Алеша неторопливо шел утром в школу, — вместо обычных двенадцати минут в его распоряжении были на этот раз все двадцать.

Сегодня Григорий Наумович будет спрашивать весь класс по «Капитанской дочке», главу за главой, и сегодня же, во второй половине дня, после обеда, сбор отряда…

Встречалась на пути раскатанная по снежному насту сверкающая полоска — Алеша с разбегу скользил по ней на подметках и опять шел не торопясь, задумчиво осматриваясь, припоминая… О чем говорится в пятой главе? А в двенадцатой? А в девятой?.. А на сбор он принесет свою драгоценность в футляре, специально сработанном в последние дни, поставит футляр на стол, снимет крышку — вот удивятся ребята! Но хорошо, если бы Григорий Наумович, спрашивая, напоминал бы эпиграфы к главам! Нет, конечно, такое ему и в голову не придет… А хорошо бы! В памяти крепко засели народные выражения, солдатские поговорки и прибаутки, отрывки из обрядовых песен и эти странные словечки из старых-престарых, давно забытых комедий и повестей.

«Ин изволь и стань же в позитуру, посмотришь, проколю как я твою фигуру!..» «Мы в фортеции живем, хлеб едим и воду пьем…» Или еще там есть: «Буде лучше меня найдешь, позабудешь. Если хуже меня найдешь, воспомянешь…»

Свет исходит от этих коротеньких надписей. Они висят над каждой главкой, как фонарики у входа, как сигнальные опознавательные огоньки.

Кажется, стоит только напомнить: «А как лютые враги к нам придут на пироги, зададим гостям пирушку, зарядим картечью пушку», — и сама собой появляется Василиса Егоровна из Белогорской крепости. Она разматывает нитки с рук кривого старичка в офицерском мундире, и молодой статный урядник Максимыч на вопрос комендантши: «Все ли благополучно?» докладывает: «Все слава богу… Только капрал Тихонов подрался в бане с Устиньей Негулиной за шайку горячей воды…»

Какая это глава по счету и как эта глава называется? Не скажет Алеша и не вспомнит, хоть всю дорогу вспоминай. Нет, надо себя взять в руки, заниматься, как занимался он во второй четверти, а не то, глядишь, опять поползут с разных сторон кислые тройки.

Трудно в седьмом классе! Трудно, и совсем нет времени повозиться у верстака. Только в последние дни, готовясь к новому сбору отряда, Алеша опять пустил в ход пилу, рубанок, молоток, ссорился с бабушкой, отыскивая в домашних тайниках с хламом фанеру, гвозди, клей, обивочные и декоративные материалы. Бабушка клялась, что ничего подобного нет в доме, а он нашел все необходимое и соорудил отличный футляр, с крошечным замком, с изящной кожаной ручкой; внутренняя подставка футляра обложена волнистым черным бархатом, а крышка его обтянута синим плотным шелком — остатками маминой блузки.

Сегодня во второй половине дня футляр этот сослужит свою службу… Но сначала «Капитанская дочка»! В ней четырнадцать глав…

Урок Григория Наумовича был третьим по счету. Учитель пришел в класс с кипой книг подмышкой. Бочком, изогнувшись, сгрузил он книги на стол, поздоровался с классом.

— Все прочитали повесть? — строго спросил он. — Прочитали внимательно?

«Только бы не вразбивку он спрашивал, а подряд, по развитию сюжета!» — мысленно взмолился Алеша.

— Прочитали? Отлично! — удовлетворился Григорий Наумович и больше уже ни о чем решительно не спрашивал.

Он разделил большую стопку книг на пять малых. Изо всех книг хвостиками торчали закладки.

— В таком случае поговорим о «Капитанской дочке».

Худой и высокий, он даже слегка горбился от смущения перед непомерным своим ростом. Весьма широкий пиджак бесформенно висел на нем, к тому же пиджак нередко бывал застегнут не на ту пуговицу. Вообще, надо сознаться, был Григорий Наумович довольно неряшлив, и мятый, дурно повязанный галстук завивался у него, как поросячий хвостик. Столько поводов для мальчишечьих злых шуток! Но Григорий Наумович оставался, пожалуй, единственным из учителей, за которым не было никаких тайных прозвищ.

Секрет обаяния таился в самой неожиданности его педагогических приемов. Он никогда не кричал на учеников, не призывал их к порядку, но сам творил послушную и заинтересованную тишину в классе. Он был неистощим в выдумке сцен, положений, шуток и замечаний, возбуждающих внимание.

— Поговорим, — сказал он, раскрыв несколько книг у себя на столике, и пошел гулять по классу, вдоль парт.

