I. Первые картины драмы (1 августа – 30 ноября 1914 года)

Суббота, 1 августа 1914 года. «Началось», – сказал мне префект, которому я позвонил, чтобы узнать новости. 15 часов 45 минут. Мгновение спустя я получаю и распубликовываю приказ о мобилизации. Толпа на улицах рукоплещет; в течение всего кризиса она продолжала вести себя превосходно – никаких бурных проявлений. Весь вечер перед вывешенным официальным объявлением мирно сменяются группы людей. С наступлением ночи – то же спокойствие. Горожане прогуливаются, задерживаются у столиков кафе; молодые люди проходят, распевая «Марсельезу». Германский консул покидает город.

2 августа. Я занят реорганизацией своих служб. Я должен оставить выставку открытой по причине страхования; реликвии, в числе которых находится шляпа Наполеона, немедленно будут убраны в Библиотеке. Правительство приказало по телеграфу префекту оказывать доверие всем французам и никого не арестовывать, даже анархистов, даже антимилитаристов, даже г-на Пьера Лаваля, числящегося в списке Б. Абсолютное спокойствие. Я получаю инструкции относительно иностранцев.

Немедленно организуются столовые общественного питания. Запасов зерна в Лионе хватит на один месяц (его ежедневное потребление около трех тысяч центнеров); мяса в районе хватит на тридцать дней. Военные власти решают оставить меня в мэрии и в моем распоряжении – моего генерального секретаря. Разрешено отсрочить минимум на тридцать дней призыв солдат территориальной армии и резервистов, являющихся по своей профессии пекарями и помощниками пекарей, если только они не принадлежат к сельским формированиям.

В 16 часов 30 минут мне позвонил военный министр Мессими: «Граница Франции нарушена сегодня утром немецкими войсками в трех пунктах: возле Лонгви, в Сире, под Люневилем, и около Бельфора. Тем самым война фактически объявлена. Попытка сохранить мир, предпринятая в воззвании президента, оказалась напрасной. В течение восьми дней г-н де Шён старался усыпить нас слащавыми мирными заверениями. А в это время Германия тайно мобилизовывалась. Отныне – это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины не только в сознании долга, но и в ненависти к врагу, у которого только одна цель: уничтожить нацию, выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу». На этом заканчивалось собственно сообщение министра. В ответ на мои вопросы он добавил: «Этой ночью пять корпусов нашей армии прикрытия заняли позиции. Они будут сдерживать неприятеля до подхода главных сил. Россия нас поддерживает. В настоящий момент меня уверяют, но я не могу этого утверждать, что английский и французский флот будто бы закончили сосредоточение своих сил».

Мессими советует мне напомнить девяносто третий год. Префектам будет разослан циркуляр, обязывающий их учреждать кантональные комиссии для оказания помощи семьям. Очень спокойным голосом министр попросил меня прокомментировать эти новости при сообщении их прессе. Я информировал журналистов в присутствии губернатора и префекта.

В 21 час заседание муниципального совета. Организация столовых общественного питания. Итальянский консул только что просил меня помочь его согражданам; я согласился, попросив его напомнить своим соотечественникам об их долге братства в отношении Франции.

3 августа. 4 часа 30 минут утра. Полное спокойствие.

По площади Комедú в одиночку и маленькими группами молча и быстро проходят мобилизованные. Я обмениваюсь с ними приветствиями. До 3 часов звучали песни… Теперь – глубокая тишина. Можно подумать, что эти люди идут на работу. 5 часов утра. Военный министр звонит моему генеральному секретарю Серлену: «Ничего нового. Незначительные стычки. Нельзя сказать, когда начнутся серьезные действия. В районе Бельфора – действия немногочисленных дозорных отрядов. Вопрос об участии Англии находится все еще в стадии дипломатических переговоров». Не хватает молока, а его необходимо 8 тысяч литров в день. Прощание на вокзалах: уезжающие поручают мне своих жен и детей.

Объявлено осадное положение. Генерал Мёнье назначен военным губернатором. Комиссия по снабжению работает над установлением максимальных цен на продукты.

Префект сообщил нам новости дня. Граница нарушена в нескольких пунктах. Итальянское правительство заявило о своем нейтралитете. Г-н Готье, морской министр, подал в отставку по состоянию здоровья; его заменили г-ном Оганьером. Г-н Альбер Сарро становится министром народного просвещения. Г-н Рене Вивиани сохранил пост премьер-министра без портфеля. Г-н Думерг назначен министром иностранных дел.

К нам будут поступать дети, лишившиеся родителей; и мы должны будем разместить их в муниципальных приютах, в приюте Маньен-Фурне и в принадлежащем городу приюте для слепых и глухонемых в Виллёрбанне.

4 августа. Получены первые новости: немцы дважды добились «большого успеха»: в Меце они убили старика, а в Берлине арестовали женщину – вдовствующую русскую императрицу. В 12 часов префект официально сообщил мне, что Германия объявила Франции войну. Ни одно сообщение не сможет быть опубликовано, если оно не исходит от военных властей или префектуры. На площади Комедú проливной дождь, в городе царит абсолютное спокойствие. Из своего кабинета я слышу лишь приглушенные голоса прохожих и звонки трамваев. В ресторане, где я сообщил эти новости, это не вызвало никакого волнения. Видный чиновник из Эна, генеральный казначей, говорит мне: «Немцы не умеют себя вести. Они не читают Лаведана».

В 15 часов 5 минут генерал-губернатор Алжира сообщил, что четырехтрубный крейсер (полагают, что это. «Бреслау») выпустил около шестидесяти снарядов по Бону, убив одного человека и повредив несколько домов. Президент республики обратился с посланием к палатам.

У меня только что состоялось продолжительное свидание с генералом д'Амад; я был поражен мягкостью его взгляда и улыбки. Он получил телеграмму следующего содержания, подписанную «Петерсон», а в действительности посланную генералом Френчем: «We are slow, but we are sure; we come now».

Речь Дешанеля в которой он восхвалял убитого Жореса и утверждал, что среди французов нет больше противников, послание президента республики и декларация премьер-министра, сообщающая, что Англия мобилизовала свой флот и сухопутную армию, произвели в Лионе огромное впечатление. С энтузиазмом комментируют фразу Вивиани: «Мы без страха и упрека».

