Отъезд из Парижа

Я начну свой рассказ с воскресенья, 9 июня 1940 г. В этот день в 15.30 я был вызван в сенат на совещание с председателем этой палаты и главой правительства, поскольку, в соответствии со статьей 59 закона от 11 июля 1938 г., прежде чем решать вопрос о переезде властей, необходимо было заслушать мнение председателей обеих палат. Итак, предполагалось покинуть Париж и вступить на путь грандиозной авантюры. Костяк, на котором держалась Франция, рушился. К вечеру того же дня мне сообщили, что положение ухудшилось и надо поспешить с отъездом. От Поля Рейно я получил письмо следующего содержания «Имею честь уведомить Вас, что главнокомандующий, ввиду сложившегося положения, находит целесообразным начать эвакуацию властей из Парижа» (9 июня 11 часов). Заседание совета министров, назначенное первоначально на 10 июня, состоялось в 21 час 9-го с тем, чтобы принять решение исключительной важности.

Правду говоря, я отказывался верить в то, что положение в самом деле отчаянное, и коммюнике, опубликованное в воскресенье вечером, вселило в меня некоторую надежду. Тем не менее в понедельник, 10-го, в 4 часа утра я уехал с частью своего персонала в Вуврэй, небольшой городок на берегу Луары, вызывающий у французов так много веселых воспоминаний о минувших временах. К 8 часам я прибыл в отведенную мне резиденцию, замок Монконтур, старинную постройку XV века. Я находился под тягостным впечатлением контраста между великолепным спокойствием природы и глубоким горем, которое мы переживали. Вечером, около 19 часов, я нанес визит президенту республики. Я застал его в парке в окружении семьи. Он сообщил мне, что Италия вступила в войну.

ТРЕБОВАНИЕ ПЕРЕМИРИЯ

В то время я был председателем палаты депутатов и одновременно мэром города Лиона, и я должен был выполнять обязанности, которые накладывали на меня эти две должности. Ночью на машине я отправился в Лион и прибыл в город 11-го около 10 часов утра. В это время в Брие проходило совещание, на котором присутствовали гг. Уинстон Черчилль, Иден, Рейно и Петэн. Военное положение на совещании было обрисовано в очень мрачных красках. В среду, 12-го, в 20 часов совет министров собрался в Канжэ, у президента республики. На этом заседании Вейган потребовал заключения перемирия. Рейно высказался против этой меры и поддержал необходимость соглашения с англосаксами. «Если мы поступим иначе, – заявил он, – мы потеряем и честь и надежду». Маршал Петэн, напротив, потребовал заключения перемирия и заявил, что не покинет Францию. Огромное большинство совета выступило за продолжение борьбы. Несколько министров, в том числе Шотан, потребовали, как мне рассказали, психологического воздействия на общественное мнение. Вейган согласился с тем, что перемирие будет отвергнуто, но отказался как от противоречащего чести армии предложения Марена о так называемом голландском решении проблемы – решении, принятом королевой Вильгельминой, которая ценой гибели всей армии спасла свое государство.

Около часу ночи с 12-го на 13-е меня вызвал к телефону Мандель. Он сказал, что в 15 часов состоится заседание совета министров, на котором меня просят присутствовать. Мнения Рейно и Вейгана резко разошлись. К тому же послезавтра вечером ожидается вступление немцев в Париж.

Я был полностью согласен с министром Жоржем Манделем и здесь мне хотелось бы воздать должное его горячему патриотизму. Мое свидетельство не может внушать недоверия, поскольку у меня с ним были самые серьезные политические расхождения. Еще после войны 1914-1918 годов он в качестве начальника кабинета Клемансо в течение двух лет, до того самого дня, когда специальный арбитраж не подтвердил мою правоту, обрушивался на меня за мое управление городом Лионом. Таким образом, я был вправе отвернуться от него; однако патриотизм Манделя был столь искренен и решителен, что я, напротив, привязался к нему. Мандель обладал завидным мужеством. При любых обстоятельствах он всегда оставался человеком, безгранично преданным своему долгу. Я видел его в Бордо, когда Петэн отдал дурацкий приказ о его аресте и когда Мандель потребовал от маршала письмо с извинениями, которое мне довелось прочитать. Его смерть, о которой мне рассказал Лаваль во время моего мнимого освобождения в августе 1944 года, была подлым убийством. Гитлер отправил Манделя во Францию, чтобы использовать его в качестве заложника, когда находившееся в Алжире правительство принимало суровые меры против предателей. Его доставили в Париж и заключили в тюрьму Сантэ. Директор же этого заведения, якобы не получив соответствующих инструкций, отправил его на дорожные работы. Я думаю, что правосудие прольет свет на обстоятельства, предшествовавшие этой чудовищной драме. Я приветствую этого мученика. У него хватило мужества быть несгибаемым патриотом в годы, когда министрами становились люди, которых во времена Клемансо расстреляли бы. Боло, если бы он жил при вишийском режиме, поставили бы у власти, а не отправили на виселицу. Жорж Мандель не пошел на сделку с совестью. В ходе бурных событий наши взгляды всегда совпадали.

Итак, в ночь со среды 12 июня на четверг 13-го Мандель призвал меня на помощь. Я отправился в Тур ночью на машине и прибыл туда 13-го. К часу дня я приехал к Рейно, в Шисей. Там находились председатель сената Жанненэ, Мандель, министр Дотри. Последний составил ноту, датированную 12 июня (14 часов). «Перемирие, – говорилось в ней, – имело бы следствием разрыв между англосаксонской демократией и нашей, расчленение нации и, на протяжении нескольких поколений, закабаление небольшого отрезка территории, который будет отведен Франции. Могущество франко-британского военно-морского флота, поддержанного флотом Соединенных Штатов, обеспечивает нам, за отсутствием свободы маневров на захваченной территории, свободу действий во всем мире. Эта свобода даст нам возможность воссоздать, опираясь на ядро нынешних франко-британских армий, огромную армию, которая позднее сумеет высадиться на французском побережье под прикрытием мощного воздушного флота. И в 1943, в 1944 или же в 1945 годах у нас хватит сил разгромить Германию и на обломках истерзанной родины создать новую Францию, если нам удастся спасти ее душу». Подобные взгляды оказались пророческими. Рейно доложил о плачевном положении на фронте и зачитал нам письмо, написанное им Вейгану. Мы с трудом вернулись в нашу резиденцию, в Монконтур, по дороге, забитой беженцами. В этот день в Турской префектуре состоялось совещание между Рейно и Черчиллем. Французский премьер-министр дал понять своему британскому коллеге, что Франция, возможно, будет вынуждена уступить. О чем еще они говорили между собой в тот трагический час, могут рассказать нам лишь они сами. Знаю лишь одно: Уинстон Черчилль вновь показал себя другом Франции, каким он и был всегда. Я вспомнил о радостном волнении, охватившем его в Версале во время парада в честь короля Георга, который вселил в нас столько надежд и иллюзий. В Туре Черчилль часто выходил в сад, чтобы посовещаться со своими коллегами лордом Бивербруком и лордом Галифаксом. Я встретил его в одной из комнат, где он, со слезами на глазах, сидел в кресле, и как только мог заклинал его не покидать несчастную Францию. Уверен, что, как и я, он не забыл эти особенно жестокие минуты.

В тот же день, 13 июня, состоялось заседание совета министров. По предложению Бутилье президент Лебрен, как мне сказали, заявил, что на своем предыдущем заседании совет отверг перемирие. Вейган, хотя и не изменил свою позицию, не так решительно настаивал на перемирии, как накануне. Рейно согласился предпринять новый демарш и обратиться к Соединенным Штатам с просьбой о помощи.

 

В Бордо

14 июня, перед тем как уехать из Тура, я повидал Манделя, который информировал меня о состоявшемся накануне заседании совета министров. Затем я отправился в Бордо, сделав остановку в Сент-Жюньене. В тот же день в 21.45 Рейно сообщили, что британское правительство не может освободить Францию от ее обязательств. В субботу, 15-го, утром я был занят поисками жилья для депутатов: очень многие из них прибыли в Бордо. Мне пришла в голову мысль о том, что, быть может, военно-морское ведомство предоставило в мое распоряжение пароход для этих целей. Я отправился в адмиралтейство. Там я застал адмирала Дарлана, которому изложил свою просьбу. «Невозможно, – ответил он мне. – Я сейчас готовлю широкую операцию и нуждаюсь в каждом судне». Я решил, что речь идет о перевозке войск, и поэтому не стал настаивать. После того как этот вопрос был решен, Дарлан отвел меня к окну и внезапно спросил:

– Верно ли, председатель, что эти ж… Петэн и Вейган хотят заключить перемирие? Если это так, то я уйду вместе с флотом. Вы поняли меня?

Я поздравил его и вернулся домой завтракать с чувством бодрости, вызванным встречей со столь решительным человеком.

