Бабушка во многом помогала Наташе. Трико телесного цвета, туники и пачки, театральные костюмы и разнообразные мелкие дополнения к ним — головные украшения, ленты, броши, мониста, браслеты, пояски — всегда находились в образцовом порядке. Бабушка аккуратно следила за всем этим хозяйством Наташи, вовремя чинила, штопала, чистила, гладила. Она нередко заменяла внучку даже в такой специальной заботе, как подготовка новых балеток к пользованию, — обминала их твердые, проклеенные носки, неприметной стежкой из ниток обметывала их перед, чтобы сверкающий розовый атлас не слишком быстро изнашивался от работы на пуантах.
Бабушка всегда знала, что может понадобиться Наташе для уроков или на репетициях и спектаклях, и тщательным образом сама укладывала в чемоданчик все необходимое, заботясь, чтобы ни единая морщинка не нарушила безупречно опрятных танцевальных принадлежностей из шелка, газа, тюля.
Вскоре после зимних каникул, по распоряжению Веры Георгиевны, в мастерской Большого театра сшили для Наташи бледноголубое платье из легкого, почти прозрачного крепа. Ясно, что Вера Георгиевна задумала новый танец, но какой — не говорила. Когда девочка принесла домой сшитый заказ, бабушка потребовала, чтобы она тут же надела платье, и внимательно осмотрела его со всех сторон.
— Вот здесь, с боков, — сказала она, — надо будет складочек прибавить. Ишь, как нафуфырено! Лиф тесный, а низ широкий, пышный… Нарядно! В таком платье хоть сейчас на бал. Видать, не из сказки, а что-нибудь нынешнее, житейское тебе танцевать на этот раз?
— Не знаю. Вера Георгиевна молчит, а я боюсь спрашивать.
Кроме дополнительных складок по бокам, бабушка надумала еще мысик спереди, у пояса, так чтобы узенькая-преузенькая талия обозначилась во всей своей осиной малости. Наташа не возражала, по опыту зная, до чего верно чувствует бабушка особенности каждого костюма и как под ее привычными, ловкими пальцами всякое платье прилаживается к ней самым наилучшим образом.
На другой день в школе, в час ранних зимних сумерек, Наташа с тремя подругами направлялась мимо зала для упражнений вниз, к раздевалке. Все уроки уже закончились. Но из зала слышался знакомый шопеновский прелюд. Кто мог там играть в темноте? Девочки осторожно приоткрыли стеклянную наполовину дверь и в сумерках разглядели за роялем Веру Георгиевну. Учительница, заметив их, одной рукой продолжала играть, а другой поманила к себе. Девочки, ступая из привычной, преданной почтительности на носках, обступили инструмент.
Вера Георгиевна молча доиграла прелюд до конца.
— Знаете, что это? — спросила она потом и с удовлетворением кивнула головой, когда девочки ответили, что знают и даже сами учили эту пьесу на своих уроках музыки. — Музыку не выразишь никакими словами, а в танцах, девочки, в танцах можно! Танец — та же музыка в пластике, в самих движениях человеческого тела, если… — Вера Георгиевна умолкла на несколько секунд, всматриваясь в смутные среди густеющих сумерек лица своих учениц, — если, — продолжала она с особой значительностью, — если только мы не просто чередуем в известной последовательности заученные фигуры, а вкладываем в исполнение самую душу, наши мысли и чувства.
— Да, но как это… вкладывать душу? — спросила одна.
— Мысли… Чувства… — с огорчением сказала другая. — Ей-богу, Вера Георгиевна, когда танцуешь, только о том у тебя мысли, как бы справиться вот с этим пируэтом, как бы не смазать в следующих тактах шенэ с переворотом, а там знаешь, что ждут тебя арабески и па-де-бурэ, а поближе к концу бешеные туры какие-нибудь через всю сцену по диагонали, и тут же наперед уже готовишься к последнему такту, чтобы с вихря застыть неподвижно на пуантах, а то, не дай бог, закачает тебя, как осинку в бурю, или вовсе унесет вон со сцены, куда-нибудь за кулисы… Какие тут еще другие мысли? Правда же?
Девочки подтвердили справедливость этих слов сочувственным смешком, и сама Вера Георгиевна тоже усмехнулась ласково. Потом она снова сыграла от начала до конца тот же шопеновский прелюд, тонко оттеняя переходы и паузы в мелодии, полной раздумья, одновременно и светлого и грустного.