5 августа. Визит английского консула; я тронут его словами о Франции. Без двадцати двенадцать он позвонил мне: «Англия объявила войну Германии». Визит Жана де Бонфона, приехавшего из Смоленска, – он виделся с генералом Пестичем, главнокомандующим русской армии; он описал мне порядок движения его войск: веером, ромбом и углом вперед. Бельгийский консул сообщил мне, что. в его стране объявлен призыв всех возрастов, начиная с 1897 года рождения.

Я представил муниципальному совету свой план помощи.

Все операции по мобилизации проходят у нас в полном порядке и с большим спокойствием. Разведотряды германской кавалерии и пехоты во многих местах переходят нашу границу. Семнадцать эльзасцев, пытавшихся пробраться во Францию, были расстреляны в Мюлузе.

4 августа в 8 часов 30 минут Германия объявила войну Бельгии; Бельгия подверглась нападению; противник производит скорые расправы; дирижабли летают над Брюсселем, ожесточившееся население которого устраивает патриотические демонстрации.

6 августа. Торговая палата Лиона под председательством Жана Куанье приняла ряд финансовых мер для поддержания торгово-промышленной деятельности на определенном уровне и для обеспечения гражданского населения работой. Французскому банку только что разрешили довести выпуск кредитных билетов до 12 миллиардов франков. Его просят возобновить операции по учету коммерческих векселей. Наш посол в Берлине, г-н Жюль Камбон, столкнулся при возвращении во Францию с величайшими трудностями, в то время как г-н де Шён был отправлен к границе специальным поездом. Атаки немцев против Льежа все усиливаются.

Лионская комиссия по снабжению старается избежать злоупотреблений реквизиций. Она опасается установить такие цены, с которыми не согласились бы торговцы и которые отвлекли бы товары на другие рынки, так как это может повредить снабжению города продовольствием; но она хочет избегнуть всякой спекуляции. Цены, установленные ею, смогут постоянно пересматриваться. Цена на хлеб останется довоенной. Что касается мяса, то значительные размеры заготовок позволяют впредь до нового распоряжения сохранить соотношение спроса и предложения; при первых признаках искусственного вздорожания цен на мясо на него также будут установлены твердые цены и будет разрешена его продажа на открытых рынках, что явится лучшим средством борьбы против злоупотреблений. На период мобилизации максимальная цена на картофель установлена в размере 25 сантимов за кило; мы создаем запасы картофеля. Максимальная цена пиленого сахара – 90 сантимов за кило. Лионская федерация снабжения оказывает мне безоговорочную поддержку.

Между тем мобилизация в России продолжается. Льеж держится, король Альберт принял командование своими армиями.

7 августа. Принят декрет о режиме военных ассигнований. Многие итальянцы просят принять их добровольцами во французскую армию на время войны. Эльзасцы и лотарингцы наводнили мобилизационные пункты.

Муниципальный совет занят возобновлением работы на заводах, реорганизацией труда, посылкой городской рабочей силы в деревню и беженцами: к нам прибыло 2400 человек из Эпиналя.

8 августа. Войска отправляются с песнями. Под моими окнами возникла настоящая биржа новостей. Форты Льежа все еще сопротивляются. Началась высадка английских войск. Я узнаю, что Жюль Камбон прибыл в Копенгаген; на какой-то станции около датской границы с него потребовали 3600 марок. Он предложил подписать чек на один из крупных германских банков, в чем ему было отказано; тогда он собрал четыре тысячи франков золотом, устроив сбор среди своих спутников. Белград подвергся бомбардировке. Отовсюду мы получаем предложения организовать полевые лазареты, госпитали, дома для выздоравливающих, детские молочные пункты, ясли, убежища для раненых, больных, женщин и детей.

9 августа. Я послал телеграмму бургомистру Брюсселя Адольфу Максу. Он мне ответил: «Горячо благодарю вас за чувства, которые вы мне выразили. Бельгия горда тем, что она сражается рука об руку с Францией против грубой силы в защиту права. Она выполнит свой долг до конца. Искренне ваш».

Беженцев с востока разместили в приюте святой Елизаветы. Я организую прививки населению. Отправляюсь на рынок де Вез приветствовать 3-й полк африканских стрелков, прибывший из Константины. В четверг в Сет выгрузился первый эшелон алжирских войск численностью в 14 тысяч человек. Он прибыл в Сет в сопровождении эскадры адмирала Буэ де Лапейрера.

После Альткирка наши войска заняли при общем ликовании Мюлуз; огромная толпа приветствовала наших солдат. Мессими поздравил генерала Жоффра, который в свою очередь обратился к «сынам Эльзаса» с замечательным воззванием. «После сорока четырех лет скорбного ожидания французские солдаты вновь вступили в пределы вашей благородной страны. Они – первые труженики в великом деле реванша; какой восторг и какую гордость испытывают они! Чтобы завершить это дело, они жертвуют своею жизнью. Их единодушно поддерживает вся Франция. На их знаменах начертаны волшебные слова: «Право и Свобода».

Я получил от бежавшего в Женеву германского консула в Лионе Лёвенгарда письмо, в котором он предоставляет в мое распоряжение под лазареты или женские трудовые мастерские свой дом и завод; он просит устроить его жену, француженку по происхождению, на работу в организации Красного Креста, что невозможно. Свирепствует лихорадка подозрительности. Безумцы и глупцы дают о себе знать. Про мои отношения с Лёвенгардом, которые всегда носили строго официальный характер, выдумывают самые нелепые вещи. В подобные времена воображение общества ищет удовлетворения, где только может. Процветают клевета и ложные слухи.

Понедельник, 10 августа. Комиссия при префекте. Разместить в деревне оставшихся без работы лионцев оказалось трудным. Как говорит Бонневе, оставшихся крестьян достаточно, чтобы собрать урожай; они не доверяют горожанам. Максимальная цена на муку в департаменте установлена следующая: 52 франка за 125 кг. Г-н Казенёв настаивает, чтобы технический персонал заводов был мобилизован на месте в те отрасли промышленности, которые нужны для национальной обороны; комиссия поддерживает это предложение лишь в отношении солдат территориальной армии и резервистов. Я думаю предпринять работы в новом госпитале Гранж-Бланш. Мы устанавливаем порядок в ассигновании средств и снабжении Лиона продовольствием. И хотя мы погружены в свои местные заботы, мы с волнением следим за обороной Льежа, за перипетиями сражения в Эльзасе; узнали про оккупацию Германского Того. Г-н Даниель Жерар сообщил мне точные сведения об операциях в Бельгии.