Пять минут спустя Алеша перенесся в Россию восемнадцатого века, с полосатыми столбами на дорогах, с бескрайными и пустынными ее просторами, в страну громадную и несчастную, разграбленную временщиками Екатерины. Лицемерная и беспощадная императрица, по выражению Пушкина — «Тартюф в юбке и в короне», переписывалась с Вольтером, щеголяла перед западноевропейскими мыслителями мнимым свободолюбием, но раздаривала в рабство фаворитам миллионы крестьян.

Григорий Наумович мгновенно находил по закладкам необходимые ему выдержки из Белинского и Герцена, из Добролюбова и Чернышевского, из Тургенева и Горького, показывая то блеск российского императорского двора, то нищету и одичание российских крестьянских масс.

Хитрец! Он вдруг умолкал, щурясь на окошко, прищелкивал нетерпеливо пальцами, как будто пытался и никак не мог вспомнить единственно верного слова, и потом, сыграв на искусственной заминке, чтобы дать роздых слушателям, снова говорил свободно и легко, с силой и подъемом, а там опять переходил к спокойным, ленивым, чуточку даже скучающим интонациям.

Так подвел он своих учеников к творческому подвигу Пушкина, — к «Капитанской дочке» и к большому исследованию «История Пугачева», после переименованному императором Николаем Первым в «Историю пугачевского бунта».

На доске с прошлого урока физики сохранилось несколько слов: «Закон Бойля-Мар…» — и следовала круто падающая серая полоса — след от тряпки. Плотно смятый комочек бумаги валялся в дальнем углу комнаты, — может быть, использованная шпаргалка. Алеша много раз в продолжение урока пристально глядел и на этот комочек и на нечистую доску, но слушал, не пропуская ни единого слова.

Вот Григорий Наумович остановился подле Кости Воронина. Он обращался теперь к нему одному. И голос снизил, и в интонациях у него появилась как будто вопросительная окраска.

Маша Миронова вынесена в самое заглавие повести «Капитанская дочка». Она героиня… Не так ли?

Казалось, вот-вот Григорий Наумович подымет Костю Воронина с парты, желая выслушать его мнение. Этого ждали и сам Воронин и весь класс.

Повесть называется «Капитанская дочка», и капитанская дочка ее героиня, но все-таки Пушкин главное свое внимание уделил движению Пугачева, широко и мощно разлившемуся народному восстанию. Едва закончив характеристику скромной девушки из Белогорской крепости. Григорий Наумович перебрался от парты Воронина к парте Харламова, чтобы поделиться мыслями об образе Пугачева в пушкинской повести.

Вкрадчиво подступая к Харламову, он начал со стиха:

Кое-где на партах послышался смех. Харламов смутился — так уплотнилась в следующее мгновение тишина в классе. «Критик», «насмешник» — это могло относиться к нему, хоть не был он ни румян, ни толст. Григорий Наумович отошел на минуту к столику, захватил одну из книг и вернулся к Харламову… Нет, оказывается, стихи эти никакого отношения к Харламову не имели и послужили только звеном в цепи рассуждений о пушкинском творчестве.

Григорий Наумович ясно и просто показал истоки народности в произведениях Пушкина, зачинателя русской национальной литературы, которому с самого раннего детства глубоко запали в сердце сказки Арины Родионовны. Отворачивая закладку за закладкой, Григорий Наумович читал, как восхищались Белинский и Тургенев, Толстой и Горький национальной особенностью пушкинского гения — чувством русского языка, силой и красотой народной речи в его стихах и прозе.

Алеше снова припомнились отрывки в эпиграфах, и с этой минуты ясно уловил он кровное родство между старинными народными сказаниями и самим текстом повести: та же простота и точность, та же краткость и выразительность!

— «Ну, братцы, — сказал Пугачев, — затянем-ка на сон грядущий мою любимую песенку. Чумаков! Начинай!»

И песня, заунывная, грозовая, слышалась вместе со всем тем, что говорил Григорий Наумович о Пугачеве, неграмотном и грубом, но умном и бесстрашном вожаке народного восстания:

Толя рядом ковырял ногтем на парте какой-то бугорок — может, вздувшуюся когда-то и застывшую краску, может, естественный наплыв по живому дереву, случайно сохранившийся. Но так же, как и все остальные ученики, слушая урок, он предавался постороннему занятию лишь машинально, что только подчеркивало всю степень его признательной и взволнованной сосредоточенности.

Звонок. Гул в коридоре. Никто не шелохнулся за партами в классе у Григория Наумовича. Он еще говорил минут пять, потом собрал книги, хотел подхватить их себе подмышку. Тут только застучали откидные, на петлях, крышки парт, несколько учеников кинулись на помощь своему учителю и понесли за ним его книги.