В пятницу, во второй половине дня, Евгения Николаевна заканчивала дополнительные занятия с несколькими учениками седьмого класса. Их было девять, в том числе Алеша и Толя.
Готовясь отпустить мальчиков, Евгения Николаевна еще раз напомнила им, что сегодня родительское собрание.
— Скажите дома, чтоб непременно приходили… В восемь часов!
А было уже шесть и давно стемнело.
Ребята, освободившись, буйно кинулись вниз по лестнице, к раздевалке. Мелькнул один пролет, круто, на бегу, повернулся другой, и вдруг Толя, цепляясь свободной от сумки рукой за перила, притормозил бег. Гладкое, полированное дерево засвистело под его ладонью.
Алеша, бежавший впереди, оглянулся, подумал: «Директор!» Но никого вокруг не было, кроме уборщицы на площадке, подбиравшей в совок остатки сора.
Алеша снизу подивился на товарища: «Что с ним?» Толя застыл на верхних ступенях лестницы и со странным выражением лица прислушивался… к чему? Тишина была в опустевшей школе. Хлопали внизу двери — это убегали только что занимавшиеся вместе с ними ученики. Где-то звучало радио да из ближайшего коридора доносился легкий, едва уловимый гул вентилятора.
Алеша поднялся к приятелю.
«Что с ним?.. Забыл что-нибудь?..»
— Погоди! — шепнул Толя.
Алеша подождал. Но друг его не двигался, молчал и, скосив глаза, слушал неведомо что… Губы его приоткрылись в улыбке.
Да что с ним? Пойдет он сегодня домой или нет?..
— Сейчас… Погоди, — все так же, едва слышным шепотом. Потом он глубоко вздохнул. — Неужели не слышишь?.. — спросил он. — Репетиция идет!
— Да это же радио!
— Скажешь тоже! Когда ты слыхал, чтоб по радио настраивались?
В самом деле, в эту минуту стройные звуки сменились беспорядочной пробой инструментов — слышны были легкие звоны щипковых, тяжеловесные рулады духовых.
— Музыкальный кружок! — с завистью произнес Толя.
Видно было, как ему хочется побежать вверх и хоть издали, хотя бы сквозь закрытую стеклянную дверь зала, поглядеть на ученический оркестр. Но нельзя, время позднее, приходится спешить домой.
— Репетиция! — еще раз мечтательно произнес он и стал медленно спускаться по ступеням.
Если Толя так любит музыку, почему он перестал играть, бросил кружок?.. Ведь он уже лучше всех играл на аккордеоне!
— Почему! — Толя прибавил шагу. — А где время взять — и на школу, и на домашние уроки, и чтоб в кружке играть, и… и на все?!
На улице сильный ветер раскачивал голые деревья, фонари швырялись тенями, рябились желтые от света лужи.
Во дворе, у щербатого большого камня, откуда приятели обычно расходились в разные стороны, Толя спросил:
— У тебя кто пойдет в школу? Мать?
— Конечно. Отец еще на заводе.
— Знаешь, что? Алеша, вот что… Пожалуйста, скажи Александре Семеновне, пусть она и про меня спросит… Ладно?
— А ты своим так и не сказал? Боишься?
— У нас хоть говори, хоть не говори… Кто пойдет? Матери вздохнуть некогда.
— Отца пошли!
— Отца! Пошлешь его… отца! Ну, я пошел! — вдруг крикнул Толя, и, кажется, слезы блеснули у него в глазах…
Он побежал, неосторожно влетел с бега в большую лужу, она вспыхнула под ним, брызнула, обдав чуть не по самые колени. Толя, не задерживаясь, бежал дальше и в следующую секунду скрылся за входными дверями «красного».
Алеша поглядел вслед — что это опять с ним? — конечно, посочувствовал товарищу, даже погрустил, но немножко, самую малость, и отправился к себе.
Взобравшись на площадку шестого этажа, он испробовал звонок. Алеша всякий раз не просто звонил у своих дверей, а именно проверял действие глушителей и регуляторов, которыми он, по вольной прихоти, менял чуть не каждую неделю характер и тон звонка. На этот раз язычок извлекал из чашечки дробное, простуженное хрипение. Пока бабушка не открыла ему двери, он все держал палец на кнопке.