В тот же день у Поля Рейно собралось несколько человек. Он передал нам ответ Соединенных Штатов на его первое письменное послание. Вашингтон обещал умножить усилия Америки. Рейно сообщил нам также, что он отправил президенту Рузвельту новое послание сугубо личного характера. В нем он заявил, что, если Соединенные Штаты не вступят в войну, Франции придется вступить в переговоры с неприятелем. Жанненэ разумно отметил опасность подобной формулировки, ибо может сложиться впечатление, будто на Соединенные Штаты оказывается давление и делается попытка без всякого основания взвалить на них ответственность.

Было совершенно ясно, что положение в высшей степени серьезное. С тех пор как встал вопрос о перемирии, я не переставал думать о происходящем. Как старый картезианец, аналитик, я составил для самого себя записку. На содержащихся в ней доводах основывалось мое резко отрицательное отношение к перемирию и положительное – к так называемому голландскому решению.

1. Если на суше положение действительно безнадежное (что было бы страшным несчастьем), то в этом случае пленение или капитуляция армии коснется лишь войск метрополии. Остальные соединения сухопутной армии (Алжира и империи), флот и авиация будут на свободе.

2. Голландское решение обеспечивает независимость правительству. Безоговорочная капитуляция превращает государство в пленника и лишает его возможности воссоздать свои вооруженные силы. Однако государство выше армии, и его необходимо спасти.

3. Голландское решение позволит соблюдать наши договоры с Англией и Польшей. Я основывал всю свою внешнюю политику – порой тщетно, как, например, в вопросе о долгах Америке, – на соблюдении данного слова. Из всех достояний самым ценным является честь. Франция, какой я ее себе представляю, какой люблю, не может нарушить свое слово.

4. Это решение не является актом предательства е отношении государств, подобно нам подвергшихся вторжению и заявившим, что они остаются вместе с нами.

5. Оно даст нам возможность продолжать борьбу против Италии и даже, быть может, одержать верх над этой союзницей Германии.

6. В случае посредничества оно не лишает нас возможности извлечь из него выгоду.

Итак, перед нами два пути: первый – норвежский и голландский, второй – путь Леопольда III. Я выбрал первый и, поскольку я сам пришел к этому убеждению, обосновал его и на нем остановился, с тех пор не менял его.

Теперь, спустя пять лет, я не сожалею ни о своих мыслях, ни о своих поступках. Пусть меня поймут правильно. Для меня речь шла не о том, чтобы вновь бросить в битву армию, более не способную, по словам ее командиров, вести борьбу. Речь шла о том, чтобы в обстановке ужасного разгрома спасти государство, ограничить опустошение. Имелись ли люди, которые хотели, чтобы государство, республику постигла та же участь, что и армию? Не мне судить об этом. Я излагаю лишь свои доводы. Ничего более.

ЗАСЕДАНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ 15 ИЮНЯ

В субботу, 15 июня, в 16 часов совет министров собрался у президента республики в резиденции префекта департамента Жиронды. Я не присутствовал на этом исключительно важном заседании, поскольку не был министром и рассказываю о нем со слов Поля Рейно.

Генерал Вейган с большей настойчивостью, чем когда-либо раньше, потребовал заключения перемирия. Приглашенный на заседание совета генерал Лаффон, командующий округом Бордо, сообщил трагические сведения о военном положении. После этого Вейган и Дарлан удалились. Рейно вновь заявил о своем стремлении продолжать войну. Шотан заговорил о соображениях гуманности и сослался на отчаянное положение наших солдат. «Я готов отдать приказ о прекращении огня, – ответил Рейно, который, подобно мне, выбрал голландское решение. – Это будет самым гуманным, решением, ибо обсуждение перемирия потребует нескольких дней, в то время как приказ о прекращении огня войдет в действие немедленно». Совет министров, по-видимому, стал склоняться к этому же мнению. Маршалу Петэну было поручено предупредить Вейгана, ожидавшего в соседней комнате, однако Вейган не поддержал этого решения.

И вот тогда, по словам Поля Рейно, выступил с предложением Шотан. Он заявил, что убежден в том, что германские условия перемирия будут неприемлемыми. Нужно поэтому их спровоцировать, и тогда французский народ поймет необходимость продолжения борьбы и переезда правительства в Северную Африку. У Англии можно было бы испросить согласия на подобную демонстрацию. Некоторые члены правительства одобрительно встретили предложение Шотана. Рейно выступил против него, ссылаясь на то, что оно сломит сопротивление, однако число министров, благоприятно относившихся к идее Петэна – Вейгана, возросло. Рейно подсчитал голоса: тринадцать министров высказались за предложение Шотана, шесть – против. «В этих условиях, – заявил Рейно президенту республики, – я подаю в отставку». Он согласился только проконсультироваться с Англией. При этом Рейно должен был заявить, что эта консультация проводится не от его собственного имени, а от имени большинства совета министров. Рейно потребовал от маршала Петэна признания в том, что выдача французского флота явилась бы актом, противоречащим чести нации. После заседания совета министров он вызвал для информации посла Великобритании и генерала Спиерса.

Этим и закончился драматический день – суббота, 15 июня.

ПЕРВОЕ ЗАСЕДАНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ 16 ИЮНЯ

В ночь с 15-го на 16-е я отправился повидать Манделя. Он по-прежнему был тверд и хранил спокойствие. Но вот настало воскресенье, 16 июня. В 9 часов Жанненэ и я поехали к президенту республики, чтобы подтвердить ему наше мнение.

Затем Жанненэ и я посетили Поля Рейно по его приглашению. Он сообщил нам, что в 11 часов должен собраться совет министров и решить вопрос о переезде властей. В соответствии с законом Рейно вновь просил нас высказать свое мнение по этому поводу. Оно совершенно определенное: мы требуем переезда. По желанию премьер-министра мы подтвердили свое мнение в присутствии министров. От имени председателей обеих палат – сената и палаты депутатов Жанненэ заявил министрам, что ввиду приближения неприятеля для сохранения национального суверенитета необходим отъезд правительства, а также продолжение сопротивления. Перед уходом я сказал Рейно: «Я предпочитаю, чтобы меня расстреляли боши, нежели презирали французы».

Встретился с послом Великобритании – он был очень расстроен. «Только конгресс может принять решение», – гласил ответ Вашингтона.

В такой обстановке открылось первое заседание совета министров 16 июня. Рассказываю о нем со слов Поля Рейно. До начала прений маршал Петэн зачитал письмо об отставке. Он мотивировал ее затяжкой с перемирием. После этого Петэн хотел уйти из зала заседаний. Президент республики удержал его, однако маршал не сел, а остался стоять, готовый удалиться. Рейно заявил, что ему надо подумать над ответом. Заседание было отложено до 17 часов.

 

Обмен мнениями между Францией и Англией

После этого заседания у президента республики в присутствии Манделя и министра Поля Телье произошло, как уверяют, столкновение между Полем Рейно и Рейганом. Последний вновь потребовал немедленного заключения перемирия и отказа от голландского решения. Разница во взглядах между ними понятна. Вейган хотел капитуляции самого правительства, государства и республики. Во второй половине дня английский посол и генерал Спиерс доставили председателю совета министров первую телеграмму (из Лондона, в 13.30). В ней говорилось, что соглашение, запрещающее любые сепаратные переговоры, накладывает обязательства не на то или иное правительство, а на Францию в целом, честь которой тем самым становится под удар. Британское правительство соглашалось с тем, чтобы Франция обратилась с просьбой об условиях перемирия в случае, если французский флот будет отведен в английские порты, поскольку Великобритания полна решимости продолжать войну.

Приблизительно в те же часы 16-го генерал де Голль дважды звонил Рейно и сообщил ему, что Англия предлагает проект объединения обеих стран в виде создания «нерушимой франко-британской нации». Предлагается объединить ресурсы обеих стран (с последующим их восстановлением), поскольку война будет вестись отныне под руководством единого кабинета. Рейно в принципе согласился с этим предложением, к которому я охотно присоединился. В нем можно было узнать смелый и оригинальный ум Уинстона Черчилля.

ВТОРОЕ ЗАСЕДАНИЕ СОВЕТА МИНИСТРОВ 16 ИЮНЯ

Второе в этот зловещий день заседание совета министров началось в 16 и закончилось в 20 часов. Рейно зачитал ответ президента Рузвельта. «Пока французский народ продолжает отстаивать свободу, – говорилось в ответе, – а следовательно, свободу демократических институтов во всем мире, до тех пор он может быть уверен, что Соединенные Штаты будут посылать ему самые разнообразные военные материалы и продовольствие во все растущих количествах. Я знаю, Вы поймете, что эти заявления не влекут за собой никакого обязательства военного характера. Подобное обязательство может принять только Конгресс». Итак, Англия отказалась дать согласие на франко-германское перемирие, предложив франко-британский союз, против которого выступил Шотан. Рейно по-прежнему стоял на позициях, враждебных перемирию. Шотан повторил мысль, сформулированную им накануне, но встретил сопротивление Манделя. Президент Лебрен отдавал себе отчет в том, что большинство совета министров поддерживает идею перемирия. Рейно заявил, что он более не в состоянии возглавлять совет министров и что его кабинет подает в отставку. Тем временем Вейган, под давлением генерала Жоржа, потребовал безотлагательного заключения перемирия. Враг уже достиг северных подступов к Дижону и вышел к берегам Соны. Под угрозой находился Лион.

