Даже пятерка за контрольную работу по алгебре не могла переубедить Толю: слово есть слово, у них не должно быть ни одной тройки в четверти, и тогда они подадут с легким сердцем заявления в комсомол!
Алеша протестовал, убеждал, упрашивал — напрасно.
— Ладно! — согласился он спустя несколько дней. — Пусть будет по-твоему. Но за то, — выставил он неожиданное условие, — за то ты пойдешь… то есть мы вместе пойдем в субботу на Пушечную.
— Куда? На какую еще Пушечную? Что там такое?
— Там… на Пушечной? Там школа Большого театра, — сказал Алеша, заметно смутившись. — Ну, Толя! Ну, что тебе стоит… Прошу тебя, как друга.
Наступила суббота, и оба отправились в путь прямо из школы. Уже от станции метро на площади, при виде мощных, в несколько обхватов, колонн театра и взвившихся над фронтоном чугунных коней с Аполлоновой колесницей, мальчиков охватила робость. Идти к людям, которые чувствуют себя в этом дворце как дома!.. Алеша подбадривал и себя и приятеля: театр театром, а школа школой, — наверное, школа притулилась где-нибудь тихонько, скромненько. И Петя Званцев объяснял, что она находится просто во дворе, за садиком…
Они расспросили прохожих, как выйти на Пушечную, обошли Мосторг, выбрались позади него на тихую, в самом деле скромную улицу, отыскали номер дома.
Обыкновенный двор открылся перед ними, в одном углу которого даже висели на обыкновенной веревке замерзшие до хруста полотенца и простыни, попросту — сушилось белье. Был тут и тощий садик со скамейкой, на которую давно не садились: скамейку покрывал высокий, слежавшийся слой снега. В дальнем краю садика образовалась большая гора, — должно быть, дворник отгребал туда все, что подваливали снегопады. А за садиком, за низенькой его оградой, высился длинный четырехэтажный дом с несколькими подъездами. Возле одного из них была привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР».
Дул резкий, холодный ветер.
Ребята вошли в садик, смахнули со скамейки снег, уселись.
Надо было подумать, как действовать дальше. Правда, все здесь просто, буднично. Вон и стая ворон смаху осела на запорошенную верхушку дерева, вниз посыпалась искрящаяся снежная пыль. Как везде… Но все-таки тяжелая резная дверь с большим, зеркально поблескивающим стеклом пугала своей парадностью.
В садик из-за окон отчетливо доносились звуки рояля.
Вороны, вдруг отчаянно переругавшись, все разом снялись и косо перемахнули через крышу дома.
Вскоре прошли через садик две девочки, должно быть ученицы, потом еще три и еще одна. Ребятишки молча смотрели всем им вслед, пока они не исчезали за воротами.
Что же все-таки делать? Свирепый ветер забирался им под воротники.
Тут вырвались из-за двери с криками и смехом мальчишки, самые обыкновенные мальчишки, как везде. Они толкались, кидались снежками, старались сбить друг друга с ног, махали сумками. С одного мальчугана, поменьше, кто-то сорвал шапку и швырнул далеко, к самой горе. Желая отомстить, малыш бросился без шапки за обидчиком, а потом, хныча, размазывая рукавом по лицу слезы, вернулся за шапкой и заодно уже взобрался на вершину горы и скатился оттуда на собственном заду.
— Эй, послушай! — позвал его к себе Алеша. — Ты что же, ты здесь учишься?
— Здесь учусь.
— На танцора?
— На танцора. И вообще по всем предметам.
— Значит, у вас тут все вместе учатся — и ребята и девчата?
— Ага.
— А ты кого здесь знаешь из девчат? Наташу Субботину знаешь?
— Ну, знаю.
— Врешь!
— А как это я вру, когда я здесь второй год учусь!
Алеша подвинулся на скамье, приглашая малыша в таком случае садиться рядом. Но тот отказался и даже пугливо стал отходить от него подальше.
— Стой, стой! — встревожился Алеша. — Погоди, мне поговорить с тобой надо… Ты… ты что же… ты и танцевать уже умеешь?
— Танцевать не танцевать, — ответил мальчик, снова подвигаясь ближе, — а только в спектаклях уже участвую. В «Пиковой даме», например, и в «Кармен». Мы там в солдаты играем, видел?