— Это я! — громко, во всю силу легких, объявил он.
— Тьфу! — с досадой отплюнулась бабушка и тут же спокойным голосом прибавила: — Не слепая, слава тебе господи!
— Мама! — с прежней силой крикнул Алеша с порога. — На родительское! В восемь часов! Явка обязательна!
Александра Семеновна расчесывала волосы перед зеркалом, во рту у нее были зажаты шпильки. Она сказала сквозь сомкнутые губы:
— Что шумишь? Видишь, собираюсь.
Пока мать одевалась, он все смотрел на нее. Что-то скажут нынче в школе? Он знал: в доме хорошо или плохо, празднично или грустно — смотря по тому, что происходит за стенами дома: у него в школе, на заводе у отца, в бухгалтерии у матери… С чем-то вернется сегодня мать?
Вот она застегнула жакет, надела шляпу, вот велела Алеше подать ей пальто.
— Ну, как считаешь, очень стыдно мне будет перед чужими людьми или не очень? — спросила она, уходя, и Алеша в ответ только неопределенно сморщился.
— Ты спроси и про Толю, — сказал он. — А то у него некому пойти.
В школе в этот вечер собирали родителей всех пятых, шестых и седьмых классов. В вестибюле школы дожидались родителей классные руководители, старшая пионервожатая и ученик девятого класса Анисимов Сергей, секретарь бюро комсомола.
Евгения Николаевна в своем неизменном темно-синем костюме в полоску и с галстуком-бабочкой на светлой блузке, встречая родителей, перебрасывалась с ними приветствиями или короткими замечаниями и направляла в класс.
— Варвара Алексеевна, а где же ваш муж?.. Жаль, очень жаль… Кажется, товарищ Скопин? Здравствуйте! — пожимала она руку человека в желтой кожаной тужурке. — Простите, как ваша фамилия?.. Да, ваш сын у меня в классе. Будем знакомы. Евгения Николаевна. Подымитесь на третий этаж, в седьмой «А»…
Или она без всяких слов, издали, одним наклоном головы, провожала тех заботливых отцов и матерей, которые часто бывают у нее и сами знают, куда идти.
Анечка и Сережа Анисимов стояли несколько в стороне от педагогов и нервничали. Им все казалось, что родителей на свете слишком мало. Они вполголоса упрекали друг друга.
Было уже половина девятого. Неужели родительские собрания проваливаются? Анечка все сильнее беспокоилась. Вот уже и девять!
— Недостаточную работу мы провели… Недостаточную! Так я и знала! — она постукала тупым кончиком карандаша по ладони.
— Что вы такое знали? — начинал раздражаться Сережа Анисимов.
— А то! Конечно, надо было весь актив мобилизовать, а не так, как мы… Надо было по всем домам разослать… Я говорила!
— Послушайте… Марианна Сергеевна! — и уж если Сережа назвал Анечку по имени-отчеству, значит сильно доняла она секретаря комсомола.
Еще минута-другая — и они непременно поссорились бы, если бы Евгения Николаевна не поспешила к ним на выручку.
— Скоро начнем! — ободрила она, догадываясь о причине, вызвавшей на их лицах такое возбуждение. — Мне и самой не по себе, — призналась она. — Первая в году встреча с родителями! Это… это очень важно!
— Ну, конечно! Я и говорю: мы в этом году безусловно прошляпили… — И тут же, смутившись, поправилась: — Совсем плохо подготовились.
— Нет, почему же… Родители идут, как всегда: не слишком много, но и не так уж мало.
— Как же? — недоверчиво произнесла пионервожатая. — Вот вы сами сказали, что вам не по себе. Почему же вы так сказали?
— Почему! Потому, что жду многого от этих встреч… Обманываюсь иногда, разочаровываюсь, но всегда жду.
И вот, наконец, пора было начинать. Анечка попросила у Евгении Николаевны разрешения присутствовать на ее беседе, и они вместе отправились наверх.