— Слышите? — говорила она, точно стихи читая под музыку. — Бал окончился… Нет, он еще продолжается, где-то близко, в соседнем зале, но это уже поздние, самые последние, усталые, замирающие его минуты… Слышите?.. — перебирала она легкими пальцами клавиши. — Молодая девушка, совсем еще молоденькая, подросток, вроде вас, в пышном бальном платье, вся во власти этих угасающих отзвуков праздника, прекрасного праздника, первого праздника своей жизни…
Наташа слушала, склонившись над закрытой крышкой рояля, — от этого гармоническая смена звуков воспринималась не только на слух, но и всем телом, локтями, грудью, даже бедром, прижатым к лакированному борту. Звуки, казалось, то сжимали ее в тесных объятиях, то ощупывали от затылка до пят, бегло и игриво прикасались к ней и отскакивали.
— Конечно, — сказала Вера Георгиевна, опуская руки, — пока вы ученицы, техника давит вас. Но артистками станете вы лишь с той поры, когда овладеете техникой до конца, с предельной полнотой, так, чтоб публика не видела, не подозревала даже, каких усилий, какого постоянного труда, какой бесконечной тренировки стоит каждое ваше движение…
Некоторое время Вера Георгиевна перебирала клавиши, а потом решительным тоном воскликнула:
— Нет, девочки, и этого мало! Вы сами должны быть уверены в каждом своем пируэте, в любых, самых сложных и трудных па, настолько уверены, чтобы почти не думать о них, чтобы все эти движения становились почти инстинктивными, незаметными для вас самих откликами на музыку. Я говорю «почти», потому что вовсе не думать о технике — этого добиться, конечно, нельзя. Это недостижимый идеал, к которому, однако, мы всю жизнь обязаны стремиться. Но, достигнув вот этого «почти», каждая из вас уже не простенькая танцовщица, а настоящая балерина, артистка, мастер и творец, перед которым открыты просторы чувств и мыслей.
Снова она помолчала, положив сложенные вместе руки на колено, подумала, как будто еще раз мысленно проверила себя.
— Да, — сказала она, придя к окончательным выводам, — когда техника станет средством, а не целью, только тогда в музыкальной пластике, в легких и точных рисунках танца вы сможете выражать сокровенные мысли композитора, самые глубины музыки и заодно тайны вашего собственного сердца…
Так возник этот разговор об искусстве между учительницей и ее ученицами — памятный разговор, к которому Наташа после возвращалась сотни раз в своих мыслях: и в те особенные дни, когда Вера Георгиевна начала с нею первые репетиции над шопеновским прелюдом, и в дни обыкновенные, будничные, когда девочка приступала на уроках к упражнениям возле станка, и в минуты мечтаний о будущем, когда она станет артисткой, и даже в те мимолетные мгновения, когда она досадовала на Алешу… Какой этот Алеша, ей-богу! Он говорил с нею по телефону таким хмурым голосом, скучными, отрывистыми словами: «Спасибо… Как-нибудь зайду… В ближайшее время — нет, занят… Как-нибудь…» Ну разве можно вот так все оборвать ни с того, ни с сего? Правда, она затанцевалась с Колей, заслушалась, потому что он так интересно обо всем рассказывает, а когда хватилась — вон уже сколько времени прошло, Алеши и след простыл.
Ничего общего не было между недавним бегством Алеши со школьного вечера и разговором учительницы о балетном искусстве, но таинственными ходами мысль об Алеше приводила Наташу к прелюду, над которым она теперь работает с Верой Георгиевной. Есть в этом прелюде одно место, несколько тактов — коротенькая музыкальная фраза, полная такой щемящей грусти… Всякий раз, как звучит эта фраза, Наташа вспоминает, как она бежала вниз по лестнице к Кузьме и как потом Кузьма сказал ей, что Алеша ушел, совсем недавно ушел, а уже не догнать его, не вернуть…
Вскоре подоспел день рождения Наташи. Бабушка испекла один пирог с рисом, другой с клубничным вареньем, купила конфет, фруктов, три бутылки вина. Как всегда, Наташа позвала к себе нескольких девочек и мальчиков из школы. Она позвонила также Коле Харламову, чтоб пришел. Поколебавшись — а вдруг у Алеши опять будет хмурый голос? — позвонила и Алеше. Она хотела говорить с ним весело и непринужденно, как будто ничего не было, но вместо того на язык приходили какие-то церемонные слова и голос был сдержанным, официальным каким-то: если Алеша сегодня вечером ничем особенным не занят, она будет очень рада видеть его у себя в день рождения, и пусть позовет с собой Толю Скворцова.
— Поздравляю, — ответил Алеша. — Только извини, такая досада… не могу! Спасибо, но я сижу третий день дома. Грипп.