— Нет, не приходилось… Слушай, а можно узнать, в школе сейчас Субботина или нет?
— У дяди Кузьмы спросить…
— А кто это?
— Кузьма? Сторож. Он всегда вон там, за дверью, сидит.
— Сходил бы, а? Ей-богу… Вот удружил бы!
Малыш, с минуту подозрительно оглядывая чужих, поколебался, потом бегом кинулся в школу. Вернувшись, он сказал, что Наташа здесь, но у нее только-только началась репетиция.
— Значит, освободится не скоро, — объяснил он, — через час, а то через два.
Маленький артист Большого театра ушел. А Алеша с Толей еще долго раздумывали: что же им делать? Неужели так и уйти ни с чем? Но и сидеть, дожидаясь, в этом пустынном месте, заваленном снегом, мерзнуть под ветром час-другой, не очень хотелось.
— Соберемся как-нибудь в другой раз, — посоветовал Толя. — Пошли!
А в это время Вера Георгиевна Троян работала в специальном классе с Наташей и четырьмя молодыми артистами театра.
Аккомпаниатор по ее команде десятки раз начинал и прерывал танец юной Авроры на дворцовом балу. Вера Георгиевна казалась недовольной, иногда даже разгневанной. Скорыми шагами обходила она группу исполнителей, поглядывая то сбоку, то сзади, то вновь возвращаясь к зеркальной стене класса. Часто ударяла она ладонью о ладонь — тогда аккомпаниатор умолкал, а Наташа опускалась с носка на пятки, глубоко дыша, инстинктивно пользуясь каждым, даже самым крошечным перерывом, чтобы беречь силы.
Безжалостно попрекала учительница, и девочка смиренно слушала.
— Начали!
Наташа снова летела с чудесной легкостью. Заморский гость протягивал ей навстречу руку — она опиралась на эту руку, и перегибалась всем корпусом вниз и, выпрямляясь со следующими тактами, доставала из воображаемого букета цветок. Тут, совершив молниеносный пируэт — кружево сложных и быстрых движений, когда казалось, что уже не вырваться ей без посторонней помощи из этого полета и мелькания, — она, вдруг уловив единственный миг, чудом выходила из вихря, ею же созданного, и, враз застыв, кося лукавый, торжествующий взгляд на очарованного гостя, протягивала ему цветок в подарок… Такт за тактом — и Аврора летела к следующему гостю, чтобы плести в пространстве те же ослепительные в своей быстроте и сложности узоры.
Кажется, они были совершенны, все движения ее и позы. А Вера Георгиевна по-прежнему была недовольна. Без умолку она осыпала свою ученицу упреками. Вот опять она ударила ладонью о ладонь: стоп! Тихо… Смолк аккомпаниатор… Опять опустилась на всю ступню танцовщица, виноватая, неуклюжая, с устало опущенными, как будто слишком длинными руками, с толстыми, некрасиво задранными вверх носками матерчатых балеток.
— Мажешь! Торопишься! Что с тобой, Наташа? Сделай милость, доводи движения до конца! Следи за собой хорошенько… Начали!
Наташа тряхнула головкой, перехваченной синей лентой, и в который раз, поднявшись на пуанты, преобразилась из простенькой, совсем обыкновенной девочки в принцессу Аврору.
Так в продолжение часа репетировался танец, рассчитанный на какие-нибудь три минуты.
Дверь класса была наполовину застекленной, и из коридора, таясь, подсматривали за ходом репетиции другие ученики и ученицы. Вскоре к ним присоединился и Кузьма. За сорок лет многого насмотрелся он в этих стенах. Он помнил дебюты лучших мастеров русского классического балета с начала нынешнего века. Он старился вместе с ними и, вместе с ними радуясь или горюя, делил их победы и поражения. Опытным взглядом следил он теперь за первыми пробами юной танцовщицы.
И вот репетиция окончилась. Исполнители, обтираясь полотенцами, дослушивали последние на сегодня замечания балетмейстера и педагога.
