Копия

Следственная комиссия

Отдел архивных документов Досье: иностр. дел Канцелярия государственного секретаря Франция. Том 9 с 1.7.42 г. до 30.9.42 г. Оглашению не подлежит

Копия

Телеграмма

Париж, 20 сентября 1942 г., 14 час. Получена 20 сентября 1942 г.

14 час. 26 мин.

№ 4343 от 30.9.

Срочно

В сообщении Лаваля генеральному консулу фон Крюгу говорится, что Лаваль поручил префекту Лиона вручить сегодня утром письмо бывшему председателю Палаты депутатов Эррио, в котором последнему предлагается дать письменную декларацию о том, что он не уедет из Франции. Если Эррио не сделает этого, Лаваль прикажет его арестовать. Лаваль заявил, что он, конечно, не рассматривает Эррио как врага, который мож:ет быть ему опасен в вопросах внутренней политики, но что он хочет не допустить того, чтобы человек с такой известностью перешел на сторону де Голля.

Абетц.

Перевод проверен, подпись неразборчива Печать: Верховный суд Ознакомился судья, генеральный секретарь Верховного суда Подпись: Рэссак, генеральный секретарь.

Этот документ помог мне лучше разобраться в некоторых инцидентах, предшествовавших моему аресту или сопровождавших его.

В среду, 23 сентября, после завтрака, когда я собирался приняться за работу, ко мне зашел один из моих бывших коллег по муниципальному совету Лиона. Это был визит, навеянный исключительно чувством привязанности. Я беседовал со своим товарищем, когда подъехала машина, в которой сидели трое других моих лионских друзей. Они были в смятении.

– Нас предупредили, – сказал, обращаясь ко мне, один из них, – что сегодня ночью в Виши совет министров принял решение о том, чтобы вас убить (sic!). Мы хотим любой ценой увезти вас, спрятать и переправить в Англию.

Во время этой беседы к нам присоединился еще один человек, пришедший из окрестностей города. Он сообщил мне те же сведения.

Я нашел, что они преувеличивают. Но во время обсуждения полученных известий появилась горничная и сказала, что в полсотне метров от дома, на дороге, она видела какого-то подозрительного типа. Мы отправились удостовериться в этом и увидели молодого человека в очках, лет 25, хорошо и даже элегантно одетого – в берете, темно-синем пиджаке и белых брюках. Он лежал на обочине дороги, прикрыв лицо книгой «Бастион Империи». Когда мы прошли мимо, он даже не шелохнулся.

Сначала я подумал, что это полицейский из Изэра. За два дня до этого в Гренобле один из моих друзей сказал, что его очень тревожит моя изоляция. И я решил, что он принял меры и прислал человека охранять меня. Я позвонил, но оказалось, что он тут не при чем. Значит, надо было искать какое-то другое объяснение. Мои друзья вновь принялись уговаривать меня уехать. Я отказался, но согласился с их предложением прислать двух добровольцев для моей охраны.

В среду вечером, после обеда, к дверям моего дома подъехала машина. Приехал полицейский чиновник из Изэра – его прислали провести расследование. Ночь он провел у нас, а в четверг отправился в Изэр, чтобы навести справки. Полицейскому удалось отыскать подозрительного субъекта. Во второй половине дня он вернулся и рассказал о том, что ему удалось узнать. Человек этот оказался туристом. Зовут его Биго Люсьен-Жорж. Родился 16 января 1918 г. в Париже, в 14-м округе. Проживает он там же на улице Ла Бурдонэ, 6, остановился же он в Клермон-Ферране на улице Жод, 22. Работает продавцом в магазине «Ту Мод» на рю дю Пор, 22 или 24.

Удостоверение личности за № 425 выдано ему 4 апреля 1941 г. В четверг вечером прибыли мои добровольные телохранители, и полицейский инспектор уехал. Перед отъездом он сказал моим друзьям, что этот тип все-таки не внушает ему доверия.

В пятницу, 25-го, его видели опять – он бродил вокруг нашего дома, несмотря на то что полицейский посоветовал ему этого не делать. Во второй половине дня нам стало точно известно из источников, назвать которые в интересах третьих лиц я не могу, что турист этот прислан министерством внутренних дел и что он собирается вернуться в Виши. В субботу утром, 26-го, один из моих добровольных телохранителей отправился в Изэр, чтобы лично убедиться в том, что этот турист сел в машину и уехал. Он помог ему погрузить чемодан и дал понять, что мы знаем, откуда он прибыл и куда возвращается. Изэрский полицейский инспектор позднее вынужден был признать, что его обвели вокруг пальца.

