«Мама разбудила меня в шесть часов и сказала, что меня хотят видеть архиепископ Кентерберийский и лорд Конингем. Я встала с постели и в одном пеньюаре пошла в гостиную, где и увидела их. Тогда лорд Конингем сказал, что моего бедного дяди короля больше нет и что с двух часов без двенадцати минут этого дня я стала королевой». Такая запись украсила дневник юной принцессы 20 июня 1837 года — в первый день ее самого долгого в истории английской монархии царствования. Леди Лонгфорд в своей биографии Виктории добавляет, что, когда лорд Конингем произнес слово «королева», она повелительным жестом протянула руку, и седой лорд-камергер почтительно склонился и поцеловал ее.

Виктории только что исполнилось восемнадцать, но ее путь к престолу уже был долгим и трудным. Ее отец, герцог Кентский Эдуард, умер в 1820 году, когда дочери было всего семь месяцев. Принцесса никогда не чувствовала особой близости к матери, особенно после того, как узнала о ее отношениях с сэром Джоном Конроем. Конрой был конюшим Эдуарда, а потом занял должность советника герцогини и, скорее всего, ее любовника. Вместе с матерью Виктории он строил планы возвести девочку на престол и через нее править страной. Впрочем, слово «править» уже не подходило, да и «управлять», пожалуй, сказано слишком сильно. Со времен Карла II Англия не только превратилась в сильнейшую державу мира, но и заметно продвинулась по пути демократии. Теперь страной управляли парламент и назначаемое им правительство, которое король только утверждал. Правда, формально монарх оставался верховным носителем исполнительной и судебной власти, верховным главнокомандующим, светским главой церкви. Он сохранял право созывать и распускать парламент, утверждать международные соглашения, назначать главу правительства. Однако на деле все эти права давно ушли из рук короля. Даже браки королевских детей регулировались парламентом. Монарху оставалась только роль символа нации — и он с этой ролью успешно справлялся, как показывает 63-летнее царствование Виктории, не только для Англии, но и для большой части мира ставшее «викторианской эпохой».

Виктория родилась 24 мая 1819 года в Кенсингтонском дворце. Акушерка, принимавшая будущую королеву, вспоминала, что Виктория «напоминала скорее малютку Геркулеса, чем маленькую Венеру». Несокрушимое здоровье сопровождало ее большую часть жизни. Однако кроме болезней девочку подстерегали и другие опасности. Когда мать с семимесячной Викторией сидела у окна, мимо их головы просвистела пуля. Стрелял 14-летний сын садовника, который охотился на галок. Герцогиня Виктория велела его не наказывать — она была женщиной доброй, хоть и до предела честолюбивой. В девочке с пеленок воспитывали гордость своим положением. Как-то она запретила подружке Джейн Элиот брать ее игрушки. «Почему? Ты ведь берешь мои», — удивилась Джейн. «Потому, что я могу называть тебя „Джейн“, а ты не можешь звать меня просто „Викторией“», — отрезала малышка. Мать и Конрой делали все, чтобы она не походила на ненавистных ганноверских родственников, которые заслоняли ей путь к трону. Ей говорили: «Не набивай так рот, а то будешь похожа на дядю Джорджа»; «Не ругайся, а то будешь такой же, как дядя Камберленд». Эрнеста, герцога Камберлендского, еще одного брата Георга IV мать особенно не любила и всячески старалась оградить девочку от общения с ним.

Маленькой Виктории очень хотелось внимания, и она инстинктивно искала среди окружающих замену отца, которого она не помнила, и матери, которая ей не занималась. Все ее симпатии обратились на гувернантку, баронессу Луизу фон Лецен. Эта немного странная, но добрая пасторская дочь из Кобурга смогла воспитать в принцессе серьезность и ответственность, в то же время не лишая ее обычных детских радостей. Они вместе играли в куклы, музицировали, читали книжки и посещали балет, который Виктория особенно любила. Именно Лецен первая показала девочке то, что мать скрывала от нее, — генеалогическое древо королевской семьи. «А я ближе к трону, чем я думала», — задумчиво заметила 11-летняя Виктория и чисто по-немецки залилась слезами. Еще всхлипывая, она подняла голову и произнесла фразу, с тех пор вписанную в школьные учебники: «Я буду хорошей королевой».

Первым кандидатом в «отцы» она выбрала брата матери Леопольда Саксен-Кобургского, недавно ставшего королем Бельгии. Леопольд был не слишком образован, но умен и дальновиден, а его советы звучали здраво. Он поощрял племянницу к изучению истории, приучил ее к чтению французских классиков (английских она почти не знала). По ее просьбе он высказал свой взгляд на то, какой должна быть английская королева: «Я очень люблю добрую старую Англию, и мне жалко, что само состояние общества и власти заставляет многих в ней становиться лжецами и обманщиками. О видимости заботятся больше, чем о сути; все делают то, что положено, а к настоящему добру относятся с полным пренебрежением. Берегись этой системы, моя дорогая; будь всегда честной и верной своему слову, не теряй осторожности — в твоем положении ты должна беречься, чтобы не обидеть себя и других, — но старайся остаться правдивой. Только те люди вызывают к себе доверие и уважение, кого все считают правдивыми».

Как видно из этих слов, у Леопольда хватало самодовольства и лицемерия, которые позже пронизали собой всю викторианскую эпоху. Однако он один из немногих видел в Виктории человека, а не принцессу; он и баронесса Лецен стали ее союзниками, когда борьба с Конроем достигла апогея. После 1830 года выяснилось, что Вильгельм IV не собирается ни умирать, ни уступать трон, а Виктория проявляла все большую самостоятельность, у герцогини и ее фаворита наступило нечто вроде паники. Они решили вынудить принцессу назначить Конроя своим постоянным секретарем, фактически опекуном. Однако Виктория наотрез отказалась; даже во время тифа, когда Конрой вместе с лекарством принес ей заветную бумагу, горящая в жару девочка не поставила свою подпись. Узнав об этом, дядя Леопольд прислал к ней собственного секретаря, барона Штокмара, который помог разрядить ситуацию. Однако Конрой не прекращал своих поползновений; он пытался убедить премьер-министра Ливерпуля в умственной отсталости Виктории — «ее интеллект отстает от возраста». Мельбурн отказался в это поверить, но решил узнать у самой Виктории — не примет ли она сэра Джона в каком-либо другом, более скромном качестве? Она приняла премьера «наедине» (так записано в дневнике) и наотрез отказалась общаться с Конроем «в любом качестве». На какое-то время любовник матери отстал от нее, но теперь он, похоже, совсем потерял голову. «Ее нужно вынудить!» — кричал он: запереть в комнате, не кормить, но заставить подчиниться его воле. Но прежде чем он успел привести свой план в действие, умер король Вильгельм.

Новая королева приступила к своим обязанностям уверенно и с явным удовольствием. «В девять утра явился лорд Мельбурн, — записала она в дневнике. — Конечно, я беседовала с ним наедине, как всегда буду поступать со своими министрами». С самого начала она поразила всех самообладанием и умением вести дела и обращаться с людьми — точнее, с подданными. Министры и лорды готовились жалеть бедную девочку, на плечи которой легла чересчур тяжелая ноша, а увидели твердость и самодисциплину, неведомые британским монархам со времен Вильгельма III.

Слово «наедине» в этот период часто встречается в дневнике Виктории. Она с огромной радостью освободилась от опеки матери, и одним из ее первых приказаний было перенести ее кровать из комнаты матери в ее собственную комнату. «Моя милая Лецен навсегда останется моей подругой, но никогда не будет мне советовать, и по-моему это правильно». Для роли советчика ей требовался кто-то другой. Дядя Леопольд предпочел остаться в Бельгии — «люди могут решить, что я хочу поработить тебя». Половина страны ждала, что она назначит премьером прославленного герцога Веллингтона, но она предпочла сохранить на этом посту Мельбурна, о чем писала дяде: «Позвольте рассказать вам, как я рада, что во главе моего кабинета стоит такой человек, как лорд Мельбурн. Я теперь вижусь с ним каждый день, и чем больше я вижу его, тем большее доверие к нему испытываю; он не только опытный и честный политик, но хороший и добросердечный человек, цель которого — трудиться для своей страны, а не для одной партии». Все же королева была еще слишком молода. Мельбурн верно служил вигам и окружил свою подопечную женами товарищей по партии. Ее мать в этот избранный круг не попала, и между ней и премьером закипела подковерная борьба.

Роман между Мельбурном и Викторией — одна из самых странных глав в истории английской монархии. Оба они нашли в другом то, чего им недоставало: юная королева — отца, которого у нее никогда не было, премьер — собственного ребенка, которого он не сумел найти в слабоумном сыне своей жены Каролины Лэм, больше известной как любовница лорда Байрона. Мемуарист Гревилль писал: «Не сомневаюсь, что он искренне любил ее, как родную дочь, которой у него не было, и даже больше; потому что у него была потребность любить, но не было никого в целом мире, кого он мог полюбить. Он нашел себя в воспитании, обучении и формировании самого интересного характера, какой только есть в мире».

Премьеру было тогда 58 лет. Многих ужасала сама мысль, что старый, дважды разведенный циник будет самым близким человеком для молодой и невинной королевы. Были и те, кто боялись, что он целиком подчинит ее себе: «Смотрите, чтобы он не стал королем», — писала герцогиня Кентская. Однако его доброта, ум, опыт были именно тем, в чем нуждалась королева. Он дал ей политическое образование, которого она не могла получить в детской Кенсингтонского дворца, и знания, которых было вполне достаточно для ее ограниченных полномочий. Ее не отпугивал даже витавший вокруг него ореол скандала — в конце концов, она была внучкой Георга III, который был в свое время влюблен в мать Мельбурна. Они проводили вместе много часов, беседовали, ездили верхом, собирали мозаики — и все это «наедине», не считая королевского спаниеля Дэша.

