Вагон метро плавно катил, словно ведомый таинственной силой, скрывавшейся где-то в глубине туннеля. Я сидела в углу, прислонив голову к окну, и разглядывала окрестности Стокгольма, пролетавшие мимо, пока поезд делал короткий вдох, прежде чем снова нырнуть в туннель. Одета я была так же, как вчера, только куртку сменила на одеяние Смерти, теплое и мягкое, как папин домашний халат. Мы с братом всегда дрались за него в детстве: так приятно было завернуться в него после бани на даче. Этот старый застиранный халат сослали за город, но от него по-прежнему пахло папой. Для меня он навсегда останется связан с дачным бездельем.

Мы со Смертью вкусно позавтракали. На этот раз вместо круассанов был свежий хлеб, а еще кофе и горячее молоко. С появлением Смерти в моей жизни появились и свежие продукты. После завтрака я примерила одеяние, и оно оказалось совсем не таким просторным, хотя мой знакомый был выше меня. Я только затянула потуже пояс. Одеяние было почти невесомым. Наверное, сшито из какой-то особенно легкой материи, чтобы скрашивать тяжелую работу Смерти. Посмотревшись в зеркало, я увидела, что на мне одета длинная кофта в стиле семидесятых.

Обучение прошло быстро. По словам Смерти, моя работа заключалась в том, чтобы найти жертву, распахнуть одеяние и словно вдохнуть душу, покидающую тело. Это займет пару секунд, а потом душа вылетит из тела, и нужно держать флакон наготове. Во внутреннем кармане одеяния их было пять. Следует вынуть пробку и позволить душе влететь внутрь флакона.

«Они делают это добровольно?» — спросила я, и мой патрон ответил, что речь идет не о желании, а о естественной природной реакции. Нужно только открыть флакон и дать душе время влететь в него. А потом наблюдать, как будет изменяться ее цвет. Когда движение внутри флакона прекратится, а цвет души потемнеет, можно бросить флакон в почтовый ящик, только не обычный, а для международной корреспонденции. Это меня немного успокоило. Страшно подумать, что Высшие силы обитают на соседней улице или в соседнем городе, Или, не дай Бог, имеют что-то общее с членами нашего замечательного правительства.

Коса, как выяснилось, не несла никакой функции и была лишь атрибутом униформы. Для антуража, так сказать. Мне не было нужды брать ее сегодня с собой. Патрон не сказал о косе ничего конкретного, но я знала, что он сделает это, когда понадобится.

Смерть сообщил, что берет выходной и почитает газету, чему явно был очень доволен, и, пожелав мне удачи, выставил за дверь. Он уже вполне освоился у меня дома, и хотя оделся к завтраку, его расслабленный вид наводил на мысль о пижаме и домашних тапочках. Дверца саквояжа была по-прежнему открыта, и теперь я увидела там выдвинутый ящик с книгами.

Мне показалось, что он специально не хочет раскрывать мне детали моего первого боевого задания, словно ожидая, когда я вернусь домой с блеском в глазах и со словами: «Угадай, что произошло». Во всяком случае, он заявил, что на первый раз я сама могу решить, кому нанести прощальный визит. «Я не хочу даже включать компьютер, так что выбери кого-нибудь и потом объясни свой выбор. Сделай мне сюрприз. Только лучше кого-нибудь постарше, не стоит начинать с детей». Я вспомнила Сисселу и похолодела.

Такое странное сочетание страха и предвкушения я испытывала впервые. Я опять вся вспотела во сне и, проснувшись, долго лежала на мокрой простыне, стараясь унять сердцебиение. Подняв глаза к потолку, я увидела в углу паутину. Большую, черную и прочно там обосновавшуюся. Мне стало жутко при мысли, что одна из липких нитей может дотянуться до моего лица.

Когда-то я панически боялась пауков и не могла дотронуться до них даже газетой или тапком. Но августовские каникулы на западном побережье принесли мне множество самых разнообразных впечатлений, в том числе и о черных пауках, и мой страх сменило сначала уважение к этим тварям, а потом и восхищение ими. Один друг детства очень интересовался пауками и писал про них доклады по разным школьным предметам, каждый раз рассматривая под новым углом зрения и получая хорошие оценки. Я с отвращением слушала его рассказы о самках пауков, которые позволяли оплодотворить себя, а потом съедали самцов, чтобы хватило сил вырастить потомство. А некоторые самцы настолько стремились удовлетворить самок, что сами предлагали им себя на ужин.

Вот еще одно доказательство того, насколько сильны наши связи с природой, подумала я и решила оставить паутину в покое.

Мерный стук колес усыплял. После вчерашних событий я стала спокойнее относиться ко всему происходящему. Лица других пассажиров казались мне искаженными, как в комнате смеха. Я присмотрелась к группе подростков, сидящих неподалеку. Они трещали как попугаи, что-то ели и бросали мусор на пол, превращая вагон в помойку. В отдалении сидели пожилые супруги, очень аккуратно одетые, но от них уже исходил тлетворный запах близкой смерти. Может быть, они даже помогли друг другу одеться, но, видимо, из-за слабого зрения не заметили, что воротник у старика заляпан желтком, а у женщины размазана по щеке губная помада.

