Это лето было особенным в жизни Алеши.

Началось оно, как обычно, с домашних споров. Алеша горячо восставал против поездки куда бы то ни было — он предпочитал оставаться дома и играть с ребятами по дворам. Мать твердо заявила, что ей и самой надо отдохнуть, что она и зимой не может сладить с мальчишкой, а летом вовсе пропадет с ним. Нет и нет, пусть едет в лагерь, а если ему так надоело в своем, заводском, она отправит его на этот раз в районный.

В лагере, среди чужих, Алеше показалось на первых порах совсем худо. Уже на другой день он отправил в Москву письмо, полное упреков и мольбы. За что его мучают каждое лето? В районном лагере никого знакомых… Он обещал матери быть послушным и тихим дома, как никогда, — пусть она только заберет его отсюда. Он соглашался играть по дворам с соседскими ребятами не весь день, с рассвета до заката, а самое большее — два-три часа. Клятвенно уверял он, что ровно в десять вечера будет изо дня в день в постели, а перед сном без всяких споров согласен мыть себе и шею, и уши, и даже ноги. Только бы домой! Если она боится, что он, по примеру прошлого лета, вдруг, никому не сказавшись, проведет двое суток у приятеля на даче, то — вот его честное пионерское! — никогда он больше не будет отлучаться без спросу! «Ну, мама!.. Ну, хоть раз в жизни!» Он не будет ей надоедать; напротив, все свободное время он будет тихонечко заниматься столярными и слесарными работами в домашней мастерской. «Ну, пожалуйста, мама!.. Ну, дорогая!»

Не знал Алеша, с каким сочувствием мать читала это его письмо, как взволновали ее ребячьи, совсем детские жалобы. Но в ответ написала она одни пустяки: о том, что в городе душно и пыльно, что у соседей окотилась кошка, потом напоминала Алеше, чтоб менял белье почаще, жаловалась, что только вьюнки, ноготки, настурции да стрелы зеленого лука, которые высадили они вместе весной на балконе, — вот и вся зелень перед нею, все ее лето… И ни слова, ни звука единого в ответ на страстные Алешины просьбы.

Алешу поместили вместе с шестью другими старшими мальчиками в избе. С ними был еще один, взрослый, студент-мелиоратор, вожатый отряда Петр Иванович Званцев… Этого еще не хватало — даже спать под наблюдением!

Но вскоре ребята тесно сошлись с Петром Ивановичем, называли его попросту «Петя», а меж собой, за глаза, дружески — «вожатик».

Это был низенький, но плечистый и крепкий паренек, — из таких комплектуют экипажи танков, он и воевал в танковых частях от Моздока до Эльбы.

По вечерам, когда горнисты трубили ко сну и все укладывались в постели, но еще никому не хотелось спать, «вожатик» давал своим ребятам маленькую поблажку: он вспоминал что-нибудь из военных дней, рассказывал о товарищах, вместе с которыми уничтожал врага в знаменитом корсунь-шевченковском мешке, или о госпитале, где два месяца залечивал рану, о врачах и сестрах, геройски делавших свое дело, либо с увлечением говорил о своей науке, облюбованной еще с детства, объяснял особенности многих сооружений по мелиорации, мечтал о смелых планах покорения природы, которые ныне намечаются государством и в которых он примет участие по окончании института.

И как-то само собой получилось, что эти поздние, на сон грядущий, разговоры вошли в привычку.

Вечерние беседы «вожатика» как нельзя больше отвечали затаенным мечтам Алеши. Ему хотелось, чтобы скорее окончилась школьная полоса его жизни и началась жизнь настоящая, вольная, взрослая… одним словом, такая, когда человек не с книжками возится, не стишки какие-нибудь заучивает наизусть, не задачки решает о пароходах, идущих вверх и вниз по реке, или о самолетах, несущихся по ветру и против ветра, но строит эти самые пароходы и самолеты и водит их из края в край страны.

Вскоре Алеша завел в лагере еще одно очень приятное знакомство. Он был нелюдим, нелегко сходился с новыми мальчиками и девочками и в то же время втайне завидовал ребятам, которые с удивительной простотой и искренностью быстро завязывали меж собою дружбу. Но тут, в лагере, ему повезло, как никогда раньше.

