Инженер Харламов возвращался с работы домой лишь в поздние вечерние часы. Он мало виделся с женой и сыном, подробности домашней жизни во многом ускользали от него.
Дома, надев халат, или только скинув пиджак и оставаясь в синем джемпере с вышитыми по груди белыми оленьими головами, Владимир Павлович Харламов предавался чувству заслуженного, как ему казалось, покоя в семье.
Но изредка бывало — прочтет Владимир Павлович в газете что-нибудь тревожное о молодежи, про какого-нибудь свихнувшегося юнца, и учинит тогда пристрастный допрос жене:
— Послушай, Варя! Ты сегодня читала вот это?.. Нет? А ну, погляди…
Он следил за выражением ее лица, пока она быстро водила глазами по строчкам. Потом придирчиво допытывался: сколько денег на карманные расходы дает она Коле и хватает ли у нее разума, осторожности, просто житейской дальновидности, чтобы контролировать сына буквально на каждом шагу? Ему самому некогда, к сожалению, он слишком занят, и дом, семья, сын целиком на ее ответственности! Понимает она это или нет?
Маленькая, хрупкая Варвара Алексеевна выслушивала мужа со снисходительной, даже как будто победоносной улыбкой. Она с удовлетворением оглядывала горку с хрусталем и фарфоровыми безделушками, дорогой китайский ковер нежнейших, блеклых оттенков, мягкие и пухлые узоры которого выступали с такой обманчивой выпуклостью… Она молчаливо приглашала мужа полюбоваться также шелковыми занавесками на окнах — они синие и почти прозрачные… А вся тщательно подобранная ею антикварная мебель? Полированное великолепие мебели зеркально отсвечивало светом и тенями… По справедливости, Владимир Павлович может сам ответить на вопрос, чиста ли у нее совесть за порядок в доме.
— Я о другом, Варя… Я про Колю говорю.
— А что? Не понимаю. Ну что, Коля?.. Почему?.. И какое отношение, скажи, пожалуйста, — начинала она сердиться и с гримасой оскорбленного достоинства кивала на газетный лист, — что общего ты усматриваешь между всем этим и… и нашим мальчиком?
Она с воодушевлением принималась расписывать всевозможные достоинства сына, радовалась его исключительным способностям, или хвастала лестными отзывами о Коле одной, и другой, и третьей учительницы. Владимир Павлович торопился унять поток материнского тщеславия.
— Брехунишкой растет… — пробовал он оправдать свою тревогу, но уже не в силах был утаить улыбки: все-таки, что ни говори, а Коля в общем молодчина! — Слушай, Варя… ей-богу, — предупреждал он, — любит Коля порисоваться. Я сколько раз замечал. И, пожалуйста, не надо удовлетворять все его прихоти мгновенно, как в сказке… «Ах, Коленька сегодня утром, — старался он подражать интонациям жены, — что-то такое упомянул про спортивный пиджачок с этакими большими накладными карманами…» И готово! В тот же день дорогая мамочка подносит сыну желанный подарок. Признавайся! Ведь так это и было? Вот я вижу на нем опять новый костюм!..
— Как это «опять»? Просто новый костюм. И почему бы нет? Коля уже не маленький, и его желание быть прилично одетым…
— Согласен. Заранее согласен со всем, что ты можешь сказать. Но не делай глупостей, не давай ему привыкать к мысли, что ему все на свете доступно. Заставляй его дожидаться каждой обновки по месяцу, по два, чтобы почувствовал как следует цену деньгам.
Она поводила плечами, точно ей становилось тесно от подобных упреков, а он требовательно продолжал;
— И чтоб не было в нем… не было этой опасной уверенности, будто он не такой, как все!
Такие вспышки разумной отеческой заботы возникали слишком редко — для этого требовались чрезвычайные обстоятельства, — и ощутимых результатов они не давали. Жизнь в маленькой семье инженера Харламова текла по установившемуся руслу: отцу было некогда, а мать оставалась все такой же легкомысленной, неспособной задумываться об опасностях, подстерегающих сына.
Случалось, во время отпусков или в большие праздники Владимир Павлович оказывался на продолжительное время дома, в семье. Тогда между отцом и сыном завязывались разговоры — всякие, и всерьез и в шутку. Рослый мальчик с насмешливым умом и непринужденной речью нередко увлекал отца. Владимир Павлович, забывая о своих намерениях с воспитательной целью прощупать мысли и интересы сына, держался с ним как равный с равным. Бывало даже и так, что сын с заметным чувством превосходства знакомил отца с такими сторонами жизни, о которых тот и понятия раньше не имел.