11 августа. Французское правительство отозвало своего посла в Вене г-на Дюмена и вручило паспорта графу Созену. Мобилизация во Франции заканчивается. Первые сообщения благоприятны; они поддерживают в жителях Лиона мужество и оптимизм. Между тем утверждают, что германский дирижабль каждый вечер летает над Лионом; военные власти говорят об этом как о совершенно достоверном факте.

Среда, 12 августа. Доктор Ноэль Мартен, из Константины, привез нам сведения о бомбардировке Филиппвиля. По его словам, германский крейсер шел под русским флагом, отсалютовал форту и попросил лоцмана. Затем он спустил свой флаг и открыл огонь. Тридцать солдат из 3-го полка зуавов были убиты или тяжело ранены. В результате этого события некто г-н Бланк, лейтенант резерва, горный инженер, сошел с ума и на транспорте, который перевозил войска, ранил офицера, убил доктора и метрдотеля и угрожал доктору Мартену; после этого его самого убили.

Наши войска повсеместно приходят в соприкосновение с противником. Палата депутатов получила телеграмму от русской Думы.

Вместе с торговой палатой мы стараемся как можно шире возобновить промышленную деятельность. Председатель Куанье просит, чтобы банки возобновили выдачу авансов под ценные бумаги. Торговая палата произведет выпуск купюр на два миллиона франков, требуемый муниципальной приходной кассой складами. Г-н Жозеф Жилле сообщил мне, что у него 600 безработных. Вот уже десять дней как он не получал ни одного килограмма товаров и ни одного франка по своим кредитам; он надеется, что торговля с Англией немного восстановится.

13 августа. Организация медицинской службы. Вместе с генералом Сент-Клер Девилем я навестил раненых в госпитале Деженет. Лейтенант Бракман из 11-го драгунского полка ранен при атаке Альткирка выстрелом из подвала. 45-й батальон пеших стрелков, сформированный в Ремирмоне, сильно пострадал при отступлении от Мюлуза на Альткирк. Я навестил раненых солдат 23-го и 35-го полков. Унтер-офицер 5-го артиллерийского полка показал нам пулю, которую только что извлекли у него из раны. «Немцы не знают, что такое обратный скат», – говорит он генералу. Из префектура нам сообщили о бомбардировке Понт-а-Муссона, сопротивлении фортов Льежа, о насилиях немцев над населением и мэрами; но вообще до настоящего времени дело ограничивается стычками аванпостов.

Я ходатайствую перед премьер-министром, чтобы банк «Креди фонсьер» отпустил городу суммы, которые он ему должен и которые сейчас крайне необходимы.

14 августа. Смерть моего дорогого коллеги Марка Буфье. Вместе с саперами я организую земляные работы. В Дуэ сооружают мощную радиостанцию, которая позволит нам начиная с 10 сентября сноситься непосредственно с Бобруйском в России. Начиная с сегодняшнего вечера металлическая мачта сможет принимать русские телеграммы. Мы провели часть ночи, наблюдая за небом и осматривая соседние с Лионом высоты – нет ли там световых сигналов, Воображение разыгрывается даже у военных.

Суббота, 15 августа. Цена на хлеб повышена на один сантим. Отряд 4-го полка африканских стрелков проходит по площади Комедú. Теперь к этим передвижениям войск привыкли; народ рукоплещет без прежнего волнения и беспорядка. Мы узнали, что правительство решило издавать ежедневный военный бюллетень, предназначенный исключительно для войск. Премьер-министр, говоря о нем, сказал следующее: «О юноши, и вы, мои дети, светлые и темноволосые, смешавшиеся в одну великую вооруженную толпу, обратите свои взоры к Прошлому! Вы прочтете там, в нашей Истории, про освободительную роль Франции, которую всегда ненавидели варвары, ибо она воплощает в себе вечное Право. Обратите свои взоры к будущему, и вы увидите Европу, освобожденную от гнуснейшей тирании, обеспеченный мир, возрождение мирного труда в добре и любви… Вперед, сыны отчизны, вы – Право, вы – большинство; завтра вы будете победой…» Мы узнали, что значительные силы французских войск вступили в Бельгию через Шарлеруа.

Воскресенье, 16 августа. Префект сообщил мне следующий приказ: «Немедленно телеграфируйте положение с безработицей в Лионе, можно ли ее уменьшить с помощью общественных и частных работ, кажется ли Вам необходимой организация кассы для безработных». Упорядочение реквизиций. Изучение вопроса снабжения углем и горючим.

Посещение вокзала де Перраш, около 17 часов. Прибыло около 200 раненых из 35, 58, 23, 42, 44, 132 и 60-го пехотных полков, а также из 2-го и 11-го драгунских полков, состояние духа у всех превосходное. Сегодня утром провели шесть военнопленных, из которых один, лотарингец, сам сдался в плен. Мобилизация проведена в превосходных условиях. График движения поездов был составлен очень точно; его выполнение обошлось без всяких инцидентов. Через Перраш проходило до 300 поездов за день. Движение пассажирских поездов было прервано только на пять дней; отныне возобновляется регулярное сообщение. Поезда в Париж идут через Сен-Жермен-де-Фоссе (в 22 часа 08 минут и в 7 часов 15 минут). Оттуда возвращаются поездом, который отправляется в 20 часов 05 минут и прибывает в 5 часов 49 минут. Перевозки малой скоростью еще не восстановлены, но доставка молока обеспечена. Идет проливной дождь. Во время одного из просветов проходит санитарный обоз 14-го корпуса. Люди, лошади, экипажи – в цветах; солдаты поют «Марсельезу»; какой-то священник идет рядом с ними с зонтиком в руке. В 19 часов ко мне приезжает попрощаться генерал д'Амад; он уезжает этой ночью.

Цена на зерно установлена в 27 франков; на муку – 40 франков, на овес – 20 франков. Убой телят запрещен (с некоторыми исключениями), я добился угля для населения. Нам предложено сообщать прокурору республики о всех попытках скупки товаров. Трамвайная компания будет прицеплять вагоны для товаров ко всем пассажирским вагонам. Мы производим учет школьников и бывших школьников, пригодных для полевых работ.

Понедельник, 17 августа. Проблема безработицы осложняется. Объявляют набор 400 человек, а приходят просить работы 4 тысячи. Избегают, насколько возможно, реквизиции дойных коров, производителей, премированных на конкурсах, животных, записанных в племенных книгах, и слишком молодых животных.