Коронация Виктории состоялась 28 июня 1838 года. Королеве уже исполнилось девятнадцать, и ее мать, так и не допущенная в совет, прислала ей в подарок издание «Короля Лира». Она ожидала коронации с трепетом, но верный Мельбурн сказал: «Когда вы будете там, вам понравится». Была сделана новая корона стоимостью тысяча фунтов, а вся коронация обошлась в двести тысяч. Англия содрогалась в «коронационной лихорадке», о которой Гревилл писал: «Не видел ничего похожего на состояние этого города. Население словно мгновенно выросло в пять раз: кругом неописуемый шум, волнение, сутолока; не отдельные толпы, а весь город, ставший толпой, галдящей, разинувшей рот и глазеющей на все, на что-нибудь или ни на что». Ночь перед коронацией Виктория провела без сна с чувством, «будто завтра случится нечто ужасное». Ее разбудил грохот ружейного салюта в ее честь, и от того же звука проснулась вдова Вильгельма IV, тут же пославшая Виктории записку со словами любви и ободрения. Толпы на улицах были больше, чем королева или любой британский монарх до нее когда-либо видели — население Лондона росло с каждым годом и составляло уже 2 миллиона; к концу викторианской эпохи оно достигло 6 миллионов.

Когда процессия достигла Вестминстера, королева вошла в разноцветный коридор, образованный лордами и их женами. Пажи помогли ей пробраться сквозь толпу и войти в церковь. Дальше начались неизбежные досадные случайности. Престарелый епископ Дарэмский все время запинался, и Виктории пришлось шепнуть кому-то из своей свиты: «Пожалуйста, подсказывайте, что я должна говорить. Они тут ничего не знают». Потом архиепископ Кентерберийский пытался надеть ей не на тот палец коронационное кольцо с рубином, и она едва не взвыла от боли. Когда пэры по одному подходили к ней для присяги, один особенно старый запутался в своих одеяниях и упал; когда он пытался подняться, королева сама сошла по ступеням вниз, чтобы помочь ему, что вызвало у многих слезы умиления. Даже Мельбурн не мог сдержать слез: «Мой замечательный лорд Мельбурн, который всю церемонию стоял рядом со мной, был в тот момент чрезвычайно тронут и подарил мне, можно сказать, отцовский взгляд». Когда длинная и сложная церемония закончилась, лорд подошел к ней и сказал: «Я должен поздравить вас с этим знаменательным днем. Вы все делали прекрасно, все вместе и в отдельности, и с таким вкусом; это то, что нельзя посоветовать, оно должно быть у самого человека».

Следующие месяцы стали в определенном смысле разочарованием. Конрой и герцогиня продолжали плести интриги. Виктория была недовольна попытками дяди Леопольда втянуть ее из «монархической солидарности» в династические конфликты в Испании и Португалии. Она все больше и больше зависела от Мельбурна и даже ревновала, когда он не мог встретиться с ней. Она очень боялась растолстеть и каждый день измеряла свой вес. Королева нервничала и часто была несправедлива; примером этого стало злосчастное дело леди Флоры Гастингс. Эта 32-летняя придворная дама, креатура Конроя, была не замужем и вдруг начала быстро полнеть. Баронесса Лецен, всегда готовая к самому худшему со стороны угнетателя ее любимицы, сообщила об этом королеве, и после совета с Мельбурном они решили, что Флора беременна от Конроя, которого называли не иначе как «дьявол во плоти». Когда скандал вышел за пределы дворца, Флора с неохотой согласилась на медицинское обследование, и доктор Кларк удостоверил ее девственность. Веллингтон советовал замять дело, и королева даже извинилась перед леди Флорой, но герцогиня и Конрой жаждали мести и развернули наступление на Викторию; историю подхватила пресса, осудившая «бессердечную королеву».

В разгар скандала Виктория оказалась в одиночестве — в январе 1839 года правительство Мельбурна потеряло поддержку парламента и ушло в отставку. «Состояние боли, тоски и отчаяния, в которое я погрузилась, легче вообразить, чем описать! — записывала она в дневник. — Все, все мое счастье ушло. Мирная, радостная жизнь разрушена, и милый лорд Мельбурн больше не мой министр. Я очень сильно плакала». Мельбурн, первый из десяти пережитых Викторией премьеров, посоветовал ей утвердить в качестве его преемника лидера тори Роберта Пиля, хотя он ей и не нравился. По обычаю, придворные дамы должны были принадлежать к партии, находящейся у власти, но королева не хотела отказываться от тех, к кому она привыкла. Тогда Мельбурн сказал ей: «Ваше Величество, лучше понадейтесь, что вас покинут только те домашние, что связаны с политикой». Когда Пиль явился к ней за утверждением, «я сказала, что не могу отпустить никого из моих дам и даже вообразить такого. Он спросил, значит ли это, что я хочу оставить всех. „Да, всех“, — сказала я». Несерьезный, в сущности, вопрос вызвал кризис. Пиль в создавшейся ситуации смог только отказаться от поста. Королева была в восторге — ведь это должно было вернуть ее любимого Мельбурна. Однако ее действия мгновенно вызвали ропот в обществе, отвыкшем от королевского своеволия. Гревилл писал: «Наши учреждения подвергаются серьезному испытанию, когда из-за каприза девятнадцатилетней девушки рушится целое министерство. Простая причина этого заключена в том, что королева не в силах пережить мысль о расставании с лордом Мельбурном, который для нее — все. Ее чувства сексуальны, хотя она не сознает этого, и, хотя и неосознанные, они достаточно сильны, чтобы опрокинуть все мудреные рассуждения».

Упрямая и неуступчивая Виктория воображала, что одержала победу, особенно когда ненавистный Конрой наконец покинул Англию. Но она лишилась значительной доли популярности, а худшее было впереди: в июле леди Флора умерла — как потом выяснилось, от рака кишечника. Виктория винила себя в ее смерти, а авторитет ее упал так низко, что она считала удачным тот день, когда во время прогулки в Гайд-парке не слышала «злобного шипения». Казалось, что положение может исправить только замужество. Мельбурн и дядя Леопольд осторожно намекали королеве на это, но она сочла это «шокирующей альтернативой. Во всяком случае, это не будет решением еще два или три года». Однако в октябре дядя уже привез в Англию найденного им жениха, принца Альберта Саксен-Кобургского. Виктория уже видела его раньше, но не особенно впечатлялась. Теперь все изменилось: «Альберт совершенно очарователен и так замечательно красив — дивные голубые глаза, благородный нос, красивый рот с тонкими усиками и маленькими, едва обозначенными бакенбардами, прекрасная фигура — широк в плечах, но с тонкой талией. Мое сердце просто провалилось куда-то».

Они ездили верхом, они танцевали, они без конца говорили, они играли ни пианино в четыре руки. Виктория сказала Мельбурну, что, кажется, изменила свои взгляды на замужество, но он посоветовал ей недельку поразмыслить. Естественно, что он не восторгался Альбертом так сильно и писал лорду Джону Расселу: «Не знаю, можно ли подобрать что-нибудь лучше. Он кажется вполне подходящим молодым человеком, хорошо выглядит, а что до характера, то мы всегда сможем на него повлиять». Виктория не смогла выдержать неделю. 15 октября, через пять дней после приезда Альберта в Англию, она первая сделала ему предложение. «Я сказала ему, почему я хотела видеть его — и что я буду совершенно счастлива, если он согласится с моим пожеланием». Альберт, которого дядя Леопольд уже несколько лет склонял к женитьбе, одобрил невесту, о чем писал другу: «Думаю, что я буду совершенно счастлив, поскольку Виктория обладает всеми качествами, могущими обеспечить семейное счастье, и, кажется, привязалась ко мне всем сердцем». Невеста была настроена куда романтичнее, о чем красноречиво свидетельствует дневник: «Мы целовались снова и снова, и он говорил мне: „О моя дорогая, моя малышка! Я так тебя люблю, что не могу выразить“. Какие это были сладкие мгновения! Мы так нежно сидели рядышком на голубом диванчике; никакие другие влюбленные не были счастливее нас».

Альберт вернулся домой, чтобы приготовиться к женитьбе, и Виктория осталась наедине с прежней враждебностью. Англичане не желали, чтобы их королева выходила за захудалого немецкого принца, — это казалось им оскорблением нации. Парламент урезал его предполагаемое содержание до 30 тысяч фунтов и отказал в титуле лорда; злобный старик Камберленд гордился своим превосходством над ним. Были и другие нехорошие признаки: Альберт оказался чрезмерным пуританином, который счел английский двор «аморальным» и доверял только собственным придворным, привезенным из Германии. Он даже отверг двух подружек невесты под тем предлогом, что их матери были любовницами Георга IV. Это было явным признаком окончания того, что королева называла «мирной, радостной жизнью».

Бракосочетание началось с проблем. Пересекая Ла-Манш, Альберт попал в шторм и простудился; Виктория тоже кашляла от непрерывно льющего дождя. Но потом все прошло удачно. На Виктории было белое атласное платье, бриллиантовое ожерелье и серьги и сапфировая брошь — подарок жениха. Позже она писала дяде Леопольду: «Я в самом деле не думаю, что кто-нибудь в мире может быть счастливее меня. Он настоящий ангел, и меня очень трогают его доброта и внимание ко мне. Мне достаточно глядеть в эти дорогие глаза, в его сияющее лицо, чтобы восхищаться им. Для меня будет величайшим удовольствием видеть его счастливым. Если оставить в стороне мое громадное личное счастье, вчерашняя церемония была самым волнующим и радостным из пережитых мной событий; толпам не было конца и в Лондоне, и на всем пути». Но самое сокровенное она приберегла для дневника: «Сегодня — последняя ночь, когда я сплю одна».

