В то же утро на Пушечной улице, в глубине одного из дворов за старым сквером, в здании, к дверям которого привинчена черная стеклянная плита с золотыми буквами: «Хореографическое училище Государственного академического Большого театра СССР», в те же самые часы начались свои занятия.

Сюда тоже спозаранку матери привели своих малолеток-новичков. Детей давно увели в классы, но некоторые из мамаш так и остались здесь, в нижнем коридоре, на скамье, специально выставленной для гостей, — в который раз пересказывали друг другу о пережитых волнениях приема, затихали, провожая преданными взглядами проходивших мимо артисток, руководительниц специальных классов, и затем снова оживленно перешептывались.

Старый Кузьма, сторож школы, прослуживший здесь свыше сорока лет, презирал этот род мамаш-бездельниц, страстных любительниц закулисной, околотеатральной болтовни. Кузьма сидел на своем обычном месте, у парадной стеклянной двери. На тумбочке перед ним лежал звонок, а за спиной высоко на стене висели круглые электрические часы. У старика из года в год, изо дня в день были одни и те же несложные обязанности: открывать парадную дверь перед посетителями да вызванивать начало и конец уроков.

Шел двенадцатый час. Два первых, общеобразовательных урока уже окончились. В школу мало-помалу собирались уже педагоги-артисты. А четыре особо праздные мамаши все еще оставались здесь.

Стройная, горделивой осанки, седая женщина только показалась под сводами ворот, а уже Кузьма в ожидании поднялся со своего табурета. Женщина эта еще шла медленно по дорожке дворового сквера, а уже Кузьма, почтительно склонив голову, распахнул ей навстречу дверь. Женщина, войдя, протянула Кузьме маленькую руку в перчатке. Он бережно принял ее в обе свои большие, грубые ладони.

— С новым годом, Вера Георгиевна! — поздравил он.

— С новым годом, милый! — торжественно, в тон сторожу, ответила она, ибо с каждым новым учебным годом прибавлялось славы этой школе, действующей почти полтора века.

Вера Георгиевна Троян, артистка, с именем которой связана целая эпоха русского классического балета, прошла по коридору, мимо замерших перед нею мамаш, поднялась по лестнице, скрылась за поворотом. И тогда все четыре, склонившись, зашептали жарко, перебивая друг друга:

— Царствовала на сцене три десятилетия…

— Да сколько ей… Кажется, и теперь ей не дашь больше сорока…

— Не знаю, не знаю и знать не хочу… Она уже не танцует лет двенадцать, пятнадцать, может быть… Но знаю одно: в прошлом году видела, как она показывала ученицам движения «русского» и «польского», из «Конька», из «Сусанина»… Честное слово, ей не было и двадцати!

Кузьма прислушивался к знакомым перешептываниям, и усмешка, колючая, злая, пряталась в его седой с желтыми пятнами бороде. Сколько детей учатся в здешней школе, и у всех матери как матери. Хоть тоже болеют за своих, — быть того не может, чтоб не болели, — а приличие знают, не лезут куда не следует, вроде вот этих балаболок… Ишь, который час торчат тут! Гогочут…

— В «Дон-Кихоте» 32 фуэтэ делала в самом бешеном темпе… Вот так: трам-тара-рам-там… — изобразила темп, постукивая носком туфли, одна из собеседниц на скамье для посетителей. — Сама видела!

— Очень просто, — сказал Кузьма, ни к кому не обращаясь, стоя у парадной стеклянной двери. — Ничего удивительного.

Может быть, ему было видно в стекле, что поделывают за спиной у него дамочки, или он хорошо знал силу своих замечаний для этих любительниц закулисных секретов, но несколько секунд спустя он обернулся, уверенный, что они приблизились к нему, — и в самом деле все четверо стояли в двух шагах, настороженные, выжидающие.

— А отчего такая в ней сила? — продолжал он, с лукавой значительностью косясь им всем под ноги. — Говорила тут одна: каждый день Вера Георгиевна цыплят кушает. Может, в самом деле от этого? Подавай хоть кому такую пищу, так и всякий затанцует. А? Так, что ли?

Дамы переглянулись, учуяв коварство старого служителя, и вернулись к своей длинной, истертой до лоска скамье.

Кузьма последовал за ними и стал жаловаться.

