напомнил Толя.

— Да, я знаю…

Похоже, не приходила еще к ним Евгения Николаевна. Слава богу!

В большом школьном зале у самого потолка подвешены две тяжелые, пышные вязки из хвои. Свисая и пересекаясь, они еще свежо пахнут зимним лесом. На стенах справа и слева, во всю глубину зала, выписаны по кумачу белилами октябрьские призывы ЦК КПСС к педагогам и школьникам:

«Учителя, учительницы, работники народного образования! Вооружайте учащихся прочными знаниями основ науки! Воспитывайте нашу молодежь в духе советского патриотизма! Готовьте культурных, образованных граждан социалистического общества, активных борцов за коммунизм!»

«Пионеры и школьники! Готовьтесь стать стойкими борцами за дело Ленина — Сталина!»

Хозяева и гости, мальчики и девочки, расположились двумя отдельными, настороженными друг к другу группами. Там, где коричневые или темносиние платья с белыми фартуками и воротничками, пустовало порядочно мест. Каждый из мальчиков неудержимо проносился мимо девочек, к своим, где уже трещали скамьи, заполненные слишком тесно, и где школьники за отсутствием мест стоя жались к стенам. Напрасно педагоги уговаривали их устраиваться на свободных местах. Все отбегали, готовые как будто последовать здравому совету, но тут же забивались в толпу своих подальше.

Директор закончил свой короткий доклад. Сергей Анисимов, конферансье, объявил начало концертному отделению.

Читали Маяковского, сыграли одну и другую фортепианную пьеску, потом хор стал исполнять популярные песни. Одна сошла без помехи, но уже со следующей к исполнителям на подмостках присоединились все зрители в зале.

Анисимов, выручая хор, начал было внушать, каковы обязанности зрителей:

— Нельзя, же так, товарищи!.. Ваше дело — слушать! Что вы, в самом деле! Ведь кружки старались, готовились… Товарищи!.. И вообще так не годится…

В ответ на все его увещевания последовал еще больший беспорядок. Хозяйская сторона, не вытерпев, прежде всех законных сроков обстреляла гостевую сторону серпантином. С шумом разворачиваясь, оседали во всех направлениях цветные ленты. Девочки не пожелали оставаться в долгу и принялись со смехом швырять в мальчишек горстями конфетти. Сразу возник веселый гул, грозивший начисто погубить концерт. Хорошо, что директор еще оставался в зале и поспешил на помощь конферансье. Хор благополучно допел свои песни. А там школьный оркестр под управлением руководителя музыкального кружка заиграл увертюру к «Царской невесте». С высоты грубо сколоченных подмостков, едва прикрытых спереди и с боков кумачом, полились звуки, величавые и пленительные, такие родные, такие русские, что все без исключения — и исполнители и слушатели — все одинаково следили за каждым движением дирижерской палочки. Ни единая из бумажных цветных лент, в таком изобилии опутавших головы и плечи в зале, не шевельнулась, не разорвалась, даже не зашуршала в эти минуты.

Когда заиграл оркестр, Толя в глубине зала, у стены, некоторое время озирался вокруг с вопросительным и удивленным выражением, как будто сомневался: да не чудится ли ему все это?.. Неужели в самом деле их школьный оркестр разучил и так стройно играет самого Римского-Корсакова?.. И не было никаких сомнений — играет, здорово играет! Толя, застыв, с полуприкрытыми глазами слушал, и восторженное удивление на его лице медленно растворялось в кроткой улыбке.

Когда отзвучали последние такты увертюры и хлынули аплодисменты, Толя крепко сжимал и тряс руку Алеше.

— Пусти… Больно!.. Да пусти, черт!.. — смеялся Алеша. — Что ты, чумной, ко мне прицепился?

— Ты подумай… Какую вещь сыграли наши! А? Нет, честное слово… Знаешь… Теперь и ты жди своего! Нет, ей-богу… Раз так, то всякое может быть…

В зале поднялся грохот — Анисимов командовал отрядами своих помощников, уносивших прочь скамьи и освобождавших зал для танцев.

Алешу с Толей вынесло потоком в коридор. Там началось гулянье.

Когда ребята на одной стороне движущегося овала соприкасались с одноклассниками на другой его стороне, начиналась громкая перекличка, следовали вдогонку всякие замечания и шутки, полные загадочного, но будто бы уморительного смысла. Но вовсе не нужна была особая проницательность, чтобы понять их действительное значение: все разыгрывалось для девочек, идущих впереди, все обращено было к ним в нетерпеливой надежде, что вот-вот какая-нибудь и оглянется и улыбнется или словом приветит — и тогда завяжется наконец желанное знакомство… Но нет, девочки не оглядывались, они тоже притворялись, будто слишком увлечены собственными веселыми перешептываниями, чтобы обращать внимание на каких-то мальчишек, следующих за ними по пятам.

— Толя! Смотри! — позвал вдруг Алеша, и тот встрепенулся, поглядывая во все стороны, торопливо спрашивая: «Где? Где?.. Покажи, где?» — Да вон на той стороне… Куда ты смотришь? Вон!

Харламов и тут был одним из первых: он уже гулял с двумя девочками и, непринужденно болтая с ними, возбуждал зависть к себе, кажется, у всех мальчишек школы.

Но Толя ничего этого не замечал. По-прежнему весь во власти «Царской невесты», поэтому полный веры в чудо и в счастье, он спрашивал:

— Да где же? Я не вижу… Где? Которая?

— Разиня! Куда смотришь?.. Вон он, прошел уже…

— Да кто?

— Ну, Коля, Колька наш!

— Ты про Колю… — разочарованно протянул он. — А я думал… думал — ты про ту, которая тебя танцевать учила.

Алеша пристально заглянул ему в глаза.

— Брось, пожалуйста… Ты еще меня разыгрывать будешь!.. Честное слово, рассержусь.

А там начались танцы, и снова пущены были в ход серпантин, конфетти, хлопушки. Становилось жарко. Спустя какой-нибудь час в приоткрытых кое-где фортках седыми и бурными космами клубился пар.

И уже ясно было, что нашим друзьям нечего больше ждать в этот вечер — ни удивительных чудес, ни самых естественных на балу событий. Так и будут они бродить по коридорам либо жаться в зале к стенам. Веселый шум, смех, голоса — все сольется для них в звучание вальса, всегда такого грустного, когда танцуют другие. Скоро, очень скоро, утомившись зрелищем чужого оживления и чужой радости, они отправились бы домой.

Но тут Коля, натанцевавшись вдоволь, держа под руку двух своих новых знакомых, — под руку! — направился через весь зал к простенку между окнами.

— Два Ленских зараз, — сказал он девочкам; одна была светловолосая, курносенькая и бойкая, с серыми ясными глазами, другая — смуглая, очень красивая, с горделивой, даже чуточку надменной осанкой. — Два Ленских, Алеша и Толя! Почему они не танцуют, на какую Ольгу дуются, сказать не берусь. Но ребята они отличные… Знакомьтесь… Лена и Таня!

— Давайте веселиться, — сказала светленькая, — будет вам, ребятки, стены подпирать. Чего вы, в самом деле? Больше жизни! Хорошо?

Алеша и Толя послушно кивнули, обещая больше жизни.

— Раз не танцуете, будем просто гулять, давайте рассказывать что-нибудь… Только не про алгебру! Сегодня об уроках или контрольных работах чтоб никто ни звука… А то штраф! Есть?

И опять оба мальчика движением головы подтвердили свое полное согласие.

Черненькая едва приметно переглядывалась с Харламовым, как будто убеждала его отказаться от какой-то тайной затеи, пока не поздно. Но Харламов мимолетным движением руки успокаивал ее.

— Лена! — тихонько окликнул он.

Светловолосая бойкая девочка метнула тогда на него быстрый, лукавый взгляд и начала:

— А вас, Толя Скворцов, я знаю, — сказала она певучим и язвительным голоском. — Уже давно знаю… — Увидев, что новые знакомые, как и обещал Харламов, вспыхнули от одних этих слов, она уже с безудержной лихостью ринулась в подсказанную ей забаву: — Нельзя же до такой степени любить музыку, Анатолий Скворцов!.. Все хорошо в меру… Какой вы, оказывается, впечатлительный! Скажите, пожалуйста! Становиться глухим и слепым ко всему на свете, если поют или когда играет оркестр… да так вы себе всю жизнь испортите!

Румянец все гуще заливал щеки Толи Скворцова, а девочка с ясными глазами, подстрекаемая столь очевидными результатами игры, покосилась на Харламова: «Все ли я сказала, что требуется, или следует еще прибавить что-нибудь?»

— Да! Я вас знаю давно, Толя… — И она заторопилась, выбрасывая слово за словом, как хорошо выученный урок: — Я вас встретила однажды в кино «Ударник», в фойе, перед сеансом, возле стенда с анонсами. Там тогда еще старик в кепке пирожное ел…

— Вот ей-богу… ничего не заметил, не помню… Значит, и в самом деле я… Черт-те что!.. — бормотал Толя.

Харламов выжидал конца объяснений с терпеливой улыбкой, которая только не говорила: «А вы, ребята, еще не верили мне! С вас три рубля, согласно условию. Сказал, что познакомлю с этой девочкой, — и вот вам она, знакомьтесь…»

Праздник, вот-вот готовый померкнуть для наших друзей, разгорелся ярче прежнего. Разговор, правда, долго не клеился. Как ни береглись, а все сворачивали на школу и педагогов, на уроки и всякие случаи с учениками и ученицами.

— Опять! — чуть не поминутно останавливала Лена и грозила: — Штрафовать буду… Буду штрафовать, по пятачку за ошибку, и всех разорю. Ну-ка, Толя… Что-нибудь про музыку… Вот, например, я была на днях в опере, слушала «Евгения Онегина». Ну, скажите мне, только самую-самую правду… Скажите, как по-вашему, хороший человек Онегин?

Толя ответил, что Онегин был очень умный, образованный и достойный человек своего времени, только с предрассудками. Лена энергично замотала головой: нет, нет, нет, она решительно не согласна… Евгений Онегин? Да это просто чванный, бессердечный себялюбец, он приносил всем страдание, от него шла беда и гибель всем, с кем он только ни соприкасался в жизни… Всем, всем! Разве неправда?

— Ой! — опять спохватывалась она. — Мы же хотели про музыку, а говорим опять про то же самое, про школу, про литературу… Толя! Да ну же!

К Лене то и дело подбегали старшие ученики, приглашая на танец. Анисимов с разгона, как на коньках по льду, заскользил к ней по натертому ради праздника паркету, уже издали вытянув ей навстречу руки. Даже сам Василий Михайлович, географ, веселый и добрый толстяк в золотых очках, тоже подошел, перед Толей почему-то извинился, а девочке сказал: «Один тур?» Но Лена даже учителю отказала, сославшись на усталость. Она всем отказывала, предпочитая оставаться с Толей.

И, наверное, был уже совсем поздний час, музыканты играли вяло, из последних сил, внизу все чаще хлопали двери, когда Толя снова увидел в глубине коридора Алешу с черненькой Таней.

Лена, подвинувшись, усадила обоих рядом с собой на широкий подоконник, сама прижалась к плечу подруги и затихла, только улыбалась своим мыслям, покачивая свесившимися с высоты подоконника ногами.

— Хорошо! Очень хорошо! — сказала она вдруг, с прежним лукавством и вызовом оглядывая обоих мальчиков. — А теперь признавайтесь, ребята, раскрывайте вашу тайну!

— Какую? — удивился Толя.

— Тайну? — переспросил Алеша.

— Вот именно! — присоединилась Таня к подруге.

— Не притворяйтесь, не притворяйтесь! Отлично понимаете, о чем идет речь! — звонко настаивала Лена. — Ну, хорошо, я спрошу тогда иначе. Ваш товарищ, — начала она, значительно растягивая слова и в такт им покачивая ногами, — ваш товарищ Коля Харламов попросил меня: «Скажите, говорит, этим ребятам: «А вас, Толя Скворцов, я давно знаю…» — и сразу, говорит, начнется театр…»

Уже не только в светлых глазах ее, но и в каждой черточке лица, в уголках губ, в вопросительно приподнятых бровях, в трепещущих от сдерживаемого смеха ямочках на щеках — всюду сияло озорное, детское любопытство.

— Смотрю! — вскричала она. — И в самом деле театр! У обоих лица сразу вытянулись, оба вспыхнули, оба… Таня! Ой, гляди!.. Да что опять с ними, Таня?

Она спрыгнула с подоконника на пол, отбежала несколько в сторону, чтобы удобнее было с расстояния наблюдать за удивительными изменениями лиц у обоих мальчиков.

Снова оба были смущены вконец, оба смотрели друг на друга с таким непередаваемым изумлением, что семиклассница, комсомолка, почти взрослая девушка вдруг превратилась в совсем маленькую девочку, восхищенно била себя ладонями по коленям.

— Да смотри же на них, Таня! Ой, смотри, что с ними делается!

 

18. Магомет идет к горе

В этот же вечер к Настасье Ефимовне пришла незнакомая женщина в черном пальто, обшитом каракулем по вороту и груди. Вошла, поздравила с праздником.

Девочки сидели за столом, покрытым сверх будничной клеенки свежей, в ярких цветах, скатертью. На тарелках и в вазочках перед ними лежали сегодня конфеты, яблоки, орехи. А в центре стола красовался на блюде большой, пышный пирог. Вся комната ради праздника была с особым старанием вымыта, вычищена, на окнах висели чистые занавески, и появление незнакомой женщины не только не смутило хозяйку, но было ей приятно: дом у нее как дом!

— То же самое и вас поздравляем! — ответила она.

Гостья попросила разрешения снять пальто — разговор ей предстоит долгий. Настасья Ефимовна повесила пальто на гвоздик. «Наверное, агитатор. Опять выборы скоро», — подумала она.

Девочки перестали есть и с любопытством посматривали на чужую тетю.

— Это тоже ваши? Как они удивительно похожи друг на друга!

— Двойняшки, — объяснила мать.

Обе девочки, как только заговорили про них, поднялись со стульев и, держась тесно, плечом к плечу, молча поклонились.

Евгения Николаевна улыбнулась им и, мягко притронувшись к локтю хозяйки, сказала:

— Если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе.

Настасья Ефимовна, ничего не поняв про Магомета, на всякий случай с полным согласием покивала головой.

— А зовут меня Евгения Николаевна. Я классная руководительница у Толи. А вас как по имени-отчеству?

Настасья Ефимовна сразу засуетилась, в порыве почтительности и тревоги.

— Нашалил?.. Ах, боже мой, а я-то думаю… Садитесь, пожалуйста! Меня Настасьей Ефимовной… Неужели такого набедокурил, что вот… пришлось даже специально?..

Она торопливо переселила детей из-за большого стола к маленькому, игрушечному, в глубине комнаты.

— Нет, ничего не набедокурил. Я не жаловаться… Просто хочу познакомиться с вами и со всей семьей… Посмотреть хочу, как живется Толе, какие у него условия дома.

— А что ж, условия… Обыкновенно. Лучшему, конечно, конца не бывает.

Настасья Ефимовна, встревоженная и польщенная, не знала, как и усадить гостью, чем угостить ее, о чем говорить с нею. А Евгения Николаевна держалась на первых порах стесненно, но спокойно: осматривала комнату, расспрашивала, где уголок Толи, за каким столом он готовит уроки, в котором часу ложится спать, где работает сама Настасья Ефимовна, хватает ли у нее времени следить за детьми, за их домашними занятиями и развлечениями, и по-прежнему ли Толя увлекается музыкой? Ей захотелось даже посмотреть, какой у него аккордеон. Настасья Ефимовна показала инструмент, хотела передать его в руки гостье, но та отстранилась, как будто вдруг испуганная блеском его клавиш.

— И девочки у вас хорошие, — сказала она, улыбаясь тому, как две сестренки-близнецы, отлично вышколенные, сидят неслышно в глубине комнаты за маленьким столиком, читают вместе одну книжку с таким видом, будто их нисколько не интересует, что происходит в эту минуту у старших.

— Да, они у меня уж так приучены. Порядок знают, — догадалась Настасья Ефимовна, что именно хотела сказать учительница.

— За три года вы ни разу не собрались ко мне в школу поговорить о сыне, — осторожно пожурила гостья. — А поговорить надо, очень надо!

— Где уж мне ходить! Времени не выберешь, и совестно.

— Но это и моя вина! А совестно?.. Что ж делать, от материнского долга никуда не спрячешься. Настасья Ефимовна, вы, конечно, догадываетесь, почему я пришла?

Настасья Ефимовна, как будто обдумывая ответ, поглядела на детский уголок.

— Откуда мне знать? Должно, не угодил вам мальчик. А чем не угодил, понятия не имею, извиняюсь.

Евгения Николаевна с преувеличенным вниманием принялась рассматривать синие узоры по желтому полю скатерти: как начать разговор? Трудно будет матери выслушать со стороны такие тяжелые упреки… Долгая минута прошла в полном молчании.

— Дети есть дети, — наконец решилась учительница, — и плохо, когда об этом забывают… Нашим ребятам только и заботы должно быть — учиться!.. Хорошо учиться! Согласны вы со мной?

— Согласная-то я согласная…

— А в голосе какое-то сомнение, оговорочка! Верно? Какая? Будем только совершенно откровенны.

— А такая, что я про Толю ничего плохого не знаю. Не может быть, чтоб он сделал что-нибудь плохое! — жарко вспыхнув, прошептала мать.

— Конечно! Но дело-то ведь не в мальчике, не в Толе, не его тут вина… Словом, мне стало известно… Настасья Ефимовна, вы слушаете меня? — И мать, только что отвернувшаяся, чтобы скрыть пылающее лицо, вновь подняла на учительницу глаза. — В школе у нас стало известно, что Толя… ну, что он у вас и недосыпает, и уроки не успевает готовить, и… Вообще нехорошо у него сложилось дома. Может быть, муж тайно от вас водит мальчика по всяким таким местам?

— По каким таким местам?

— Настасья Ефимовна, не будем играть в прятки! — с упреком произнесла учительница. — Неужели вы в самом деле ничего не знаете?.. О том, что Толе приходится промышлять музыкой… разве вы не знаете этого? Разве вам не известно, что его по ночам водят к чужим людям, где он за деньги развлекает музыкой?

Настасья Ефимовна вдруг поднялась из-за стола, повела сильными плечами.

— А что в этом такого? Ну, ходит! Ну, играет! Только не по ночам, а с вечера… Мальчик играет — заслушаешься. Вот его и уважают люди, зовут его, радуются ему, а других завидки берут. Совести нет у тех, кто вам нажалился… Тьфу!

Евгения Николаевна больше постигала в этой женщине зрением, нежели слухом: она видела, что застигнутая врасплох, непривычная к быстрым и гибким поворотам мысли, не умея разобраться во всей противоречивости нахлынувших сразу чувств, Настасья Ефимовна сейчас попросту отругивалась от школы, от общественного мнения и от собственной, вдруг потревоженной совести.

— Вот еще! Небось мы и сами можем очень хорошо разбираться, где хорошо, а где плохо. Не маленькие, сами понимаем… — Настасья Ефимовна старалась наговорить как можно больше.

— Девочки! — предупредительно шепотом напомнила Евгения Николаевна.

Настасья Ефимовна тотчас смолкла, машинально вымыла две чашки, которые были и без того чисты, тщательно вытерла их полотенцем, лишь бы занять себя чем-нибудь. Потом, усаживаясь снова за стол, сказала ласково:

— Чайку чашечку, милости просим… С праздничным пирожком, пожалуйста!

— Спасибо. С удовольствием! — согласилась гостья.

Несколько слов о качестве праздничного пирога — и девочки, только что встревоженные, вновь беспечно шептались в своем углу, листая книжку с картинками.

Обе женщины пили чай и переговаривались уже спокойно, совсем дружелюбно.

Евгения Николаевна хвалила матери ее детей — и Толю и обеих девочек. Если беречь их детство, отличные вырастут люди. Настасья Ефимовна благодарила и, крепко прижимая руки к груди, стала уверять, что никакая скверна к ее мальчику все равно не прилипнет, а дома ли он играет, сам для себя, или на людях — да господи, какая же разница? Никакой нет разницы!..

То были все те же доводы, только уже с успокаивающими, а иногда даже просительными интонациями. И Евгения Николаевна подумала, что много ей предстоит здесь хлопот, что еще не раз и не два придется ей захаживать в эту семью, пока удастся выручить из беды мальчишку.

Полчаса спустя подоспел Егоров. Он тотчас узнал классную руководительницу и, пока Настасья Ефимовна не вмешалась, поиграл в гостеприимного, весьма осчастливленного редким визитом хозяина.

— Иди посиди с девочками, — приказала ему жена. — У нас тут свой разговор… Ну, иди, говорю. Не мешай!

Он на цыпочках отошел вглубь комнаты, к детям, пристроился здесь на крошечном табурете, который и девочкам уже давно стал не по возрасту. Колени его приходились почти на уровень подбородка.

— Тсс! — шепнул он детям и стал занимать их, строя высокое здание из старых кубиков с картинками.

Он старательно прислушивался, но улавливал лишь отдельные слова и обрывки фраз: «…отравлять детство», «…пьянство», «…материнской совести», «…школьные годы»…

Одна из только что возведенных колонн развалилась от резкого движения — Егоров обернулся к жене и гостье.

— Я извиняюсь, — сказал он, — вроде у вас разговор до меня касается?

Настасья Ефимовна ответила:

— Не начинать же все сначала, Федя. Мы уже тут второй час про Толю обсуждаем.

— Слышу, что про Толю. Но, как я понимаю, мимоходом и меня цепляете?

Евгения Николаевна некоторое время боролась с чувством неприязни к этому человеку. Невольно припомнилась ей и первая встреча с ним и запах спиртного перегара. Но все-таки он отчим Толи и отец вот этих славных девочек-близнецов. Каков бы он ни был, он — отец, от этого никуда не денешься. И учительница сказала:

— Подсаживайтесь ближе. Я повторю для вас вкратце, о чем мы тут беседуем…

Снова высказав свои соображения о судьбе Толи Скворцова, Евгения Николаевна больше смотрела на жену, чем на мужа, и с возрастающим удовлетворением заметила по нескольким мимолетным взглядам супругов, что решающий голос в этой семье принадлежит сильной матери, а не слабому отцу.

После, собираясь уже уходить, Евгения Николаевна напомнила:

— В детях — все наше будущее. Лучше отказывать себе… не знаю… лучше обходиться без самого необходимого, но вырастить детей крепкими, здоровыми, знающими людьми…

Егоров, помогая гостье надеть пальто, попробовал возразить — правда, в самых осторожных и неопределенных выражениях и опасливо косясь при этом на Настасью Ефимовну:

— Само собой… Да только родители ведь, то же самое, не враги своим детям… А? Как считаете?

 

19. Единица

Снег, обильно выпавший в начале ноября, вскоре исчез без остатка. Опять были погожие дни, холодные, но ясные.

Но вот миновала еще неделя, хватил первый настоящий морозец. В мглистом, как бы палевой кисеей затянутом небе проступило огромное багровое пятно вместо солнца. Кисея в высоте клубилась, вихрилась, становилась все плотнее, все гуще, потом вдруг рвануло ветром, и бурно и густо заметался снег в воздухе.

С этой минуты окончательно пришла зима.

Алеша просыпался раньше всех в доме — будильник у изголовья его кровати, на тумбочке, поднимал его ровно в половине восьмого. В эту пору зимой еще совсем темно, и яркими, желтыми среди снега квадратами выступают освещенные, просыпающиеся окна.

Алеша переводил самодельный регулятор — тотчас из радионаушника, покоящегося на той же тумбочке возле кровати, диктовалась ему утренняя зарядка. Пока мальчик приседал, выгибался и подпрыгивал, бабушка готовила ему завтрак.

Завтракать приходилось в еще смутный утренний час, когда на стол ложится круг от висячей, под широким абажуром, лампы. Обжигаясь горячим кофе, не обращая внимания на хлопотливые бормотания бабушки, Алеша прислушивался к наступающему утру. Он дожидался знакомых шумов на лестничной площадке; они всегда одинаковы и начинаются точно в срок, когда до первого урока остается ровно двенадцать минут, ни больше, ни меньше, — двенадцать единиц стократ измеренного времени, в течение которых можно скорым шагом дойти от дома до школы.

Вот они начались, эти шумы… Алеша, подхватив с вечера приготовленный портфель с учебниками, надев как придется шапку и пальто, кинулся им вдогонку. Ребята изо всех квартир одинаково бежали по ступенькам, отсчитывая их с пулеметной скоростью, и непременно со средины пролета с грохотом переносились на далекую еще площадку, чтобы в то же мгновение снова наполнить дом дробным перестуком каблуков.

В эти дни между Алешей и Толей едва не возникла новая размолвка.

Толя не подозревал, какие последствия повлекло за собой его признание на набережной канала.

Он ничего не знал о приходе к ним на квартиру Евгении Николаевны и о том, что мать после этого уже два раза ходила сама в школу, за советами к классной руководительнице. Ему непонятно было также, почему старшая пионервожатая Марианна Сергеевна, проболевшая две недели, с участием расспрашивала его, как он себя чувствует… Точно не она, а он болел все эти дни!

Потом однажды после уроков Сережа Анисимов из девятого класса позвал его, уселся в коридоре на подоконнике, пригласил и Толю устроиться рядом. Школа быстро пустела в этот час. Анисимов, раскачивая портфель с учебниками в низко опущенной руке, загадочно посвистал, потом вздохнул глубоко, потом пробормотал торопливо, в явном смущении:

— Да… Вот… Значит, такое, выходит, дело…

— Насчет чего?

— Да вот эта история, понимаешь… с батькой твоим… Сильно выпивает?

— Кто сказал? Неправда! — Толя со встревоженным лицом вмиг соскочил с подоконника. — Неправда это… Анисимов! Это я знаю, кто… Это Харламов, он всегда всех разыгрывает…

— Ничего не Харламов… Ты только успокойся, сядь, и поговорим по-товарищески, по-комсомольски. Трудно тебе приходится?

— Ничего не трудно. Говорю тебе — выдумки всё!

— Послушай, Толя, давай лучше начистоту. Я не умею крутить вокруг да около, давай и ты не верти. Ведь я почему этот разговор начал? Помочь тебе надо.

Понимаешь? Оказать поддержку по комсомольской линии. Хотя ты еще не комсомолец, но это все равно.

— А я тебе говорю — отец у меня, как у всех. Ничего худого про него слушать не желаю. И не позволю! И Колька Харламов еще мне ответит!

— А я тебе говорю — сядь, не кипятись и не крути. Харламов тут ни при чем. Мне без Харламова все отлично известно: и про отчима твоего, и про аккордеон, и о том, почему ты недосыпаешь, и почему времени не имеешь, чтобы уроки как следует готовить… Все знаю! Ясно? Так давай лучше с тобой вместе подумаем, как уладить твои дела.

Теперь Толя умолк, сраженный новой и уже бесспорной догадкой: так полно знать о его беде и позоре можно только через одного человека… Только одному Алеше Громову, лучшему другу, он признался во всем до конца, и лучший друг «определил» его, то есть, на школьном языке, донес и предал. Сознание это было таким ужасным, что лоб его мгновенно стал влажным и, кажется, ни единого звука нельзя было бы протолкнуть сквозь иссохшее сразу горло. Толя с опущенной низко головой молчал, а Сережа Анисимов, секретарь школьного комсомола, осторожно касаясь то узенького ременного пояса на Толиной гимнастерке, то медлительно покручивая ему пуговицу, то снимая какую-то пушинку у него с рукава, говорил, чтобы Толя с аккордеоном больше никуда не ходил, кроме как в ученический оркестр, а если дома у него никаких изменений к лучшему не произойдет, то чтоб не таился. Комсомол найдет тогда другие пути, будет через общественное мнение действовать на Егорова, через Мясокомбинат, где тот работает…

Слова Анисимова звучали тихо и ласково. Прикосновения его пальцев были приятны, выражали дружеское участие и даже вызывали какое-то уютное ощущение.

— А эти твои мысли, будто тебя выдали, «определили», брось! Ты еще настоящего товарищества не понимаешь… Насквозь вижу тебя, чудак ты этакий. Мучаешься, что выдал твою тайну самый лучший друг. А тебе, наоборот, понять надо, как беспокоятся за тебя друзья, наизнанку вывернуться готовы, лишь бы тебе хорошо стало. Ясно? Вытри лоб! Да не рукавом! Платочка нет, что ли? Возьми мой, чистый, ни разу еще не пользовался… Видишь, как под утюгом сложился вчетверо, так и лежит у меня в кармане…

Проходили дни, никаких осложнений, как ожидал Толя, не последовало.

Напротив, Костя Воронин, этот шумливый и насмешливый, но также и самый вдумчивый из комсомольцев класса, вдруг обратился к обоим друзьям, к Алеше и Толе, с предложением: не пора ли им подумать о подготовке в комсомол?

Ребята переглянулись и не сразу откликнулись тихими, смущенными голосами:

— А разве примут?

— Нам еще нельзя… Сам знаешь, Костя… на тройках еле-еле вылезли по некоторым предметам.

И оба с одинаковой жадностью заглядывали Воронину в глаза, дожидаясь, что он им на это скажет.

— Знаю, — помедлив, ответил Костя. — Значит, не очень старались. Ребята вы оба способные, развитые… Прибедняться тоже не к чему.

— Не в том дело. Мы не прибедняемся, — нерешительно заметил Алеша. — Вот отец мне говорит, например: «Любви у тебя к учению настоящей нет…» А я и не знаю, какая она такая, любовь?

Была перемена, дежурный выгонял всех из класса, но Толя с Алешей не послушались его, только отошли в сторону, поближе к своей парте, увлекая за собой и Костю Воронина.

— Чтоб вы не могли избавиться от троек? Да никогда в жизни не поверю! — убежденно заявил им Воронин. — И вот что, ребята, — вы имейте в виду, это я не от себя вам говорю, насчет комсомола, а от всего комитета, — у вас по какому предмету главные затруднения?

Услышав, что комитет — весь комитет — верит в них, мальчики усадили Костю Воронина к себе за парту и проговорили с ним до нового урока.

Труднее всего им дается алгебра и вообще всякие задачи — по геометрии, по физике… Кажется, все правила, все формулы, все законы, все теоремы им хорошо известны, а применять их, свободно пользоваться ими никак они не наладятся по-настоящему. Ляжет перед ними задача и лежит, проклятая. Они вроде цепенеют перед нею, недвижно смотрят на нее, смотрят, как завороженные, а там и побегут к Коле Харламову… списывать!

— А он вам не объясняет?

— Коля? Он… Нет, он нам решает. Прямо как фокус покажет или фейерверк… А мы только рты разеваем, удивляемся.

— Главное, понимаешь… — пожаловался Толя. — Главное, ведь что получается? Сидишь над алгеброй, другой раз весь вечер просидишь, а ничего и не высидишь. Смотришь, на остальные уроки уже не остается времени.

— Раньше еще мы думали так, — высказал и Алеша свои соображения. — Думали: плохо разобрались в старом, вот новое нам и не дается.

— А, наверное, так оно и есть.

— Погоди, Костя… Не совсем так. Мы стали ходить на дополнительные занятия. И вот как будто уже все знаем, все понимаем. Когда другие на доске перед тобой решают, все кажется ясно и просто. А сам возьмешься — ни черта не выходит. Даже непонятно, как на тройках дотянули.

Пришел учитель зоологии, начинался новый урок, — мальчики с сожалением прервали этот разговор, так взволновавший их.

На другой день Костя Воронин сказал, что он долго думал о затруднениях своих товарищей и вот что он надумал…

— Вы только представьте себе, что нет никакого Харламова и никого другого у вас нет… Понимаете? Ни-ко-го! Списать нельзя, а решить надо. Ну, что делать? Вот тогда, спасу нет, шарики-то у вас в голове и закрутятся.

Ребята посмеялись: день думал и придумал! А то они не пробовали! Сколько раз пробовали…

Но Костя, хорошенько проэкзаменовав обоих, решительно заявил:

— Точно! Опыта нет. Научиться задачи решать — все равно что научиться плавать… — Для ясности он напомнил, что моряки, например, считают лучшим способом обучения начинающих пловцов — бросить человека в море, и пусть барахтается там, тонет и всплывает, пока инстинктом не овладеет тайной. — А ну, поплавайте, ребята! — и он подал им алгебраический пример на все действия, специально выписанный из неизвестного задачника. — Решайте дома. Сегодня часок, завтра часок. Пока не выйдет… Ответ — единица.

— Как единица? — в один голос недоверчиво спросили Алеша и Толя.

— А вот так, просто. В итоге должно получиться один!

— Иди!

Чудовищный пример занимал три убористые строки. Тут были скобки всех видов, от фигурных до простых, тут громоздились во множестве четырехэтажные дроби, пестрели всевозможные степени, и вся эта невообразимая путаница знаков находилась меж собой в самых сложных отношениях. С ума сойти!.. И вдруг будто бы простейший из всех мыслимых результатов? Обыкновенная единица в итоге? Просто 1 — и все?

Бросил бы Костя шутить. Это, наверное, такая же шутка, как разговор про «лучшую» школу плавания… Попробуй, выброси неумелого человека в море и откажи ему в немедленной помощи — пропадет, утонет человек, только и всего.

Костя — известный озорник, но на этот раз он нисколько не шутил. Он глядел на товарищей дружелюбно, но строго, без всякой улыбки.

— Делайте! — сказал он. — Сидите над примером по часу в день. Списать не у кого, значит сами и решите в конце концов. Вот увидите! А потом такие примеры и еще более сложные будете расщелкивать в десять минут внимательной работы…

В тот же день после уроков состоялась первая проба.

Конечно, у ребят ничего не вышло.

Алеша перед опытом наладил будильник — так, чтоб он зазвонил ровно через час. Мальчики, сидя друг против друга, добросовестно писали, писали, на бумаге перед ними вырастали удивительной сложности постройки из алгебраических кирпичиков. «Ух ты, черт!», «Высотное здание какое-то…», «Ну и ну!.. Глядеть на это — под ложечкой сосет от страха…» — попеременно вскрикивали Алеша и Толя и, веселясь, только головами покручивали перед этакой мешаниной. Потом они снова впадали в деловитое, сосредоточенное, отрешенное от всего на свете состояние… Звонок будильника перепугал их не на шутку, они даже с мест повскакали. Прошел час! Какая уж там единица! Ответы у обоих представляли собою хаос, который даже не поддавался прочтению.

Когда на другой день они показали свои листки Воронину, тот, поводив пальцем над путаницей знаков, безжалостно сказал:

— Ну что ж, и сегодня часок поплавайте!

«Поплавали» и сегодня часок, и завтра, и еще раз, и еще… Списать было не у кого, а Костя всякий раз уверял, что они подбираются все ближе к правильному решению, что им не хватает только внимания, только привычного, из опыта возникающего самоконтроля, точной системы в действиях и правильной последовательности… В общем многого еще им не хватало.

Ребята снова заводили будильник и опять принимались за дело.

Четырехэтажные дроби играли меж собой в чехарду, числители и знаменатели, кружась над дробной чертой, как легкоатлеты вокруг штанги, то и дело менялись местами. Многочисленные и разнообразные соединения из a, b, c, d, g, h маршировали, причудливо строились, вновь рассеивались, то карабкались по лестничкам дробей, то бросались в бегство по ровной строке…

Когда будильник и на этот раз дал знать об истечении срока, ребята решили продлить борьбу еще на полчаса: перед ними впервые возникали надежды на самые крайние упрощения.

Надежды их не обманули.

— Алеша, ты кончил? — это было сказано глухим от затаенного волнения голосом.

— Нет еще. А ты?

— У меня, кажется, получилось…

— Погоди, погоди! У меня, кажется, тоже идет на лад… Погоди! Сейчас вот… — прерывистым голосом, как страстный охотник, успешно загоняющий голубей в будку, говорил Алеша. — Вот! У тебя что получилось?

— 4b2… — начал Толя.

— Деленное на 4b2? — ликуя, закончил Алеша.

— Ура-а-а! — закричали оба вместе, размахивая листочками с решением.

 

20. Как отыскать Наташу?

Обыкновенная единица была водружена за конечным знаком равенства, как памятный столбик, как волшебная веха на перепутье школьной жизни.

Спустя какой-нибудь месяц не было для обоих мальчиков более желанного занятия, чем упражнения с примерами и задачами. Они приступали ко всем задачам по разным предметам с одинаково приятным возбуждением. Если дело не давалось сразу, тем интереснее, в поисках успеха, становилась жизнь.

В одну из таких минут Алеша стал уверять приятеля, что он совсем ясно почувствовал в себе самое движение мысли: как она возникла, шевельнулась, выпрямилась, выросла, как она потом изловчилась, извернулась, ловко подцепила какую-то петельку, потянула — и вот уже там, где только что были пустота и мрак, блеснул свет и сам собой начал быстро разворачиваться клубок связных рассуждений… Честное слово!

— Крутятся шарики! Честное слово! — вскрикивал он, постукивая себя по лбу пальцем. — Вот! Чувствую, как они там крутятся… Ей-богу, чувствую!

Мало-помалу приходил Алеша и еще к одному выводу, но пока не решался высказывать его вслух. На уроках он неотступно, с откровенным вызовом или с жадностью и надеждой, ловил взгляды педагогов. Он как будто гипнотизировал их — и чаще, гораздо чаще прежнего оказывался у доски. В подготовительных размашистых движениях тряпкой и в легких, точных, щегольских нажимах мелом, когда из-под руки возникали на доске ровные и четкие — одна в одну — буквы, линии и знаки, не бывало и тени прежней скованности. Напротив, Алеша должен был сдерживать собственное нетерпение… Что же это было такое? Как называется это удивительное ощущение легкости? И откуда эта счастливая, почти упоенная и в то же время стыдливая уверенность? Может быть, она так и начинается, любовь, о которой говорил отец?

Комсорг класса Костя Воронин не переставал руководить домашними занятиями обоих ребят. Откуда только он выискивал для них столько интересных задач и примеров? На уроках, когда Алеше или Толе случалось выходить к доске, он значительно переглядывался с ними и одобрительно улыбался им. А в те дни, когда контрольные тетради с пометками учительницы или табели с еженедельными итогами возвращались ученикам, он разделял со своими подшефными всю меру их тревог и радостей.

Однажды ребята возвращались из школы все вместе — Костя и Коля, Алеша и Толя.

Стояли зимние сумерки. Снег звонко поскрипывал под ногами. На высоте крыш клубилась серая мгла — изморось, смешанная с дымом московских труб.

За стеклами одного из новых зданий на пути вспыхивал, дрожал, трепетал маслянистый фиолетовый свет пронзительной силы. Мальчикам известно было, что это цинкография. Но что, собственно, делают в цинкографии и как? Почему возникают там эти ядовитые всполохи, накладывающие на лица прохожих таинственный оттенок?

— Вот бы когда-нибудь попасть туда! — остановился Алеша, и все остановились тоже. — Не пустят… «Пропуск!» И почему такое? Почему везде, куда хочется, везде пропуск нужен?

Он озирался вокруг, не узнавая под этими судорожными потоками лучей улицу, дома, лица приятелей. Даже снег не был больше снегом и казался синим.

— А тебе, например, куда бы еще хотелось? — спросил Коля.

— Мало ли! Например, третий год прошусь у отца, чтоб на завод меня сводил. Нельзя! Не дадут пропуска — и кончено… А поглядеть, например, как снимают кинокартины, не интересно?

Ребята свернули с Большой Полянки в один из проходных дворов. Мысли всех четырех, раз получив толчок, уже развивались в одном направлении. Мало ли на свете занятного. От неистовых вспышек за стеклами цинкографии перешли к разрядам электричества, к вольтовой дуге, к сварочным процессам, а там уже к электрометаллургии, к плавлению ферросплавов, к переработке бокситов в легкий «летающий» металл алюминий.

Каждому приятно было послушать, но еще приятнее было поговорить, поделиться знаниями, почерпнутыми из разных книг, показать, что и он тоже кое о чем на этом свете уже слышал.

