Бабушка кормила на кухне отца, только что вернувшегося с работы.

Алеша оставался в своем любимом углу, там, где радиатор отопления, выкрашенный в зеленое, и сбитая из сосновых досок «мастерская» — верстак с тисками, настольный токарный станок, узенькие и длинны, ящички с инструментами, плетеная корзина с ворохом металлического хлама. На этот раз, за отсутствием всяких других работ, он разбирал старые, давно отказавшиеся служить ходики. Разобрав весь механизм, бережно опускал он в чашку с нашатырным спиртом колесики, винтики, цепи.

Дверь оставалась открытой. Из кухни доносились голоса. Слов не разобрать, но вслушиваться все-таки было приятно: то были особенные, субботние голоса… Так бывает лишь в конце недели, когда удовлетворенная гордость за хорошо прожитые дни сливается со спокойной уверенностью в днях завтрашних.

Потом захрипел звонок. «Мама!» Алеша, утирая руки о фартук, кинулся открывать ей. Мать улыбнулась сыну с порога, но ничего не сказала, сняла пальто, направилась прямо на кухню… Так он и знал! Нажаловалась все-таки училка…

Обиженный, он не пошел за матерью, вернулся к верстаку… Ну и пусть!

Теперь на кухне обменивались отрывистыми фразами в три голоса, и по-прежнему так неясно, что можно было догадываться лишь об одном: праздник в доме испорчен.

Ну и пусть! А ему все-таки не в чем себя винить.

Когда слов не разбираешь, а долго прислушиваешься к голосам, самое звучание их принимает цветную окраску: у отца — черный, лакированный голос, у бабушки — тусклый, коричневый, у матери — светлый, с блестками. О чем сейчас толкуют они? Совсем плохих отметок у него нет ни одной, но училка, конечно, хочет, чтобы были только одни пятерки и четверки…

Алеша в холщовом испятнанном фартуке протирал тряпкой потемневшие от долгой службы и отмокавшие в крепком растворе медные зубчатки. За починку часов он взялся впервые. Выйдет ли? Выйдет! Это не алгебру решать. Обязательно приведет он часы в порядок, они снова оживут, снова мерно защелкают, и по жестяному, раскрашенному, в цветочках циферблату опять станут кружить стрелки, меряя сутки за сутками… Пусть тогда придут и отец и мать, хоть сама Евгения Николаевна… Поглядит учительница на эти часы и вон на те две полочки, подвешенные справа и слева, с моделями легкового автомобиля и парохода. В обеих моделях, собственноручно сделанных Алешей, не упущено ни одной подробности. Поглядит на все это Евгения Николаевна, и даже она поймет, что в школе ему сидеть — только даром время тратить.

Алеша дожидался — с минуты на минуту его позовут на кухню.

Не позвали.

До самого ужина никто не приходил за ним, да и за столом никто не обращал на него внимания и говорили о всяких домашних пустяках.

К ночи, когда бабушка улеглась в постель, а отец, без пиджака, в расстегнутой нательной рубашке, пошел чистить зубы, мама сказала Алеше:

— Ложись, спи. Ничего такого про тебя не говорили… Так… на характер только жаловались.

Несколько вечеров подряд, покончив с уроками, Алеша возился со старыми ходиками, собирал, испытывал и вновь разбирал весь механизм.

В четверг мать и отец отправились вместе к Евгении Николаевне. Случилось так, что к их возвращению ходики были окончательно налажены. Они висели возле полки с книгами, чистенькие, обмытые, и за их сверкающей, мелом начищенной медной гирькой бойко качался маятник.

Кажется, отец сразу уловил его щелканье — он остановился у порога комнаты, подмигнул Алеше и скрылся. Но минут пять спустя он снова пришел, уминая большим пальцем табачок в трубке.

— Исправил! — кивнул он на часы. — Упрямый ты, сынок… Это хорошо. А ну, принеси спичек.

Закуривая трубку, он сказал:

— А теперь прикрой дверь… Разговор у нас будет секретный.