— Ну, я понимаю, — говорил он доверительно, — вы приходите, сидите… Так у вас же тут кровный интерес: у кого родная дочка, у кого сынок. Верно? А третьего дня тут одна совсем посторонняя сидела, догадки делала про балет, говорила — цыплят надо кушать… Ух, я бы всех этих посторонних метлой отсюда, по ногам да по шеям! Понимаю, — снова уверял он, прижимая растопыренную ладонь к груди, — у кого здесь кровный интерес, сиди! Пожалуйста! Для того и скамья поставлена. А посторонних, моя бы воля…

Вера Георгиевна Троян меж тем прошла в зал-класс на втором этаже, в зал, еще пустой. Она окинула беглым взглядом пол, рояль, станок для упражнений — деревянную полированную штангу вдоль трех стен. Четвертая стена была сплошь выложена большими зеркальными плитами, чтобы ученицы, работая, могли видеть в них каждое свое движение. Была еще в зале лейка с водой, обыкновенная садовая лейка, без которой не обойтись ни в цветочной оранжерее, ни в балетном классе.

Директор школы, тоже старый артист, Иван Васильевич Вольнов, услышав о приходе Троян, поспешил к ней. Они поцеловались щека в щеку.

— Все готово, как видишь… — сказал он, догадываясь, почему Троян заглянула прежде всего в зал для упражнений. — Пол заново переложен. Теперь у нас с тобой, Верочка, самый настоящий, профессиональный пол, с покатостью… Видишь?

— Спасибо. Вижу, вижу. Браво! — Она взглянула на свою браслетку-часы. — А еще целых полчаса! Нарочно всю дорогу пешком шла, даже у многих витрин по пути останавливалась. А все еще рано!

— Понимаю. Не терпится?

— Поверишь, как раньше премьеры какой-нибудь дожидалась, так теперь нового учебного года… Буду к зимним каникулам готовить акт из «Спящей». Аврора — Субботина.

— Наташа?.. Но почему же не из старших кого-нибудь? Не из выпускного или из девятого класса?

— Хочу проверить. У меня особые надежды на Субботину.

— Рановато. Наташа — еще девочка.

— Да ей сколько? Пятнадцатый, кажется?

— Должно быть, так… Но в самом начале пятнадцатый.

— Сильная девочка. Очень сильная. Да вот недельки через две приходи в класс, войдут мои ученицы в трен, приходи, посмотришь, посоветуемся… — сказала артистка, покидая вместе с директором зал для упражнений.

Кузьма прозвонил перемену — она быстро отшумела во всех коридорах и на всех лестницах.

Ученицы седьмого класса сбегались на балетные занятия в туго натянутых трико, в легких туниках, оставляющих открытыми руки от предплечья, в холщовых или атласных туфельках с толстыми носами, с тесемками, завязанными крест-накрест выше щиколоток. Чтобы волосы не рассыпались от движений, все стягивали головы узенькими цветными лентами.

В ожидании, когда Кузьма объявит начало новому уроку, ученицы «разогревались». Вот одна, придерживаясь за станок, бьет ножкой о ножку, бьет быстро и сильно — «чешет» на специальном языке класса; кто вихрем вертится на носках, выставив локти; кто прыгает с бега, возносясь высоко в воздух и пересекая в несколько легких прыжков все пространство зала по диагонали; а вот еще одна девочка, приподнявшись на пуанты, попросту громко топочет обеими ногами, обминая слишком новенькие, слишком твердые в проклеенных носках балетки.

Пестрая, летучая, с непрерывно меняющимися позами картина балетного класса удваивается в зеркальной стене. Вдруг все застывает по обе стороны и в зале и в зеркале: в класс вошли Вера Георгиевна и аккомпаниатор.

Минуту спустя ученицы выстроились вдоль трех стен с полированной штангой-станком, и урок начался.

Старая артистка была теперь без шляпы, без жакета, в лакированных лодочках на скромных низеньких каблуках. Казалось, она занята только уроком. Спокойно и привычно отдает она команду, чередуя упражнения по степени их трудности и внимательно следя за движениями учениц.

— И… раз, два, три! Раз, два, три! — по временам властно командует она, диктуя темп.

Иногда окликнет одну-другую девочку по имени, требуя большей четкости и точности движений. Кажется, и на мгновение некогда ей отвлечься в мыслях от класса.