Надо бы Воронину проститься у переулка, возле той огороженной и замощенной площадки на углу, куда в дни войны так часто приводили, держа на веревках, как под уздцы, дутые, мягко рвущиеся из рук аэростаты заграждения, но очень хотелось снова дождаться своей очереди и рассказать о Жуковском и Чаплыгине — великих теоретиках воздухоплавания… Пришлось пойти дальше. Достигли и конечного пункта во дворе, возле ноздреватого камня у «красного» дома, но и тут прощание сегодня затянулось.

Во многих окнах засветился вечер, а разговоры все еще продолжались.

Вдруг из дворового мрака подкатил к самым ногам футбольный мяч. Алеша с пробудившимся внезапно инстинктом хватил по мячу изо всей силы носком. Но подоспевшие тут малые ребятишки ловко отпарировали удар. Эге, это уже было вызовом! Алеша принял вызов, тряхнул стариной, ринулся один против доброго десятка малолетних дворовых спортсменов, чьи суетливые движения и жаркие возгласы пробудили в нем давно заглохший азарт. Алеша подставил под летящий мяч голову в треухе, мяч отскочил по высокой параболе, но уже секунду спустя опять зашуршал ему навстречу по твердому, утоптанному снегу. «А-а-а, так вы так!» Алеша повел мяч по земле, обводя своих настойчивых противников. Вскоре он растворился в глубинах темного двора, а когда победителем вернулся к камню у «красного», здесь поджидал его один Толя.

— Ну, куда тебя понесло? — сердитым шепотом встретил он его. — Куда? В такую минуту!

— А что? Какая такая «минута»?

— Увязался за малышами, когда он тут самое позарез нужен.

— Да что случилось? Зачем я тебе?

— А затем… Костя, знаешь, что сказал? Костя стал прощаться и вдруг говорит: «Когда же вы в комсомол подадите?»

— Спросил?

— Говорит, чтоб подавали!

— Нет? — Алеша набегался за мячом, а теперь еще больше ослабел от этой новости и мог произносить лишь отдельные, отрывочные слова.

— И Анисимов у него будто спрашивал то же самое.

— И Анисимов? Толька! Ой!.. Подадим?

— Смотря, какие будут отметки в четверти.

Алеша обнял приятеля и повел его снова прочь со двора: надо хорошенько обсудить вопрос!

Они миновали одни ворота, и другие, и третьи. Все вокруг оставалось таким знакомым, привычным: и стены домов с плакатами, и дворовый детский уголок за оградой с сохранившимися от давно минувшего праздника бумажными цветными фонариками, съежившимися от инея. Люди возвращались с работы по домам. Грузовая машина с картофелем загородила в одном месте путь, — с угрожающим рычанием она маневрировала на узком пространстве, приноравливаясь к подвальному люку, чтобы удобнее было ссыпать из кузова доставленный груз. Все-все вокруг оставалось простым и будничным в эти особенные, быть может на многие годы памятные минуты…

Ребята и не заметили, как вновь очутились на Большой Полянке, возле той же цинкографии.

— Да что ты, в самом деле! — настойчиво убеждал Алеша. — Подадим — и все! Ну, раз сам Анисимов спрашивал!

— Мало ли что! Мы слово дали, чтоб ни одной тройки, и слово свое должны сдержать, — упрямо возражал Толя. — На нас надеются. Евгения Николаевна ждет, и все ждут.

Мимо них, замедляя ход, проскрежетал трамвай — неподалеку была конечная остановка, — и кто-то с площадки вдруг окликнул:

— Громов!

Алеша безучастно глянул на этого человека в короткой меховой тужурке, в круглой мохнатой шапке и отвернулся. Должно быть, показалось…

— Ну, что? — продолжал он уговаривать товарища. — Я тебе заранее могу сказать, ничего теперь плохого ни по алгебре, ни по другим предметам с нами случиться не может.

— И я так считаю. Вот и давай дождемся своего, придем в комсомол с пятерками и четверками.

— Ну, раз Анисимов сам говорит! Понимаешь? — начинал сердиться Алеша. — И Анисимов, и Костя Воронин… Ну!

— Потерпим! Зато будут у нас в райкоме спрашивать, а мы уже не обещаниями ответим, а табелем. Лучше потерпим. Не много ведь и осталось.

— Ну, конечно, Громов! — воскликнул подоспевший к ним человек в мохнатой шапке. — Здорово, Алеша! Не узнаёшь?

Алеша строго оглядел незнакомца, недовольный, что его прервали в такую минуту. Потом сожмурился, стараясь отделаться от наваждения обманчивых и назойливых вспышек.

— С кем встречаешься из наших лагерных? — продолжал, улыбаясь, незнакомец. — Наташу видаешь?

— Вожатик! — вскричал, просияв, Алеша. — То есть, простите… Петр Иванович… Петя! Здравствуйте, Петя! Я и не узнал вас, из-за этой цинкографии не узнал… вот из-за этого освещения.

— А я только благодаря этому самому освещению и увидел тебя с площадки трамвая. Смотрю — Алеша Громов стоит, насквозь светится, как под прожектором…

Случайная встреча с «вожатиком» помешала Алеше договориться в этот вечер с Толей. Зато он узнал, как отыскать в Москве Наташу Субботину. Оказывается, нет ничего легче. Достаточно сходить в школу на Пушечной улице. Петя Званцев дал точный адрес, со всеми подробностями, объяснил, в какие ворота пройти, к какому подъезду направиться в глубине двора, за садиком…

 

21. Пальто стало тужуркой

Евгения Николаевна задержалась в школе.

Дожидаясь вместе с другими преподавателями совещания у директора, она просматривала, сидя в учительской, тетради с контрольными работами.

Красный карандаш в руке Евгении Николаевны парил над строчками, подобно птице, высматривающей добычу, и, найдя ее, круто снижался, клевал, зачеркивая ошибку, и снова поднимался ввысь.

Ошибки встречались разные, опытный глаз учительницы легко распознавал по особенностям почерка, по самым начертаниям знаков, сбивала ли ученика с правильного пути рассеянность и беспечная торопливость, или слабость и робость таились за шаткими, разбросанными строками, или вовсе сказывалось незнание предмета, плавал ученик наугад, в тумане, без твердого знакомства с правилами и формулами. Карандаш оставлял на месте ошибок красные следы и потом медлительно, с участием или с сожалением, с досадой или даже с гневом, выводил в углу страницы отметку. Зато в тех случаях, когда острие напрасно кружилось в воздухе, так и не найдя себе пищи, с какой ласковой мягкостью припадал карандаш к незапятнанной странице, украшая ее высшей цифрой!

С особым удовольствием вывела Евгения Николаевна такую цифру в тетради Алексея Громова, после чего с минуту смотрела на Василия Михайловича, географа, что прятал далеко в глубине учительской глобус в стеклянный шкаф. И так значительно, так загадочно улыбалась она ему, что Василий Михайлович, вопросительно подняв брови, направился осторожными, на цыпочках, шагами в ее сторону. Но уже с половины пути он убедился, что вовсе не ему, а стеклянному шкафу или голой стене возле шкафа отдана эта странная, забывшаяся улыбка.

Дверь учительской приоткрылась слегка и вновь захлопнулась. Географ склонился над плечом Евгении Николаевны, шепнул:

— Там одна женщина дожидается. Кажется, к вам.

Учительница выглянула в коридор и минуту спустя вернулась вместе с Настасьей Ефимовной. Часто приходит теперь в школу мать Анатолия Скворцова.

— Садитесь!

Настасья Ефимовна села рядом с классной руководительницей у длинного стола под красным сукном и смущенно поглядывала на других педагогов. Их сегодня много здесь, — одни тихонько беседовали у окон, другие молча отдыхали, сидя на огромном кожаном диване, третьи работали за столом, как и Евгения Николаевна, а одна, молоденькая, совсем еще девочка с виду, взобравшись на стул, размещала наверху шкафов чучела птиц.

— Очень рада видеть вас, — тихонько сказала Евгения Николаевна.

Тогда Настасья Ефимовна, тоже шепотом, призналась, что дела у нее нет никакого, а просто выдался свободный часок, вот она и пришла.

— Ну, и отлично! Одну минуту! — извинилась учительница и, отыскав в еще не проверенной стопке нужную ей тетрадку, еще раз повторила: — Погодите одну минуточку!

Красный карандаш плавными спиралями уходил выше, выше над строчками. Решительно нечего было делать красному карандашу в этой образцовой работе, и уже не добычу себе высматривал он с высоты, а, застыв, любовался развернувшейся внизу картиной — то была панорама человеческого мышления, выраженная в четких алгебраических построениях.

— Ну вот… Вот! Видите? — заканчивая просмотр тетради, с торжеством сказала учительница и смотрела куда-то мимо Настасьи Ефимовны и опять улыбалась совершенно так же, как несколько минут назад улыбалась она географу в золотых очках. — Вот что у нас теперь получается!

Она отчеркнула широкую дугу в конце страницы и вывела под ней крупную пятерку.

— Видите? — показывала она на эту пятерку и, догадавшись, что Настасья Ефимовна ничего еще не понимает, прибавила: — Да это же его тетрадь! Это его, вашего Толи, контрольная работа!

И долго после того мать и учительница шепотом обменивались надеждами и мечтами.

— Вот так и растут они! — Учительница перебирала тетрадки, осторожными, бережными прикосновениями выпрямляла загнутые кое-где уголки страниц. — Вот… Так и растут завтрашние наши стахановцы, борцы и патриоты, а быть может герои. Изо дня в день они растут!

— И не говорите! — с испуганным выражением лица зашептала Настасья Ефимовна. — Уж так растут, так растут! И не по дням, Евгения Николаевна, а прямо по часам. Ужас! То есть я глазам своим не хотела верить…

И Настасья Ефимовна в поисках сочувствия принялась рассказывать длинную историю о Толином пальто. С наступлением первых морозов она достала из сундука теплое пальто на вате, с серым пушистым воротником. Совсем еще новенькое пальто, в прошлом году куплено, пятьсот отдали… И вынула она это пальтишко из сундука, конечно, выветрила из него нафталинный дух, почистила, взяла иголку, нитку, чтобы укрепить пуговицы, петли, крючки…

Евгения Николаевна слушала с тем большим вниманием, чем меньше понимала, о чем речь и какое отношение могут иметь нафталин и расшатанные пуговицы к росту нового поколения социалистической родины.

— Ну, поправила я, все честь по чести, — продолжала со все возраставшей озабоченностью Настасья Ефимовна. — А тут как раз Толя приходит домой. Говорю ему: «А ну-ка, надень!» Батюшки!.. Было пальто, стала тужурка! И рукава до сих пор, — показала она, как невозможно коротки стали рукава. — Пришлось их выпускать, надшивать… Подумайте! Это за один-то год! Да какое там, и не год вовсе! Я в апреле упрятала пальто в сундук. Стало быть, считайте — всего-навсего семь месяцев… Так где же тут?.. Вот ведь как растут, Евгения Николаевна! Ужас, как растут!

 

22. «Спящая красавица»

Даже пятерка за контрольную работу по алгебре не могла переубедить Толю: слово есть слово, у них не должно быть ни одной тройки в четверти, и тогда они подадут с легким сердцем заявления в комсомол!

Алеша протестовал, убеждал, упрашивал — напрасно.

— Ладно! — согласился он спустя несколько дней. — Пусть будет по-твоему. Но за то, — выставил он неожиданное условие, — за то ты пойдешь… то есть мы вместе пойдем в субботу на Пушечную.

— Куда? На какую еще Пушечную? Что там такое?

— Там… на Пушечной? Там школа Большого театра, — сказал Алеша, заметно смутившись. — Ну, Толя! Ну, что тебе стоит… Прошу тебя, как друга.

Наступила суббота, и оба отправились в путь прямо из школы. Уже от станции метро на площади, при виде мощных, в несколько обхватов, колонн театра и взвившихся над фронтоном чугунных коней с Аполлоновой колесницей, мальчиков охватила робость. Идти к людям, которые чувствуют себя в этом дворце как дома!.. Алеша подбадривал и себя и приятеля: театр театром, а школа школой, — наверное, школа притулилась где-нибудь тихонько, скромненько. И Петя Званцев объяснял, что она находится просто во дворе, за садиком…

Они расспросили прохожих, как выйти на Пушечную, обошли Мосторг, выбрались позади него на тихую, в самом деле скромную улицу, отыскали номер дома.

Обыкновенный двор открылся перед ними, в одном углу которого даже висели на обыкновенной веревке замерзшие до хруста полотенца и простыни, попросту — сушилось белье. Был тут и тощий садик со скамейкой, на которую давно не садились: скамейку покрывал высокий, слежавшийся слой снега. В дальнем краю садика образовалась большая гора, — должно быть, дворник отгребал туда все, что подваливали снегопады. А за садиком, за низенькой его оградой, высился длинный четырехэтажный дом с несколькими подъездами. Возле одного из них была привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР».

Дул резкий, холодный ветер.

Ребята вошли в садик, смахнули со скамейки снег, уселись.

Надо было подумать, как действовать дальше. Правда, все здесь просто, буднично. Вон и стая ворон смаху осела на запорошенную верхушку дерева, вниз посыпалась искрящаяся снежная пыль. Как везде… Но все-таки тяжелая резная дверь с большим, зеркально поблескивающим стеклом пугала своей парадностью.

В садик из-за окон отчетливо доносились звуки рояля.

Вороны, вдруг отчаянно переругавшись, все разом снялись и косо перемахнули через крышу дома.

Вскоре прошли через садик две девочки, должно быть ученицы, потом еще три и еще одна. Ребятишки молча смотрели всем им вслед, пока они не исчезали за воротами.

Что же все-таки делать? Свирепый ветер забирался им под воротники.

Тут вырвались из-за двери с криками и смехом мальчишки, самые обыкновенные мальчишки, как везде. Они толкались, кидались снежками, старались сбить друг друга с ног, махали сумками. С одного мальчугана, поменьше, кто-то сорвал шапку и швырнул далеко, к самой горе. Желая отомстить, малыш бросился без шапки за обидчиком, а потом, хныча, размазывая рукавом по лицу слезы, вернулся за шапкой и заодно уже взобрался на вершину горы и скатился оттуда на собственном заду.

— Эй, послушай! — позвал его к себе Алеша. — Ты что же, ты здесь учишься?

— Здесь учусь.

— На танцора?

— На танцора. И вообще по всем предметам.

— Значит, у вас тут все вместе учатся — и ребята и девчата?

— Ага.

— А ты кого здесь знаешь из девчат? Наташу Субботину знаешь?

— Ну, знаю.

— Врешь!

— А как это я вру, когда я здесь второй год учусь!

Алеша подвинулся на скамье, приглашая малыша в таком случае садиться рядом. Но тот отказался и даже пугливо стал отходить от него подальше.

— Стой, стой! — встревожился Алеша. — Погоди, мне поговорить с тобой надо… Ты… ты что же… ты и танцевать уже умеешь?

— Танцевать не танцевать, — ответил мальчик, снова подвигаясь ближе, — а только в спектаклях уже участвую. В «Пиковой даме», например, и в «Кармен». Мы там в солдаты играем, видел?

— Нет, не приходилось… Слушай, а можно узнать, в школе сейчас Субботина или нет?

— У дяди Кузьмы спросить…

— А кто это?

— Кузьма? Сторож. Он всегда вон там, за дверью, сидит.

— Сходил бы, а? Ей-богу… Вот удружил бы!

Малыш, с минуту подозрительно оглядывая чужих, поколебался, потом бегом кинулся в школу. Вернувшись, он сказал, что Наташа здесь, но у нее только-только началась репетиция.

— Значит, освободится не скоро, — объяснил он, — через час, а то через два.

Маленький артист Большого театра ушел. А Алеша с Толей еще долго раздумывали: что же им делать? Неужели так и уйти ни с чем? Но и сидеть, дожидаясь, в этом пустынном месте, заваленном снегом, мерзнуть под ветром час-другой, не очень хотелось.

— Соберемся как-нибудь в другой раз, — посоветовал Толя. — Пошли!

А в это время Вера Георгиевна Троян работала в специальном классе с Наташей и четырьмя молодыми артистами театра.

Аккомпаниатор по ее команде десятки раз начинал и прерывал танец юной Авроры на дворцовом балу. Вера Георгиевна казалась недовольной, иногда даже разгневанной. Скорыми шагами обходила она группу исполнителей, поглядывая то сбоку, то сзади, то вновь возвращаясь к зеркальной стене класса. Часто ударяла она ладонью о ладонь — тогда аккомпаниатор умолкал, а Наташа опускалась с носка на пятки, глубоко дыша, инстинктивно пользуясь каждым, даже самым крошечным перерывом, чтобы беречь силы.

Безжалостно попрекала учительница, и девочка смиренно слушала.

— Начали!

Наташа снова летела с чудесной легкостью. Заморский гость протягивал ей навстречу руку — она опиралась на эту руку, и перегибалась всем корпусом вниз и, выпрямляясь со следующими тактами, доставала из воображаемого букета цветок. Тут, совершив молниеносный пируэт — кружево сложных и быстрых движений, когда казалось, что уже не вырваться ей без посторонней помощи из этого полета и мелькания, — она, вдруг уловив единственный миг, чудом выходила из вихря, ею же созданного, и, враз застыв, кося лукавый, торжествующий взгляд на очарованного гостя, протягивала ему цветок в подарок… Такт за тактом — и Аврора летела к следующему гостю, чтобы плести в пространстве те же ослепительные в своей быстроте и сложности узоры.

Кажется, они были совершенны, все движения ее и позы. А Вера Георгиевна по-прежнему была недовольна. Без умолку она осыпала свою ученицу упреками. Вот опять она ударила ладонью о ладонь: стоп! Тихо… Смолк аккомпаниатор… Опять опустилась на всю ступню танцовщица, виноватая, неуклюжая, с устало опущенными, как будто слишком длинными руками, с толстыми, некрасиво задранными вверх носками матерчатых балеток.

— Мажешь! Торопишься! Что с тобой, Наташа? Сделай милость, доводи движения до конца! Следи за собой хорошенько… Начали!

Наташа тряхнула головкой, перехваченной синей лентой, и в который раз, поднявшись на пуанты, преобразилась из простенькой, совсем обыкновенной девочки в принцессу Аврору.

Так в продолжение часа репетировался танец, рассчитанный на какие-нибудь три минуты.

Дверь класса была наполовину застекленной, и из коридора, таясь, подсматривали за ходом репетиции другие ученики и ученицы. Вскоре к ним присоединился и Кузьма. За сорок лет многого насмотрелся он в этих стенах. Он помнил дебюты лучших мастеров русского классического балета с начала нынешнего века. Он старился вместе с ними и, вместе с ними радуясь или горюя, делил их победы и поражения. Опытным взглядом следил он теперь за первыми пробами юной танцовщицы.

И вот репетиция окончилась. Исполнители, обтираясь полотенцами, дослушивали последние на сегодня замечания балетмейстера и педагога.

Вера Георгиевна выразила недовольство, что у одного молодого артиста бывает иногда тревожное выражение лица, другого она пожурила за суетливость в поддержке, а суетливость кавалера не столько помогает танцовщице, сколько беспокоит и затрудняет ее…

— А тебе, Наташа, вот что я скажу: балерина без выразительной улыбки — не балерина! Изволь улыбаться живо и искренне. Улыбайся так, чтобы я видела Аврору — счастливую, торжествующую юность!

— Вера Георгиевна, если бы вы знали… У меня нога в кровь стерта.

— Нога? В кровь? Ну и что ж? Сочувствую, девочка, но все равно… Где она у тебя стерта?

— Как же «все равно»… когда на самом сгибе большого пальца стерта!

— Понимаю… Бывает… Ну что ж, и во время спектакля может случиться. Но если все-таки танцуешь, не вышла окончательно из строя, так живи, радуйся, сияй, улыбайся…

Наташа и все четыре ее партнера рассмеялись и, подобравшись ближе к артистке, стали перечислять всевозможные испытания, какие приходится им сносить. Вера Георгиевна слушала молча, по временам кивала головой, — да, верно, совершенно верно, все это ей отлично известно…

— И все-таки, — прервала она затянувшиеся жалобы, — извольте улыбаться! И никто не должен знать, что скрывается за вашей улыбкой: пальцы, стертые в кровь, суровая каждодневная тренировка, или вот эти ваши мокрые полотенца, или что другое… Улыбка, — и старая артистка говорила теперь с особой значительностью в голосе, — наша улыбка — это венец огромного труда в искусстве!

Она ласково потрепала Наташу по еще влажному плечу, посоветовала, что делать со ссадиной на пальце, когда она вернется домой, поклонилась и ушла, забыв на спинке стула пуховый платок.

Поднялся и аккомпаниатор, стал собирать ноты. Тут вошел в комнату Кузьма. Жестами упрашивая всех оставаться на своих местах, он сказал:

— Минуточку! Послушайте, что я вам скажу…

И так любили здесь старого дядю Кузьму, почтенного сторожа, хранителя всей истории и всех легенд балетного искусства, что с почтительностью дожидались его замечаний.

— Помню, как Вера Георгиевна танцевала в первый раз «Спящую»… Ты слушаешь, Наташа?

— Да, да, конечно, дядя Кузьма.

— Как сейчас помню… А глядел я на тебя из-за двери… Все бы ничего, да кончик не тот!

— Кончик? — удивилась Наташа. — Какой кончик, дядя Кузьма?

— Самый последний. Ты так и скажи Вере Георгиевне… А хоть и сам скажу ей, все равно. Вот это место… Ту-ту-ту-ти, ту-ту! — пропел он, как мог, финальные такты. — Не тот кончик! — стал объяснять Кузьма Наташе и ее четырем кавалерам. — Ты вдумайся, рассуди: чего добивается вот этот самый молодой человек, вот этот называемый принц? Он, конечно, тебя и так водит и этак — и на «рыбку» тебя с лету ловит, и на турах поддерживает, и вокруг пальца своего обводит… У него, одним словом, разные подходы, а интерес один, думка такая: как бы тебя, молодую и прекрасную принцессу, от всех других женихов на себя перетянуть!

Молодой артист, занятый поддержкой танцовщицы в последних тактах, согласился:

— Правильно, дядя Кузьма.

— А она, между прочим, кто такая? Она же еще совсем девочка, а никакая не невеста! Она на вас, на всех четырех, ноль внимания, фунт презрения. Ей бы только с вами поиграть — и весь разговор.

— Верно, верно, дядя Кузьма! — согласилась и Наташа.

— Так какое же ты имеешь право в последнюю минуту глядеть на него так, будто обещаешься ему, вроде вот-вот предпочтение ему сделаешь? — сурово спросил он и даже ногой топнул. — Девочка ты, девочкой и оставайся!

В это время Вера Георгиевна вернулась в класс за забытым платком.

— Никакого предпочтения! Одна шалость!.. Ясно? — убеждал Кузьма, еще не замечая артистки. — Так и Вера Георгиевна, как сейчас помню, танцевала это самое в пятнадцатом году…

— Ой, Кузьма! — смеясь, прервала его артистка. — Что вы на меня тут наговариваете? Неужели я такая старая?

— Как сейчас помню, Вера Георгиевна. Вы мне тогда еще контрамарку пожаловали…

— Да нет же, дорогой, нет! — говорила она, набрасывая платок себе на плечи, и совсем по-молодому блестели, искрились от смеха ее глаза. — Ужасно вы меня старите! Это было вовсе не в пятнадцатом году, а… в шестнадцатом!.. В шестнадцатом, Кузьма! В шестнадцатом!

А в садике, уже давно потемневшем, два мальчика по-прежнему сидели на скамье.

Ветер стих, зато падал снег. Ребята успели уже и поссориться и помириться, одно время совсем продрогли и ради тепла погонялись друг за другом, боролись, играли в снежки, потом снова уселись на скамье и затихли.

На плечи и колени им оседало все больше снегу, и лень было его смахивать.

— Какой там чудак за роялем сидит? Подумай! — сказал Толя. — Сколько мы здесь ждем, а он все одно и то же играет. И какими-то кусочками… Будто сыграет чуть и сейчас же уснет, потом очнется, опять пошевелит пальцами и опять задремлет…

— Как это называется? Вот то самое, что он играет… ты сказал…

— «Спящая красавица».

— Это из сказки, что ли? Про заколдованное сонное царство?

— Ну да… А хорошо, когда падает снег! Верно? Сразу уютно становится и как будто теплеет.

— Хорошо… Но, может быть, так и надо, урывками, играть? А? Раз про сонное царство?

— Слушай, Алеша! Пойдем! Что зря упрямишься? Пойдем домой!

— Еще десять минуток… Последние десять минут — и поедем.

— Все равно ты не разберешь теперь, в темноте, она или не она.

— Разберу… Сразу разберу, хоть какая хочешь тьма!

Алеша не ошибся.

Он никогда не видел Наташу в зимнем — в кожаной шапочке, отделанной серой мерлушкой, с маленьким чемоданчиком в руке, — но узнал ее тотчас, едва она показалась из-за тяжелой двери подъезда, в сопровождении толпы взрослых, нарядно одетых людей. Сколько их, мужчин в шубах с дорогими воротниками, бобровыми и котиковыми, — один, два, три, четыре, пятеро мужчин! Вот все вошли в садик, двинулись мимо. Наташа заметно прихрамывала. Свет далекого фонаря упал ей на лицо. Это продолжалось одно мгновение. Но Алеша успел заметить — она болезненно морщилась и даже прикусила губу. Что такое? Почему она хромает? Один из спутников взял ее под руку. Все уходили дальше, дальше по узенькой дорожке меж сугробами садика.

— Ну! Что же? — шепнул Толя, глядя тревожно на удаляющиеся спины. — Или это не она? Алеша! Она?

— Она.

— Ну, так что же ты? Позови! Столько времени зря сидели… Покличь!

Алеша сидел недвижно на скамье и молчал.

— Наташа! — крикнул тогда Толя. — Наташа! — позвал он еще громче, с умоляющими, точно на помощь зовущими нотками в голосе. — Наташа! — взывал он тревожно, ловя последние мгновения, когда вся группа была уже далеко под сводами ворот и вот-вот должна была исчезнуть за чугунной калиткой…

Мужчины ушли, все пятеро. А девочка, недоумевая и прихрамывая, вернулась в садик, всматривалась в белый, шевелящийся перед нею сумрак.

— Кто это? — спрашивала она, подвигаясь все ближе к двум вытянувшимся в ожидании у скамейки, засыпанным снегом, онемевшим фигурам. — Ой! — вскричала она, узнавая. — Алеша! Ты? Алеша! Откуда? — радостно спрашивала она и кинулась навстречу. — Откуда ты вдруг, Алеша?

— Да из школы… Мы прямо после уроков, даже не обедали, — торопливо объяснял он.

— А вы… Алешин товарищ? — обратилась она к другому мальчику.

— Толя Скворцов, — ответил тот.

— А я — Наташа Субботина… Ой, как я рада! И какие же мы с тобой глупые, Алеша! Правда? Забыть обменяться адресами! Вот молодчина, что ты догадался сюда, в школу, прийти! — И, говоря это, она свободной рукой в перчатке сбивала с плеч и рукавов у обоих снег.

 

23. Ничего особенного

Это было в субботу, а уже в воскресенье Алешу пригласили по телефону в гости к Наташе. Бабушка Наташина позвонила по автомату из продуктового магазина, объяснила все подробно: и о том, что она говорит из автоматной будки, и про магазин, где много народу, так что возле телефонной будки уже выстроилась очередь и торопит, и про то, что у Наташи нога болит, она лежит и скучает и просит, чтобы Алеша Громов, если может, пришел к ней часиков в шесть.

Алеша спросил:

— А можно прийти с товарищем, с Толей Скворцовым?

Бабушка ответила, что можно и с товарищем.

В назначенный час Алеша и Толя долго бродили по этажам огромного дома в переулке близ площади Дзержинского. То был особенный дом. Множество длиннейших коридоров пересекались здесь, как улицы и переулки. И, как на улице в шумный час, шло оживленное движение по коридорам, сновали прохожие в обе стороны, разъезжали на трехколесных велосипедах малыши. В самых неожиданных местах обнаруживались лестницы, ведущие то к главному выходу, то во двор, захламленный разбитыми ящиками и рассохшимися бочками, то вовсе в тупик с воротами на замке и на цепи.

Всюду по коридорам, слева и справа, тянулись одинаковые, в коричневое крашенные, занумерованные двери.

В незапамятные времена дом назывался подворьем, был дешевой гостиницей, потом, в первые советские годы, стал общежитием Цектрана — здесь селились студенты из семей железнодорожников и водников, проф- и культработники. С течением времени общежитие преобразовалось в обыкновенный жакт, и стало здесь столько квартир, сколько дверей.

За одной из этих коричневых нумерованных дверей и жила Наташа со своим дедом, капельдинером из Центрального клуба железнодорожников, и с бабушкой-портнихой.

Гости постучались. Открыла им бабушка. Пока гости раздевались в крошечной передней, искусственно созданной из соединения ширмы со шкафом, Наташа покричала из-за ширмы:

— Браво! Так только граф Монте-Кристо приходил в гости: секунда в секунду шесть часов!

Ребята немножко потоптались в передней. Алеша шепнул товарищу:

— Вот штука! Платок забыл!

И тот успокоил:

— У меня есть. Толкнешь — дам!

— Ну, что ж вы там? — нетерпеливо ждала Наташа.

Бабушка пропустила гостей за фанерную перегородку, разделявшую комнату надвое.

— Здравствуйте!

Наташа лежала на диване, и одна нога ее, без туфельки, в чулке, с забинтованной под чулком ступней, покоилась на высоком пуфе.

— Берите, ребята, стулья, садитесь. А то я инвалид сегодня, на режиме: ногу вчера на репетиции стерла, надо к завтрему выздороветь.

Потом она оглядела обоих и весело прищурилась.

— А вас, значит, больше не стригут насильно? — спросила она. — Зря! Ни то ни се получается.

В ту же минуту оба машинально и сконфуженно принялись пальцами поправлять свои лохмы.

Тут Алеша заметил: на блузке у Наташи комсомольский значок. Уже! А она ведь на целых два месяца младше его…

— Сколько же мы не виделись? Ой, четыре месяца! — сосчитала Наташа и испугалась: как быстро время бежит…

После Алеша пробовал вспомнить: что же особенного было в этот вечер?

Каждый миг в этой чужой комнате, среди чужих вещей, был полон таинственного и волнующего значения. Но вот он ищет, вновь и вновь перебирает в памяти все, что видел и слышал, — и ничего особенного не находит.

Что он видел у Наташи? Видел рояль, красный, полированный, с бронзовыми украшениями. Рояль впитывал всей своей поверхностью свет единственной лампочки и потом излучал его обратно множественными пучками из приподнятой крышки, от круто изогнутого бока. Букет высохших полевых цветов был всажен в горло тяжелой металлической вазы синего цвета. Алеша, узнав, что эти ломкие, хрустящие ромашки были те самые, что Наташа привезла с собой из лагеря, с особой нежностью прикоснулся к ним. Над письменным столом висел портрет акварелью — Наташа в пачках, наклонившись, завязывала тесемки танцевальных туфель и смотрела со стены таким знакомым, добрым, затаенно смеющимся взглядом…

Что же еще было в этот вечер? Ну, она попросила почитать вслух, как в лагере они читали…

— Хоть немного! Хоть полчаса! — сказала она и сунула ему Тургенева «Записки охотника», на обложке которых написано было: «Наташе в день ее рождения от дедушки и бабушки».

Она заставила прочитать свой любимый рассказ «Певцы». Пока Алеша читал, она несколько раз с удивлением и улыбкой взглядывала на него. А когда он кончил, вдруг рассмеялась.

— Ой, как ты изменился за четыре месяца! — сказала она. — У тебя и голос совсем другой сделался.

— Какой?

— Ну, не знаю, как тебе объяснить… Ну, такой… совсем взрослый!

Как будто ничего не случилось и после, когда Толя стал рассказывать про школьный октябрьский вечер. Алеша, правда, испугался тогда: вдруг Толя увлечется, забудется и вспомнит, как они вместе надеялись на чудо, как искали на школьном своем балу ее, Наташу! Алеша, на всякий случай, даже толкнул приятеля локтем в бок, и тот потихоньку за спиной протянул ему зажатый в руке платок… А больше ничего не было. Наташа только спрашивала:

— Значит, тебе не пошли впрок мои уроки, Алеша? Ты совсем-совсем не танцевал?

— Нет. Не решился.

— Даже не попробовал? Ну, я так и знала… Ничего! На каникулах у нас в школе будет спектакль, а потом танцевальный вечер. Я вас обоих приглашаю. Мы с тобой тогда повальсируем. Ладно?

— С тобой я не боюсь, — согласился Алеша, — а с другими — нет, не могу.

Вот и все! Кажется, ничего больше такого особенного и не случилось. Но память все возвращается к тому вечеру, день за днем ищет, перебирает высказанные тогда слова, опять и опять вслушивается в них со скрытой радостью.

Да! Вот еще что было. Наташа рассказывала о своей школе, о своем искусстве, о своем театре. Сначала все это казалось непонятным, но вскоре ребята с удивлением почувствовали, что чужой мир вовсе не чужой. Напротив, они разделяли вместе с Наташей благодарное восхищение перед русскими молодыми танцовщицами, удивлявшими своим мастерством сотни тысяч зрителей за границей. Они отлично понимали, что питает задор Наташи и почему она с таким возбуждением говорит о тех днях, когда юные участницы съезда демократической молодежи в Будапеште или победительницы международного фестиваля в Праге приезжали к ним в школу на урок Веры Георгиевны…

Увлекшись, Наташа вскочила с дивана. Прыгая на одной ноге, она передвигалась вкруг рояля, искала что-то меж папок и нот, среди альбомов и тетрадей. Не нашла. Поскакала на одном каблучке в другой конец комнаты, порылась в ящиках письменного стола.

— Вот! — Она отыскала все-таки пачку фотографий и вернулась с ними на диван. — Вот, смотрите! Я выпросила несколько снимков. Это наша молодежь, вчерашние ученицы школы, на концертах за границей. Ни в каком театре не вместить было бы столько зрителей. Видите? Десятки тысяч зрителей! Наши танцевали поэтому на открытом воздухе, на специально выстроенных площадках…

Тогда оказалось, что и Толя внимательно следил по газетам за соревнованием советских артистов с иностранными мастерами, только не танцовщиц, правда, а музыкантов — пианистов, виолончелистов, скрипачей.

А потом и Алеша с тем же чувством гордости рассказал про то, о чем каждый мог прочитать в газете: про одного нашего стахановца шахтера, который специально ездил в Польшу учить тамошних горняков искусству высокой выработки, и про крестьянские делегации из Румынии, Болгарии, Венгрии, Албании, которые путешествуют по Советскому Союзу, ездят из одного колхоза в другой, чтобы изучить и перенять наши порядки.

Наступила Наташина очередь слушать, и она слушала внимательно, слушала благодарно, то улыбаясь своим гостям, то тревожно морщась и пробуя пальцем сквозь чулок ногу.

— Очень болит? — с участием спросил Толя. — Я еще вчера заметил, вы прихрамывали.

— Ну да! Ужасно, как я стерла себе палец… Это с нами часто бывает… — С затихшим лицом она склонилась над собственной ногой, осторожно поглаживала ее, точно винилась перед нею или ласково утешала и успокаивала ее.

Так посидела она молча минуту или две. Толя прервал паузу не словом, не замечанием каким-нибудь, а тишайшим, едва уловимым свистом. Что такое? Как он мог себе это позволить в чужом доме?.. Правда, Толя удивительно хорошо насвистывает, хоть на эстраду его выпускай… Но все-таки!

Наташу точно током пронизало, она обернулась к Толе с удивленным лицом, потом медленно, не сводя с него оживленных, враз засиявших глаз, опустила обе ноги на пол.

— Да у вас, должно быть, абсолютный слух! — прошептала она и двумя пальцами правой руки изобразила на подлокотнике дивана нечто вроде танца.

Тогда и Алеша понял, что это за звуки. Он узнал их. Да, конечно, это была та самая мелодия из «Спящей красавицы», что вчера они вместе слушали в продолжение двух часов, сидя в садике под медленно и густо падающим снегом.

Толя насвистывал. Наташа плясала. То есть она сидела на диване, а танцевали только указательный и средний пальцы правой ее руки. Пальцы грациозно семенили, надвигались и отступали, они взлетали на воздух и вновь опускались на диванный подлокотник. Но вместе с ними полны были движения, игры, музыкальной, певучей выразительности и головка, и улыбающееся лицо, и плечи, и даже комсомольский значок на груди, — все в Наташе пело, вся она предавалась с упоением музыке. Безучастными оставались только ноги, опущенные с дивана на пол.

— Наташенька! — послышался голос бабушки из-за перегородки. — Чайник вскипел.

Вот и все! Теперь уже окончательно все. Как ни старайся, а больше ничего нельзя вспомнить, решительно ничего особенного не было во весь вечер, до самых десяти часов, когда Наташа поблагодарила гостей и простилась с ними. И все-таки Алеша не переставал возвращаться в мыслях к этому неисчерпаемому, чудесному вечеру, каждый миг которого доставлял ему даже в воспоминаниях неутолимую радость.

 

24. Пять букв

Вскоре в кабинете директора, вечером, состоялось заседание комитета комсомола. Кроме членов бюро и актива, присутствовали директор, завуч Татьяна Егоровна и преподаватель литературы Григорий Наумович.

Дела обсуждались самые важные: 1) борьба за успеваемость, 2) занятия в кружках, 3) рост комсомольской организации.

Заседание проходило жарко, и особенно волновалась старшая пионервожатая. Анечка по каждому вопросу брала слово, стремительно вскакивала, выпаливала три-четыре фразы, не больше, — но ухитрялась вложить в них и общую оценку положения, и главные недостатки, и поименное перечисление носителей зла.

На заседании всего больше доставалось Коле Харламову.

Редактор стенной газеты пожаловался, что Коля обещал ему статью и не написал.

Анечка доложила, что сбор отряда имени Аркадия Гайдара дважды пришлось проводить экспромтом, с заменой темы, только потому, что Харламов тянет с порученным ему докладом о жизни и деятельности Николая Островского.

Костя Воронин сообщил, что в седьмом «А» он подготовил к вступлению в комсомол Алексея Громова и Анатолия Скворцова. Оба хорошо уже знают устав… И тут опять Анечка подняла руку, вскочила с места и снова упрекнула Харламова: он даже своим друзьям, с которыми связан с первых дней пребывания в школе, а то и еще раньше, с детского сада, ничем не помог, а вот Воронин помог, добился, что Громов и Скворцов стали хорошо учиться, ни одной тройки у них не будет в новой четверти и оба станут хорошими комсомольцами…

Но чем больше сыпалось на Харламова упреков и обвинений, тем оживленнее он держался: беспечно перешептываясь с соседями, он поглядывал на обвинителей своих с веселым участием, как на жертвы недоразумений.

— Слишком легко ему дается жизнь! — со вздохом шепнул директор соседке завучу.

Татьяна Егоровна не сразу поняла, о ком речь, а поняв, защитила своего любимца.

— Александр Петрович, — сказала она, — может быть, я и пристрастна к Харламову, но ведь он самый талантливый из наших учеников… Не надо, прошу вас… не надо торопиться с выводами…

Григорий Наумович, худой и высокий, чуть горбясь, пошевелив густыми седеющими бровями, попросил слова. Стулья заскрипели в разных концах директорского кабинета, все усаживались поудобнее, готовясь слушать любимого учителя.

— Я принужден сегодня разъяснить комсомольскому собранию, что такое кружок по изучению современной литературы, — начал Григорий Наумович. — Есть у нас музыкальные и хоровые кружки, есть объединения любителей шахмат, волейболистов, футболистов и так далее… Прекрасно! Можно только горячо приветствовать всех инициаторов и организаторов этих кружков, содействующих разумному отдыху. Но мой кружок, по изучению литературы, призван не только заполнять досуг своих участников. Художественные произведения — источник общей культуры. Разве на одной учебной программе далеко уедешь? Поймите это, дорогие товарищи…

Коля Харламов издали старался обратить на себя внимание Сережи Анисимова — председателя. Он подавал ему призывные знаки, выразительно постукивал себя в грудь пальцем, пока тот не кивнул ему в знак согласия.