Наташа осторожно положила телефонную трубку на место: «Правда или нет?» — и отошла от аппарата вкрадчивыми шагами, точно испугалась чего-то.
В этот вечер дедушка оставался дома. Он пошептался с бабушкой и потом сказал Наташе, что сегодня вся комната в полном ее распоряжении, потому что они с бабушкой званы сегодня в гости к соседям, в 62-й номер.
— Как? — запротестовала Наташа. — Сегодня? В мой день рождения?
— Мы же не на край света, — успокаивала бабушка. — Мы будем в нескольких шагах по коридору, через две двери, в случае чего… А ровно к одиннадцати, как твоим гостям расходиться, мы тут как тут.
Наташа тотчас разгадала маневр: старики надумали визит к друзьям-соседям, чтобы своим присутствием не стеснять молодежь. Она воспротивилась их намерениям еще энергичнее. Бабушка сначала ссылалась на то, что соседям давно обещано и что неловко обмануть их — люди, наверное, готовились, потратились… Но потом, под давлением неопровержимых доводов внучки, переглянулась со своим стариком и призналась начистоту: да, в самом деле они решили укрыться к соседям с той единственной целью, чтобы молодежь могла чувствовать себя посвободнее, веселиться тут вволю и по одну и по другую сторону фанерной перегородки. Что же здесь такого зазорного!
Вскоре начали прибывать гости. Комната сразу наполнилась громкими, возбужденными голосами, дыханием снега и ветра. Старики воспользовались подходящей минутой и тихонько ушли.
Номер 62-й оказался на замке, — непредупрежденные жильцы его отсутствовали. Дедушка и бабушка постояли перед закрытой дверью в большом смущении. Вот тебе и погостевали! Как же быть? Неужели вернуться домой: мол, передумали… Нет, нельзя, никак нельзя!
Так шептались старики, стоя перед чужой коричневой дверью с медным значком «62» и тяжелым висячим замком на наружных петлях. А мимо них по длинному коридору, как всегда, сновали маленькие гонщики на трехколесных велосипедах, взапуски носились с пронзительными воплями дети чуть постарше.
— А ну, — решительно объявил дедушка, — пока что давай погуляем. Может, что-нибудь и придумаем.
И отправились старые тихонько разгуливать по бесконечным, путаным переходам старинного подворья, мимо стольких дверей с цифровыми обозначениями и стольких окон, глядящих из коридоров во двор, захламленный всевозможной торговой тарой.
Сколько раз в продолжение этой невольной прогулки они оказывались подле своей двери! Прислушиваясь к веселому молодому гулу за дверями, они одобрительно переглядывались.
Меж тем в комнате у Наташи покончили с рисовым пирогом и всеми тремя бутылками вина. Правда, народу было столько, что вина хватило всего на пять тостов. Потом пили чай с клубничным пирогом. Вскоре десертные тарелочки перед каждым были полны бумажек из-под конфет, кожуры мандаринов и скорлупы от орехов. Наступал тот срок молодежных сборищ, когда общий разговор за столом дробится на отдельные, меж ближайшими соседями, отчего в комнате надолго устанавливается гулкий, хаотический гам. С этих пор и Наташа занялась Колей Харламовым слева и совсем взрослым молодым человеком справа — студентом-биологом Сашей, у которого были самые настоящие, уже подстригаемые у парикмахера черные усики.
— Давно уже я не заходила к вашей маме, — обратилась она к Саше-студенту. — Как она поживает? Какие у нее новости?
— Позвольте, у меня тоже есть мама! — воскликнул Коля Харламов, прежде чем Наташин сосед справа успел что-нибудь ответить. — У меня тоже мама, а вы, Наташа, ничуть ею не интересуетесь. Почему? Я протестую!
Наташа рассмеялась.
— Мы с Сашиной мамой старинные друзья! Сашина мама знает меня вот с таких лет, — Наташа показала рукой чуть выше колена, — и она без всякого напоминания приходит в мой день рождения сама, а если уж очень занята, обязательно посылает Сашу.
— Совершенно верно, — подтвердил студент, — так что не завидуйте, пожалуйста…
И вдруг, извинившись, он ушел на другой конец стола, где как раз в эту минуту завязалась игра: мальчики и девочки, соединив ладони, хлопали друг друга то по одной, то по другой руке, проигрывая, когда противник успевал отвести свою ладонь, и выигрывая, если соприкосновение ладоней в миг удара сохранялось хотя бы в одной точке.
— А что с Алешей? — спросила тогда Наташа у Харламова.
— Как что? Ничего, хлопочет. Экскурсию на автомобильный завод устраивает.
— Экскурсию? А… вы когда его видели в последний раз?