Но в этот первый день встречи с ученицами, в этот новый день своей жизни в искусстве, артистка явственно видела перед собой свое прошлое и предчувствовала будущее любимого искусства в этих самых подростках — вечное, вновь и вновь воскрешаемое цветение родной славы. От поколения к поколению передаются тайны русского искусства. Давно миновало время Троян, танцуют на сцене новые артистки, а этим на смену уже подрастает в школе юное поколение, перенимающее, как эстафету чести, всю силу мастерства, равного которому нет больше нигде в мире.

— Приседать!.. Ритм!.. И… раз, два, три…

Троян видит всех, следит одинаково за всеми, но любуется втайне одной Наташей Субботиной. Совсем простенькая, даже, кажется, бесцветная она девочка, Наташа… Но едва станет в позицию, только отведет руку и слегка откинет голову — и сразу преображается, от самой фигурки ее, легкой и сильной, веет прелестью, светом, музыкой.

«Аврора… Конечно, Аврора, юная девушка из милой сказки…» — так мечтает артистка, а вслух покрикивает:

— Спину держать!.. Руки, руки! Не забывайте о руках!

Какие худенькие у Наташи руки! В самом деле, она еще не сформировалась как следует. Гусенок! Может быть, Вольнов и прав, рано, слишком рано ей быть Авророй?»

— Раз, два, три… Раз, два, три!

Троян, внимательно следя за упражнениями учениц, в то же время обдумывает сцену из «Спящей красавицы». Аккомпаниатор, кстати, играет адажио из этого балета. Бал во дворце… Четыре заморских гостя… Девочка Аврора дарит им цветы… Когда минет детство Авроры, ее постигнет заклятие злой феи Карабоос. Но сейчас Аврора еще совсем девочка, ей ничто пока не угрожает…

— Довольно! — хлопает Вера Георгиевна ладонями. — Переходим на средину!

Одна из девочек, подхватив лейку, быстро засеменила по залу, окропляя пол, чтобы не скользить на нем, крепче и увереннее держаться.

Все отходят от станка и, расположившись в шахматном порядке, приготовились к новым упражнениям, без опоры.

Теперь Троян, задавая движения, показывает их одними руками. Она не произносит ни слова — только движет кистью, шевелит пальцами, ударяет ладонью о ладонь. Ученицы тоже молча, не мигая, следят за всеми ее движениями. Да, да, они поняли, они хорошо разобрали и запомнили, какие па и в какой последовательности задала им учительница.

— Начали! И… раз, два, три…

Весь класс стройно и точно выполняет одни и те же упражнения. Все разом делают один и другой прыжок, «вынимают» ногу — то есть круто вытягивают ее в сторону; потом наступает черед приседаниям, и снова, как по команде, хотя никакой команды не слышно, все одинаково выгибают корпус далеко назад и озабоченно следят за собственными отражениями в зеркальной стене.

«Нет, Наташа справится… Никаких сомнений, она безусловно справится с трудной ролью. Девочка? Ну и что ж из того? И Аврора из сказки Чайковского в роковом танце с четырьмя искателями ее руки полна детского радушия. Она играет с ними, словно с куклами, и никому не может прийти в голову, что срок заклятия так близок, что уже истекают последние минуты детства Авроры и в букете цветов уже таится веретено, о которое ей суждено уколоться… Она начала свой танец девочкой, но в самый этот миг впервые сквозь детскую игру прорывается в ней не осознанное еще, но уже девичье кокетство».

— Еще раз!.. Начали! — командует артистка и по-прежнему, следя за всеми, любуется одной Наташей.

«Девочка — и, значит, тем больше Аврора сродни ей».

К концу урока Вера Георгиевна уже твердо решила: на школьном спектакле в зимние каникулы Наташа будет танцевать Аврору… Но она ничего не сказала ей в этот день. Даже и не похвалила ни разу.

Троян отпустила аккомпаниатора. Ученицы кинулись к своим чемоданчикам, за полотенцами. Волосы у всех слипались, лица и плечи блестели, лоснились, как будто их самих хорошенько окатили водой из лейки. Все дышали громко и трудно, но улыбались счастливо.

Троян сердито закричала на Наташу:

— Встань сейчас же!.. Ходи, двигайся, шевелись, пока не остынешь… На ноги сядешь, глупая!

То были единственные слова в продолжение всего урока, с которыми артистка обратилась к своей любимой ученице.