Вера Георгиевна выразила недовольство, что у одного молодого артиста бывает иногда тревожное выражение лица, другого она пожурила за суетливость в поддержке, а суетливость кавалера не столько помогает танцовщице, сколько беспокоит и затрудняет ее…
— А тебе, Наташа, вот что я скажу: балерина без выразительной улыбки — не балерина! Изволь улыбаться живо и искренне. Улыбайся так, чтобы я видела Аврору — счастливую, торжествующую юность!
— Вера Георгиевна, если бы вы знали… У меня нога в кровь стерта.
— Нога? В кровь? Ну и что ж? Сочувствую, девочка, но все равно… Где она у тебя стерта?
— Как же «все равно»… когда на самом сгибе большого пальца стерта!
— Понимаю… Бывает… Ну что ж, и во время спектакля может случиться. Но если все-таки танцуешь, не вышла окончательно из строя, так живи, радуйся, сияй, улыбайся…
Наташа и все четыре ее партнера рассмеялись и, подобравшись ближе к артистке, стали перечислять всевозможные испытания, какие приходится им сносить. Вера Георгиевна слушала молча, по временам кивала головой, — да, верно, совершенно верно, все это ей отлично известно…
— И все-таки, — прервала она затянувшиеся жалобы, — извольте улыбаться! И никто не должен знать, что скрывается за вашей улыбкой: пальцы, стертые в кровь, суровая каждодневная тренировка, или вот эти ваши мокрые полотенца, или что другое… Улыбка, — и старая артистка говорила теперь с особой значительностью в голосе, — наша улыбка — это венец огромного труда в искусстве!
Она ласково потрепала Наташу по еще влажному плечу, посоветовала, что делать со ссадиной на пальце, когда она вернется домой, поклонилась и ушла, забыв на спинке стула пуховый платок.
Поднялся и аккомпаниатор, стал собирать ноты. Тут вошел в комнату Кузьма. Жестами упрашивая всех оставаться на своих местах, он сказал:
— Минуточку! Послушайте, что я вам скажу…
И так любили здесь старого дядю Кузьму, почтенного сторожа, хранителя всей истории и всех легенд балетного искусства, что с почтительностью дожидались его замечаний.
— Помню, как Вера Георгиевна танцевала в первый раз «Спящую»… Ты слушаешь, Наташа?
— Да, да, конечно, дядя Кузьма.
— Как сейчас помню… А глядел я на тебя из-за двери… Все бы ничего, да кончик не тот!
— Кончик? — удивилась Наташа. — Какой кончик, дядя Кузьма?
— Самый последний. Ты так и скажи Вере Георгиевне… А хоть и сам скажу ей, все равно. Вот это место… Ту-ту-ту-ти, ту-ту! — пропел он, как мог, финальные такты. — Не тот кончик! — стал объяснять Кузьма Наташе и ее четырем кавалерам. — Ты вдумайся, рассуди: чего добивается вот этот самый молодой человек, вот этот называемый принц? Он, конечно, тебя и так водит и этак — и на «рыбку» тебя с лету ловит, и на турах поддерживает, и вокруг пальца своего обводит… У него, одним словом, разные подходы, а интерес один, думка такая: как бы тебя, молодую и прекрасную принцессу, от всех других женихов на себя перетянуть!
Молодой артист, занятый поддержкой танцовщицы в последних тактах, согласился:
— Правильно, дядя Кузьма.
— А она, между прочим, кто такая? Она же еще совсем девочка, а никакая не невеста! Она на вас, на всех четырех, ноль внимания, фунт презрения. Ей бы только с вами поиграть — и весь разговор.
— Верно, верно, дядя Кузьма! — согласилась и Наташа.
— Так какое же ты имеешь право в последнюю минуту глядеть на него так, будто обещаешься ему, вроде вот-вот предпочтение ему сделаешь? — сурово спросил он и даже ногой топнул. — Девочка ты, девочкой и оставайся!
В это время Вера Георгиевна вернулась в класс за забытым платком.
— Никакого предпочтения! Одна шалость!.. Ясно? — убеждал Кузьма, еще не замечая артистки. — Так и Вера Георгиевна, как сейчас помню, танцевала это самое в пятнадцатом году…
— Ой, Кузьма! — смеясь, прервала его артистка. — Что вы на меня тут наговариваете? Неужели я такая старая?