Первая военная медаль была присвоена одному лионцу, драгуну-ефрейтору Эскофье, «смело атаковавшему врага и получившему несколько ранений». – Он из 12-го драгунского полка. Я только что прочел его прекрасное и очень простое письмо, адресованное родным, проживающим на улице Сен-Жорж, д. 108.

Правительство благоразумно запретило продажу абсента.

Вторник, 18 августа. Генеральный совет Роны работает регулярно. Телеграммы, передаваемые префектурой, поддерживают оптимизм.

Среда, 19 августа. Посещение госпиталя Деженет. Раненые 14 августа. Они все заявляют, что наша 75-мм пушка превосходна. Один из них привез с собой каску и серую шинель улана. Рентгеноскопия облегчает операции и лечение. Главнокомандующий послал вчера военному министру телеграмму, исполненную энтузиазма.

Вечером, около 22 часов, я посетил вместе с генералом Гуагу и майором инженерных войск Кампа радиопост, устроенный в усадьбе Сент-Олив в Фурвьере и возглавляемый капитаном колониальной артиллерии Гарнашем. Это только приемный пост. Я слышал, как он принимал длинную шифрованную телеграмму, передаваемую Эйфелевой башней в Санкт-Петербург, затем кодированную телеграмму из английского адмиралтейства. Пост перехватил также сообщения немецких полевых станций – из Польду (Корнуай), из Науэна, возле Берлина, и Норддейха, около Эмдена. Телеграмма из Норддейха передана клером; вчерашняя телеграмма передавала соболезнования императора Франца-Иосифа князю Бюлову по поводу потери брата, погибшего в каком-то сражении; в сегодняшней, передаваемой с перебоями (в течение нескольких минут слышны были только позывные), комментировались венские и константинопольские новости.

Военное министерство отказалось от активного проведения оборонительных работ в Лионе, считая, что он вне опасности.

Четверг, 20 августа. Г-н Жорж Леви, с улицы Мартиньер, д. № 5, покинул Баккара 16-го, в полдень. По его свидетельству, произошли серьезные бои; 17-й и 20-й батальоны стрелков, 17-й линейный полк и эскадрон 4-го полка конных стрелков приняли на себя удар в районе Бламон – Сире, где ранее укрепились немцы. Он с негодованием рассказал мне о бесчинствах немцев и подтвердил важность результатов, достигнутых нашей 75-мм пушкой. 62-й артиллерийский полк отбил карьеры Мервиль, не потеряв при этом ни одного человека и ни одной лошади. Дух войск великолепен.

Директор санитарной службы только что сообщил мне, что роль Лиона как госпитального центра значительно расширена вследствие отказа от организации альпийской армии. Он просил меня о немедленном содействии: ему нужно 50 тысяч коек при армии и 20 тысяч в департаменте Роны. Военное министерство, помимо военных госпиталей, располагает лишь больницами и учреждениями Красного Креста. Очевидно, потребуются значительные усилия; я обратился с первым призывом к населению.

Возникло затруднение: американцы отказались выполнять контракты на поставку зерна, заключенные до войны, и требовали уплаты золотом вперед. Я опасаюсь нехватки манной крупы и зерна. К тому же в принципе реквизиция должна прекратиться на 21-й день мобилизации.

Визит барона Клозеля, секретаря венского посольства, вернувшегося из Швейцарии, где он выполнял конфиденциальное поручение. По его мнению, посол Германии в Вене г-н Чиршки является одним из лиц, ответственных за начало войны. Мэр Вены во многом способствовал распространению ложных слухов о революции во Франции и убийстве президента республики. Г-н Маккио, начальник отдела в министерстве иностранных дел, жаловался г-ну Дюмену на французских летчиков, летавших над Нюрнбергом. «Они достаточно смелы для этого», – будто бы сказал де Маккио. – «Да, но они не настолько глупы», – будто бы ответил Дюмен. Г-н Бо был уполномочен заключить со Швейцарией соглашение о ежедневном снабжении через нее нашей страны.

Посещение госпиталя Деженет. В Лион прибыл сегодня первый эшелон с ранеными немецкими солдатами: 130 человек, которые поровну распределены между госпиталями Виллеманзи и Деженет. Приехали они голодные: теперь едят и спят. Их взяли в плен в Данмари; большинство из них принадлежит к 111-му пехотному, 22-му драгунскому, 3-му и 5-му кониострелковым полкам.

Толпа лионцев продолжает каждый вечер приходить под мои окна в ожидании новостей, которые мне сообщают. Она удивительно послушна, хотя собирается до двух тысяч человек; я сообщаю им новости, и они тотчас расходятся.

* * *

Пятница, 21 августа. Капитан Дюпюи, из 14-го эскадрона территориальных войск Трэна, прислал мне эльзасского аиста, пойманного ефрейтором Готье; у птицы на шее красная лента. К несчастью, начинают поступать дурные вести; в Лотарингии наши авангарды оттеснены к Сей; немецкая кавалерия заняла Брюссель; бельгийская армия отступает к Антверпену. Лион познал первый день ожидания и тревоги. На вокзал Бротто прибыло два больших эшелона с ранеными из района Мюлуза; раненые в основном из 159, 163, 97, 372 и 157-го пехотных полков. Тяжело ранен генерал Плессье. Только что ходил за новостями на радиостанцию, так как официальные сообщения от 21-го поистине чересчур кратки. Вчера радиостанция в Норддейхе сообщила о большой победе немцев, одержанной кронпринцем Баварским, они захватили несколько тысяч пленных и много орудий; это дополнение противной стороны к уже известной нам французской телеграмме об отступлении к Сей.

Суббота, 22 августа. Радиостанция в Фурвьере перехватила около двух часов утра немецкую телеграмму, сообщающую, что германские корабли потопили подводную лодку и повредили четыре английских контрминоносца. На суше будто бы добилась успеха немецкая кавалерия, захватившая под Тирлемоном пятьсот пленных, батарею и четыре знамени. Лейтенант Гонне (улица Сала, д. № 25) из 30-го батальона гренобльских стрелков убит 19 августа под Мюнстером. Снова посещение раненых. Первая группа была помещена в больнице, другая в ветеринарной школе. Все чувствуют себя хорошо, за исключением одного бедняги из предместья Лиона (Монтэ де ла Бют), который умирает от инфицированной раны в плечо. Вечером, около 23 часов, прибывает новый эшелон с ранеными, почти целиком из 159-го пехотного полка; с ними привезли четырех немецких офицеров. В Лотарингии наши войска отступают; наш левый фланг прикрывает передовые укрепления Нанси, а правый располагается на Дононском массиве. Намюр частично окружен; враг продвигается на запад.