Первая неделя брака показалась обоим очень счастливой, о чем тоже поведал дневник: «12 февраля. Уже второй день с момента нашей свадьбы. Я чувствую себя еще более счастливой, чем прежде. Мы оба сидим в маленькой гостиной, он за одним столом, я за другим, и пытаемся писать — я дневник, а он письмо, — но все время сбиваемся на разговор». Однако вскоре в их отношения вмешалась политика. Виктория быстро дала понять, что вышла замуж «как женщина, а не как королева». Немецкие придворные, которые рассчитывали занять должности при короле Альберте, быстро разочаровались, а самому молодому принцу быстро надоело заниматься только танцами, конными прогулками и писанием писем бесчисленным родственникам. Но Виктория обсуждала важные дела с Мельбурном, с Лецен и никогда с ним; когда он обижался, она переводила все в шутку. К удивлению королевы, Мельбурн встал на сторону Альберта и приставил к принцу своего собственного секретаря Энсона, чтобы ввести его в курс государственных дел. На помощь принцу пришли два события. Сначала королева забеременела; потом, в июне 1840 года, на нее было совершено покушение. Предполагаемого террориста, сумасшедшего юношу восемнадцати лет с ножом в кармане, заблаговременно обезвредили. Однако встал вопрос о возможности регентства; Веллингтон, чей авторитет был непререкаем, заявил, что регентом может быть только Альберт.

В ноябре королева благополучно родила дочь Викторию — первую из ее девяти детей, в будущем мать главного врага Англии, немецкого кайзера Вильгельма. «Не волнуйся, — утешала она мужа, — следующий будет принцем». Сперва она не уделяла особого внимания дочери, поскольку переживала тяжелую утрату: умер ее спаниель Дэш. Она сама написала ему эпитафию: «Был предан без эгоизма. Был храбр без злобы. Был верен без хитрости». Это могло относиться и к лорду Мельбурну, который в мае 1841 года уже окончательно покинул пост премьер-министра, уступив его Пилю. Он отнесся к этому с обычным спокойствием: «Никто не любит уходить, но для меня это неплохо — я порядком устал и нуждаюсь в отдыхе». Он действительно был верен королеве без хитрости и напоследок советовал ей больше доверять Альберту.

Англичане постепенно полюбили принца, который был красив, сдержан и немногословен. У него оставался лишь один недоброжелатель: баронесса Лецен, которую он называл «желтухой» или «домашним драконом, изрыгающим пламя». Она сохраняла сильные позиции при дворе, и именно ей были доверены воспитание и здоровье маленькой Виктории. Однако скоро принцесса серьезно заболела и попала в руки доктора Кларка — «героя» дела Флоры Гастингс. Видимо, у него были своеобразные методы лечения, поскольку Альберт в сердцах писал жене: «Доктор Кларк неправильно лечит девочку и травит каломелью, а вы морите ее голодом. Я ничего не могу с этим поделать; забирайте ее и делайте все, что хотите, но если она умрет, это будет на вашей совести». Такая суровость возымела действие. Виктория обратилась к барону Штокмару, и тот признался, что Альберт жаловался ему: «Она не слушает меня, а сразу входит в раж». В конце концов королева уступила супругу и позволила ему отослать Лецен в Германию и перестроить структуру двора. Порядка стало больше, и как-то сразу пропали поводы для разногласий с Пилем.

В ноябре 1841 года Виктория предъявила стране и мужу крупного здорового младенца мужского пола, который был окрещен Альбертом-Эдуардом. Все четыре сына королевы имели в составе своих имен имя отца, и она хотела бы, чтобы то же делали все их потомки — а их было немало. В последующие годы дети рождались один за другим, и в конце концов дворец стал им тесен. Тогда Альберт стал подыскивать место, где семья могла бы жить вместе вдали от дворцовой суеты, и нашел его в усадьбе Осборн-Хаус на острове Уайт. Сатирики того времени вдоволь поиздевались над дорогостоящей плодовитостью королевы, но после расставания с Мельбурном и Лецен жизнь супругов стала почти идиллической. Альберт занялся образованием жены; он сам хорошо разбирался в искусстве и был неплохим музыкантом, другом композитора Мендельсона. Из их тщательно распланированного семейного счастья и выросла та система строгих моральных ограничений, которую назвали «викторианством». Ее идеалом были мудрый отец, любящая мать, почтительные сыновья и невинные дочери, которые выходят за молодых приятных людей и воспроизводят всю схему заново. Недостаток системы заключался в том, что ее пытались привить в условиях капитализма, который как раз вступил в свою самую уродливую фазу, описанную Марксом. Большинство англичан жило в бедности, женщины и дети по 12 часов трудились на тяжелых работах, люди жили в грязи, без всяких моральных принципов. Поэтому система была изначально основана на несправедливости.

Викторианское воспитание испортило жизнь многим, начиная с принца Эдуарда, или «Берти», которого в детстве подвергали с современной точки зрения настоящим мучениям. Общество было опутано неписаными запретами больше, чем во времена пуританства. Неприличными становились не только отдельные слова, но и целые области жизни. Викторианские леди и джентльмены исповедовали принцип: «Делай, что хочешь, только без огласки». В 70-е годы нашумело дело полковника Бейкера, который оказался в купе с симпатичной девушкой и дал волю рукам. Все было тихо, пока он не произнес вслух несколько нежных слов. Девушка сразу подняла шум, бедного офицера разжаловали и посадили в тюрьму. Возмущенные англичанки писали в газеты, что одно пребывание Бейкера в Англии наносит оскорбление всем женщинам, что «уже само произнесение его имени — грубая непристойность. Необходимо поэтому запретить говорить о нем». «Неназываемым» (unmentionable) стало не только нижнее белье, но и все, что так или иначе выходило за рамки викторианской морали.

Впрочем, никто не вводил викторианство насильно. Даже суровое воспитание принца объяснялось прежде всего боязнью Виктории, что он вырастет похожим на ее ганноверских родичей. Королева и сама была типичной представительницей Ганноверского дома, чувственной и сентиментальной, — однако все ее чувства были сосредоточены на Альберте. Принц же был куда меньше очарован своей супругой, чем она им, и обычно мог заставить ее действовать в нужном направлении. Одним из тех, кто выиграл от этого, стал премьер Роберт Пиль. Благодаря влиянию принца этот бывший враг Виктории стал пользоваться почти таким же ее доверием, как раньше Мельбурн. Цели сэра Роберта стали теперь целями королевы, будь то борьба против «гомруля» (самоуправления Ирландии) или отмена «хлебных законов». Десятилетиями правительства тори охраняли Британию от дешевых импортных товаров, что позволяло местным производителям поддерживать высокие цены — прежде всего на пшеницу и другие зерновые. Виги все эти годы выступали адвокатами свободной торговли; в 1845 году спор усилился из-за «Великого голода» в Ирландии. Из-за неурожая картофеля вымерло более миллиона жителей «зеленого острова», а столько же уехало в Америку, образовав там многочисленную ирландскую диаспору. По всей стране развернулось движение за отмену «хлебных законов». Пиль не мог не видеть справедливости его оппонентов и выступил за свободную торговлю; тогда коллеги по партии вынудили его подать в отставку.

Виктория переживала так же искренне, как после ухода Мельбурна. Она утвердила назначение премьером вига Джона Рассела, но повела себя так же упрямо, как вначале с Пилем. Она вместе с Альбертом решительно выступила против назначения министром иностранных дел лорда Пальмерстона, который был известен своеволием и воинственными настроениями. Теперь этого изобретателя «дипломатии канонерок» собирались сделать ответственным за войну и мир в стране, где канонерок (и других военных кораблей) было больше всего в мире. Королева, всегда панически боявшаяся общеевропейской войны, потребовала убрать Пальмерстона из списка, и Рассел, пожав плечами, вернул «чашу с ядом» Пилю. Сэр Роберт тут же сумел провести отмену «хлебных законов», и цены на хлеб резко упали; но оппозиция ему была так сильна, что в июне 1846 года он окончательно ушел в отставку.

На этот раз Виктория смирилась с неизбежным и приняла лорда Рассела вместе с Пальмерстоном. Как королева и боялась, последний стал проводить предельно независимую политику. По соглашению Англии с Францией испанская королева Изабелла, которая, как и Виктория, взошла на престол незамужней, должна была срочно выйти замуж, и Пальмерстон подобрал ей угодного англичанам кандидата — очередного саксен-кобургского принца. Король Франции Луи-Филипп, увидев в этом «коварство Альбиона», тут же выдал Изабеллу за старого импотента герцога Кадисского, а ее наследницу Фернанду просватал за своего сына. Это было плохим началом карьеры нового министра, и Виктория высказала ему это в приступе чисто ганноверского гнева. Однако события стали развиваться совсем по другому сценарию. Наступил 1848-й — великий год революций. В марте Луи-Филипп с семьей появился в Лондоне, изгнанный из своей страны; тогда же Англия приняла другого беглеца — некогда всесильного австрийского канцлера Меттерниха, которого называли «жандармом Европы».

Революционный пожар охватывал одну страну за другой, и Виктория всерьез опасалась, что он доберется до Англии. Так и случилось, только все происходило по-английски. Требовали не смены власти, не «фонарей для аристократов», а всеобщего избирательного права. В то время право голоса было ограничено имущественным цензом, что отстраняло рабочий класс от участия в выборах. Рабочие и стали главной силой «чартизма» — движения за хартию о правах избирателей.