Коля не зря торопился заручиться словом: все, что Григорий Наумович говорил до сих пор, было лишь подготовкой к главной цели, а цель заключалась в том, чтобы показать несостоятельность Харламова, нынешнего старосты кружка, и необходимость его срочной замены.

Григорий Наумович кончил, и, прежде чем Анисимов успел объявить следующего оратора, опять вскочила с места Анечка, прокричала:

— Вообще!

Она подбежала к столу президиума и, решительно хлопая своей маленькой ручкой по стопке папок со школьным делопроизводством, сказала:

— Харламов чуть не всей нашей школы гордость… Пусть! Он по своему развитию далеко опередил своих сверстников… Пусть! Но никуда не годится, что он зазнался… А я утверждаю: зазнался! Только и слышишь: тут он сорвал сбор отряда, там провалил кружок, здесь отделался от важного задания… Хватит! Вношу предложение: обсудить на бюро!

Это была самая длинная из всех ее сегодняшних речей. Она возвращалась на место с пылающими щеками. В разных концах комнаты послышалось:

— Правильно, Анечка!

— Чересчур нянчатся у нас с Харламовым!

А Коля Харламов оставался по-прежнему невозмутимым.

— Можно мне? — спросил он, снисходительно улыбаясь. — Я хочу только ответить Григорию Наумовичу… — Он медленно, с ленцой, поднялся со своего стула. — Кружок собирается неаккуратно. Но при чем тут я? При чем тут староста? Если кто и виноват, то это Министерство народного образования… — По всей комнате пронесся удивленный и веселый шорох. — Не смейтесь, пожалуйста. Я вовсе не шучу! — говорил он, но беспечная, ясная, уверенная улыбка не оставляла его лица. — С тех пор, как наше министерство разделило школы на мужские и женские, невозможно стало проводить какие-либо совместные мероприятия. Девочки сторонятся нас, а мы смущаемся перед ними и от смущения способны либо на бегство, либо на грубость… Факт! Вот и попробуйте в этих условиях собрать вместе девочек и мальчиков! Разделение дало, конечно, много плюсов, но в нем есть и свои минусы. Боюсь: не слишком ли много минусов? Например, я сам слышал, как одна девочка на улице — лет двенадцати уже, не маленькая, — наставляла своих подружек: «Мальчишки существуют для того, чтобы их ненавидеть!»

Тут уже Харламов был вознагражден единодушным хохотом всех присутствующих, но именно теперь он казался деловито-озабоченным, строгим, далеким от каких бы то ни было шуток.

— Виноват я в том, что девочка так рассуждает? Конечно, я виноват, Григорий Наумович. Да, виноват! Если считать, что и наш кружок плохо собирается по моей вине!

Александр Петрович внимательно наблюдал за Харламовым. Проницательно вглядываясь в его жесты и в улыбку, он шептал, склонившись к Татьяне Егоровне:

— Кому он подражает? У кого учится? Где перенял он эту манеру держаться тем невозмутимее, чем серьезнее обращенные к нему упреки? И смотрите, пожалуйста, смотрите, с какой развязностью он все оборачивает в шутку!.. Да он презирает своих товарищей! Он попросту издевается над ними!

— Александр Петрович! — с укором останавливала его Татьяна Егоровна. — Вы забываете, что ему всего только четырнадцать лет. Он еще выправится…

Но директор головой потряс с решительностью глубоко убежденного человека и, обращаясь к председателю, сказал:

— Анисимов! Я полагаю, что нам все-таки следует внять совету Григория Наумовича. Порекомендуем кружку другого старосту. Попробуем! Мне кажется, это полезно будет не только кружку, но и самому Харламову… Да, да, и Харламову тоже! Может быть, это научит его скромности, по крайней мере…

Прошло после этого заседания еще несколько дней, надвигались зимние каникулы, приближался новый год. Снег и туман запахли хвоей.

Милые приметы зимнего детского праздника — пестрые плакаты с дедом-морозом и сверкающие игрушки в витринах магазинов — соединились теперь для Алеши и Толи с новыми, торжественными посвящениями в юность. Собственными глазами они увидели однажды свои имена в повестке школьного комсомольского собрания. Вот, наконец, оно состоится завтра, это собрание! А там уже их поведут в райком и выдадут им, новым членам ВЛКСМ, комсомольские билеты!

Костя Воронин в последний раз побеседовал с ними о Ленине и Сталине, об уставе комсомола…

— Да! Слушайте! Еще вот что, — вспомнил он под конец. — Бывают такие ребята на собрании… охотники задавать всякие вопросы. Так вы, глядите, не пугайтесь.

— Чего пугаться? Какие-такие могут быть вопросы? Нам скрывать нечего, — возразил Алеша.

— Все-таки! Говорю вам на всякий случай… Ну, например, опять найдется кто-нибудь, спросит: «Что во время войны делал?» Это у нас часто спрашивают… Ты что ответишь, Громов?

— Во время войны?.. Я?.. Разное делал. — Алеша подумал, рассмеялся, сказал: — После салютов собирал шляпки от фейерверков, от расстрелянных пыжей… Они бывали разного цвета… Ну? — неуверенно произнес Алеша.

— Вот видишь! Шляпки от фейерверков… Чепуха!

— А что же я еще мог делать? О чем я могу сказать? — встревожился Алеша. — Ну, я еще следил за правильным затемнением у нас в квартире.

— А ты, Скворцов? — обратился Воронин к Толе. — Что ответишь ты на такой вопрос?

— А ничего не отвечу. Скажу — ничего не делал, маленький был. Верно?

— Верно, да не совсем… Знаете, что? Давайте условимся: в случае выскочит опять такой, хорошенько умоем его! Ответим вопросом на вопрос. «А ты сам что делал во время войны? — спросим его. — Не на восток ли подался? С детским садом?..» Понятно? Так и скажем: «С детским садом!..» Поднимем его дружно на смех! Хоть одного такого проучим, а то развелись у нас некоторые — любят разыгрывать из себя чересчур взрослых!

На другой день после школьного собрания, на котором никаких «вредных» вопросов задано не было, Алеша привел к себе домой ребят — и Толю, и Колю с Костей.

Петр Степанович давно дожидался сына. Когда открылась дверь, Алеша увидел всех сразу — и отца, и мать, и бабушку, — все топтались у порога, с надеждой засматривали ему в глаза. Он смутился и нахмурился.

— Ну? — сказал отец. — Поздравить можно? Всех четырех, что ли?

— Комсомолец! — громко объявила бабушка. — По глазам вижу: приняли! Слава тебе, господи! — в довершение она еще и перекрестилась.

Мать ничего не говорила, но показалась несносной ее чрезмерная гордость за сына, такого будто бы маленького еще и уже такого взрослого.

И Алеша вдруг вышел из себя. Почему иной раз вселяется дух бестолкового раздражения в сердце, дух несправедливости и возмущения перед самой добротой, перед участием и любовью? Злое чувство вдруг охватило Алешу, и он не в силах был противостоять ему.

— Ну, что еще за комедия? — сердито спросил он, порывисто стащил со своих плеч пальто и не повесил его, а швырнул на табурет. — Ну, что накинулись все сразу: «Поздравляем! Поздравляем!» Воронин у нас давным-давно комсорг, а Харламов даже член бюро. Не новички, поздравлять их поздно. А за нас двоих радоваться рано. Еще не известно, что райком скажет… Сам знаешь, папа… Ребята! Пошли!

И он торопливо увел товарищей к себе в комнату.

Все были смущены, и всех больше сам Алеша. И родных людей, так нетерпеливо дожидавшихся его возвращения, обидел он ни за что ни про что, и в самом себе испортил хорошее чувство этой непонятной дурацкой вспышкой. Ах, неладно получилось!..

Но минуту спустя отец как ни в чем ни бывало вошел к нему в комнату.

— Давайте посижу с вами, ребята, потому что, — сказал он, насасывая затухшую было трубку, — потому что день у вас нынче особенный! Может, на всю жизнь три-четыре таких дня всего и приходится… Алеша, ты почему свету не даешь? Или нарочно?

— Нарочно, папа, — ответил Алеша как мог ласковее.

Ребята расположились в темной комнате похожими друг на друга силуэтами.

— В двадцать четвертом году, — перечислял отец, — когда ленинский набор был, вступил я в партию — раз! В тридцать седьмом году Сталина видел — два! В тридцать пятом, в самый Женский день, восьмого марта, ты, Алеша, родился — три! В тридцатом меня на Сталинградский тракторный послали, и вскоре мы освоили новый завод на полную мощность — четыре! Вот, считаю, и все из ряду вон дни моей жизни.

— Петр Степанович, — спросил Костя Воронин из бабушкиного угла, — а где вы Сталина видели?

— В Большом театре. Он тогда перед избирателями Сталинского округа выступал…

И Петр Степанович на память передал ребятам те места из сталинской речи, которые сильнее всего взволновали тогда народ. Имя Ленина многократно упоминалось в той речи, по Ленину призывал Иосиф Виссарионович равнять народных избранников, депутатов, политических деятелей, руководителей советского государства. И подобно тому, как блеск молнии предшествует грому, так вслед за каждым упоминанием слова «Ленин» бушевал рукоплесканиями весь огромный театр…

Курилась трубка. Огоньком ежесекундно озарялись щеки мастера, нос, усы, левый висок, уже чуточку вдавленный, как бывает у людей на возрасте.

— А на Сталинградском тракторном? — продолжал старый мастер. — Никогда не забуду! Построили этот первоклассный машиностроительный завод, оборудовали его самоновейшими станками и конвейерами, целые пролеты заполнили автоматами. Какие поставили молоты в кузнице! Поглядели бы вы, ребята, какие там были приспособления для литья! Все сплошь импортное, за чистое золото у капиталистов купленное, потому что не было еще у нас в ту пору своей собственной промышленности по производству средств производства, как говорится. Только-только начинали мы тогда… Бывало детям в молоке отказывать приходилось, на самые крайние лишения шли ради своей самостоятельности…

Мастер вспоминал былые дни и зорко всматривался в темноту, радуясь тому вниманию, с каким слушали его четыре начинающих комсомольца.

— Ну и вот, выстроили этот завод-гигант, небывалый красавец, первенец первой пятилетки. Соки свои лучшие и самую кровь свою вложили в этот завод, рассчитанный на выпуск ста пятидесяти тракторов в день. Значит, пятьдесят тысяч машин в течение одного-единственного года! И, значит, вот она, уже в наших руках, заветная ленинская мечта о полной реконструкции сельского хозяйства… Много тысяч преданных людей работали возле тех станков, печей, молотов, конвейеров… Работали днем и ночью — и ни с места! Ни одной машины, хоть плачь! И плакали втихомолку, таясь друг от друга, зубами от тоски и бессилия скрежетали… Горе-то какое! Всенародная жгучая боль! Такой заводище в наших руках, а мы его никак подчинить себе не можем… В американской печати тогда злорадные вопли пошли с издевательскими предсказаниями… И вот товарищ Орджоникидзе мобилизовал по стране самых лучших инженеров, мастеров, рабочих, послал в Сталинград, на тракторный. Великая честь выпала тогда и мне, попал и я тогда, ребятки, на Сталинградский тракторный, в механосборочный цех. Что вам сказать? В «Правде», в «Известиях», да и во всех газетах без исключения сводки со Сталинградского тракторного изо дня в день давались, как с самоважнейшего участка на фронте, где судьба наша решалась. Будут или не будут у нас свои собственные тракторы? Овладеем мы новым заводом или потерпим самое позорное поражение?

Старый мастер умолк, взволнованный воспоминаниями. Долго молчали и мальчики, а потом Алеша, и Костя Воронин, и Толя нетерпеливо окликнули его:

— Ну, папа!

— А дальше?

— Петр Степанович, а что же дальше?

— А известно: нет таких крепостей… Несколько месяцев длился бой… Девять тракторов. Двадцать один трактор. Опять попятное движение: только восемнадцать ленинских снарядов — так назывались первые тракторы советского производства… А там все ритмичнее, все увереннее пошло дело. Работали мы в две смены и вот наладились наконец, с конвейера каждую смену стало сходить шестьдесят машин, шестьдесят пять, семьдесят, семьдесят две, семьдесят пять!.. Ура-а-а! Сто пятьдесят машин в день! Полная проектная мощность! Так держать! Это произошло в июле тысяча девятьсот тридцатого года, когда мы полностью овладели, наконец, заводом… Алеша! — закричал вдруг старый мастер. — А ну, давай свету, а то я вас ни черта не вижу!

Алеша щелкнул выключателем — тьма отпрянула и спряталась по углам.

— Вот теперь другое дело: вижу вас! Комсомольцы… Помощники…

Все четверо счастливо засмеялись, а Алеша подхватил:

— Да, не маленькие! — И, пользуясь минутой, в который раз обратился к отцу с заветной просьбой: а теперь, когда он не мальчишка какой-нибудь, а по всей форме комсомолец, неужели и теперь отец не выхлопочет для него пропуска на завод?

— Нет, сынок, ничего не могу. Рад бы всей душой, да не могу, не выйдет. А вот сам постараться теперь можешь, — вдруг оживился он. — Ты же теперь сила, комсомолец! Действуй через свою организацию, хлопочи об экскурсии, тогда другое дело. Одного нипочем не пустят, а с экскурсией — пожалуйста!

Два дня спустя Алеша и Толя пошли в райком. Оба захватили с собой табели с отметками за вторую четверть. Оба мечтали так: спросят у них: «Как учитесь?» — достанут они тогда эти листки и неторопливо, с достоинством, назовут все предметы, перечислят все пятерки и четверки…

Но ничего этого не было. Секретарь райкома должен был пропустить за один вечер десятка два новичков и поэтому торопился, очень торопился… Его вполне устраивали самые короткие, самые быстрые, отрывочные справки. Каждому из вновь принимаемых в комсомол мальчиков и девочек он смог уделить не больше двух минут.

Алеша был сильно разочарован. Толе пришлось его утешать: пусть Алеша спокойно вдумается, и он поймет тогда, что райком не виноват…

— Секретарь один, а нас вон сколько!

Бюро пропустило всех новичков, а там, в ожидании документов, получилось еще обиднее.

Совсем стемнело. Кончался рабочий день. Пять или шесть человек успели получить билеты, а остальным сказано было, чтобы приходили завтра или послезавтра… С этой минуты Алеша увидел вдруг, что в парадной комнате в большой кадке с пальмой, в кадке, плотно набитой комковатой землей, торчат сунутые в землю стоймя окурки, три грязных папиросных окурка, и на паркетном полу в разных углах комнаты валяется смятая в комочки бумага… Маленькое окошко, за которым только что шевелились, работая, девичьи руки, захлопнулось. Подростки, толпившиеся возле окошка, все разом отхлынули, огорченно переглядываясь. Алеша был уверен, что быстрые и ловкие руки там, за маленьким, низко вырезанным окошечком, должны принадлежать человеку с недобрым, холодным и скучным лицом, иначе этого не случилось бы, окошечко не захлопнулось бы в такую минуту.

Но Толя и тут оставался спокойным, рассудительным; он даже находил оправдание для девушки, отказавшейся работать: рабочий день окончился, и, может быть, у человека на сегодня билет в театр! Ну!..

Алеша в негодовании прошелся по длинной приемной. Не успев хорошенько обдумать, какими словами он выскажет свое возмущение, Алеша решительно толкнул дверь в кабинет секретаря, того самого, который только что утвердил их прием в комсомол. Уже с порога он объявил тоненьким, удивившим его самого голосом:

— Что же это получается, товарищ секретарь?

— Войдите, пожалуйста. Что у вас, товарищ?

Кабинет был большой, глубокий. Алеша медленно подвигался к далекому письменному столу и на ходу взволнованно объяснял про захлопнувшееся окошко в отделе кадров.

Секретарь, не дослушав, поспешил с ним в приемную, он сам постучался в фанерный щиток — и все снова увидели девичьи руки в тугих, плотно охватывающих кисти рукавах блузки. Секретарь попросил эти руки работать сегодня чуточку дольше, обязательно работать, пока все новички не получат билеты…

Шел девятый час, когда Алеша вернулся домой. Он тут же потребовал, чтобы бабушка нашила ему изнутри куртки, с левой стороны, потайной карманчик с надежной застежкой, желательно с «молнией». Пока нашивался этот карманчик, он все порывался на улицу: в газетных киосках надо купить комсомольский значок. Мать не пускала его.

— Завтра! — убеждала она. — Успеется со значком и завтра. Какие могут быть киоски в такой час!

Он уступил сначала, но потом, когда карманчик был готов и у самого сердца спрятана была маленькая книжечка с его собственной фотографией и с наведенными тушью надписями, он не утерпел, умчался из дому.

Ни на Полянке, ни на Пятницкой не было в этот час ни одного действующего киоска. Алеша поехал в центр города, прошел улицу Горького, до площади Маяковского, — напрасно. Вернулся назад и по счастливому наитию заглянул в вестибюль гостиницы «Москва» — здесь он нашел в открытом еще киоске желанный значок.

От мороза или от радости пылали его щеки, когда он вернулся домой? По радио передавали бой часов со Спасской башни. Мать, сильно обеспокоенная, встретила его бурей упреков: она называла его бешеным, ошалевшим от упрямства мальчишкой.

— Ну, что? Что? — возмущалась она. — Наверное, весь город обежал? Убедился? Терпения нет у него утра дождаться! Да раздевайся же ты скорей! Еще простудишься… Раздевайся! Сумасшедший…

Алеша повесил пальто, поправил пояс, одернул старательно куртку и наконец обернулся лицом к матери, счастливый и гордый: у нагрудного кармашка его приколот был маленький металлический флажок, в центре которого густо лепились пять букв — ВЛКСМ.

 

25. Зимние каникулы

Из репродуктора посыпались чистые перезвоны курантов вместе с хриплыми, отрывистыми гудками автомобилей.

За столом собралась вся семья, а гостем был Миша Рычков. Петр Степанович, сосредоточенно отсчитывая про себя удары часов, подал знак — приготовиться! — все взялись за фужеры с налитым в них красным вином.

— С новым годом!

Все чокнулись бокалами, и звон их слился с последними ударами курантов.

— «Подымем стаканы, содвинем их разом! Да здравствуют музы, да здравствует разум!» — с улыбкой, но торжественно произнес хозяин дома.

Все выпили.

Миша Рычков, полагая, что он повторяет, как верное эхо, последние слова тоста, сказал мечтательно и печально:

— Да здравствуют вузы, да здравствует разум!

Алеша поправил: не «вузы», а «музы», — и объяснил, что это значит.

— Все равно, — заметил в ответ на это Рычков, — музы или вузы, а только проворонил я свое детство… Это из какого же стихотворения про «музы»?

Алеша прочел ему наизусть заключительные строки из пушкинской песни:

Миша после этих стихов долго смотрел в одну точку на скатерти, смотрел молча и вдумчиво, потом глубоко вздохнул.

— На мраморе золотом выбить эти слова, — сказал он, — да неоновыми огнями светить ими с крыш по городу, да цветными шелками вышить их по бархату знамен… «Да здравствует солнце, да скроется тьма!»

Новогодний ужин проходил весело, но Миша Рычков становился все молчаливее и грустнее. Что с ним — говорить не хотел, только улыбался смущенно, одним краешком рта.

В третьем часу ночи Алешу услали спать. Рычков отправился к нему в комнату прощаться. Лишь тут, после настойчивых Алешиных расспросов, он признался:

— Говорю ж тебе: извел я без толку свое детство! После четвертого класса сбежал из школы, а мог бы, дурак, учиться и учиться, не хуже твоего…

— Так из тебя токарь зато первоклассный получился, — утешал его Алеша. — Отец, сам знаешь, какой требовательный, и тот тебя хвалит. Будешь универсалом когда-нибудь… Ведь ходишь на вечерние курсы? Ходишь?

— Хожу. Как не ходить! А только какой из меня универсальный токарь, если мне на каждом шагу — стоп и стоп! Нет настоящего ходу. Без тригонометрии, без логарифмов, и думать не смей о продольно-расточном, к примеру… Темному неучу в сложных чертежах ни в жизнь не разобраться. А то бывает еще хуже: умное приспособление кто-нибудь из товарищей выдумал, а ты смотришь как баран на новые ворота… Нет, это уж точно: проворонил я, Алешка, свое детство, проворонил!..

Мать заглянула в комнату, велела, чтоб Алеша спать ложился.

— Миша! — с упреком позвала она. — Идемте лучше кофе пить!

Но Рычков не пошел. Алеша разделся, юркнул под одеяло. Он лежал в постели с закинутыми под голову руками, ослабевший и розовый от вина. Свет ради успокоения матери был вскоре потушен. Сквозь морозные узоры на стекле заискрилась снежная новогодняя ночь.

— Миша! А что, если в проходной будет твой хороший знакомый дежурить? А?

— Не поможет.

— Эх, постоять бы возле твоего станка хоть чуть! А у конвейера я стоял бы! Час, другой, третий стоял бы…

— Не пустят. Лучше и не думай. Не переживай…

— А говорят, если экскурсия, то могут пустить.

— Экскурсию могут.

Опять послышался голос Александры Семеновны:

— Миша, где вы там? Дайте же мальчишке уснуть! Три часа пробило!

Она за руку увела Рычкова из комнаты и плотно закрыла за собой дверь.

…И наступили зимние каникулы. Все эти десять дней взрослые — и свои и чужие — стараются перещеголять друг друга в доброте и щедрости к детям. Сколько елочных праздников устраивается в эти дни!

Но Алеша уже оставался равнодушным к этим сборам маленьких, тем более, что вовсе не было недостатка в других развлечениях. Сами собой шли в руки билеты в театр или в цирк, в кино или на катки и стадионы. А тут еще Наташа прислала приглашение на школьный спектакль и потом справлялась по телефону, исправно ли действует почта в Москве.

Десять дней с утра до вечера были полны всевозможных событий.

Однажды мальчишки большой компанией бегали на коньках в саду рабочего клуба на Пятницкой. Надвигались сумерки. Утомившись, ребята отдыхали, подобно стае шумных воробьев, на длиннейшей скамье, под сенью лип и кленов, густо засыпанных снегом. Может быть, этот угол катка показался Коле Харламову дремучим, как ровенские леса в зиму сорок второго года, о которых он читал недавно, или вид товарищей в толстых лыжных костюмах из фланели, в треухах с развевающимися концами напомнил ему картину партизанского привала, выставленную в окнах художественного магазина на Кузнецком… Только он вдруг принялся рассказывать о героическом рейде партизан-разведчиков. Против обыкновения, он не был участником событий. Речь шла на этот раз о близком его родственнике — родном дяде с материнской стороны.

Ребята затихли. На катке играла музыка, появилось больше катающихся, два фигуриста выделывали головоломные упражнения в центре площадки, а на самом ее краю почтенных лет новичок уморительно шатался, падал и вновь подымался, беспомощно ловя руками воздух.

Никто из мальчиков не покидал скамейки — так увлекательно раскрывался перед ними боевой рейд смельчаков.

Вслед за Харламовым другие ребята вспоминали про соединения Ковпака в Карпатских горах, про партизан Крыма и Белоруссии. Потом все умолкли, и Алеша вовсе некстати предложил собраться группой и похлопотать об экскурсии на автомобильный завод, потому что…

Костя Воронин не дал ему договорить.

— Опять он за свое! О партизанах потолковать бы по-настоящему! — прервал он. — Это да! Харламов, а ведь у тебя совсем готовый доклад, и очень интересный. Ты где же про все это вычитал?

— Говорю тебе — не вычитал, а с дядей моим было. Не хочешь — не верь.

— Ну, пускай с дядей… Сделаешь доклад?

— Смотря где.

— Где! Ясно, что не в Политехничке и не в Колонном зале.

— На пионерском сборе каком-нибудь?

— А хоть бы и на пионерском… Но я имею в виду общее комсомольское.

— Охота была!

— Нет, в самом деле… — начал Алеша снова про свою экскурсию. — Слушайте, ребята, — убеждал он, возбужденно жестикулируя, — верное дело, мне отец говорил… Если обратиться от имени комсомола, то очень просто.

Но почему-то никто, даже Толя, не поддержал его.

— Сейчас нашему комитету не до экскурсий, — сказал Толя. — Сейчас больше всего у нас о кружках будут думать.

— Самое главное — о литературном кружке, — согласился с ним Воронин. — Надо наладить литературный кружок по-настоящему, не по-харламовски.

— Вот это здорово! — засмеялся Коля. — Значит, моим именем пользуются уже как нарицательным?

— Чему же тут радоваться? — удивился Воронин.

— Смешно… и лестно… Честное слово, лестно: харламовщина!

— Вот именно! Какое поручение тебе ни дай, все завалишь… По-харламовски!

— Слушай, Воронин! Когда вы, наконец, поймете? — медлительно, с вызывающей надменностью, произнес Харламов. — Породистого коня в водовозку не запрягают! Слыхал про это? И толку настоящего не будет, и коня испортишь, — сказал и улыбнулся весело, дерзко.

— Прежде ты другое выдвигал, — чуточку опешив, не сразу возразил Воронин. — Ты министерство винил. Так и сказал бы на заседании, мы бы тебе показали кровного скакуна! А то — «разделение школы… девочки боятся нас, а мы смущаемся…»

— Ну и что ж?.. И никакого тут противоречия.

Мальчишки и девчата бегут друг от друга — это самб собой. А кроме того, бессмысленно и просто глупо загружать меня всякими пустяками… Пошли! — кликнул он, и вся группа, кроме Воронина и Алеши с Толей, вскочила со скамьи.

Задевая головами толстые, поникшие от инея ветви, окутываясь колючей, искрящейся снежной пылью, ребята послушно кинулись за Колей Харламовым на ледяную площадку.

Первые десять дней нового года всегда вмещают в себя много событий — зимние каникулы переполнены ими. Среди других важных происшествий выпало в жизни Алеши и Толи на эти дни и решительное объяснение с Харламовым. Давно назревшее, оно разразилось вдруг, в самую неподходящую минуту, и приняло бурный характер.

Алеша и Толя собрались на Пушечную, смотреть школьный спектакль с участием Наташи Субботиной. Оба были аккуратно подстрижены и причесаны, оба натерли башмаки бархатной тряпкой до блеска и даже отутюжили себе брюки.

В их распоряжении оставалось уже немногим больше часу, пора, пора было в путь. Но разговор как раз в эти минуты перешел от осторожных намеков на Колины проступки к откровенным упрекам в нетоварищеских, заносчивых его выходках. Вспомнились давние обиды.

Стрелка будильника на тумбочке возле Алешиной кровати продвинулась еще на четверть часа. Тогда Толя, беспокойно следя за стрелкой, сказал решительно:

— Слушай, Колька… Вот она, вся правда: ты нам чужой сделался! Давно чужой! Хотя мы вместе сколько лет, с самого детского сада, а ты чужой… Хуже: ты теперь нам недруг!

Коля даже и тут улыбался чуточку насмешливо.

— Не веришь? Скажешь, что неправда?

— Конечно, выдумываешь.

— Даже когда ты брался нам помогать, это никакая не помощь была, а знаешь, что это было? Сказать?

— Сделай одолжение.

— Так… не помощь, а одно самолюбование. Ты охорашивался, красовался перед нами, как павлин или американский индюк.

— Американский? Прими к сведению, что других индюков не бывает: индюк — американская птица.

— Пусть так. Тебе всего и заботы было, чтобы ошеломить нас, показать, какая пропасть отделяет тебя, первого пятерочника, от нас, простых учеников, у которых и двойка случается в гостях. Скажешь, нет?

— Скажу, что показывал я вам и примеры и задачи. Не знаю, на что ты жалуешься… Не мог же я, в самом деле, посадить свою голову вам на плечи!

— Что? Что ты сказал? — возмутился Толя. — Да как у тебя язык на такое поворачивается! Алеша, слыхал? И голова у него драгоценная, и кровь голубая, и конь он не простой, а породистый, арабский… Тьфу!

А стрелки меж тем все подвигались вперед минута за минутой.

— Ну его! — сказал Алеша. — Некогда с ним возиться.

— Головы нам пересаживать! А нам, оказывается, такой сложной операции и не потребовалось, обошлись собственными головами. И еще как! Хочешь, давай попробуем — и мы управимся теперь с любой задачей так же хорошо и быстро, как ты сам. А то и еще ловчее… Хочешь? — вконец распалился Толя.

— Пожалуйста. Не отказываюсь от вызова.

Харламов привык, что оба приятеля без споров признают его превосходство, без зависти восхищаются его талантами, без раздражения сносят все его забавы и шутки, как бы бесцеремонны, а иной раз коварны или злы, они ни были. Он был уверен до сих пор, что они любят его и гордятся им. Теперь Коля был втайне смущен, в нем впервые шевельнулось даже чувство вины, но тем с большим вызовом и дерзостью он держался с товарищами.

— Спорить все-таки не советую, — сказал он. — Наверняка осрамитесь.

— Ну, а если нет? Если не осрамимся? Тогда что? — загорелся вслед за своим другом и Алеша.

— Бросьте, ребята. Лезете на рожон!

— А вот давай попробуем! — Алеша глянул на будильник и сразу остыл: оставалось уже менее получаса. — Жаль только, — сказал он, — что сейчас нам времени нет…

— То-то, что времени нет!

— Алеша! Слушай, — решительно заявил Толя, — не знаю, как ты, а я и на спектакль этот не пойду: до того хочется его хорошенько умыть… Давай!

— Успеется, — встревожился Алеша. — В другой раз умоем.

— То-то, что в другой раз!.. Какой там у вас еще спектакль?

И вот единственно затем, чтобы доказать невозможность соревнования в эту минуту, не сходя с места, Алеша показал Харламову два пригласительных билета, два квадратных лоскутка плотной бумаги с печатью Хореографического училища Большого театра. Здесь была на машинке отпечатана и программа вечера: «Ученический спектакль. 1. П. И. Чайковский, «Спящая красавица», второй акт. 2. Дивертисмент. Классика и характерные танцы».

Коля с изумлением ощупывал билеты, недоверчиво поглядывал на обоих товарищей. Вмиг забыл он все, о чем только что говорилось в этой комнате.

— Закрытый спектакль!.. — с уважением произнес он. — Ребята, откуда?

— Нас пригласили. Девочка одна прислала. Она сама сегодня участвует в главной роли и пригласила нас.

— Бросьте врать. Правда, ребята, откуда?

Пришлось показать ему и записку от Наташи, коротенькую записку, в которой девочка просила Алешу с Толей не опаздывать, а то все удобные, передние места будут заняты, и чтоб после «Спящей», в антракте, они обязательно ожидали ее в коридоре.

— И я пойду с вами! — засуетился Коля. — Когда начало? Живо! Пошли!.. Ничего, ничего! Как это «нет билета», если целых два билета! Отлично проберемся втроем!

Сколько Алеша с Толей ни противились, он отправился вместе с ними. Он выработал и план действий для контроля: сначала пройдут Алеша с Толей, а потом, спустя пять или десять минут, смотря по обстоятельствам, кто-нибудь из них выйдет в садик с двумя билетами и один из билетов незаметно передаст ему…

Отделаться от него не было никакой возможности. Ребята уже простились с ним, а он все-таки вскочил в автобус вслед за ними.

И было так.

Сторож за тяжелой резной дверью со сверкающим стеклом — лысый старик с бородкой, со строгими, мохнатыми, насупившимися бровями — проверил билетики, потом глянул сквозь стекло в сад.

— А это кто у вас там бродит? — спросил он.

— Где?.. Не знаем… — дрогнувшими голосами ответили вместе Алеша и Толя.

— В ворота входили — сговаривались, а теперь — «не знаем»…

— Правда, не знаем, кто такой… Он у нас спрашивал: «Здесь балетное училище?» — мы ответили: «Здесь», — и все…

— Будет врать. Терпеть не могу. А то я не знаю вашего брата? — сердито сказал сторож. — Насквозь вижу! Зовите уж его сразу, пропущу троих. А то ведь все равно вы ему билетик выносить будете! Что, я не знаю, что ли?.. Ну! Живо!..

 

26. Измена Наташи

В большом классе для упражнений не было сцены, не было подмостков. Ряды кресел, стульев и скамей находились на одном уровне с задрапированной перегородкой, за которой вот-вот должен был развернуться школьный спектакль.

Мальчики успели занять боковые места, правда, у самых окон, но зато близко к занавесу, в третьем ряду.

В зале дожидалось спектакля немало и взрослых — родители учащихся, несколько артистов театра.

Две нарядные девочки обходили ряды зрителей, вручали почетным гостям программки, украшенные акварельными виньетками и яркими шелковыми лентами. Одна из них вдруг остановилась и перед нашими ребятами, протянула им программу. Алеша и Толя сконфуженно отстранились, а Коля поднялся со скамьи, преспокойно принял подарок, весьма ловко поклонился и сказал:

— Очень вам признателен!

Ребята переглянулись: «Вот черт! И откуда он только слова такие знает!»

Девочка удалялась, изредка оглядываясь, а Коля непринужденно и милостиво кивал ей, как давно знакомому славному другу.

Потом все трое любовались букетом пионов, наведенным акварелью в углу листка, и вчитывались в строчки с названиями номеров концерта, с перечислением учеников школы и артистов театра: «Аврора — ученица Хореографического училища Н. Субботина. Класс В. Г. Троян…»

Вскоре погасла люстра. Взамен из глубины огромной комнаты, косо и круто поверх голов собравшихся, ударили в занавес два дымчатых голубых потока света.

Седой человек в черном костюме уселся за рояль с поднятой крышкой, и тотчас занавес с шумом раздвинулся, открыв за собой еще добрую треть зала со многими готовыми к танцу девушками и юношами в театральных костюмах.

Музыка творила всякие чудеса: пустое пространство, казалось, оборачивалось цветущей лужайкой парка, а единственного кресла с высокой спинкой и балдахином было достаточно, чтобы зрители увидели перед собой и тронный зал «в некотором царстве, в некотором государстве» и всю глубину дворца.

Окончился массовый танец, и тогда из-за кулис, стремительная и легкая, явилась перед всеми Аврора.

Неужели это Наташа?

Ничего похожего на Наташу не было в юной принцессе со сверкающими драгоценностями на голове.

В единственный миг, когда злая фея Карабосс подсунула девочке свой роковой букет со спрятанным меж цветов веретеном, Алеше блеснул со сцены Наташин милый, затаенно смеющийся взгляд.

А там опять не стало никакой Наташи, была Аврора, существовавшая лишь колдовской волей седого человека за роялем. Казалось, умолкнет музыка — и все рассеется тотчас, как дым, как сон…

Король и королева, их челядь и гости беспечно любовались резвящейся девочкой: слишком она еще молода, а грозное заклятие предрекает беду лишь к тому, еще далекому сроку, когда минет детство!

Но разве можно уловить, когда завязь переходит в плод, а детство оборачивается в юность?

Аврора только что была шаловливым, забавляющимся, озорным подростком — и вот она уже взрослая девушка, лукавая и прелестная. Танцуя с последним из четырех своих кавалеров, что был в парче, она уже уверилась в своей вновь обретенной силе, и радовалась ей, и дивилась ей. Вот она снова закружилась лихо, как волчок, и вдруг, с последними тактами, припала доверчиво и нежно к плечу избранника, но тут же и опомнилась и отстранилась, стыдливо укрывшись букетом…

Потом Аврора танцевала одна, разбрасывая во все стороны цветы. Букет становился все меньше, меньше… Прыжок — и ликование на лице сменилось выражением боли и страха. Девушка, морщась, потрясла в воздухе рукой, она даже пососала ранку на пальце. В смятении кинулись к ней мать, отец, слуги… Но девушка снова танцует, она продолжает свой танец как ни в чем ни бывало. Она сделала один круг, другой, третий… Королевский двор успокоился. Но тут бедняжка содрогнулась, споткнулась — яд заклятья Карабосс проник ей в кровь. Слабея с каждым мигом, она еще боролась, сопротивлялась, но все сильнее становились толчки, она уже шаталась, и колени ее уже подгибались. Танцуя, Аврора рвалась из злых пут, но только еще крепче увязала в них. Она упала на одно колено и вновь поднялась. Последними судорожными порывами одолела она еще два-три такта и мертвая рухнула на пол…

Со всех скамей, со всех стульев приподнимались головы, чтобы лучше видеть распростертую недвижно девушку, над которой скрестились два дымчатых голубых потока света.

Седой человек в черном костюме еще играл, но в волшебном царстве не было больше движения. В первое мгновение это показалось Алеше странным — точно порвалась связь между звуковыми и зрительными впечатлениями. Но, мельком глянув на Толю, он тут же понял, что никакого разрыва нет, — напротив, новые музыкальные фразы находят свое полное выражение в самой неподвижности, в каменном оцепенении персонажей из сказки. Аврора мертва — вот о чем поет рояль. Она мертва… Но уже отдаленно, чуть различимо, пробивается знакомый мотив, тот самый, что всегда сопутствует фее-спасительнице с цветущей веткой сирени в руке. Это тема света, надежды, избавления, песня вечного торжества добра над злом. Песня феи Сирени звучит все явственнее, все ближе, все отчетливее и громче…

Потом был долгий антракт. Алеша с товарищами бродил по коридору, как просила Наташа.

Буфет на площадке бойко торговал, то и дело стреляли пробки из бутылок с газированными напитками. Дети ели мандарины и шоколад. По углам скапливались золотистая кожура цитрусовых вперемешку с липкими обертками из-под конфет.

Снизу грянул звонок. Заглянув в пролет лестницы, Алеша увидел того самого старика, что впустил их втроем на два билета. Старик тряс звонком над своим лучистым, лысым теменем. Значит, скоро второе отделение, а Наташи все нет…

Да будет ли она? Как непостижимым было ее превращение в таинственное существо из музыки и света, так невозможным представлялось ее возвращение из заколдованного царства в обыкновенную, земную жизнь.

Когда Алеша все-таки увидел ее — увидел вдруг, — он долгое время всматривался в нее издали, проверял, какая она. Наташа была еще проще и скромнее, чем всегда, — в коричневом ученическом платье с белым передником, с белым кружевным воротничком и манжетами. Она стояла перед двумя важного вида старыми людьми — мужчиной и женщиной — и внимательно слушала их. Такая же, как всегда! Только глаза у нее оставались еще особенными: слишком большими они были и ярко блестели.

Алеша и оба его товарища пристроились неподалеку, возле подоконника, дожидаясь, когда она освободится.

Они слышали непонятные слова: «Шенэ… Па-де-бурэ… Арабеск…» Взрослые, гулявшие по коридору с детьми, все без исключения замедляли шаг, приближаясь к этой группе, и потом оглядывались с напряженными лицами, прислушиваясь к словам: «Элевация… Ритм… Фуэтэ… Рыбка…»

Случалось, Наташа переговаривалась со своими почтенными собеседниками еще более загадочным образом: безмолвно, одними жестами, показывая условной балетной азбукой смену движений.

Но странно — Алеша вскоре, несмотря на таинственность выражений и жестов, начинал понимать общий смысл разговора. Он не знал директора школы, заслуженного артиста Вольнова, и никогда ему не приходилось слышать о народной артистке Троян, но он уже догадывался, что это старые мастера и что они хвалят Наташу и гордятся ею.

— Видишь, не напрасно я тебя столько бранила, — сказала старая женщина.

— Вера Георгиевна! — И Наташа, искоса, лукаво улыбаясь, призывала свою учительницу к полной откровенности: — Ведь если вы не бранитесь, значит плохо дело? Правда? То есть совсем-совсем плохо! Значит, и надежды никакой нет… Ведь правда же?

Седая дама переглянулась со своим старым товарищем и улыбнулась.

— Да, кажется, верно, — согласилась она.

— Ну, конечно, верно. И мы все это знаем. Если вы не бранитесь на репетициях, ох, как это нам неприятно!.. Некоторые даже плачут от этого.

Сторож внизу позвонил во второй раз.

— Отлично! — заторопилась тогда седая дама. — Спасибо, девочка! Но смотри! — Она с нежностью потрепала Наташу по плечу. — Работать и работать! Всю свою жизнь работать!

А ее сосед внушительно и строго прибавил:

— Помни, Наташа: еще два-три года — и ты в ответе за наше дело…

И вот наконец Наташа свободна. Старые артисты ушли в класс. Коридор быстро опустел. Наташа, как будто не замечавшая до сих пор мальчиков из чужой школы, скользившая взглядом мимо своих гостей, кинулась теперь прямо к ним, нетерпеливо вытянув навстречу руки.

