Проносились мимо чужие улицы, казавшиеся одинаковыми, с тусклыми, мохнатыми сквозь зимнюю мглу фонарями и с цветными, часто меняющимися огнями семафоров.

Путешествие по заводу, столь долгое, ничуть не утомило ребят. Напротив, они держались на обратном пути куда веселее и бодрее. Празднично возбужденные, они шумели и даже затевали игры в автобусе.

Пионервожатый больше не мешал им. Алеша сидел вместе с Толей позади Наташи, и величайшей наградой ему было счастливое лицо девочки, веселый ее голос, независимо от того, что говорила Наташа и к кому она обращалась. Даже от шубки ее с тоненькой серой мерлушкой по вороту и обшлагам, от шевеления слегка приподнятых плеч, от перемещения складок на рукавах, в локтевом сгибе, исходила для него прелесть.

Она обернулась и долго шепталась с Толей.

— Хорошо? — сказала она, покончив секреты.

— Есть! — ответил ей Толя.

Несомненно, перешептывания эти имели самое прямое отношение к Алеше, но оба не открывались ему всю дорогу, а на расспросы отвечали уклончиво.

За стеклами автобуса все мелькали чужие дома и удивительно похожие друг на друга витрины с розовыми манекенами в новеньких костюмах или со сложными геометрическими построениями из банок и коробок. Но вот наконец неведомые края сменились родными улицами, где известен каждый дом, знакома каждая вывеска. Вот часовая мастерская на углу — здесь можно любоваться бронзовым всадником, который взмахивает обнаженной шашкой вверх-вниз, вверх-вниз, столько раз, сколько пробьют часы. Вот аптека. Вот почта, построенная почти целиком из стекла. Сейчас будет сквер, а там магазин «Яйцо, птица», милые тополя и родная школа…

Едва автобус остановился и все пассажиры кинулись в обе двери, Толя, склонившись над плечом друга; сказал:

— Наташа зовет к себе.

— Сейчас?

— Очень просит. Пойдем?

— Сейчас? А как же… Дома ждут!.. А как с обедом?.. И поздно уже… Нет?.. А вдруг мама беспокоиться будет?..

Но, конечно, все это были несерьезные вопросы. Алеша просто перечислил все, что только могло удержать его, и тогда решительно объявил:

— Идем! Ясно, что идем!

До станции метро было минут десять ходу, да еще несколько минут в поезде, в тесном соседстве с людьми, настолько чужими, что можно было предаваться любым, даже самым секретным разговорам.

В продолжение этих пятнадцати — двадцати минут девочка покончила со всеми недоразумениями злополучного школьного вечера.

Как хорошо, что Алеша вспомнил про нее и…

— И умница, что ты не затаил против меня зла… Потому что, честное комсомольское, я не виновата… То есть я виновата, но не очень… — Она подхватила под руку обоих мальчиков и поочередно заглянула им в лица. — Ну, правда же, я не забыла про вас, а так получилось… Я просто не заметила, что прошло так много времени.

— Что было, то было. Кончено! — сказал Толя. — Забыто.

— Но совсем забыто! Хорошо? Алеша, забыто? Совсем?

— Совсем.

Но едва Алеша с выражением счастливой готовности согласился с нею, как ему опять пришлось нахмуриться.

— А почему сегодня Харламов не с вами? — тут же спросила она. — Неужели ему было неинтересно на заводе?

— Не знаем… — ответил Алеша. — Мы не спрашивали, интересно ему или нет…

— Но он уверяет, что вы всегда вместе, все трое… Говорит, вы с самого детского сада вместе!

— Верно, были вместе десять лет… — подтвердил Толя.

— Три друга… Но вы совсем-совсем разные… Ваш Коля, знаете, кто? Он вроде Репетилова. То есть такой же болтливый и легкомысленный, как Репетилов. А ты, Алеша, из Тургенева… Я больше всех писателей люблю Тургенева…

— А я? — спросил Толя.