Однажды вечером у костра играли два баяниста. Девочки пели. Ольга Михайловна, стоя во весь рост над хором, расположившимся на траве, широко дирижировала, — огромная тень ее, взмахивая руками, словно крыльями, осеняла всю площадку. Песня та была вальсом. И вдруг от костра отделились двое — Петя-«вожатик» и девочка в сарафане. Они плавно кружились. Обнаженные, загорелые до блеска руки девочки — одна на плече у «вожатика», другая зажатая в его ладони и вытянутая в сторону — и легкие ноги ежесекундно озарялись пламенем.

Быстрые кружения вальсирующих повторялись, как повторяются узорные звенья в ожерелье: два семенящих, на носочках, даже на одних только кончиках носков, подготовительных движения, потом плавный, широкий, сильный поворот — так что сарафан относило вдруг всеми складками назад, а голова клонилась к плечу, — и снова два быстрых стежка, и опять крутая, ветром дышащая, летучая дуга. Петр Иванович, коренастый и строгий, весь оставался на земле, а тоненькая, стройная, улыбающаяся девочка парила в воздухе. Казалось, только крепкие, но бережно охватывающие руки партнера удерживают ее от свободного взлета во мрак над соснами.

Потом от костра отделились еще две, еще три пары… Хор девочек смолк, но играли гармонисты. Вальсирующих становилось все больше и больше. Петр Иванович с девочкой в сарафане все быстрее, все ближе надвигались на Алешу. Счастливые, полные блеска и улыбки глаза остановились на нем. И тут Петя, указывая прямо на Алешу, сказал:

— А вот и наш Угрюм Угрюмыч! Ты почему не танцуешь? Не умеешь разве? А ну, Наташа, возьмитесь за него… Надо заставить и бирючка поплясать… А?

Алеша сразу нахмурился, он отступил на шаг-другой. Девочка с Петей шли за ним. Он уже собирался сказать что-нибудь сердитое, — например, чтобы Петя не выдумывал про него всякого вздора, — когда в дело вмешалась девочка. С удивительно ясной, обезоруживающей приветливостью, она сказала:

— А, пожалуйста! Я с удовольствием поучу. Ты совсем не танцуешь?

Много пар кружилось на площадке, кто как мог, чаще всего мальчики с мальчиками, девочки с девочками, но Ольга Михайловна начала среди танца соединять пары по своему выбору. Баянисты у костра неутомимо играли, то клоня ухо к самому инструменту, то закидывая голову и устремляя взгляд к звездам. Но Алеше казалось, что песня давно смолкла, что она оборвалась с того мига, как девочка в сарафане перестала танцевать.

— Да ты не бойся, это вовсе не такая премудрость… — говорила она. — Смелее! Смелее! — Алеша испуганно отпрянул, почувствовав ее руку на плече. — Да ну же, не бойся, — продолжала она, наступая и смеясь. — Я видела, как ты футбольный мяч гоняешь… Ого! Никто за тобой поспеть не может. А тут… Увидишь, танцевать куда легче, всякий может.

— Ну! — подбадривал в свою очередь и Петя.

Как это вышло, разве разберешь! Алеша готов был обрушиться на Петю за все его выдумки, такие зловредные, а заодно и против девчонки, чтобы не потакала ему и знала свое место… и вдруг увидел, что послушно подчинился ей, глупо и старательно делает все, что ей угодно. Движения его в самом деле были неловки, неуклюжи, как у зверька, — он это видел, он это чувствовал. И все-таки радовался, что новая знакомая ободряет его. Девочка, давая Алеше первый урок, держалась от него на длину вытянутых рук, из осторожности, чтобы неопытный партнер не оттоптал ей ног и чтобы мальчику было удобнее рассматривать и усваивать последовательность движений.

— Раз, два, три! — весело считала она. — И… раз, два, три! Раз, два, три! Хорошо! Молодец! Хорошо! — уверяла девочка.

С этих пор Алеша и Наташа всегда были вместе. Одних лет, они оба перешли в один и тот же — седьмой класс: он — в обычной средней школе за Каменным мостом в Москве, она — в Хореографическом училище Большого театра.