Так, однажды Коля распространился о современном состоянии киноискусства в разных странах. Владимир Павлович любил кино, при всей своей занятости пересмотрел почти все картины, о которых сын рассказывал теперь такие интересные подробности. Долго, не перебивая ни единым словом, слушал он.
— В Италии, — говорил Коля, — передовые режиссеры, авторы тех картин, папа, которые мы с тобой видели, привлекают для массовых сцен не актеров, а простой народ, жителей тех самых мест, где развивается по замыслу художников, действие: пастухов Сицилии, безработных Рима, крестьян Калабрии, обитателей пригородных трущоб Неаполя… Ты заметил, как это у них здорово получается? Например, в картине «Нет мира под оливами» актеры, занятые в главных ролях, просто растворяются среди настоящих пастухов! Помнишь? А «Два гроша надежды»? А «Похитители велосипедов»?
Тут Коля, внимательно следя за отцом — какое это на него произведет впечатление? — с солидной медлительностью произнес длинную и явно из чужих слов составленную фразу.
— Правдивое творчество художников, — сказал он, — переплетаясь с подлинными картинами итальянской уличной жизни, с колоритным фоном нищих трущоб или горных, пустынных, поросших одними жалкими колючками пастбищ, дают сплав такой изумительной реальности, которого еще не знало человечество…
Потом он противопоставил прогрессивному итальянскому киноискусству современную продукцию американских растлителей человеческого духа. Бандиты и выродки всякого рода полностью вытеснили с экрана все настоящее, все достойное, все благородное. Величайшему артисту нашего времени Чарли Чаплину больше нечего делать в Америке, и он бежал оттуда, бежал навсегда и поселился в Швейцарии… Ничего! Он еще рассчитается по-своему со всеми врагами мира на земле. Рассчитается по-чаплински!
И опять Коля, пристально следя за выражением отцовского лица, выдал пышную, заимствованную у кого-то фразу:
— Чаплин делает сейчас новую картину, и скоро люди всех наций будут смеяться вместе со своим Чарли, и тогда американские мракобесы содрогнутся, съежатся под взрывами этого сокрушающего, всечеловеческого хохота.
— Да где ты про все это вычитал? — не вытерпев, спросил Владимир Павлович.
Варвара Алексеевна находилась тут же и молчаливо торжествовала: какие еще могут быть опасения за мальчика, если он на пятнадцатом году своей жизни куда более развит, чем иной студент университета!
— Вычитал, не вычитал… Интересно — слушай. Неинтересно — прошу прощения, больше не смею занимать твоего драгоценного времени.
— Да нет, интересно очень! Но все-таки… какие источники?.. Откуда ты все это взял?
— Опять двадцать пять!
У мальчика был снисходительный, иронический вид.
Он с достоинством усмехнулся и уже сделал такое движение, точно собирался уйти по другим своим важным делам, раз нет ему должного доверия у собеседника.
— Да говори, говори, пожалуйста! — заторопился Владимир Павлович.
Коля после нарочито долгой паузы продолжал свой рассказ про Чарли Чаплина: как великий мастер кино долго готовится к своим картинам, сам пишет сценарии, сам сочиняет музыку — все сам! — и как потом читает свои сценарии кружку избранных друзей. «Чтение» такое обычно занимает много часов, потому что это не простое чтение, а игра, показ всевозможных трюков, с применением реквизита, с уморительным обыгрыванием всяческих предметов обихода, как это умеет гениальный Чаплин…
Рассказ затянулся надолго, он обернулся в обширную лекцию, полную увлекательных подробностей. Владимир Павлович из опасения лишить себя удовольствия даже думать перестал про секрет удивительной осведомленности сына.
А секрет оказался очень простым и сам собой раскрылся перед Владимиром Павловичем какой-нибудь час спустя. Варвара Алексеевна с Колей отправились погулять немного. Владимир Павлович оставался один и от нечего делать бродил по квартире, заглянул в комнату Коли, случайно открыл ящик его письменного стола и обнаружил в нем многокрасочный иллюстрированный журнал «Кино» со штампом библиотеки. В очередном выпуске журнала среди прочих материалов были две статьи об итальянском киноискусстве и о Чарли Чаплине, поселившемся в Швейцарии. Беглого просмотра их было достаточно, чтобы понять, откуда Коля почерпнул не только все свои подробности, но и самые обороты речи, даже отдельные сравнения и метафоры… Превосходная память у мальчишки!
Владимир Павлович тихонько, как деликатный человек, нечаянно узнавший чужую тайну, положил журнал на прежнее место и даже на цыпочках выбрался из Колиной комнаты, хотя отлично помнил, что в доме пусто.