В апреле лорд Рассел сообщил королеве, что чартисты готовятся к маршу на Лондон. Многие еще помнили «Питерлоо» — кровавое подавление войсками герцога Веллингтона рабочих выступлений в 1819 году. Теперь в столицу стянули 150 тысяч полицейских, а королеву и ее мужа для безопасности отправили в Осборн. Виктория драматически писала дяде Леопольду: «Я никогда не была спокойнее и не нервничала меньше. Великие события делают меня тихой и спокойной. Но я чувствую, что повзрослела и стала серьезнее, и будущее представляется мне очень мрачным». Но ее опасения не сбылись: и великий марш на Лондон, и весь чартизм свелись к мирным петициям и переросли в упорную, постоянную борьбу за улучшение избирательного закона. Во всей Европе революция была подавлена, и только в Англии она продолжалась и в конце концов добилась успеха.

В конце 1848 года умер старый и почти забытый Мельбурн. Пальмерстон, который был с ним, писал королеве в Осборн: «Я погрузился в меланхолию, наблюдая постепенное угасание светильника жизни того, кто был не только отмечен блестящими талантами, первоклассным умом и искренними чувствами, но и глубокой любовью к Вашему Величеству, которая делала его самым преданным подданным из всех, служивших когда-либо короне». Однако Виктория уже позабыла своего «дорогого лорда», как и многих после него. В письме к дяде Леопольду она только вскользь упомянула о смерти Мельбурна и тут же перешла к насмешкам над Пальмерстоном. Королева вообще была смешлива, и с возрастом это свойство только усиливалось. Как-то скульптор Гибсон, лепивший ее бюст, пытался измерить ей рот, но не смог, поскольку она все время смеялась. Виктория обладала своеобразным чувством юмора; ее шутки были тонкими и не всегда приличными — во всяком случае, в «викторианском» понимании. Много позже, когда ее внучка в глубоко декольтированном платье отправилась на свой первый бал, королева посоветовала ей: «Вставь-ка спереди розу, а еще лучше две. Эти гвардейцы такие высокие».

В 1849 году состоялся первый визит королевы в Ирландию. Она была искренне потрясена страданиями голодающих, но проявила характерное для того времени лицемерие. Во время высадки в Кобе, который в ее честь был переименован в Куинстаун, ее приятно удивил прием: «Поддерживался самый строгий порядок, несмотря на громадное количество народа. Я никогда не видела более забавной толпы, которая шумела сверх всякой меры, болтала, прыгала и даже визжала. Было много войск, и все представляло собой чудесную сцену». Действительно, только с помощью войск можно было обеспечить такие «чудесные сцены» в стране, где миллионы жителей погибли или стали беженцами из-за английского упрямства и жадности.

Последующие месяцы были целиком заполнены борьбой с Пальмерстоном. После 1848 года прежний порядок в Европе, основанный на «Священном союзе» монархов, рухнул, и никто не знал, что придет ему на смену. Виктория и Альберт не питали особого сочувствия к деспотизму и скорее поддерживали либералов, но родственные связи чуть ли не со всеми царствующими домами вынуждали их проявлять «монархическую солидарность». При этом у них всегда были поводы поспорить с действиями министра иностранных дел. Когда Альберт поддерживал объединение Германии, Пальмерстон собирался закрепить раздел страны путем передачи Дании Шлезвиг-Гольштейна. Когда Пальмерстон, напротив, выступал за объединение Италии, царственная пара обвиняла его в попытках расколоть Австрийскую империю, которой принадлежала значительная часть Италии. Еще в начале 1848 года королева сказала лорду Джону, что не может больше терпеть капризов министра. Ее неприязнь к нему была не только политической, но и личной; в ее чисто женском сознании Пальмерстон ассоциировался с порочным миром ганноверских родственников. При дворе его заслуженно прозвали «Купидоном», и королева безжалостно изгнала одну из своих придворных дам за чересчур близкое знакомство с министром.

В начале 1849 года Пальмерстон финансировал сицилийских заговорщиков, пытавшихся свергнуть короля Неаполя Фердинанда. Виктория была разгневана и в очередной раз пыталась сместить неугодного министра, но он устоял. На следующий год с португальским евреем доном Пасифико, подданным Англии, грубо обошлись в Греции; Пальмерстон потребовал извинений и, не получив их, послал к греческим берегам британскую эскадру. «Легкомыслие этого человека просто невероятно!» — воскликнула королева, но на слушаниях в парламенте Пальмерстон произнес пылкую речь и сразу стал национальным героем. Он напомнил, что вся Европа погружена в пучину гражданских войн и одна Англия пребывает в мире. «Мы показали, что свобода совместима с порядком; что свобода личности неотделима от уважения к законам». Англия, по его мнению, была «страной, где любой человек из любого класса имеет возможность подняться по социальной лестнице — не обманом и несправедливостью, не насилием и беззаконием, но упорным и добросовестным трудом». Обрисовав эту радужную картину, он спросил парламент — разве не правильно, что «как римлянин древних времен защищал себя от бесчестия одной фразой „Я — гражданин Рима“, так и британский подданный, где бы он ни был, знает, что зоркий глаз и сильная рука Англии охраняют его от несправедливости и насилия».

Виктория и Альберт посоветовались с бароном Штокмаром и вместе составили меморандум лорду Расселу. Это была одна из последних попыток пересмотра отношений между английским монархом и его кабинетом. Королева хотела от своего министра иностранных дел одного: «Чтобы он твердо знал, чего он хочет в каждом случае, чтобы и королева знала, на что она дает свою монаршую санкцию, и чтобы эта санкция не была после отменена или изменена министром; такие действия она вправе рассматривать как отсутствие искренности в отношении короны и использовать свое конституционное право путем увольнения этого министра». Пальмерстон отправился к Альберту и мастерски изобразил смирение и раскаяние; однако борьба продолжалась. В 1851 году венгерский патриот Лайош Кошут, боровшийся против Австрии, бежал в Турцию. Австрийцы уже почти добились его выдачи, но тут Пальмерстон вдруг решил спасти Кошута и послал в Босфор свои любимые канонерки. Благодарный Кошут явился в Англию, но королева — опять-таки из «монархической солидарности» — запретила Пальмерстону принимать его. Обиженный министр заявил, что вправе сам решать, кого принимать в собственном доме, но тут премьер возразил, что «в данном случае недопустимо отделять личные интересы от государственных», и Пальмерстону пришлось подчиниться.

Но через несколько недель его загнали в угол, из которого он уже не смог выбраться. В декабре 1851 года принц Луи Наполеон совершил во Франции переворот и вскоре провозгласил себя императором. Пальмерстон, не советуясь ни с кем, послал ему свои поздравления вместе с обещанием поддержки. Его пригласили за объяснением в палату общин, но Рассел, который сам начал бояться непредсказуемого министра, не хотел допускать повторения истории с доном Пасифико и уволил его в отставку. Дизраэли вспоминал, что Пальмерстон сидел, обхватив голову руками, «как лиса в капкане». Однако опытный политикан просто сменил партию, стал ярым вигом и готовился к новому броску во власть.

Главную тяжесть борьбы с министром вынесла на своих плечах Виктория, поскольку Альберт был занят другими делами. Он возглавлял комитет по организации Всемирной выставки, намеченной на следующий год. В громадном стеклянном сооружении, вскоре названном Хрустальным дворцом, должны были быть представлены величайшие чудеса, созданные природой и человеческим трудом. Выставка стала самым ярким проявлением оптимизма XIX века, его наивных представлений о власти человека над природой, об облагораживающей роли воспитания и искусства, о «цивилизаторской миссии» европейцев. Однако у нее нашлись и противники — купол Хрустального дворца сравнивали с Вавилонской башней и предрекали ему ту же участь, а защитники нравственности боялись, что выставка привлечет толпы пьяных и разнузданных хулиганов со всей страны. Даже сам премьер выразил опасения, что стекло дворца может потрескаться от пушечного салюта.

В последний момент появилась новая опасность; лондонские воробьи очень обрадовались появлению Хрустального дворца, и его блестящее стекло скоро оказалось совершенно запятнанным. Как всегда в моменты кризиса, обратились к герцогу Веллингтону, и старый солдат изрек: «Соколы». Действительно, выпущенные в небо над дворцом ловчие соколы сразу распугали пернатых; такова была последняя услуга, оказанная Англии герцогом, который умер в сентябре того же года. Открытие выставки стало настоящим триумфом Альберта. Виктория писала дяде Леопольду: «Жаль, что вы не видели 1 мая 1851 года, величайший день нашей истории, самое прекрасное и впечатляющее зрелище и триумф моего дорогого Альберта. Это был день моего счастья и гордости, и я не могу думать ни о чем другом. Любимое имя Альберта увековечено этим великим событием, и моя милая страна подтверждает, что он этого достоин».

Это были счастливейшие дни в жизни королевы. В семейном гнездышке в Осборне и в новом шотландском имении Балморал, купленном в 1852 году, они с Альбертом могли отдохнуть от дворцовых формальностей. Принц носил шотландскую юбку и сушил носки перед камином; они совершали длительные прогулки по горам, устраивали пикники, пили виски, ездили на чай к местным аристократам. Виктория писала о Балморале: «С каждым годом мое сердце все сильнее привязывается к этому маленькому раю, и сейчас он стал таким же нашим с Альбертом созданием, домом, убежищем, как и Осборн; повсюду заметны следы его прекрасного вкуса и его милых рук».

Впрочем, с ней вряд ли были согласны министры, которым приходилось совершать утомительные визиты в Балморал по шотландскому бездорожью с бумагами, требующими королевской подписи. В 1858 году родился девятый и последний ребенок Виктории — дочь Беатриса, впоследствии принцесса Баттенбергская. «Дети, хоть они часто и вызывают беспокойство и трудности, являются большой радостью и благом и просветляют жизнь», — писала тогда королева. Она твердо решила, что никто из ее детей не вырастет таким, как Георг IV, и принц Уэльский воспитывался по специальному плану, составленному бароном Штокмаром. Однако план не срабатывал — принц учился плохо и неохотно; одних учителей меняли на других, и на время юный Берти стал настоящим полигоном для испытания новых методов образования. Скоро начали распространяться слухи; Гревилль писал: «Постоянная и глубокая антипатия наших монархов к своим наследникам, кажется, так и не преодолена, и королева не очень-то любит своего сына».