Наташа верно разгадала особенности этого мальчика, чья хмурая замкнутость исходит вовсе не из заносчивости или высокомерия, но из тайной робости и застенчивости. Впрочем, девочку натолкнул на эту мысль Петя Званцев, и он же, в своих педагогических расчетах, умно, ловко и совершенно незаметно для обоих подростков, все чаще побуждал оживленную, веселую, общительную девочку быть вместе со строгим, чересчур самолюбивым и томящимся в своем вынужденном одиночестве мальчиком.

Алеша и Наташа вместе держались во время лагерных походов в лес, вместе читали книги, — он читал вслух, она слушала, — по вечерам непременно танцевали вместе, а когда в уборочную страду отправляли из лагеря ребят постарше на подмогу колхозникам.

Наташа настояла, чтобы ее включили в одну бригаду с Алешей.

Они уже знали многое друг о друге. Алеша намерен был по окончании семи классов уйти на завод имени Сталина — там работает его отец, там и он будет работать. В крайнем случае, если отец очень заупрямится, он поступит в какой-нибудь техникум, все равно в какой… строительный, железнодорожный, авиационный… Только бы скорее взяться за настоящее дело! Он у себя дома, в маленькой домашней мастерской, что оборудовал отец, уже построил крошечную, но самую настоящую, со всеми подробностями, модель «ЗИС-110» — лучшей легковой машины — и еще одну модель парохода новейшего выпуска. Наташа не понимала: как это можно мечтать о всех специальностях на свете? Она знает точно, чего хочет: она хочет быть только артисткой, балериной, и она будет артисткой русского балета, самого лучшего балета в мире!

Наступил день поездки в колхоз.

Бригада, в которую были зачислены Алеша с Наташей, попала в маленький, совсем маленький колхоз. Здесь убирали рожь не комбайнами, как хотелось ребятам, а по-старинному, косами и серпами. Кроме того, пионеры, жаждавшие показать чудеса выносливости, даже не были допущены к настоящим работам. Их посылали с водовозкой в деревню за свежей питьевой водой либо поручали на полевом стане чистить картошку. А то бывало так, что и вовсе не давали никакой работы; утомленные люди только дивились на них и, утирая жаркие, потные лица подолом рубахи или рукавом кофты, переглядывались с улыбкой и обидно гадали вслух: чем бы занять ребятишек?

С приближением вечера никто из ребят не хотел возвращаться в деревню на ночевку.

Сжатый хлеб в суслонах отполыхал под заходящим солнцем. Стемнело. Сильнее запахли полынь, ромашка. Все устроились на ночь в стогах свежего сена и разочарованно жаловались друг другу: неужели нельзя было им дать настоящей работы? Вон ее сколько!

Ночная тьма становилась вокруг все плотнее, все гуще, звезды бессчетно мерцали в небе, а в поле ни на минуту не прекращалась хлопотливая человеческая жизнь: вот простучали дроги по твердому, растрескавшемуся от дневного жара проселку; пара коней остановилась, фыркая, у полевого стана, где меж створами дверец желтел свет; кто-то в пыльнике коротко переговорил с полусонным дежурным и покатил дальше; а вон мчится по полю на мотоцикле человек в расстегнутой сорочке, и ветром треплет ему ворот; яркий свет от фары ослепил, ударив в самые глаза, и вдруг пропал на повороте; а вот со стороны деревни, едва угадываемой за холмами, явственно доносится шум молотилки.

Хватает людям работы и днем и ночью. А ребятам — спать!

Наконец все уснули. Только один Алеша никак не мог забыться — все казалось ему, что его кто-то кличет. За створками сарайчика, на скорую руку возведенного среди поля, по-прежнему светила керосиновая лампа, там все щелкали и щелкали костяшками на счетах.

Алеша утомился ворочаться без сна с боку на боку, к тому же захотелось пить. Он поднялся, громко прошуршав сеном. Наташа спросонья окликнула его.

— Пить! — шепнул Алеша и пошел туда, где стоял огромный цинковый бак.

«Пить!» окончательно разбудило Наташу.

Секунду спустя она нагнала мальчика. Они по очереди пили из большой кружки с длинной звонкой цепью. Их разделяла лужа, всегда, во всякую погоду, не высыхавшая здесь. Наташа, окунув губы в кружку, смотрела вопросительно на Алешу, потом отвела руку в сторону и прислушалась. В темноте блестели ее глаза, и капли сверкали на подбородке, на верхней губе.