Утром в среду, 30 сентября, мне сообщили, что полицейский пост у ворот моего дома (№ 1 по Эрбувильскому бульвару) усилен, причем полицейские, которые обычно несли дежурство, не знают вновь прибывших. На набережной стояли две легковые машины, которые также вызывали подозрение. Около девяти часов префект Анджели позвонил и попросил меня принять его. Вскоре он приехал. Кстати, Анджели на одной из церемоний по случаю получения наград призывал французов следовать за маршалом так же, как когда-то евреи шли за светящимся столбом в пустыне.

Он сразу же приступил к делу.

– Я прибыл по приказу правительства попросить вас дать мне обязательство в том, что вы не уедете из Франции.

И тут же он разъяснил, что речь идет о письменном обязательстве.

– На гербовой бумаге? – спросил я. – В присутствии свидетелей или нотариуса? Дать вам документ, который г-н Лаваль зачитает перед представителями прессы?! – Вы меня оскорбляете! Моего слова было бы достаточно. Но я его вам не даю, и не потому что я намеревался уехать. Меня сдерживало опасение показаться человеком, покидающим своих друзей. Мои последние выступления внушили им веру и, насколько мне известно, придали им мужества. Впрочем, ваше правительство не очень хорошо осведомлено. Оно могло бы знать, что в конце августа я подвергся резким нападкам на страницах одной деголлевской газеты, выходящей в Лондоне. Что же касается моих отношений с президентом Рузвельтом, то это мое личное дело. Я не возьму на себя обязательства, о котором вы просите. И дело не в том, уеду я или нет. Вопрос заключается в ином: может ли бывший председатель совета министров, бывший председатель палаты депутатов дать обязательство под угрозой. Я хорошо понимаю, что у вашего правительства есть тайное намерение арестовать меня. Только по одной этой причине я отказываюсь.

Префект Анджели не скрыл от меня, что накануне, во вторник, 29 сентября, он был в Виши и что инструкции ему были даны не лично г-ном Лавалем, а людьми из его окружения. В ответ я заявил ему, что намерения правительства не внушают мне никакого доверия. Я рассказал об инциденте, имевшем место на прошлой неделе. Его это очень удивило, и он принялся уверять меня, что этот турист вовсе не из Виши. Я слишком был уверен в обратном и не дал разубедить себя.

14 сентября 1942 г. вишийское радио в передаче, посвященной истории ордена Почетного легиона, обрушилось на меня с грубыми оскорблениями и угрозами. За несколько месяцев до этих событий ко мне прислали, будто бы для охраны, инспектора Арно. Он, разумеется, был философом: просил меня, не могу ли я дать ему произведения Бергсона. Но этот бергсонианец был одновременно и доносчиком. Когда он уехал, в комнате, которую я по своей наивности предоставил в его распоряжение, был найден черновик доноса.

– Это верно, – сказал мне префект Анджели, – он прислал нам два или три донесения. Но мы его об этом не просили, и поэтому он был отозван… Что касается вашего туриста, то мы обещаем провести расследование и сообщить вам о результатах.

Я отказался от этой чести.

– Я слишком хорошо знаю, как вы проведете это расследование, – сказал я ему. – Вы мне попытаетесь доказать, что турист этот вернулся из района Верхнего Нигера и приехал в долину Амби глотнуть свежего воздуха.

В тот же день около 17 часов меня посетил областной префект, который сообщил, что правительство решило переселить меня в Бротель и содержать там под домашним арестом. Префект предложил мне отправиться в тот же вечер, чтобы избежать, как он выразился, демонстраций. Я запротестовал и сказал, что намерен позвонить жене и предупредить ее. Она не растерялась и просила меня узнать, может ли она пока еще приехать в Лион? Ей нужно пойти к своему зубному врачу и к парикмахеру. Я согласился уехать через день, в восемь часов утра. Г-н Анджели сказал, что я поеду в его собственной машине. Я отказался.

– Я предпочитаю, – заявил я ему, – поехать в машине для проституток или в «черном вороне». Я не сяду в вашу машину. Если вы ее мне пришлете, я устрою скандал. Вы проводите полицейскую операцию. Так проводите же ее полностью, с присущей этим операциям грубостью.