БЕСЕДА У ПРЕЗИДЕНТА РЕСПУБЛИКИ

В то же воскресенье, 16-го, вечером, в 21 час, мы – Жанненэ, Рейно и я – собрались у президента республики. Рейно доложил нам обстановку. Касаясь внешнеполитической ситуации, он сказал, что Англия, обратившись к нам с предложением о слиянии, отказалась дать согласие на перемирие.

Внутриполитические отношения по-прежнему были обострены: Петэн, который все еще пользовался большим авторитетом, и Вейган не хотят продолжать борьбу. Лебрен потребовал от Рейно претворения в жизнь предложения Шотана, с которым согласилось большинство совета министров. Рейно заявил, что он не согласен дезавуировать самого себя. Лебрен попросил назвать кого-нибудь, кто бы заменил Рейно.

– Рейно, – ответили мы.

Однако Рейно упорно отказывался обратиться к Германии.

– Тогда кто же? – спросил президент.

– Это ваше дело. И оно не составит для вас трудностей, – сказал Рейно. – Маршал Петэн заявил мне сегодня утром, что состав его правительства у него в кармане.

На этом мы удалились.

В зале ожидания собрались многочисленные политические деятели. Видимо, это были ожидавшие представления министры. Среди них я заметил адмирала Дарлана, одетого в повседневную форму. Вспомнив о беседе, состоявшейся с ним накануне, я направился к нему с протянутой рукой:

– Итак, адмирал, Вы готовите отъезд правительства?

– Нет, – ответил он мне, – правительство, которое уезжает, никогда не возвращается.

Этот адмирал умел плавать.

ОБРАЗОВАНИЕ КАБИНЕТА ПЕТЭНА

В ночь с 16-го на 17-е маршал Петэн вручил президенту республики свой список членов правительства, в который, видимо, был включен Поль Фор. С нами не советовались по поводу назначения маршала, поэтому мы не могли выступать против него. Петэн обратился с призывом к Вейгану и Дарлану войти в правительство. Лаваль, которому был предложен портфель министра юстиции, будто бы потребовал должность министра иностранных дел, в чем ему было отказано. Как говорят, он удалился вместе с Маркэ.

В понедельник, 17-го, маршал обратился с прокламацией, в текст которой ему между прочим, пришлось внести поправку. В одной фразе вначале говорилось: «Нужно сложить оружие». Сказать так – означало проявить огромную поспешность, ибо никакого перемирия пока еще не было подписано. В каком же положении мы очутились бы в глазах вражеской Германии! Фраза была изменена: «Нужно попытаться сложить оружие». Какую огромную цену пришлось уплатить Франции за подлость, за стремление как можно скорее от всего отказаться!

В тот же день произошел инцидент с арестом Манделя и генерала Бюрера. Я уже упоминал о нем вскользь в начале этой главы, теперь же расскажу о нем подробнее. Я вставал из-за стола вместе со своими сотрудниками, когда появился один из работников секретариата Манделя. Он был очень взволнован.

– Только что арестовали моего начальника, – сказал он, – Мандель заканчивал свой завтрак в ресторане «Тощий каплун», когда явился жандармский офицер и предложил министру следовать за ним. Манделю не разрешили закончить еду. Ему позволили лишь уплатить по счету. Куда его увели – неизвестно.

Мой долг, совершенно очевидно, был найти своего коллегу. Я бросился на поиски, оказавшиеся, однако, тщетными. К концу дня Мандель явился в кабинет председателя палаты депутатов как обычно с совершенно невозмутимым видом и рассказал мне о случившейся с ним истории. Мандель потребовал, чтобы его отвели к маршалу, ставшему теперь главой правительства. Его ввели в кабинет.

– Зачем вы приказали арестовать меня? – спросил он Петэна.

Ответ:

– Потому что сегодня утром в правительственной почте оказалось письмо, извещавшее о вашем намерении убить нас – Вейгана и меня.

– Вы прочтете еще множество подобных писем, – возразил Мандель (я воспроизвожу его рассказ дословно, с тщательностью, которой заслуживают все, и в особенности люди, которых сегодня нет в живых).

Маршал признал, что произошла ошибка. Он заявил о своей готовности подтвердить ее письменно и тотчас же написал письмо. Однако, поскольку в письме выражались лишь сожаления, Мандель потребовал формальных извинений. Они были ему даны в письме следующего содержания:

«Управлением контрразведки был получен донос, в котором сообщалось, что по наущению г-на Манделя и генерала Бюрера будто бы создан склад оружия с целью проведения операции против Правительства. На этом основании я отдал приказ об аресте этих господ. Я пришел к убеждению в том, что этот донос ни на чем не основывался и носил характер провокационного маневра. Я приношу свои извинения по этому поводу и горячо желаю, чтобы эта печальная история не имела бы никаких иных последствий».

Решительно, душа несгибаемого Клемансо возрождалась в теле его бывшего помощника.

 

Лионская драма

Для меня национальная трагедия усложнялась трагедией местной. В тот же понедельник, 17-го, когда правительство Петэна приступило к выполнению своих обязанностей, немцы подошли к Вильфраншу на Соне, то есть они находились у ворот Лиона. Макон уже не отвечал на телефонные вызовы. Об этом мне сообщил мой префект Эмиль Боллаэрт, служивший у меня помощником, когда я был премьер-министром.

В ночь с понедельника 17-го на вторник 18-го, в половине первого, Болаэрт вызвал меня к телефону.

– Лион собираются бомбить, а армейские власти не предусмотрели никаких эффективных мер для его обороны. Здесь, как и повсюду – в Арденнах, на подступах к Парижу, – инженеры и техники, которые вскоре заняли столь жесткую позицию по отношению к депутатам парламента, ничего не подготовили; в Лионе не оказалось ни боевой техники, ни воинских соединений. Армия окружила себя атмосферой секретности. Прикрываясь ею, она ничего не сделала. По приказу командующего альпийской армией ведется подготовка к взрыву мостов через Рону. Осуществление этого приказа стало бы настоящим бедствием для города, значительная часть которого расположена на полуострове. Необходимо во что бы то ни стало добиться того, чтобы Лион, население которого не эвакуировано, был объявлен открытым городом. Генерал Артунг, комендант Лиона, не возражает против этого предложения, ибо город не сможет сопротивляться больше часа, заявил мне Болаэрт, один из самых храбрых офицеров первой мировой войны.

В гарнизоне Лиона было около трех тысяч солдат, главным образом негров, которые, кстати говоря, позднее героически сражались на его северных подступах.

Пришлось отправиться глубокой ночью на поиски военного, министра или председателя совета министров. Я дал себе слово убрать из своего рассказа всю ненужную патетику. Грубые факты сами говорят за себя. Можно ли, однако, без волнения представить себе душевное состояние человека, которому в то время, когда вся страна находится на грани катастрофы, когда ее предают врагу, становится известным, что над его родным городом, которым он управлял вот уже тридцать пять лет, нависла беда. В военном министерстве, как и в совете министров, не было ни одного дежурного. Ни один отдел не работал, не горела ни одна лампа. Здание охраняли несколько человек – сонный лейтенант, старший сержант, два солдата и два жандарма-гвардейца. Самое живое, что было на этом кладбище – два бюста (возможно, бюсты маршалов). Впечатление такое, будто страна погибла, что ее уже нет в живых. Роберт Эскарпит, старший сержант, которого я встретил, оказался воспитанником высшего педагогического училища. Позднее в газете «Аксьон» от 6 июля 1945 г. он опубликовал свои воспоминания об этой ужасной ночи. Это он принес генералу Гуро известие о перемирии и видел, как генерал заплакал.

– Вам стыдно, – сказал он мне. – Мне тоже.

Один из солдат гвардии, как оказалось, знал меня. Он видел меня у себя на родине, в Ла-Бреде, когда я приезжал туда, чтобы принять участие в церемонии в честь Монтескье. Новое осложнение: воздушная тревога. Меня втолкнули в неосвещенный подвал, а мой помощник Фриоль в это время тщетно пытался узнать адрес маршала Петэна. Наконец через министра Бодуэна мы выяснили, где живет маршал. Мы понеслись туда в сопровождении маленького солдата из Ла-Бреда, который показывал нам дорогу. Наша машина упорно шла к цели, несмотря на категорические требования отрядов «пассивной обороны», провожавших нас свистками. Нас встретили гг. Амбер и Фонро. Разбудили маршала. Он принял меня в постели и дал согласие на то, чтобы Лион был провозглашен открытым городом.

Генерал Бино позвонил дежурному офицеру генерала Вейгана, а затем в моем присутствии префекту Болаэрту. Вернулся я домой в три часа утра. Однако вопрос все еще не был решен – у командующего альпийской армией, видимо, нашлись возражения. Каждые полчаса я звонил в лионскую мэрию.