— Вы?.. Вы, пожалуй, из Лермонтова. Да, вы из Лермонтова, Толя… Мне кажется, из вас должен выйти человек с большим, сильным характером.

Это уже было под землей. Поезд только что высыпал пассажиров на ярко освещенную, мрамором выложенную площадку станции и покатил с гулом дальше, вглубь темных туннелей. Все трое прошли коридором к эскалатору. Девочка на движущейся лестнице тотчас обернулась к своим спутникам и, картинно вытянув руку, громко прочитала:

— «Я знал одной лишь думы власть, одну, но пламенную страсть: она, как червь, во мне жила, изгрызла душу и сожгла…»

Прочитала и засмеялась. И вместе с нею заулыбались все соседи на движущихся ступеньках сверху и снизу.

— Вот вы, Толя, какой, — понизила она голос. — И я очень-очень рада, что познакомилась летом с Алешей, а теперь с вами и с Колей…

На площади, перебираясь с тротуара на тротуар и зорко оберегая мальчиков от бегущих во мгле огней, она успела признаться еще в одной привязанности: есть у нее большие приятели — Саша, студент, и его мама, старшая научная сотрудница в бактериологическом институте… И вот, как Алеша познакомил ее сегодня с жизнью огромного автомобильного завода, так на прошлой неделе ее друзья — биологи показали ей удивительный мир под микроскопом — миллиардные скопища живых организмов на пространстве с ноготь…

— И под микроскопом ничуть не меньше интереса, чем там, у большого конвейера, честное слово! Очень интересно… Я познакомлю вас с этим студентом-биологом. Обязательно познакомлю, — говорила Наташа, уже направляясь со своими гостями по длинным, взаимно пересекающимся коридорам дома-подворья. — Его зовут Саша. И одну блоху, — вдруг звонко рассмеялась она, — тоже зовут Сашей…

Смех одолевал ее со все большей силой. Сквозь влажные с улицы, наполовину сомкнувшиеся ресницы едва проступали зрачки, полные веселого блеска.

— Ой, не могу… А это знаете, кто ему удружил? Это ему родная мама придумала.

— Блоху звать Сашей? — опрашивал Толя, терпеливо дожидаясь, когда девочка успокоится. — Почему? Какую блоху?

И вот уже перед ними была коричневая дверь с тем самым номером, вытравленным на медной пластинке, за которым живут Наташа, ее дедушка и бабушка. Все трое постояли тут, пока история с блохой не была доведена до конца.

Оказывается, блохи на грызунах разносчики самой страшной болезни — чумы. Русские ученые убили чуму: создана прививка против болезни, уносившей десятки и сотни миллионов жертв.

— Но блохи… Вы сказали: «Блоха, которую звать Сашей…» При чем тут блоха?

— А при том! Очень даже при том! Вы понимаете…

Оба мальчика, подчиняясь неприметным и милым движениям ее рук, придвинулись к ней ближе, еще ближе и слушали…

Блохи уже не рассадники смерти, наши ученые заставляют их теперь не губить жизнь, а охранять ее. Сашина мама — специалистка именно по блохам, и когда ей посчастливилось открыть совершенно новую блоху, никогда никем не виданную, еще не имеющую имени, она назвала ее Сашей, в честь сына, тоже будущего бактериолога. Она приучает насекомых под именем «Саша» быть летучей прививкой против чумы…

Они не нажимали кнопки звонка и не стучались в дверь, а дверь сама собой открылась перед ними.

— Что ж вам все в коридоре болтать! Заходите в комнату, — сказала им с порога бабушка.

Наташа, наскоро посовещавшись с бабушкой за перегородкой, захватила полотенце, мыльницу и скрылась.

Снова Алеша был в той самой комнате, всматривался в рояль с бронзовыми украшениями, в металлическую синюю вазу, в которой уже больше не было засохших полевых цветов, в акварельный портрет над письменным столиком. Почему он ступал сейчас так неслышно, так осторожно, приподнимаясь на носки, и переговаривался с Толей совсем односложно и шепотом?..