Погруженная в свои мысли, я даже не заметила, как поезд прибыл в Бредэнг — на станцию из моей прошлой жизни, которой предстояло стать началом новой. Пассажиры устремились к выходу. Вагон быстро опустел. Я вышла последней и увидела хаотично расставленные серо-черные коробки домов, на строительство которых архитектора, похоже, вдохновило домино. Антенны, прикрепленные к балконам, напоминали грибы-паразиты на деревьях. Тут было серо и безрадостно, даже цветочные горшки на подоконниках попадались редко, словно на цветы здесь был объявлен карантин. Мрачный грязный туннель невольно наводил на мысли о том, что при неудачном стечении обстоятельств туда можно войти вечером и уже никогда не выйти.

Эйра сказала мне, что в Бредэнге живет подружка ее сына Роберта Габриэлла. Больше всего на свете она боялась, что Роберт может оказаться там же. Поскольку у Габриэллы была довольно редкая фамилия, она отложилась у меня памяти. Выяснить остальное не составило труда, так что теперь у меня был адрес Габриэллы и распечатанная из Интернета карта. Оставалось лишь глубоко вдохнуть и сконцентрироваться на работе.

Погода немного улучшилась, но все указывало на то, что лету пришел конец, впереди глубокая осень, а там уже недалеко и до первого снега. При мысли об этом у меня по спине побежали мурашки. Наконец я оказалась перед подъездом дома Габриэллы. Дверь была закрыта, но я не успела даже придумать повод войти, как веселый чернокожий мальчик, не задавая вопросов, впустил меня внутрь.

Гуарно жили на шестом этаже. Я пошла туда пешком, чтобы успокоиться. Предвкушение сменилось нервозностью, ибо я знала, что сейчас случится. Вдруг все пойдет не так? Я не могла предугадать реакцию Габриэллы. Лестница была узкой и грязной, а все двери — безликие. Я остановилась перед квартирой Гуарно и, помедлив секунду, нажала на кнопку звонка. Никто не ответил, и я позвонила снова. Наконец-то послышалось шарканье, и дверь осторожно приоткрыли.

Сквозь щель меня оглядели с ног до головы. Я не подумала о том, как мать Габриэллы может отреагировать на мой визит. Эйра утверждала, что та и носу не показывает из квартиры, пока не опустеет холодильник. Кого же она сейчас видит перед собой, меня или Смерть? И что она вообще за человек: из тех, кто не боится посмотреть смерти в глаза, или из тех, кто не хочет об этом даже и думать? Если верить Эйре, скорее, можно ожидать второе. Но мне в любом случае трудно будет объяснить свой неожиданный визит к ее дочери.

Женщина приоткрыла дверь шире. Только сейчас я увидела, что она на самом деле не намного старше меня, и вспомнила: Эйра говорила, что та забеременела в восемнадцать лет, и если Габриэлле сейчас двадцать, то этой женщине должно быть около сорока. Впрочем, это ничего не меняло.

В глазах грузной женщины светились ум и хитрость. С этим придется считаться. Волосы она красила в ядовито-рыжий цвет, одета была неряшливо — в какое-то тряпье из секонд-хенда. Ногти на босых ногах покрыты черным лаком. Наверное, когда сидишь дома, лак держится долго, почему-то подумала я.

— И?..

Меня удивило, сколько презрения может вмещать этот гениальный по своей краткости вопрос.

— Здравствуйте, я хотела бы увидеть Габриэллу. Полагаю, это ваша дочь.

Я с опозданием поняла, что совсем не подготовилась к этой встрече. А если бы Габриэлла тоже подошла к двери, что тогда? Стала бы я выполнять работу при свидетелях? Патрон не рассказал мне, как быть, когда вокруг люди. Конечно, в день аварии на улице тоже было полно народу, но сам он при этом спокойно сидел в кафе. Только сейчас я поняла, что когда Смерть стоял перед кафе и живо жестикулировал, словно говоря с невидимым собеседником, он на самом деле общался с душой Сисселы.

— А вы кто? — женщина пронзила меня взглядом. Этот вопрос меня успокоил: значит, она видит не Смерть, а всего лишь меня.

Я не умею лгать, но все же могу, если вынуждают обстоятельства. Я сказала, будто увидела Габриэллу на улице и хочу снять ее в рекламном ролике таблеток от головной боли, который заказало мне одно предприятие, оно называется… «Энвиа». Мне нужны юноши и девушки, излучающие здоровье и уверенность в будущем. У меня на мгновение промелькнула мысль назвать «Нексикон» — фирму, где работает Том, чтобы доставить ему неприятности, но разум возобладал над чувствами. Повод для визита к Габриэлле я в случае чего еще могла бы придумать, но объяснить, почему назвала заказчиком фирму Тома, было бы труднее.

Судя по всему, лгала я убедительно, потому что глаза у женщины заблестели. Рекламный ролик. Возможность заработать. Она спросила, где я видела Габриэллу. Я ответила, что встретила ее с каким-то симпатичным парнем в городе. И добавила, что коллекционирую интересные лица. Якобы мне удалось узнать, кто этот парень и Габриэлла, и так далее… Слова вылетали у меня изо рта сами собой.