Вступительное слово Евгении Николаевны было кратким, но решительным. Программа в седьмом, выпускном, очень большая, и требования к ученикам в продолжение учебного года и на экзаменах будут высокими. Необходим точный и твердый режим домашних занятий, а большинство ребят дома живут без настоящего контроля, и нельзя рассчитывать, что дети сами смогут изо дня в день разумно делить свое время между трудом и досугом…
Пока Евгения Николаевна говорила вот так, вообще, не ссылаясь на отдельные примеры, союз школы и семьи казался прочным. Но она хорошо знала, что сию минуту, с переходом от общих слов к обсуждению живых ученических дел, непременно найдутся среди родителей и такие, что будут готовы тотчас обратиться из дружных союзников в непримиримых противников. Вот почему, склонившись над списком учеников с первыми показателями их успехов в этом году, Евгения Николаевна примолкла в поисках осторожных и точных выражений.
— Скопин Леонид! — назвала учительница, руководствуясь не алфавитным списком, а знакомыми, сидящими перед нею лицами.
— Есть! — бодро откликнулся плотный брюнет в кожаной тужурке, пахнущей дождем и мазутом.
— У вашего Лени двоек нет, — сообщила Евгения Николаевна, и круглое лицо Скопина стало еще круглее. — Да-а-а… И все-таки не имею оснований быть довольной. Никаких оснований! — Только что осчастливленный отец снова насторожился. — Тройки… Сплошные тройки, только по черчению «пять». Мальчик учится весьма посредственно…
Сказав это, она в продолжение многих минут не упоминала больше про Леонида Скопина и снова обратилась к общим рассуждениям: у иного пятерки, одни пятерки, и все-таки есть у педагога о чем с тревогой посоветоваться с родителями. Потому что школа и семья вместе отвечают ведь не только за знания своих питомцев, не только за культуру их мышления и поведения, но также и за нравственные качества, за моральный уровень, за душевную стойкость, даже за самое сокровенное в мыслях и чувствах школьников. Родители лучше знают своих детей — это естественно, — и педагоги без родительской помощи, без их сочувственного и доверчивого содействия могут оказаться бессильными. Какие события домашней жизни влияют иной раз на развитие мальчика? Что тормозит вдруг его успехи? Чем вызывается неожиданный упадок трудолюбия и любознательности?
— Мы с вами собрались не ради простенькой информации: такие-то и такие отметки у ваших детей, — объяснила Евгения Николаевна.
Анечка сидела в глубине класса и внимательно следила за каждой фразой учительницы. Старшая вожатая, поступившая на заочное отделение педтехникума, училась искусству школьного труда всюду — и на родительских собраниях.
Она огорчилась за Скопина. Вот он сидит теперь смущенный, обиженный. Что ему до общих рассуждений о союзе школы и семьи, если классная руководительница недовольна его сыном без всяких видимых причин!
— Скажите, — вновь обратилась Евгения Николаевна к забытому родителю в желтой кожанке, — что поделывает ваш Леня дома? Есть у него какие-нибудь особые привязанности? Не заметили ли вы, чтобы он горячо увлекался каким-нибудь делом?
Родитель молчал.
— В прошлом году он, кажется, возился с авиамоделями… Нет? Я ошибаюсь?
— Точно. И теперь занимается.
Старший Скопин, желая показать с самой лучшей стороны Скопина-младшего, энергично и кругообразно шевельнул перед собой сжатыми кулаками. Жест этот, ни в малой степени не соответствуя авиамодельным забавам сына, красноречиво свидетельствовал, что отец — шофер, чьи руки привыкли к баранке автомобильного руля.
— Сын на техническую станцию ходит, — прибавил он с приметной гордостью. — Занимается. Точно.
— И в этом году ходит? Отлично! Ну, вот видите! Значит, он уже не такой безнадежно вялый мальчик, каким кажется.
Евгения Николаевна направилась ближе к Скопину, подошла совсем вплотную к парте, за которой тот сидел, и легонько побарабанила по ней пальцами.
— Вы могли бы мне очень помочь, — сказала она.
Анечка насторожилась еще более прежнего и даже приложила карандашик к губам.
— Леня ваш всегда такой медлительный, и взгляд у него рассеянный, печальный, скучный. Кажется, ничто его не интересует, ко всему на свете он равнодушен… Дремлющая, сонная душа… А это, оказывается, совсем и неверно. Вон какая у него стойкая привязанность к техническим занятиям! Отсюда, очевидно, и его любовь к черчению. Ясно? Не правда ли?