— Ой, ребятки, чего я только не наслушалась сегодня! — Она помотала счастливой головой и улыбалась Алеше и Толе и вовсе незнакомому рослому мальчику, что был с ними, и окнам, и стенам школы. — А вы мне местечко приберегли? Нет? Скорее идемте! Сейчас будет второе отделение.

Там, где сидели втроем, отлично уместились и все четверо — тем более что Наташа сделалась невольным конферансье: она разъясняла наперед каждый номер дивертисмента со всеми подробностями, — и поэтому мальчики, слушая ее, жались теснее друг к другу.

— Танец с лентой из балета «Тщетная»… Дуся Малова, из девятого класса… А вон Дусина мама, в четвертом ряду, у самого прохода… Видите, волнуется…

Из «Лебединого», танец юных… Шесть девочек из пятого класса… Лебедята, цыплята… Тсс! Тише!..

Из «Щелкунчика», гопак с обручем… Вова Амбарцумян, тоже ученик седьмого класса… По алгебре ни бум-бум, приходится с ним мучиться, помогать. Но какой прыжок! На высоту человеческого роста прыгает, как гуттаперчевый…

А вот сейчас будет танец с загадкой: где танцовщица?

Так шепотком объясняла Наташа каждый номер, обмахиваясь программкой, как веером, и любезно клонясь то в одну, то в другую сторону, — хозяйка, одинаково внимательная ко всем своим гостям. Глаза ее блестели, смеялись, свет исходил от ее лица с ямочками, играющими на щеках, с полуоткрытыми в улыбке белейшими и чуточку влажными зубами, с тоненьким колечком волос, выбившихся над виском.

— Тсс!.. Тише!.. Где танцовщица? Угадайте! — снова зашептала она.

В программке сказано, что «Болеро» исполнит ученица десятого класса Ольга Верейская. Где же Оля?

С первыми тактами испанского танца из «Кармен» Наташа прижала палец к губам и предупреждающе поводила расширенными, нарочито строгими глазами.

Четыре тореадора в косо посаженных шапочках-тарелочках на ремешках, туго охватывающих подбородок, двигались тесно, в затылок друг другу. Звучала интродукция, медленная, торжественная, и четыре кавалера выступали, подбоченясь, задрапированные справа единым огненным плащом. Тореадоры есть, а танцовщицы нет! Где же, в самом деле, Оля Верейская? Появится она из-за кулис справа или слева?

И вот величавое вступление сменилось подготовительными к танцу, все убыстряющимися, все нарастающими звуками. Плащ сдернут — и перед глазами изумленных зрителей красивая девушка в ослепительном платье с блестками, покоившаяся под плащом на руках у кавалеров, спрыгнула на пол. Она пляшет испанский народный танец, пляшет бурно, с темпераментным перестуком каблуков и кастаньет. Широчайшее платье вихрем вилось вслед за стремительными порывами тела, и вспыхивало, и горело перемигивающимися искрами…

Потом испанка с бега, да еще перевернувшись в воздухе на спину, кинулась совсем горизонтально навстречу к партнерам… Зрители охнули в испуге. Но тореадоры уверенно поймали девушку на лету, и вот уже снова исчезла танцовщица, скрытая под красным плащом, и прежние медлительные и величавые звуки сопровождают поступь четырех тореадоров, удаляющихся со своей невидимой ношей за кулисы…

К концу отделения Наташа перестала объяснять своим соседям номера программы и все больше теснила их на скамье. Забываясь, она инстинктивно покачивалась корпусом в такт музыке и мелкими, едва приметными шевелениями рук имитировала танцы подружек.

— Вы танцуете? А вы? — обратилась она к Скворцову и Харламову.

Коля кивнул утвердительно.

Тогда Алеша, выжидая, долго смотрел на девочку — он надеялся, что вот-вот она обернется в его сторону и скажет: «А я сегодня буду танцевать только с Алешей, только с ним и ни с кем больше… Как летом, в лагере!» И она действительно оглянулась с вопросительной улыбкой, должно быть почувствовав на себе его взгляд, — но ничего, ровно ничего не сказала.

Снова был антракт, опять все гуляли по коридорам школы. Наташу часто отзывали то гости, то педагоги. Случалось, она и сама оставляла своих гостей, бегала к подругам, снимавшим с себя грим, чтобы поторопить их и поскорее начинать танцевальный вечер.

В ее отсутствие Коля всякий раз спрашивал:

— Вернется к вам ваша Наташа?

Он сомневался. Он полагал, что она должна пропадать от скуки в столь молчаливой компании, как Толя и Алеша.

— А сам? Почему сам молчишь сегодня? Даже и не похоже на тебя.

— Что ж я! Она пригласила не меня, а вас. Я для нее совершенно посторонний человек… Было бы странно…

Наташа возвращалась и вновь убегала, вспоминая, что надо похлопотать, чтоб специальный класс освободили от скамей и стульев и чтоб подготовили и включили радиолу.

Алеша и Толя в те короткие сроки, когда Наташа оставалась с ними, мучительно подыскивали темы для приятных разговоров, но ничего подходящего найти не могли: зачем-то им хотелось знать, какими пластинками заряжают здесь радиолу, будут ли фокстроты. Они очень интересовались также, с каких предпочтительно уроков начинается в этой школе день, с танцевальных или общеобразовательных.

Наташа отвечала им с легким удивлением и вскоре исчезала вновь.

— Ну, вряд ли придет теперь ваша Наташа! — снова заметил Коля. — Лично я сомневаюсь… Ладно! — объявил он вдруг, окидывая товарищей покровительственным взглядом. — Если она и на этот раз вернется, так и быть, буду выручать вас…

Он не зря похвастал. Едва Наташа вновь показалась в коридоре, Коля, оставив товарищей у подоконника, быстрыми шагами направился девочке навстречу. Он остановился с нею поодаль, оживленно беседуя, потом повел куда-то в сторону и вот наконец направился вместе с нею к товарищам, не переставая болтать. Наташа внимательно слушала его, на ходу засматривая ему в лицо, снизу вверх, с детским, простодушным удивлением.

Алеша и Толя с завистью наблюдали за ними издали. Вот он, кого-то изображая, прищурил глаз, удивленно развел руками, — должно быть, анекдот в лицах передавал… Наташа, всплеснув руками, захохотала и остановилась. Она смеялась громко и восхищенно. А Коля Харламов, с ленцой кривя рот, прибавил еще одну какую-то фразу, три-четыре слова, не больше, — и новый порыв веселья охватил ее, да такой бурный, что, добравшись к подоконнику, она принуждена была утереть платочком выступившие на глаза от смеха слезы.

Тут загремела радиола. Наташа, засуетившись, устремила взгляд на распахнутые двери класса и протянула назад, к Алеше, руку. Но Коля перехватил вдруг ее руку и, с места вальсируя, в несколько быстрых взмахов скрылся с Наташей за порогом класса.

Оставшись одни в коридоре, Алеша и Толя уселись на высоком подоконнике. Некоторое время они сидели молча, раскачивая свесившимися ногами в такт «Дунайским волнам».

Алеша поглядывал сквозь темное окошко на садик. Толя тихонько подсвистывал вальсу, потом сказал:

— Не водиться нам больше с Харламовым во веки веков… Видеть его не могу!

Радиола стихла, потом опять заиграла и снова умолкла. В коридоре то прибывало, то убывало гуляющих. Но Наташа и Харламов не показывались.

Ребята отсидели на подоконнике, сколько положено грусти и терпению, потом стали гулять. Не сговариваясь, они оба порешили ушедших не искать, в танцевальную комнату не ходить… Но всякий раз, идучи мимо, они хоть мельком, да заглядывали туда — и почти всегда успевали заметить: Наташа и Харламов вместе…

Коридор вскоре был в точности измерен. Алеша и Толя могли бы безошибочно сказать, сколько шагов от лестницы до танцевального класса или от первого до шестого окна на противоположной стороне.

Они находились у самой лестницы, когда Наташа выбежала из класса, высматривая их. Харламов явился вслед, секунду спустя. Ребята, опять-таки не сговариваясь, оба застыли в ожидании, невидимые за толпой у буфетной стойки. Опять заиграли вальс. Наташа порывалась вглубь коридора, но Харламов схватил ее за руку, в чем-то убеждая, и снова увлек за собой в танцевальный зал.

Теперь Алеша и Толя спускались по лестнице ступенька за ступенькой. Уже Толя приготовил жестяной номерок от вешалки, уже он готовился протянуть его с ходу уборщице за откидной доской. Но Алеша отвел приятеля ближе к дверям, где сидел сторож, такой добрый и догадливый… Добрый! Лучше бы он был сердитым и никого не пускал без билетов.

— Подождем немного здесь, — шепнул Алеша. — Вот… Окончится этот вальс, и… Может быть, она нас тогда искать будет? Если она будет искать даже здесь, внизу, тогда… тогда простим ее и вернемся. Понимаешь? Тогда, значит, не она, а один Колька виноват. Ладно?

Толя подумал. Он строго взвесил все эти «если» и «тогда».

— Хорошо, — согласился он, — если она придет за нами вниз, тогда вернемся.

— Что, жара наверху? — спросил сторож.

— Немножко есть.

— Ну, а как вам «Спящая» нынче показалась?

— Спасибо. Хороший был концерт.

— Хороший? Вы еще по-настоящему и понимать-то ничего не можете… Хороший!

— А чем он плохой?

— Плохой? Да такую «Спящую» и в театре редко когда увидишь. Я с пятнадцатого года такого не видел… Вот какая у нас нынче была «Спящая»!

Снова вальс наверху стих. Алеша напрасно прислушивался к шумам на лестнице. Никто не спускался к ним вниз, и только однажды два мальчугана ловко скатились верхом по крутым полированным перилам и в последний миг, как истые джигиты при вольтижировке, спрыгнули на пол, молодцевато покружились на месте в поисках равновесия.

— Пошли? — предложил Толя.

— Пошли! — уныло согласился Алеша.

Они получили взамен жестяного номерка два пальто — одно обыкновенной длины, купленное в этом году, а другое прошлогоднее, за несколько месяцев обернувшееся в тужурку.

Тут сторож в удивлении поднялся со своего места.

— Куда? Почему? — он даже рукой сделал такое движение, точно собирался помешать ребятам, не дать им одеться.

— Мы не танцуем.

— Как это так «не танцуем»?.. А где ваш третий?

— Тот танцует.

— Молодчина! А вы что же? Ай-яй-яй!..

Ребята поблагодарили старика за хороший концерт и ушли.

Десять минут спустя сторож дремал, сидя на своем табуретике у парадной двери.

Наташа, бегло стуча каблучками по лестнице, окликнула его:

— Дядя Кузьма!

Он спал.

— Дядя Кузьма! — громче повторила она с последней ступеньки.

Сторож очнулся, помотал головой, встал.

— Дядя Кузьма, вы не видели здесь мальчиков из чужой школы?

— Двое? Ушли.

— Ой!.. Давно ушли?

— Нет, недавно совсем, только что ушли.

Наташа ринулась было к дверям, готовая догонять гостей.

— Куда? — ухватил ее за руку сторож. — Раздевши-то… Они уже с четверть часа как ушли… Оно и недавно, а уж не видать.

Наташа прикусила палец, и лицо ее тронула та же гримаса, что в «Спящей», когда она укололась о веретено и высасывала ранку.

 

27. Добро пожаловать!

Зима с каждым днем становилась все суровее.

Слежавшийся, твердый снег, мгла, скрадывающая пространство, небо, тяжелое и плотное, низко осевшее над городом, и самый город, проступающий из тумана неясными силуэтами, — все дышало холодом.

Морозный ветер, посвистывая и взвизгивая, гонялся по улицам за каждым прохожим. Всюду поспевая и никого не милуя, мороз кусался нещадно, набрасывался на самое дыхание, превращая его в клубящийся пар.

Но сколько зима ни буйствовала, она начинала сдавать. Дни стали прибавляться. В ту раннюю пору, когда ребята перед уходом в школу завтракали, все меньше становилось нужды в освещении, а к концу дня все дольше тянулись сумерки…

Новички комсомольцы после зимних каникул получили свои первые общественные поручения. Толя заменил Харламова в литературном кружке, он выбран был здесь старостой. А Алеша стал вожатым пионерского отряда в третьем классе «Б», отряда имени Павлика Морозова.

На первом же сборе председатель совета отряда, маленький, с румяным лицом, чуть ли не одного цвета с пионерским галстуком, приняв рапорты трех звеньевых, четко промаршировал к Алеше, отсалютовал ему рукой и, закинув назад голову, чтобы смотреть старшему товарищу в самые глаза, начал звонким голосом:

— Товарищ вожатый отряда имени Павлика Морозова! Рапортует председатель совета отряда…

И едва прозвучало это «вожатый», столько раз слышанное прежде, но впервые обращенное к нему самому, как сердце Алеши откликнулось и гордостью и тревогой. Вожатый — старший друг и товарищ. Он — старший теперь. Это сложно и трудно, но он непременно станет для этих трех десятков ребят из третьего класса «Б» тем же, чем был для него самого минувшим летом Петя Званцев.

На сборе присутствовала Анечка. Наблюдая за Алешей со стороны, она тревожно дожидалась ответов его на все вопросы малышей.

После сбора долго совещались вдвоем в пустом классе, обсуждая план по отряду на второе полугодие. Ни сам Алеша, ни Анечка не проявили особой выдумки. Повторялось давно пройденное, будто возвращался Алеша к давно минувшим годам собственного раннего детства: в план записывались испытанные привычные темы — герои повести «Тимур и его команда», история шахматной игры, озеленение школьного двора, наблюдение за успеваемостью и дисциплиной…

— Марианна Сергеевна! Слушайте… — Алеша закрыл растопыренной ладонью листок и торопливо оглядел пустой класс. — Слушайте… А что, если… Ведь ребята в третьем классе уже интересуются, я знаю! Я сам, когда был в третьем классе, считал главным во Дворце пионеров техническую станцию…

— Ну, и что же? Что ты предлагаешь?

— Экскурсию. Честное слово! — порывисто убеждал он. — Честное слово!

— Какую экскурсию? Ты объясни толком, не спеши, не волнуйся.

— Да говорю же вам: на завод! Понимаете? На автомобильный завод. На завод имени Сталина! Очень просто! Выхлопочем разрешение и посмотрим, как делают автомобили.

— Как делают автомобили?

— Ну да! По всем цехам пройдем.

— У тебя там отец, кажется, работает? Что ж, попробуй.

— Интересно будет, я знаю. Еще как интересно!

— Попробуй. Только сначала ты сам хорошенько познакомься с литературой и поговори с ребятами про нашу автотракторную промышленность. Понимаешь? Увидим тогда, по силам ли третьеклассникам эта тема. Интересуются они автомобилями по-настоящему? Тогда и похлопочем.

— Интересуются! — замахал он на нее обеими руками. — А то я не знаю, что ли! Еще как интересуются! Я сам, когда был в третьем классе…

— Через отца будешь хлопотать?

— Через отца.

— Мне и самой интересно. Я тоже с вами пойду.

— Вот здорово будет!..

Толя, сделавшись старостой объединенного литературного кружка, действовал с большой инициативой и настойчивостью.

Можно наверняка сказать, что Коля Харламов ограничился бы одним объявлением на щитке в нижнем этаже школы: «Предметом ближайших занятий кружка будет «Повесть о настоящем человеке».

Для Толи такое объявление было лишь началом хлопот. Он побывал в женской школе и посовещался там со знакомыми — с Леной и Таней. Потом он побеседовал со своими ребятами из разных классов. Оказалось, как ни популярна эта книга, — «Повесть о настоящем человеке», — а достать ее вовсе не так легко. Тогда Толя выхлопотал в районной библиотеке, чтобы на ближайшие три недели было забронировано для участников кружка возможно больше экземпляров; затем он опросил многих учеников и учениц, составил длинный список товарищей, у которых дома имелась такая книга, и заручился согласием владельцев давать ее для прочтения желающим.

Обо всем этом аккуратнейшим образом вывешивались дополнительные объявления.

Наконец Толе пришла в голову мысль о коллективном просмотре картины на ту же тему. Он договорился с администрацией клуба текстильщиков, расположенного близко от школы, на набережной канала, о повторной демонстрации фильма и организовал коллективное посещение сеанса.

В день сбора кружка новый его староста был вполне вознагражден за все свои хлопоты: в школу пришли не только все зарегистрированные участники кружка, но и большая толпа новичков. Собралось так много народу, что занятия пришлось перенести из класса в зал.

Григорий Наумович торжествовал. Он казался на этом вечере гораздо моложе своих лет. Даже мохнатые, всегда растрепанные брови его были на этот раз аккуратно приглажены волосок к волоску.

Если он не укорил Колю Харламова столь поразительными результатами деятельности нового старосты кружка, то единственно потому, что Коля неожиданно выступил с большой речью о капитане Мересьеве. И какая была это речь! Он дал отличный (Григорий Наумович сказал — «артистический») анализ природы советского патриотизма и так убедительно охарактеризовал целеустремленность наших лучших людей, сражающихся во имя ленинских заветов, что Григорий Наумович простил ему все недавние грехи.

Столько было ораторов на этом собрании литературного кружка, и мальчиков и девочек! Вместо двух часов занятия продолжались свыше трех…

После кружка Алеша зашел к Толе домой, несмотря на поздний час.

Обе Толины сестренки уже спали. Настасья Ефимовна велела обоим мальчикам поскорее садиться за стол, пока не остыл ужин.

Егоров скучал на своем излюбленном месте у окошка. Был предвыходной вечер, но без пасынка-музыканта путешествия в «места» не имели смысла — вместо доходов они приносили бы только чувствительные убытки.

У ребят продолжался начатый еще дорогой спор. Толя решительно уверял, что Харламов не готовился к своему сегодняшнему выступлению: это, уверял он, было вдохновение. Алеша с жаром высказывался против такого лестного предположения.

— Ни с того, ни с сего? — протестовал он. — Да будь он хоть семи пядей во лбу, так не скажешь без подготовки.

— А я тебе говорю — не готовился… Нашло на него — и все!

— Нашло! Как это вдруг? Нашло!.. Вызубрил — и все.

— А я тебе говорю — нашло… Народу сколько нынче собралось, вот он и распалился, вообразил себя где-нибудь в Колонном зале и блеснул.

Настасья Ефимовна подала на стол горячую картошку с постным маслом. Ребята с аппетитом ели, продолжая спорить. Настасья Ефимовна с Егоровым слушали, и чем меньше понимали, тем больше уважения и почтительности выказывалось на их лицах.

— Все равно! — Алеша, напрасно стараясь утаить силу гнева, отвел глаза в сторону и голосу придал как можно больше сдержанности. — Все равно не верю я твоему Коле ни капельки. На таких, как он, ни в каком деле положиться нельзя: глазом не мигнешь — предаст! Двуличный! Говорит все правильно и здорово говорит, горячо, а душа у него с кривдой и холодная… Скажешь, нет?

Толя ничего не ответил. Однако легкая, одновременно смущенная и сочувственная улыбка его была слишком красноречивой: да, он понимает своего друга, есть причины не любить Харламова, и он первый сказал, чтоб больше не водиться с ним… но отсюда еще не следует, что Колька отпетый злодей, обманщик и даже предатель.

Алеша отлично почувствовал все, что скрыто было за выразительной улыбкой друга, — он вспыхнул и вдруг отодвинул от себя подальше тарелку. Как ни вкусна ему казалась сегодня картошка, он с досады отказался от нее.

Напрасно Настасья Ефимовна упрашивала гостя — нет, он есть картошку не хочет больше. И не может! Потому что… Алеше очень хотелось выразить свое возмущение перед Толиной мягкотелостью, перед бесхарактерной его отходчивостью, перед непростительной снисходительностью к тому, кто так гадко, так низко поступил с ними. Но вместо всего этого он сказал, защищаясь от картошки вывернутой ладонью:

— Не могу, спасибо. Сыт.

— Да, плохой он товарищ… Очень плохой! — пошел как будто на уступку Толя. — Эгоист, каких мало, это верно. Одна улыбочка чего стоит! Спокойная такая и торжествующая… Черт! Но ничего не скажешь — умница! Тут уже спорить не приходится, Алеша. Большая он умница!

Настасья Ефимовна с гордостью поглядывала на мужа — так нравились ей сыновние речи. Мальчик, быстро развивавшийся у нее на глазах, был в ее домашнем споре живым и крепнущим день ото дня доводом в пользу избранного ею пути: пусть учится, и пусть ничто не отвлекает его от школьных занятий!

Впрочем, Егоров давно уже перестал противиться жене. Конечно, он втайне скучал без веселых «мест» с выпивкой на даровщинку, но смирился и даже искал случая хотя бы косвенно умилостивить жену.

— Само собой, — попытался он и тут ввернуть слово в детский разговор, — на одном чванстве далеко не уедешь.

Сказал — и вопросительно поводил взглядом с жены на мальчиков. Ничего нельзя было понять, одобряют они его или нет, — и он легонько в задумчивости побарабанил пальцами по клеенке.

— Нет, — решился он спустя несколько минут уточнить свою мысль, — я насчет чего? Будь человеком! Верно? И не отворачивай от всех носа. Потому что не любит этого нынче народ! — И опять он с надеждой поглядел на жену и мальчиков, и опять ничего определенного не уловил в их лицах.

А уже Алеша, непримиримый в своих враждебных чувствах к Коле Харламову, не желая больше признавать и тени достоинств за ним, поторопился переменить тему: он заговорил об экскурсии, о которой жарко хлопочет, и про недавние интересные опыты на уроке в физическом кабинете, и о «Капитанской дочке», которую Григорий Наумович велел прочитать в течение ближайшей недели…

Настасья Ефимовна убрала со стола и вместе с мужем удалилась вглубь комнаты.

— Она тебе очень нравится? — спросил тогда Толя.

— А то! Настоящий человек! Не будь ее, он бы так и погиб.

— Кто он? — удивился Толя.

— Ну, Гринев, конечно.

— Ты про Машу Миронову? А я про Наташу Субботину спрашиваю. Наташа, говорю, тебе по-прежнему нравится? — чуть слышно спросил Толя.

Алеша нахмурился и ничего не ответил.

— Она не писала тебе после того?

— Писать не писала, а по телефону мы разговаривали…

— Ну? Что ж ты скрываешь? О чем говорили?

— Да это все равно. Ну, поговорили немного. Я, конечно, сказал, что никакого значения все это, что было у них на балу, не имеет и что она напрасно думает… Ну, еще поблагодарил ее за нас обоих, похвалил концерт… Ну и все.

— И все?

— Ну, она еще сказала: «Заходи, пожалуйста». Я, конечно, сказал: «Спасибо, непременно как-нибудь…» И все.

Много дней прошло — Алеша не мог забыть обиды. Она жила в нем, росла, крепла, и тысячи случайностей, самых неожиданных и посторонних, постоянно напоминали о ней.

В те дни можно было видеть чуть ли не во всех газетах и журналах репродукцию новой картины «Прием в комсомол». Девочка на картине, отведя за спину руки, стояла перед своими товарищами, членами бюро комсомола. Видать, она только что ответила на вопросы товарищей, и, должно быть, так искренне, так скромно и сердечно прозвучали ее слова, что лица кругом были полны любви к ней и гордости за нее…

Алеша видел эту картину дома, на страницах «Огонька», разглядывал ее и на улице, стоя перед расклеенными на щитах газетами, — и вспоминал Наташу: на ней было такое же коричневое платье, и белый кружевной воротничок совершенно так же охватывал худенькую шею.

Или он встречался с пристальным и усмехающимся взглядом матери, и смущение охватывало его под этим проницательным взором: неужели она догадывается?..

А однажды на перемене он услышал, как Харламов что-то читает вслух. Вокруг его парты теснилось много ребят. Алеша как бы случайно прошел мимо, заглянул через плечи товарищей. Харламов в эту минуту захлопнул книгу, на обложке которой было написано: «Наташе в день ее рождения от дедушки и бабушки». Та самая книга, которую и Алеша держал в руках, давным-давно, в чудесный, незабываемый вечер!

Однажды Миша Рычков пришел к Алеше вечером, сумрачный и молчаливый. Он уселся на краешек верстака, достал портсигар и неторопливо проделал все, что положено курильщику в минуту отдыха и раздумья: постукал мундштуком о портсигар, примял и согнул кончик мундштука, чтобы в нем оседало побольше никотина, зажег спичку и сначала полюбовался язычком разгорающегося пламени, а уже потом приложился к нему кончиком папиросы.

Алеша не вытерпел, спросил:

— Ну? Какие же новости? Что тянешь?..

Рычков, отдуваясь, выпустил дым, развел руками с выражением самой крайней озабоченности.

— Отказ! — сказал он. — Окончательный. Обжалованию не подлежит.

— Миша! А ты говорил… так обнадеживал!

— Директор отказал. Наотрез!

Но несколько минут спустя, насладившись произведенным впечатлением, Рычков выхватил из нагрудного кармана бумажку, вчетверо сложенную, развернул ее, победно помахал ею в воздухе и залился долгим беззвучным смехом.

— Да вот он, твой пропуск! Вот! Просил на тридцать семь человек — на всех и дали. Вот! В субботу!

И показалось Алеше, что даже чувство обиды на Харламова и на Наташу, так терзавшее его, сразу потеряло свою силу. Заноза, которую он физически ощущал в себе, в самой груди, вдруг чудесным образом была вырвана. Благодетельное облегчение, и радость, и восторг — все вместе испытал он, вчитываясь в заводской пропуск, в этот лист добротной бумаги с несколькими подписями и крупной круглой печатью.

Миша торопился передать ему и другие новости, не менее замечательные: инженер-конструктор Касьянов Иван Григорьевич, лауреат Сталинской премии, вызвался сопровождать пионеров по цехам, он будет объяснять им производственные процессы, а сам директор просил непременно, когда закончится экскурсия, привести ребят к нему в кабинет, он хочет познакомиться с ними и побеседовать за стаканом чая…

— Сам директор завода?

— Сам! При мне распорядился. Велел, понимаешь, чтобы к семи часам в субботу у него в кабинете приготовили чай для дорогих гостей. Так он и сказал: «для дорогих гостей»… Приказал, чтоб были конфеты, пирожные, фрукты.

И, слушая все это, Алеша снова вспомнил про Наташу. Если бы тогда Харламов не увязался с ними на школьный спектакль, дружба у него с Наташей не расстроилась бы и он повел бы ее теперь с собой на завод. Как было бы хорошо!

 

28. Разбуженная мысль

Бабушка во многом помогала Наташе. Трико телесного цвета, туники и пачки, театральные костюмы и разнообразные мелкие дополнения к ним — головные украшения, ленты, броши, мониста, браслеты, пояски — всегда находились в образцовом порядке. Бабушка аккуратно следила за всем этим хозяйством Наташи, вовремя чинила, штопала, чистила, гладила. Она нередко заменяла внучку даже в такой специальной заботе, как подготовка новых балеток к пользованию, — обминала их твердые, проклеенные носки, неприметной стежкой из ниток обметывала их перед, чтобы сверкающий розовый атлас не слишком быстро изнашивался от работы на пуантах.

Бабушка всегда знала, что может понадобиться Наташе для уроков или на репетициях и спектаклях, и тщательным образом сама укладывала в чемоданчик все необходимое, заботясь, чтобы ни единая морщинка не нарушила безупречно опрятных танцевальных принадлежностей из шелка, газа, тюля.

Вскоре после зимних каникул, по распоряжению Веры Георгиевны, в мастерской Большого театра сшили для Наташи бледноголубое платье из легкого, почти прозрачного крепа. Ясно, что Вера Георгиевна задумала новый танец, но какой — не говорила. Когда девочка принесла домой сшитый заказ, бабушка потребовала, чтобы она тут же надела платье, и внимательно осмотрела его со всех сторон.

— Вот здесь, с боков, — сказала она, — надо будет складочек прибавить. Ишь, как нафуфырено! Лиф тесный, а низ широкий, пышный… Нарядно! В таком платье хоть сейчас на бал. Видать, не из сказки, а что-нибудь нынешнее, житейское тебе танцевать на этот раз?

— Не знаю. Вера Георгиевна молчит, а я боюсь спрашивать.

Кроме дополнительных складок по бокам, бабушка надумала еще мысик спереди, у пояса, так чтобы узенькая-преузенькая талия обозначилась во всей своей осиной малости. Наташа не возражала, по опыту зная, до чего верно чувствует бабушка особенности каждого костюма и как под ее привычными, ловкими пальцами всякое платье прилаживается к ней самым наилучшим образом.

На другой день в школе, в час ранних зимних сумерек, Наташа с тремя подругами направлялась мимо зала для упражнений вниз, к раздевалке. Все уроки уже закончились. Но из зала слышался знакомый шопеновский прелюд. Кто мог там играть в темноте? Девочки осторожно приоткрыли стеклянную наполовину дверь и в сумерках разглядели за роялем Веру Георгиевну. Учительница, заметив их, одной рукой продолжала играть, а другой поманила к себе. Девочки, ступая из привычной, преданной почтительности на носках, обступили инструмент.

Вера Георгиевна молча доиграла прелюд до конца.

— Знаете, что это? — спросила она потом и с удовлетворением кивнула головой, когда девочки ответили, что знают и даже сами учили эту пьесу на своих уроках музыки. — Музыку не выразишь никакими словами, а в танцах, девочки, в танцах можно! Танец — та же музыка в пластике, в самих движениях человеческого тела, если… — Вера Георгиевна умолкла на несколько секунд, всматриваясь в смутные среди густеющих сумерек лица своих учениц, — если, — продолжала она с особой значительностью, — если только мы не просто чередуем в известной последовательности заученные фигуры, а вкладываем в исполнение самую душу, наши мысли и чувства.

— Да, но как это… вкладывать душу? — спросила одна.

— Мысли… Чувства… — с огорчением сказала другая. — Ей-богу, Вера Георгиевна, когда танцуешь, только о том у тебя мысли, как бы справиться вот с этим пируэтом, как бы не смазать в следующих тактах шенэ с переворотом, а там знаешь, что ждут тебя арабески и па-де-бурэ, а поближе к концу бешеные туры какие-нибудь через всю сцену по диагонали, и тут же наперед уже готовишься к последнему такту, чтобы с вихря застыть неподвижно на пуантах, а то, не дай бог, закачает тебя, как осинку в бурю, или вовсе унесет вон со сцены, куда-нибудь за кулисы… Какие тут еще другие мысли? Правда же?

Девочки подтвердили справедливость этих слов сочувственным смешком, и сама Вера Георгиевна тоже усмехнулась ласково. Потом она снова сыграла от начала до конца тот же шопеновский прелюд, тонко оттеняя переходы и паузы в мелодии, полной раздумья, одновременно и светлого и грустного.

— Слышите? — говорила она, точно стихи читая под музыку. — Бал окончился… Нет, он еще продолжается, где-то близко, в соседнем зале, но это уже поздние, самые последние, усталые, замирающие его минуты… Слышите?.. — перебирала она легкими пальцами клавиши. — Молодая девушка, совсем еще молоденькая, подросток, вроде вас, в пышном бальном платье, вся во власти этих угасающих отзвуков праздника, прекрасного праздника, первого праздника своей жизни…

Наташа слушала, склонившись над закрытой крышкой рояля, — от этого гармоническая смена звуков воспринималась не только на слух, но и всем телом, локтями, грудью, даже бедром, прижатым к лакированному борту. Звуки, казалось, то сжимали ее в тесных объятиях, то ощупывали от затылка до пят, бегло и игриво прикасались к ней и отскакивали.

— Конечно, — сказала Вера Георгиевна, опуская руки, — пока вы ученицы, техника давит вас. Но артистками станете вы лишь с той поры, когда овладеете техникой до конца, с предельной полнотой, так, чтоб публика не видела, не подозревала даже, каких усилий, какого постоянного труда, какой бесконечной тренировки стоит каждое ваше движение…

Некоторое время Вера Георгиевна перебирала клавиши, а потом решительным тоном воскликнула:

— Нет, девочки, и этого мало! Вы сами должны быть уверены в каждом своем пируэте, в любых, самых сложных и трудных па, настолько уверены, чтобы почти не думать о них, чтобы все эти движения становились почти инстинктивными, незаметными для вас самих откликами на музыку. Я говорю «почти», потому что вовсе не думать о технике — этого добиться, конечно, нельзя. Это недостижимый идеал, к которому, однако, мы всю жизнь обязаны стремиться. Но, достигнув вот этого «почти», каждая из вас уже не простенькая танцовщица, а настоящая балерина, артистка, мастер и творец, перед которым открыты просторы чувств и мыслей.

Снова она помолчала, положив сложенные вместе руки на колено, подумала, как будто еще раз мысленно проверила себя.

— Да, — сказала она, придя к окончательным выводам, — когда техника станет средством, а не целью, только тогда в музыкальной пластике, в легких и точных рисунках танца вы сможете выражать сокровенные мысли композитора, самые глубины музыки и заодно тайны вашего собственного сердца…

Так возник этот разговор об искусстве между учительницей и ее ученицами — памятный разговор, к которому Наташа после возвращалась сотни раз в своих мыслях: и в те особенные дни, когда Вера Георгиевна начала с нею первые репетиции над шопеновским прелюдом, и в дни обыкновенные, будничные, когда девочка приступала на уроках к упражнениям возле станка, и в минуты мечтаний о будущем, когда она станет артисткой, и даже в те мимолетные мгновения, когда она досадовала на Алешу… Какой этот Алеша, ей-богу! Он говорил с нею по телефону таким хмурым голосом, скучными, отрывистыми словами: «Спасибо… Как-нибудь зайду… В ближайшее время — нет, занят… Как-нибудь…» Ну разве можно вот так все оборвать ни с того, ни с сего? Правда, она затанцевалась с Колей, заслушалась, потому что он так интересно обо всем рассказывает, а когда хватилась — вон уже сколько времени прошло, Алеши и след простыл.

Ничего общего не было между недавним бегством Алеши со школьного вечера и разговором учительницы о балетном искусстве, но таинственными ходами мысль об Алеше приводила Наташу к прелюду, над которым она теперь работает с Верой Георгиевной. Есть в этом прелюде одно место, несколько тактов — коротенькая музыкальная фраза, полная такой щемящей грусти… Всякий раз, как звучит эта фраза, Наташа вспоминает, как она бежала вниз по лестнице к Кузьме и как потом Кузьма сказал ей, что Алеша ушел, совсем недавно ушел, а уже не догнать его, не вернуть…

Вскоре подоспел день рождения Наташи. Бабушка испекла один пирог с рисом, другой с клубничным вареньем, купила конфет, фруктов, три бутылки вина. Как всегда, Наташа позвала к себе нескольких девочек и мальчиков из школы. Она позвонила также Коле Харламову, чтоб пришел. Поколебавшись — а вдруг у Алеши опять будет хмурый голос? — позвонила и Алеше. Она хотела говорить с ним весело и непринужденно, как будто ничего не было, но вместо того на язык приходили какие-то церемонные слова и голос был сдержанным, официальным каким-то: если Алеша сегодня вечером ничем особенным не занят, она будет очень рада видеть его у себя в день рождения, и пусть позовет с собой Толю Скворцова.

— Поздравляю, — ответил Алеша. — Только извини, такая досада… не могу! Спасибо, но я сижу третий день дома. Грипп.

Наташа осторожно положила телефонную трубку на место: «Правда или нет?» — и отошла от аппарата вкрадчивыми шагами, точно испугалась чего-то.

В этот вечер дедушка оставался дома. Он пошептался с бабушкой и потом сказал Наташе, что сегодня вся комната в полном ее распоряжении, потому что они с бабушкой званы сегодня в гости к соседям, в 62-й номер.

— Как? — запротестовала Наташа. — Сегодня? В мой день рождения?

— Мы же не на край света, — успокаивала бабушка. — Мы будем в нескольких шагах по коридору, через две двери, в случае чего… А ровно к одиннадцати, как твоим гостям расходиться, мы тут как тут.

Наташа тотчас разгадала маневр: старики надумали визит к друзьям-соседям, чтобы своим присутствием не стеснять молодежь. Она воспротивилась их намерениям еще энергичнее. Бабушка сначала ссылалась на то, что соседям давно обещано и что неловко обмануть их — люди, наверное, готовились, потратились… Но потом, под давлением неопровержимых доводов внучки, переглянулась со своим стариком и призналась начистоту: да, в самом деле они решили укрыться к соседям с той единственной целью, чтобы молодежь могла чувствовать себя посвободнее, веселиться тут вволю и по одну и по другую сторону фанерной перегородки. Что же здесь такого зазорного!

Вскоре начали прибывать гости. Комната сразу наполнилась громкими, возбужденными голосами, дыханием снега и ветра. Старики воспользовались подходящей минутой и тихонько ушли.

Номер 62-й оказался на замке, — непредупрежденные жильцы его отсутствовали. Дедушка и бабушка постояли перед закрытой дверью в большом смущении. Вот тебе и погостевали! Как же быть? Неужели вернуться домой: мол, передумали… Нет, нельзя, никак нельзя!

Так шептались старики, стоя перед чужой коричневой дверью с медным значком «62» и тяжелым висячим замком на наружных петлях. А мимо них по длинному коридору, как всегда, сновали маленькие гонщики на трехколесных велосипедах, взапуски носились с пронзительными воплями дети чуть постарше.

— А ну, — решительно объявил дедушка, — пока что давай погуляем. Может, что-нибудь и придумаем.

И отправились старые тихонько разгуливать по бесконечным, путаным переходам старинного подворья, мимо стольких дверей с цифровыми обозначениями и стольких окон, глядящих из коридоров во двор, захламленный всевозможной торговой тарой.

Сколько раз в продолжение этой невольной прогулки они оказывались подле своей двери! Прислушиваясь к веселому молодому гулу за дверями, они одобрительно переглядывались.

Меж тем в комнате у Наташи покончили с рисовым пирогом и всеми тремя бутылками вина. Правда, народу было столько, что вина хватило всего на пять тостов. Потом пили чай с клубничным пирогом. Вскоре десертные тарелочки перед каждым были полны бумажек из-под конфет, кожуры мандаринов и скорлупы от орехов. Наступал тот срок молодежных сборищ, когда общий разговор за столом дробится на отдельные, меж ближайшими соседями, отчего в комнате надолго устанавливается гулкий, хаотический гам. С этих пор и Наташа занялась Колей Харламовым слева и совсем взрослым молодым человеком справа — студентом-биологом Сашей, у которого были самые настоящие, уже подстригаемые у парикмахера черные усики.

— Давно уже я не заходила к вашей маме, — обратилась она к Саше-студенту. — Как она поживает? Какие у нее новости?

— Позвольте, у меня тоже есть мама! — воскликнул Коля Харламов, прежде чем Наташин сосед справа успел что-нибудь ответить. — У меня тоже мама, а вы, Наташа, ничуть ею не интересуетесь. Почему? Я протестую!

Наташа рассмеялась.

— Мы с Сашиной мамой старинные друзья! Сашина мама знает меня вот с таких лет, — Наташа показала рукой чуть выше колена, — и она без всякого напоминания приходит в мой день рождения сама, а если уж очень занята, обязательно посылает Сашу.

— Совершенно верно, — подтвердил студент, — так что не завидуйте, пожалуйста…

И вдруг, извинившись, он ушел на другой конец стола, где как раз в эту минуту завязалась игра: мальчики и девочки, соединив ладони, хлопали друг друга то по одной, то по другой руке, проигрывая, когда противник успевал отвести свою ладонь, и выигрывая, если соприкосновение ладоней в миг удара сохранялось хотя бы в одной точке.

— А что с Алешей? — спросила тогда Наташа у Харламова.

— Как что? Ничего, хлопочет. Экскурсию на автомобильный завод устраивает.

— Экскурсию? А… вы когда его видели в последний раз?

— Кого? Алешу Громова? Да, слава богу, каждый день вижу в школе. И сегодня, конечно, тоже. А почему вы спрашиваете?