Специально назначенные лица были наготове и ждали сигнала, чтобы взорвать мосты. Я запретил проведение этой операции. В 10 часов 19 июня помощник маршала по гражданским делам г-н Фонтрео явился сообщить мне, что под утро трудности возросли. В 6.30 командующий альпийской армией все еще не отменил своего приезд об обороне Лиона, в котором не было войск. Вопрос был улажен лишь к 7 часам утра.

ПИСЬМО ПРЕЗИДЕНТУ РЕСПУБЛИКИ

Тем временем национальная драма продолжала нарастать. В 10.20 посол Соединенных Штатов зачитал мне последнее послание президента Рузвельта. Если мы сдадим флот, это будет означать конец американской дружбе и доброй воле. Сразу же Жанненэ и я обратились к президенту республики с письмом следующего содержания:

Бордо, 18 июня 1940 г,

Господин Президент Республики,

Вчера мы испытали громадное удовлетворение, услышав заявление маршала Петэна и министра Бодуэна о том, что они смогут согласиться (в чем мы совершенно уверены) лишь с предложениями, уважающими законы чести.

В эти часы, когда события развиваются столь быстро, столь стремительно, что мы рискуем отстать от них, нам хочется своевременно подтвердить Вам сказанное нами еще вчера, а именно: никакое соображение не может позволить нам принять как несовместимый с честью Франции сепаратный мир, который разорвал бы наши обязательства по отношению к Великобритании и Польше, серьезным образом скомпрометировал бы наши отношения с Соединенными Штатами, подорвал бы уважение к нам во всем мире, и в частности среди народов, связавших свою судьбу с нашей, и который, по сути дела, путем выдачи или даже уничтожения флота усилил бы средства нападения наших врагов на наших союзников.

У нас не может быть сомнения в том, что Правительство, когда оно получит ожидаемые им ответы, будет точно так же, как и мы, толковать свои собственные заявления. Соблаговолите, господин Президент Республики, принять заверения в нашем глубоком к Вам уважении и преданности.

Подписи: Эррио, Жанненэ.

Что касается Лиона, то в 14.35 мне вручили следующую телефонограмму от имени генерала Бино:

Меры, принятые в отношении Лиона, соответствуют мерам, принятым в отношении Парижа; они позволили уберечь город. Вместе с тем линия, установленная на Роне, аналогична линии, установленной для Парижа – она позволит известить о приходе немцев. Меры эти приняты генералом Вейганом, который отдал соответствующий приказ.

В прессе я прочел послание Черчилля, составленное в предупредительных по отношению к Франции выражениях.

 

Вопрос об отъезде решен (18 июня)

В 17 часов мы с Жанненэ отправились к президенту республики и решительно заявили ему, что он не должен допустить, чтобы в его лице государство попало в плен. Нас упорно преследовала одна и та же мысль. Альбер Лебрен заявил, что он согласен с нами, но что он встретил сопротивление маршала, который не хочет покинуть Францию. Он посоветовал нам повидать Петэна. Мы ответили, что лучше было бы, если бы маршал соблаговолил приехать сюда и посовещаться с нами. Петэн прибыл. Он подтвердил, что хочет остаться среди своих соотечественников и использовать в их интересах влияние, которое он умеет оказывать на немцев. Я сказал на это, что обо всем можно договориться, и предложил, чтобы он остался, а свои полномочия передал Шотану, заместителю премьер-министра, который уедет и возьмет с собой министров, каких он сочтет нужным взять. Петэн согласился. Он даже внезапно заявил, что для того, чтобы отъезжающих министров не считали беглецами, он сам прикажет им уехать. Правительство обоснуется в Северной Африке. Таким образом, мы с Жанненэ считали, что этим соглашением вопрос решен и национальный суверенитет удалось отстоять.

Боллаэрт позвонил мне из Лиона и сообщил, что пережил очень тяжелый день. Я ему зачитал текст телефонограммы Бино. В ночь со вторника на среду жена сообщила мне, что слышит орудийную стрельбу; шли бои на Бургском направлении. В среду, 19-го, в 8.30 префектура известила меня о том, что немцы проникли на территорию департамента. Они достигли Монсоля. Боллаэрт просил меня передать правительству текст его последней телеграммы: «Уллеи подвергся бомбардировке. Немцы подожгли резервуары бензинохранилища. Пламя повредило мост через Мюлатьер».

– Английские коммюнике служат для нас утешением, – сказал в заключение Боллаэрт.

В 11.10 я продиктовал по телефону обращение к жителям Лиона. Немцы в это время находились на расстоянии тридцати километров от города.

Депутаты от колониальных территорий направили мне копию протеста следующего содержания:

Бордо, 19 июня 1940 г.

Его Превосходительству Господину Альберу Лебрену Президенту Французской Республики

Господин Президент,

Наша Франция ранена, но она не может отказаться от продолжения борьбы.

Цветные люди, представители колоний в национальном парламенте, мы заклинаем вас спасти нашу великую и дорогую Родину, сохраняя честь, достоинство и уважение к данному слову. Опираясь на обширную территорию, сосредоточив все средства обороны в Северной и Черной Африке, империя сможет вести борьбу до последнего дыхания. Своим героизмом и своей верностью она сохранит себе союзников и друзей, получит уверенность в неизменной симпатии и доверии к ней со стороны Англии и ее доминионов, обеспечит себе самую широкую помощь и действенное участие Америки.

Да здравствует Франция!

Примите, господин Президент, заверения в нашем уважении и глубокой преданности.

Гратьен Кандас, депутат от Гваделупы Вице-председатель Палаты депутатов Морис Сатино, депутат от Гваделупы Галанду Диуф, депутат от Сенегала

13 часов. Бои идут совсем неподалеку от Лиона – в Лимона и Анзе. Отдан приказ об объявлении Лиона открытым городом – мосты остались нетронутыми. Борьба не должна вестись на ближних подступах, однако план обороны включает Калюир. Лишь позднее мне стало известно, с каким героизмом сражалась в Монлюэльском монастыре 253-я батарея под командованием лейтенантов Панго и Моргенштерна. Всего четыре расчета устаревших 75-мм орудий вели бой при поддержке 3-й роты 25-го полка сенегальских стрелков. У этих несчастных не было ни медицинского персонала,, ни перевязочных средств. Это они девять часов сдерживали своим огнем первые немецкие танки. Все защитники монастыря погибли: обоих лейтенантов и их унтер-офице-ров расстреляли. Четверо канониров были сражены пулями в голову. Немцы потребовали, чтобы были высланы парламентеры.

14.45. Визит английского посла. Он сообщил о прибытии лорда Ллойда и о вручении послания короля Георга президенту республики.

16 часов. Немцы вступили в Лион.

18 часов. Боллаэрт позвонил мне еще раз. Депутат Жюльен подтвердил мне ужасную весть – неприятель явился на почту и потребовал выдачи аванса в 25 миллионов.

В ту же среду, 19 июня, в 13.30 мы с Жанненэ вновь отправились к президенту республики. После того как нам удалось договориться об отъезде президента и председателей обеих палат, надо было проследить за отъездом своих коллег. Ходили слухи о том, что если они не откажутся от своих депутатских мандатов, им не разрешат сесть на корабль. Антипарламентские настроения усиливались. Военачальники, не желавшие нести какую-либо ответственность (даже за отказ создать механизированную армию, как того требовал де Голль, и продлить по предложению военной комиссии сената линию Мажино на запад), искали козла отпущения. Им оказался парламент, который и в самом деле повинен в том, что слишком полагался на них, никогда не отказывая им ни в одном франке. Вперед, на парламентариев! Вперед, на республику! Таков приказ. Чтобы утешить себя за то, что они не смогли выполнить свои профессиональные обязательства, военные стали захватывать посты в гражданской администрации. Они превратились в министров, префектов, судей. За ними пошла часть населения.

 

Дело с «Массилией»

Тогда же ко мне были направлены Дарлан и Шотан с тем, чтобы вместе с ними я продумал вопрос о подготовке к отъезду. Президент и оба председателя палат должны сесть на корабль в Пор-Вандре. Что касается парламентариев, то Дарлан обещал мне увезти и, если будет необходимо, привезти их обратно.

Я получил записку следующего содержания:

Бордо, 19 июня 1940 г. 19.20

Французское Адмиралтейство Адмирал флота

Главнокомандующий французскими военно-морскими силами

Господин председатель,

Вам выделен корабль «Массилия»

20 июня около полудня он пришвартуется у Шаржёра.

Посадка должна быть произведена между 14 и 16 часами. Корабль отойдет 20-го, после 16 часов. В каютах имеется 600 мест.

Прошу Вас поручить квалифицированному персоналу Сената и Палаты проконтролировать посадку.

С уважением Ф. Дарлан.

Волнующий визит посла Буллита. Он сказал, что Соединенные Штаты будут вынуждены вступить в войну.

20.50. Шотан просил передать мне, что маршал пока не получил ответа. По его мнению, принятие необходимых мер по отъезду не является столь безотлагательным. Выполнение принятых, решений отложено. Уже тогда эта странная задержка показалась мне подозрительной.