Конечно, придуманная мной история была ненадежна, как первый лед на реке, и более проницательного человека наверняка бы насторожила. У матери Габриэллы тоже возникли сомнения, но ей так хотелось денег, что она мне поверила. Распахнула дверь и сказала: «Входите».

Я втиснулась в заставленную обувью прихожую. Обстановка квартиры свидетельствовала о том, что у хозяев нет ни малейшего представления о принципах фэн-шуй. Хозяйка подала мне вешалку. Оставалось лишь снять одеяние.

Мать Габриэллы провела меня в кухню, которая напомнила мне фильмы о студентах шестидесятых годов: старомодные шкафчики на стене, кухонный стол и пара разномастных стульев. Стол выкрашен красной, местами облупившейся краской. Все поверхности заставлены посудой и завалены рекламными брошюрами и бесплатными газетами, которые складывали тут не один день, судя по покрывавшей их пыли. Вместе с тарелками и кастрюлями со следами застывших остатками пищи это выглядело омерзительно.

— Хотите кофе? — Хозяйка указала мне на стул, достала треснутую кружку, вытерла ее не слишком свежим полотенцем и налила кофе из кофейника, который, судя по всему, никогда не снимали с конфорки, время от времени подливая в него воду и подсыпая кофе. Я вежливо отказалась.

Женщина села напротив и сделала глоток из кружки. Ее лицо уже покрывали морщины, кое-как замазанные тональным кремом, резко контрастировавшим по цвету с бледной шеей. Лиловая помада на губах облупилась, как краска на кухонном столе.

— Так ты работаешь в рекламе? А я когда-то была моделью. Производители кукурузных хлопьев устроили конкурс: кто вырежет и пошлет им этикетку, получит бесплатную футболку. Их рекламные плакаты висели по всей стране. Помнишь девушку, которая с улыбкой опускает этикетку в почтовый ящик? Это была я. Говорили, что у меня врожденный талант. Но потом все пошло наперекосяк. Не случись со мной тогда это несчастье, я сейчас не сидела бы в дерьме.

У нее был хриплый голос заядлой курильщицы. Подтверждая мою догадку, она потянулась за мятой пачкой сигарет. Вонь дешевого табака смешалась с тошнотворным запахом переваренного кофе, и меня замутило. Слава богу, она больше не задавала вопросов, предпочитая поговорить о себе:

— Мне было двадцать, когда это произошло. Мы ехали на танцы, я и парень, с которым тогда встречалась. И вдруг он обмяк. Я закричала: «Что ты вытворяешь, следи за дорогой, черт бы тебя побрал!». Но он не реагировал, только нога продолжала жать на педаль газа. Мы летели со скоростью сто тридцать километров по дороге, где разрешено пятьдесят. Никогда в жизни мне не было так страшно.

Не понимаю, почему она решила рассказать мне все это, но делать было нечего — пришлось слушать.

— Мы мчались, пока не вылетели на тротуар и угодили в столб. Если бы не этот столб, я бы здесь сейчас не сидела. Мой приятель остался цел и невредим. Он не мог объяснить, что с ним случилось. Врачи тоже ничего не поняли. А у меня из-за него что-то сместилось в позвоночнике.

Она сделала глубокую затяжку и отпила кофе. Я пробормотала слова сочувствия, лихорадочно соображая, как же мне выполнить свою работу. Оставалось только одно: выманить Габриэллу из дома. Не успела я обдумать эту мысль, как девушка появилась в кухне. Она была такой же рослой, как мать, но в ее глазах не было и намека на интеллект. Когда я увидела ее в первый раз, она вызвала у меня ассоциацию с рыхлым дрожжевым тестом. Голова у нее была повязана платком. Штаны и слишком узкая кофта выставляли напоказ то, что большинство женщин стараются скрыть, — а именно, жирные складки на животе. Кроме того, у нее была сутулая спина и толстые бедра. Довершали облик абсолютно пустые голубые глаза, тонкие губы и узкий крысиный подбородок. Я не могла понять, что Роберт нашел в этой девушке. Видимо, его привлекли ее груди, которые, как две дыни, свисали на живот. Теперь я на собственном опыте убедилась, что маленький бюст мужчинам не нравится.

— Эта женщина из рекламного бюро. Хочет поговорить с тобой. — Видимо, мать Габриэллы имена не интересовали: она не представилась сама и не спросила мое имя. Впрочем, это волновало меня меньше всего.

Габриэлла тупо смотрела на меня, хлопая ресницами. Я протянула руку в знак приветствия, и она неохотно пожала ее. Ладонь у нее была вялая и влажная.

Я снова повторила легенду о том, как увидела ее на улице и сочла интересным типажом. Эта история казалась мне все глупее и неправдоподобнее, и я даже вспотела от страха. Но ни одна из женщин не усмотрела в моих словах ничего подозрительного. Видимо, в этой семье информацию поглощали и переваривали, как пищу.