Воскресенье, 23 августа. Драма осложняется. Угроза нищеты; я организовал муниципальные женские трудовые мастерские для борьбы с безработицей среди женщин. Радиостанция из Науэна передавала сегодня, что немецкие войска занимают рубеж Бламон – Люневиль. Насколько возможно, я умалчиваю о дурных новостях, которые неизвестны моим согражданам; в прекрасную погоду они мирно прогуливаются по улице, чувствуя себя совершенно спокойными. Посещение госпиталя Союза французских женщин, устроенного в женском педагогическом институте; 126 раненых. Известие о том, что 97-й Шамберийский пехотный полк серьезно пострадал и потерял много офицеров, подтвердилось. Все сообщения сходятся на превосходстве нашей полевой артиллерии; один из раненых говорит, что немецкие снаряды рвутся, точно разбрасывают зерна кукурузы; другой, с говорком южанина, уверяет, что «артиллерия врага рассчитана на бабочек». Телеграф в Нанси был вынужден прекратить на несколько часов свои сообщения – дурной признак. Но растет и самоотверженность. Полицейские сообщили мне о своем решении в течение всей войны уплачивать ежемесячно определенный взнос. Двести членов итальянской колонии явились ко мне, чтобы выразить свои симпатии Франции. Говорят, что сербская армия энергично преследует австрийцев, а русская армия добилась успеха под Гумбинненом. Около 11 часов я отправился на радиостанцию в Фурвьер. Из Шарлеруа никаких новостей; известно лишь, что главные англо-французские силы ведут бои против главных сил немецкой армии. Радио сообщает, что враг в течение двух дней бомбардирует Намюр; по сведениям противника, в районе Меца идут бои; нас оттеснили к Лонгви и угрожают Люневилю.

Понедельник, 24 августа. В телеграмме из Науэна (три часа утра) говорится: «Немцы движутся на Лилль фронтом от Халля до Алоста». Население ничего не знает, но инстинктивно беспокоится. Я получаю много писем относительно немецких военнопленных; одни находят наше обращение с ними слишком хорошим, другие, наоборот, возмущаются нашим плохим с ними обхождением, в действительности же мы строго придерживаемся норм войны и распоряжений министерства. Я навестит лейтенанта Россиньоля, одного из наших пожарных; его ранили под Шарлеруа; его 2-й полк зуавов должен был отбросить немцев, перешедших через Самбр, назад, в их окопы; дело оказалось кровопролитным; под убийственным пулеметным огнем полк подошел на 150 метров к вражеским окопам; тут его сменил 6-й полк алжирских стрелков. Люневиль занят, но форты Льежа все еще держатся. Французские сообщения неопределенны и запутанны. Сенатор Жерве в газете «Матэн» обвиняет одну из дивизий 15-го корпуса. Министр Мессими призывает французов к терпению; но население относится ко всему недоверчиво и тревожится.

Конечно, работа – лучшее лекарство против этой тревоги. Я приказал проводить земляные работы, заложить и построить новый госпиталь; артиллерия и саперы завербовали тысячу рабочих. Я привлекал безработных женщин в трудовые мастерские. Публика нервничает; некоторое волнение вызвала газета «Нувелист», частично опубликовавшая статью Жерве. Да и как не волноваться? Наша армия перешла в наступление и завязала генеральное сражение. Официальная телеграмма протестует против утверждений парижской газеты.

Вторник, 25 августа. Я стараюсь узнать новости. Около часа ночи капитан Гарнаш известил меня: радиостанция в Польду сообщила об отступлении французов на свою границу. Я позвонил в агентство Гавас: оно передало мне официальное коммюнике; у бедного Серлена тряслись руки, пока он его записывал. Какой удар! Но отныне надо их переносить с твердостью. Волнующая тишина города. Бьет два часа: я думаю о пробуждении, которое ждет моих сограждан. Около трех часов утра я отправился повидаться с префектом; мы информируем губернатора. Об отдыхе не могло быть и речи. Идет дождь; но движение возобновилось, пошли трамваи, послышались выкрики продавцов газет; я пробую уяснить себе, знают ли уже мои сограждане эту новость. В 8 часов 15 минут Науэнская радиостанция уточняет: кронпринц Баварский преследует французскую армию; захвачено еще 150 орудий; кронпринц продолжает продвигаться на север от Лонгви; князь Вюртембергский разбил наголову одну из наших армий около Нёшато, захватил много пушек и знамен, взял пленных; английская кавалерийская бригада, высадившаяся в Бельгии, разбита. Именно это поражение 23 и 24 августа признает в завуалированных выражениях официальная французская телеграмма от 25-го, признающая одновременно значительные потери и неудачу нашего наступления. Когда вечером под дождем, льющим как из ведра, я читаю толпе мало что значащее второе коммюнике от 25-го, она выглядит уже не нервной, как вчера, а печальной. Генерал Пурадье-Дютей сообщил мне об ужасном действии тяжелых орудий, о чем наш генеральный штаб как будто и не подозревал.

Среда, 26 августа. «Наступление остановлено», – заявляет официальная телеграмма; идет сражение в Куронне де Нанси; Мюлуз эвакуируется; русские продвигаются к Восточной Пруссии. Японский консул только что сообщил мне, что его страна объявила войну Германии. Я отправляюсь в госпиталь Шаритэ навестить раненых эльзасцев. Юный Мюзи (улица Лонг, д. № 23), каптенармус 372-го пехотного полка, был захвачен немцами и отправлен в Германию; насколько я знаю, это первый лионец, попавший в плен. Снова тревожный день – известий нет; агентство Гавас сообщает лишь малозначащие подробности. 18 часов: под моими окнами собралась большая толпа; я вынужден им сказать, что я не имею никаких сведений; видно, насколько велико ее разочарование. Я страдаю оттого, что не могу ободрить этих славных людей, которых я видел охваченных таким энтузиазмом, а сегодня таких растерянных. 22 часа: префект предлагает мне принять меры для эвакуации «лишних ртов» и организации снабжения на случай осады.