— Нет, ничего… Так…

А старики уже давно гостевали у своих друзей в 62-м номере. Соседи, оказывается, побывали в кино, вернулись после сеанса около девяти часов. Поговорили друзья, вместе посмеялись над тайной прогулкой по коридорам, потом, кажется, только и успели, что разложить пасьянс да сыграть единственную партию в шахматы, — послышалось, как со Спасской ударили одиннадцать. Пора! Отправились старики к себе, но в тот самый миг из-за плотно сомкнутых дверей грянуло им навстречу таким взрывом единодушного молодого ликования, что оба сразу остановились, переглянулись. Коротко пошептавшись, они пришли к тому выводу, что, хотя часы на Спасской никогда не врут, у Наташи с ее гостями сейчас только десять, от силы пол-одиннадцатого и что поэтому не грех еще немножечко погулять по коридору, ну хоть минут двадцать.

А «полчаса» спустя, когда они вернулись в комнату, было уже ровно двенадцать. Молодежь все еще танцевала и по одну и по другую сторону перегородки.

— Наташа! — взглянув на жестяные ходики, испугалась бабушка. — Наташенька, полночь!

…Сколько набирается сору после всякого праздника! Шел второй час ночи, а все еще хватало возни. Напрасно бабушка старалась загнать внучку в постель — ведь засветло ей вставать, обыкновенный будничный день завтра! — Наташа спать отказывалась. Надев ситцевый фартук, она усердно помогала в уборке, пока комнате не был возвращен ее обычный порядок.

— А завтра у меня вовсе не будничный день, — призналась она за работой, — а вовсе особенный, очень важный день: вечером, после занятий, будет первая репетиция в костюме!

Услышав это, бабушка еще сильнее забеспокоилась, но внучка, продолжая перетирать посуду, тихонько переступая, выразительно шевеля отставленными локтями, поводя то одним, то другим плечом, напевала шопеновские такты.

Было уже совсем поздно, когда в комнате погасили свет и все улеглись спать, — старики по одну сторону перегородки, девочка по другую. Мерцала за окнами морозная, снежная ночь. Внезапным голубым всполохом брызнуло из-под дуги одинокого запоздавшего троллейбуса. Комната на миг озарилась резким магниевым светом и тут же закуталась еще плотнее во мрак. Наташа вглядывалась из-под одеяла в стекла окон, и виделась ей привычная картина балетного класса с одной, сплошь зеркальной стеной, и в той волшебной стене отражалась она сама, танцующая, в бледно-голубом, легчайшем, почти прозрачном платье. Без малейших усилий давались ей самые сложные пластические рисунки. Вот, наконец, она может вовсе не думать о своих пируэтах и обратить освобожденную мысль полностью в творение образа. Движения корпуса и рук, повороты головы, игра глаз и губ в улыбке выражали все, что таилось в музыке Шопена и о чем Вера Георгиевна говорила с таким заразительным увлечением. «Насыщай образ! — стократ убеждала учительница на репетициях. — Наполняй его чувством, мыслью, личными наблюдениями, собственным жизненным опытом… Думай, что именно ты хочешь станцевать!»

Но что такое «собственный опыт»? Наташа черпала из личного опыта все, что могла: легкость особенной дружбы с Алешей в летнем лагере и тягость нечаянной, затянувшейся ссоры с ним… Ну зачем, почему он выдумывает, будто болен, будто грипп у него и не хочет простить ее даже в день рождения?..

После уроков, как и обещала Вера Георгиевна, состоялась первая репетиция в костюме. Снова и снова повторяла Наташа свой танец. За стеклянной дверью класса толпились девочки — смотрели, — и несколько раз в продолжение репетиции Наташа замечала среди школьниц-подруг то одну, то другую артистку театра. И все-таки Вера Георгиевна, закончив занятия, сказала довольно сухо:

— Ничего. С технической стороны, пожалуй, неплохо. А вот главного еще нет. Боюсь, что и не будет, не может быть. Да, да… Только ты не огорчайся, Наташа. Пока не может быть. Понимаешь? За недостатком жизненного опыта.

— У меня есть опыт! — выпалила неожиданно для себя самой Наташа с неудержимой протестующей ноткой в голосе. — Вы не знаете…

— Что? — Вера Георгиевна с изумлением покосилась на нее и потом едва приметно усмехнулась. — Ну, не будем вдаваться в подробности, — сказала она. — Ладно, ладно, девочка! Все придет в свое время.

 

29. На заводе имени Сталина

Алеша то и дело справлялся: все ли ученики третьего класса «Б» здоровы? Все были здоровы! Два мальчика, за легким недомоганием пропустившие уроки в четверг, к пятнице вполне исцелились вестью об экскурсии.

— Ошибку сделали, — пожаловался тогда Алеша Марианне Сергеевне, — надо было бы с «походом» список составлять… скажем, хоть на сорок человек! А мы — в обрез. Значит, вы, да я, да Толя Скворцов, и отряд… Точно тридцать семь, и ни одного человека больше.

Чем ближе надвигалась суббота, тем чаще обращались к Алеше товарищи с просьбами. Алеша никому уже помочь не мог.

— Сами виноваты, — отвечал он на нападки. — Так вам и надо! Сколько раз я подбивал комсомольцев на экскурсию — никто не поддерживал, а теперь все просятся.

В субботу после второго урока стало известно, что один из пионеров пойти не сможет — вчера катался на коньках, упал, хромает.

Значит, пойдет Костя Воронин? Или…

Алеша не торопился звать своего комсорга.

Миновал третий и четвертый урок — Алеша держал в секрете освободившуюся вакансию даже от Марианны Сергеевны, лелея мысль: как бы все-таки позвать Наташу? Нет, ни о каком примирении не могло быть и речи, он был бы с нею вежлив, не больше того… Но хорошо бы все-таки позвать ее, просто отблагодарить за летний лагерь, и за вечер у нее в доме, и за спектакль в школе.

Всю перемену после четвертого урока Алеша провел в передней директорского кабинета, у телефона. Сначала он узнал через справочный номер, как позвонить в Хореографическое училище, потом долго убеждал по телефону дядю Кузьму (он сразу узнал его голос), чтоб тот разыскал Субботину, разыскал немедленно. Не отнимая трубки от уха, Алеша ждал, ждал, томился… Стыдясь, он беспокойно поглядывал на каждого, кто слишком близко подходил к нему. Звонок! Кончено. Поздно… Но вместе с шумом звонка, сзывающего на последний в этот день урок, из бесконечной дали донесся к нему и слабый, удивленный голос Наташи: «Я слушаю!»

— Слушай, Наташа! — вскричал он счастливым голосом, но тут же откашлялся и заговорил строго, точно деловую телефонограмму передавал: — Слушай! Сегодня экскурсия на завод имени Сталина, та самая, о которой я столько мечтал. Выйдем из школы в половине третьего, точно! Есть одно свободное место. Хочешь?

…И вот пионеры третьего класса «Б» толпой высыпали на улицу, ждали автобуса с завода. Ребятишки разбредались веселыми группами по переулку. Алеша и Анечка покрикивали на них с высоты площадки у парадного входа, чтобы не уходили слишком далеко… «Вот и я стал покрикивать, как Марья Петровна в лагере!» — подумал Алеша.

Мягкий, безветренный и туманный выдался денек. Алеша все поглядывал в сторону набережной… И вот из тумана выделилась фигурка девочки в желтой кожаной шапочке с серой мерлушкой. Тысячи таких шапочек ходят по Москве, но, может быть, красные вязаные перчатки встречаются не так уж часто?..

— Алеша! Смотри! — крикнул удивленно Толя Скворцов.

Но Алеша и сам уже видел, что это она, Наташа. Она еще далеко, но уже видно ее оживленное, ищущее друзей лицо. И тогда в смущении, торопливо и сбивчиво Алеша сказал Марианне Сергеевне:

— Анечка, я не успел предупредить вас… Дело в том, понимаете… У нас Семенов ногу вчера на катке повредил. Ну и вот… Ему нельзя ходить по цехам…

— Семенов? Я его видела сегодня…

— Да, но он сильно хромает. Растяжение на левой ноге… Так вот… я пригласил из чужой школы… потому что она меня и Скворцова на спектакль в свою школу позвала, а я пригласил ее за это к нам на экскурсию. Можно?

Анечка внимательно глянула на него. Она ничего не ответила, только чуть-чуть, едва приметно, посветлело у нее в уголках губ.

Заводской автобус вскоре повез тридцать семь человек в далекий край Москвы. Алеша всю дорогу надоедал своим пионерам. Он поминутно окликал их по именам, требовал, чтоб не шумели, не перебегали с места на место. Ребятам доставалось, потому единственно, что их вожатый сильно затруднялся в разговорах со своей гостьей.

Но вот за стеклами автобуса мелькнула станция метро «Завод имени Сталина». Алеша стал объяснять, что и налево и направо, всюду, куда только хватает глаз, — это завод, его корпуса, его теплоцентраль, его многоэтажные жилые здания, его бульвар с молодыми липами и многочисленными пышными цветочными клумбами… Конечно, сейчас здесь никаких цветов, один снег. Но весной и летом это самый цветущий, полный аромата край Москвы.

Так Алеша вступил в исполнение обязанностей старшего в экскурсии и в то же время перебрался за черту принужденности и скованности.

За воротами, перед овальным цветником в снегу с фигурой Сталина на гранитном постаменте, экскурсия выгрузилась из автобуса. Детей встретили представители заводоуправления и среди них тот самый инженер-конструктор, о котором говорил Миша Рычков, — Иван Григорьевич Касьянов, лауреат Сталинской премии.

— Ребята! — обратился к пионерам инженер Касьянов. — Вы приехали к нам в знаменательные дни, когда нашему заводу исполнилось ровно двадцать пять лет. Что же здесь было четверть века назад?

Тут он для эффекта помолчал немножечко — и надолго потерял аудиторию. Ребята наперебой закричали ему сами о далеком прошлом завода…

Пустырь… Свалка мусора… Известно!.. Всем известно!.. Московская свалка… Вот что здесь было до революции! А потом были большие сараи, темные помещения с прокопченными стеклами, с деревянными верстаками, коричневыми и жирными от всякой грязи. «Правда?» А станки были с трансмиссиями, с допотопными, вращающимися под потолком валами, от которых тянулись к станкам хлопающие ремни. «Правда?»

Инженер поднял руку, взывая о тишине. Он улыбался детям все шире и веселее. Алеша помог ему водворить порядок.

— Прекрасно! — объявил экскурсовод. — В таком случае оставим старину в покое и перейдем прямо к нашим дням…

И вот наконец Алеша ходит по заводу. Исполнилась давнишняя его мечта. Вся неоглядная территория завода имени Сталина открыта перед ним. Он беспрепятственно путешествует по внутренним улицам, переулкам и площадям автомобильного города, просторы которого сплошь залиты асфальтом. Асфальт старательно расчищен даже теперь, в суровую зимнюю пору. На влажной его поверхности, как в чистом зеркале, отражаются высокие корпуса, бульвар, стрельчатые железные решетки, движущиеся в разных направлениях люди, бегущие стремительно машины…

Вскоре само собой получилось, что Анечка и Наташа, Алеша и Толя выделились в особую группу внутри единой экскурсии. Они следовали вместе с малышами из цеха в цех, они внимательно слушали, что говорит инженер Касьянов, приноравливаясь к уровню третьеклассников. Но в то же время вели они и собственные наблюдения, улавливали общую связь бесконечно раздробленных процессов, все ближе, все ощутимее проникались единством колоссального предприятия, где несколько тысяч человек творили сотни и тысячи машин — легковых, грузовых, автобусов…

В зале с кафельным полом, у сверкающей под обильным светом сборочной канавы, вырастали три новых «ЗИС-110». Передняя машина была уже почти готова, — кажется, оставалось только насадить колеса, украсить радиатор рубиновым флажком-эмблемой, установить антенну радиоприемника. На остальных только еще укрепили задний мост и вели подготовительные операции к приему моторов.

Алеша возбужденно показывал товарищам на отдельные детали и объяснял их назначение.

— Наташа! — звал он. — Смотри! Раньше надо было крутить ручку, чтобы поднять или опустить стекло. Верно? Тебе, конечно, приходилось это видеть в такси или в автобусе. Правда? — спрашивал Алеша и, бережно толкая под локоток, подвигал девочку ближе к машине. — Теперь у нас новое. Гидравлическая автоматика! Можно мне самому показать? — обратился Алеша к инженеру Касьянову, и тот, приятно удивленный его осведомленностью, разрешил действовать. — Смотри! — Алеша волновался так, будто он сам был изобретателем этого автоматического устройства и теперь, в ответственный, в самый решающий миг пробы, либо познает победу и восторг, либо испытает всю горечь провала и унижения. — Вот. Смотри! Я только нажимаю кнопку, больше ничего — и…

Широкое стекло, как будто само по себе, мягко и бесшумно стало опускаться. Алеша, торжествуя, отнимал палец — стекло в тот же миг останавливалось; он снова касался крошечной кнопки — стекло продолжало опускаться ниже, и вот оно уже полностью скрылось, оно исчезло в недрах лакированной дверцы.

— Ловко?

Алеше хотелось насладиться эффектом гидравлики еще полнее и дольше, но тут инженер Касьянов показал куда более интересную пробу. Он отвел своих гостей чуточку в сторону, к специальной камере, обложенной внутри тонкими трубками. В камере стояла еще одна машина, совершенно уже готовая, в последнем испытании на водонепроницаемость. Из бесчисленных трубок, ребристыми полукружиями охватывающих камеру, вдруг хлынули сотни струй. Они хлестали со всех сторон. Они шумно бились о машину. Под их ударами машина сверкала и лоснилась, она дымилась от брызг… Потом ее вывели наружу, внимательно осматривали: ни единой капли не оказалось внутри кузова, богато убранного кожей, медью, никелем, шелком, замшей, цветными ковровыми тканями.

Машина сверкала. Далеко в глубине чуточку приоткрылись створы соседнего, кузовного цеха. Оттуда показался лысый человек в комбинезоне, и вместе с ним проник сквозь створы луч света. И человек этот в комбинезоне, и этот слабый, мгновенный, далекий луч множественно отразились и в крыльях, и в капоте, и на боковых плоскостях, и даже в белых металлических сердцевинах колес.

Но в зале с кафельным полом, где собирали легковые машины, еще не было зримого потока. Труд многих тысяч людей здесь только угадывался, только предчувствовался, но еще не получал своего наглядного выражения. Можно было думать, что эти красавицы машины создаются не обыкновенными, а величайшими мастерами и редкими искусниками, отмеченными гением изобретательности и вкуса.

Инженер Касьянов вдруг спросил:

— Ребята, кто из вас помнит тысяча девятьсот сорок первый год?

Третьеклассники молча переглядывались. Никто, по совести, не мог бы похвастать, что чувствует себя таким старожилом на земле.

— Нам, старикам, — продолжал инженер, хотя ему едва минуло тридцать, — нам кажется, что тысяча девятьсот сорок первый год был совсем недавно, вчера. А для вас это уже далекая история, события, происходившие еще до зарождения вашей памяти, в пору, когда вы учились первым словам — «мама» «папа».

Третьеклассники дружно рассмеялись. А тот из них, что был председателем совета отряда, отчетливо и громко произнес:

— Ляка!

— Что?

Слишком загадочно прозвучало слово, чтобы можно было пройти равнодушно мимо.

— Что ты сказал? — удивился инженер.

Председатель совета отряда объяснил, что в 1941 году, в самом конце его, он произнес свое первое слово. По уверениям мамы, слово это было «ляка», а означало оно все нехорошее, все невкусное… Да, именно в 1941 году!

— Именно в сорок первом году, — подхватил с веселой усмешкой инженер, — в самом конце его, именно в ту пору, когда ты произнес вот это свое первое слово «ляка», именно тогда у нас и зародилась мысль о новой комфортабельной машине, способной выдержать сравнение и с «Паккардом» и с «Бьюиком», с самыми сильными и самыми роскошными марками машин в капиталистических странах…

Инженер поглядывал с заботливой нежностью на пионеров из отряда имени Павлика Морозова и с выражением дружеской, союзной предупредительности на пионервожатых, на старших в этой компании и в то же время столь юных еще товарищей с комсомольскими значками.

Он передал ребятам вкратце историю «ЗИС-110».

Шли бои под самой Москвой. Ленинград боролся в жестокой блокаде. Фашисты захватили всю Украину, достигли Ростова-на-Дону. Даже Москва опустела. Крупнейшие заводы, в том числе и завод имени Сталина, были уже эвакуированы отсюда на восток. Враг подсчитывал часы последнего сопротивления Красной Армии… И тогда Сталин приказал конструировать легковую машину, которая была бы венцом современного автомобилестроения. Война будет долгой, пусть конструкторы не теряют драгоценного времени, чтобы к концу войны, к тем непременным дням торжества советского оружия, когда в столице поверженной гитлеровской Германии взовьется наше красное знамя, — пусть машина-красавица выйдет из цехов завода, как знак всесторонней победы советского народа…

— В тысяча девятьсот сорок пятом году, в мае, по улицам Москвы были испробованы первые экземпляры «ЗИС-110»! — закончил инженер и повел экскурсию дальше, в другие цехи.

Наступил час смены, на короткое время в просторах меж корпусами усилилось движение. В сумерках, все разом, вспыхнули фонари. Рабочие с любопытством оглядывали группу детей на заводе.

Наташа и Толя шли, несколько поотстав. Еще не осмотрели они и половины завода, а уже под грузом обильных впечатлений замедляли шаг.

Девочка, ухватившись обеими руками за локоть соседа, сказала с усталостью и удивлением в голосе:

— Алеша все знает. Как будто он здесь уже бывал много раз!

Толя искоса поглядел ей в лицо и ответил:

— Наверное, он, вроде вас, путешествует сейчас по своей волшебной стране… то есть как вы в своей «Спящей красавице». Понимаете?

Нет, она не понимала. Что он хочет сказать?

— Как это? — Она задумалась, глядя перед собой в пространство, и вдруг согласилась: — Да! Кажется, понимаю…

— Потому что он хорошо знал эту страну и раньше, — продолжал Толя. — Только не видел никогда сам. А теперь очутился здесь и все то, что знал по картинкам и по книжкам да еще из разговоров дома, может теперь сам видеть, может даже все ощупывать собственными руками, даже кнопки может нажимать. Понимаете?

Да, теперь она понимала!

— Я никогда еще не была на заводе, — сказала она, — а здесь не просто труд, здесь тоже свое искусство. Они даже в белых халатах работают, вы обратили внимание? Там, на сборке этой легковой машины, они все в белых халатах!

Экскурсия вступила в новое здание. Широкий вестибюль, в зеркалах, с кожаной мебелью, с рощей пальм в кадках, скорее напоминал санаторий, зал отдыха в лечебном учреждении.

За строем мощных высоких колонн на огромном, едва ли не в километр, пространстве открылась ребятам действующая армия станков.

Гул и рев стоял над обширным полем. Линии токарных, сверлильных, строгальных, фрезерных, шлифовальных станков обрабатывали металл. Тысячи деталей переходили от станка к станку, превращаясь из серых грубых отливок в сверкающие, гладкие части со всеми необходимыми отверстиями для болтов и гаек, с тонкими сквозными каналами для смазки, с готовыми выемками для подшипников.

Электрические подъемники — краны и кошки, — послушно движущиеся по монорельсам вверху, опускались и подымались над линиями станков, подхватывая и перенося с места на место тяжелые части.

Теперь инженеру Касьянову приходилось кричать и как можно ближе склоняться к ребятам, и все-таки голос его едва удавалось различить в железном гуле.

— Три тысячи ручейков со всего завода стекаются сюда, — говорил он, — три с лишним тысячи отдельных речушек, постепенно сливаясь, становятся здесь единой мощной рекой. Я вам покажу, как это происходит! Вы увидите ряд малых конвейеров, где собираются отдельные узлы, и наконец ленту главного, большого конвейера, где на глазах вырастают грузовые машины «ЗИС-150»…

 

30. Каждый на своем месте

Можно было видеть, как ручеек болтов вливается в более широкий канал рессоры. Потом две рессоры, уже готовые, подобранные лист к листу, скрепленные хомутиками, гайками и болтами, соединились с общим потоком заднего моста. Детали плыли по новому руслу, куда в свою очередь стекались новые ручейки подшипников, дисков, предохранительных клапанов. И вот наконец задний мост, обросший всеми необходимыми частями, выносило на основную магистраль сборки, на ленту главного конвейера, — в эту всеобъемлющую реку, куда сливается в непрерывном производственном движении все, что только создается здесь во всех цехах, в каждом углу, на любом из несметных станков и аппаратов.

Большой конвейер движется четко и ровно. Люди по берегам мощной реки, несущей на себе будущие, все рельефнее возникающие на глазах машины, ритмически выполняют каждый свое дело: один занят только пружиной, другой насаживает какой-нибудь болт, третий всего лишь сортирует гайки, которые четвертый подвертывает слегка, на несколько первых витков, а уже конвейер проносит машину мимо, и новый человек на новом месте окончательно затягивает гайку электрическим инструментом…

Здесь, у большого конвейера, внимательному наблюдателю открывалось величие коллективной человеческой воли, сказочная мощь десятков тысяч людей, связанных единством цели.

Стерженщица в литейном цехе, разравнивающая землю в формах, кузнец, штампующий какое-нибудь колечко или валик, токарь, фрезеровщик, шлифовальщик, доводя на станках с микрометрической точностью размеры деталей и нанося в их очищенных, сверкающих плоскостях необходимые отверстия и каналы, — все они одинаково создают машину, все непременные участники единого и многообразного процесса. Великое множество деталей составляет автомобиль — от самых крупных и тяжелых, которые переносятся с места на место большими, движущимися под потолком электрическими кранами, до мельчайших, могущих сотнями уместиться на ладони. Но каждая из них — необходима, и если нет хотя бы одной, самой неприметной, нет и полноценной, готовой к действию машины.

Устье конвейера. Край чудесной реки. Едва поспеет сюда новенький грузовик — уже заправленный бензином в баках, маслом в картерах, водой в радиаторах, воздухом в шинах, — как ему на смену движется другой такой же. Шофер в кабине в первый раз запускает стартер — мотор оживает, машина шумит, дрожит от заклокотавшей в ней силы, колеса ее касаются пола. Она уносится самоходом прочь из цеха, на заводской товарный двор…

Ребят долго не удавалось увести отсюда. Напрасно инженер Касьянов уговаривал их: «Пошли дальше!..» Напрасно он соблазнял их: «Пойдемте, познакомлю вас теперь с нашими передовиками стахановцами!» Безуспешно взывал он: «Хватит!» — и повторял и десять минут спустя и через полчаса: «Хватит, ребятки! Ну, хватит!» Пионеры, как завороженные, теснились все на том же месте, они не были в силах оторваться от фокусной точки гигантского заводского организма, от этого солнечного его сплетения, где металл и дерево, электрическая искра и бензин, каучук и вода, таинственным образом соединенные, являли живую и послушную человеку силу: белым огнем загорались фары, красными сигналами подмигивали задние, тормозные фонарики, легкой, нетерпеливой дрожью впервые сотрясался металлический капот, и массивные, тяжелые колеса с нетронутыми елочками на шинах медленно совершали первые свои обороты, отмеряли первые сантиметры из тех несчетных километров, что отныне расстилались перед ними на родной советской земле.

Алеша наконец услышал инженера Касьянова. «Конечно, хватит, пора!» — тем более что где-то рядом отец, товарищи отца…

— Пошли дальше! — повторил он вслед за инженером — и столь же бесплодно.

Пришлось перейти на официальную ноту, вытянуться строго и крикнуть: «Отряд имени Павлика Морозова! Слушать!» — и только тогда пионеры вернулись к повиновению.

— … флажки! — сказал Толя, двигавшийся впереди.

Он сказал еще что-то, но на ходу и за шумом удалось разобрать только одно это слово.

— … флажки! — услышал Алеша и Наташин голос, он приблизил к ней ухо, чуточку склонился, почувствовал на щеке ее теплое дыхание. — Ты заметил, Алеша, маленькие-маленькие красные флажки? — спрашивала она. — Они только что были в разных местах, а теперь их убрали. Знаешь, почему? Говорят, потому, что началась новая смена.

— Конечно, знаю! Это флажки скоростников-стахановцев… Сколько флажков, столько на этом станке было выполнено дневных норм за смену.

— Алеша! Вот спасибо, что ты не забыл про меня!

— Не забыл… — сказал он и потом, много спустя, прибавил: — Плохое не хочу вспоминать, а про хорошее я никогда не забуду.

Но столько прошло времени между этими двумя фразами, что девочка не уловила разделявшего их смысла.

Инженер Касьянов водил гостей между линиями станков и, напрягая голос, знакомил их со всеми новшествами в холодной обработке металла.

Он кричал, что каждый человек на заводе вкладывает в свой труд всю силу разума и сердца. Но не мускульная энергия, не тяжелые физические усилия требуются нынче от рабочего, а знания, ум, расчет, изобретательность, выдумка, творческая, настойчивая в поисках мысль, и живое чувство, жажда развития и подъема, высокая доблесть в труде… «От каждого на своем месте — вся мера его сил, способностей и чувств!» — таков закон социалистического труда», — поучал инженер, стараясь преодолеть шум цеха.

И тут, отодвинувшись вглубь и увлекая за собой слушателей, он вдруг объявил:

— А вот наш молодой стахановец. Знакомьтесь. Михаил Евграфович Рычков!

Миша со счастливым лицом кланялся гостям и знаками манил поближе к себе Алешу.

Кажется, инженер стал объяснять, какие усовершенствования на своем станке применил молодой стахановец… Но ни Алеша, ни Рычков больше ничего не слышали, слишком занятые собой. Наконец-то они встретились в цехе!

Стружка из-под резца вилась пламенеющей спиралью, нескончаемой и быстрой. Специально приделанный прут то и дело обламывал ее. Стружка завивалась в таинственные письмена. О чем говорили они? Конечно, о счастливой судьбе человека, влюбленного в труд!

Трижды сменил токарь обрабатываемую деталь, трижды наблюдал Алеша за ходом операции с самого начала до самого конца. Экскурсия все удалялась. Вот уже и не стало никого — ни мальчиков, ни инженера, мелькнула на мгновение желтая с серым шапочка, точно тонула далеко в гуле и грохоте, — а вот и она скрылась…

Алеша все оставался с Рычковым.

В темном халате поверх костюма, подвижной, ловкий, сильный, Миша был таким уверенным, таким всезнающим молодцом! Любо было на него глядеть. Разумеется, только ради гостя он коснулся рукоятки переключения скоростей — в ту же секунду изменился характер гула, другим стал и цвет стружки — еще ярче, еще горячее, даже металл задымился.

Когда наступило время в четвертый раз, в присутствии Алеши, переменить под резцом обрабатываемую деталь, Миша с самым небрежным видом воткнул возле своего рабочего места первый крошечный флажок.

Алеша ни звука не произнес по этому поводу, но осмотрелся во все стороны и с гордостью отметил про себя, что еще нигде, ни на одном другом станке, таких флажков пока не видно.

— А где отец? — спросил он, силясь быть равнодушным, как и Миша.

— Наверное, тут где-нибудь ходит… А может быть, у сменного инженера сейчас, в конторке. Сбегай вон туда, в третий пролет. Видишь, народ толпится? Там новинку пробуют, только вчера поставили. «1620» называется. Погляди обязательно…

И, окончательно закрепив новую деталь, Миша Рычков объяснил, что такое «1620»: это новый токарно-винторезный и электрокопировальный станок.

Алеша сбегал. Новый пробный станок в своей передней части с тремя черными эбонитовыми переключателями и освещенной шкалой напоминал больших размеров радиоприемник. Тут не было никаких рукояток переключения, их заменял строй кнопок на каретке. Прислушиваясь к разговорам специалистов, испытывающих новую машину, Алеша узнал, что конструкция рассчитана на большие скорости, применяемые стахановцами, и переключение здесь производится простым нажатием кнопок, — тогда против черточки на одной из освещенных шкал выскакивают цифры — 1500, 1700, 2000, 2500, — показывая количество оборотов в минуту… Так опыт передовых рабочих, во много раз повысивших производительность труда, подытожен был теперь научной мыслью.

Алеша проторчал возле нового станка не менее получаса.

А когда он вернулся к тому месту, где работал Рычков, то сразу понял, что за время его отсутствия произошли здесь какие-то очень важные события.

Группа рабочих — и Миша с ними — тесно обступала столик, за которым кто-то разворачивал голубой, испещренный белыми линиями лист шуршащей бумаги. Алеша подошел ближе и за многими склоненными спинами увидел отца: водя пальцем над путаницей линий, отец монотонно строил свои производственные расчеты.

Мишу нельзя было теперь узнать. Куда девались его недавнее молодечество, любующаяся собою медлительность! Он робко держался позади всех, старательно прислушивался, но часто, отворачиваясь, покашливал в кулак, подобно нерадивому ученику, застигнутому врасплох.

Отец смолк. Тогда заговорили в очередь другие рабочие. Водя пальцами в воздухе, деликатно, на весу, чтобы не испачкать голубого чертежа, они высказывали свое мнение. Отец, жуя кончик уса, одобрительными восклицаниями подбадривал их. Заметив сына, он кивнул ему совсем небрежно, будто привык видеть его здесь каждый день, в любую минуту.

Рычков с выражением досады и уныния отошел прочь, вернулся к станку, включил его. Вскоре и остальные рабочие разошлись по своим местам.

Петр Степанович, аккуратно пряча свернутый чертеж в столик, подозвал к себе Алешу, сказал:

— Дорвался все-таки? Ну, поздравляю. Видишь, какая ты теперь сила! Только зачем ребят своих кинул? А еще вожатый! Экскурсию, сейчас я видел, в конструкторский отдел увели. Догоняй их, Алеша. Беги Касьянова слушать, он дельный человек…

Сказал и пошел прочь, мелькая среди станков, как в лесной чаще.

Рычков, рассеянный, каким видел его Алеша только в новогоднюю ночь, вдруг снял флажок со своего станка.

Алеша спросил у него, как пройти в конструкторский отдел.

Миша, не оборачиваясь, ответил кратко и хмуро. Тогда Алеша спросил еще:

— А ты почему флажок снял?

Рычков не услышал или притворился, что не слышит. Пристально следил он за резцом и спадающей стружкой. Судя по лицу его, уже не вдохновением, не горделивой радостью, а суровым укором веяло на него от пламенеющей ленты снимаемого металла.

— Или ты поторопился с флажком?

— А?.. Флажок?.. Да нет, так… Хвастать нечем, потому и снял.

Алеша захотел узнать и про отца: что там за совещание происходило возле столика мастера?

— Что вам отец показывал?

— Не знаю. Не моего ума дело… — вяло ответил Миша и после долгой паузы, вздохнув, улыбнулся, но только печальная это была, безутешная улыбка. — Теперь хоть сто лет ходи на вечерние курсы, не наверстаешь упущенного. Не будет того толку, — сказал он и вдруг повысил голос: — Новое задание нам Петр Степанович принес! Понятно тебе? Новое задание! Все люди как люди! С косого взгляда по кальке разбивают сложнейший чертеж, ровно простое письмо читают.

А мне что на тот чертеж глядеть, что на китайскую азбуку. Понятно? Конструкторский отдел в соседнем корпусе, на галерею там поднимешься, спросишь… Ступай!

Перед Алешей был чужой человек: ни тени былого добродушия, ни намека на обычное, легкое, восторженное, почти детское оживление. Миша с раздражением отворачивался от него, тая в себе и досаду и нетерпение. Он так был подавлен, что даже флажка теперь стыдится — флажка, завоеванного честным трудом, — и жаждет как можно скорее остаться наедине со своими мыслями.

— Ступай, сказал! — еще раз прикрикнул Рычков.

Алеша попятился, как от удара.

Он уходил и все оглядывался. Рычков хлопотал, склонившись у станка, так и не поглядев ему вслед.

Алеша забыл, куда идет и зачем. Он рисовал в своем воображении, как отомстит Рычкову: пусть только придет к ним, завтра или послезавтра, пусть только постучится к нему в комнату… «Ступай! Ступай!» — тоже крикнет он и ни за что не откроет двери.

Не умеет Рычков в сложных чертежах разбираться? Мало ли что! А голову терять все-таки нечего, и кричать нечего, и собственные флажки с досады сбрасывать глупо.

Столько мечтали вместе о встрече в цехе, возле действующего станка, — и в такой день накричать на него, прогнать от себя!.. Ладно! Не забудет ему этого Алеша. Никогда не забудет!

Но вскоре круто переменилось направление Алешиных мыслей. Сравнивая этого нового, «чужого» Рычкова с тем, издавна знакомым Рычковым, здоровенным, атлетического сложения парнем с детской душой, который так трогательно удивлялся своему положению знатного токаря, так простодушно радовался своим дорого стоящим и на собственные деньги купленным обновкам, — Алеша вдруг проникся к нему глубоким сочувствием. «А то не обидно — знать, что слабее других, оставаться беспомощным там, где другие действуют свободно и уверенно, да еще понимать, что виноват в этом сам, виноват непростительно и непоправимо? Еще как обидно! «На каждом шагу — стоп!» — припоминал он жалобы молодого токаря.

И не заметил Алеша в этих размышлениях, как давно миновал выход из цеха и удаляется все глубже и глубже в чащу станков. Пришлось потом возвращаться обратно. А когда выбрался он наружу и достиг соседнего корпуса, уже было поздно подниматься на галерею, в конструкторский отдел: экскурсия покончила свои странствования по заводу и шумной толпой двигалась ему навстречу.

— А я как раз собирался тебя искать, — сказал ему Толя. — Ты где? Все возле Миши стоял?

— Возле Миши.

— А мы кончили. Теперь нас к директору поведут.

Алеша выстроил пионеров шеренгами. Шли бульваром, потом длиннейшим проспектом, среди многоэтажных светящихся корпусов, поднялись по ступенькам каменной лестницы в район старых цехов — низкорослых помещений с широкими воротами (ныне это все склады сырья и всевозможных материалов) — и снова выбрались на асфальтированные, отражающие в себе и свет и движение просторы.

Инженер Касьянов, пятясь перед строем ребятишек, обещал, что сию минуту они все хорошо отдохнут в кабинете у директора.

Пионеры ряд за рядом скрывались в широком подъезде заводоуправления. Марианна Сергеевна шепнула Алеше:

— Скажешь речь… Маленькую речь от имени отряда… Ну, о впечатлениях… о нашей благодарности!

В коридоре инженер Касьянов опять обернулся лицом к отряду и вполголоса, почти шепотом предупредил их: всем быстро рассаживаться за длинным столом, держаться чинно, без шуму, без разговоров!

При появлении детей в кабинете директор, пожилой, плотный и бодрый, невысокого роста человек, поднялся со своего места.

Ребята, освободившиеся в передней от пальто и шапок, все одинаково стриженные, все в одинаковых галстуках, влетали в кабинет, как птицы одной породы, стремительно рассаживались за длинным столом, полным всяких угощений.

Директор направился к дверям, к инженеру Касьянову. Инженер, подобно фокуснику, выпускал из-под руки многочисленную стаю — тройку за тройкой — быстрых и смелых птенцов с красным оперением на шее. Наконец он впустил еще четырех, постарше, с комсомольскими значками на груди, и прикрыл дверь в переднюю.

— Здравствуйте, наследники! — возвращаясь за свой письменный стол, сказал директор. Ему ответили неуверенно, вразнобой. — Наследники! — значительно повторил директор, обращаясь уже только к одному Касьянову. — Ну что ж, ребята! Будьте готовы нам наследовать!

В ответ оглушительно, единодушно и счастливо грянуло:

— Всегда готовы!

— Слыхал? — в наступившей затем тишине, как будто оторопел директор и с улыбкой покосился на инженера. — Они всегда готовы…

— Разрешите… — поднялся из-за стола Алеша. — Товарищ директор, разрешите мне, вожатому пионеротряда имени Павлика Морозова… Мы давно мечтали об этом дне. И вот он наступил, большой для нас праздник. Вот! Но теперь самое главное… Мы говорим: «Всегда готовы!» — потому что так уж принято говорить. Но действительно ли мы готовы? И все ли у нас готовы? Над этим мы еще хорошенько подумаем у себя на сборе отряда. Товарищ Касьянов нам все показал. Он показал нам большую картину труда, где каждый на своем месте делает чудо, сказку делает. И мы видели эту сказку своими собственными глазами… И мы видели также, как одни люди, у которых много знаний, счастливы и как другие страдают от их недостатка… Вот!

Мягкая, ласковая, но в то же время и слегка насмешливая улыбка на лице директора сменилась сначала легким удивлением, а там и уважением к юному вожатому.

— Мы хорошенько подумаем над всем этим, — закончил Алеша. — И я от имени всего нашего отряда имени Павлика Морозова благодарю вас, товарищ директор, и вас, товарищ Касьянов, за все, что вы для нас сделали. Вот! — закончил он.

 

31. Жизнь впереди

Проносились мимо чужие улицы, казавшиеся одинаковыми, с тусклыми, мохнатыми сквозь зимнюю мглу фонарями и с цветными, часто меняющимися огнями семафоров.

Путешествие по заводу, столь долгое, ничуть не утомило ребят. Напротив, они держались на обратном пути куда веселее и бодрее. Празднично возбужденные, они шумели и даже затевали игры в автобусе.

Пионервожатый больше не мешал им. Алеша сидел вместе с Толей позади Наташи, и величайшей наградой ему было счастливое лицо девочки, веселый ее голос, независимо от того, что говорила Наташа и к кому она обращалась. Даже от шубки ее с тоненькой серой мерлушкой по вороту и обшлагам, от шевеления слегка приподнятых плеч, от перемещения складок на рукавах, в локтевом сгибе, исходила для него прелесть.

Она обернулась и долго шепталась с Толей.

— Хорошо? — сказала она, покончив секреты.

— Есть! — ответил ей Толя.

Несомненно, перешептывания эти имели самое прямое отношение к Алеше, но оба не открывались ему всю дорогу, а на расспросы отвечали уклончиво.

За стеклами автобуса все мелькали чужие дома и удивительно похожие друг на друга витрины с розовыми манекенами в новеньких костюмах или со сложными геометрическими построениями из банок и коробок. Но вот наконец неведомые края сменились родными улицами, где известен каждый дом, знакома каждая вывеска. Вот часовая мастерская на углу — здесь можно любоваться бронзовым всадником, который взмахивает обнаженной шашкой вверх-вниз, вверх-вниз, столько раз, сколько пробьют часы. Вот аптека. Вот почта, построенная почти целиком из стекла. Сейчас будет сквер, а там магазин «Яйцо, птица», милые тополя и родная школа…

Едва автобус остановился и все пассажиры кинулись в обе двери, Толя, склонившись над плечом друга; сказал:

— Наташа зовет к себе.

— Сейчас?

— Очень просит. Пойдем?

— Сейчас? А как же… Дома ждут!.. А как с обедом?.. И поздно уже… Нет?.. А вдруг мама беспокоиться будет?..

Но, конечно, все это были несерьезные вопросы. Алеша просто перечислил все, что только могло удержать его, и тогда решительно объявил:

— Идем! Ясно, что идем!

До станции метро было минут десять ходу, да еще несколько минут в поезде, в тесном соседстве с людьми, настолько чужими, что можно было предаваться любым, даже самым секретным разговорам.

В продолжение этих пятнадцати — двадцати минут девочка покончила со всеми недоразумениями злополучного школьного вечера.

Как хорошо, что Алеша вспомнил про нее и…

— И умница, что ты не затаил против меня зла… Потому что, честное комсомольское, я не виновата… То есть я виновата, но не очень… — Она подхватила под руку обоих мальчиков и поочередно заглянула им в лица. — Ну, правда же, я не забыла про вас, а так получилось… Я просто не заметила, что прошло так много времени.

— Что было, то было. Кончено! — сказал Толя. — Забыто.

— Но совсем забыто! Хорошо? Алеша, забыто? Совсем?

— Совсем.

Но едва Алеша с выражением счастливой готовности согласился с нею, как ему опять пришлось нахмуриться.

— А почему сегодня Харламов не с вами? — тут же спросила она. — Неужели ему было неинтересно на заводе?

— Не знаем… — ответил Алеша. — Мы не спрашивали, интересно ему или нет…

— Но он уверяет, что вы всегда вместе, все трое… Говорит, вы с самого детского сада вместе!