Вернулась Наташа. Утираясь полотенцем и ежесекундно выглядывая из-за него, она с каждым разом становилась все светлее, даже волосы ее как будто зазолотились больше прежнего.

Потом она принесла таз и кувшин с водой, поливала гостям своим на руки, объяснив, что в умывальную им было бы слишком далеко — туда по коридору только на мотоциклетке или по крайней мере на велосипеде ездить.

Потом бабушка угостила всех обедом.

За столом Наташа призналась, что больше любит встречаться с посторонними, чем с товарищами из своей школы или с артистами: от своих никогда не услышишь такого, чего сама не знаешь… Другое дело — ребята из чужой школы.

— Хоть вас взять: сколько уже разного я узнала с вами! И хорошего, и… всякого.

— Как? И плохого?

— Нет, не плохое… — замялась она. — Не плохое, а… А что ж вы думаете! — решилась она быть откровенной. — Я все отлично вижу! И только потому, что все вижу, и плохое и хорошее, только поэтому я прощаю каждому его слабости.

— Например? — заинтересовался Толя и перестал есть.

— Что же ты такое видишь? — спросил в свою очередь Алеша.

— У тебя? Вижу нетерпимость, жадность. Готов всех локтями расталкивать. Все тебе мешают будто бы…

— Я? Жадный?

— Очень. И самолюбивый, обидчивый… Чуть что — вспыхиваешь, как спичка, и бежишь, и прячешься.

Алеша растерялся от этих слов и от взгляда Наташи, колючего в эту минуту.

— А вы, Толя… вы… Ну, почему вы такой молчаливый, скрытный? Но, правда, вам я все-все прощаю, потому что вы много читаете, много думаете, любите музыку… А ваш Коля, наоборот, чересчур легкий человек, он весь нараспашку, но мелет языком невесть что. Кажется, он часто и сам не знает, что подвернется ему на язык в следующую минуту. Болтунишка! Но с ним, правда, весело и легко…

— А «блоха»? — спросил Алеша.

— Что «блоха»?

— «Блоху» как ты охарактеризуешь?

Несколько секунд Наташа в недоумении водила взглядом с одного гостя на другого и вдруг рассмеялась, погрозила Алеше пальцем.

— Ты про Сашу спрашиваешь? Про студента? Ну, он совсем взрослый, ничего я про него не думала. Он чересчур взрослый для меня, а ты… Вот видишь! Видишь! — воскликнула она снова с ноткой упрека в голосе. — Какой ты завистливый, злой мальчишка!..

Покончив с обедом, Наташа тотчас пересела из-за стола к роялю. Она ударила по клавишам, прибавляя к силе рук вес всего корпуса и раз за разом нажимая на педали. Рояль гудел. Даже бронзовые узорные выступы у изогнутого светящегося бока наполнились музыкальным громом. Девочка вопросительным взглядом провожала Толю, осторожно перебиравшегося в угол: знает он или не знает эту вещь?

Потом она бережно склонилась над клавиатурой и еле-еле перебирала пальцами. Она как будто помешивала звуки, как будто пробовала на ощупь их теплоту. Музыкальные фразы повторялись, но теперь они доносились как бы издалека.

— Что это? Знаете?

— Рахманинов, — ответил Толя.

— Верно! — обрадовалась девочка.

Алеша меж тем сидел на диване и размышлял над брошенными ему упреками.

Толя спросил, где Наташа учится музыке.

Конечно, у себя в школе, ответила она, музыка у нее в школе такой же обязательный предмет, как русский язык, танцы, алгебра, физика…

— А что?