Четверг, 27 августа. Ко мне поступают первые похоронные извещения: Гийермье, сержант 44-го пехотного резервного полка; Жан Пуше, капрал 44-го полка; Пьер Гуассе, младший лейтенант 44-го полка; Виктор Франьон, рядовой 44-го полка; Жюль Муиссе, капрал 44-го полка. Все убиты под Альткирком 7 августа. Визит г-на Дюфурне, адвоката из Люневиля; он покинул Жарвиль-Нанси утром во вторник, 25-го; 23-го положение Нанси было угрожающим; бой шел в Домбале. В субботу вечером Нанси охватила паника; толпа наводнила вокзал. 20-й корпус вел себя великолепно. Дюфурне сказал мне, что в Моранже мы потерпели серьезное поражение, которого могли бы избегнуть. Из немецкой телеграммы, передававшейся прошлой ночью, узнаем о взятии Лонгви. Генерал Плессье умер от полученных ран. Официальное сообщение утверждает, что наше наступление развивается, но признает, что наш правый фланг вынужден был отступить в районе Сен-Дье и что на севере англо-французские войска «были несколько отведены назад».

Г-н Вивиани реорганизовал свой кабинет, назначив г-на Мильерана военным министром, г-на Бриана – министром юстиции, г-на Делькассе – министром иностранных дел, г-на Рибо – министром финансов, г-на Марселя Самба – министром общественных работ, г-на Думерга – министром колоний и г-на Жюля Геда – министром без портфеля. Издан декрет о назначении генерала Галлиени командующим парижской армией и военным губернатором.

Г-н Эннемон Морель, из торговой палаты, вернувшийся из Милана, узнал от сенатора Гавацци, что министру Саландра пришлось дать отпор герцогу д'Арварна, итальянскому послу в Вене. Нейтралитет Италии нам будто бы обеспечечивают слабость ее флота и длина ее береговой линии; на нее произвело впечатление движение «русского ледника».

Мадам Альбер Леви (улица Огюст Конт, д. № 41) видела, как 10 апреля занимали Бремениль под Бадонвилле. Баварцы (1, 3 и 8-й полки) удерживали деревню до пятницы, 14-го; они совершали зверства. Они пришли, говорит она, в 9 часов; а в 9 часов 15 минут один офицер приказал 4-й роте 1-го баварского полка спалить целую улицу. Мэр, г-н Тиокур, был ранен пулей в руку; его помощник был сначала арестован, затем выпущен. Домовладелец Колен, семидесяти лет, пытавшийся потушить пожар, был расстрелян. Г-на Барбье, лежачего больного, за которым ухаживала его мать, убили в постели ударом приклада; семидесятичетырехлетнюю мать расстреляли на глазах у дочери. Напротив была мельница, где, как утверждали немцы, они нашли мундир стрелка 20-го пехотного полка. Мадам Альбер Леви рассказывает, что мельник вместе с г-ном Птидеманжем были закопаны живыми; их головы, торчавшие из земли, служили мишенью. Мельницу тут же сожгли. Случаи грабежа не идут в счет; деревню освободили в пятницу, 14 августа, 92, 105 и 135-й пехотные и 16-й артиллерийский полки. В этот же день, 14-го, шли бои около Сире. В 19 часов 30 минут французы были вынуждены с боями отступить перед корпусом баварской армии. Жителей Бремениля эвакуировали. Мадам Леви видела кронпринца Баварского с сигарой во рту и револьвером в руке, проезжавшего в автомобиле; солдаты простирались перед ним ниц: сила и варварство немцев произвели на нее ужасное впечатление.

Убит юный Гольштейн.

Общественное мнение несколько успокоилось, по крайней мере внешне, возможно, потому, что официальная телеграмма сообщила 27-го о русских и сербских победах.

Я нахожу работу безработным женщинам; в женские трудовые мастерские я допускаю всех, у кого мужья сражаются под французским или союзными знаменами, за исключением тех, кто получает военное пособие. Минимальный возраст – пятнадцать лет. Я рассчитываю на 7 тысяч мест.

Пятница, 28 августа. Саперная служба завербовала дополнительно 250 землекопов. Союз лионских предпринимателей помогает мне в реорганизации работы. Немцы бомбардировали Сен-Дье, который является открытым городом.

Насколько я знаю, генерал Плессье – это первый французский генерал, убитый в эту войну. Он был помощником верховного командующего обороны и мог бы остаться в Лионе; но он захотел немедленно уехать. Мадам Плессье с замечательным спокойствием и мужеством рассказывала мне, со слов ординарца, как он был ранен. 19 августа он командовал 88-й пехотной бригадой, составленной из 159-го и 97-го полков, которая понесла жестокие потери. При выступлении из Альткирка он расспросил детей, которые уверили его, что в соседней деревне противника нет. Он послал группу разведчиков, из которых никто не вернулся; тогда, обеспокоенный, он сам поднялся для рекогносцировки на бугор. Разрывом снаряда был убит офицер для поручений капитан Ферри, еще один офицер и ранен генерал; тринадцать часов он пролежал без всякой помощи, пораженный пулей в позвоночник. В тот же день бригада атаковала деревню. Немцы укрылись в траншеях. Утверждают, что какие-то люди звонили в колокола, чтобы предупредить их.

Дух раненых далеко не тот, что был вначале.

Я слежу за прениями в палате общин. Уинстон Черчилль заявляет, что британское правительство сочло необходимым высадить в Остенде значительные контингента морской пехоты. Г-н Асквит огласил донесение генерала Френча, который отразил превосходящие силы противника; его войска сражались великолепно. Английская «Белая книга», один экземпляр которой мне прислали, содержит отчет сэра Э. Гошена от 8 августа сэру Эдуарду Грею; он уведомляет об условиях разрыва с Германией и о грубых заявлениях фон Ягова, который цинично признал, что нарушение бельгийского нейтралитета было вызвано стратегическими соображениями.

Мадемуазель Диссар сообщает мне новости из Лилля. Г-н Бувар Клод, младший лейтенант резерва 371-го полка, раненный при первой эвакуации Мюлуза, спасся, бежав с помощью одного эльзасца, унтер-офицера немецкой армии.

Сообщают об успехах русских в Восточной Пруссии и об удачных действиях британского флота.

Суббота, 29 августа. Мы получили декларацию нашего нового правительства. Похороны генерала Плессье; глубокое волнение толпы. Я узнал из достоверных источников, что немцы вышли на Сомму. Краткость и двусмысленность официального коммюнике этой ночи достойны сожаления; мне кажется, оно произведет как в Лионе, так и в Париже очень плохое впечатление. Замечания Клемансо о недостатке доверия правительства к стране мне кажутся вполне оправданными.