— Как сейчас помню, Вера Георгиевна. Вы мне тогда еще контрамарку пожаловали…
— Да нет же, дорогой, нет! — говорила она, набрасывая платок себе на плечи, и совсем по-молодому блестели, искрились от смеха ее глаза. — Ужасно вы меня старите! Это было вовсе не в пятнадцатом году, а… в шестнадцатом!.. В шестнадцатом, Кузьма! В шестнадцатом!
А в садике, уже давно потемневшем, два мальчика по-прежнему сидели на скамье.
Ветер стих, зато падал снег. Ребята успели уже и поссориться и помириться, одно время совсем продрогли и ради тепла погонялись друг за другом, боролись, играли в снежки, потом снова уселись на скамье и затихли.
На плечи и колени им оседало все больше снегу, и лень было его смахивать.
— Какой там чудак за роялем сидит? Подумай! — сказал Толя. — Сколько мы здесь ждем, а он все одно и то же играет. И какими-то кусочками… Будто сыграет чуть и сейчас же уснет, потом очнется, опять пошевелит пальцами и опять задремлет…
— Как это называется? Вот то самое, что он играет… ты сказал…
— «Спящая красавица».
— Это из сказки, что ли? Про заколдованное сонное царство?
— Ну да… А хорошо, когда падает снег! Верно? Сразу уютно становится и как будто теплеет.
— Хорошо… Но, может быть, так и надо, урывками, играть? А? Раз про сонное царство?
— Слушай, Алеша! Пойдем! Что зря упрямишься? Пойдем домой!
— Еще десять минуток… Последние десять минут — и поедем.
— Все равно ты не разберешь теперь, в темноте, она или не она.
— Разберу… Сразу разберу, хоть какая хочешь тьма!
Алеша не ошибся.
Он никогда не видел Наташу в зимнем — в кожаной шапочке, отделанной серой мерлушкой, с маленьким чемоданчиком в руке, — но узнал ее тотчас, едва она показалась из-за тяжелой двери подъезда, в сопровождении толпы взрослых, нарядно одетых людей. Сколько их, мужчин в шубах с дорогими воротниками, бобровыми и котиковыми, — один, два, три, четыре, пятеро мужчин! Вот все вошли в садик, двинулись мимо. Наташа заметно прихрамывала. Свет далекого фонаря упал ей на лицо. Это продолжалось одно мгновение. Но Алеша успел заметить — она болезненно морщилась и даже прикусила губу. Что такое? Почему она хромает? Один из спутников взял ее под руку. Все уходили дальше, дальше по узенькой дорожке меж сугробами садика.
— Ну! Что же? — шепнул Толя, глядя тревожно на удаляющиеся спины. — Или это не она? Алеша! Она?
— Она.
— Ну, так что же ты? Позови! Столько времени зря сидели… Покличь!
Алеша сидел недвижно на скамье и молчал.
— Наташа! — крикнул тогда Толя. — Наташа! — позвал он еще громче, с умоляющими, точно на помощь зовущими нотками в голосе. — Наташа! — взывал он тревожно, ловя последние мгновения, когда вся группа была уже далеко под сводами ворот и вот-вот должна была исчезнуть за чугунной калиткой…
Мужчины ушли, все пятеро. А девочка, недоумевая и прихрамывая, вернулась в садик, всматривалась в белый, шевелящийся перед нею сумрак.
— Кто это? — спрашивала она, подвигаясь все ближе к двум вытянувшимся в ожидании у скамейки, засыпанным снегом, онемевшим фигурам. — Ой! — вскричала она, узнавая. — Алеша! Ты? Алеша! Откуда? — радостно спрашивала она и кинулась навстречу. — Откуда ты вдруг, Алеша?
— Да из школы… Мы прямо после уроков, даже не обедали, — торопливо объяснял он.
— А вы… Алешин товарищ? — обратилась она к другому мальчику.
— Толя Скворцов, — ответил тот.
— А я — Наташа Субботина… Ой, как я рада! И какие же мы с тобой глупые, Алеша! Правда? Забыть обменяться адресами! Вот молодчина, что ты догадался сюда, в школу, прийти! — И, говоря это, она свободной рукой в перчатке сбивала с плеч и рукавов у обоих снег.