МАНЕВР СТАНОВИТСЯ ЯСНЫМ. ПОЯВЛЕНИЕ ЛАВАЛЯ

Представляется не лишним напомнить читателю, что я все еще веду рассказ о среде, 19 июня, дне, столь перегруженном событиями. Квестор палаты депутатов Эдуард Барт опубликовал содержащую интересные детали брошюру под заголовком: «Темная история с кораблем „Массилия“» (Типография Поля Дюпона в Париже, набор 204 СУМ, номер 1568). Он подтвердил, что 18 июня в 14 часов я предупредил его, так же как и квестора сената, о нашем предстоящем отъезде. Я его просил сделать необходимые приготовления. По словам Барта, в школе имени Анатоля Франса, в Бордо, где разместилась палата, большинство депутатов одобрило эту меру. Барт подтвердил сведения, которые я ему передал: вопрос об отъезде был решен на совещании Лебрен – Жанненэ – Эррио – Петэн. Я ему сказал также, что Петэн сообщил о переносе отъезда. Незабвенный Кампинчи, один из лидеров республиканской партии, уже тогда восставал против этой опасной, по его мнению, затяжки. Я же полагался на торжественное обязательство, официально взятое на себя маршалом Петэном в присутствии президента республики.

Первый свет на это дело пролил инцидент, о котором мне поведал Жанненэ. Это произошло в ту же среду, 19 июня.

Около 18 часов Жанненэ отправился в кинотеатр на улице Жюдаик, переданный в распоряжение сената. Здесь он встретил Лаваля и десятка два его коллег. Говорили, что уже несколько дней он и Маркэ ведут кампанию в пользу заключения перемирия и против отъезда. Говорили даже, что Лаваль будто бы провел несколько совещаний в Атэни. Жанненэ подошел к Лавалю, который изложил ему свою точку зрения и стал ее аргументировать. Произошло столкновение двух мнений. Лаваль потребовал проведения голосования. Подавляющее большинство присутствующих сенаторов поддержали своего председателя. Лаваль потерпел поражение. Но это была его первая попытка, начало его стратегии.

В ночь со среды 19-го на четверг 20-е я встретился с лордом Ллойдом и с послом Англии. Я постарался как можно точнее ввести их в курс происходящих событий, рассказал им о роли, которую играем Жанненэ и я, содержание нашего письма от 18 июня президенту республики. В это время на город налетели немецкие бомбардировщики. Вместе с Жанненэ, Дельбосом, г-ном и г-жой Моннэ, Манделем, Блюмом, Кампинчи мы ждали конца налета в коридоре дома № 41 на авеню Ксавье-Арнозан. До нас доносились взрывы падающих бомб: в городе оказалось десять убитых и семнадцать раненых. Рухнуло здание по соседству с домом, где живет Жанненэ. Это было прелюдией к перемирию.

В четверг, 20-го, телеграф принес известие о том, что Боллаэрт занят делами Лиона и что население ведет себя спокойно. В 11.15 министр внутренних дел Помарэ сообщил мне, что правительство перебирается в Перпиньян. Председатели палат поедут на автомашинах. Что касается депутатов, то Помарэ сказал, что сможет дать указания на их счет через час или два – ему надо переговорить с Фроссаром. То же самое он сообщил Жанненэ, которому канцелярия президента республики подтвердила, что Альбер Лебрен с минуты на минуту уезжает: его отъезд назначен на 14.30. Жанненэ уехал в сторону Перпиньяна. Я же продолжал приготовления к отъезду, распорядился, чтобы мой крупный багаж был доставлен на борт «Массилии». Один за другим приходили депутаты за указаниями, в том числе Блюм, Мандель, Марэн, Теллье, Кампинчи. Таким образом, в этот день, в четверг 20-го, утром, решение об официальном отъезде все еще оставалось в силе. Квестор Барт рассказал о том, как я с ним расстался, полагая уехать одновременно с президентом республики.

– Я уезжаю, – сказал я ему, – из чувства долга к родине. Мы можем ее спасти только продолжая борьбу.

Тем временем Лаваль продолжал свою подрывную работу. Мы были свидетелями его первого и неудачного маневра. Вскоре нам пришлось узнать о новых махинациях, вдохновителем, если не руководителем, которых он был. Днем 20 июня в школе имени Анатоля Франса собралось около пятидесяти депутатов. Председательствовал на заседании Барт, который передал нам рассказ, услышанный им из уст депутата Габриэля Делатра. Считаю необходимым познакомить читателей с его содержанием.

Слово взял Марка, мэр города Бордо. «Нужно прекратить мясорубку! – воскликнул он. – Этой ночью город подвергся бомбардировке. Довольно! Довольно! Нужны переговоры. Какое-либо сопротивление невозможно; я видел Вейгана, больше ничего сделать нельзя».

На это Ле Трокэ, которого поддержало несколько человек, возразил: «Но Англия остается нашей союзницей! Она продолжает воевать, а мы взяли на себя обязательство не заключать сепаратного мира». «Англия! – вмешался Мистлер. – Но ведь она через два месяца будет поставлена на колени». Монтиньи поддержал это безапелляционное заявление. «Как Вы можете утверждать это? – спросил Ле Трокэ. Разве у нас нет огромной империи, нет флота?» «С флотом войну не выиграешь», – счел нужным вставить Пистри, бывший министр военно-морского флота. «Я и еще несколько моих коллег выступаем за сопротивление в Северной Африке», – продолжал настаивать Трокэ. Тогда Бержери, который два дня спустя обрушился на нас и назвал нас беглецами, и предателями, заявил: «Долг парламентария уехать, если уезжает правительство». Противоположного мнения был Монтиньи: «Если правительство уедет, то я, напротив, останусь». Присутствовавший на этом обсуждении де Монзи хранил молчание. В это время вмешался доктор Брикэ, депутат от департамента Эр, пришедший на заседание в военной форме. Он был очень взволнован и потребовал сейчас же слова, чтобы рассказать нам о том, что мы, увы! очень хорошо знали: о страданиях, бедствиях, испытываемых беженцами на дорогах. «Мы не можем больше бороться», – сказал он в наступившей тишине.

Луи Марэн, который только что вошел в зал, был возмущен: «Говорят о перемирии. Но перемирие не подписывают под угрозой вражеских штыков». В 11 часов заседание было прервано.

Тогда же, в четверг, 20-го, в 13.15 Шотан подтвердил мне, что я должен отправиться в Перпиньян. «Члены парламента должны уехать на „Массилии“, – заявил мне по телефону Дарлан. Правительственная канцелярия передала мне следующую записку Дарлана:

Вчера, 19 июня, Правительство, с согласия председателей палат, приняло решение об отъезде членов парламента на «Массилии» сегодня, 20 июня.

Ввиду того, что в Пойаке река заминирована, «Массилия» не смогла прибыть в Бордо, как это было предусмотрено, и осталась в Вердоне.

Следовательно, парламентариям необходимо направиться в Вердон на машинах, которые им должно предоставить Правительство.

Сегодня утром я поставил об этом в известность Помарэ, председателя Шотана и передал это по телефону председателю Эррио.

Морской флот ничего другого сделать не может.

Ф. Дарлан.

Леон Блюм был плохо информирован ведомством Помарэ, который поступил очень честно, признав ошибку. Блюм отправился на машине. Министерство внутренних дел взяло на себя обязанность предупредить его и вернуть в Бордо. По-прежнему оставалась в силе договоренность о том, что я поеду вместе с президентом республики. Квестор Перфетти и ряд наших чиновников должны сесть на «Массилию» и присоединиться ко мне в Алжире. Директор «Сюртэ женераль» Дитковский поехал в Перпиньян, чтобы подготовить размещение официальных лиц и учреждений. По словам Барта, он реквизировал «Гранд-отель», где жили герцог и герцогиня Виндзорские. Депутаты, принявшие решение уехать в Алжир, в 17 часов сели в машину, которая должна была доставить их на корабль.

После полудня позвонил Помарэ и сказал, что отъезд президента и председателей палат вновь задерживается. Я отправился навестить посла Англии в. гостинице «Монтр». Вернувшись (в 20 часов) я узнал, что нам нужно находиться в ожидании еще одну ночь: с четверга на пятницу. Бордо объявлен открытым городом.

Рейно передал мне содержание телеграммы от 18 июня, полученной им 20-го в качестве личного послания президента Рузвельта. В ней говорилось, что американский народ не забудет блистательного, мужественного и действенного сопротивления, которым от имени правительства руководил Рейно. Он высказывал убеждение в том, что идеалы, отстаиваемые Францией на протяжении жизни стольких поколений (идеалы свободы человека, демократии и цивилизации), в конечном счете восторжествуют, и Франция сумеет отвоевать свою независимость.

 

Бордоская коммуна

Выступления против отъезда нарастали еще и из-за деятельности «Бордоской коммуны» (так называет ее Жан Монтиньи в своей книге «Правда об одном трагическом месяце нашей истории»).