В 1852 году Пальмерстон отомстил Расселу, обвинив того в недостаточно быстрой реакции на военные приготовления Наполеона III. В оппозиции лорду Джону объединились сторонники Пальмерстона, ушедшие от тори вместе с ним, и «пилиты» — приверженцы Пиля, которые, напротив, бежали от тори к вигам. Новая партия получила название Либеральной; ее оппоненты, бывшие тори, скоро приняли имя консерваторов. В феврале 1852 года Рассел ушел в отставку, но королева так противилась назначению на его место Пальмерстона, что тому пришлось занять пост министра внутренних дел в кабинете лорда Абердина. Европа между тем скатывалась к новой войне. Османская империя, которую давно уже называли «европейским больным», была так слаба, что ее постоянно пытались расколоть разнообразные державы и главным образом Россия, которая под лозунгом «защиты православия» претендовала не только на Константинополь с черноморскими проливами, но и на турецкие владения на Балканах и в Азии. Пальмерстон возглавил «партию войны», которая желала любой ценой остановить усиление России; с ним объединился и Наполеон III, который в подражание своему великому дяде всегда был рад случаю повоевать.

В это время по Лондону распространился дикий слух, что Альберт вступил в сговор с русским царем и Виктория якобы собирается заключить его в Тауэр. К сожалению, это произошло в момент, когда отношения принца с королевой ухудшились и он был глубоко уязвлен. Премьер Абердин был вынужден заявить: «Принц так долго находится на глазах у всей страны, его деятельность так явно направлена на всеобщее благо, и его жизнь так безупречна, что я не допускаю ни малейшего подозрения, что за этими прискорбными проявлениями злобы и клеветы стоит хоть какая-то истинная причина». В 1853 году началась Крымская война, в которой все стороны проявили недюжинную храбрость и полную стратегическую бездарность. Самый знаменитый в английской истории эпизод этой войны — атака пехотной бригады под Севастополем — был вопиющей ошибкой командования, пославшего солдат на напрасную смерть. Английский командующий в Крыму, лорд Реглан, был полностью лишен талантов полководца, и память о нем сохранилась лишь в названии одноименного пальто. Главным героем войны стала медсестра Флоренс Найтингейл, весьма энергичная особа, благодаря которой была реорганизована не только военная, но и гражданская медицинская служба.

В январе 1855 года, когда война уже шла на убыль, правительство Абердина ушло в отставку. Королева выдвинула Дерби, потом Рассела, но никто из них не смог сформировать кабинет. Пальмерстон был уже стар и почти глух; Дизраэли называл его «старым клоуном с фальшивыми зубами, которые, когда он говорил, все время грозили выпасть изо рта». Однако Виктории пришлось смириться с неизбежностью, и Пальмерстон стал премьером. Одновременно в Англию пригласили императора Наполеона III. Переговоры прошли успешно, и королева была просто очарована новым союзником — маленьким человеком с воинственно торчащими усами. Вскоре она с Альбертом предприняли поездку в Париж на Всемирную выставку, Виктория стала первым английским монархом со времен Генриха VI, посетившим этот город. Она писала: «Я восхищена, очарована, заинтересована и думаю, что никогда не видела ничего более прекрасного и радостного, чем Париж, — и ничего более великолепного, чем его дворцы». Она была особенно польщена, побывав на названной в честь нее улице, и Наполеон галантно флиртовал с ней, пока принц был занят дегустацией коллекционных французских вин.

В марте 1856 года война закончилась и был заключен Парижский мир, усиливший позиции Великобритании. В следующем году, несмотря на оппозицию Пальмерстона, королева все же сделала Альберта принцем-консортом, и он занял подобающее место в придворных церемониях — даже выше дяди Леопольда. Тогда же состоялось обручение их 17-летней дочери Вики с прусским принцем Фридрихом-Вильгельмом — первый из династических браков, которые позволили потом называть Викторию «бабушкой Европы». Виктория очень любила старшую дочь и не хотела отпускать ее в Пруссию; тем более что теперь она оставалась наедине с Альбертом, с которым все чаще спорила, особенно по поводу воспитания Берти. Главной целью Альберта было оградить сына от всех искушений и соблазнов внешнего мира, воспитать его чопорным и строгим, как испанские короли Средневековья. Но принц Уэльский был совсем другим — весельчак, любитель искусства, породистых лошадей и хорошеньких женщин, он тосковал под бдительной родительской опекой и жаждал вырваться на свободу.

В мае 1857 года вспыхнуло Великое восстание в Индии. К тому времени огромная страна полностью оказалась под властью Англии, и восстание стало последней попыткой сопротивления. К огорчению англичан, деятельное участие в нем приняли те, кого они считали своей опорой, — местные владетельные князья и солдаты-сипаи, вооруженные и обученные по европейскому образцу. В короткий срок восставшие захватили густонаселенный центр страны, безжалостно расправляясь с колонизаторами, их женами и детьми. Английские каратели действовали с неменьшей жестокостью — повстанцев привязывали к жерлам пушек, вешали, живьем закапывали в землю. Эти суровые меры в сочетании с уступками знати сделали свое дело — к лету 1858 года восстание было подавлено. 2 августа английский парламент принял закон о ликвидации Ост-Индской компании и переходе ее громадных владений под юрисдикцию государства.

На много лет Индия сделалась «самым драгоценным бриллиантом британской короны», местом, где молодые англичане учились воевать, управлять и сочинять стихи, где они знакомились с древними загадками Востока. Колониальный миф, воспетый Киплингом, стал составной частью викторианства. «Бремя белого человека» привело англичан на все континенты, во все уголки мира — Африка, Канада, Австралия и Китай стали ареной подвигов солдат и миссионеров, трудов британских чиновников, угнетения и сопротивления местных жителей. К концу правления Виктории под ее скипетром жило до 400 миллионов человек всех цветов кожи, а Британская империя занимала пятую часть земного шара. Но этого было мало — лихорадка завоеваний, потребность в полезных ископаемых и военных базах заставляли захватывать все новые территории, жестоко подавлять восстания, вступать в соперничество с другими колониальными державами.

В марте 1861 года умерла герцогиня Кентская, и импульсивная Виктория погрузилась в бездну отчаяния. В своем горе она почти не обращала внимания на мужа, а он между тем тоже болел, и весьма серьезно: у него начинался тиф. В ноябре пришли ужасные вести из Ирландии, где Берти начал офицерскую карьеру, — у принца Уэльского роман с актрисой! Реакция Альберта была из ряда вон выходящей; все воспитание сына, которому он посвятил столько сил, пошло насмарку. Он писал одно грозное письмо за другим; он был уверен, что девица забеременеет и «разгласит перед судом на потеху толпе самые отталкивающие детали твоего распутства, и тебя будут допрашивать бесстыдные судьи, и освистывать беззаконная толпа! Как ужасно, что ты в любой день можешь оказаться в ее власти; это разбило сердца твоих бедных родителей!». Альберт уже был болен, однако лично отправился разбираться с бедным Берти. Вернувшись в Лондон, он застал новый дипломатический кризис.

В Соединенных Штатах разразилась гражданская война, и два представителя Юга, Мейсон и Слайделл, отправились на британском судне «Трент» в Англию просить о поставках оружия. Однако «Трент» был атакован федералистами, и южане попали в плен. Пальмерстон тут же предъявил ультиматум: северяне должны освободить пленников и корабль, иначе Англия вступит в войну. Вернувшийся Альберт едва успел отменить бессмысленный документ и послать вместо него просьбу освободить британское судно с выражением уверенности, что его, конечно же, задержали по ошибке. Принц лично составил документ, хотя был уже так болен, что с трудом держал перо. После этого он свалился с высокой температурой, но доктор Дженнер уверил королеву, что бояться нечего. Только потом старый доктор Джеймс Кларк поставил правильный диагноз, но время было безвозвратно упущено. Виктория целые дни проводила у постели мужа, читая ему романы Джордж Элиот и даже кормя с ложечки. Альберт еще бодрился и при малейшем улучшении растрачивал силы, играя с детьми. Только когда его перенесли в Синюю комнату Виндзора, где умерли двое предыдущих королей, он понял, что его ждет. Виктории врачи не хотели говорить правду, но она догадалась сама. «О, это смерть, — сказала она. — Я знаю это, я уже ее видела».

Альберт умер 14 декабря 1861 года. «Он испустил два или три долгих, но очень слабых вздоха, его рука сжала мою, и (о, как же мне больно писать это!) все, все было кончено. Я встала, поцеловала его милый, прекрасный лоб и издала горький, агонизирующий крик: „О, моя дорогая любовь!“ Потом я упала на колени в глубоком отчаянии, не в силах не только говорить, но даже плакать». Дневник, без сомнения, свидетельствует о глубине чувства Виктории, но показывает и то, что она даже в минуты «глубокого отчаяния» могла оценивать себя со стороны и контролировать свое поведение. По ее приказу в комнате, где умер Альберт, сделали уборку, но не тронули ни единой вещи — так осталось навсегда. Еще долго она спала с ночной рубашкой мужа в руках. Для принца выстроили мавзолей в Виндзоре и планировали создать национальный мемориал в Кенсингтоне. Виктория чувствовала себя покинутой не только как женщина, но и как королева — только теперь она поняла, как были важны для нее советы и осторожное руководство Альберта. На снятой в те дни фотографии королева одета в траур; она отвернулась от камеры и смотрит только на бюст покойного мужа. С тех пор она не снимала траур и на лице ее редко появлялась улыбка. Скорбь королевы была такой глубокой, что едва не разрушила саму британскую монархию.