Она просила отца помогать ей: надо терпеливо добиваться, чтобы Леня занялся школьными предметами с тем же увлечением, с каким он отдается приватным занятиям на технической станции. Надо разбудить в нем самолюбие, чтобы не довольствовался самым малым — одними тройками. Надо привить ему охоту к соревнованию с товарищами…
— Конечно, это не так просто, — предупредила она, возвращаясь за свой столик. — Одними внушениями, скучными назиданиями и поучениями мы ничего не добьемся. Воронин Константин! — назвала она фамилию другого ученика, но тут же на некоторое время снова вернулась к делам Леонида Скопина: — Будем действовать вместе и в школе и дома, будем с вами, товарищ Скопин, чаще встречаться, советоваться, подсказывать друг другу, и я уверена — мы расшевелим Леню, раздуем в нем живую искорку…
Еще так недавно Анечке было жаль родителя в желтой кожаной тужурке — таким выглядел он огорченным, — теперь он снова шевельнул в воздухе сжатыми кулаками, точно круто направлял руль невидимой машины по новому пути.
— Константин Воронин! — повторила учительница. Худенькая женщина в теплом вязаном платке еще раньше поднялась с места, дожидаясь. — Садитесь, пожалуйста. Сидите! Сидите!.. Костя ваш учится хорошо. Очень хорошо. — Пожилая женщина глубоко поклонилась, стягивая плотнее на груди платок обеими руками. — Никаких замечаний не имею. — Снова поклон. — Случается, правда, пошаливает, иной раз любит покуролесить на уроке, лишь бы рассмешить товарищей. А однажды цирковой номер показывал. Правда, в перемену. Стоял на парте вниз головой. — Мать Воронина и тут молча поклонилась. — Но я думаю — все это не беда, пройдет… Это, наверное, от избытка энергии. А ученик он хороший и общественник настоящий, добрый, отзывчивый товарищ, недаром его в комсорги выбрали… Да вы садитесь! Сидите, пожалуйста! — упрашивала Евгения Николаевна, но женщина в большом платке все стояла и кланялась.
Покончив с Ворониным Константином, классная руководительница перешла к Громову Алексею и тут в явной нерешительности задумалась. Алеша составлял для нее едва ли не самую трудную педагогическую задачу. Так она и сказала Александре Семеновне.
— Нет, нет, — поспешила она успокоить Алешину маму, заметив, как та горячо вспыхнула от стыда перед столькими свидетелями, — я вовсе не собираюсь огорчать вас плохими отметками…
Она подошла к Александре Семеновне и заговорила совсем тихо, так тихо, точно не хотела посвящать остальных родителей в этот особенный случай своей школьной практики:
— Трудный, очень трудный и сложный характер у Алеши, я одна никак не могу разобраться… Иной раз он кажется рассудительным и вдумчивым, гораздо старше своих лет, а то вдруг совсем ребенок… Или без всякой видимой причины заупрямится, становится колючим, дерзким, ощетинится, как зверек, нападает на него какая-то враждебная угрюмость — сладу тогда нет.
— Стесняется? — нерешительно высказала предположение Александра Семеновна.
Все в классе, и особенно Анечка, напряженно ловили каждое слово в этих объяснениях, которым учительница, казалось, хотела придать секретный характер.
— Трудно мне с ним.
— И дома он нас замучил. Вбил себе в голову, чтобы кончить с учебой и скорей на завод.
— Что? Разве? Я ничего не знала…
— Отец ему и думать запрещает, а он свое — на завод и на завод!
Новость эта весьма обеспокоила учительницу. Ей хорошо известны были добросовестность и старательность мальчика, она верно угадывала в нем чувство долга и ответственности, она находила в нем также и самолюбие, и гордость, и достоинство… много хороших качеств, а плодов они не давали. Алеша ожесточался у нее на глазах, и вот уже, оказывается, силы в нем надломились, он больше не хочет учиться и надумал бежать из школы…
Евгения Николаевна, засунув руки в карманы жакета, прошлась меж рядами парт, достигла Анечки, глянула прямо на нее и, кажется, не увидела, не заметила.