Нет, ничего, так… Толя хотел лишь сказать, что она уже порядочно играет…

Наташа вновь следила за Алешей проницательным и колючим взглядом. Он нашел в себе достаточно храбрости, чтобы выдержать этот взгляд до конца. «Завистливый? Жадный? Локтями он работает?..» Да! И ничуть не стыдится, потому что не понимает дружбы, которой швыряются направо и налево, чтобы всем по всему свету хватило. Дружба — так дружба: все вместе и все пополам! Но никогда и ни за что в жизни он не скажет ей этого, как сказал однажды Толе. Пусть она сама увидит это, если может. Пусть она поймет это без всяких слов, по одним глазам, почувствует в его голосе, хотя бы речь шла о погоде. Например: «Снег идет!» Да, можно вот так просто сказать два слова: «Снег идет!» — а утаить за этим столько, что в целый час не расскажешь. Шел снег, а они вдвоем с Толей все сидели и сидели в садике на скамейке, все ждали ее и даже не замечали, что плечи, колени, рукава у них побелели. Она сама потом рукой в перчатке обивала с них обоих этот снег… Помнит она это? Ну-ка, пусть подумает: что это все значит? Пусть хорошенько подумает!

Так мысленно убеждал Алеша, а вслух говорил совсем о другом.

— Время как бежит! — сказал он. — Вот уже я вожатый, а Толя — староста. Староста! — повторил он, вслушиваясь, и рассмеялся. — А с тобой, Наташа, седые люди разговаривают, как с равным товарищем, как со взрослой артисткой!

Девочка поднялась из-за рояля. Худенькая, тоненькая.

Она спросила у Толи, какие композиторы у него самые любимые.

Толя назвал Чайковского и Римского-Корсакова.

Она пожалела, что он играет на баяне… Ну, все равно, на аккордеоне. Что за инструмент — аккордеон!

Толя стал горячо защищаться. Отличный инструмент! Для любителя лучшего и не надо… Конечно, если бы он готовился быть артистом, профессиональным музыкантом, — тогда другое дело, тогда нужен рояль или скрипка. А так — он вполне доволен, особенно теперь, когда снова занимается в школьном музыкальном кружке и участвует в ученическом оркестре.

На крышке рояля лежал толстый альбом. Толя потянулся за ним. Ого, какая тяжелая штука! Альбом пришлось подхватить обеими руками… Можно поглядеть?

Наташа охотно перелистывала страницы, показывая гостям снимки за все семь лет своей школьной жизни. Вот она в первом классе, в тарлатановой, густо накрахмаленной юбочке для упражнений. Вот — ученицей третьего класса, в первой своей роли на сцене Большого театра: амур из балета «Дон-Кихот». А это черновая репетиция массовки: бой мышей из «Щелкунчика». Еще никаких декораций, и театральных костюмов тоже еще нет… Ну-ка, пусть ребята отыщут — где она тут и что делает? Да вот же, вот она — маленькая Маша. Она проснулась, вскочила с воображаемой постели и жмется в угол, она полна и страха и любопытства перед этим сном в елочную ночь.

Толя с альбомом на коленях сидел на самой середине дивана. Справа и слева от него Алеша и Наташа склонились над снимками, почти соприкасаясь головами.

— А это что? — Толя показал на большую группу людей с полотенцами.

— Это картинка после урока, — со смехом объяснила Наташа. — Непривлекательная картинка? Ничего не поделаешь! Тут следовало бы такую подпись: «В поте лица дается искусство!»

Она хотела перевернуть страницу, Алеша прикрыл альбом рукой — не давал.

— Наташа! — сказал он, глядя поверх ее головы, куда-то в стену. — Вот что! Хоть про завод думай, хоть про нашу школу, про твой театр или про ученых, которые с блохами возятся… все равно! Сердцу дорого только то, чего добиваешься с большим трудом…

Толя, не слушая и желая услужить девочке, сдвинул руку приятеля, слегка приподнял ее. Наташа, воспользовавшись этим, уже ухватила двумя пальцами угол твердой страницы, начала поворачивать ее справа налево, и тогда Алеша машинально, но резко воспротивился им обоим, прихлопнул страницу и растопыренной ладонью властно зажал альбом.