Казалось, королева вовсе отошла от дел. У Бэкингемского дворца какие-то остряки вывесили плакат: «Помещение продается в связи с упадком в делах последнего владельца». Виктория, такая царственная и властная, вдруг обнаружила, что не может и шагу ступить без советов мужа и всякий раз спрашивает себя: «Что бы сделал Альберт на моем месте?» В 1863 году бедный Берти женился наконец на датской принцессе Александре, но королева даже не пошла на свадьбу; это время она провела на могиле мужа. В Европе начался новый кризис — Пруссия воевала с Данией, и Пальмерстон уже хотел посылать канонерки. Виктория отозвалась на это только фразой в письме дочери: «Я рада, что дорогой папочка избежал всех этих тревог и неприятностей». Пальмерстон умер в 1865 году, в возрасте 80 лет, почти одновременно с дядей Леопольдом. Лорд Джон потерпел поражение по вопросу дальнейшей избирательной реформы и уступил место лорду Дерби, который мрачно назвал свое назначение «прыжком в темноту». Королева оставалась безучастной.

Большую часть времени она проводила в Балморале с самыми верными людьми: конюшим Генри Понсонби (ему она строго велела «не слишком веселиться») и бывшим грумом Альберта шотландцем Джоном Брауном. 39-летний Браун был настоящим шотландцем — суровое мужественное лицо, открытые, хоть и грубоватые манеры, безукоризненная честность. В какой-то мере он возместил королеве потерю друга-мужчины, в котором она всегда нуждалась. Необычная фамильярность лакея со своей госпожой не осталась без внимания; как-то королева, выходя из комнаты, спокойно перешагнула через валявшегося на пороге пьяного Брауна. Бульварная пресса распространяла слухи о романе Виктории со слугой, даже об их тайном браке. Ее иронически называли «миссис Браун». Джон ездил с ней повсюду, и его присутствие вызывало некоторый шок при дворе, пока Виктория не сказала Понсонби: «Королеве нельзя диктовать или запрещать то, что служит ее успокоению». Были ли королева и слуга любовниками, сказать трудно; однако несомненно, что она нуждалась в Брауне так же, как некогда в Мельбурне. Она не позволяла ему жениться и покинуть ее, пила с ним виски, ездила в шотландские горы; перед смертью Виктория велела положить ей в гроб фотографию любимого лакея. Принц Уэльский и другие родственники терпеть не могли Брауна, и, став королем, Берти лично расколотил палкой несколько его статуй, расставленных в саду Виндзора.

А потом на горизонте появился новый герой, более подходящий в качестве опоры для пятидесятилетней королевы с девятью детьми. В 1868 году престарелый Дерби уступил свое кресло 64-летнему Бенджамину Дизраэли, который сильно отличался от богатых аристократов, составлявших английскую элиту. Пользуясь его собственными словами, он «вскарабкался на смазанный маслом шест сам, без всякой поддержки». Сын еврея-литератора, он пробился к вершинам общества благодаря своим уму, таланту, оригинальности и обаянию. Он сменил множество профессий, добился славы и богатства, но все равно казался многим аристократам выскочкой, едва ли не представителем низов общества. Этого острослова и модника обожали блестящие женщины, а сам он обожал свою жену — некрасивую, но с большим приданым. Конечно, излучавший любезность Дизраэли отличался в лучшую сторону от грубияна Брауна, и королева была очарована.

Удовольствие от первого знакомства было недолгим — первый кабинет Дизраэли сменился правительством либерала Уильяма Гладстона, который куда меньше понравился Виктории. Гладстону тогда было под шестьдесят, он происходил из богатой семьи, давно и профессионально занимался политикой и говорил не о намазанном маслом шесте, а о «медленном пути в гору со все нарастающей ношей». Он носил строгий сюртук и обладал стальным взглядом хищной птицы; он знал, что неприятен королеве, хотя восхищался высокими моральными принципами ее и Альберта. Жена упрашивала его «приручить» Викторию, друзья убеждали не спорить с ней, но спор возник по первому же вопросу — о положении протестантской церкви в Ирландии. Это была опора Англии во враждебной католической стране, и ей выплачивали государственные субсидии. Гладстон предложил субсидии отменить; королева была так разгневана, что не явилась на открытие парламента и опять отдалилась от общественной жизни.

Гладстон искренне недоумевал, почему королева так его не любит. А ее раздражали его бесконечные монологи («Мистер Гладстон, мы не на митинге»), она не понимала его витиеватых записок. Он сожалел, что «королева стала невидима, а принца Уэльского не уважают», но его попытки вернуть принцу уважение не имели успеха. Он пытался сделать наследника вице-королем Ирландии — королева заявила, что там неподходящий климат. Хотя между матерью и сыном не было открытой вражды и Виктория говорила: «Я не знаю наследников милее и непритязательнее, чем Берти», — но она не сделала ничего, чтобы подготовить его к роли монарха. Газеты писали: «Ее Величеству кажется, что она будет царствовать вечно». Возможно, Виктория не могла простить сыну того, что он отчасти был виновен в смерти Альберта. Естественно, что принц и его молодая жена начали, как это водилось в Ганноверской династии, формировать собственный двор, где преобладали три типа людей, пугающих королеву: финансисты, евреи и американцы. Там веселились, посещали скачки, играли в карты; начались первые скандалы. Виктория спасалась в Балморале, где занялась литературой — в 1868 году были опубликованы «Страницы из дневника нашей жизни в шотландских горах», и она стала первой коронованной писательницей со времен Якова I. Конечно же, книга была посвящена Альберту: «Дорогой памяти того, кто делал жизнь автора яркой и счастливой». Книга имела успех и вдохновила Дизраэли на знаменитую фразу: «Мы с вами как писатели…»

В феврале 1869 года оправдались худшие опасения королевы относительно сына: его вызвали в суд свидетелем по делу о разводе. Ничего страшного в этом не было, но пару раз Эдуарда освистали в театре. Виктория не могла понять, что ее поведение расшатывает монархию гораздо сильнее, чем невинные шалости ее сына. Гладстон с огорчением констатировал, что «королевское семейство явно пренебрегает своими общественными обязанностями». В 1870 году, когда Пруссия разгромила Францию, разрушив шаткую империю Наполеона III, королева интересовалась только здоровьем дочери Вики. Ее пуританство стало почти болезненным, и она даже назвала прусские бомбардировки Парижа «высокоморальным делом». Гладстон начал следовать советам жены и пытался «приручить» королеву: уговаривал пораньше уехать из Балморала, приглашал на открытие моста, убеждал лично открыть сессию парламента. Она отвечала, что избыток работы убил ее мужа и она не позволит сделать то же с ней, а когда эти отговорки не сработали, открыто обвинила премьера в стремлении использовать ее в своих политических целях. Он назвал это «самым большим оскорблением, полученным за сорок лет политической деятельности». Единственным мероприятием, которое она посетила, было открытие Альберт-холла — концертного зала, ставшего памятником ее мужу. К этому времени недовольство королевой стало таким сильным, что историк Чарльз Дилк публично предложил сделать Англию республикой.

Наконец удача повернулась к Гладстону лицом: в 1871 году принц едва не умер от тифа и тогда же на жизнь королевы было совершено новое, уже шестое покушение. Верный Браун получил золотую медаль за то, что обезоружил нападавшего, чей пистолет оказался не заряжен. Тем не менее волна народного сочувствия смыла республиканские симпатии; Гладстон тут же возобновил свои уговоры, предложив королеве если не посещать публичные мероприятия самой, то хотя бы посылать туда принца Уэльского. Он настаивал, что «этот вопрос важнее, чем кажется королеве». Он опять предложил отправить принца в Ирландию и снова получил отказ, из-за чего отказался ехать с обычным визитом в Балморал. Понсонби писал, что Виктория подвергает монархию большой опасности: «Министры быстро привыкли не держать ее в курсе дел и даже радуются возможности заполучить всю власть в свои руки».

В следующем году королева принимала у себя шаха Персии с его тремя женами и восточным колоритом, который шокировал Гладстона. Тогда же принц Альфред захотел жениться на Марии, дочери российского императора Александра II. Однако царица Мария Александровна посчитала такой брак мезальянсом и предложила Виктории приватно встретиться в Германии, чтобы обсудить ситуацию. Королева была глубоко оскорблена; дочери Алисе, которая вступилась за брата, она сказала: «Не думаю, дорогая, что ты должна указывать мне, что делать; я на троне на двадцать лет дольше русского императора, и я носитель суверенитета, в отличие от императрицы. Как можно подумать, что я, как молоденькая принцесса, в двадцать четыре часа соберусь и побегу на зов этих могущественных русских?»

В 1874 году либеральное правительство пало, и Гладстон удалился в свое имение выращивать цветы и читать Гомера. На Даунинг-стрит вернулся Дизраэли, который тут же явился к королеве, «расплывался в улыбке» и «порхал по комнате, как птичка». Виктории нравились только те мужчины, которые вели себя с ней, как любовники, и это прекрасно понимал новый премьер, который говорил: «Гладстон общается с королевой как с государственным учреждением, а я — как с женщиной». Это было цинично, но оправданно; королева наконец стала выглядеть и вести себя как королева. Дизраэли изобрел блестящий ход — сделать ее императрицей Индии. Сын и дочь Виктории породнились с императорскими фамилиями Германии и России, и она говорила Понсонби: «Я уже императрица, и, пожалуй, мне лучше назваться императрицей Индии». Она была очень довольна как новым титулом, так и поездкой в Индию, где на дурбаре (собрании) трехсот индийских князей ей вручили усыпанную бриллиантами корону. В восторге был и принц; недовольной осталась лишь принцесса Александра, которую королева отказалась взять с собой. За свою услужливость Дизраэли, внук мелкого торговца, получил титул лорда Биконсфилда. Свой индийский титул королева восприняла вполне серьезно и даже попыталась выучить хинди — язык новых подданных. Ее учителем и секретарем стал ученый индиец Абдул Карим Мунши, для которого в Балморале специально выстроили домик в восточном стиле.