Он не торопился. Выкурив чуть ли не всю трубку, только и прибавил, что одну-единственную фразу:

— Выходит, загадки ты своим учителям загадываешь.

Потом, когда он окончательно собрался с мыслями, строгая морщинка легла у него меж бровями.

— Значит, сынок, — начал он, — все, что требуется, ты изучил, все знаешь, а толковать тебе с учителями досмерти скучно, прямо с души воротит? Вот, мол, если у вас, учителей, хватит терпения, тяните из меня клещами, а так, по доброй своей охоте, трепать языком я не стану. Что же, мода это такая новая или как? А может, рад был бы все высказать, да на языке слов не хватает, нет свободного запасу? А? Ведь и так бывает. Что молчишь? Алеша!

— Разное… Сам хорошенько не пойму. А только и злость берет, и досада на самого себя, и скучно… Всякое.

— Людей боишься, может?

— Да не боюсь, а… как будто стыдно мне перед ними. А почему стыдно — не знаю… Как выйду к доске, так сразу пусто становится в голове, в груди, в животе, везде пусто. Если не по отдельным вопросам меня спрашивать, вот как ты сказал — клещами из меня не тянуть, — так, кажется, я слова не вспомнил бы!

— Так и Евгения Николаевна понимает. И растерялась она, не может добраться: какая тут всему главная причина? Я объясняю ей: блажь! Не соглашается, уважает тебя. Я повторяю: «Упрямый, чертенок! Что в голову себе вобьет, того добиваться будет, не мытьем, так катаньем. Сказал: «На завод!» — и кончено». Опять-таки сомневается Евгения Николаевна: ты ей, оказывается, слово дал!

— Ну, дал… Я вон уже забыл, какой такой есть двор, и футбол, и всякая игра с ребятами. Все бросил, только и знаю сидеть до ночи над книжками. А толку? Чуть!

— Значит, действительно, получается загадка? Не разбери-бери… Так, что и сам ничего понять не можешь… А ну, Алешка! — решительно произнес отец и медленными движениями огладил усы. — Вот что!

Тут он склонил голову набок и пристально вгляделся в какую-то точку на стене. Даже брови мохнатые туже сдвинул, чтобы глазам не мигать и зорче видеть.

— Слушай хорошенько, что я тебе скажу… Допустим, добился ты своего, приняли тебя на завод. Хорошо! Думаешь, прости-прощай тогда навеки всякие книжки, всякая учеба? Так, что ли?

Он объяснил сыну положение современного рабочего у нас на заводах. От самого неквалифицированного чернорабочего новичка до наибольшего конструктора, говорил он, всем людям на социалистических предприятиях не только работать, но и учиться приходится. А кто не хочет учиться и мозгами шевелить отказывается, того сейчас же оттеснят другие, более достойные… Нынче просто работать и даже добросовестно работать — слишком недостаточно. Не на хозяина стараются люди, чтобы только-только придраться не к чему было, а ради чести своей рабочей, ради славы рабочего государства.

Алеше казалось — отец читает невидимо выписанные на стене строки, так мерно звучал его голос.

— Да вот я хоть про себя скажу, — внезапно переведя взгляд со стены на сына, заявил отец и постукал себя потухшей трубкой по груди. — Мастер. Старший мастер в цехе, и производственного стажа за мной почти четверть века. А разве я не учусь изо дня в день? Разве не приходится мне в книжки заглядывать, в научно-технических конференциях участвовать, лекциями специальными интересоваться, к товарищам на чужие заводы ездить, приглядываться к новостям, к разным приспособлениям и изобретениям? Такой пример взять: скоростное резание металла! Хорош я был бы, коли не изучал бы всех достижений в этой области, не торопился бы вводить у себя в цехе, в отделении, передовые, самые производительные методы! — Он придвинулся еще плотнее к сыну и, понизив голос почти до шепота, точно самой важной тайной делясь, прибавил: — Да еще мало этого — хочется ведь и самому от людей не отставать, самому отличаться и двигать дело вперед… И так на заводах с каждым, от всех одинаково жизнь требует нынче знаний, все больше и больше знаний, движения, развития, роста…

Тут он вспомнил про трубку, чиркнул спичкой, закурил и, с наслаждением затягиваясь и испуская дым, сказал:

— Ясно тебе? Пока жив, все учишься… Да не как-нибудь, милый, не с одним только простым старанием, через силу, а с любовью. Непременно с любовью!