— Кого? Алешу Громова? Да, слава богу, каждый день вижу в школе. И сегодня, конечно, тоже. А почему вы спрашиваете?
— Нет, ничего… Так…
А старики уже давно гостевали у своих друзей в 62-м номере. Соседи, оказывается, побывали в кино, вернулись после сеанса около девяти часов. Поговорили друзья, вместе посмеялись над тайной прогулкой по коридорам, потом, кажется, только и успели, что разложить пасьянс да сыграть единственную партию в шахматы, — послышалось, как со Спасской ударили одиннадцать. Пора! Отправились старики к себе, но в тот самый миг из-за плотно сомкнутых дверей грянуло им навстречу таким взрывом единодушного молодого ликования, что оба сразу остановились, переглянулись. Коротко пошептавшись, они пришли к тому выводу, что, хотя часы на Спасской никогда не врут, у Наташи с ее гостями сейчас только десять, от силы пол-одиннадцатого и что поэтому не грех еще немножечко погулять по коридору, ну хоть минут двадцать.
А «полчаса» спустя, когда они вернулись в комнату, было уже ровно двенадцать. Молодежь все еще танцевала и по одну и по другую сторону перегородки.
— Наташа! — взглянув на жестяные ходики, испугалась бабушка. — Наташенька, полночь!
…Сколько набирается сору после всякого праздника! Шел второй час ночи, а все еще хватало возни. Напрасно бабушка старалась загнать внучку в постель — ведь засветло ей вставать, обыкновенный будничный день завтра! — Наташа спать отказывалась. Надев ситцевый фартук, она усердно помогала в уборке, пока комнате не был возвращен ее обычный порядок.
— А завтра у меня вовсе не будничный день, — призналась она за работой, — а вовсе особенный, очень важный день: вечером, после занятий, будет первая репетиция в костюме!
Услышав это, бабушка еще сильнее забеспокоилась, но внучка, продолжая перетирать посуду, тихонько переступая, выразительно шевеля отставленными локтями, поводя то одним, то другим плечом, напевала шопеновские такты.
Было уже совсем поздно, когда в комнате погасили свет и все улеглись спать, — старики по одну сторону перегородки, девочка по другую. Мерцала за окнами морозная, снежная ночь. Внезапным голубым всполохом брызнуло из-под дуги одинокого запоздавшего троллейбуса. Комната на миг озарилась резким магниевым светом и тут же закуталась еще плотнее во мрак. Наташа вглядывалась из-под одеяла в стекла окон, и виделась ей привычная картина балетного класса с одной, сплошь зеркальной стеной, и в той волшебной стене отражалась она сама, танцующая, в бледно-голубом, легчайшем, почти прозрачном платье. Без малейших усилий давались ей самые сложные пластические рисунки. Вот, наконец, она может вовсе не думать о своих пируэтах и обратить освобожденную мысль полностью в творение образа. Движения корпуса и рук, повороты головы, игра глаз и губ в улыбке выражали все, что таилось в музыке Шопена и о чем Вера Георгиевна говорила с таким заразительным увлечением. «Насыщай образ! — стократ убеждала учительница на репетициях. — Наполняй его чувством, мыслью, личными наблюдениями, собственным жизненным опытом… Думай, что именно ты хочешь станцевать!»
Но что такое «собственный опыт»? Наташа черпала из личного опыта все, что могла: легкость особенной дружбы с Алешей в летнем лагере и тягость нечаянной, затянувшейся ссоры с ним… Ну зачем, почему он выдумывает, будто болен, будто грипп у него и не хочет простить ее даже в день рождения?..
После уроков, как и обещала Вера Георгиевна, состоялась первая репетиция в костюме. Снова и снова повторяла Наташа свой танец. За стеклянной дверью класса толпились девочки — смотрели, — и несколько раз в продолжение репетиции Наташа замечала среди школьниц-подруг то одну, то другую артистку театра. И все-таки Вера Георгиевна, закончив занятия, сказала довольно сухо:
— Ничего. С технической стороны, пожалуй, неплохо. А вот главного еще нет. Боюсь, что и не будет, не может быть. Да, да… Только ты не огорчайся, Наташа. Пока не может быть. Понимаешь? За недостатком жизненного опыта.
— У меня есть опыт! — выпалила неожиданно для себя самой Наташа с неудержимой протестующей ноткой в голосе. — Вы не знаете…
— Что? — Вера Георгиевна с изумлением покосилась на нее и потом едва приметно усмехнулась. — Ну, не будем вдаваться в подробности, — сказала она. — Ладно, ладно, девочка! Все придет в свое время.