— Габриэлла сейчас на больничном, — сообщила ее мать. — Ее уже давно мучают боли в коленях. Медицина в Швеции — хуже некуда. У врачей нет даже времени толком обследовать пациента, не говоря уже о том, чтобы выяснить причину болезни. Спасибо, хоть больничный ей выписали и назначили анализы. Ну скажите, в какой приличной стране люди должны доказывать врачу, что больны?

Габриэлла не произнесла ни слова, только переводила взгляд с меня на мать. Она потянулась было за кофейником, и я испугалась, что беседа затянется надолго.

— Может, нам пройтись? — предложила я ей. — Я посмотрела бы на тебя при дневном свете и сделала пару пробных снимков.

Я чувствовала, что завираюсь все больше. Том пытался научить меня лгать. Он говорил, что аргументы делают ложь правдоподобной, и такие всегда нужно держать про запас. Я об этом не подумала. И сейчас, если бы одна из женщин пожелала взглянуть на камеру, моя песенка была бы спета. Но Высшие силы, во всяком случае пока, были ко мне благосклонны.

Габриэлла, не удостоив меня ответом, прошла в прихожую, схватила кофту от спортивного костюма и небрежно накинула ее, не замечая, что завернулся воротник. Подавив желание подойти и поправить его, я взяла свое одеяние и повесила на руку. Чем позже я его надену, тем будет лучше. Мне становилось все труднее мыслить трезво.

Мать Габриэллы проводила нас до двери.

— Если вам понадобится кто-то вроде меня, обращайтесь. Сейчас в моде обычные люди. А я еще помню, как меня учили стоять спокойно и выглядеть естественно, так что отлично вам подойду.

Я пообещала, что буду иметь ее в виду, попрощалась, и мы наконец ушли. Какое облегчение было выйти из этой квартиры и подъезда на свежий воздух. Увиденное мною так отличалось от того, к чему я привыкла. Я ничего не знала о жизни представителей этого социального слоя и, надо признать, не хотела знать. В этом районе наверняка живут множество людей со своими интересами, стилем жизни, религиозными взглядами. Но лучше прочитать о них в газетах, чем встретить на улице. Мне было противно пить безнадежность из треснутых кружек и общаться с людьми, которые могли внести хаос в мою и без того непростую жизнь. Я сама себе поражалась — ведь всегда считала себя толерантной и открытой ко всему новому. Боюсь, я не одна такая. Мало кто согласился бы лишиться радостей жизни, общаясь с такими персонажами, как мать Габриэллы, даже из гуманных соображений. Возможно, назначая подобным ей социальное пособие, государство откупается от необходимости иметь с ними дело.

Габриэлла шла рядом, засунув руки в карманы, не глядя на меня и еле волоча ноги, и я представила, какие борозды оставляла бы она, если бы шла по снегу. Снег всегда вызывал у меня приятные ассоциации: свежий воздух, ярко-синее небо, белоснежные горные вершины, мятно-карамельные каникулы.

Я посмотрела на нее. Интересно, что творится у нее в голове? Я знала только, что после окончания гимназии она ничем не занималась. Чем же заполнена ее жизнь? О чем она думает, что чувствует, мечтает ли о чем-нибудь?

— Сколько тебе лет?

— Двадцать два, — нехотя ответила Габриэлла.

— Ты где-нибудь работаешь?

Она покачала головой.

— А когда закончила гимназию?

— Три года назад.

— И что потом делала?

Я словно клещами вытягивала из нее ответы.

— Ничего. Я болела.

— Болела?

— У меня болит колено. Раньше я много бегала, а потом у меня начало болеть колено. Очень сильно. И боль не проходит.

— Так значит, ты не поступала в университет и не работала?

Габриэлла пожала плечами. Я сочла это отрицательным ответом.

Как можно жить без цели и мечты? Даже я, с моей пустотой внутри, силой воли заставляла себя вставать по утрам и наделять смыслом любой, даже самый безрадостный день. А может, мне так только казалось… Но все равно моя пустота внутри — ничто по сравнению с жизнью тех, у кого она полностью лишена смысла. Трезвеннику трудно понять алкоголика («надо только перестать пить»), а оптимисту — пессимиста («выше нос, жизнь прекрасна»).

— Что ты хочешь в жизни? У тебя есть мечты или…

Габриэлла молчала так долго, что я уже не надеялась услышать ответ. Но вдруг она повернулась ко мне и заговорила. Более того, произносила связные фразы с подлежащим, сказуемым и второстепенными членами предложения.

— Мой айкью сто двадцать три. Только у пяти девушек моего возраста из ста такой. Но я не хочу учиться.

— Почему?

— Неважно, что я делаю.

— Как это?

Габриэлла пожала плечами. Это была какая-то пародия на разговор. Я узнала только, что ее ничто не интересует: ни учеба, ни работа, ни спорт, ни книги, ни даже телевизор. По выходным Габриэлла обычно спала, а все остальное время проводила с Робертом. По ходу беседы выяснилось, что она впервые попробовала спиртное в тринадцать лет и с тех пор пила регулярно, а еще принимала экстази и другие наркотики, мешая их с таблетками и алкоголем, когда чувствовала такую потребность. Ее детство было ужасным, мать была ужасной и жизнь — тоже ужасной.