Я потребовал также, чтобы полицейские ко мне не обращались и чтобы они не входили на территорию Бротельского владения, которое к тому же принадлежит не мне, а моей жене.

– Надеюсь, – сказал я далее, – что у правительства хватит мужества опубликовать сообщение о принятых им в отношении меня мерах. Если вы этого не сделаете, я сделаю это сам.

Вы совершаете ошибку. Не прими вы этого решения, я бы никуда не поехал. Меня удерживали соображения морального порядка. Я опасался, как бы французское общественное мнение, столь благоприятно оценившее письмо председателей обеих палат, не заподозрило меня в желании убежать от опасностей. Теперь же у меня подобных опасений нет.

Я сказал Анджели о моем и Жанненэ письме великому раввину Франции, в котором мы выразили протест против ужасного обращения с евреями. Я его упрекал в насилии над недавно арестованными молодыми людьми.

– Почему не восстанавливают пытки, как при королевском режиме? – задал я ему вопрос.

В четверг в 8 часов утра я был арестован ставленником Лаваля комиссаром Бюфе, прибывшим для этой цели из Виши. Вначале он вручил мне документ, текст которого приводится ниже. Из документа явствовало, что решение принято префектом и лишь «доводится до сведения» министра. Г-н Лаваль скрылся за спиной своего подчиненного.

Областная Префектура Лиона 1-е отделение 1-е бюро

Французское государство Постановление

Областной префект Лиона, кавалер ордена Почетного легиона,

На основании декрета от 18 ноября 1939 г., На основании закона от 15 октября 1941 г.

Постановляет:

Статья первая. Г-ну Эдуарду Эррио, проживающему в г. Лионе, бульвар Эрбувиль, д. № 1, надлежит проживать в замке Бротель, в общине д’Иэр-сюр Амби (Изэр).

Ст. 2. Г-н Эдуард Эррио не может ни при каких обстоятельствах покинуть без разрешения пункт, отведенный ему для проживания. Он должен выполнять любые указания, переданные ему во исполнение данного решения компетентными властями.

Ст. 3. Настоящее постановление будет направлено г-ну генеральному инспектору полицейского управления для ознакомления и исполнения. Оно будет доведено до сведения министра – государственного секретаря по внутренним делам и префекта департамента Изэр.

Лион, 30 сентября 1942 г. Областной префект подпись: Анджели.

Копия верна: неразборчиво

Комиссар потребовал от меня расписки. Прежде чем расписаться, я заметил, что в подобных случаях арестуемого надлежит подвергнуть обыску. Высокопоставленный чиновник заявил, что он освобождает меня от этой формальности.

– Вы неправы, – сказал я, – а если я украл что-либо, то как вы это узнаете?

Народу у дверей было немного – несколько верных друзей. Процессия тронулась в путь. Впереди полицейской машины, куда меня усадили вместе с верной Цезари-кой и комиссаром Бюфэ, двигалась машина, битком набитая полицейскими. Позади нас ехал еще один автомобиль. Позднее я заметил, что к нам присоединилась тюремная машина и полицейский фургон с агентами. Свыше полусотни шпиков приняло участие в операции. Это был настоящий полицейский карнавал.

В Амби процессия остановилась: нужно было узнать, куда ехать дальше. Встречный крестьянин указал путь, однако впереди идущая машина сбилась с пути. Мы поехали по дну оврага.

Уж не собираются ли меня расстрелять в такой глухомани? На всякий случай я закурил последнюю трубку. Слава богу, оказалось, что нет. Начальник конвоя в окружении своего штаба вышел из машины, чтобы «обозреть горизонт». Мне показалось, что я вижу самого Наполеона, стоящего на маленьком холмике и руководящего битвой под Аустерлицем. Горизонт молчал, несмотря на то что к нему обращался самый высший полицейский чин. Казалось, что маленькая башня бротельского замка укрылась от его взоров. Пришлось поворачивать обратно и опять держать совет, куда ехать дальше. На этот раз я решил, что наш конвой ждал подкреплений. Наконец, этот великолепный кортеж доставил меня к порогу моего дома. Мой верный пес не выказал никакого волнения по этому поводу. Я последовал его примеру.