Влияние Англии в мире продолжало расти. Дизраэли купил у разорившегося правителя Египта Суэцкий канал, обеспечив тем самым короткий и безопасный доступ в Индию. Турция продолжала распадаться, и англичане встали на ее сторону, послав эскадру в Дарданеллы, чтобы защитить владения султана от русских и австрийцев. Однако в это время вспыхнуло восстание в Болгарии, и общественное мнение было потрясено рассказами о зверствах турок при его подавлении. Гладстон из своего имения мог теперь порицать Дизраэли за то, что тот поставил выгоду выше морали, а корыстные интересы — выше веры и закона. Он даже призвал русских освободить Болгарию. Королева тоже была потрясена массовыми убийствами, но скоро нашла ответ. Русские, наверное, сами устроили восстание в Болгарии, чтобы оправдать свое вмешательство, а подговорил их Гладстон. Она была уверена в правоте Дизраэли, ездила к нему обедать и даже согласилась приехать на открытие парламента. Когда началась Русско-турецкая война, Дизраэли едва смог удержать Англию от вступления в нее; однако ему удалось максимально ограничить успехи России на Берлинском конгрессе и под шумок аннексировать Кипр. Гладстон осудил мирный договор как «неслыханный и непревзойденный акт двуличия», но Виктория пожаловала своему герою орден Подвязки.

Под влиянием Дизраэли возникла новая королева: более деятельная, более терпимая, более уверенная в себе, которая могла закурить сигарету в присутствии фрейлин. Она стала добрее и к принцу Уэльскому, который после визита в Индию как-то возмужал, и к Вики, у которой были проблемы с собственным сыном, заносчивым принцем Вильгельмом. Она смогла с достоинством перенести новое горе, когда в ноябре 1878 года умерла от дифтерии ее вторая дочь Алиса. Тем временем империя заботами премьера расширялась; шли войны с зулусами, афганцами, ашанти, что дало Гладстону новую почву для критики: «Вспомните о правах дикарей, как мы их называем. Вспомните, что покой их домов и святость их жизни в горных хижинах Афганистана, среди вечных снегов, ничуть не менее дороги Всемогущему Богу». Если бы эти аргументы выдвигал любой другой человек, Виктория могла бы прислушаться, но они исходили от ненавистного Гладстона. В феврале 1880 года Дизраэли вышел на выборы и проиграл; Гладстон отметил победу фразой, достойной самого Оливера Кромвеля: «Рука Господа избрала меня, чтобы я сделал Его работу». Виктория тут же отозвалась из Баден-Бадена, где она отдыхала: «Королева скорее отречется от трона, чем будет иметь дело с этим полусумасшедшим смутьяном, который готов разрушить все и стать диктатором на развалинах».

Дизраэли не пережил своего поражения и в апреле 1881 года умер. Королева перенесла его смерть спокойно, а Гладстон немало попотел, сочиняя парламентскую речь на этот случай (как он позже признался, он в тот день страдал от поноса). К общему удивлению, покойный завещал похоронить его в своей усадьбе, а не в Вестминстерском аббатстве. Понемногу Гладстон начал изменять внешнюю политику Англии — вывел армию из Афганистана, вернул независимость бурским республикам. В это время он столкнулся с серьезной проблемой у себя дома, и это, как обычно, была Ирландия. Земля там после массовых конфискаций Елизаветы и Кромвеля принадлежала в основном английским лендлордам, против которых ирландцы могли бороться двумя способами — поджигая по ночам их дома или отказываясь иметь с ними дело; последняя мера получила название «бойкот» по фамилии своей первой жертвы. Права ирландцев в парламенте защищала маленькая группа депутатов-католиков во главе с Чарльзом Парнеллом, блестящим оратором и прирожденным бойцом. Вначале он вступил в блок с Гладстоном, но потом начал выступать против него и был арестован за «поощрение беспорядков». Однако Гладстон предпочел пойти на уступки и 4 мая 1882 года заключил с Парнеллом секретное соглашение. Однако на другой день террористы-фении застрелили в Дублине английского секретаря по делам Ирландии лорда Кавендиша, и Гладстона едва не отправили в отставку.

Казалось, насилие царит во всей Европе. Недавно был убит Александр II, а в 1882 году произошло еще одно покушение на жизнь Виктории. Убийца был схвачен двумя старшеклассниками из Итона, и на этот раз его пистолет оказался заряжен. По стране прокатились стихийные манифестации, на которые королева откликнулась: «Иногда приходится быть застреленным, чтобы понять, что тебя любят». В следующем году умер Джон Браун; королеву с трудом отговорили написать некролог верному слуге, и она утешилась, посвятив ему очередной выпуск «Страниц из дневника». Гладстон отправился в тур по Европе и рассердил королеву, когда позволил монархам Дании и России поздравить себя с днем рождения. «Премьер-министр, — заявила она, — особенно наделенный умом, не должен вести себя так». На этот раз она была права, и Гладстон сквозь зубы извинился.

В 1882 году он был вынужден направить войска в Египет для защиты Суэцкого канала, что не одобрили ни его партия, ни оппозиция. Вскоре в Судане восстали исламские фанатики под руководством «пророка» Махди, перебившие египетскую армию и ее английских командиров. Гладстон не нашел ничего лучше, чем послать в Африку старого алкоголика генерала Гордона, который был окружен в Хартуме со своим отрядом и срочно телеграфировал премьеру, прося подкреплений. Но тот был занят проведением в жизнь билля о новой реформе избирательного права. Королева не желала утверждать его и писала Гладстону: «Монархия невозможна там, где не остается никакого баланса власти, никакой сдерживающей силы! Королева не против истинно либеральных чувств, но против разрушения и просит мистера Гладстона по мере сил сдерживать своих буйных коллег и последователей». Вместо ответа премьер отправился в Шотландию, убеждая избирателей цитатами из Ветхого Завета. Вдогонку ему полетела отповедь из Балморала: «Королева чрезвычайно недовольна недостойным его положения шумом, производимым мистером Гладстоном под самым ее носом». Билль все-таки прошел, и премьер даже злорадно поблагодарил королеву за помощь. В Судане генерал Гордон погиб от рук махдистов в январе 1885 года вместе со всем своим отрядом. Это ускорило падение правительства либералов, которое произошло в июне.

В то время королева была занята осмотром появившихся уже внуков и устройством их будущей судьбы. В январе 1886 года ей, однако, пришлось снова вмешаться в политику — консервативное правительство Солсбери пало, и к власти вернулся Гладстон. Но Виктория отказалась утвердить его, заявив: «Было бы величайшей ошибкой назначать этого полусумасшедшего и во многом смешного старика». В конце концов ее вынудили согласиться, но она в нарушение правил сообщала Солсбери о всех намерениях его противника, которые честный Гладстон сообщал ей в своих витиеватых письмах. Теперь он был уверен, что Бог предназначил его для решения ирландского вопроса, и ободренные ирландцы требовали «гомруля». Не добившись ничего, Гладстон к лету опять уступил место Солсбери.

В следующем, 1887 году было пышно отпраздновано пятидесятилетие царствования, и сама королева с необычной энергией вручала медали, посещала концерты и выставки, выстаивала благодарственные молебны. Она наслаждалась обретенной наконец любовью англичан, как и крепостью своей семьи, разбросанной по всей Европе. В 1888 году умер Вильгельм I, и королева записала в дневник: «Моя дорогая Виктория — императрица! Это кажется невероятным сном, и да благословит ее Бог». Это и было «невероятным сном», поскольку супруг Вики, император Фридрих, страдал раком горла. Королева узнала о его болезни во Флоренции и направилась прямо в Берлин к недовольству канцлера Бисмарка, который решил, что она хочет в своих интересах распорядиться судьбой внуков. Когда это оказалось не так, «железный канцлер» был совершенно очарован августейшей гостьей и выдал свой самый большой комплимент: «Вот это женщина! С такой любой бы хотел иметь дело». Фридрих умер 15 июня после 99 дней правления, и императором Германии стал непослушный внук Виктории Вильгельм II.

Гладстон с необычной даже для него бестактностью заявил, что королеве пора отречься и передать престол принцу Уэльскому. Это не было воспринято всерьез, поскольку никто не верил в его политическое будущее. Его борьба за «гомруль» провалилась, когда ирландский лидер Парнелл был обвинен в соблазнении Китти О’Ши, жены одного из своих соратников. Однако в 1892 году либералы неожиданно выиграли выборы, и взбешенная королева была вынуждена в четвертый раз утвердить Гладстона премьером. Когда он явился к ней с визитом, они оба опирались на палки, и Виктория заметила: «А мы с вами совсем калеки, мистер Гладстон». Позже премьер признался, что в этой встрече было не больше сердечности, чем в рандеву Марии-Антуанетты со своим палачом. Первые его шаги были неудачными — он был так увлечен ирландскими делами, что не заметил интриги в собственном кабинете. Министр иностранных дел Розбери выступил против Гладстона, когда тот отказался выделить средства на перевооружение флота. Гладстон, которому было уже восемьдесят пять, подал в отставку и был очень тронут, когда королева пригласила его на прощальный ужин в Виндзоре.

Розбери стал новым премьером, а Виктория обратила все внимание на семейные праздники и брачные дела. Старший сын Берти был обручен с немецкой принцессой Тек, но в 1892 году он умер, и юная Мария стала женой его брата Джорджа — будущего короля Георга V. В 1894 году у них родился наследник, будущий Эдуард VIII, оставивший корону ради любви. В том же году дочь покойной принцессы Алисы стала женой наследника русского трона Николая Александровича; в будущем ее ждали трон великой империи и мученическая смерть в ипатьевском подвале.