— Да, не могу разобраться, — еще раз пожаловалась она, вернувшись к своему столику, и постояла здесь молча, размышляя, колеблясь. — Знаете, что, — решила она, — Александра Семеновна, давайте встретимся с вами отдельно, на будущей неделе… скажем, в четверг, часиков в восемь вечера. Хорошо, если бы вы пришли вместе с мужем. Втроем потолкуем подробно и разберемся как следует… Идет?
Только теперь Анечка начинала понимать, что разговор об отметках для Евгении Николаевны был лишь поводом для совместных с родителями размышлений о формирующихся характерах мальчиков. В особенностях душевного склада ребят она искала первопричины всех школьных успехов и неудач. Прочная дружба с родителями, укрепление связей школы с семьей — вот чего добивалась классная руководительница в этот вечер.
Анечка, пожалуй, впервые в жизни приходила к столь сложным выводам в своих наблюдениях, и по этому карандашик все быстрее вертелся меж ее пальцами — верный знак сосредоточенности. Некрасивое, в веснушках, лицо застыло в благодарном любовании.
Вот Евгения Николаевна стоя склонилась над списком учеников, сделала в нем новую пометку, назвала еще одну фамилию. Тут неожиданно разыгралась сцена, ошеломившая пионервожатую своим безобразием. Классная руководительница столкнулась на этот раз с матерью сварливой и вздорной, с одной из тех, уже редких в наше время матерей, для которых семья и школа — два непримиримых, обреченных на вечную вражду лагеря. Такие матери подозревают в педагогах одну лишь злую несправедливость к детям, всегда готовы винить их в отвратительных кознях и вероломстве.
Несмотря на то, что Евгения Николаевна вполне одобрительно отозвалась о мальчике, мать сразу ринулась в бой, громко крича и неистово жестикулируя.
— Загоняли детей, дышать им и то некогда! — воинственно жаловалась она всему собранию. — Шутка — сидят малые ребята за уроками до ночи! Ни пошалить им, ни поиграть. Так хоть бы жалели, считались… Ноль внимания!
Она обругала географа за то, что тот поставил ее сыну четверку, в то время как она голову свою прозакладает, если мальчишка всю географию от корки до корки не знает на «пять» с плюсом. Сильно досталось от нее и учительнице немецкого языка, она даже обозвала Капитолину Андреевну «фрицем», потому что у нее больше тройки не дождешься, хоть лопни от старания.
— Га!.. Тройку по немецкому! Это моему-то! — Она поворачивалась в разные стороны со сверкающими глазами, призывая все парты разделить с ней негодование. — Да у меня, понимаешь, старший сын на побывку приехал, — еще круче возвысила она голос и начала от слова к слову отстукивать кулачком по парте, — лейтенант он, из Германии, из самого Берлина сейчас, так он хоть обедать садится, хоть в кино идет, хоть сапоги чистит — обо всем с младшим братом исключительно по немецкому… А мальчишке — тройку? Большего не заслуживает?
Анечке казалось, что на глазах у нее прахом рассыпается союз, только что представлявшийся ей таким дружным. Обиднее всего, что другие родители за партами в классе не только не возмущались, не протестовали, но смеялись, как школьники, обрадовавшиеся: озорной выходке товарища. Да и сама Евгения Николаевна, по-видимому, вовсе не испытывала никакой: обиды, тоже улыбалась и только машинальными движениями ощупывала волосы у себя на висках и затылке, как будто проверяла, не растрепалась ли прическа от этакой бури.
Да что же они все! Анечка поднялась с места, готовая кинуться вперед и загородить собой Евгению Николаевну. Но в это время с задней парты поднялся человек в суконной гимнастерке, в сапогах с короткими: голенищами, подошел к разбушевавшейся родительнице и осторожно охватил ее плечи.
— Тихо, мамаша! — спокойно, но властно произнес он. — Наговорила — и хватит. Языку своему больше воли не давай, он у тебя, мало сказать, бестолковый. А садись и послушай лучше, что люди скажут… Ну будет тебе, будет, говорю! — прикрикнул он.
И, ошеломленная этим внезапным вмешательством, чувствуя на плечах неодолимый нажим крепких рук, грозная мамаша еще с раскрытым, но уже и безмолвным ртом свалилась на свое место.