Перечел «Прикованного Прометея» Эсхила. Мы были воспитаны в духе гуманизма, и если бы оказалось, что мы не в состоянии выдержать испытаний, то зачем тогда нам оно, такое воспитание? Сила, Власть толкают к крутому обрыву нечестивца, осмелившегося предложить людям огонь, орудие искусства. Он, этот нечестивец, с чистым сердцем соглашается идти навстречу судьбе. Новые хозяева господствуют на Олимпе. Беспредельная власть у Зевса, опирающегося на законы, им же самим сотворенные. Прометей отказывается покориться своему угнетателю, смириться с насилием, как ему советует Океан. «Настанет день, – восклицает он, – когда Зевс, который сейчас надменен и счастьем горд, – смирится… Так пускай царит,

Обращаясь к старшей Океаниде, Прометей говорит:

И старшая Океанида повела себя так же мужественно, как и Прометей:

Герой Эсхила, вероятнее всего, был божеством; но как трогает наши сердца, сердца людей, это божество, которому поклонялись афинские гончары, считая его своим покровителем!

И какое поразительное сходство с тем, что происходит теперь! В древней мифологии Прометея освобождает стрела Геракла, сразившая на Кавказе Зевсова орла. Высокие думы Эсхила, этого гордого участника Марафонского и Саламинского боев, его энергия и решимость, с которыми он отстаивает в борьбе с варварами чистоту эллинских традиций, его приверженность справедливости и праву, презрение к смиренным и трусам, его завет всегда уметь владеть собой – как все это поучительное наши дни, когда в стране царят гонения. Там, на крутой вершине, прикованный Прометей был учителем всех тех, кто страдал за попытку улучшить судьбу людей. Лучи солнца его сжигали. Но, как замечательно сказал поэт «он будет ждать, чтоб день закрыла ночь пестро одетая, и снова солнце раннюю росу сожжет».

Спокойно переносит свои ужасные страдания Прометей.

Мы всего лишь слабые существа по сравнению с этим богом, или, по крайней мере, с героем. Здесь, на своем утесе, в Дофине, я слишком далек от моря и не могу принимать у себя Океанид. Тщетно высматривал я в небе их крылатые колесницы. Вместо них взору представали стаи современных птиц – они пролетали высоко над моей башней, направляясь в дальние края. Тут были и птицы, летевшие в Италию: пусть они напомнят ей, что свободные страны все еще существуют. Меня не приходили утешать дочери Тэфии с обнаженными ногами. Но здесь, в безграничной тишине иной пустыни, на этом увитом плющом утесе, до меня отчетливо доносились голоса: они вели со мной разговор о моей родине.

Мой утес – это лишь частица Дофине, который длительное время, вплоть до XIV века, был оторванным от Франции.

Здесь умирают Альпы. Бурные реки катились по этой земле – через ледники, леса, луга, низины, болота. Во времена Цезаря ее населяли мужественные аллоброги. Этот народ сражался с Ганнибалом. Аллоброги также презирали предателей и поэтому помогли Цицерону разоблачить Катилину. Шли века, и провинция раскололась на целый ряд крошечных владений, подобно тому, который служит мне прибежищем. Здесь жили мелкие дворяне, неугомонные, всегда готовые повоевать, совершить грабеж. В отличие от районов с развитым феодализмом, никакой иерархии здесь не существовало. Франция постепенно проникла в это царство анархии, подчинила его себе, установила строгий порядок. В середине XIV века она аннексировала эту провинцию. С тех пор старший сын короля стал называться дофином.

В середине XIV века? Что это означает? Наша страна в те времена подвергалась опустошению: шла так называемая Столетняя война. Договоры, по которым мое теперешнее обиталище стало собственно французским владением, были подписаны примерно в то время, когда на страну обрушилось тяжелое бедствие: битва у Креси и сражение у Пуатье. На белом парадном коне, с жезлом в руках английский король объезжал выстроившиеся ряды солдат своего лагеря. Разразилась гроза – в небе пролетела стая ворон. Историки рассказывают, что после пятнадцати атак французские рыцари дрогнули и разбежались кто иуда. Оставшийся без армии французский король, под которым пало два коня, с лицом, -пораненным стрелой, темной ночью подъехал к воротам одного замка: «Откройте, хозяин, это несчастный король Франции». Несчастный король… Но Франция переживала куда большее несчастье: ее косила черная чума, предавала знать, оставив шпаги своим слугам и удирая с поля сражения у Пуатье. Ее до такой степени грабили разбойники и воры, что крестьянам приходилось укрываться в церквах или прятаться в лесах и оврагах.