Капрал Нуаро Оноре-Марсель из 44-го пехотного полка в Лон-ле-Сонье (улица Сен-Пьер де Вез, д. № 14) убит в Альткирке 7 августа 1914 года. Я снова встретился с тремя беженцами из Сире; по их рассказу, 15 и 16 августа деревню защищал 105-й Риомский пехотный полк. «Немцы, – говорят они мне, – еще больше озверели, чем в 1870 году». Только подумать, что и в такое время находятся люди, способные добиваться академических значков! Один солдат территориальной армии юго-запада добивается его, чтобы «избегнуть нарядов, неотделимых от его звания солдата второго класса».

Воскресенье, 30 августа. Как сдержанна официальная телеграмма! Сражаются в Гизе, под Ла-Фер. Лион спокоен, но очень мрачен; кажется, что население не отдает себе ясного отчета в серьезности событий. Какая разница между оживлением во время мобилизации и трагическим молчанием теперь, когда война мало-помалу открывает свой ужасный лик. Несмотря на отсутствие новостей, маневр немцев представляется мне ясным: 1) выйти в долину Уазы по дороге вторжения – Льеж, Намюр, Шарлеруа, Монс, Валансьенн, Сен-Кантен, Ла-Фер, Компьен; 2) выйти в долину Эны.

Интендантство сообщило мне размеры запасов, которые лионские торговцы должны обеспечить для нужд укрепленного района: 30 тысяч центнеров муки, 50 тысяч центнеров зерна, 22 тысячи гектолитров вина, 10 тысяч центнеров соломы и т. д.

31 августа. Уже имеется по меньшей мере 6 тысяч раненых. Мне предложено организовать муниципальные госпитали, помимо уже существующих. Наши мастерские (ouvroirs) выпускают спальные мешки и соломенные тюфяки. Город будет получать 2 франка 50 сантимов на каждого больного в день.

Похоронное извещение о Сирилле, солдате второго класса 42-го пехотного полка (улица Вьен, д. № 44).

Официальное телеграфное сообщение: успешные действия наступающего немецкого фланга вынуждают нас отходить.

Заседание совета. Семь человек на трибуне для публики.

Убит Верле-Аню, командир 13-го егерского батальона.

Вторник, 1 сентября. Столовые общественного питания обошлись нам с 4 по 31 августа в 136 тысяч франков. Из предместья Парижа приехали 600 рабочих, сопровождавших часть персонала и имущества завода Шалэ-Мёдона; мне придется их разместить.

Вчера вечером общественное мнение было взбудоражено; слух, что германская армия отрезана, держался так упорно, что толпа до полуночи ждала под моими окнами его подтверждения.

Солдат Фавье из 371-го пехотного полка (улица Дижон, д. № 35) пропал без вести в бою под Мюлузом в ночь с 9 на 10 августа. Как сообщает сегодня официальная телеграмма, наши войска отступили частично к югу и частично к юго-западу; враг «временно» остановлен в районе Ретеля.

2 сентября. Один из германских кавалерийских корпусов продвинулся до рубежа Суассон – Анизи-ле-Шато.

Четверг, 3 сентября. С раннего утра мы узнаем об отъезде правительства и о его воззвании. Как это воспримет Лион? Новость всех ошеломила – таково было, как мне кажется, первое впечатление. Множество полученных мной писем говорит о том, что под внешним спокойствием скрывается сильное возбуждение умов; жалуются, что слишком много солдат остается в городе. Лион мрачен. Генерал Пурадье-Дютей, отстраненный от командования, возвращается из Парижа чрезвычайно огорченный тем, что генерал По оказался там тоже без должности.

19 августа в Гюнсбахе были убиты стрелок Кутюрье (улица Дуаенне, д. № 46) и стрелок Бенуа Гонтар (улица Нейре, д. № 13). Солдат Луи Перрен из 333-го пехотного полка (улица Дезире, д. № 19) скончался в госпитале французских женщин Дижона.

Собрание в ратуше по поводу расширения больничных организаций. Предполагалось вначале, что 14-й район будет служить эвакуационным каналом. С 18 августа он стал центром распределения; поднявшаяся волна эвакуации еще не остановлена. Верхняя Савойя закрыта в качестве нейтральной зоны. Без промедления организуются многочисленные муниципальные госпитали.

Предпринимаются попытки наладить справочное бюро о раненых.

Пятница, 4 сентября. Правительство запросило мое мнение по поводу пользы конференций в Лионе; в случае надобности кто-нибудь из членов кабинета принял бы в них участие. Я. ответил отрицательно: общественное мнение желает прежде всего, чтобы правительство выполняло свои прямые функции. К нам прибывают беженцы из Парижа; в общем они очень растеряны. Визит сенатора Пьера Бодена; он сообщил мне, что решено не оборонять Париж; он видел генерала Галлиени, который твердо решил сделать все возможное; он верит в хладнокровие Жоффра. Он рассказал мне о героической смерти Пьера Гужона: дважды раненный, он продолжал идти вперед и был сражен пулей в голову.

Морель Филибер из 235-го полка (улица Мольера, д. № 67) убит под Монтрё 13 августа.

Визит председателя и директора компании «Париж – Лион – Средиземное море». Они приехали разместиться в Лионе, масса людей из их персонала прибывает из захваченных немцами районов; по их словам, немцы подвергли бомбардировке Шато-Тьерри и, возможно, Шалон-на-Марне. Управление военных заводов также переводится в Лион.

В 18 часов мне нанес визит генерал Джузеппе Гарибальди, капитан Риччиотти Гарибальди, младший лейтенант Бруно Гарибальди и профессор Карло Эмилио Бацци; они просят меня устроить им встречу с правительством; они хотят поступить в армию (впоследствии, утром 26 декабря, Бруно Гарибальди был убит в Аргоннах, в лесу Грюери; Бацци был ранен).

Суббота, 5 сентября. На сегодняшний день мы имеем уже около 17 тысяч раненых, эвакуированных в Лион; смертельных случаев мало. Скоро откроются вновь организованные муниципальные госпитали.

Согласно официальному телеграфному сообщению от 5 сентября, противник будто бы собирается пренебречь Парижем, дабы попытаться осуществить обходный маневр; он достиг Ла-Ферте-су-Жуар, обошел Реймс и продвигается вдоль Аргонн. Мобеж подвергся жестокой бомбардировке. Отмечают победу русских под Лембергом.