На Алеше в этот вечер была фланелевая коричневая в клетку сорочка. Ему стало жарко. Он торопливо расстегнул ее, но, не почувствовав облегчения, поднялся, зашагал по комнате взад-вперед.

— А загадки, брат, загадывать себе и другим… Ишь ты!.. — сказал отец, поворачиваясь на стуле ему вслед. — А я тебе сразу скажу, в чем тут причина… Евгении Николаевне я смолчал, тебя жалея, а сейчас, с глазу на глаз с тобой, скажу… Любви у тебя никакой нету! Охоты настоящей к учению нету… Работаешь? Да знаю, что работаешь… Слово дал и слово свое как будто держишь, да только через силу держишь, через скуку, через отвращение к делу своему — вот оно и толку не получается. Во всяком деле, сынок, без любви ничего хорошего не бывает. И не будет… Никогда не будет! И на завод придешь — имей в виду: не будет тебе удачи, пока не поймешь как следует, в чем сила.

— А где ее добыть?

— Кого? Что добыть? Силу?

— Да не силу, а вот то самое, о чем ты толкуешь!

— То есть?.. Что? Любовь, что ли? Где любовь добыть?

— Да! Где эту самую твою любовь выдают? И по скольку на человека? Скажи — я бы сбегал, может допросился бы…

С этого мига как будто громче и отчетливее стали щелкать ходики, из-за отцовских усов медленной струйкой исходил дымок, а рука его с трубкой поднялась выше, еще выше, как будто не трубка, а фонарь в ней, и отцу захотелось получше осветить и внимательнее оглядеть лицо сына.

— Советы! Советы! — возбужденно встряхивая головой, повторял Алеша, и мягкие каштановые волосы падали ему на лоб. — Кому не лень, каждый дает советы… Любовь!

— А для этого? — отец в заметном смущении кивнул на верстак с тисками, на полочки с моделями. — Для всего этого ты где же любовь брал?

— Сама пришла.

— Как это «сама»?.. Не бывает, чтобы «сама»!

— А вот пришла. Не искал, не просил, а она — и вот она… Сидит во мне, в пальцах играет.

— Ни с того, ни с сего? Зазевался, а она в тебя живчиком прыг — и кончено?

Алеша беспокойно осматривался. Казалось, он искал по всей комнате, на чем бы остановиться взглядом, и не находил. С одинаковым разочарованием отворачивался он и от розового стаканчика из пластмассы с карандашами и вставочками на своем столе, и от коврика на полу, возле постели, и от отцовского галстука, за время разговора сползшего легонько набок, и от новенькой, подвешенной на гвоздике пилки с зубчиками, отдающими синевой.

— Когда ее нет, любви, так нет! И взять ее неоткуда. Взаймы не попросишь. Любовь! — снова произнес Алеша с упреком. — А то я без тебя не знаю! Другой раз бьешься над задачей какой-нибудь, до полного тумана засиживаешься — и ни с места! Так где же она, твоя любовь? Почему не приходит? Куда бежит от меня и прячется?

И много еще говорил Алеша, шагая по комнате, и отец уже молча наблюдал за ним, и левый глаз у него прищурился — верный знак слабеющего сопротивления, — и он всё ворочал головой вслед за худенькой, быстрой и статной фигуркой сына.

— Ладно, Алешка! — согласился он, переводя взгляд за темное окно. — Неволить не стану… Последнее это дело — неволить. Кончай семь классов… На завод — так на завод!