В сердце у них жила лишь надежда на мужество бойцов Жакерии, этих предков французской Революции. Как часто случается, внешняя война породила войну гражданскую, этот горестный плод отчаяния. По дорогам наших провинций сновали наемные солдаты. Они грабили крепостных, крали лошадей и домашнюю утварь, волокли на поводу несчастных пленников с выбитыми зубами и отрубленными кистями рук. Но крестьяне-мученики отнюдь не желали смириться со своим унижением; если бы кому-нибудь вздумалось вскрыть сердца этих людей, – говорит историк, – то он не нашел бы ни единого без геральдической лилии, выгравированной на нем. И в это время в маленьком поместье в Бретани, в большой семье, появился ребенок, некрасивый, черный, дикий, бедный – символ первобытных добродетелей расы. Он почти не получил образования, с трудом обращался с тяжелым оружием. Но этот человек поклялся в верности Франции, своему королю. Он презирал людей, отказавшихся бороться за национальное дело, которых называл «отрекшимися французами». Взгляните, как он едет на своем крестьянском коне. На нем же он ехал в бой. Это был дю Гесклен.

И когда наша страна переживала еще более жестокие муки; когда она, страдалица, истекала кровью бесплодных восстаний; когда террор приостановил торговлю и обращение денег; когда договор, подписанный в Труа, казалось, положил конец существованию Франции, разрушенной, истерзанной, голодной; когда даже короля, скончавшегося от лишений, удалось захоронить лишь с разрешения чужеземцев, а его портрет, который несла жалкая похоронная процессия, был словно символом королевства, обреченного на гибель; когда только «отрекшиеся французы», по выражению дю Гесклена, избежали всеобщей нищеты; когда новый суверен Франции, прозванный в насмешку королем Бурга, был вынужден прятать свои кривые ноги и отупевшее от страха лицо в глубине дворца, – вот тогда, в один прекрасный день, в обстановке всеобщей анархии, военного разброда, в хаосе бесполезных переговоров, раздались голоса, звучавшие чисто по-французски. Под густым кустарником продолжали бить ключом родники. «Французы, – воскликнул поэт Аллэн Шартье, – объединяйтесь подобно пчелам вокруг своей матки. Французы, не предавайте страну, где вы родились». И всюду, по всей стране французская душа встрепенулась. Нашлись отчаявшиеся патриоты, которые, словно волки, обрекли себя на жизнь в лесах. Женщины зачастую проявляли больше мужества, нежели мужчины. И там, на востоке, в доме с соломенной крышей появилась Жанна Д’Арк…

Вокруг моего дома бродили какие-то зловещие типы, наводившие ужас на всю округу. Позднее некоторых из них расстреляли. Мы получали письма с угрозами, вроде вот такого:

Господин,

Направляю вам газетную статью, которая касается вас. Возможно, что вы с ней не знакомы.

Чувства, выраженные в этой статье, являются чувствами большинства французов.

Мы надеемся, что правительство прекратит ваши старческие демонстрации.

Как бы то ни было, С.О. Л. [8] департамента Роны берет на себя как можно скорей предотвратить малодушие правительства в отношении вас.

Это наш последний вам совет.

Департаментский руководитель С.О.Л.Э. Паннэбеф (подпись)

(Письмо было напечатано на машинке. Получено в понедельник, 5 октября 1942 г.).

Меня сторожил целый взвод полицейских и жандармов, жили они в деревянном бараке у входа в усадьбу. Дороги вокруг нашего дома охранялись. Несмотря на это, я получал от крестьян свидетельства их дружеского ко мне отношения. Мэр Сен-Бодилля прислал мне сердечное письмо, проникнутое самым искренним республиканским и национальным духом. Поначалу власти терпеливо относились к посещениям, а затем запретили их, причем даже членам моей семьи.

В конце ноября около 5 часов утра приехал префект Изэра. Он вручил мне нижеследующий документ. Ответственность за его исполнение правительство возложило на местные власти.

Префектура Изэра Кабинет префекта Французское государство

Постановление

Префект департамента Изэра, офицер Почетного легиона

На основании закона от 3 сентября 1940 г., на основании телеграфных инструкций областного префекта Лиона от 26 ноября 1942 г.