Когда жена с сыном вернулись с прогулки, он, ни в чем не признаваясь, как будто видом не видал никакого уличающего журнала, высказал еще раз свое удивление: откуда все-таки Коле так досконально известно об образе жизни Чарли Чаплина в месте его нового поселения и почему он так ревниво держит в секрете источник своей столь поразительной осведомленности?
— Не все ли равно? — пожал Коля плечами. — Просто я знаком с одним нашим крупным кинорежиссером… Устраивает тебя это? Он ездил недавно за границу, виделся там с самим Чаплином, ну и вот…
— Что? Что? Как? — теперь наступил черед отца взглянуть на сына с веселым, насмешливым участием, он погрозил ему пальцем. — Ты лично знаком с ним? И мало этого, он удостаивает тебя беседами на свои профессиональные темы? Коля! — с ласковым упреком произнес он. — Ну кому ты это говоришь? Постыдись!
— Не понимаю: чего ты хочешь? Почему вдруг цепляешься и не веришь ни одному моему слову?
— Странно! — со смущенным удивлением вступила теперь в разговор и мать. — Ты знаком с таким известным человеком, а мне никогда не говорил об этом. И ты еще хочешь уверить нас, что беседуешь с ним запросто, как со своим товарищем… Ну, подумай сам, ведь ни в какие ворота не лезет!
— А я все-таки бываю у него в доме. Очень просто. Мало ли что! Хотите — верьте, хотите — нет… Только, конечно, разговаривал он не со мной, а с другими своими гостями — режиссерами, артистами, писателями. А у него есть сын, мой товарищ, я недавно с ним познакомился, сверстник мой… Ну, и я как раз был у Димы, мы вместе с ним сидели там, слушали. Ну, неужели обо всем, обо всем вам надо докладывать, культ какой-то устраивать?
Отец и мать переглянулись. Владимир Павлович вдруг нахмурился, сказал с досадой:
— Ну, хватит, хватит! Заврался. Опять заврался! Скверно, Коля! Стыдно! — и пошел сердито шагать по комнате.
Казалось, тут бы и взять мальчишку в оборот, уличить его в бесстыдной и нелепой лжи, хорошенько подтрунить над его похвальбой, попытаться нещадной проработкой отучить его от непременного желания выставлять себя свидетелем либо непосредственным участником любых событий, строго-настрого предостеречь от фанфаронства, от тщеславной болтовни, которая способна лишь приводить его самого в глупейшее положение… Но разговоры эти неприятны, и Владимир Павлович малодушно увильнул от них, отделываясь скорее смущенными, чем гневными возгласами: «Хватит! Стыдно!»
Уклонившись от объяснений с сыном, он тем настойчивее упрекал и обвинял после жену. Он досаждал ей весь вечер и потом все утро.
Доведенная до слез Варвара Алексеевна отправилась в школу, к Евгении Николаевне.
Учительница долго не понимала: чего хочет от нее эта маленькая нарядная женщина? Лиловая шляпка с вуалеткой нависала над ее нежным и чистым лбом; поверх светлого бежевого пальто выглядывал воротничок вязаной кофточки; туфли на толстой, узорно простроченной по ранту каучуковой подошве тоже были лиловыми, и перчатки, и сумочка, и даже особенные, в виде крохотных кинжальчиков, застежки на пальто были того же лилового оттенка.
— Он не дает мне слова сказать! — жаловалась Варвара Алексеевна торопливо и жарко. — Честное слово, я почти не вижу его, приходит поздно ночью домой — и бух в постель… Представляете, как это весело? Но еще хуже, когда он остается дома и от нечего делать выдумывает такое…
Евгения Николаевна, ничего еще не понимая, с любопытством присматривалась к гостье: большие серые глаза возбужденно сверкали, в торопливом щебетании шевелились ярко накрашенные губки, сияли влажные ровные зубы.
— Простите, — прервала она, наконец, поглядев на свои часики и убедившись, что скоро конец перемене, — вы о ком говорите?
— Я? Ну, конечно о Владимире Павловиче! О своем муже! — с удивлением пояснила гостья.
— Так… Значит, у вас какие-то разногласия с мужем? По поводу сына? Что же его беспокоит? Я не поняла.
— Евгения Николаевна, дорогая, очень вас прошу, загляните сегодня вечером к нам, помогите мне… Честное слово, я больше не в состоянии! Объясните ему, что Коля вовсе не такой плохой, как ему кажется.
— Коля Харламов? Ваш Коля — плохой?
— Ну, вот видите! Я то же самое ему говорю.
Классная руководительница улыбнулась с ласковой снисходительностью и с достоинством человека очень занятого, привыкшего дорожить каждым часом своего времени, объяснила, что зайти не сможет.