— Что это? — шепотом спросила она.

Откуда-то близко доносился частый, множественный, взвизгивающий шум. Теперь Алеша наполнил кружку и приник к воде, не сводя глаз с девочки, точно впервые увидел ее, и только теперь мог внимательно рассмотреть ее белую блузку, темную юбку с лямками, идущими от пояса за плечи, крест-накрест. Наконец, оторвавшись от воды, глубоко дыша, он выплеснул остаток из кружки в лужу перед собой и тоже едва слышным шепотом ответил:

— Наверное, косы отбивают.

Оба осматривались, вглядывались в ночь, вслушивались во все ее шорохи и звуки.

— Хорошо! — сказал он.

— Хорошо! — повторила она.

Этот непроизвольно вырвавшийся у обоих возглас выражал собою не одно и то же. У Наташи то было глубоким, полным удовлетворением, естественной, но самой простой радостью насыщения: несколько глотков воды хорошо освежили ей губы, гортань. Меж тем Алеша меньше всего имел в виду утоленную жажду. «Хорошо!» — отражало в себе все многообразие его мыслей и чувств в эту минуту. «Хорошо!» — это огромная под звездным небом ночь в поле, со всеми запахами трав и цветов. «Хорошо!» — вот эта девочка, глаза которой светят так приветливо, и спящие в стоге сена товарищи, и все обилие звуков среди ночи, и шум оттачиваемых на завтра кос, и дальний безостановочный стук молотилки, и за жиденькой, рядом находящейся перегородкой стана неумолчное щелканье на счетах, и вдруг громкий, долгий, упивающийся, со сладостными завываниями зевок… Всё — «хорошо!»

«Счастливые люди! — с завистью думал обо всем этом Алеша. — Всласть наработались они сегодня, а завтра, только взойдет солнце, будет у них сколько угодно новой работы… Хорошо!»

Вот что было самым главным в жизни Алеши этим летом, но никто ничего не скажет об этом на последней линейке.

Ребята сошлись на последний сбор туда, где была трибуна, и флаг на высокой мачте, который в продолжение лета изо дня в день начальники отрядных штабов по очереди поднимали на утренней линейке и опускали на вечерней.

Тремя смыкающимися линиями в последний раз выстроились пионеры на площадке, — так что трибуна с большими плакатами-портретами по бокам, с Марьей Петровной, с обоими старшими вожатыми и с гостем из райкома комсомола составили четвертую линию и замыкали собою квадрат.

Когда отзвучали рапорты старших и Марья Петровна, — может быть, впервые за все лето — признательно и беззаботно улыбнулась им, Алеша вдруг испытал неведомое ему раньше волнение. Он осмотрел с особой значительностью линии товарищей и вытянулся в строю еще строже, неподвижнее.

«Вот оно!» — неопределенно подумал он, не найдя других выражений для внезапно нахлынувшего чувства.

Петя Званцев одобрительно подмигнул ему и едва заметно улыбнулся. Алеша не ответил на это дружеское приветствие и даже чуточку оскорбился неуместной улыбкой вожатого. Такая минута, а он…

Алеша отлично знал весь распорядок церемонии, которая сейчас развернется перед ним. Ему также наперед известно было все, что скажут по случаю закрытия лагеря администрация и комсомольские руководители: то же самое, что говорилось и в прошлом и в позапрошлом году, в других местах, в других лагерях, с другими руководителями. И все-таки с внезапным и глубоким волнением всем сердцем ощутил он, что миг этот — как бы первый важный рубеж в его жизни.

Он поискал глазами Наташу. Она была далеко, слишком далеко, — нельзя было уловить на таком расстоянии: так же ли она взволнована минутой, повеяло ли и на нее таинственным, одновременно смятенным и горделивым, откровением?

«Прощай! — мысленно обращался он к ней. — Хорошо было этим летом. Очень хорошо! Спасибо тебе, Наташа!»