В то время как по-прежнему оставалось в силе официальное обязательство, взятое на себя маршалом Петэном в присутствии президента республики и председателей обеих палат, и Альбер Лебрен придерживался своей старой позиции, а я готовился за ним последовать, сторонники перемирия старались задержать осуществление мероприятия, становившегося все более неотложным вследствие продвижения германских войск. Эти люди хотели дождаться момента, когда французские уполномоченные смогут вступить в переговоры с неприятелем. Когда депутаты, парламента, принявшие решение продолжать сопротивление, те самые, которых пытались изобразить как эмигрантов, садились или ожидали посадки на «Массилию», между ними и экипажем произошли подозрительные инциденты. Моряки осыпали оскорблениями людей, отказавшихся признать окончательным поражение своей родины. Всюду свирепствовал обман. Алибер – помощник государственного секретаря в совете министров – играл весьма двусмысленную, а вернее чересчур ясную, роль в своих отношениях с канцелярией президента республики.

Бордоская коммуна приступила к действиям. Около тридцати депутатов собралось в городской ратуше. По словам Эдуарда Барта («Темная история с кораблем „Массилия“», стр. 16 и далее), на заседании, проходившем под председательством Маркэ, Пьер Лаваль выступил против объявленного отъезда президента республики, председателей обеих палат и правительства. Он накинулся на Поля Рейно и Даладье и предложил направить к маршалу делегацию. Вечером 20 июня, в 22 часа, Петэн принял эту делегацию. Я вкратце излагаю этот эпизод в том виде, в каком он мне стал известен от Эдуарда Барта. Предварительно лишь отмечу не лишенную интереса деталь: Лаваль накануне обедал с де Лекерика, послом Испании, а о том, какую роль в переговорах о перемирии сыграл этот посол, известно всем.

Итак, благодаря Барту мы знаем содержание этой беседы, столь важной для понимания последующего хода событий: «Рядом с маршалом в форме майора пехоты находился депутат парламента аббат Полиман. Он только что прибыл с фронта и был настроен подчеркнуто пессимистически. В кабинете маршала также были Алибер и министр финансов Бутилье. Петэн выглядел спокойным и бодрым. Лаваль высказал решительный протест против отъезда президента республики, председателей палат и правительства. Маршал прервал его и сказал, что в конце дня он распорядился задержать отъезд президента республики, так как надеялся, что на следующий день на заседании совета министров, назначенном на 8 часов, он сможет сделать сообщение, после которого надобность в отъезде отпадет. Во время своего заявления маршал подмигнул всем с лукавым видом. Подобный жест в этот тяжелый момент возмутил меня. «Лично я, – продолжал маршал, – не уеду». Он надеялся добиться образования нейтральной зоны, что позволило бы избежать трудностей в ходе переговоров о перемирии».

Эти слова и содержащиеся в них указания чрезвычайно показательны. О характере маршала Петэна много спорили и будут еще спорить. Меня лично он избавил от строгого отбора слов при его характеристике, так как однажды заявил на одном из допросов, что председатели палат побудили его уничтожить республику. Это одновременно и ложь, и глупость. Тем не менее я буду говорить о нем в умеренных выражениях, ибо в настоящее время он сидит в тюрьме. В те годы, когда Францию жестоко терзали, для многих французов Петэн был героем Вердена, одним из последних оставшихся в живых символов одержанной в прошлом победы. Люди, близко соприкасавшиеся с ним, называли его пораженцем. Однако широкой публике не были известны суровые отзывы о нем Жоффра, Фоша или того же Клемансо. Маршальская форма и звезды Петэна внушали доверие. Большинство народа не знало, что он ненавидел республику и республиканцев. На заседаниях совета министров я не один раз оказывался рядом с ним. Обычно он сидел с таинственным видом и хранил молчание. Под этим покровом скрывалось чрезвычайное высокомерие и уверенность в своем умении влиять на неприятеля. Об уме Петэна спорить нельзя. Я слышал из его уст очень тонкие замечания и полные самого глубокого смысла слова. Но ему всегда не хватало одного качества – искренности. Ему ничего не стоило нарушить данное слово, взять обязательства и отказаться от них, он умел скрывать свои тайные мысли. Я не знаю ни одного человека, столь не похожего на нашего великого и дорогого Фоша, этого солдата, одновременно воплощавшего в себе мужество и добродетель.

Итак, Лаваль в присутствии маршала накинулся на уехавших накануне членов парламента. Он назвал и мое имя, ибо ненавидел меня с давних времен, примерно с 1900 года, когда он был учителем в Лионском лицее, где я преподавал риторику. Затем Лаваль затронул проблемы внешней политики. Он заговорил о том, как следовало бы поступить с Италией, и изложил свою позицию по отношению к Германии. Ничего удивительного для нас в этом не было. Ибо не кто иной, как Лаваль в период нападения на Абиссинию провалил политику «коллективной безопасности», которая, благодаря сэру Самюэлю, была одобрена в Женеве в решающий для Лиги наций и для мира час. После Лаваля Маркэ стал уговаривать маршала разработать свою политику и, в особенности, не разрешать правительству уехать из Бордо.

Суть этого маневра прояснилась. Бержери принялся яростно критиковать Шотана и возражать против передачи ему полномочий. «У меня сложилось впечатление, – пишет Барт, – что они встали на путь резко антианглийской политики. Одна из фраз маршала натолкнула на мысль о том, что флот будет потоплен нашими же моряками. В этот момент я напомнил об обязательствах, связывающих нас с Англией. Вслед за этим стали обсуждать вопрос о том, какую информацию следует опубликовывать. Было отмечено, что сведения, обнародованные за последние двадцать четыре часа, находятся в противоречии с политикой, которую хочет проводить маршал. Передачи патриотического характера могут лишь помешать переговорам. Маршал говорил очень увлекательно. У меня сложилось впечатление, что он хочет проводить только свою личную политику и что он полон решимости навязать ее всем. Его политика будет полной противоположностью политике Поля Рейно. Он заявил, что является сторонником скорого заключения мира и при этом сослался на тяжелое, просто отчаянное положение армии. Он хотел не допустить отъезда президента республики и не давал необходимых полномочий своему заместителю. Петэн не скрывал, что он уже выиграл и в дальнейшем еще хочет выиграть время».

Итак, пелена спала. Вся история с перемирием прояснилась путем простого сравнения этой беседы и соглашения, достигнутого в присутствии президента республики, Жанненэ и моем. Маршал отказался от слова, данного перед высшими представителями государства. Трудно употребить слово «мошенничество» в отношении маршала Франции. Но тем не менее другого нет, чтобы охарактеризовать подобную позицию, подобное ренегатство.

«Маршал, – продолжает Барт, – заявил, что сменявшие друг друга в течение десяти лет правительства несут большую долю ответственности. Однако он забыл, что сам был военным министром, имел решающее влияние на армию, в свое время осудил создание механизированной армии, как этого требовал де Голль, и отказал военной комиссии сената в кредитах на укрепление северо-западных границ Франции, что явилось, по словам маршала фон Рундштедта, причиной такого успешного вторжения противника на нашу территорию».

Мне хотелось бы отметить еще одну деталь из книги Барта: во время вышеупомянутой беседы Лаваль сказал маршалу о своем намерении передать ему «личные письма, которые он получил от Муссолини». Так закончился этот зловещий день, четверг, 20 июня.

 

Пятница, 21 июня

Утром 21 июня мы по-прежнему ждали отъезда. Около 10.30 мне нанес визит посол Великобритании. Он пришел за новостями, а мне ему нечего было сказать. Во время визита посла ко мне зашел министр Помарэ и сообщил, что французские уполномоченные находятся в Амбуазе. На участке между Туром и этим городом огонь прекращен. Немецкие предложения будут известны к концу дня. Председатель сената Жанненэ скоро вернется в Бордо.

Удалось также нагнать Леона Блюма. Стало известно, что отъезд правительства задерживается и, согласно заявлениям маршала Петэна, оно вообще не уедет. Это сообщение усилило мое беспокойство. Помарэ сказал, что государственные министры и военачальники склонны согласиться с перемирием, против чего будто бы возражают главы гражданских ведомств. Пока они в большинстве. Посол Англии подтвердил, что ему обещали не выдавать немцам флот и что Англия будет продолжать борьбу. С достойным восхищения мужеством и традиционным упорством Англия по-прежнему утверждала, что она одолеет Германию, даже если немцы займут остров.

Итальянское радио сообщило, что Эррио укрылся в Швейцарии.

Президент Рузвельт включил в состав своего правительства двух министров – Стимсона и Нокса, выступающих за вмешательство Америки в войну.

Меня информировали о совещании, состоявшемся накануне. Председателя сената Жанненэ, которого перехватили, когда он выезжал в Тулон, уговорили направиться в префектуру. Здесь г-н Атжэ обратился к нему с просьбой подождать до утра завтрашнего дня, пока он получит сведения. Жанненэ возвращается в Бордо. Как и мне, ему лишь позднее стало известно об инцидентах, спровоцированных Лавалем и его сообщниками.