Постановляет

Статья первая. Г-ну Эдуарду Эррио надлежит проживать в доме Эво-ле-Бэн.

Ст. 2. Под страхом санкций, предусмотренных законами об уголовных преступлениях, он не имеет права ни при каких обстоятельствах покидать без разрешения отведенный ему для проживания пункт. Он должен выполнять любые указания, переданные ему во исполнение данного решения компетентными властями.

Ст. 3. Настоящее постановление будет направлено главе Правительства, министру – государственному секретарю по внутренним делам, областному префекту Лиона и префекту департамента Крёз.

Гренобль, 26 ноября 1942 г.

Дитковский.

Итак, в путь, в департамент Крёз. Забавная деталь! Сопровождающий меня полицейский не нарадуется выпавшему на его долю поручению: я был его руководителем в Обществе литераторов. Эво-ле-Бэн – это общественные ванны, превращенные в тюрьму. Здесь летом лечат ревматизм. Директор встретил меня, не произнеся ни слова, и отправил в комнату 21, находящуюся в глубине коридора. Тут я застал Жуо и генерала Дуайэна. В последующие дни наша колония пополнилась за счет лиц, интернированных в Вале. Они были перевезены сюда после того, как в Вале было совершено несколько побегов. Нас всех строжайшим образом содержали в одиночных камерах, где мы провели около сорока дней – даже еда подавалась нам в камеру. Когда стража разрешала нам, мы приоткрывали двери, чтобы обменяться несколькими фразами. Это мы назвали «гулять по улице Бутри».

Когда содержание в одиночных камерах было снято, мы смогли увидеть друг друга. Среди нас было несколько генералов (в том числе Ла Лоранси), французские и иностранные дипломаты (один из них голландский), политические деятели – Вьено, Шампетье де Риб, Жозеф Денэ. Вместе с нами сидели бывшие кагуляры. Публика разная. Однако среди заключенных поддерживалась атмосфера подлинного братства.

В той части парка, где в определенные часы нам были разрешены прогулки, находилась маленькая забавная вымазанная в голубой цвет музыкальная беседка. Она ничем не напоминала украшенные по случаю деревенской свадьбы подмостки, которые можно видеть на гравюрах XVIII века. Часовню в парке закрыли, и правильно сделали: здесь не место благородным мыслям. На двери часовни висело небольшое подернутое паутиной изображение Христа на кресте из черного дерева. Такие кресты часто встречаются на гробах. Здесь же он напоминал летучую мышь. Рядом рос тисс. Чтобы оживить немного обстановку, не хватало нескольких могил, горделивых елей, лавров, остролистников, рябины. Единственным украшением служили три платана, стоявшие рядом друг с другом. Один из них покачивал своими израненными сучьями, словно угрожая или упрекая кого-то. Два других стояли, вздернув свои могучие причудливые ветви ввысь, к небесным просторам. Я вспомнил платан, который занимал крошечный сад министерства народного образования. Жорес обращался к нему с очень нежными и теплыми словами.

Мы находились далеко от деревни на дне своеобразного котлована, и до нас совсем не доносились шумы, которыми так наполнена жизнь. Порой мне казалось, что я слышу пение петуха, но уверенности в этом у меня не было. В нашем лагере был, конечно, горнист, трубивший два раза в день: во время подъема и спуска флага. Но талант этого человека уступал его доброй воле. Крики детей, грохот станков, шум реки – всего этого здесь не было. Жюль Ренар говорил, что человека может окружать такая глубокая тишина, что ему покажется, что он оглох – и это действительно так. Иногда до меня доносилось прерывистое дыхание поезда. Колокола неизвестной церкви размеренно звучали над нашим печальным домом.

Нам, разумеется, не сказали, по каким причинам мы арестованы. Я обратился с просьбой пригласить (в качестве адвоката) моего старого друга Александра Варенка. Мне было в этом, отказано. В конце зимы меня перевели жить под охраной в деревню. Я видел, как сюда пришла рота немецкой пехоты. Как-то ночью к моему окну подошел немецкий офицер и повел со мной беседу. Возле дома стояли часовые. Когда я выходил во двор, меня сопровождал унтер-офицер и солдат с автоматом. Здесь французское правительство передало меня немецким властям. У них в руках я оставался до конца своего плена.