— Верно, были вместе десять лет… — подтвердил Толя.

— Три друга… Но вы совсем-совсем разные… Ваш Коля, знаете, кто? Он вроде Репетилова. То есть такой же болтливый и легкомысленный, как Репетилов. А ты, Алеша, из Тургенева… Я больше всех писателей люблю Тургенева…

— А я? — спросил Толя.

— Вы?.. Вы, пожалуй, из Лермонтова. Да, вы из Лермонтова, Толя… Мне кажется, из вас должен выйти человек с большим, сильным характером.

Это уже было под землей. Поезд только что высыпал пассажиров на ярко освещенную, мрамором выложенную площадку станции и покатил с гулом дальше, вглубь темных туннелей. Все трое прошли коридором к эскалатору. Девочка на движущейся лестнице тотчас обернулась к своим спутникам и, картинно вытянув руку, громко прочитала:

— «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…»

Прочитала и засмеялась. И вместе с нею заулыбались все соседи на движущихся ступеньках сверху и снизу.

— Вот вы, Толя, какой, — понизила она голос. — И я очень-очень рада, что познакомилась летом с Алешей, а теперь с вами и с Колей…

На площади, перебираясь с тротуара на тротуар и зорко оберегая мальчиков от бегущих во мгле огней, она успела признаться еще в одной привязанности: есть у нее большие приятели — Саша, студент, и его мама, старшая научная сотрудница в бактериологическом институте… И вот, как Алеша познакомил ее сегодня с жизнью огромного автомобильного завода, так на прошлой неделе ее друзья — биологи показали ей удивительный мир под микроскопом — миллиардные скопища живых организмов на пространстве с ноготь…

— И под микроскопом ничуть не меньше интереса, чем там, у большого конвейера, честное слово! Очень интересно… Я познакомлю вас с этим студентом-биологом. Обязательно познакомлю, — говорила Наташа, уже направляясь со своими гостями по длинным, взаимно пересекающимся коридорам дома-подворья. — Его зовут Саша. И одну блоху, — вдруг звонко рассмеялась она, — тоже зовут Сашей…

Смех одолевал ее со все большей силой. Сквозь влажные с улицы, наполовину сомкнувшиеся ресницы едва проступали зрачки, полные веселого блеска.

— Ой, не могу… А это знаете, кто ему удружил? Это ему родная мама придумала.

— Блоху звать Сашей? — опрашивал Толя, терпеливо дожидаясь, когда девочка успокоится. — Почему? Какую блоху?

И вот уже перед ними была коричневая дверь с тем самым номером, вытравленным на медной пластинке, за которым живут Наташа, ее дедушка и бабушка. Все трое постояли тут, пока история с блохой не была доведена до конца.

Оказывается, блохи на грызунах разносчики самой страшной болезни — чумы. Русские ученые убили чуму: создана прививка против болезни, уносившей десятки и сотни миллионов жертв.

— Но блохи… Вы сказали: «Блоха, которую звать Сашей…» При чем тут блоха?

— А при том! Очень даже при том! Вы понимаете…

Оба мальчика, подчиняясь неприметным и милым движениям ее рук, придвинулись к ней ближе, еще ближе и слушали…

Блохи уже не рассадники смерти, наши ученые заставляют их теперь не губить жизнь, а охранять ее. Сашина мама — специалистка именно по блохам, и когда ей посчастливилось открыть совершенно новую блоху, никогда никем не виданную, еще не имеющую имени, она назвала ее Сашей, в честь сына, тоже будущего бактериолога. Она приучает насекомых под именем «Саша» быть летучей прививкой против чумы…

Они не нажимали кнопки звонка и не стучались в дверь, а дверь сама собой открылась перед ними.

— Что ж вам все в коридоре болтать! Заходите в комнату, — сказала им с порога бабушка.

Наташа, наскоро посовещавшись с бабушкой за перегородкой, захватила полотенце, мыльницу и скрылась.

Снова Алеша был в той самой комнате, всматривался в рояль с бронзовыми украшениями, в металлическую синюю вазу, в которой уже больше не было засохших полевых цветов, в акварельный портрет над письменным столиком. Почему он ступал сейчас так неслышно, так осторожно, приподнимаясь на носки, и переговаривался с Толей совсем односложно и шепотом?..

Вернулась Наташа. Утираясь полотенцем и ежесекундно выглядывая из-за него, она с каждым разом становилась все светлее, даже волосы ее как будто зазолотились больше прежнего.

Потом она принесла таз и кувшин с водой, поливала гостям своим на руки, объяснив, что в умывальную им было бы слишком далеко — туда по коридору только на мотоциклетке или по крайней мере на велосипеде ездить.

Потом бабушка угостила всех обедом.

За столом Наташа призналась, что больше любит встречаться с посторонними, чем с товарищами из своей школы или с артистами: от своих никогда не услышишь такого, чего сама не знаешь… Другое дело — ребята из чужой школы.

— Хоть вас взять: сколько уже разного я узнала с вами! И хорошего, и… всякого.

— Как? И плохого?

— Нет, не плохое… — замялась она. — Не плохое, а… А что ж вы думаете! — решилась она быть откровенной. — Я все отлично вижу! И только потому, что все вижу, и плохое и хорошее, только поэтому я прощаю каждому его слабости.

— Например? — заинтересовался Толя и перестал есть.

— Что же ты такое видишь? — спросил в свою очередь Алеша.

— У тебя? Вижу нетерпимость, жадность. Готов всех локтями расталкивать. Все тебе мешают будто бы…

— Я? Жадный?

— Очень. И самолюбивый, обидчивый… Чуть что — вспыхиваешь, как спичка, и бежишь, и прячешься.

Алеша растерялся от этих слов и от взгляда Наташи, колючего в эту минуту.

— А вы, Толя… вы… Ну, почему вы такой молчаливый, скрытный? Но, правда, вам я все-все прощаю, потому что вы много читаете, много думаете, любите музыку… А ваш Коля, наоборот, чересчур легкий человек, он весь нараспашку, но мелет языком невесть что. Кажется, он часто и сам не знает, что подвернется ему на язык в следующую минуту. Болтунишка! Но с ним, правда, весело и легко…

— А «блоха»? — спросил Алеша.

— Что «блоха»?

— «Блоху» как ты охарактеризуешь?

Несколько секунд Наташа в недоумении водила взглядом с одного гостя на другого и вдруг рассмеялась, погрозила Алеше пальцем.

— Ты про Сашу спрашиваешь? Про студента? Ну, он совсем взрослый, ничего я про него не думала. Он чересчур взрослый для меня, а ты… Вот видишь! Видишь! — воскликнула она снова с ноткой упрека в голосе. — Какой ты завистливый, злой мальчишка!..

Покончив с обедом, Наташа тотчас пересела из-за стола к роялю. Она ударила по клавишам, прибавляя к силе рук вес всего корпуса и раз за разом нажимая на педали. Рояль гудел. Даже бронзовые узорные выступы у изогнутого светящегося бока наполнились музыкальным громом. Девочка вопросительным взглядом провожала Толю, осторожно перебиравшегося в угол: знает он или не знает эту вещь?

Потом она бережно склонилась над клавиатурой и еле-еле перебирала пальцами. Она как будто помешивала звуки, как будто пробовала на ощупь их теплоту. Музыкальные фразы повторялись, но теперь они доносились как бы издалека.

— Что это? Знаете?

— Рахманинов, — ответил Толя.

— Верно! — обрадовалась девочка.

Алеша меж тем сидел на диване и размышлял над брошенными ему упреками.

Толя спросил, где Наташа учится музыке.

Конечно, у себя в школе, ответила она, музыка у нее в школе такой же обязательный предмет, как русский язык, танцы, алгебра, физика…

— А что?

Нет, ничего, так… Толя хотел лишь сказать, что она уже порядочно играет…

Наташа вновь следила за Алешей проницательным и колючим взглядом. Он нашел в себе достаточно храбрости, чтобы выдержать этот взгляд до конца. «Завистливый? Жадный? Локтями он работает?..» Да! И ничуть не стыдится, потому что не понимает дружбы, которой швыряются направо и налево, чтобы всем по всему свету хватило. Дружба — так дружба: все вместе и все пополам! Но никогда и ни за что в жизни он не скажет ей этого, как сказал однажды Толе. Пусть она сама увидит это, если может. Пусть она поймет это без всяких слов, по одним глазам, почувствует в его голосе, хотя бы речь шла о погоде. Например: «Снег идет!» Да, можно вот так просто сказать два слова: «Снег идет!» — а утаить за этим столько, что в целый час не расскажешь. Шел снег, а они вдвоем с Толей все сидели и сидели в садике на скамейке, все ждали ее и даже не замечали, что плечи, колени, рукава у них побелели. Она сама потом рукой в перчатке обивала с них обоих этот снег… Помнит она это? Ну-ка, пусть подумает: что это все значит? Пусть хорошенько подумает!

Так мысленно убеждал Алеша, а вслух говорил совсем о другом.

— Время как бежит! — сказал он. — Вот уже я вожатый, а Толя — староста. Староста! — повторил он, вслушиваясь, и рассмеялся. — А с тобой, Наташа, седые люди разговаривают, как с равным товарищем, как со взрослой артисткой!

Девочка поднялась из-за рояля. Худенькая, тоненькая.

Она спросила у Толи, какие композиторы у него самые любимые.

Толя назвал Чайковского и Римского-Корсакова.

Она пожалела, что он играет на баяне… Ну, все равно, на аккордеоне. Что за инструмент — аккордеон!

Толя стал горячо защищаться. Отличный инструмент! Для любителя лучшего и не надо… Конечно, если бы он готовился быть артистом, профессиональным музыкантом, — тогда другое дело, тогда нужен рояль или скрипка. А так — он вполне доволен, особенно теперь, когда снова занимается в школьном музыкальном кружке и участвует в ученическом оркестре.

На крышке рояля лежал толстый альбом. Толя потянулся за ним. Ого, какая тяжелая штука! Альбом пришлось подхватить обеими руками… Можно поглядеть?

Наташа охотно перелистывала страницы, показывая гостям снимки за все семь лет своей школьной жизни. Вот она в первом классе, в тарлатановой, густо накрахмаленной юбочке для упражнений. Вот — ученицей третьего класса, в первой своей роли на сцене Большого театра: амур из балета «Дон-Кихот». А это черновая репетиция массовки: бой мышей из «Щелкунчика». Еще никаких декораций, и театральных костюмов тоже еще нет… Ну-ка, пусть ребята отыщут — где она тут и что делает? Да вот же, вот она — маленькая Маша. Она проснулась, вскочила с воображаемой постели и жмется в угол, она полна и страха и любопытства перед этим сном в елочную ночь.

Толя с альбомом на коленях сидел на самой середине дивана. Справа и слева от него Алеша и Наташа склонились над снимками, почти соприкасаясь головами.

— А это что? — Толя показал на большую группу людей с полотенцами.

— Это картинка после урока, — со смехом объяснила Наташа. — Непривлекательная картинка? Ничего не поделаешь! Тут следовало бы такую подпись: «В поте лица дается искусство!»

Она хотела перевернуть страницу, Алеша прикрыл альбом рукой — не давал.

— Наташа! — сказал он, глядя поверх ее головы, куда-то в стену. — Вот что! Хоть про завод думай, хоть про нашу школу, про твой театр или про ученых, которые с блохами возятся… все равно! Сердцу дорого только то, чего добиваешься с большим трудом…

Толя, не слушая и желая услужить девочке, сдвинул руку приятеля, слегка приподнял ее. Наташа, воспользовавшись этим, уже ухватила двумя пальцами угол твердой страницы, начала поворачивать ее справа налево, и тогда Алеша машинально, но резко воспротивился им обоим, прихлопнул страницу и растопыренной ладонью властно зажал альбом.

— У нас будет скоро сбор пионеров, и я постараюсь! — с неожиданной торжественностью объявил он. — Да! Я постараюсь! То есть мы хорошо поговорим тогда о самом главном: о труде, о любви к труду. Отец мне давно толковал, а я не понимал его. То есть я и раньше все понял, когда только-только зима началась. Но сегодня я это почувствовал, даже своими собственными глазами увидел…

Руки всех трех по-прежнему соприкасались на странице, но уже не вели меж собою борьбы. Значительность тона и слов Алеши, а главное — побледневшие его щеки и немигающие, блестящие глаза заставили обоих забыть про альбом и насторожиться.

— Ты говоришь — жадность, нетерпимость… Ну что ж… — губы Алеши дрогнули, и выражение отчаянной решимости промелькнуло по его лицу. — Ну и пусть! Что правда, то правда. А почему? Слушай, Наташа… Я очень дорожил твоей дружбой. Когда я вспоминал про лагерь, мне было грустно, что был лагерь и прошел… И разное другое, о чем так приятно вспоминать, было и уже никогда больше не повторится…

Толя сидел неподвижно и лишь глазами водил то на Алешу, то на Наташу. Он был встревожен внезапным порывом друга и боялся за него: как бы не сказал Алеша лишнего, обидного для девочки или унизительного для себя… А Наташа слушала с легкой улыбкой, с лукавыми, резвящимися искорками во взгляде, точно забавлялась игрой, ею самой вызванной, которую она по своей охоте может в любую минуту повернуть и так и этак… «Почему, — думалось Толе, глядя на нее, — почему девчата нашего возраста кажутся значительно старше нас? Почему? Скорее всего потому, что они, хитрые, больше молчат, а нас какой-то бес толкает непременно все начистоту нести…»

— Ну и пусть! — Алеша теперь с вызовом, с горделивой уверенностью смотрел на Наташу, смотрел ей в самое лицо. — Пусть хорошо все, что было… Еще лучше все, что будет! И в школе каждый день, и потом когда-нибудь на заводе, и вообще в нашей жизни… Она — впереди, жизнь… Вся жизнь — впереди!

Рука Наташи шевельнулась, подвинулась по странице раскрытого альбома, пальцы ее скользнули мимо Толиной руки, бережно ощупали ладонь Алеши и ласково прильнули к ней.

— Конечно! — сказала девочка едва слышно, но со счастливым изумлением, потому что в Алешиных словах ей внезапно открылось то, что безуспешно искала она столько времени. — Конечно! — повторила она убежденнее и сильнее пожала руку Алеше. — Ну, как же! — почти вскричала она, потому что с каждым мгновением все полнее чувствовала содержание музыкальной темы, до сих пор не дававшееся ей, несмотря на все старания Веры Георгиевны. Вот оно, это содержание, в этих самых, только что прозвучавших Алешиных словах: «Прекрасно все, что было, но еще лучше, еще желаннее все, что будет!» — Конечно, — еще и еще раз произносила она на разные лады одно это слово и ничего больше, не переставая удивляться своему откровению.

Жаль, в самом деле, очень, очень жаль, что прошлогодний пионерский лагерь со всеми своими дорогими, памятными подробностями уходит все дальше и дальше в прошлое, и что экскурсия на завод, которая только что была, уже прошла, и что тот чудесный вечер, когда она лежала вот здесь, на этом самом диване, с забинтованной ногой, а Алеша читал ей вслух тургеневских «Певцов», тоже никогда больше не повторится, и многое, многое другое, о чем так хорошо вспоминать, было, и прошло… Ну и пусть! Пусть прекрасно все, что было, — еще прекраснее все, что будет! А ведь будет многое, очень многое, потому что вся жизнь — еще впереди!

— Алеша, если бы ты знал!.. — с волнением и благодарностью произнесла девочка, желая выразить, с какими чувствами будет она теперь в голубом платье танцевать прелюд Шопена. — Если бы ты знал, какие большие слова сказал ты для меня!

 

32. «Капитанская дочка»

Алеша неторопливо шел утром в школу, — вместо обычных двенадцати минут в его распоряжении были на этот раз все двадцать.

Сегодня Григорий Наумович будет спрашивать весь класс по «Капитанской дочке», главу за главой, и сегодня же, во второй половине дня, после обеда, сбор отряда…

Встречалась на пути раскатанная по снежному насту сверкающая полоска — Алеша с разбегу скользил по ней на подметках и опять шел не торопясь, задумчиво осматриваясь, припоминая… О чем говорится в пятой главе? А в двенадцатой? А в девятой?.. А на сбор он принесет свою драгоценность в футляре, специально сработанном в последние дни, поставит футляр на стол, снимет крышку — вот удивятся ребята! Но хорошо, если бы Григорий Наумович, спрашивая, напоминал бы эпиграфы к главам! Нет, конечно, такое ему и в голову не придет… А хорошо бы! В памяти крепко засели народные выражения, солдатские поговорки и прибаутки, отрывки из обрядовых песен и эти странные словечки из старых-престарых, давно забытых комедий и повестей.

«Ин изволь и стань же в позитуру, посмотришь, проколю как я твою фигуру!..» «Мы в фортеции живем, хлеб едим и воду пьем…» Или еще там есть: «Буде лучше меня найдешь, позабудешь. Если хуже меня найдешь, воспомянешь…»

Свет исходит от этих коротеньких надписей. Они висят над каждой главкой, как фонарики у входа, как сигнальные опознавательные огоньки.

Кажется, стоит только напомнить: «А как лютые враги к нам придут на пироги, зададим гостям пирушку, зарядим картечью пушку», — и сама собой появляется Василиса Егоровна из Белогорской крепости. Она разматывает нитки с рук кривого старичка в офицерском мундире, и молодой статный урядник Максимыч на вопрос комендантши: «Все ли благополучно?» докладывает: «Все слава богу… Только капрал Тихонов подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды…»

Какая это глава по счету и как эта глава называется? Не скажет Алеша и не вспомнит, хоть всю дорогу вспоминай. Нет, надо себя взять в руки, заниматься, как занимался он во второй четверти, а не то, глядишь, опять поползут с разных сторон кислые тройки.

Трудно в седьмом классе! Трудно, и совсем нет времени повозиться у верстака. Только в последние дни, готовясь к новому сбору отряда, Алеша опять пустил в ход пилу, рубанок, молоток, ссорился с бабушкой, отыскивая в домашних тайниках с хламом фанеру, гвозди, клей, обивочные и декоративные материалы. Бабушка клялась, что ничего подобного нет в доме, а он нашел все необходимое и соорудил отличный футляр, с крошечным замком, с изящной кожаной ручкой; внутренняя подставка футляра обложена волнистым черным бархатом, а крышка его обтянута синим плотным шелком — остатками маминой блузки.

Сегодня во второй половине дня футляр этот сослужит свою службу… Но сначала «Капитанская дочка»! В ней четырнадцать глав…

Урок Григория Наумовича был третьим по счету. Учитель пришел в класс с кипой книг подмышкой. Бочком, изогнувшись, сгрузил он книги на стол, поздоровался с классом.

— Все прочитали повесть? — строго спросил он. — Прочитали внимательно?

«Только бы не вразбивку он спрашивал, а подряд, по развитию сюжета!» — мысленно взмолился Алеша.

— Прочитали? Отлично! — удовлетворился Григорий Наумович и больше уже ни о чем решительно не спрашивал.

Он разделил большую стопку книг на пять малых. Изо всех книг хвостиками торчали закладки.

— В таком случае поговорим о «Капитанской дочке».

Худой и высокий, он даже слегка горбился от смущения перед непомерным своим ростом. Весьма широкий пиджак бесформенно висел на нем, к тому же пиджак нередко бывал застегнут не на ту пуговицу. Вообще, надо сознаться, был Григорий Наумович довольно неряшлив, и мятый, дурно повязанный галстук завивался у него, как поросячий хвостик. Столько поводов для мальчишечьих злых шуток! Но Григорий Наумович оставался, пожалуй, единственным из учителей, за которым не было никаких тайных прозвищ.

Секрет обаяния таился в самой неожиданности его педагогических приемов. Он никогда не кричал на учеников, не призывал их к порядку, но сам творил послушную и заинтересованную тишину в классе. Он был неистощим в выдумке сцен, положений, шуток и замечаний, возбуждающих внимание.

— Поговорим, — сказал он, раскрыв несколько книг у себя на столике, и пошел гулять по классу, вдоль парт.

Пять минут спустя Алеша перенесся в Россию восемнадцатого века, с полосатыми столбами на дорогах, с бескрайными и пустынными ее просторами, в страну громадную и несчастную, разграбленную временщиками Екатерины. Лицемерная и беспощадная императрица, по выражению Пушкина — «Тартюф в юбке и в короне», переписывалась с Вольтером, щеголяла перед западноевропейскими мыслителями мнимым свободолюбием, но раздаривала в рабство фаворитам миллионы крестьян.

Григорий Наумович мгновенно находил по закладкам необходимые ему выдержки из Белинского и Герцена, из Добролюбова и Чернышевского, из Тургенева и Горького, показывая то блеск российского императорского двора, то нищету и одичание российских крестьянских масс.

Хитрец! Он вдруг умолкал, щурясь на окошко, прищелкивал нетерпеливо пальцами, как будто пытался и никак не мог вспомнить единственно верного слова, и потом, сыграв на искусственной заминке, чтобы дать роздых слушателям, снова говорил свободно и легко, с силой и подъемом, а там опять переходил к спокойным, ленивым, чуточку даже скучающим интонациям.

Так подвел он своих учеников к творческому подвигу Пушкина, — к «Капитанской дочке» и к большому исследованию «История Пугачева», после переименованному императором Николаем Первым в «Историю пугачевского бунта».

На доске с прошлого урока физики сохранилось несколько слов: «Закон Бойля-Мар…» — и следовала круто падающая серая полоса — след от тряпки. Плотно смятый комочек бумаги валялся в дальнем углу комнаты, — может быть, использованная шпаргалка. Алеша много раз в продолжение урока пристально глядел и на этот комочек и на нечистую доску, но слушал, не пропуская ни единого слова.

Вот Григорий Наумович остановился подле Кости Воронина. Он обращался теперь к нему одному. И голос снизил, и в интонациях у него появилась как будто вопросительная окраска.

Маша Миронова вынесена в самое заглавие повести «Капитанская дочка». Она героиня… Не так ли?

Казалось, вот-вот Григорий Наумович подымет Костю Воронина с парты, желая выслушать его мнение. Этого ждали и сам Воронин и весь класс.

Повесть называется «Капитанская дочка», и капитанская дочка ее героиня, но все-таки Пушкин главное свое внимание уделил движению Пугачева, широко и мощно разлившемуся народному восстанию. Едва закончив характеристику скромной девушки из Белогорской крепости. Григорий Наумович перебрался от парты Воронина к парте Харламова, чтобы поделиться мыслями об образе Пугачева в пушкинской повести.

Вкрадчиво подступая к Харламову, он начал со стиха:

Кое-где на партах послышался смех. Харламов смутился — так уплотнилась в следующее мгновение тишина в классе. «Критик», «насмешник» — это могло относиться к нему, хоть не был он ни румян, ни толст. Григорий Наумович отошел на минуту к столику, захватил одну из книг и вернулся к Харламову… Нет, оказывается, стихи эти никакого отношения к Харламову не имели и послужили только звеном в цепи рассуждений о пушкинском творчестве.

Григорий Наумович ясно и просто показал истоки народности в произведениях Пушкина, зачинателя русской национальной литературы, которому с самого раннего детства глубоко запали в сердце сказки Арины Родионовны. Отворачивая закладку за закладкой, Григорий Наумович читал, как восхищались Белинский и Тургенев, Толстой и Горький национальной особенностью пушкинского гения — чувством русского языка, силой и красотой народной речи в его стихах и прозе.

Алеше снова припомнились отрывки в эпиграфах, и с этой минуты ясно уловил он кровное родство между старинными народными сказаниями и самим текстом повести: та же простота и точность, та же краткость и выразительность!

— «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!»

И песня, заунывная, грозовая, слышалась вместе со всем тем, что говорил Григорий Наумович о Пугачеве, неграмотном и грубом, но умном и бесстрашном вожаке народного восстания:

Толя рядом ковырял ногтем на парте какой-то бугорок — может, вздувшуюся когда-то и застывшую краску, может, естественный наплыв по живому дереву, случайно сохранившийся. Но так же, как и все остальные ученики, слушая урок, он предавался постороннему занятию лишь машинально, что только подчеркивало всю степень его признательной и взволнованной сосредоточенности.

Звонок. Гул в коридоре. Никто не шелохнулся за партами в классе у Григория Наумовича. Он еще говорил минут пять, потом собрал книги, хотел подхватить их себе подмышку. Тут только застучали откидные, на петлях, крышки парт, несколько учеников кинулись на помощь своему учителю и понесли за ним его книги.

 

33. «Будь готов!» — «Всегда готов!»

Едва окончились в этот день уроки, Алеша сбегал домой, наскоро пообедал.

Осторожно снял он с полочки модель «ЗИС-110», утвердил ее на бархатной подставке, бережно упрятал под синей крышкой футляра и защелкнул замочек.

В пять часов, захватив с собою футляр, Алеша отправился снова в школу.

На перекрестке, как всегда, милиционер регулировал движение. Из старинного здания с колоннами и с решетчатой оградой выходили служащие с портфелями. По переулку озабоченно спешили женщины с «авоськами», полными хлеба, свертков с продуктами, спичечных коробок, яблок. На пустыре, образовавшемся в первый год войны после разрыва бомбы, у палатки, которая теперь вовсе не была палаткой, а исправным, аккуратным деревянным домиком, торговали пивом. И два чудака на морозе, держа большие стеклянные кружки с желтой ледяной влагой и с шапкой пузырящейся белой пены, завязывали меж собой знакомство.

Алеша мог видеть все это каждый день, но только сейчас улица явилась ему частью огромного целого, связанного воедино несчетными, невидимыми, но прочными нитями.

Милиционер часами картинно поворачивается на своем посту. Он то выбрасывает руку с жезлом резко и властно вперед, то молодцевато щелкает задниками сапог, делает полуоборот, и в то же время рука его сгибается и разгибается в локте — знак милостивого снисхождения к веренице дожидающихся его команды шоферов. Но зря милиционер воображает себя полновластным и независимым хозяином улицы — он сам покорно служит этой улице и подчиняется ее продуманным законам. Мужчины с портфелями и женщины с «авоськами» спешат, даже не замечая друг друга, как будто совсем чужие, но все они накрепко связаны общими интересами, государственными или домашними. И даже вот эти два человека возле пивного киоска, осушившие только что свои огромные кружки, совсем напрасно думают, что ничто на свете их не касается: девушка за прилавком в белом халате поверх толстого зимнего пальто сделала свое дело, напоила двух прохожих, она сейчас расстанется с ними, и оба, удовлетворенные, разойдутся в разные стороны для исполнения, может быть, важного долга…

У каждого свой долг, все на советской земле связаны вместе и все одинаково нужны друг другу. Все! И Алеша тоже… Без него тоже не обойтись, хоть никто из прохожих об этом даже не догадывается, даже не подозревает.

Приятно и весело было сознавать, что идет он на сбор отряда, что тридцать малышей из третьего класса «Б» ждут его и что Анечка, и учительница малышей, и даже сам директор школы надеются на него, как на своего помощника. И не зря надеются!

Марианна Сергеевна уже поджидала его в вестибюле. Подымаясь с ним вместе на третий этаж, она торопливо напомнила ему, пункт за пунктом, сообща разработанный план нынешнего сбора.

— А это что? — указала она на синий футляр.

Алеша уклонился от ответа.

В свободном классе собрался отряд вместе со своей учительницей.

Когда миновала церемония с рапортами, Алеша поставил принесенный с собою футляр на столик президиума, снял крышку — модель легковой машины, той самой, которой все любовались на заводе, в зале со сверкающим кафельным полом, предстала отряду, как эмблема, как символ сегодняшнего сбора.

Председатель совета отряда, и звеньевые, и Марианна Сергеевна — счастливцы! Он были за столиком, могли рассматривать модель близко, слишком близко, так что Алеша испуганно крикнул: «Не трогать руками!» Остальные, подчиняясь дисциплине, только принимали, сидя за партами, самые неестественные позы, чтобы лучше видеть славную игрушку.

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Работает ли мотор?

— А стекла опускаются и подымаются от кнопки?

— Что, если водой ее поливать, что тогда?.. Промокнет она до нутра или не промокнет?..

— А радио действует?

Марианна Сергеевна и сама некоторое время удивлялась безукоризненному повторению образца в столь малом масштабе, потом тревожно замахала обеими руками на ребят.

— Тише! — успокаивала она. — Алеша нам все расскажет…

Сбор начался.

Начался он с воспоминаний о минувшем походе, и, разумеется, каждый из ребятишек мечтал, когда вырастет большой, непременно работать у большого конвейера. Там всего интереснее!

Охотников поделиться мыслями о заводе оказалось гораздо больше, чем рассчитывали Алеша с Марианной Сергеевной. Алеша даже утомился слушать.

По плану, обдуманному заранее, Марианна Сергеевна принялась наталкивать мысли пионеров к полезным для школьных дел выводам из путешествия на завод.

— Как вы думаете, — обратилась она к детям, а смотрела на учительницу, — как по-вашему, есть на свете человек, хоть самый знающий, самый опытный, который мог бы в одиночку построить такую машину?

Все хором ответили, что нет, не может быть такого человека.

— А если десять мастеров соберутся вместе? Или сто мастеров?

— Нет, нет! — утверждали дети. — И сто мастеров не смогут!

— Значит, весь секрет в том, — Анечка по-прежнему смотрела искоса на учительницу, точно приглашала ее быть настороже и вовремя уловить мгновенный, но долго подготовляемый эффект, — в том только и секрет, что большой коллектив, десятки тысяч людей поделили между собой по мельчайшим частям всю работу. Верно? Ясно вам?

— Ясно!

— Как не ясно, если своими глазами видели!

— Тут и говорить нечего… Само собой… Понятно!

Мальчики кричали со всех сторон, кричали оживленно, хотя никакого интереса не вызывали в них эти поучительные расспросы.

Теперь, когда Анечка добросовестно исполняла свои обязанности и со скучной назидательностью втолковывала своим слушателям мысль о коллективном единстве, благотворном в каждом деле, в том числе и школьном, Алеша надолго остался без дела. Сначала он еще прислушивался к тому, как подвигает Анечка вперед намеченный ими обоими план сбора, а потом незаметно отвлекся далеко в сторону. Без всякой уже связи со сбором одна из страничек «Капитанской дочки» просигналила ему в воображении мелкими буквами эпиграфа:

И по сигналу этому грозный Пугачев снова возник перед ним. Пугачев поглядывал то на Швабрина, то на Марью Ивановну, бледную, худую, в оборванном крестьянском платье… Кроме самой повести, как будто раскрывались перед Алешей и другие книги с хвостиками-закладками. Алеша мысленно повторял слово за словом все, о чем сегодня говорил на уроке Григорий Наумович. Странно — запомнилась даже игра его голоса: вот это учитель произносил с воодушевлением, а вот это с нотками усталости, а вот это с вопросительными оттенками… Все, что было сегодня на уроке, все, до малейших подробностей, вошло в него прочно и живет, звучит, шумит волшебным хором…

— … у нас с вами свой трудовой пост, ребята! — снова донесся к Алеше Анечкин голос. — За партами, за нашими книжками и тетрадями…

Один из малышей, не вытерпев, тихонечко подобрался к учительскому столику, боязливо коснулся пальцем модели и едва слышным голосом спросил:

— Сам сделал? Собственными руками?

Анечка от неожиданности умолкла. А учительница смотрела то на маленького пионера из третьего класса, то на его вожатого из седьмого класса с поощрительной и нежной улыбкой.

— Сам! — гордо ответил Алеша. — У меня дома есть еще одна вещь — модель нового сормовского парохода.

— Ты и пароход сделал?

Мальчишки срывались теперь со своих мест один за другим и все теснее обступали столик.

— Ребята, что же это вы… Так нельзя! — попыталась Анечка восстановить нарушенный порядок и виновато глянула на учительницу; но та вовсе не была встревожена, напротив, она относилась с явным покровительством к этому чрезмерному возбуждению ребят.

«Ничего! Не бойтесь!» — шепнул тогда Алеша старшей вожатой и даже подмигнул ей, давая понять, что не забыл про план и что эта игрушка на бархатной подставке нисколько не грозит правильному ходу пионерского сбора.

— Я очень любил мастерить всякие штуки, — объяснял он ребятам, — и мечтал поскорее на завод, к станку, и уже совсем было заскучал в школе…

Страшно подумать, как я запустил свои уроки, особенно по математике…

Тут он рассказал про свои разговоры с отцом и как потом он одумался и вместе со своим лучшим другом Толей Скворцовым принялся наверстывать упущенное.

— Значит, ты больше игрушек не делаешь? — разочарованно опросил один из пионеров.

— Последнее время — нет, не делаю. Времени не хватает.

— Алеша, — окликнул другой третьеклассник, — скажи, как это получается? Железа там у тебя никакого… Верно? Там бумага, ну, краски, лак, слюда, пластмасса… Верно? А что же еще? Почему кажется, будто все настоящее? Даже шины на колесах как будто настоящие, резиновые, а это совсем и не резина… Как это?

— Алеша, а если построить конвейер… сможешь? Ну, хоть, конечно, маленькую часть конвейера, последнюю его часть, и чтоб на конвейере в очередь грузовики стояли, несколько грузовиков… Понимаешь? Передний совсем готовый, а за ним два-три еще не совсем… Ты бы смог?

— Ребята, — закричал еще один, — ребята, знаете, чего! Ребята, давайте просить вожатого, чтобы кружок у нас сделал!

Начиналась беда — сбор стихийно относило в сторону от намеченной темы. Учительница перестала улыбаться, а Анечка давно уже стучала кулачком по столу, что-то говорила, а что — не разобрать за общим шумом.

Тогда Алеша поднял руку. Ничего больше, только поднял руку — и внезапно ощутил в себе силу, ранее неведомую. Этот миг явил ему новое и важное открытие: он, Алеша Громов, оставался таким же, как всегда, обыкновенным школьником, и в то же время в нем было теперь что-то новое, непостижимое… Ребята расшумелись, вышли из повиновения. Марианна Сергеевна напрасно стучит кулачком — на нее не обращают внимания. Учительница еще только собирается с духом, чтобы помочь ей. А он поднял руку — и тотчас невидимая магическая сила изошла от этой руки, в классе вмиг наступила тишина.

— По местам! — приказал он, и все до единого безропотно кинулись к партам.

Что же это? Откуда вдруг эта сила? Неужели оттого только, что к его имени прибавлено теперь одно единственное слово — «вожатый»?

— Кружок хотите? — сказал он. — Хорошо, будет вам и кружок по технике. В свободное от занятий время станем с вами изучать машины советского производства и учиться делать модели этих машин…

Сбор продолжался. Отряд пионеров имени Павлика Морозова, побывавший на заводе и соприкоснувшийся с жизнью, учился «быть готовым», — учился так, чтобы в этот привычный возглас вливались изо дня в день правда и сила.

 

34. Dorn

Морозы стихли. Оттепели перемежались метелями. Снегоочистительные машины подбирали снег и по быстрым, с громким скрежетом вращающимся транспортерам сбрасывали в реку. Истаяли, изошли струйками еще недавно крепкие морозные узоры на стеклах автобусов и трамваев. Солнце в полдень прощупывало деревья в белых шубах, — «Прохор да Влас, скоро весна у нас!» — и оснеженные деревья искрились, весело перемигивались в ответ.

К этим последним февральским дням Коле Харламову давно бы понять, что между ним и двумя его приятелями не временная только, не случайная и преходящая размолвка. А он не понимал этого, не хотел понять и, как много раз прежде, старался перехитрить товарищей, загладить ссору, предупредить разрыв. Еще настойчивее прежнего держался он возле Алеши и Толи на всех переменах, вместе с ними возвращался из школы, почти каждый вечер забегал к ним домой и всюду шутил, что в классе у них перевыполнение нормы — не два, а три Аякса, — и полный комплект мушкетеров: Атос, Портос, Арамис…

Отделаться от него не было никакой возможности.

Условились однажды Алеша и Толя с Наташей поглядеть подарки, присланные Сталину ко дню семидесятилетия со всех концов земного шара, — только подошли к музею, а уже Харламов тут как тут, дожидается…

В другой раз собирались ребята на лыжную прогулку в Сокольники, каких только мер не принимали, чтобы утаить сборы, но едва из-за поворота площади Дзержинского открылся им проезд с бывшим подворьем, как увидели не только Наташу, но и Колю рядом с нею со связанными лыжами и палками в руках.

— Опять Дорн втерся!

Они уже называли меж собою Харламова Дорном, по немецкому слову «Dorn» — колючка, репейник: отдерешь такую колючку от штанов — она вопьется в рукав, смахнешь с рукава — прицепится к самой ладони.

Наташа не подозревала, что между ребятами вражда. На Харламова глядя, можно было думать, что тройственная связь нерушима. А Толя с Алешей никогда больше не выказывали в присутствии девочки своих истинных чувств к Коле.

В классе, на уроках, между бывшими приятелями шла негласная, но тем более упорная и настойчивая борьба. Заносчивая фраза о невозможности пересадить свою голову на чужие плечи не была забыта. В часы контрольных работ перед Алешей и Толей, кроме заданий в тетрадках, была и другая, параллельная цель: не отстать от Харламова! Оба ревниво старались опередить его, и когда это удавалось, с каким торжеством спешил победитель положить на учительский столик законченную работу!

Коля Харламов видел это и досадовал тем сильнее, что все остальные в классе начинали понимать истинный характер борьбы между ними. Мало этого — товарищи на всех партах оставались теперь равнодушными к его привычным победам, но громогласно выражали на переменах свой восторг в тех, пока еще редких случаях, когда ему приходилось уступать первенство. Ни тени былого преклонения! Даже к его рассказам и выдумкам, неизменно таким увлекательным, заметно потерян был интерес. С каких пор? Когда это началось? Обидел ли он слишком многих своими розыгрышами, надоел ли своей откровенной заносчивостью или просто ребята отшатнулись от него после того злополучного комсомольского собрания, когда все, точно сговорившись, обрушились на него с обвинениями в срывах и подвохах, в вечном отлынивании от товарищеского долга?

Как будто все сговорились не замечать его. И Коля испугался пустоты вокруг себя. Уже с сожалением вспоминал он о тех временах, когда его просили то написать статью в стенгазету, то поговорить на сборе с пионерами, то провести шахматный чемпионат. И никто из товарищей больше не обращался к нему за помощью в заданных и не поддающихся уразумению уроках… Харламов, инстинктивно страшась одиночества, хотел, очень хотел, чтобы не расстроилась вконец его связь с Алешей и Толей.

Но странное дело — точно сам дьявол вселился в него: он приходил к ним с самыми добрыми намерениями, а угощал язвительными и высокомерными шуточками. С особой охотой высмеивал он в Алеше и Толе рецидивы детских увлечений. А как раз в это время Алеша вновь предавался то одной, то другой мальчишечьей забаве.

Сначала он выстроил кормушку для птиц на балконе — сбитую из деревянных планок загородку, куда сыпал пшено. Недели две он подкармливал воробьев, с удовольствием наблюдая из-за двойных, зимних рам, как они жадно суетятся, пугливо разлетаются при малейшей тревоге и вновь возвращаются, порывисто и юрко прыгая на тонких лапках.

Потом он изменил воробьям ради рыб. Завел небольшой аквариум, достал крошечных рыбешек, золотых и пятнистых, подвижных и тоненьких, как иглы, пузатеньких и медлительных. Одни были с плавниками в виде ниточек, а другие — с такими пышными хвостами, с такими затейливыми боковыми и спинными отростками, что казалось, маленькое тельце выбивается из сил, волоча за собой столько украшений.

Толя разделил со своим другом его новое пристрастие — неизменно ходил с ним в зоомагазин за покупкой корма, помогал уснащать дно, достал ракушек, желтого зернистого речного песка, насажал водорослей, наконец выпросил где-то цветисто раскрашенную глиняную модель средневекового замка со многими сквозными отверстиями — ходами для резвой живности в воде.

Покончив с уроками, ребята подолгу наблюдали, как движутся рыбки, как заглатывают они красных червячков, что с судорожным, акробатическим плясом опускались на дно, и другой корм — сушеную дафнию, которая, подобно пыли или плесени, ложилась поверху.