Сколько книг они перечитали вместе! Даже странно — он не любил раньше вот так вдруг, ни с того ни с сего, читать. Не водилось за ним такого, и он всегда удивлялся загадочной страсти своего приятеля по парте и по двору Тольки Скворцова, которого иной раз от книги оторвать нельзя. И танцевать немного он научился тоже благодаря Наташе… И даже говорить как следует… Да, как это ни странно, он и говорить теперь стал лучше, потому что она умеет слушать, а ему так приятно было рассказывать и про «ЗИС-150», и про «ЗИС-110» — о том, как проектировались у отца на заводе эти новые машины, грузовая и легковая, и как они строились, и сколько было с ними хлопот, и как потом завод ловко, не прерывая и не оставляя текущего производства, постепенно наладил поток новых машин, когда они были окончательно сконструированы…

— Флаг спустить! — донеслась вдруг команда Марьи Петровны.

Алеша, вздрогнув, перевел взгляд на мачту. Уже?..

Да, оказывается, все уже отговорили, и вот он, памятный, единственный миг, разделяющий ощутимо прошлое от будущего: конец лету, конец сбору и конец детству Алеши. Флаг сполз с места, потом снова застыл на мгновение и затем, трепеща, резко пошел на снижение, опустился до самой земли.

С шумом и гулом, с веселыми криками распался стройный квадрат. Ребята отряд за отрядом расходились по палатам.

Алеша осматривался в поисках Наташи, а ее уже не было.

В последние сроки, когда весь лагерь с чемоданчиками и узлами рассаживали по автобусам, Алеша и Наташа оказались в разных машинах. Высовываясь в раскрытые окна, они переговаривались.

— У нас никелем отделаны все места! А у вас? — спрашивала Наташа.

— У нас обыкновенные. Ничего… Зато с нами баянист едет, — отвечал Алеша. — А ты где устроилась? Возле окошка или нет?

— Все равно у нас везде хорошо. У нас, видишь, какая машина! Вход спереди, а мотор сзади.

— Знаю. Дизельная. Я тебе потом сколько хочешь могу про нее рассказывать. Это самая последняя модель автобуса.

— Интересно, кто поедет раньше, а кто после? Как думаешь?

— Конечно, наша будет впереди, потому что у нас уже все места заняты.

— А я все-таки недоглядела. Нарвать нарвала цветов, да ромашек чересчур много и васильков, а кашки и других желтеньких чуть, почти что и не видно… Правда?

— Чего там! Все равно толстый какой букет. А парит здорово. Гляди, в дороге дождь захватит.

— Дождь! Когда ни облачка… Скажешь тоже! Откуда ему взяться, дождю, при таком синем небе?

Так говорили они друг другу о всякой всячине, ловя последние мгновения совместной жизни в лагере, говорили еще про погоду, и о качестве обивочного материала на сиденьях в автобусе, и про запах бензина, о чем угодно, лишь бы продлить счастье завязавшейся здесь и еще не осознанной как следует, еще не оцененной в полную меру дружбы. Девочка в юбке на лямках крест-накрест через плечи, в шляпе с широкими полями, с большим букетом полевых цветов и светлоглазый мальчик в темной, с короткими рукавами рубашке, худенький и мускулистый.

— До свидания! До свидания! — грянуло сразу во много голосов.

Машина с Наташей сдвинулась, побежала по крутой дуге к проселку.

— До свидания! — кричала и Наташа, прижимая крепче к груди букет и придерживая другой рукой край шляпы с синей, сверкающей на солнце лентой.

— Наташа!.. Ой, слушай… Наташа, где ты живешь в Москве? Наташа! — принялся тогда Алеша кричать изо всех сил, высунувшись из окна по пояс. — Мой адрес… Слышишь?.. Мой адрес…

Но уже кузов машины повернулся задом, и девочка, только что улыбавшаяся издали и махавшая на прощание рукой, исчезла.

Как же это все?.. Были все лето вместе — и не догадались, не вспомнили обменяться адресами. Крупные накладные цифры на задней стенке кузова уходили все дальше.

Кинулся Алеша ко всем старшим, кто попадался ему на глаза, просил, умолял, чтобы их машина отправилась вслед ушедшей вдогонку. Напрасно. За рулем еще и шофера не было.

В последний раз на повороте блеснуло отражение солнечных искр в лаковой поверхности далекого автобуса. Кончено. Не видать больше Наташи.