— Всех волнует только внешность, — вдруг сказала она. — Никто со мной не говорит. Никто меня не слушает. У меня ужасная жизнь.

На вопрос, где и как она узнала свой айкью, Габриэлла не ответила.

— А Роберт? — невольно вырвалось у меня. Я забыла, что, по легенде, могу и не знать имени ее друга. Но, несмотря на свой уникальный айкью, Габриэлла либо не заметила этого, либо не захотела замечать.

— С ним все о'кей.

Так я поближе узнала Габриэллу. Отца своего она не помнила и не исключала, что его уже нет в живых. Дома у нее две комнаты: «Когда в одной становится слишком грязно, я перебираюсь в другую». Я вспомнила, что Малькольм поступал так же, но в его квартире по сравнению с той, которую я недавно покинула, был просто образцовый порядок.

Я накинула одеяние и затянула пояс, хотя вскоре мне предстояло развязать его. Мы подошли к парковке, которая выглядела заброшенной, хотя там стояли несколько машин. Снова занервничав, я повторяла про себя, что должна сделать: распахнуть одеяние, достать флакон, глубоко вдохнуть и ждать смерти. Потом проследить, пока цвета во флаконе успокоятся, заткнуть его пробкой и бросить в почтовый ящик. Оставить труп и уйти. Звонить в «скорую» в мои обязанности не входило. Габриэлла стояла посреди парковки. Теперь она впервые посмотрела на меня.

— Почему ты обратилась ко мне? Многие куда красивее.

Услышав этот неожиданный вопрос, я пояснила, что не внешность, а типаж имели значение. Я чувствовала, что время истекает. Не только для нее, но и для меня. Поэтому попросила ее встать спиной к машине и держаться естественно. Дрожащими пальцами я развязала пояс, распахнула одеяние, достала флакон из внутреннего кармана, вытащила пробку и, хотя голова моя раскалывалась от волнения, попыталась сделать глубокий вдох.

Ничего не произошло. Габриэлла смотрела на меня, и на ее лице впервые промелькнуло что-то вроде удивления. В тишине послышалось жужжание, и мы обе одновременно увидели осу. Она летела вяло, как все насекомые, когда осень приходит на смену лету. Оса села на грудь Габриэллы между дынями.

Девушка вскрикнула и попыталась согнать ее, но только крепче прижала осу к груди. Насекомое стало инстинктивно защищаться. А защищаться оно умело только одним способом. Оса ужалила Габриэллу в шею, и та вскрикнула.

Шея распухла за долю секунды. Габриэлла покраснела и попыталась снова крикнуть, но у нее получалось только хрипеть. Лицо стало лиловым, и она начала оседать — сначала на машину, потом на землю. Одной рукой она держалась за шею, другой намертво вцепилась в мое одеяние.

Я успела только подумать, что у нее аллергия на укус осы и сейчас она задохнется у меня на глазах. Наконец-то закончится ужасная жизнь, которую Габриэлла так ненавидела. Я огляделась по сторонам, чтобы позвать на помощь, но в тот же миг поняла: этого делать не следует. Душа Габриэллы собиралась покинуть тело, и мне остается только поймать ее во флакон. Все произошло совсем не так, как я себе представляла, но я все же протянула флакон вперед, к лицу Габриэллы.

Оно побагровело, распухшие губы что-то беззвучно шептали. Глаза вращались в глазницах, а рука крепко держала мое одеяние. И вдруг я услышала мерзкий пронзительный голос:

— Убийца, Убийца! Ха-ха-ха! Убийца! Ты у меня получишь! Ты у меня получишь! Ты у меня…

Голос доносился как будто со всех сторон: спереди, сзади, слева и справа. Я вертелась с флаконом в руках, и языки ядовито-зеленого цвета то наполняли его, то вырывались наружу. Стоило цвету потемнеть, как он тут же снова исчезал. Флакон оставался прозрачным.

Громко ругаясь, я продолжала вертеться на месте, не выпуская флакон из рук. Но ничего не происходило. Голос продолжал вопить:

— Постыдись! Как можно убивать невинную девушку только за то, что она толстая!

Я почувствовала, как что-то больно потянуло меня за волосы, и обернулась. Сзади никого не было, но я явственно ощущала боль в затылке.

Габриэлла уже лежала на земле бездыханная, прижимая руку к шее. Я попыталась посчитать ей пульс, но безуспешно. Если она еще и жива, то скоро умрет. Но что происходит с флаконом? Что я сделала неправильно? Что, черт возьми, я сделала не так?

Я вертела флакон все быстрее, но тщетно. В одном из домов открылось окно: какая-то женщина смотрела в нашу сторону. В отдалении показалась группа подростков, они направлялись к нам. Я поняла, что мне нельзя тут оставаться. Иначе меня поймают.

Я заткнула флакон, сунула в карман, сняла одеяние, зажала его подмышкой и поспешила к метро, стараясь не бежать и не оборачиваться. На улице внезапно оказалось много людей. Габриэллу вот-вот обнаружат.

Руки у меня дрожали так сильно, что я не могла достать билет. Подошел поезд, и я бросилась в вагон. Рухнув на сиденье, опустила голову и начала размышлять.