— Поздравляю! — сказал Коля, застав ребят за этим занятием. — Уже нельзя подумать, что вам пять или шесть лет. Пожалуй, все восемь… Правда, я и в восемь лет уже отыгрался с рыбками, мечтал о голубях.

— Чего ж ты зря мечтал? Голубей-то у тебя никогда не было!

— Негде их держать, вот и не было.

— А у меня будут, — сказал Алеша. — Спасибо, что напомнил. На балконе можно водить. Потеплеет — обязательно выстрою на балконе будочку и достану на развод парочку белых, почтовых, с хохолками и с красными обводами у глаз…

У Алеши было удобно сходиться ребятам: и комната у него почти отдельная — бабушкин угол не в счет, — и верстак здесь есть с полным набором инструментов, есть теперь и аквариум… Но если бы «Дорн» перестал шляться!

Однажды Алеша с Толей возвращались после вечерней прогулки. Была лунная ночь, и такая тишина стояла в воздухе, такая дышала вокруг мягкая, ласковая свежесть… Ребята, прощаясь, долго простояли возле камня у «красного».

Вдруг во дворе показался Харламов. Медленно обходя лужи, он направлялся к Алешиному подъезду и не видел товарищей, притаившихся за углом низенького дома.

— Пойдем к тебе, — шепнул Алеша, и они скрылись.

Не найдя Алеши дома, «Дорн» догадался, где искать исчезнувших товарищей, и то, что неминуемо должно было случиться когда-нибудь, что назревало, накапливалось, усиливалось, бурно прорвалось в этот вечер наружу и привело ребят к последнему столкновению.

Настасья Ефимовна угостила мальчиков чаем.

Вскоре у них завязался разговор о будущем, об очень далеком будущем, лет через десять… Что-то с каждым из них будет?

Через десять лет!

Алеша видел себя опытным мастером на автомобильном заводе, в том самом цехе, где сейчас его отец, а еще раньше был дед, умерший в тридцать восьмом году… Дед, отец, сын в механическом цехе! Сжиться с машинами и станками!.. Уже сейчас имеются такие образцы, как «1620», скоростной токарно-винторезный и электрокопировальный… А совсем недавно Алеша видел с отцом на выставке резьбо-шлифовальный… Вот это станок — так станок! Куда американскому «Эксцельсиору!» Станок такого неслыханно точного действия, что ему требуется специальное помещение, где бы температура поддерживалась непременно на одном и том же, строго определенном уровне… Деликатная машина! На градус ниже — бррр, она уже зябнет, ее лихорадит. На градус выше — ох, какая нынче нестерпимая жара, она изнемогает, она задыхается…

— «Освежите меня яблоками, подкрепите меня вином!»— тихонько продекламировал Коля Харламов, накануне прочитавший эту фразу в повести Куприна о Суламифи, смуглой девушке на виноградниках древней Иудеи.

— Ты что? Не веришь? — оскорбился Алеша.

— Да верю, верю! Какой ты!.. Это я про одну молодую девушку из «Песни песней» царя Соломона… Валяй дальше! — Коля Харламов хотел польстить Алеше своей цитатой, сказать, что Алеша здорово расписывает про станок, совсем как про живое существо, а получилось опять совсем другое, обидное.

Алеша на несколько секунд примолк, хмурясь, отыскивая в таинственной декламации какую-то новую насмешку, и сказал, с досадой отворачиваясь:

— А что ты думаешь! И верно, совсем как девушка избалованная…

Только поглядел бы Харламов, как эта «девушка» работает! Микрометрически точно. Никакому воображению не поддается. А голос у машины какой! Нажмешь кнопку — включение! В глубине машины, в скрытых, невидимых ее механизмах начинается жизнь — и машина поет! Нет, у нее голос не хрупкой девушки… Ого! Она поет густым басом: мощное, спокойное и необыкновенно певучее, ласковое рокотание. Люди слушают, улыбаются, шутят: «Бассо профундо! Солист Большого театра!»

— Вот… Сжиться с такими машинами! — все больше увлекаясь, мечтал Алеша, и румянцем отдавалось волнение на его щеках, и взгляд, устремленный на Харламова, был полон торжества и вызова. — Вот! Знать эти машины до точности, до последнего винтика, понимать их голос…

Егоров сидел тут же, за столом, на своем излюбленном месте. Он тоже слушал, изредка переглядываясь с женой.

— Ты что, опять? — спросил Алеша, обращаясь к Харламову.

— Нет, ничего… Разве я сказал что-нибудь?

— Хоть и не сказал, а по глазам вижу — насмехаешься.

— Алеша! Ну что ты все выдумываешь?.. — Харламов старался быть сдержанным, скромным сегодня, даже кротким, но против воли злые искорки резвились в его зрачках. — Я тебя понимаю: делать вещи, строить всё собственными руками… Отлично понимаю! Но только…

— Что? Ну, что «только»? Договаривай!

— Каждый о своем мечтает… Ты хочешь у станка работать — работай на здоровье. А я никогда не буду у станка. Штука нехитрая: включи ток, нажми кнопку и стереги, пока машина сделает свое дело. Нет, я уж лучше буду создавать вот эти самые твои бассо профундо, изобретать их, конструировать… Одним словом, меня тянет не к грубому физическому труду, а к творчеству.

— Хоть через десять, хоть через двадцать лет, а все равно люди всегда будут разные. Кому что на роду записано: кому быть генералом, а кому солдатом. Как же иначе? — сказал Егоров, заглядывая в лица мальчиков. — Нельзя иначе! Возьмем хоть мою специальность. Кому-нибудь надо ее исполнять? Обязательно! Последнее дело — агент по снабжению, а без нас не обойдешься, то же самое, не пойдет дело без нас.

И он опять значительно оглядел присутствующих, точно высказал очень важную мысль.

— Круть-верть, верть-круть, — убежденно заявил он, прочнее устраиваясь за столом, — а на десяток больших людей всегда приходится армия, так сказать, рядовых… А как иначе?

Толя молчал. Он сидел, слегка откинув голову, щурясь на свет лампочки, забавляясь тем, как спелые, желтые лучи удлиняются и сокращаются с движением ресниц, и молчал.

На замечание хозяина дома сначала откликнулся лишь один Харламов и согласился с ним. Егоров признательно закивал своему союзнику.

Но вот Толя, будто очнувшись, улыбнулся Алеше, улыбнулся матери, сказал:

— Не знаю! Не знаю! — вздохнул он с облегчением. — Не знаю, как это будет. Но только исчезнет всякая разница между людьми. Да уже и теперь можно наблюдать… Давно ли было так: один всему обучен, все знает, все тайны земли и неба ему известны, а рядом миллионы других людей едва могут крестик на бумаге начертить вместо подписи. Было так? Было! Всегда так было, тысячи лет… А взялись за дело по-другому — и сразу неграмотных уже не сыщешь даже в дремучей тайге.

Настасья Ефимовна ногой подтянула к себе табурет и тихонько, чтобы даже платьем не зашуметь, присела к столу.

— Ну что ж, — обратился Толя к отчиму, — можно оставаться простым агентом по снабжению и все-таки быть передовым человеком. Вы простой агент, не генерал, как вы говорите, а обыкновенный рядовой, а вас все касается… Все! Выращивают где-нибудь новые сорта яблок или ветвистую пшеницу, сажают леса, орошают пустыни или, скажем, заставляют Енисей, Лену, Обь отдавать свои воды не Ледовитому океану без всякого толку, а с огромной пользой для Средней Азии или для южной Сибири, — это все кровное ваше дело… В будущем у людей будет много свободного времени. Занимайся чем хочешь, к чему сердце лежит… Ведь были, даже в прежние времена были одиночки из народа, которые прославились на весь мир не столько службами своими, сколько…

Отвечая на вопрошающий и скептический взгляд Коли, он поднял кулак и веско опустил его на стол.

— Циолковский! — назвал он. — Скромный учитель в Калуге, и он же покоритель звездных пространств. — Еще раз он поднял и опустил кулак. — Мичурин! Обыкновенный садовод в Козлове, а прожил жизнь так, что теперь нет такого уголка на земле, где бы не знали этого преобразователя природы…

«Звездные пространства», «преобразователь природы»… ничего не понимала в этом Настасья Ефимовна. Она не решилась бы даже повторить эти слова, язык отказался бы ей повиноваться. Но тем больше наслаждалась она, слушая сына. Ничего не понимая, она глубоко и верно чувствовала за всеми этими таинственными буквосочетаниями свет и достоинство.

— Как это будет? Разве можно представить себе то, чего никогда не было? — продолжал Толя. — Нам только кажется, что мы можем как угодно фантазировать, а наше воображение, даже самое богатое, самое смелое, не может создать такого, чего еще нет в природе…

— Положим! — со снисходительной усмешкой возразил Коля Харламов. — А кентавр, например?

— А что такое твой кентавр? Полконя, полчеловека! Или сирену возьми — это наполовину рыба, наполовину женщина… И всякое чудище, выдуманное человеком, какую хочешь химеру возьми… Рога, хвост змеиный, раздвоенный язык, зубы тигра… Ничего неизвестного, ничего небывалого, только все смешано вместе.

А наше будущее — это такая жизнь, какой еще никогда не было и быть не могло, и поэтому представить себе наше будущее, чтобы оно как на ладони лежало, нельзя… А у нас только скажи: коммунизм — сейчас все требуют, чтобы им непременно полную картину нарисовали, со всеми подробностями. Как это будет? Как это сложится? И можно ли «каждому по потребностям»? А если мне захочется рояль, значит только мне и заботы — прийти в магазин и получить? А если человеку захочется непременно два рояля, то и два выдадут?.. А кто же будет тогда дворником, ночным сторожем, пожарным, агентом по снабжению? Миллион вопросов! И ни на один из них настоящего ответа никто сейчас дать не сможет. Но я знаю только одно — так оно и будет: будет у нас новая, коммунистическая жизнь. И еще вот что: сейчас нам учиться надо, знать надо как можно больше для этой будущей жизни…

Коля слушал с видимым одобрением, но и усмехался вполне откровенно.

— Все-таки я не понимаю, — сказал он с той несносной улыбкой, с какой люди постарше принимают детские, иногда трогательные, но всегда невозможные пустяки. — Все-таки чему же ты хочешь учиться?.. На кого учиться?

— Пока не знаю… Все равно… Я не на должность, я на человека учусь.

— На агента, например, учиться, — вмешался Егоров, — этому делу, сынок, на агента по снабжению, особая школа требуется, не за книжками… Скорее на рынке, у продавцов за рундуками, а еще лучше в трактирах.

Коля расхохотался, а Егоров, только польщенный этим смехом, развивал дальше свою мысль:

— А что? И в самом деле! По нашему делу образование скорее во вред, чем на пользу. Наше дело грубое.

Толя не слушал отчима, а к Харламову повернулся боком. Он ласкал шершавую, натруженную руку матери, с нежностью перебирал ее пальцы, размытые, душистые пальцы работницы с конфетной фабрики, и говорил только ей одной:

— Через десять лет… Ой, какая будет, мама, у нас жизнь через десять лет!

Если уж мечтать об этом далеком будущем, то вот пусть слушают, кто хочет слушать. Вот для примера одна задачка будущего.

— Знаете, отчего в Абхазии такой теплый климат? — спросил Толя, оглядывая всех блестящими от возбуждения черными глазами. — Ну, конечно, юг — это само собой. Но не только поэтому там субтропики. Оказывается, из Средиземного моря в Черное вливается мощный поток теплых вод, а навстречу холодное течение. Теплые воды сталкиваются со встречными холодными, и от этого круто сворачивают на восток… Понимаете? Вот почему по всему закавказскому побережью цветут магнолии, растут пальмы, есть там всякие апельсины, мандарины, лимоны, чайный лист… Дальше этот теплый поток под влиянием нового встречного холодного течения из Керченского пролива уходит назад, к центру Черноморского бассейна…

— А ты откуда это все знаешь? — удивился Алеша.

— Погоди, потом скажу… — У Толи в этот миг взгляд выражал такое радостное нетерпение, точно он уже видел перед собой чудесную картину будущего и торопился поделиться своими впечатлениями. — Погоди, Алеша… Ты представь себе только, что будет, если закрыть пролив!

— То есть как закрыть? Азовское море отделить от Черного?

— Да.

— Фантазия!

— Нет, не фантазия. Конечно, дело нелегкое, но реальное, в наших нынешних возможностях.

— Не представляю.

— Тогда теплый поток будет омывать Южный берег Крыма, вот что получится. И тогда в Крыму установится климат Цейлона.

— Бред! — усмехнулся Коля Харламов.

— А вот и не бред, не выдумка. Будет у нас Цейлон в Крыму! — воскликнул со счастливой и хмельной улыбкой Толя.

— Да откуда ты знаешь? — повторил свой вопрос Алеша.

— Это еще в прошлом году я был в клубе Мясокомбината на елке… Помните, — обратился Толя к отчиму, — вы принесли мне билет на зимних каникулах? В большом зале была елка, а мне надоело, и я пошел тогда бродить по клубу, попал в малый зал. А там лекция. Один профессор рассказывал про наши реки и моря, про разные проекты электростанций, дамб, каналов. В том числе он и про теплый поток рассказывал… И не идет у меня с тех пор из головы Цейлон в Крыму. И, может быть, я сам, своими руками, буду еще участвовать в этом деле…

— Ух ты! — даже Егоров поддался величию подобных замыслов и восхищенно головой покрутил перед дерзким вмешательством человеческой воли в движение морских течений. — Вот это да! Что ж выходит, — спросил он, перегибаясь через стол, ближе к пасынку, — выходит, что тогда у нас в Крыму свои райские птицы будут?

— И свои жирафы будут, — подхватил Коля Харламов. — Что угодно будет. И бегемоты, и акулы, и крокодилы. Свои собственные египетские пирамиды будут, и китайские пагоды, и джунгли будут. Все будет! — он вызывающе расхохотался.

Тут Алеша поднялся со своего места, бледный и гневный. Он крепко уперся ладонями в стол, так что пальцы побелели.

— Ты почему?.. Ты над чем? — глухо спрашивал он. — Ты над чем смеешься? Слышишь? Ты!..

В первую минуту никто не понял, что произошло. Настасья Ефимовна с недоумением поглядывала на мальчиков. Толя, бережно обняв друга, снова усадил его.

— Ну, тихо, Алеша, тихо! — успокаивал он его. — Тихо! Чего ты вдруг взвился?

— А чего он смеется? Над всем он смеется. Ничего святого нету… — бормотал Алеша, уступая, подчиняясь, но весь дрожа. — Пусть лучше уходит. Ишь, тоже нашелся! Видали мы таких!

— Ну и пускай смеется. Нас от этого не убудет.

— Не хочу… Пусть больше не лезет к нам… Дорн! Так и знай, Харламов… Слышишь? Мы тебе сто раз собирались это сказать. И вот я тебе говорю: не цепляйся к нам. Репейник! Колючка! Раз навсегда отстань от нас… И Наташе скажем: пусть дружит или с нами, или с тобой, как она хочет… Слышишь?

 

35. Был весенний вечер

Пришел Толя, пришли Воронин и Рычков.

В столовой давно был приготовлен чайный стол с пирогом.

Престарелый патефон, много раз выдерживавший починку в домашней мастерской, кряхтел, хрипел, стонал так мучительно, что Толя страдальчески морщился. Но патефон снова и снова пускали в ход: сегодня нельзя без музыки, сегодня и Женский день и день рождения Алеши.

Александра Семеновна уже несколько раз заглядывала в комнату и, зажимая уши, молила о пощаде:

— Да прекратите вы эту пытку!

Потом, как бы невзначай, она спросила:

— Где же гостья, где эта девочка, которую Алеша пригласил к себе?

Алеша понимал, что мама так часто заглядывает к нему вовсе не из протеста перед завывающим ящиком, а только потому, что ей не терпится поскорее увидеть его приятельницу.

— И чай давно уже готов… Может, она и не придет? Что она сказала тебе, Алексей?

Алеша объяснил, что у Наташи репетиция, а после репетиции она непременно приедет.

Все еще длился закат. Разбросанные кое-где по блеклому небу облака менялись в очертаниях и в окраске. За мокрыми крышами уже не было видно солнца, и на облака ложились нежнейшие акварельные краски, то палевые, дымчатые, то ярко-желтые, вспыхивающие, подобно пламени под пеплом, то угасающие, серые, грифельные. Предчувствием весны дышало небо, а земля еще зябла под остатками снега.

Загремел звонок. Кажется, он никогда еще не был таким громким. Во всяком случае, всех всполошил он. Александра Семеновна кинулась к дверям, но с полпути, улыбаясь, отступила перед Алешей. Бабушка выглядывала из кухни, и пришлось с сердитым видом помахать на нее рукой, чтобы убавить в ней любопытства. Даже патефон, и тот по-своему откликнулся на первое появление девочки в гостях у Алеши, дав на исходе пружины гамму ужасающих хрипов.

Наташа вошла с маленьким чемоданчиком и с несколькими ветками мимозы в руках. Она сняла шубку — на ней было синее суконное платье с черным лакированным пояском, — наскоро поправила волосы перед зеркальцем в передней, приоткрыла чемоданчик, поддерживая его на приподнятом «олене, достала красную, с золотом чашку — «Алеше на память», — и, знакомясь с Алешиной мамой, передала ей мимозу:

— Это вам, Александра Семеновна… С Женским днем!

Увидев в комнате Алеши столько ребят и ни одной больше девочки, она тут же попеняла:

— Что за рождение без танцев!

Но сразу увлеклась произведениями Алешиного мастерства, о которых столько слышала, и детским биллиардом, и аквариумом, и настольным токарным станком. После она затеяла игры в шарады, внесла в дом столько шуму, оживления и смеха, что уже никакой надобности не стало в патефоне. Она вовлекла в свои театрализованные забавы не только всех мальчиков и громадного, сильного, неуклюжего среди ребят Мишу Рычкова, но даже Александру Семеновну, даже бабушку. Веселая, непринужденная и приветливая, она держалась так запросто, точно не в первый, а в сто первый раз пришла сюда, и всех очаровала.

Алеша попытался снова запустить свой патефон. Девочка отчаянно запротестовала при первых же его воплях. Пусть лучше Толя сыграет что-нибудь, хотя бы на аккордеоне своем. Пусть сыграет он самую свою любимую вещь… Толя надел ремень от инструмента на плечо, с минуту смотрел в одну точку и выбрал «Баркароллу» — грустную песнь из «Времен года» Чайковского.

Рычков с забывшейся улыбкой смотрел на девочку. Лицо его выражало крайнее удивление: он не понимал, как можно рядом с этой девочкой слушать печальное, осеннее, увядающее, грустить о чем-то безвозвратном, когда сама юность в первом цвету озаряет комнату!

Толя окончил песнь. Девочка глубоко вздохнула, сказала:

— Подумалось мне, ребятки, о двух вещах. Во-первых, Толя, обидно все-таки, очень обидно, что вы не учитесь играть всерьез… Ну, честное слово, ваш аккордеон не инструмент… А во-вторых… во-вторых, мне Колю жалко… Так жалко!

— Какого Колю? Харламова? — спросил Воронин. — А почему жалко? Что с ним?

— Ничего, — поспешил ответить Алеша. — С Харламовым никакой беды не может случиться.

— Алеша! — прервала его девочка. — Как можно! Не верю, чтобы ты говорил это искренне. Как так «никакой беды»? Когда вот мы все собрались, а его нет, он где-то один…

— И никогда больше не будет его с нами, Наташа. Никогда!

— Вот видишь! Видишь, какой ты… Ты! А не Коля… Ты злой, а вовсе не он. Я согласна: он бывал иногда с вами нехорош… Допускаю даже, что он плохой товарищ… Я не верю, но допустим… Зачем же сразу высшая мера наказания? Так нельзя между товарищами, между комсомольцами.

— Вовсе не сразу, — возразил Толя. — Кто же вам сказал, что сразу! — Он наклонил низко голову, снял с себя ремень, отложил в сторону аккордеон. — Совсем не сразу! Мы сколько ему прощали! Терпели долго, очень долго… И напрасно он теперь вам жалуется.

— Он? Жалуется? Да я не видела его ни разу с тех пор, как вы рассорились.

Воронин, небрежно прислонясь к косяку двери, высказался в том смысле, что Харламов виноват, но совсем отталкивать его от себя действительно не следует! Рычков спросил: какой это Коля, не тот ли, что разыграл его однажды с часами? — и только головой покрутил.

Потом про Харламова забыли, и вечер продолжался так же весело, как и до печальной песенки из «Времен года»…

Прошло после этого еще много дней, закончилась третья, началась последняя четверть учебного года.

Алеша и Толя больше не бывали с Харламовым, а в классе избегали даже смотреть на него.

У Коли Харламова развилась новая дурная привычка — грызть ногти. Он предавался этому занятию с таким усердием, что бывало учитель окликнет его два и три раза, а он не слышит.

На одном из комсомольских собраний Харламов внес предложение: организовать во всех классах консультации и дополнительные занятия перед экзаменами, выделить группы наиболее успевающих учеников, которые под руководством учителей будут наблюдать за подготовкой к экзаменам более слабых товарищей.

Анисимов поддержал это предложение. Но как-то так вышло, что мысль Харламова на бюро комсомола была одобрена единодушно, а самому Харламову настолько не доверяли больше, что никому и в голову не пришло привлечь его к новому, по его же инициативе созданному делу, — тайные его надежды примириться с товарищами опять не оправдались.

Испытание одиночеством продолжалось, оно усиливалось, — и вот уже Харламов, веселый говорун и хвастун, превратился в молчальника, он замкнулся в себе и, грызя ногти, словно высасывал из пальцев еще больше прежнего и самонадеянности, и спеси, и гордой заносчивости. Новых друзей он не искал, к Наташе не ходил…

Однажды он возвращался из кино на Пушкинской площади. Один. Был десятый час вечера. В освещенных цветочных киосках уже продавались фиалки. Коля пошел бульваром, пустым и голым. Покой и тишина обступили его. От кромки газонов, обложенной острыми треугольниками кирпичиков, хорошо пахло землей, жирной, напитавшейся соками и выжидающей только горячего дыхания солнца, чтобы выбросить из своих недр обильную, яркую траву.

Харламов свернул с бульвара на Петровку. Ближе к Театральной площади он задержался возле афиш Большого театра, неизвестно зачем просматривая, кто поет Онегина, а кто — Татьяну и кому назначено в ближайшем спектакле танцевать Одетту и Одиллию… «Хорошо бы когда-нибудь посмотреть «Лебединое озеро». Почему там обе роли исполняет одна, а не две артистки?»

— Коля! — услышал он вдруг и, оглянувшись, увидел перед собой Наташу.

Она была занята в спектакле, во втором акте, и только что освободилась.

— Как это удивительно! — сказала она, радуясь неожиданной встрече. — Только что, ну, какую-нибудь минуту назад, я спускалась по лестнице — про вас думала… Здравствуйте!

Они пошли вместе вверх по Театральному проезду, пересекли площадь. При виде дома-подворья он замедлил шаги, но она взяла его под руку и повела дальше, мимо дома, к скверу со старинным памятником героям Плевны. Здесь они долго сидели в пустынном сквере на скамье.

Харламов, казалось, был все такой же, веселый и легкий. Он рассказал несколько смешных анекдотов, потом изобразил в лицах, как волнуются ученики и педагоги перед экзаменами, потом стал вспоминать про прошлогоднюю летнюю экспедицию геологов из института, где работает его отец, — и как-то уж само собой получилось, что он тоже принимал участие в этой экспедиции, кочевал вместе с отцом и его товарищами два месяца по степям Казахстана, ночевал в палатках, ходил на изыскания. Наташа отлично понимала, что все это он только что выдумал, но увлекательно выглядели в его изображении и ночевки у костра, и приключения в знойных пустынях, и славные находки изыскателей; она охотно слушала и улыбалась.

— Знаете что, Коля, — вдруг прервала она и долго, со строгим выражением, глядела на черные, еще голые деревья сквера с неподвижными в тишайшем весеннем воздухе веточками-прутьями. — Сколько уже я не видела вас? Да почти два месяца! А думала про вас часто… Честное слово, думала. И мне всегда становилось… как бы сказать точнее… грустно — не грустно… как-то обидно за вас! Правда!

— А что?.. Разве?.. Почему?

— Да так… Вы же сами знаете… — Она и улыбнулась ему и опустила смущенно голову. — С ребятами вы ни с того, ни с сего разошлись… А так хорошо было бы всем вместе!

— У вас неправильная информация. Я с ними не ссорился, а они сами…

Вечер был прозрачным и звонким. Двое прохожих показались на аллее пологого сквера, далеко, но шаги их по свежепосыпанному тырсу доносились громко, отчетливо. Наташа и Коля посидели молча, пока эти два человека, пройдя сквер, не выбрались по ту сторону низкой решетчатой ограды.

— Давайте лучше я вас помирю. Идет? — предложила девочка.

Коля не ответил, только принялся грызть ногти.

— Ну вот, еще одна новость! Не притворяйтесь, пожалуйста, что у вас так легко на душе. Раньше у вас этой дурной привычки не было — ногти грызть. Это новое.

Он смутился и быстро опустил руку.

— Иной раз, — сказал он, стараясь улыбнуться, — можно из собственного пальца гениальную мысль высосать… Вот я и попробовал, чтобы лучше ответить на ваше предложение.

— Перестаньте! Нельзя с вами поговорить серьезно!

— Отчего же нельзя? Пожалуйста! Ах, Наташенька… — вздохнул он, и непривычное выражение грусти и мягкости затаилось в его глазах, несколько секунд он смотрел перед собой в раздумье. — Если бы вы только…

И был тут миг, когда он едва не признался чистосердечно, что ему совсем не легко, а, напротив, тяжело, даже очень тяжело, что не только друзья, но весь класс отвернулся от него, кажется, вся школа сговорилась не замечать его.

— Наташа, — повторил он, — если бы вы… — От неведомого сильного волнения ему перехватило дыхание, остро защипало в переносице, но в то же самое мгновение он внутренне запротестовал перед этой волной покаяния, перед этим унизительным порывом к сочувствию и глубоко оскорбился самым тоном слабости, прозвучавшим в его собственном голосе; он всей грудью глотнул живительного весеннего воздуха и сказал вовсе не то, что хотел сказать и что давно уже лежало у него на сердце. — Да если бы вы только знали, Наташа! — воскликнул он с внезапным самоупоением. — До чего мне плевать на всех этих друзей и товарищей! Я один — и что ж, очень хорошо себя чувствую. Наплевать!

У Наташи лицо стало испуганным, ошеломленным. Коля внимательно поглядел на нее. Может быть, он слишком сильно выразился? В таком случае, он просит прощения… Но так оно и есть, ни в ком он не нуждается и никогда не нуждался. И в этом его главная вина! А во-вторых, он виноват еще в том, что не в состоянии разделять желторотых, глупеньких, мальчишечьих восторгов. Он просто значительно старше своих сверстников и не может без смеха слушать их маниловские мечтания… Например, о фантастических постройках в Крыму с таким высоким бельведером, чтобы оттуда можно было видеть даже Москву и чтобы Алеша с Толей могли сидеть на этом бельведере по вечерам, пить чай и беседовать о самых приятных предметах, как Манилов с Чичиковым. Ему смешно все это, а они разозлились. Они накинулись на него, как рассвирепевшие щенки…

Он говорил так, и упивался собственными словами, и не замечал, что Наташа глубоко оскорбилась за обоих своих друзей.

— Обиделись? Скажите, пожалуйста… Ну, обиделись, и ладно. А я отлично проживу и без них. Отлично, Наташа!

— Проживете? — сказала Наташа, поднимаясь со скамьи.

— Проживу! — повторил он, тоже вставая и поглядывая на нее с довольной улыбкой.

— Ну что ж… Так тому и быть. Пора домой.

По пути Коля еще что-то такое говорил о своих особенностях, Наташа больше не слушала. Она шла торопливо, молча и только возле самого дома своего сказала:

— Какой все-таки чудесный вечер!

Со Спасской башни отзвонило одиннадцать.

— В такой вечер не хочется в комнату, — прибавила девочка.

— И отлично. Давайте еще побродим?

— И ничем, никак не испортить такого вечера, — продолжала Наташа, как будто не расслышав его приглашения. Она поднялась на первую ступеньку подъезда, став от этого вровень с Харламовым, приблизила к нему лицо, вдруг колючее, нетерпеливое в гневе. — Ничем не испортить — ни бензиновым перегаром машин, хотя вон сколько их бегает, ни вашими гадкими словами…

Она резко повернулась, взбежала по остальным трем ступенькам, рванула на себя дверь, но, прежде чем скрыться за нею, оглянулась еще в последний раз:

— И обещаю… Если даже вспомню когда-нибудь про вас, то уже без всякой жалости… Никогда не буду вас жалеть!

 

36. Экзамены

Ребята давно отказались от пальто, теплых шапок и калош — еще со средины апреля. Раздевалка пустовала.

Весна весной, а дни нередко выдавались холодные, красноносые. Дворники, сгоняя метлами вешнюю воду в уличные стоки, еще рядились в ватники. Александра Семеновна и бабушка замучились, воюя по утрам с Алешей, но самое большее, чего добивались, — он с раздраженным, протестующим лицом соглашался надеть под куртку какой-нибудь вязаный джемпер, а против пальто восставал неизменно, с решительностью, близкой к буйству или отчаянию, точно это угрожало ему неизгладимым позором.

К счастью, солнце становилось все горячее, обсушило вскоре асфальт, согрело воздух, окутало теплом крыши и фасады домов, а там уже наступили действительно жаркие дни. Неизвестно, когда это произошло, никто не заметил, утром ли, в ночь ли, но все бульвары и скверы разом окутались нежной зеленью.

В школе отошли последние, подготовительные к экзаменам уроки.

Алеша и Толя впервые выписывали от руки программы с билетами. Раньше Харламов печатал их на отцовской пишущей машинке, по одному экземпляру для себя и заодно уже по две копии для товарищей.

Миновали последние сроки — на календаре открылся листок с тем самым днем, на который назначен был первый письменный экзамен — по русскому языку.

Еще через день была алгебра.

Как на праздник отправились Алеша и Толя в школу.

В классе были раскрыты окна. На подоконниках, распрямляясь, вдыхали много воздуха и света цветы, пробывшие целую зиму взаперти. Где-то гудел победно шмель, мяукала кошка, весело перекликались птицы.

Перед каждым из учеников уже лежали чистые листки с печатями школы — черновой и беловой листок.

Евгения Николаевна и «немка», то есть Капитолина Андреевна, преподавательница немецкого языка, назначенная сегодня в экзаменационную комиссию по алгебре, аккуратно выписывали на двух разных половинах классной доски задачи и примеры, присланные из отдела народного образования в запечатанных сургучом пакетах.

По мере того как покрывалась меловыми знаками черная площадь доски, в классе возрастали оживление и гул, — среди года попадались не такие задачки, справлялись!

Алеша и Толя даже были разочарованы: слишком легкие задачи, совсем простенькие примеры…

Алеша решил оставить нетронутым один из листков и сразу писать набело. Конечно, Харламов именно так и поступит, это сразу видать по его усмешке. Ну, и Алеша не будет дурее, обойдется без всяких черновиков.

В самом деле, задачка на составление уравнений была закончена уже через семь минут. Алеша снова засек время по своим часам и с нетерпеливым волнением принялся за примеры. Не отстать от Харламова! Сегодня в соревновании с ним нужны стремительность, хладнокровие и четкость, ничего больше, как у конькобежцев на короткой дистанции. Решают секунды. В примерах всё на виду, всё на поверхности. Они поразительны по своей ясности и самой своей конструкцией указывают и подсказывают приемы упрощений… Думать тут не о чем! Решение их должно занять ровно столько времени, сколько нужно для внимательного и аккуратного заполнения нескольких строк в листке.

Так рассчитывал Алеша, и именно так получилось у Харламова: уже на двадцатой минуте после начала экзамена Коля Харламов положил на учительский столик свою работу и первым вышел из класса. Еще немного спустя покончили с экзаменом Толя и Костя Воронин.

А у Алеши сразу случилась заминка. Странно — все было просто и ясно в примере, сомнений не могло быть в правильности действий, предпринятых Алешей, а никакого упрощения все-таки не выходило… Еще и еще раз он проглядывал ход решения — ошибки не было… Да что же это такое?

Он отложил первый пример и взялся за второй, справился с ним в какие-нибудь четыре минуты и опять вернулся к прежнему, загадочному… Нет, результаты получались все те же, нескладные. Что за черт!

Лицо его горело, пальцы начинали дрожать.

А ребята меж тем, один за другим, покидали класс. Даже Скопин, вечный троечник, даже Ленька Скопин, всегда такой медлительный, вялый, с черными печальными глазами, — и тот уже сдал Евгении Николаевне свои листки и меланхолически зашагал к двери.

Снова за окном гудел шмель, но теперь в однотонном звучании его полета слышалось не торжество, не трубное весеннее ликование, а раздражение и гнев перед неведомым препятствием.

Алеша встретился взглядом с Евгенией Николаевной — участие и недоумение выражал этот взгляд. Он вспыхнул, смутился, поспешно склонившись над листком, зачеркнул все написанное. Надо начать этот пример с самого начала…

«Спокойно! Спокойно! Главное — спокойствие и внимательность! — убеждал он самого себя. — Если все решили, даже Ленька Скопин решил… Спокойно!»

Он следил за движением пера по бумаге.

Квадратная скобка, скобка простая, дробь, в числителе вот этот многочлен… Так… Только бы не ошибиться, переписывая… Теперь знаменатель… В знаменателе…

Открылась дверь класса. Вошла Татьяна Егоровна, показывая знаками, чтобы все оставались на своих местах и не прерывали работы.

В знаменателе тоже многочлен, но сразу видно, как его сгруппировать в три обособленные части. Вот так… Так!.. Теперь в каждой части вынести за скобки общие множители, тогда внутри скобок образуются всюду одинаковые выражения. Вот они, вот, получились… И, значит, скобки смыкаются… Вот так!

Алеша еще раз проделал все операции над числителем и знаменателем — никаких перемен! Все одно и то же!

Листок уже был исписан с обеих сторон. Давно отказавшись от прежней мысли решать сразу набело, Алеша принужден был теперь обратиться к Евгении Николаевне за новым, дополнительным черновиком.

Выдавая ему новый листок, единственному из всего класса, она не произнесла ни слова, но тем красноречивее были ее удивление и тревога.

Алеша положил перед собой новый листок, но уже ничего больше не писал. Математичка и завуч вместе отдалились к окошку, там, под ярким солнцем, пошептались, косясь в его сторону. Совсем разные — одна светлая, пушистая, другая с гладко зачесанными, черными блестящими волосами, — они были в то же время неуловимо похожи друг на друга… Чем? Что в них общего? Ничего как будто… Правда, обе всегда хорошо одеваются, обе очень аккуратны, и сумочки у них, кажется, одинаковые… Обе строгие: получить пятерку по алгебре так же трудно, как и по Конституции. Больше ничего общего, и все-таки они очень, очень похожи. «А-а-а, да о чем я только думаю!» — спохватился Алеша.

Надо искать, какая загадка скрыта в числителе, именно в числителе!

Евгения Николаевна стояла возле него, заглядывая в листок. Стояла долго. Потом она вернулась к доске, подчеркнула мелом тот самый пример, сказала:

— Главное — внимательность и спокойствие!

Алеша только с досадой поморщился, — он уже и сам прибегал к этим словам, точно к заклинанию… Не помогает!..

Новый листок лежал перед ним, чистый, нетронутый. Рука не поднималась.

— Прежде чем решать, — еще сказала Евгения Николаевна, — сличите, правильно ли вы переписали с доски…

Алеша замер на мгновение с головой, повернутой вбок, потом недоверчиво глянул на учительницу: что она этим хочет сказать? И почему она подчеркнула на доске именно тот самый пример? Неужели…

Он стал лихорадочно, торопливо проверять, — палец его двигался от знака к знаку, а голова кланялась с доски на листок, с листка на доску. Жарким туманом застлало ему вдруг глаза. Быть не может! Он заставил себя успокоиться и потом сличил еще раз. Сдерживая себя, он недоверчиво всматривался в каждую скобку, в каждую букву, в каждый знак… Так и есть! Лицо его исказилось от боли, от обиды, от бессильного гнева перед самим собой, он даже застонал глухо, сквозь стиснутые зубы. Столько времени потрачено зря! Вот она и вся загадка: на доске в числителе перед одной из круглых скобок минус, а у него на листке плюс… Только и всего!

«Растяпа!» — с яростью выбранил он себя.

Пять минут спустя все было готово. Переписав все решения набело, Алеша уже привстал, собираясь отдать Евгении Николаевне свои листки, но вдруг, опустившись на парту, стал снова писать. Он писал торопливо, со злостью, с нажимом, писал на том же беловом листке, писал экономным, сжатым почерком, чтобы наверняка хватило места, писал, не поднимая головы, стараясь скрыть ото всех обиду и слезы.

— Разве ты еще не кончил? — услышал он возле себя тихий голос Евгении Николаевны и не ответил, только отрицательно помотал головой, продолжая писать все более и более мелкими знаками, добираясь к концу листка на обороте…

— Вот… Теперь все! — объявил он и огляделся: в классе еще оставалось семь учеников. — Все! — повторил он, отдавая листки.

— И отлично! — постаралась утешить его Евгения Николаевна. — Ничего не значит, чуточку раньше или чуточку позже. Иди… — Тут она обнаружила в его беловом листке, что он решил не только свою, правую часть доски, но и чужую, левую. — Ах, вот в чем дело! — улыбнулась она. — Ну, ступай гулять! Иди, иди… Ничего…

Толя в коридоре, давно заждавшийся, двинулся к другу медленными, вкрадчивыми шагами, вопросительно и тревожно вытянув ему навстречу голову.

Прежде из года в год Алеша устраивал после каждого экзамена с высоты балкона на седьмом этаже феерию воздухоплавания: отслужившие свое прямое назначение листки с «билетами» служили материалом для этих опытов. Алеша по возвращении с экзамена домой непременно уничтожал эти «билеты» с криками торжества и восторга, он даже изображал нечто вроде исступленного дикарского танца — ритуал освобождения от школьных оков. Почти физическое наслаждение испытывал он, разрывая на части бумажную пачку и развевая мельчайшие ее клочья по ветру.

В этом году бабушка, когда он возвращался после экзаменов, выпрашивала бумагу для хозяйских, кухонных надобностей. Алеша отказывал ей, но и не буйствовал больше на балконе. Он сберегал теперь «билеты», он складывал программки в особую папку, он сохранял их, как реликвии, как памятные материальные свидетельства своего нового, сознательного труда в школе, одновременно тяжелого и сладостного…

Так постепенно отложены были на память «билеты» по географии, физике, зоологии, химии, Конституции СССР. И вот уже впереди оставались последние, завершающие экзамены — история и литература.

В день истории Алеша освободился очень рано и дожидался Толю на школьном дворе.

Ребята гоняли по солнечному двору футбольный мяч. Как давно уже Алеша не пробовал силы в игре! Пожалуй, он теперь плохой «нападающий»… Незаметно он втерся в чужую игру и только начинал входить во вкус, только ощутил в себе первые искорки беспокойного и счастливого азарта, как его окликнул Сережа Анисимов, спросил, где Харламов.

— А я откуда знаю!

— Поищи. На экзамене он уже был и ушел. А его, понимаешь, директор спрашивает.

— Ну, а я тут при чем?

— Чего же ты сердишься, не понимаю. Обращаюсь к тебе, как к товарищу, ну!.. Надо его срочно найти. Сходи-ка, Громов! Сходи скоренько за ним домой и приведи. Живо!

— Охота была! Да не пойду я за ним. Ну его совсем!

— Директор спрашивает! Понимаешь?

— Мало ли что! Ничего я не понимаю, — ответил Алеша и вернулся в игру.

Но несколько минут спустя его снова позвали, — на этот раз его окликала в окошко Татьяна Егоровна. Он отправился к ней, выслушал ту же просьбу: необходимо срочно разыскать Колю Харламова и привести к Александру Петровичу.

— А почему… почему я?

— Кто же лучше тебя, близкого друга, знает, где его искать! — сказала заведующая учебной частью. — Правда ведь?