Тем временем маневры продолжались. В пятницу, 21-го, в 11 часов утра состоялось новое заседание в городской ратуше Бордо, где собралось около сорока сенаторов и депутатов. Приведу еще раз свидетельство Барта (та же брошюра, стр. 22).

«Марка доложил о состоявшейся ночью встрече. Бержери его дополнил. Я сообщил о сделанных мною оговорках и о моих возражениях. Марка и Бержери об этом уже говорили. Лаваль вновь стал излагать свои взгляды президенту республики: председатели палат и правительство не должны покидать Францию. Затем Марка доложил о беседе, состоявшейся у него с президентом республики, которого он просил посетить жертвы бомбардировки. «Лебрен плохо осведомлен, – сказал Марка. – Он находится под впечатлением некоторых демаршей. Я думаю, что он с удовольствием примет делегацию».

Лаваль решительно потребовал, чтобы было принято предлагаемое им решение. Начались оживленные прения. Ландри и Capo заявили, что за главой государства нужно сохранить свободу действий и возможность проявить любую инициативу. В ответ на это Лаваль произнес гневную речь. Я призвал присутствующих немного поразмыслить и попросил, чтобы они учли соображения Ландри и Capo. Тогда Лаваль потребовал голосования. Большинством в три голоса при двенадцати воздержавшихся собравшиеся высказались за его предложение. В состав делегации было решено включить восемь депутатов и четыре сенатора. Я попросил, чтобы меня не включали в этот список. Марка заявил, что я не имею права отказываться. Я вынужден был покориться, но поставил условие, что в состав делегации должны быть включены Ландри и Capo… От имени ряда своих коллег я заметил Марка, что вежливость требует, чтобы мы вначале посетили председателя палаты. Он согласился».

В течение нескольких часов до визита Барт не только выдвигал возражения и оговорки, о которых он говорит в своей брошюре, но и взял под защиту мои поступки и мою личность с дружеским участием, за которое я ему благодарен.

В 17 часов делегация явилась ко мне. Возглавлял ее Марка. В ее составе были д’Одиффрэ-Паские, Бержери, Пиетри, Жорж Бонна, Боссутро, Доманж. Я отстаивал свои взгляды. Бержери, которого Марка оборвал, заявил, что речь идет о перемене политики или даже о смене режима. План теперь совершенно ясен. Оппозиция отъезду означала не только согласие на перемирие, но и провозглашение новой политики, антипарламентской и антианглийской ориентации, нарастание которой становилось все более отчетливым в результате поддержки некоторых министров, гражданских и военных. Я сравниваю свои заметки с отчетом об этой встрече, записанным Бартом: «Председатель палаты изложил свои сомнения, он говорил о независимости, которую глава государства должен всегда хранить в отношениях с неприятелем. Он высказал резкое удивление поведением маршала Петэна, который после того, как он полностью согласился с отъездом, хочет теперь отказаться от своего решения. Начались чрезвычайно оживленные прения. Между Эррио и Жоржем Бонна разразился крупный спор. Председатель палаты держался очень твердо».

Мне нанес визит председатель сената Бельгии. Он только что вернулся из Мадрида.

Делегация направилась в отель, где остановился президент республики. Лаваль уже ожидал ее в приемной. Вновь Барт стал защищать своих коллег, находящихся на борту «Массилии», и меня. Рассказ об этой встрече приводится на странице 25 его брошюры. «Лебрен выглядел усталым, утомленным, лицо его было измождено тревогой и печалью. С большим спокойствием он выслушал пылкую и страстную филиппику Лаваля. Тема у него была все та же: президент республики и председатели палат не должны покидать Францию, необходимо добиться прекращения военных действий. По мере того как он говорил, он распалялся, тон его повышался. «Вы не можете уехать из страны, – сказал он. – Франция вам этого не простит». Он заклинал Лебрена не прислушиваться к гибельным советам и даже заявил, что это явилось бы новым предательством. Президент слушал его молча, с побледневшим лицом не двигаясь. С искренним волнением Лебрен заявил, что он выполнит свой долг и что он намерен действовать в соответствии с соглашением с маршалом Петэном. Он, Лебрен, считает, что глава государства должен оставаться свободным. «Каким образом правительство Франции может остаться суверенным и свободным в стране, оккупированной врагом? – спросил Лебрен. – Как можно защищать права нации, если глава правительства является пленником немцев?» На эти вопросы ответов не последовало. Делегаты на какой-то момент заколебались».

По словам того же Барта, Маркэ заявил, что правительство должно остаться во Франции, даже если это повлечет за собой плен. «После него снова заговорил Лаваль. Хладнокровие очень скоро изменило ему. «Если Вы уедете из Франции, – сказал он, – ноги вашей больше никогда не будет здесь». Указывая пальцем на президента, он с криком набросился на всех, кто возражал против перемирия. «Не слушайте больше советов тех, которые привели страну на край пропасти. Зачем вы пошли за этими людьми?» – «Затем, что мой конституционный долг обязывал меня к этому», – прервал его Лебрен».

После нескольких резких слов Лаваля в адрес Жанненэ, что вызвало протест Барта, беседа закончилась при общем смущении и замешательстве. Жан Монтиньи в том же духе, но в более резких выражениях рассказывает об этой драматической встрече. «Лаваль в недвусмысленных выражениях разоблачил политику «Рейно-Черчилля», утверждая, что только маршал Петэн и генерал Вейган могут решить, следует ли продолжать войну. Он дошел до того, что потребовал от Лебрена, чтобы он ушел в отставку». В целом свидетельства Барта и Монтиньи совпадают.

Делегация вернулась в ратушу, где Лаваль вновь выступил с гневными речами, в то время как Бержери повел себя более «гибко». Депутат Жиронды Одегиль настаивал на выполнении обязательств, связывающих нас с Англией. Де Мустье, вернувшийся с фронта депутат от департамента Ду, выразил протест против перемирия. Прения закончились принятием двусмысленной резолюции. Как стало известно, перед отходом «Массилии» произошел ряд инцидентов. Офицеры военно-морского флота «украли» (это слово принадлежит Барту) автомашины, принадлежавшие депутатам парламента. Корабль ушел с опозданием. Тут же началась кампания против депутатов-патриотов, вступивших на. борт «Массилии». Двое из них, Жорж Мандель и Жан Зей, видимо, из-за того, что были евреями, сделались главными жертвами ненависти пораженцев. Свой патриотизм Мандель и Зей оплатили свободой и жизнью. Среди множества ошибок и преступлений на совести предателей, выдавших нас врагу, лежит, бесспорно, и это двойное преступление.

 

Перемирие

«Условия перемирия, – пишет Монтиньи, – стали известны лишь поздно вечером 21-го. Совет министров заседал с часу ночи до четырех утра и вновь собрался в 10 часов. Он согласился с принципом перемирия при условии, если одновременно будет заключено соответствующее франко-итальянское соглашение. Маршал назначил Лаваля и Марка государственными министрами. Президент Лебрен вначале отказывался подписать декреты об их назначении. Он сделал это только после настойчивых требований Петэна».

В субботу, 22 июня, около часу дня Шотан заехал ко мне сообщить об основных условиях перемирия; он показал мне примерную линию границы зоны оккупации; флот должен быть интернирован в портах. Маневр Лаваля закончился успешно. Маршал изменил своему слову; в глубине души он должен торжествовать.

– Я очень взволнован, – заявил мне Шотан. – По данным Ногэса, президент республики рискует быть убитым в Алжире.

– Вы зашли ко мне для того, чтобы проинформировать меня? – спросил я Шотана.

– Да, – ответил он.

– Но у меня такое впечатление, что информация эта не полная и что совет министров принял ряд других решений. Возможно, что он даже разрешил своим уполномоченным подписать перемирие.

Мне нанесли визит турецкий посол и первый секретарь турецкого посольства. Посол был заметно удручен несчастьями, обрушившимися на Францию. Его спутник держался почти нагло. Мой друг Ли Ху-ин принес мне послание маршала Чан Кай-ши, обращавшего мое внимание на серьезные последствия капитуляции Франции.

Разгром свершился.

Лаваль и Маркэ введены в состав правительства, – эти сведения оказались верными. «Я сделал это для того, чтобы обеспечить себе большинство», – будто бы сказал маршал. Есть сведения, что немцы находятся совсем неподалеку от Бордо. Встревоженные неприятными выпадами против депутатов парламента, Жанненэ и я отправились в канцелярию президента республики повидать Помарэ, который вернулся после заседания совета министров. Он нас заверил, что депутаты будут своевременно переведены в район нового местопребывания правительства. Комедия продолжалась. Помарэ сообщил нам содержание телеграммы фюрера: он решил дать возможность правительству заседать без помех в Бордо.