Что же произошло? Я сделала все, как мне велели. Инструкции были слишком просты, чтобы ошибиться. Распахнуть одеяние, сделать вдох, протянуть флакон, впустить душу. И Габриэлла ведь умерла — я же не смогла посчитать ей пульс. То, как она погибла, потрясло меня. Это ужасно — задохнуться до смерти, хотя когда-то я сама избрала для себя очень похожий способ самоубийства. Теперь я поняла, что предпочла бы для моего первого задания более легкую смерть.

А что душа? Она заглядывала во флакон: я видела там цвет. Цвет ядовито-зеленой тины или плесени на старом хлебе. У меня было ощущение, что она кружила вокруг меня. Я отчетливо слышала голос. И эта боль в затылке, будто меня дернули за волосы. Как такое возможно? И что теперь будет? Габриэллу найдут и вызовут «скорую». Кто принесет ее матери печальную весть?

При мысли о непоправимости случившегося к глазам у меня подступили слезы, во рту пересохло. Мне хотелось кричать, но самоконтроль или скорее инстинкт самосохранения останавливал. Заметив у себя на руке царапину, я начала судорожно тереть ее, пока не потекла кровь.

Поезд остановился, выпуская пассажиров и набирая новых. Слезы бежали из моих глаз все быстрее, но не приносили облегчения. На помощь Высших сил я тоже не рассчитывала. Что я делаю? Что со мной теперь будет? Что я собой вообще представляю? Я одинока, несчастна и не способна выполнить простейшие инструкции. Мне в руки, как спелое яблоко, свалилась первоклассная работа, а я не справилась. Что я за человек, если думаю только о себе, а не о теле бедной девушки на парковке?

— Любовь бывает только раз в жизни. Любить можно много раз, но любовь, настоящая любовь, приходит лишь однажды. И тогда измена причиняет такую боль, что думаешь: лучше быть любимым, чем любить самому, — вдруг услышала я и почувствовала запах перегара.

Подняв глаза, я встретила потерянный взгляд. У нее были грязные, спутанные волосы, вместо одежды — лохмотья, а все пожитки умещались в трех пластиковых пакетах, которые она засунула в проход между креслами. На ногах у нее были драные сандалии, на щиколотке набух волдырь. Запах мочи и пота был невыносим. Сколько ей: тридцать, сорок или все шестьдесят? Кожа у нее высохла и сморщилась, как старый бумажный пакет, но карие глаза смотрели с живостью и казались изюминками на черством кексе.

— Мужчина, которого я любила, втоптал мое чувство в грязь. Это было ужасно больно. Лучше быть любимой, чем любить самой. Вот и все.

Она не ждала от меня расспросов. Вышла на следующей станции, прихрамывая и волоча за собой пакеты, и толпа прохожих поглотила ее. Только омерзительный запах остался в память о том, что она действительно была здесь.

Я не знала, встреча с этой бомжихой — какой-то знак или просто стечение обстоятельств. Но невольно задумалась над ее словами. Лучше быть любимой, чем любить самой. Том иногда шутил, что большие люди любят маленьких, и это давало мне, тощей и тщедушной, ощущение, будто он любит меня сильнее, чем я его. Но разве можно измерить любовь? Килограмм любви, пожалуйста. И посвежее — вчерашняя, пусть и за полцены, мне не нужна.

Был вечер пятницы. В голове у меня билась только одна мысль: скорее добраться домой и броситься в объятия Смерти. Пусть утешит меня! Моросил дождь. Я накинула теплое одеяние, но все равно бежала домой бегом. Слава богу, на этот раз у подъезда не стояла машина «скорой помощи».

Не успела я поднести руку к кнопке звонка, как патрон открыл дверь, словно ждал моего появления. На нем был один из моих передников, а от одежды приятно пахло карри. Он обнял меня, и я поразилась, как мне уютно рядом с ним. Особенно после того, как Том лишил меня последней уверенности в себе, оставив лишь пустоту внутри.

— Почему мне кажется, словно мы целую вечность женаты?

Расхохотавшись, он помог мне снять одеяние и повесил его на крючок. Он не проверил внутренний карман, спокойно дожидаясь, пока я сама все расскажу. Его зеленые глаза напомнили мне о душе, которая свободно перемещалась по городу и жаждала отмщения.

— Милая, разве я не говорил, что не чужой людям. Нужно только набраться смелости и увидеть меня.

Он закрыл мне глаза ладонью и, обнимая за плечи, подтолкнул в кухню. Мне в ноздри ударил запах карри и других специй. Кориандр? Тимьян?

Смерть убрал руку, и я увидела на столе праздничную льняную скатерть, которую получила в подарок на тридцатилетие, но так ни разу и не использовала. Не потому, что берегла, — просто мы с Томом не нашли для этого достаточно торжественного повода. Очевидно, Смерть счел нынешний вечер подходящим. Еще на столе стояла ваза с белыми гладиолусами. Их недавно начали продавать, но я еще не успела купить. Кастрюля на плите благоухала всеми ароматами Индии.

Я была так разочарована и счастлива одновременно, что больше не могла молчать.