— У нас будет скоро сбор пионеров, и я постараюсь! — с неожиданной торжественностью объявил он. — Да! Я постараюсь! То есть мы хорошо поговорим тогда о самом главном: о труде, о любви к труду. Отец мне давно толковал, а я не понимал его. То есть я и раньше все понял, когда только-только зима началась. Но сегодня я это почувствовал, даже своими собственными глазами увидел…

Руки всех трех по-прежнему соприкасались на странице, но уже не вели меж собою борьбы. Значительность тона и слов Алеши, а главное — побледневшие его щеки и немигающие, блестящие глаза заставили обоих забыть про альбом и насторожиться.

— Ты говоришь — жадность, нетерпимость… Ну что ж… — губы Алеши дрогнули, и выражение отчаянной решимости промелькнуло по его лицу. — Ну и пусть! Что правда, то правда. А почему? Слушай, Наташа… Я очень дорожил твоей дружбой. Когда я вспоминал про лагерь, мне было грустно, что был лагерь и прошел… И разное другое, о чем так приятно вспоминать, было и уже никогда больше не повторится…

Толя сидел неподвижно и лишь глазами водил то на Алешу, то на Наташу. Он был встревожен внезапным порывом друга и боялся за него: как бы не сказал Алеша лишнего, обидного для девочки или унизительного для себя… А Наташа слушала с легкой улыбкой, с лукавыми, резвящимися искорками во взгляде, точно забавлялась игрой, ею самой вызванной, которую она по своей охоте может в любую минуту повернуть и так и этак… «Почему, — думалось Толе, глядя на нее, — почему девчата нашего возраста кажутся значительно старше нас? Почему? Скорее всего потому, что они, хитрые, больше молчат, а нас какой-то бес толкает непременно все начистоту нести…»

— Ну и пусть! — Алеша теперь с вызовом, с горделивой уверенностью смотрел на Наташу, смотрел ей в самое лицо. — Пусть хорошо все, что было… Еще лучше все, что будет! И в школе каждый день, и потом когда-нибудь на заводе, и вообще в нашей жизни… Она — впереди, жизнь… Вся жизнь — впереди!

Рука Наташи шевельнулась, подвинулась по странице раскрытого альбома, пальцы ее скользнули мимо Толиной руки, бережно ощупали ладонь Алеши и ласково прильнули к ней.

— Конечно! — сказала девочка едва слышно, но со счастливым изумлением, потому что в Алешиных словах ей внезапно открылось то, что безуспешно искала она столько времени. — Конечно! — повторила она убежденнее и сильнее пожала руку Алеше. — Ну, как же! — почти вскричала она, потому что с каждым мгновением все полнее чувствовала содержание музыкальной темы, до сих пор не дававшееся ей, несмотря на все старания Веры Георгиевны. Вот оно, это содержание, в этих самых, только что прозвучавших Алешиных словах: «Прекрасно все, что было, но еще лучше, еще желаннее все, что будет!» — Конечно, — еще и еще раз произносила она на разные лады одно это слово и ничего больше, не переставая удивляться своему откровению.

Жаль, в самом деле, очень, очень жаль, что прошлогодний пионерский лагерь со всеми своими дорогими, памятными подробностями уходит все дальше и дальше в прошлое, и что экскурсия на завод, которая только что была, уже прошла, и что тот чудесный вечер, когда она лежала вот здесь, на этом самом диване, с забинтованной ногой, а Алеша читал ей вслух тургеневских «Певцов», тоже никогда больше не повторится, и многое, многое другое, о чем так хорошо вспоминать, было, и прошло… Ну и пусть! Пусть прекрасно все, что было, — еще прекраснее все, что будет! А ведь будет многое, очень многое, потому что вся жизнь — еще впереди!

— Алеша, если бы ты знал!.. — с волнением и благодарностью произнесла девочка, желая выразить, с какими чувствами будет она теперь в голубом платье танцевать прелюд Шопена. — Если бы ты знал, какие большие слова сказал ты для меня!