В сентябре 1896 года Виктория с удовлетворением записала в дневнике, что правит дольше, чем любой другой английский монарх. В то время как во многих странах Европы троны рухнули или шатались, британская корона была по-прежнему окружена уважением и любовью своих подданных. Во многом это было заслугой Виктории; она сумела высоко поднять престиж монархии, очистить ее от сплетен, интриг, аморальных историй, обычных для Ганноверской династии. Благодаря ее сдержанности и дипломатизму решались многие запутанные вопросы не только внутренней, но и внешней политики. Конечно, Виктория не была светочем ума и слишком зависела от своих советников; к счастью, все они оказались людьми способными и болеющими за национальные интересы. Еще одна заслуга королевы — создание «домашнего» образа английской монархии, гораздо больше подходящего массовому сознанию, чем суровый средневековый король с «мечом справедливости». Запечатленный на гербе девиз «Бог и мое право» сменился более простым и понятным: «Все англичане — моя семья» — это сказал Эдуард VII, переделав фразу Якова I «Весь остров — моя жена».

Впрочем, многим романтикам было не по душе такое «унижение» монархии. Поэт и дипломат Уилфрид Блант писал в дневнике: «Относительно личности королевы избегают говорить все, что думают. Из того, что я слышал о ней, явствует, что в последние годы своей жизни она была довольно банальной почтенной старой дамой и напоминала многих наших вдов с ограниченными взглядами, без всякого понимания искусства и литературы, любила деньги, обладала некоторым умением разбираться в делах и некоторыми политическими способностями, но легко поддавалась лести. Впрочем, публика в конце концов стала видеть в этой старой даме нечто вроде фетиша или идола».

В 1898 году умер почти девяностолетний Гладстон. Королева была недовольна, узнав, что принц Уэльский и его сын Джордж на похоронах несли гроб. Но тут всегда покорный Берти наконец взорвался: «Мама, мне уже пятьдесят семь, и я достаточно взрослый, чтобы иметь собственное мнение!» За маленькими событиями своей семьи королева еще могла разглядеть большие события и очень переживала, когда началась англо-бурская война. Она унесла четыре тысячи жизней англичан, но была только репетицией большой войны, к которой вовсю готовились европейские державы. Началось сближение Англии и России, и Викторию очень беспокоила воинственная политика ее внука Вильгельма. В 1899 году она писала Николаю II: «Я опасаюсь, что Вильгельм может высказать что-то против нас, так же как он делает это в отношении Вас в беседах с нами. Если так будет, умоляю сообщить мне об этом откровенно и конфиденциально. Очень важно, чтобы мы поняли друг друга и чтобы этим недостойным и злонамеренным маневрам был положен конец».

В 1899 году Виктории исполнилось восемьдесят лет. Она стала часто болеть, плохо видела и двигалась с большим трудом. В январе 1901 года она рассталась с дневником, который вела всю жизнь, и вместе с ним словно лишилась остатков жизненной энергии. 19-го числа стало ясно, что случилось то, во что уже перестали верить: королева Англии умирала. Принц Уэльский поспешил к ней, но не к нему были обращены ее последние слова. 21 января она тихо скончалась, прошептав «Берти». Ее тщательно спланированные похороны напомнили о пышности и многолюдье Всемирной выставки. Большинство из многих тысяч скорбящих не помнили другого монарха, кроме нее. Страна, которую она оставила, мало напоминала страну, где она начала править, — но изменился и весь мир, в котором королям оставалось все меньше места. Благодаря Виктории английская монархия смогла найти место для себя и приспособиться к новому веку, зарю которого старая королева успела встретить.

Принц Уэльский, коронованный 9 августа 1902 года под именем Эдуарда VII, уже достиг возраста шестидесяти лет. Он наконец-то смог без бдительной опеки матери утолить свою страсть к пышным церемониям. Все его восьмилетнее правление прошло в непрерывных парадах, официальных приемах и визитах. Несмотря на ухудшение здоровья, он объездил чуть ли не весь мир и старался наслаждаться жизнью. Ел он пять раз в день, причем на ужин подавали не менее десятка блюд. Его супруга Александра была хороша собой, легкомысленна, но обладала сильным характером и умела очаровывать публику. Она покровительствовала инвалидам и основала приют для бездомных собак; бдительно следила за фигурой и до старости сохранила красоту, чему способствовали умопомрачительные шляпки, вуали и парики. Принцесса вела достаточно свободную жизнь и позволяла делать то же самое Эдуарду. Сначала его «официальной» любовницей стала актриса Лили Лэнгтри, потом — авантюристка Алиса Кеппел, блиставшая среди того круга дипломатов, светских львов и сомнительных дельцов, который повсюду окружал Эдуарда. Обаяние и активность короля сыграли немалую роль в укреплении союза с Францией и Россией, но так и не помогли ему наладить отношения с германским императором Вильгельмом, его племянником. При этом монархе были предприняты первые шаги на пути к «социальному государству» — в 1906 году либеральное правительство Кэмпбелла — Баннермана ввело пенсии по старости и обязательное страхование на производстве.

Эдуард умер 6 мая 1910 года в Букингемском дворце после краткой болезни. К тому времени судьба уже избавила его от старшего сына, герцога Кларенса, — этот пьяница и развратник был очень непопулярен, и многие даже верили, что он и есть «Джек-потрошитель», знаменитый маньяк, убивавший лондонских проституток. Наследником трона стал Георг V, младший сын Эдуарда. Как и Вильгельма IV, его не готовили к королевской карьере, а сделали морским офицером. В 28 лет он женился на немецкой принцессе Марии фон Тек, которая родила ему пять сыновей и единственную дочь Мэри. Мария знала и любила современную культуру, особенно музыку; в отличие от нее, Георг музыку терпеть не мог и говорил, что его любимая опера — «Богема» Пуччини, «потому что она самая короткая». Он был прям и честен, но ограничен, груб и консервативен до предела.

В правление Георга V Англия, как и весь мир, пережила серьезнейшие изменения. Все началось с Первой мировой войны, в которой погибло около миллиона подданных Британской империи. В самом начале войны король в патриотическом порыве переименовал династию из Саксен-Кобург-Готской в Виндзорскую. Семейства родственников короля тоже сменили названия; так, Баттенберги превратились в Маунтбэттенов, а Теки — в Кембриджей. После войны многие европейские монархи лишились тронов, а некоторые и жизни — например, Николай II, за которым его родственник Георг в 1917 году отказался прислать пароход. Скоро и в Англии появились свои социалисты, страна содрогалась от забастовок, и все чаще высказывались идеи об упразднении монархии.

20 июня 1936 года Георг V скончался в своем норфолкском имении Сандрингем. Его преемником стал сорокалетний принц Уэльский Дэвид, который стал причиной самого большого скандала в истории английской королевской семьи. Его отец был в семье настоящим тираном и говорил: «Я боялся отца, и мои дети должны бояться меня». Да и королева Мария не баловала детей вниманием, и чувствительный, ранимый юноша с детства тосковал по заботе и ласке. К тому же он терпеть не мог придворных церемоний и стремился к простым, полезным занятиям. Во время Первой мировой войны он сражался в окопах, где его полюбили за храбрость и демократизм в общении. Он был неплохим спортсменом, пилотировал самолет, любил женщин. 17 лет его пассией была замужняя Дадли Уорд; потом он увлекся 38-летней разведенной американкой Уоллис Симпсон и не скрывал планов жениться на ней.

После смерти отца Дэвид был официально объявлен королем под именем Эдуарда VIII. Он собирался отказаться от трона, так как понимал, что это разлучит его с Уоллис; но предприимчивая американка была не прочь сделаться королевой. Под ее нажимом Эдуард пытался перетянуть общественное мнение на свою сторону, но в итоге был вынужден уйти, пробыв королем меньше года. Его вынудили уехать во Францию, где он официально женился на мисс Симпсон; в утешение им дали титулы герцога и герцогини Виндзорской. В юности не-удавшийся король не скрывал симпатий к социалистам, а позже проникся профашистскими настроениями. Во время войны британским спецслужбам пришлось даже вывезти его из Португалии, чтобы не давать в руки нацистам претендента на трон Англии. Бывший монарх обосновался на Бермудских островах, а после войны переехал во Францию, где и скончался от рака в 1972 году.

В декабре 1936 года королем стал Георг VI, который был на год младше брата и до коронации носил имя Альберт. По уже установившейся традиции он служил на флоте, потом был сделан герцогом Йоркским. Он был коронован 12 мая 1937 года и сумел восстановить престиж монархии, подорванный отречением Эдуарда. При нем Англия пережила Вторую мировую войну, которая стоила ей меньше человеческих жизней, чем Первая, но куда больше подорвала ее позиции в мире. Громадные военные расходы, перегрузка экономики, сокращение импорта из-за немецкой «подводной войны» вовлекли страну в длительный период стагнации. После войны начался распад Британской империи; в 1947 году Георг лишился титула императора Индии и сохранил лишь синекуру главы Британского содружества.

Король вначале не любил Уинстона Черчилля и даже не хотел утверждать его назначение премьером в 1940 году. Однако позже неприязнь перешла во взаимное восхищение и дружбу. Во время войны король подавал англичанам пример бесстрашия и самоограничения и оставался во дворце под немецкими бомбами. Он всегда проигрывал в сравнении с красивым и обаятельным старшим братом и мучительно преодолевал комплекс неполноценности. Кроме того, с юности страдал заиканием и старался не произносить речей на публике; только в 1940-е годы австралийский логопед исправил этот дефект. Однако другую болезнь врачи исправить не смогли — король был заядлым курильщиком, и в конце концов обнаружилось, что он болен раком легких. Врачи собрались делать ему операцию, когда 6 февраля 1952 года он неожиданно скончался.