— Как красиво! А я прокололась. Капитально. Я полное ничтожество. И мне страшно.

— Прокололась? Каким образом?

Не ответив, я взяла с окна миску, где лежал лайм, купленный пару дней назад. Смешав давленный лайм, мускатный сахар, лед и кашасы — бразильский самогон, я быстро приготовила изумрудно-зеленую кайпиринью. Патрон нерешительно взял протянутый мной стакан.

— Кайпиринья? Не слишком люблю этот напиток, но если ты хочешь…

Я одним глотком выпила полстакана и начала рассказывать. Изложила все события по порядку, начиная от прихода неузнанной в дом Габриэллы, — встречу с ней и ее матерью, прогулку, распахнутое одеяние, неизвестно откуда взявшуюся осу и неудачу с флаконом, в который не хотела залетать злобная ядовито-зеленая душа. Смерть осторожно пригубил коктейль и скорчил гримасу. Потом поставил стакан на стол, сходил за компьютером и начал что-то набирать на клавиатуре. Он спросил имя и фамилию, нашел то, что искал, и присвистнул.

— Габриэлла Гуарно. Интересно, интересно. Согласно планам Высших сил, ей предстояло хорошо пожить, если бы ты не вмешалась. Еще пятьдесят пять лет, если быть точным. А ты помогла ей расстаться с жизнью уже в двадцать два. Я решил взять на себя ответственность за твою сегодняшнюю жертву и теперь должен дать объяснения. Я думал, ты выберешь карту понадежнее. Скажем, кого-нибудь постарше. Какого-нибудь бедного больного старичка. Это было бы, по крайней мере, логично. Не ожидал от тебя такого сюрприза.

Я не совсем поняла, что он имел в виду, но содрогнулась при мысли о чудовищности содеянного. Я, Эрика, отняла жизнь у человека на пятьдесят пять лет раньше, чем планировалось. И ради чего? Только потому, что хотела помочь тем, кого люблю. А еще потому, что Габриэлла вызывала у меня отвращение. Можно ли назвать то, что я сделала, убийством? Мой внутренний адвокат тут же вскочил и поднял руку в знак протеста. «Нет, — заявил он. — Тебе дали задание, и ты сделала то, что следовало. Тебе велели решить, кому умереть, и ты решила. Тебе поручили выбрать, скажем так, жертву, и ты выбрала. Это означает только одно: кому-то повезло, и он остался жить. Нужно только объяснить свой выбор».

Смерть с отстраненным видом стучал по клавишам. Я не могла распознать, что означает выражение его лица. Внезапно он оторвался от компьютера и спросил, почему я выбрала Габриэллу. Мне оставалось лишь одно — сказать правду. Габриэлла влезла в жизнь Эйры, влюбив в себя ее сына, и сделала всех несчастными. Поэтому, когда мне представилась возможность выбора, я решила, что всем будет лучше без нее. Я замолчала. Мне пришла в голову странная мысль: а вдруг я выбрала Габриэллу только потому, что в мою собственную жизнь тоже бесцеремонно влезла другая женщина. Надеюсь, Смерть на этот раз не станет читать мои мысли.

Но если он и сделал это, то комментарии оставил при себе. Закрыв ноутбук, отставил его в сторону, положил мне в тарелку ярко-желтого карри и налил в бокал «Амароне», не пролив при этом ни капли на скатерть. Мы ели молча: я робко радовалась тому, что кто-то приготовил мне ужин, ибо этот ужин был самым приятным событием за сегодняшний день.

— Креольское блюдо. Смесь ингредиентов — ярких, как люди, его придумавшие. Признаться, одно из достоинств моей работы заключается в том, что я избавлен от необходимости всю жизнь есть блюда какой-то одной национальной кухни. Сегодня, конечно, можно достать любые продукты, но это совсем не то, что национальное блюдо, приготовленное представителями определенного народа.

Я прекрасно понимала, что имеет в виду Смерть. Круассаны, которыми он угощал меня, — очень вкусные. Но есть их за столиком в каком-нибудь французском кафе было бы истинным наслаждением. Сегодняшнее блюдо навевало мысли о море, песке, теплых ветрах, ярких красках и пряностях, и я, никогда раньше не помышлявшая об Индии, подумала вдруг, что хочу туда поехать. Патрон не стал развивать кулинарную тему. У нас оставались другие нерешенные проблемы. Когда Смерть наконец заговорил, я поняла: он скажет что-то чрезвычайно важное.

— Эрика! Я выбрал тебя для выполнения этого задания, потому что чувствую в тебе энергию. Это очень мощная энергия, если направить ее в нужное русло. Ты сильная, хочешь того или нет. Я знаю, часто ты чувствуешь себя маленькой и слабой, однако это не так. Ты гораздо сильнее, чем это тебе кажется. Но сила влечет за собой ответственность, а ответственность означает, что свои поступки нужно обдумывать. Я полагал, что хорошо изложил тебе ход моих мыслей. Демократия. Равенство для всех. Способность принимать решения, невзирая на чувства. Ты не вправе распоряжаться жизнями других людей. Для этого у тебя слишком мало опыта. Тебе не под силу предугадать, как будут разворачиваться события, если ты вмешаешься в их ход. Я очень редко управляю жизнью людей или помогаю им — лишь в исключительных случаях.