— Простите, Евгения Николаевна, — обратился тогда к учительнице человек в коротких сапогах, — стыд какой! Не сердитесь на эту женщину, она, окромя смеха да еще, может быть, сочувствия к своему невежеству, ничего больше не заслуживает. Она и сама посидит, одумается и тоже устыдится всего того, что здесь намолола… А ты, мамаша, — поворотился он к усмиренной воительнице, — ты пойми, о чем тут разговор. К примеру, я сегодня в школу впервой пришел, а то все жена ходила. И мне нынче яснее ясного открылось, какое великое дело делает наша школа: не только, что уму-разуму учат здесь наших ребят, не одни только знания дают им, не зная устали, а еще о том болеют, чтобы души у них у всех распускались, как дорогие цветы у хорошего садовника, во всей своей красе и силе! Пойми это и не конфузь нас всех. — И, возвращаясь на свое место, он еще раз попросил учительницу: — Не принимайте близко к сердцу, Евгения Николаевна…
Анечка с облегчением опустилась на парту. Минуту спустя собрание потекло по прежнему руслу.
Трудный выдался сегодня для классной руководительницы седьмого «А» денек. С самого утра в школе, а уже стрелка часиков на ее браслетке перевалила за одиннадцать. Утомленным голосом пожаловалась Евгения Николаевна, что опять нет никого из Скворцовых: такой способный мальчик Толя, но что-то с ним случилось и опять у него двойка по Конституции.
— Харламов Николай!.. Ну, у Харламова, как всегда, пятерки. Сколько предметов, столько и пятерок… Но боюсь, Варвара Алексеевна, боюсь, что растет Коля чересчур самоуверенным. Я вас очень просила, чтобы пришел сегодня ваш муж. Вы передали ему мою просьбу?
— Владимир Павлович очень занят.
— Но вы сами говорили, что он очень тревожится за Колю. Как не выбрать времени хоть однажды поговорить в школе о родном сыне? Тем более если у самого назрели какие-то жалобы…
— Какие могут быть жалобы! За семь лет случая такого не было, чтобы Коля получил четверку, только пятерки! — и Варвара Алексеевна с достоинством поглядела направо и налево. — Какие же могут быть жалобы! Ну, а что касается поведения, то мой Коля на голову никогда не станет, за это ручаюсь!
Евгения Николаевна внимательно поглядела на маленькую тщеславную женщину и, грустно усмехнувшись, сказала:
— Не только свету, что в пятерках!.. Не только!
Когда закончилось родительское собрание и классная руководительница, очень утомленная, направлялась по коридору к лестнице, к ней подошел высокий человек в пальто с приподнятым из-за непогоды на улице воротником, в измятой кепке, откашлялся в кулак, сказал:
— Я извиняюсь…
— Слушаю вас.
— Опоздал я вроде, на работе задержался.
Незнакомец с преувеличенной почтительностью наклонился вперед, и учительница поморщилась — таким тяжким перегаром дохнуло ей в лицо.
— Как ваша фамилия? — спросила она.
— Егоров. Насчет сына я интересуюсь… Как с ним? Хвалить его или, наоборот, лупить прикажете?
— Во всяком случае, не лупить… Но ваш сын, по-видимому, в другом классе. У меня нет Егорова.
— То есть это моя фамилия Егоров. А у него, забыл сказать, извиняюсь… у него фамилия Скворцов.
— Толя? — обрадованно вскричала учительница.
— Он самый, Анатолий Скворцов.
— Наконец-то! Никак не удавалось мне встретиться с вами, как ни старалась… Пожалуйста! — Евгения Николаевна повела Егорова к окошку. — Только вот что, — предупредила она, — условимся: что бы я вам ни сказала, ни в коем случае не бить мальчика!
— Слушаюсь!
Тут Евгения Николаевна еще раз пристально вгляделась в нездоровое лицо с резкими морщинами у рта, в тусклые, бутылочного оттенка глаза, и вдруг сказала:
— Понимаю… Теперь понимаю: вы Егоров, а мальчик Скворцов… Так вот что: буду говорить с его матерью. Пусть она зайдет ко мне или даст знать через сына, когда я могу застать ее дома.
С этими словами Евгения Николаевна быстрыми шагами пошла прочь.