Нам сообщили, что прошлой ночью посол Великобритании пришел проститься с президентом республики. Трагедия приобретала реальные очертания. Мы полностью разорвали отношения с нашими британскими союзниками. У Уинстона Черчилля на этот счёт не было никаких иллюзий. Он был лучше информирован о нашем положении, чем мы, французы. Уже 22 июня Черчилль выступил с протестом против, подчинения правительства Петэна немецким и итальянским диктаторам. «Правительство его величества, – заявил он, – твердо верит, что, что бы ни случилось, оно будет вести войну повсюду, где она может вестись – в воздухе, на суше и на море, и добьется ее благополучного исхода. Как только Великобритания одержит победу, она, несмотря на поступки правительства Бордо, близко примет к сердцу дело французского народа». Это был язык государственного деятеля, руководителя, которому доверили судьбы великого народа, судьбы свободы. Со стороны трусов и предателей в адрес Черчилля раздалась критика, меня же речь привела в восхищение. Я нашел в ней ту же нежность, которую Черчилль всегда питал к Франции. «Победа Великобритании, – сказал далее Черчилль, – является единственно возможной надеждой на восстановление величия Франции и свободы ее народа.

Поэтому правительство его величества обращается ко всем французам, которые находятся вне сферы давления неприятеля, с призывом помочь ему, с тем чтобы быстрее и увереннее решить стоящие перед нами задачи».

В ответ на этот призыв генерал де Голль произнес речь по английскому радио. В известном обращении он призвал всех французских военнослужащих, инженеров и рабочих сплотиться вокруг него для того, чтобы продолжать борьбу.

Каким жалким оказался ответ Петэна Черчиллю, датированный понедельником 24-го. «Наше знамя незапятнано, – заявил маршал. – Никому не удастся расколоть французов в момент, когда их страна испытывает страдания. Франция понимает, что она заслужила уважение всего света… Французы уверены, что, признав свое поражение, они проявят больше величия, нежели выдвинув против него бесплодные речи и иллюзорные проекты…» Слова, пустые слова! А Черчилль говорил языком солдата.

В тот же день, понедельник 24-го, меня навестил Поль Рейно. Он прочел текст телеграммы, посланной им Черчиллю. Я с удовольствием узнал, что он не поедет в Вашингтон в качестве посла. В Лондоне Курбэн подал в отставку.

Около 19 часов Шотан пришел сообщить мне, что перемирие подписано.

Я получил из Касабланки телеграмму от квестора Перфетти с требованием немедленного возвращения на родину депутатов парламента, уехавших по указанию правительства, и сотрудников канцелярии палаты, отбывших по моему приказу. Вполне справедливые требования. Мои коллеги явились жертвами нового и отвратительного обмана. Я предпринял демарш в отношении них перед правительством. Во вторник 25-го я все еще настаивал на возвращении «Массилии» и телеграфно информировал об этом квестора Перфетти.

Вторник, 25 июня был объявлен днем национального траура. Молебен в соборе. Посещение памятника павшим. Я сохранил в памяти облик одного офицера авиации: стоя в почетном карауле, он сжимал кулаки, когда проходил маршал. Я не забыл его гневного взгляда. Министр Помарэ сообщил нам, что для Франции начинается новая жизнь. А вот еще одно известие: маршал Петэн принес себя в дар Франции. Генерал Вейган обратился к войскам с посланием: «Если нам не повезло на поле битвы, то, по крайней мере, вы все как один откликались на призывы, в которых я взывал к вашему патриотизму, к вашей отваге и упорству (!); наши соперники (неприятеля больше нет!) воздали должное нашей воинской доблести, достойной нашей славы и наших традиций (sic!). Честь наша не затронута. Будьте горды собой».

Вернувшись после этих церемоний, после этого Те Deum’a наизнанку, собравшего нас в церкви, я получил записку от Помарэ. «Состояние перемирия, – говорилось в ней, – лишает меня в настоящее время возможности распоряжаться о каком-либо передвижении судов и самолетов». По-прежнему поддерживалась иллюзия отъезда. «Этот вопрос, – писал далее министр, – уже завтра или послезавтра будет передан в комиссию по перемирию, которая создается сегодня вечером. Рассчитывайте на меня. Я не примкну к маневрам против наших коллег, даже против тех из них, которые уехали без того, чтобы их отъезд находился в какой-либо связи с перемещением правительства».

Кампания против депутатов парламента усиливалась. Она являлась частью общего плана борьбы против республики. Чем больше я над этим задумывался, тем. больше был убежден, что подготовка и подписание перемирия соответствовали точно разработанной политической программе. Пусть гибнет Франция, лишь бы республика была уничтожена! Я и Жанненэ написали маршалу письмо с протестом против развернутой в печати кампании, объектом которой являются депутаты парламента. Опубликованы основные условия перемирия.

 

«Я ненавижу ложь»

В среду, 26 июня, маршал опять выступил с речью. Он сделал обзор положения в том виде, в каком оно ему представлялось: «15 июня противник переправился через Луару. Перед лицом подобного испытания вооруженное сопротивление должно было прекратиться. Правительство оказалось в положении, когда ему нужно было принять одно из двух решений: оставаться на месте или выйти в море. Оно обсудило этот вопрос и решило остаться во Франции, чтобы сохранить единство нашего народа и представлять его перед нашим соперником». На этот раз стало окончательно ясным официальное и публичное отречение от слова, данного Петэном самым высоким представителям государства. «Условия, под которыми мы вынуждены были поставить свою подпись, являются суровыми. Большая часть нашей территории будет временно оккупирована. На всем севере и на западе страны, от Женевского озера до Тура, затем вдоль побережья до Пиренеев, Германия разместит свои гарнизоны, Мы должны демобилизовать наши армии, передать немцам нашу боевую технику, укрепления, разоружить флот в наших портах. На Средиземном море военно-морские базы будут демилитаризованы. Но все же честь наша не затронута. Никто не сможет воспользоваться нашими самолетами и нашим флотом. У нас остаются наземные и военно-морские соединения, необходимые для поддержания порядка в метрополии и в наших колониях. Правительство остается свободным. Францией будут управлять только французы.

Я был бы недостоин оставаться вашим руководителем, если бы согласился, чтобы французская кровь и дальше лилась ради того, чтобы продлить мечты нескольких людей, плохо осведомленных об условиях борьбы. Я связывал свою судьбу и свои надежды только с французской землей». Из этого заявления нам стало известно, что три алжирских департамента, в центр которых мы хотели направиться, не являются частью французской земли! Я вспомнил портрет Базена, нарисованный моим учителем Альфредом Шюкэ: вялый, молчаливый, интриган, проныра, очень честолюбивый, скрывавший под личиной прямоты и добродушия глубочайший эгоизм, помышлявший только о себе и приносивший в жертву своим интересам интересы родины, он воображал себя героем Франции, хозяином положения и не предвидел, что нация поднимаемся против захватчиков. (Всеобщая история Лависса и Рамбо, том XI, стр. 796 и 797). И позабыв о своем собственном ренегатстве, маршал (я привел его слова по тексту, опубликованному его сторонником Монтиньи) воскликнул: «Я ненавижу ложь, причинившую вам столько горя!».

С колониями возникли некоторые трудности. Они проявились в отзыве губернатора Индокитая.

Вечером, около 20 часов, я вновь повидал Помарэ, который опять заговорил со мной об отъезде правительства и рассказал о трудностях, вызванных делом «Массилии». Я написал маршалу письмо следующего содержания:

Бордо, 26 июня 1940 г.

Господин Маршал,

Я считаю своим долгом почтительно привлечь Ваше внимание к случаю с депутатами Парламента, отбывшими на борту «Массилии». Я должен засвидетельствовать, что они уехали в момент, когда Правительство заявило мне, что переезжает в Перпиньян и разъяснило, что депутаты Парламента могут отправиться на условиях, изложенных в записке, переданной мне Адмиралтейством накануне. Хочу добавить, что каждому из них было предложено запастись посадочными талонами, выданными адмиралом Дюлинилем.

Будет достаточно, я в этом уверен, сообщить Вам эти факты, о которых, возможно, Вы не осведомлены, и воззвать к Вашему высокому чувству справедливости для того, чтобы эти депутаты Парламента были возвращены во Францию решениями, которых я жду с глубоким доверием.

Прошу Вас принять, господин Маршал, уверения в моем совершеннейшем к Вам уважении.

Э. Эррио.

Кругом царили обман и мошенничество. Нас окружала ложь. Алибер лгал, что явилось, видимо, основанием для назначения его на пост министра юстиции. Адмирал Дарлан лгал. Маршал источал ложь с утра и до вечера. «Я долго колебался, – пишет Эдуард Барт (та же брошюра, стр. 33), прежде чем поверил в то, что победитель под Верденом двуличный человек». Я готов расписаться под этими словами.

Французские власти уехали из Бордо 29 июня под охраной немецких войск. Они направились в Овернь, а затем в Виши. Комедия закончилась. Франция казалась погибшей.

И тем не менее вера в справедливость победила! Черчилль и де Голль восторжествовали! Восторжествовали и мы, горстка сопротивленцев, которых служебные обязанности и долг удерживали на месте и в результате очутившихся между врагами-немцами и предателями-французамн.