Он взял мои руки в свои и заглянул мне в глаза. Я замерла, как мышь перед удавом.

— Дорогая Эрика, ты понятия не имеешь, как Роберт или даже Эйра отреагируют на то, что случилось. Не говоря уже о матери Габриэллы. С другой стороны, я не хочу обвинять тебя. Тебе позволили сделать выбор, и ты его сделала. Кто-то другой остался жить, и благодаря этому жизнь каких-то людей изменилась. Но на будущее запомни одну вещь: нельзя допускать, чтобы чувства мешали тебе в работе. Если ты в чем-то не уверена, спроси у меня.

Смерть повторил почти слово в слово защитную речь моего внутреннего адвоката, и это принесло мне такое облегчение, что я чуть не разрыдалась. И тут же из меня посыпались вопросы, словно дождавшись, пока мне позволят сойти с эшафота.

— Что будет со мной? Что, если меня видели и возникнут подозрения? Что ты делаешь в таких случаях? Ты же всегда рядом с умирающими? И почему душа не хотела залетать во флакон? И была ли это душа?

— Судя по твоему описанию, тебя угораздило встретить душу, которая не желала подчиняться. Такие встречаются нечасто, но доставляют неприятности. Это очень сильные души, они не хотят признавать правила игры, то есть обитать спокойно в теле, а потом терпеливо ждать во флаконе нового хозяина. Вместо этого они делают, что хотят. И поверь, иногда могут покинуть еще живое тело и отправиться в свободное плавание, предоставив лишившемуся души человеку справляться самому. А это, скажу я тебе, настоящий ад. А бывает так, что они дожидаются смерти своего хозяина, но прячутся от флакона и начинают мучить людей, которые им чем-то досадили. Такие зловредные души отказываются повиноваться Высшим силам. Но рано или поздно мы все равно ловим их и навсегда заточаем во флаконы. Хотя на это могут уйти сотни лет.

У меня заныл затылок, напоминая о боли, которую я ощутила, глядя в глаза умирающей Габриэлле.

— Ты хочешь сказать, что она станет преследовать Роберта и Эйру или… или даже меня?

Смерть сделал глоток вина. Я отметила, что к кайпиринье он не притронулся.

— Такие души только пугают людей. А ты со мной — и это лучше любой страховки. Нужно только держать флакон под рукой. Рано или поздно душа окажется в нем, даже если прежде пройдет много лет.

Бродячая душа. Злая сила в космосе, стремящаяся все разрушить. Зачем я выбрала Габриэллу? Ведь чувствовала, что не следовало это делать. Почему я не послушалась внутреннего голоса и не помогла какому-нибудь старому и больному человеку, молящему положить конец его мучениям. Я не осмеливалась спросить, как далеко заходит непокорная душа в стремлении отомстить. Может, она выберет объектом мести Эйру, а не меня? В таком случае я могу не беспокоиться. Хотела бы я посмотреть на душу, которая осмелится докучать Эйре.

— Почему она умерла именно так? Это я вызвала осу?

— У нее была аллергия на укусы осы, и она знала об этом. С детства боялась их как чумы. Она и через пятьдесят пять лет умерла бы от той же причины, если бы ты не вмешалась и не прервала ее жизнь раньше. Конечно, не ты вызвала осу. Она была там, где должна была быть, и делала то, что должна была делать. Ни больше ни меньше.

— А меня могут заподозрить? Я работаю на тебя. Есть ли риск, что меня кто-нибудь увидит, а потом опознает?

Смерть не ответил на вопрос. И это не внушало оптимизма.

— Не снимай одеяния. Никогда. Это единственное, что я могу тебе посоветовать. Ты ведь его не снимала?

Он внимательно посмотрел на меня, и я пробормотала в ответ что-то невнятное. Я помнила, что сняла одеяние и держала его в руках. Меня могли увидеть. Я, конечно, могла объяснить это отсутствием опыта. У меня же был первый рабочий день. Но я всегда ответственно относилась к своим служебным обязанностям.

Смерть поднялся и достал чашки для кофе. Меня немного удивило, что он решил сварить его сам. Интересно, как это у него получится.

Я чувствовала себя, как побитая собака, которую, простив, потрепали за загривок. Встала и пошла в спальню переодеться. Брюки на мне были влажными и противно липли к коже, а ноги в мокрых носках окоченели. Я вошла в спальню и уже выдвинула ящик, чтобы достать спортивные штаны, когда заметила что-то на кровати. Я сделала шаг к изголовью и застыла при виде того, что лежало на подушке. Меня охватил леденящий ужас. Как тогда, когда Том сказал, что нам надо расстаться.

На подушке лежал плюшевый медвежонок. Точнее то, что от него осталось. Голова у него была оторвана и валялась рядом с тельцем, из которого торчал кухонный нож. Подушка залита чем-то красным, похожим на кровь. В комнате отвратительно пахло тухлыми водорослями. Я подняла голову — они свисали с абажура, и с них еще капала вода.