В классе у нее тридцать восемь учеников. Тридцать восемь! У некоторых плохи дела, не то что у Коли Харламова, а она не всегда находит время заглянуть к ним домой, познакомиться с условиями их домашних занятий… Вот, например, Толя Скворцов. Что-то неблагополучное с ним творится с прошлого года! Но что именно? Напрасно она допытывается у мальчика, напрасно ищет встречи с родителями — в школу их не дозовешься, а дома никак нельзя застать, она уже два раза пробовала…
Варвара Алексеевна терпеливо дожидалась, когда учительница покончит с Толей Скворцовым и другими чужими мальчиками, чтобы снова вернуть ее к разговору о своем сыне. Но тут вскоре послышался звонок — педагоги из учительской направлялись в классы, — и Евгения Николаевна, уверяя гостью, что она может быть совершенно спокойна за своего Колю, тоже подвигалась к двери все ближе и ближе.
— Во всяком случае, — протянула она руку, прощаясь, — я всегда готова выслушать Владимира Павловича, пусть зайдет в любой день. Или лучше — у нас скоро будет родительское собрание, буду рада познакомиться с ним на этом собрании…
На ближайшем уроке в девятом классе Евгения Николаевна нет-нет да и возвращалась в мыслях к странному разговору с маленькой нарядной женщиной. Она привычно выводила мелом на доске тригонометрическую формулу, звено за звеном раскрывая перед учениками ход математических выводов. Мел крошился в ее руке. Падали крошечные зернышки мела на пол и изредка потрескивали, раздавленные под туфлями.
Потом она вызвала к доске одного из учеников — решать задачу с применением только что разъясненной формулы. Ученик уверенно и быстро писал строку за строкой. Можно было Евгении Николаевне порадоваться, втихомолку погордиться даже, что трудная формула так легко воспринята юношей, а она снова ощутила в себе смутное беспокойство… О чем? Ах, да! Колина мама… Странно — родители Коли Харламова, этого превосходного, талантливого ученика, гордости всей школы, очень серьезно повздорили меж собою из-за сына. Маленькая женщина в лиловом лепетала что-то невразумительное, бестолковое — бог с нею… Но все-таки ясно, что муж ее чем-то глубоко обеспокоен, очень тревожится за сына. Странно, очень странно…
Вернувшись на новой перемене в учительскую, Евгения Николаевна попросила уборщицу принести из буфета стакан чая с лимоном. Долго помешивала она в стакане ложечкой, пила чай сосредоточенно, маленькими глотками — так, что географ, обратив внимание, спросил:
— Что это вы, Евгения Николаевна? Задумались? Или утомились нынче?
— Разве? Не знаю… — улыбнулась она. — Нет, ничего… Впрочем, ваша правда. В который раз я, кажется, убедилась сегодня, что не в одних пятерках дело. Что ж пятерки!..
Потом она вышла в коридор, погулять на просторе. «И очень может быть, — неотступно держалась в ней одна и та же мысль, — очень просто, что этот самый… как его?.. Владимир Павлович прав и мы в школе проглядели в Коле Харламове что-то очень важное».
Незаметно для себя самой она поднялась на третий этаж, в свой седьмой «А». В классе, как и полагается на перемене, было почти пусто. Три… нет, четыре мальчика. Четвертый, не сразу замеченный, в самой глубине комнаты, ухватившись обеими руками за края парты, держался на ней головой вниз, пощелкивая в воздухе вытянутыми ногами в разношенных, потускневших желтых ботинках.
Евгения Николаевна прошла неторопливым шагом к окну. Три мальчика, с виноватым видом поглядывая издали на четвертого, слишком увлекшегося и ничего не замечающего в своем перевернутом положении, подошли к учительнице.
— Кто это? Не разберу… — спросила она.
— Воронин, — тихонько ответил ей один.
— Воронин! — громко окликнул товарища другой.
— Воронин! — удивилась Евгения Николаевна. — Комсорг класса, оказывается, неплохой акробат.
Теперь Костя Воронин, красный не от одного только мускульного напряжения, стал на ноги и кинулся вон из класса. Евгения Николаевна спокойно окликнула его, позвала к себе. Она бочком присела на подоконник. Одна нога ее касалась пола, другая покачивалась на весу. Сунув руки в карманы жакета, Евгения Николаевна с улыбкой оглядела всех четырех, подумала: «Знаю я своих мальчиков или не знаю?» — а вслух сказала:
— Так вот что… Запомните: в пятницу у нас родительское собрание. Первое родительское собрание в этом году. Скажите отцу или матери, чтоб непременно пришли… И всем другим ученикам скажите. И Коле Харламову обязательно скажите… В пятницу, в восемь вечера.