Алеше надо бы признаться, что никакие они больше не друзья. Но тогда пришлось бы долго объясняться, а может быть и оправдываться перед Татьяной Егоровной. Скрепя сердце он согласился исполнить просьбу.

Алеша выполнил поручение, как парламентарий, посланный в неприятельский лагерь.

С порога, по старой пионерской привычке, он по-военному вытянулся, как полагалось в особо важные и официальные минуты, и коротко и сухо изложил дело.

Наступила пауза. Коля был смущен и сказал растроганно:

— Спасибо… Спасибо, Алеша!

Тогда Алеша круто повернулся и ушел.

Харламов вскоре нагнал его, шел вместе с ним, рядом с ним, и удивлялся: зачем он вдруг понадобился директору?

Алеша ответил, что не знает, ничего не знает. А только Анисимов и Татьяна Егоровна велели: разыскать и привести!

Странно!

Алеша согласился, что очень странно, тем более что ему сказано было — срочно!..

А в это время в кабинете директора школы происходило объяснение между Александром Петровичем, завучем и классной руководительницей седьмого «А».

Евгения Николаевна выложила все, что думает о Коле Харламове, она высказала также свои предположения о причинах, вызвавших развитие столь неприятных особенностей в душевном складе этого очень одаренного мальчика. К сожалению, ей ни разу не довелось встретиться с его отцом. Но мать Коли она хорошо знает и, кажется, может утверждать, что на помощь в семье Харламовых в разумном воспитании мальчика рассчитывать не приходится. Пятерки, неизменные и действительно блестящие успехи Николая Харламова в школе безнадежно вскружили голову мамаше…

Александр Петрович слушал молча, с суровым видом.

Тогда вмешалась Татьяна Егоровна.

— Я знаю одно, Александр Петрович, — сказала она, — я знаю, что даже взрослые люди с установившимся характером и то меняются, поддаются влиянию, становятся лучше или хуже.

— Спасибо за открытие.

Татьяна Егоровна, возбуждаясь все более, продолжала:

— Образ мыслей и общественное поведение и все душевные качества — это не врожденные свойства. Нет! Не врожденные…

— Еще раз спасибо… Но и это тоже мне отлично известно, Татьяна Егоровна. Скажу вам больше: мы с вами, именно мы, педагоги и воспитатели, несем главную ответственность за формирование характера, за развитие коммунистических навыков у молодежи. И в поведении их, и в мышлении… Так давайте будем прививать эти навыки и бороться с другими, антиобщественными, некоммунистическими… Я нисколько не сомневаюсь, что вы полностью разделяете со мной эту мысль. Но о чем же тогда спор? Объясните, пожалуйста, в каких грехах вы хотите непременно меня уличить?

— В одном. Только в одном: в несправедливом, в непродуманном, простите, в непедагогическом отношении к Харламову, одному из самых лучших наших учеников…

— Вот как!

— Да, вы наказываете его слишком. Юноша выдающихся способностей…

— Я наказываю?.. Давайте по крайней мере внесем ясность. В чем, собственно, выразилось наказание? Харламов провалил немало порученных ему общественных дел, и под конец, когда он оказался также никуда не годным старостой литературного кружка… пришлось снять его. Только и всего? Простите, я не вижу в подобном наказании никакой излишней жестокости, ничего, кроме самого необходимого.

— Нет, не так… не так просто, Александр Петрович. Переменить старосту было необходимо… Но при этом махнуть рукой на мальчика, как на совершенно безнадежного… ожесточиться против него, как вы… Видеть, как все больше учеников сторонятся от него, избегают его, и не принимать никаких мер, как вы… Так упорно, так непримиримо наказывать его своим нерасположением, как вы… Вот о чем я говорю, если вы хотите полной ясности… И чего я не могу понять в вас, как в педагоге, по отношению к этому… такому…

— Знаю! — с раздражением помог своей собеседнице директор. — «По отношению к юноше таких выдающихся способностей», вы хотите снова напомнить мне. Но разрешите прибавить к этому: и выдающегося, даже какого-то воинственного самомнения. Думаю, это развилось в нем в результате педагогического, — иронически усмехнувшись, подчеркнул он, — с младших классов безудержного захваливания… Я наказываю слишком? Может быть… Но болезнь уже так запущена, что необходимы сильнодействующие средства…

— Но не полная же изоляция, Александр Петрович! Не остракизм по отношению к пятнадцатилетнему мальчику! Не всеобщий бойкот какой-то!

— Бойкот? Остракизм?.. Татьяна Егоровна, голубушка, опомнитесь… О чем вы говорите?

— Конечно, вы этого не хотели, но так получилось…

— Если некоторые ребята…

— Многие!

— Если даже многие ребята…

— По моим наблюдениям, очень многие. Может быть, даже все, кроме двух постоянных его друзей — Скворцова и Громова…

— Да… Так позвольте все-таки мне сказать… Если, как вы говорите, все ребята в классе отвернулись от Харламова, до такой степени невзлюбили его, значит здорово же он осточертел им?.. А? Подумайте над этим, Татьяна Егоровна!

Спор этот продолжался бы еще долго, и обе стороны, вероятно, могли бы еще приводить немало доводов и в защиту и в осуждение мальчика, если бы в дверь не постучались.

В следующую минуту в кабинет вошел сам виновник спора. Коля стоял молча у порога, почтительный и встревоженный.

— Здравствуй, Харламов. Присядь, пожалуйста, — сказал ему директор. — Ну!.. Вот… Значит, снова лето и снова каникулы… У тебя когда последний экзамен?

— Послезавтра. Литература.

— Уже послезавтра? Так… Ты куда-нибудь поедешь?..

— Мама сказала — мы поедем этим летом в Коктебель.

— Отлично. А прошлым летом где ты был? В пионерском лагере?

— На даче. В Кратове. В пионерском лагере я никогда не был.

— Ни разу? — изумилась Татьяна Егоровна. — Никогда не был в пионерском лагере?

— У папы дача на станции Кратово.

— Ну да, я понимаю… Очень хорошо, что есть дача. Но все-таки разве тебе не хотелось, — спрашивала Татьяна Егоровна, — никогда не хочется пожить летом вместе с товарищами? С твоими лучшими друзьями, с Громовым, например, со Скворцовым?

— Мы больше не дружим.

— Как? И с Громовым тоже?

— Да, и с ним тоже… Мы больше не встречаемся.

Александр Петрович и Татьяна Егоровна значительно переглянулись.

— С кем же ты теперь? Кто теперь твои товарищи?

— У меня нет товарищей.

Коля, немного отвернувшись, кусал себе то губы, то ногти.

— Простите, — вдруг обратился он к директору, — мне сказали, что вы ищете, требуете меня…

— Без всякого дела… — поспешил ответить Александр Петрович. — Просто мы все вместе, вот я, Евгения Николаевна и Татьяна Егоровна, мы захотели поговорить с тобой, прежде чем расстаться на все лето, поговорить откровенно и дружески…

Директор выбрался из-за стола, подвинул стул и сел так близко к Коле, что колени их соприкасались.

— Послушай, Харламов, — мягко сказал он, — с тех пор, как тебя покритиковали на комсомольском собрании, прошло уже порядочно времени. Ты продумал, за что тебя осудили товарищи, почему они недовольны тобой? Погоди, не торопись отвечать… Мы с Татьяной Егоровной размышляли тут перед твоим приходом… Как это вышло, что ты остался вдруг один? Столько вокруг товарищей, а ты один! Вдумайся хладнокровно: почему так случилось?

Коля старался уклониться от взглядов, настойчиво направленных на него.

— Ну! Харламов!..

Он все молчал, и вспомнилась ему в эту минуту Наташа в весеннюю ночь на ступеньках своего дома, — она бросила ему тогда на прощание несколько негодующих слов и убежала, скрылась…

— Коля! — тихонько и ласково окликнула его Евгения Николаевна, все время молчавшая.

Тогда он повернулся к своей классной руководительнице и поразился выражению ее лица — столько было в нем озабоченности, любви, тревоги; кажется, он никогда не видел такого беспокойного участия даже у матери. Он и смутился и обрадовался.

— Я не виноват, — машинально, с привычной защитной интонацией успел произнести он, но тут же с крутой решимостью, с чувством внезапного облегчения и высокой, до дрожи, захватывающей признательности поправился: — То есть я виноват… И очень, очень виноват!

И смолк опять. Опять вспомнилась ему Наташа. Он видел перед собой сквер и скамью в том сквере напротив памятника героям Плевны. Была и тогда вот такая же минута, когда спазмой повинной готовности сжало дыхание, и все-таки вместо правды и раскаяния он разразился вдруг ложью и отталкивающим самодовольством.

Коля Харламов поднялся с кресла, стараясь не глядеть на директора и учительницу, он признался, что давно уже ищет, как бы загладить свою вину перед товарищами. Но ничего не получается! Ему не верят больше, его сторонятся… Когда, например, он предложил помогать отстающим и слабым ученикам в подготовке к экзаменам, мысль его все подхватили, все ее поддержали, а его самого от дела отстранили. От его помощи отказались. Никто о нем даже не вспомнил.

Что ж, он не может, не смеет, не имеет никакого права жаловаться — вот что он хочет сказать.

И странно — вместе с этими словами, вместе с признанием собственной вины, не унижение испытывал он, а чувство облегчения и даже избавления.

 

37. Счастливый билет

День последних испытаний по литературе в мужской школе за Каменным мостом совпал с днем последних экзаменов по специальному классу на Пушечной улице.

Накануне Наташа впервые за весь месяц позвонила по телефону Алеше. Толя находился тут же и часто перенимал трубку, чтобы дополнить подробностями Алешины сообщения об экзаменах, либо расспросить у Наташи, как прошла у нее музыка.

— Ой, ребятки! — пугливо вскрикивала девочка. — Завтра нас все артисты будут смотреть. Представляете?.. Говорят, комиссия из пятнадцати человек!

— А у нас, думаешь, как? — в свою очередь хвастал страхами Алеша. — Ого! У нас будут завтра представители из райсовета, из комсомола, может быть даже из министерства будут… А еще Григорий Наумович сказал, что один из Союза художников будет, живописец. Он собирается картину писать из школьной жизни и попросил разрешения присутствовать завтра на экзамене.

Наташа сказала:

— Ой, не люблю, когда посторонние!

Алеша сказал:

— А мне все равно. Потому что я все равно никого не вижу, когда отвечаю.

Толя снова перенял трубку и сообщил:

— Подумать только, Наташа! С завтрашнего дня, часа в три, наверное, начинается лето! Здорово, правда?

Наташа ответила, что у нее в три часа еще не будет никакого лета, а гораздо позже. В два часа у них только-только экзамен начнется, потому что артисты с утра заняты на репетициях…

— Толя, Толя, слушайте, — сказала девочка, — дайте мне скорее Алешу!

Толя снова отдал трубку. Алеша долго слушал безмолвно, поглядывая на приятеля с раздумьем и сомнением, а потом сказал в трубку:

— Постараемся, Наташа! Отчего же… Конечно, согласны! Ну, спасибо! Спасибо… И мы тоже желаем тебе успеха!

Разговор окончился, трубка была положена на место. Алеша передал, что завтра, сразу же после экзаменов, они пойдут на Пушечную. И потом все вместе по случаю окончания экзаменов пойдут в кафе есть мороженое — так он договорился сейчас с Наташей… Конечно, если экзамен пройдет благополучно…

В день литературы с утра было пасмурно. С запада наползала большая туча. Далеко и глухо погромыхивало. А на земле все притихло, притаилось, — не шевельнется листва, не чирикнет воробышек, даже шум движения на улицах, казалось, сильно поубавился.

Отец в это утро оставался дома — пришла очередь работать во вторую смену. С непривычки он не находил себе места, мыкался из стороны в сторону: то мешал бабушке убирать квартиру, то упрекал Алешу, что у того в мастерской полный беспорядок, навалено всякого хлама — глядеть тошно.

— Ну, что разворчался? — обиделся наконец Алеша. — Гудит, гудит сегодня… Где я тебе уберусь, когда самые экзамены! Месяц целый вздохнуть некогда. Или не замечаешь?

Было это до того справедливо, что Петр Степанович сконфузился. Тотчас пошел он прочь от сына, побродил по коридору, спрятался на несколько минут в свою комнату и опять выбрался на балкон. Жуя кончики усов, он бормотал что-то над свежей цветочной рассадой и беспокойно поглядывал на темнеющее небо.

Толя со двора, снизу, покликал Алешу — пора в школу! Петр Степанович чуточку еще задержал сына.

— Погоди! — шепнул он, значительно подмигивая. — Я тебе что скажу… Стало быть, нынче шабаш? Последний будет экзамен?

— Последний.

— Ни пуха, ни пера.

— Бывай здоров.

— Стой. Я еще скажу… Придешь с экзамена, а меня-то, как нарочно, и нет… Вот, получается…

— Ничего. И после второй смены не поздно будет поздравить.

— Само собой. А только ради последнего-то дня… — Он опять хитро помигал ему, зовя к себе поближе, сунул руку в карман Алешиной куртки. — По случаю окончания экзаменов с меня магарыч разве не требуется? — И Алеша почувствовал, как отец разжал у него в кармане ладонь. — Может, в самом деле, голубей купишь или еще рыб в аквариум захочешь прибавить… Что хочешь!

Алеша крепко пожал руку отца и побежал к Толе.

Последний экзамен проходил в предгрозовых сумерках. За раскрытыми окнами недвижимая, насторожившаяся тишина. На крыши и фасады домов, на стены класса, на самые лица экзаменаторов и учеников ложилась одинаковая ровная темень.

Экзамен длился час и другой. А туча глухо рычала, собираясь с силами.

Алеша в ожидании, когда его вызовут, написал в тетради: «Как по-твоему, кто живописец?» — и подвинул тетрадь к Толе.

Толя написал в ответ: «Скорее всего, лысый. Видишь, все время карандашиком вертит».

За столом комиссии, кроме знакомых педагогов и представителя райкома комсомола, были трое неизвестных.

Алеша присмотрелся, подумал, написал снова: «Карандашик не факт. Тогда у нас Анечка первая художница, она никогда не выпускает карандашика из рук. Погляди вон на того, в пенсне… Ничего не слушает, только глазеет».

Но Толя внимательно посмотрел не на человека в пенсне, а на притихший, замерший под тучей тополь за окошком и сделал новую приписку: «Пускай хоть в пенсне, какая разница. А гляди, хватит сейчас дождь да зарядит до вечера, Пушечная наша и утонула!»

Как раз в этот миг пронзительным блеском озарило насквозь двор, а там ударил гром такой ярости, такого буйного, клокочущего неистовства, что весь класс вздрогнул, а лысый незнакомец пугливо засеменил к одному из окон. Он поспешно закрывал окно и знаками торопил ребят, чтобы сделали то же с двумя остальными.

Прошло еще минут пять. По стеклам застучали первые, редкие, но крупные капли. Под налетевшим вихрем закручинился тополь. Вскоре послышался шум дождя по крышам. В классе совсем стемнело. Лысый с карандашиком опять поднялся и, все так же ступая на цыпочках, повернув выключатель у двери, открыл свет.

Вдруг спокойный дождь сменился бурным ливнем, с каждой секундой он набирался все большей силы, дошел уже до бешенства, захлестал ураганом, ревом наполнил мир. Казалось, дома должны содрогаться под такими ударами, и было непостижимым чудом, как могут выдерживать подобный напор стекла. Земля и крыши дымились.

— Тебя! — толкнул Толя.

— Громов! — повторил Григорий Наумович.

Алеша, смущенно улыбаясь, косясь на бурю за окошком, прошел к столу экзаменационной комиссии, взял билет и, еще не поглядев на него, отошел в сторону для обдумывания. Такой невиданной, такой величественной и грозной была картина ливня, что он еще несколько секунд не мог отвести от нее глаз.

Но вот он обернулся лицом к товарищам. Толя выразительными кивками спрашивал: «Какой билет?» Алеша глянул наконец, — что за билет пришелся на его долю? Это было ему все равно, он хорошо подготовился по всей программе… Семнадцатый билет!.. Нет, вовсе не все равно!.. Семнадцатый билет!.. Маленький клочок бумажки в его руке был на этот раз свидетельством большой удачи, знаком крупного счастливого выигрыша… Семнадцатый билет — тот, единственный из всех, содержание которого сразу наполнило его силой и восторгом. Торжествуя, он показал Толе на пальцах: 17!

«Капитанская дочка!»

Он может говорить об этой повести целый час, только бы его не остановили! Он повторит слово в слово все, что слышал на уроке Григория Наумовича, добавит еще и свои мысли, чего не найти ни в каких учебниках, ни в каких пособиях!

Шум непрекращающегося ливня за стеклами представился ему теперь отзвуком бурь, властно захватывающих его воображение: так бушевало народное восстание, грозившее смести империю Екатерины и ее временщиков-рабовладельцев; так боролся и потом бесстрашно, мужественно и гордо погибал Пугачев; так противостояла всем роковым испытаниям верная и сильная душа простой русской девушки Маши Мироновой; так прорывался пушкинский гений в далекие годы родной истории…

Алеша не обдумывал билета, он только был вновь переполнен испытанными прежде чувствами: радостью, которая входила в него со страниц пушкинской прозы, и той глубокой, цепкой сосредоточенностью, с какой он слушал незабываемый для него урок Григория Наумовича.

Его позвали к столу. Алеша отдал билет и услышал голос своего учителя, громкий голос, чтобы преодолеть шум грозы:

— «Капитанская дочка»? Ну-те, расскажите нам все, что вы знаете о «Капитанской дочке»!

Вдохновляясь любовью, обретенной за год упорного труда, волнуясь от выпавшей на его долю великой удачи, Алеша сказал, глядя уже невидящими глазами на экзаменаторов:

— Хорошо! Но только… только я прошу, очень прошу… не останавливайте меня. Ну, пожалуйста, — взмолился он, — не говорите «довольно»!

Он услышал смех за столом, и несколько голосов вразнобой ответили ему согласием, — не скажут они «довольно!», раз он так просит…

Летняя гроза бывает быстрой. Случается, налетит она, обрушится с расточительной могучей силой и, вся зараз с гневной яростью излившись, зашумит потоками по задымленной земле, бурно захлещет изо всех водосточных труб, сотрясая их от нетерпения, и неведомыми путями убежит, рассеется с такой же внезапностью, как и нагрянула. И вот уже от былой великой тучи лишь кое-где бегут по обмытому и просветленному небу мелкие, изодранные клочья, и горячее солнце вырывается из плена, и птицы поют, и деревья, отряхиваясь, сбрасывают с себя сверкающую самоцветную капель…

В классе снова раскрыты окна. Светлые и жаркие тени рам преломлялись ломаными линиями по подоконникам, тянулись вниз, к полу, и над этими светлыми отражениями дрожало, курилось еще более тонкое отражение — зыбкого марева испарений.

А Алеша все ликовал, повторяя чудную речь своего учителя, и не слышал — не хотел слышать — уже не раз повторенной просьбы того же Григория Наумовича: «Довольно! Ну, хватит тебе, Громов!.. Довольно!» — и не видел добродушно смеющихся лиц других членов комиссии, которые жестами возражали учителю: «Слово есть слово! Мы обещали не говорить «довольно!»

Алеша видел свет лампочки на потолке — вернее, желтые нити, совершенно обессиленные перед лучами вновь открывшегося солнца. Потом он заметил, что на столе перед неизвестным ему юношей в голубой сорочке лежит рисунок. Алеша вдруг узнал в этом наброске самого себя, с лицом приподнятым и самозабвенным. Руки его отведены за спину, — вероятно, чтобы избавиться от лишних жестов… Алеша стихал мало-помалу и вовсе смолк… Так вот он, гость, художник, живописец! Не лысый с карандашиком и не тот, что в пенсне, а третий из незнакомцев, такой молодой, что его не хотелось принимать в расчет.

— Довольно! — воспользовался наступившей паузой Григорий Наумович.

Алеша напомнил, что в билете есть еще вопросы по синтаксису и…

— Довольно! Довольно! — повторял учитель и обеими руками замахал на него, под одобрительный смех комиссии за столом и ребят за партами.

Час спустя Алеша и Толя уже были на Пушечной, в маленьком дворовом сквере, на той самой скамейке. Но теперь вместо большой снежной горы перед ними был круглый цветник. Вдоль низенькой железной ограды теснилась другая, живая ограда, полная аромата, из кустов цветущей сирени. Дорожка через сквер, ранее узкая, протоптанная меж сугробов, теперь широко раздвинулась, посыпанная мелким-мелким, пружинящим под ногами песком, и с обеих сторон была окаймлена травой.

Зеркальная дверь подъезда, зимой туго поддававшаяся, теперь была раскрыта настежь, и Кузьма со своим табуретиком, выбравшись по сю сторону двери, нежился и щурился на солнце.

Мимо сторожа непрерывно проходили дети, нарядные девушки, женщины пожилых лет. Ребята поглядели, рассудили — чем они хуже других? — и тоже направились внутрь здания, опасливо косясь на дремлющего Кузьму. Но старик не обратил на них никакого внимания, только громко и сладостно чихнул.

В вестибюле скамья гостей была полностью занята. Алеша и Толя инстинктивно подались к этой скамье поближе — дожидаться вместе со всеми, когда закончится экзамен.

Рояль во втором этаже приводил женщин на скамье в трепет, заставляя гадать вслух по звукам: что творится сейчас наверху, в зале с зеркальной стеной?

Балетные мотивы и танцевальные отрывки из популярных опер подымали с места то одну, то другую из женщин. С изменившимися лицами подвигались они к лестнице и перед первой же ее ступенью замирали, как у заколдованной, запретной черты… Ах, как было бы хорошо подняться сейчас наверх, притаиться там у стеклянной двери и смотреть, смотреть! Нет, не перешагнуть магической черты. Ничего не значит, что Кузьма выбрался из темного коридора за дверь, на солнце, — чутье у него дьявольское, вмиг явится перед нарушителями священных законов школы, и тогда все будут беспощадно удалены из вестибюля.

— Мазурка! — вскрикивает одна, спешит вперед и жадно слушает такт за тактом; все остальные на скамье умолкают и неотступно, с глубоким сочувствием следят за выражением ее лица.

Мазурка из «Сусанина» сменяется вальсом Глазунова, потом слышен гопак Мусоргского — дамы на скамье остаются безучастными, лениво перешептываются. Но при первых же звуках вариации из «Раймонды» к ним возвращается оживление.

— Моя! — испуганно вскакивает молодая еще на вид женщина с ласковым и мечтательным взглядом.

Неудержимо влечет ее к лестнице, теперь ее очередь постоять с опущенной головой перед первой ступенькой, пока не закончится наверху танец. Потом она медленно возвращается к «стану», утомленная, рассеянная.

— Поздравляю! — шепчет ей старушка соседка.

— Вы думаете? — с надеждой и робостью произносит молодая.

— Да. Безусловно. Если бы ваша протанцевала неудачно, я бы сейчас почувствовала: это непременно отразилось бы в игре пьяниста… — Старушка, сжимая морщинистый рот в щелочку, так и сказала «пьяниста». — В нюансах сказалось бы, в ритме, в тончайших деталях игры… Уж вы поверьте мне… Поздравляю! От души поздравляю!

Теперь наверху наступила пауза и длилась минут десять.

А после перерыва наверху начались, очевидно, такие важные события, что вся скамья, переглянувшись, разом кинулась к подножке лестницы. Некоторые из женщин, забывшись, даже занесли ногу по ту сторону запретной черты, потом поднялись на самую ступень, и на вторую ступень, даже ухватились уже за гладкие, блестящие, полированные перила, вот-вот готовые к дерзостному движению ввысь…

Кузьма явился перед ними и, грозно шевеля мохнатыми бровями, сказал:

— Не полагается!

— Па-де-де! — взмолились дамы.

— Все равно не полагается.

Женщины отступили.

— Кузьма, голубчик! Дорогой Кузьма! — обступили они его. — Па-де-де из «Лебединого»… Кто это?

— Известно, кто! — неопределенно объяснил Кузьма, но все удовлетворились его ответом.

Кузьма тоже оставался с ними и слушал, склонив набок сверкающую лысиной голову и щуря один глаз.

Вот надвигаются последние такты адажио, музыка звучит все величественнее, все торжественнее. Вот после маленького перерыва следуют одна за другой две вариации, — мужская и женская. Вот отзвучала заключительная «кода». Слышны аплодисменты…

Все внизу безмолвно переглядываются. Кузьма вдруг двинулся вверх, ступенька за ступенькой. Женщины неотрывно, с завистью смотрели на старые его сапоги, потертые, с желтизной; следили, как мелькают, уходя все выше, коричневые, недавно наложенные подметки с еще приметной, еще не стертой чащей белых деревянных гвоздиков.

— Ну, это уже слишком! — очнувшись, начали обмениваться своими соображениями женщины. — Аплодисменты в школе! Аплодисменты на экзамене! Неслыханно! Это уже чересчур, я бы сказала…

— Просто безобразие! Непедагогично, наконец! — возмущается басом сердитая женщина.

— Вы не правы… Вы совершенно не правы! — убеждает ее женщина с добрым взглядом. — Все-таки здесь ведь не простая школа, а…

Сверху послышался прелюд Шопена.

— Что еще такое? Кто же сегодня Шопен? Вы не слыхали, кто Шопен?

— Не знаю… Моя — Чайковский!

— Моя — Прокофьев… Из «Золушки».

— А моя — Бородин!.. Странно! Никто не говорил про Шопена. Не упоминал даже! Не понимаю.

И после Шопена были аплодисменты.

На вершине лестницы вскоре показался Кузьма. Алеша и Толя наблюдали, как он медленно спускался, переступая согнутыми по-стариковски в коленях ногами. Женщины торопили его, опрашивая нетерпеливым шепотом:

— Кто? Кто?.. Да ну же, Кузьма! Что вы молчите? Кто?

Лишь сойдя с последней ступеньки, Кузьма ответил:

— Кто! Кто!.. Ясно, кто! Все она же… Вера Георгиевна попросила ее на бис исполнить Шопена.

Кузьма с гордым видом оглаживал реденькую бороденку. Он уже уходил от женщин, повторяя: «Она!.. Кто же еще… Все она!.. А кому еще в этом классе?» — но женщины следовали за ним неотступно, и сердитая все шипела у него над плечом, до тех пор, пока он не остановился и, смерив ее укоряющим взглядом, сказал:

— А что ж тут такого? Ничего такого нет! Заслужила — так и похлопали. Ваша, бог даст, станцует вот этак, так и вашей похлопают. Обыкновенное дело. Я и сам, за дверями стоял, не удержался, похлопал…

Тут он заметил чужих ребятишек и направился прямо к ним решительным, твердым, неожиданно быстрым шагом.

— А вам чего здесь? Кто такие? Зачем? — сурово шевелил он бровями.

— Здравствуйте, дядя Кузьма! — робко поздоровался Алеша. — Мы тут… Мы ничего…

— А ничего — так и нечего… Ступайте откуда пришли!

— Нам Субботина велела.

— Чего? Как? Что она вам велела?

— То есть не велела, а сказала… Сегодня и у нас и у нее последний экзамен, дядя Кузьма, ну и вот… Она сказала, чтоб пришли… Мы вместе мороженое пойдем есть…

— Мороженое? А-а-а, так бы и говорили… Не признал вас сразу. Это вы, что ли, которые танцевать не умеете?

— Мы.

— Понятно… А ну, пошли! Пошли, пошли, говорю! — сердито закричал он.

Ребята не посмели ослушаться и уходили вслед за сторожем вон из школы. Кузьма выбрался на широкий подъезд, знаками манил дальше, дальше за собой, вошел в дворовый сквер…

— А ну, стойте здесь! — приказал он.

Нерешительно потоптавшись перед газоном, Кузьма неловко прыгнул, но одолеть маленькую зеленую лужайку не смог, зашагал дальше прямо по траве виновато, на цыпочках, пробрался к самой ограде. Здесь, согнувшись, кряхтя, он долго возился у кустов, наломал порядочную охапку сирени, после чего стороной, вдоль железной ограды, вернулся к ребятам.

— Держите! — все так же строго сказал он, передавая им еще мокрые после недавней грозы душистые ветки с гроздьями. — Да ну, берите, когда дают! Слыхали, как Субботина нынче танцевала? По-нашему, по-сокращенному сказать — па-де-де, а потом еще и Шопена на бис. Слыхали? Так поздравить надо! Сейчас она выйдет, отдадите ей сирень-то…

И, сунув в руки ошеломленным ребятам цветы, пошел старик назад, к своему табуретику у зеркальной двери.

 

38. Снова лето

И снова лето.

Ребята почувствовали его наступление сразу же после экзамена по литературе, в третьем часу дня. Оно опахнуло их теплом и радостью на освеженных грозою улицах. Оно просияло им золотыми, жаркими стрелами закатного солнца в миг, когда Наташа, окруженная подругами, принимала из рук в руки охапку сирени. Оно побаловало их в кафе, за столиком с гладкой мраморной поверхностью, разноцветными шариками мороженого в мельхиоровых, запотевших от холода вазочках. Но окончательно, по всей форме, утвердилось оно спустя два дня, когда Алеша и Толя получили годовые табели с вписанной в них благодарностью от педагогического совета.

Был субботний вечер. Во всякую субботу можно было и видеть, и слышать, и даже обонять приближение выходного, праздничного дня — оно сказывалось в звучании особенных субботних голосов дома, в самом выражении лиц и взглядов, и в непременных, распространяющихся на всю квартиру, сдобных, вкусных запахах домашнего печенья, только что вынутого из духовки… Но сегодня выдалась суббота не простая, а особенная, исключительная: за нею открывались летние каникулы, и ей предшествовали уже не короткие недельные итоги трудовых буден, а все события осени зимы и весны зараз, результаты долгого и сложного с честью прожитого учебного года.

Поздний час. Семья отужинала. Алеша вышел на балкон.

Внизу, на асфальтированном участке двора, молодежь танцевала под баян. Девушки и парни кружились молча и деловито, лишь изредка обмениваясь замечанием или смешком.

Алеша давно заметил странную особенность акустики в этом узком пролете двора: снизу вверх доносится каждый, даже самый слабый звук, даже шорох подметок и каблуков, переступающих в танце по асфальту: с высоты же балкона на седьмом этаже приходилось кричать изо всех сил, чтобы быть услышанным на земле.

Молодежь внизу, немного поплясав, уходила вместе с баянистом за ворота. Звонкий девичий голос затянул песню о Москве, басовые лады гармони тотчас бережно охватили мелодию, понеся ее на себе. Разом к песне присоединились другие голоса, мужские и женские. Некоторое время песня еще слышалась за воротами, потом она удалялась, замирая… И вот уже наступила глубокая ночная летняя тишь. Спокойно и величаво простерся перед Алешей океан московских крыш.

Алеша залюбовался привычной, но никогда не теряющей своей волшебной силы панорамой города и вдруг уловил снизу знакомые голоса: на полупути между большим многоэтажным домом и маленьким «красным» стояли Толя и Коля, переговариваясь друг с другом. В первую минуту Алеша даже не поверил себе… Он далеко перегнулся над оградой, настороженно вслушиваясь. Но и без того каждое слово отчетливо долетало к нему.

Харламов покончил с «эскимо» на щепочке, вытер руки платком и затем еще похлопал ладонью о ладонь, и эти звуки тоже пронеслись над двором громко и ясно, как будто с расстояния в два-три шага от Алеши.

— Да, я не хотел, — сказал Харламов, — не хотел, а все-таки все само собой так оборачивалось. Ты скажи ему… Хорошо?

Прошло несколько секунд в совершенном молчании, потом Коля спросил еще раз:

— Скажешь?

Тишайший и нежный, подобный звукам флейты, свист был ему ответом. Так случается с Толей, когда он бывает захвачен врасплох и хочет выиграть время для ответа.

— Конечно, я понимаю, — продолжал Харламов, — пусть из этого ничего не выйдет и мы не будем никогда больше друзьями… Но ты все-таки скажи Алеше… Просто я хочу, чтобы вы оба знали, что я очень жалею.

— Хорошо, я скажу.

Толя снова посвистел задумчиво, потом прибавил:

— А как же ты говорил, что в Коктебель собираешься?

— Теперь не поеду. Мама настаивает, а я отказался, потому что так лучше.

И тут, объясняя свое новое решение, Харламов передал свой разговор в директорском кабинете с Александром Петровичем, с Татьяной Егоровной и Евгенией Николаевной, потом о новой встрече с заведующей учебной частью и о вызове на бюро райкома…

Так узнал Алеша, что школа и райком комсомола привлекли Харламова для работы вожатым в одном из летних пионерских лагерей под Москвой.

Завуч и классная руководительница убеждали Колю непременно поехать на лето не в Коктебель с мамой, а именно с ребятами в пионерский лагерь. Там он дружно поработает вместе с другими вожатыми, там он и отдохнет отлично.

— Я согласился. Не знаю… Мне еще никогда не приходилось жить в пионерском лагере. И вожатым я не был. Но мне в райкоме сказали, чтоб я не сомневался, что мне там помогут…

— Конечно, справишься, — успокаивал Толя, — если захочешь… Кто-кто, а ты справишься, если по-настоящему возьмешься.

Они поговорили еще немного и разошлись, пожав друг другу руки.

Алеша выждал, пока Харламов скроется в своем подъезде, и крикнул:

— Толя!

Но тот уже обогнул длинный низенький дом.

— Толя! — кричал Алеша громче и громче. — Толя!

Зов его не достигал земли, но привлек отца из глубины квартиры.

— Чего надрываешься? — удивился отец. — Какой тебе может быть Толя сейчас? Скоро двенадцать!

Отец, притворно кряхтя, расположился на холщовом стуле.

Огни по городу блестели, чем дальше, тем гуще. На близком расстоянии они отмечали собою линии улиц и мостов, дуги площадей, квадраты зданий, на дальнем — толпились бесформенной, разбросанной массой, лучились несметными точками, а еще дальше, на самом горизонте, сливались в рыжую мглу, в светящуюся, необозримую пыль Галактики, усеявшей землю.

Отец и сын посидели некоторое время молча, и, должно быть, оба почувствовали, что уже была однажды такая же ночь, с теми же тихими звездами на небе и на земле.

— Ты чего улыбаешься? — спросил отец.

Алеше хотелось сказать, что вспомнился ему сейчас разговор с отцом на балконе в одну из последних ночей августа и что ему смешно теперь кажется, каким он был тогда вздорным, бормочущим всякие глупости, мальчишкой. Но сказал он только:

— Так… Чепуха… И говорить не стоит.

— Мне, то же самое, чепуха в голову лезет, — усмехнулся отец. — Например, про голубиного игумена.

— Про кого?

— Да это мне годов восемь от роду было, знавал я одного человека. Охотник. Голубей у него! Штук, наверное, до ста порхало. Был хороший сапожник, из мастеров мастер. А дело свое забросил, ничего больше не хотел знать в жизни, кроме своей стаи. Вот и прозвали его «голубиный игумен».

— А что это такое — игумен?

— Монах. В монастыре главный над монахами монах. Понятно?

— Пока не очень.

— Значит, затворился человек, прикрылся от настоящей жизни голубиными крыльями, вот и выходит — «голубиный игумен».

Алеша внимательно вгляделся в отца: нет, не шутит…

— А к чему это ты?

— А так… Вроде тебе в предупреждение. А то построишь себе маленькую будочку, заведешь для начала парочку бие…

— Почтовых белых я заведу, с хохолками и с красными ободками у глаз, как в очках. Какие еще такие бие? Никогда и не слыхал про таких.

— Ну, почтовых, все одно. Голова твоя горячая, жадная. Глядишь, за парочкой другая парочка придет, а там и десятка захочется, большой стаи. Не разрослась бы твоя будка во весь балкон!

— Ладно. Может, как-нибудь и не разрастется.

— А бие… есть такие! На юге турманов так называют. Здесь — турман, там — бие. Понятно?

— Про бие больше вопросов не имею.

— Гляди же, Алешка!

Тут Александра Семеновна — опять-таки совершенно как в далекую августовскую ночь — покликала:

— Петя! Алеша! Где вы там? Пора спать!

Она пришла на балкон, помечтала немного о том, как разрастутся скоро цветы на балконе, еще гуще прошлогоднего, — вот здесь настурции и табак, вот здесь вьюнки, здесь ноготки.

— Мы еще посидим тут с Алешей, — сказал отец, — потолкуем чуть. А ты ложись, Саша. Устала небось?

Она вскоре ушла, и отец, вздохнув, вернулся к прежней мысли своей:

— Гляди, говорю, Алеша. Только головы не теряй с голубями этими. Слышишь?

— Слышу. Будь спокоен.

— А с заводом как? Твердо?

— Твердо.

— Значит, осенью?

— Да, наверное, осень будет, когда я на завод приду в первый раз, — ответил Алеша со странной улыбкой, одновременно и мечтательной и лукавой. — Непременно быть мне токарем. О другом и думать не желаю. Как ты, как дед, буду и я жить по той же специальности. Только не теперь, папа, не этой осенью, приду я к тебе в цех, а годика через три, не раньше… Ладно?

— О! — отец поднялся во весь рост. — Ладно ли? А чего же я и добиваюсь? Алеша! Верно? Дальше учиться надумал?

— Обязательно. А то, боюсь, не токарь из меня будет, а слезы.

— Вот это, сынок, да! Это я понимаю… — Отец поспешно сдвинул два холщовых стула вплотную, суетливо усадил Алешу, сам снова пристроился рядом. — Слушай… Вот это здорово! Тогда вот что… тогда я свое замечание про игумена снимаю.

— Правильно. Ни к чему оно.

— Тогда вот что… — Он повозился на стуле так, что деревянные сочленения громко затрещали, заскрипели. — Тогда я и по голубям тебе товарищ. Ведь я по голубям мальчишкой вот какой специалист был! Слушай… Ах, хорошо! — Отец расчувствовался, и на обычно строгом лице его с толстыми, седеющими усами вдруг проступил совсем мальчишечий, шалый восторг. — Запустишь всю стаю, понимаешь… Сначала они над самой крышей летают, вьются кругами, радуются воле, бьют крылами звонко, как ладонями. И только свист идет от машистых движений, шелковый свист, понимаешь, атласный. Ну, а потом, конечно, уйдут высоко, точками мелькают в поднебесье, тут уже ничего не слыхать. Зато тебе другое удовольствие: любуйся, задрав голову, пока шее невмочь. И уже вся синь небесная, и воздуху пропасть, и облачка, что плывут и странствуют над тобой, — все это пудами входит в тебя, пока не перемешается в глазах и не заструится, не заиграет, не запляшет перед тобой змейками, цепочками, кружками.

— А правда, говорят, — перебил Алеша, — правда, что унеси голубя хоть за сто километров — непременно к себе в будку вернется?

— Да ведь как! Только выпусти его — сейчас, паршивец, взовьется повыше, а там берет направление, как по ниточке, и без посадки домой. Ай, будь ты неладна! — вдруг восхитился он. — Алеша, знаешь, что? Слушай!

— Ну, слушаю.

— Вот что, понимаешь… — И уже не замечали ни тот, ни другой, что оба говорят шепотом, и оба, таясь, оглядываются на балконную дверь, нет ли за нею посторонних свидетелей. — Тогда давай, знаешь, что… Давай сразу не парочку купим, а штук шесть. И им веселее, и нам интереснее.

— Давай. Тогда будку другую надо, побольше.

— Ясно! Строй с запасом. Это мы еще обсудим… А купим сразу три парочки. Факт! Матери пока ничего не скажем, а она потом вместе с нами будет довольная. Шесть штук. Стая! Чтоб было на что поглядеть…

Отец уперся одной рукой в колено Алеши, а другой округло шевелил в воздухе, нашептывая всякие истории с голубями, памятные ему с малых лет.

Алеша слушал, слушал и вдруг рассмеялся.

— Говоришь, головы терять не надо? — спросил он. Отец сразу смолк, пристально поглядел на него, потом тоже усмехнулся, поглаживая усы.

— Ни в коем случае! — ответил он. — Нет! И мы, сынок, не потеряем с тобой голов. А игра — ничего. Хорошая игра любому делу не помеха, а радость…

Далеко, за бесконечными крышами города, толпы лучистых точек как будто озорно перемигивались, подслушивая двух ночных собеседников на балконе.