«Ле Журналь» обосновывается в Лионе; меня только что информировал об этом Эжен Лемер; он сообщил мне, что Ретель и Компьенский лес были сожжены.

Воскресенье, 6 сентября. Согласно официальному сообщению, обходное движение врага как будто предотвращено. В Лондоне правительства Великобритании, Франции и России обязались не заключать сепаратного мира.

Понедельник, 7 сентября. Сегодня в главной квартире в Нёв-Мезон генерал Кастельно упомянул в приказе по 2-й армии лионца Вуатюре, «ефрейтора 2-го драгунского полка, который во время сражения 29 августа 1914 года проявил необыкновенную смелость в разведке. Смертельно раненный разрывом снаряда, он показал пример изумительного мужества, воскликнув: «Да здравствует Франция! Я счастлив, что умираю за нее!» Он умер с «Марсельезой» на устах.

Меня навестил г-н Жюль Камбон. То, что он рассказал для печати, составляет лишь малую часть его злоключений. Его сначала направили в Австрию, куда он отказался ехать; ему стоило большого труда не допустить осмотра своего багажа. У него сложилось впечатление, что его хотели задержать так же, как его военного атташе. Женщины, ехавшие с ним, значительно меньше пострадали от грубости солдат, чем от немок из Красного Креста, проявивших неимоверную лютость. По его мнению, император несет ответственность за войну, но народ ее также желает. Германия хотела бы аннексировать все наши колонии. В Лондоне г-н Жюль Камбон видел одного министра. Англия будет бороться до конца; она просит Францию сыграть ту роль, которую сыграла Испания для Наполеона, и отступать, если потребуется, до Биаррица. «Русская перина ничего не боится».

Вторая беседа с Жюлем Камбоном. Утром того самого дня, когда ему вручили паспорта, с ним пришел повидаться фон Ягов и, так как толпа угрожающе ревела и свистела перед посольством, лукаво сказал ему: «Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване». Г-н Жюль Камбон был вынужден покинуть Берлин, не повидавшись с г-ном Бетман-Гольвегом, с которым он был дружен и которому одалживал книги, главным образом труды Жюля Леметра. Рассказ нашего посла относится к 3 августа; он продолжает настаивать, что за войну несет ответственность сам император, сильно завидовавший своему сыну и раздосадованный неудачей своей политики любезностей в отношении Франции. Он вновь говорил мне о своих злоключениях при отъезде. Сначала ему предлагали выехать в Швейцарию; он согласился. Тогда его известили, что он поедет через Австрию; он согласился на это при условии, что ему выдадут пропуск, так как его звание посла не обеспечивало ему неприкосновенности в этой стране. Ему выдают этот документ, затем объявляют, что он должен выехать через Данию. Начинаются мелочные придирки.

Атташе были предупреждены, чтобы они больше не обедали в своих обычных ресторанах. Отель «Бристоль» отказался даже их кормить без формального разрешения правительства. Так же поступили в отношении русского посольства, с которого запросили сто марок за десять эскалопов. Специальный поезд был лишен каких-либо удобств. За восемь километров от границы пассажиров заперли по одному в их купе; шторы на окнах были спущены, и у двери поставлен солдат с револьвером в руке. Пассажирам запретили держать руки в карманах. Г-н Жюль Камбон для вида читал; когда он попытался поднять штору, ему помешали. За поезд с него потребовали 3600 франков золотом, обещая впоследствии возвратить их испанскому послу. Такую же сумму потребовали с русского дипломата; он ответил, что она будет оплачена по счету после войны. Возле границы в поезд сел некий норвежский коммерсант, на самом деле это был, несомненно, сыщик, которого французы встречали затем в отелях, где они останавливались.

В Копенгагене г-н Жюль Камбон было тайно принят королем. Дания терроризирована Германией.

Мне нанес визит мой друг Эуженио Киеза, итальянский депутат, также отправляющийся в Бордо.

Смерть солдата Мишалле Жюль-Жозефа из 340-го пехотного полка. Жена главного раввина Лиона сообщила мне, что ее муж был убит, когда помогал раненым выбираться через окно из бомбардируемого госпиталя.

Официальная телеграмма от 6-го сообщала, что левый фланг наших армий при благоприятных условиях вошел в соприкосновение с правым флангом противника на берегах Гран-Морена и что наши войска продвинулись до реки Урк. Вечерняя телеграмма от 7-го сообщала, что началось общее сражение по линии Mo, Сезанн, Витри-ле-Франсуа, простирающейся до Вердена. Уже сообщают об отходе немцев. В тот же день в 23 часа 30 минут сообщили, что союзные войска наступают и что части передовой обороны Парижа вели в районе реки Урк успешные бои.

Вторник, 8 сентября. 26 августа под Сен-Дье убит сержант Леон Монье из первого полка горной артиллерии. В районе Саля убит Феликс Трилла, экспедитор бюро труда, младший лейтенант 61-го резервного егерского батальона.

Официальная телеграмма от 8-го вечером сообщала, что на нашем левом фланге армии союзников вместе с частями передовой обороны Парижа непрерывно продвигаются вперед, начиная от берегов Урка вплоть до района Монмирай; что враг отходит в направлении Марны, между Mo и Сезанном; что англо-французские войска захватили много пленных; что в центре нашего фронта завязались ожесточенные бои между Фер-Шампенуаз, Витри-ле-Франсуа и южной оконечностью Аргонн и что мы нигде не отступили; что атака немецкой дивизии на нашем правом фланге отбита.

Официальная телеграмма утром 9-го сентября была поистине драматична. На левом фланге в ходе отступления немцы перешли Пти-Морен и принялись яростно и бесплодно атаковать ту часть наших войск, которая находится на правом фланге от реки Урк. Англичане продолжают свое наступление в направлении Марны. На плоскогорьях к северу от Сезанна наши войска, хотя и с трудом, продвигаются вперед. В центре идут ожесточенные бои с переменным успехом. Вторая телеграмма подтверждала отступление немцев перед англичанами на нашем левом фланге и наше медленное, но общее наступление в центре. Третья, в 23 часа, уточняла, что английская армия перешла Марну и что враг отступил приблизительно на сорок километров.

Лионское население проявляло замечательную твердость, несмотря на то, что вначале его вводили в заблуждение ложными радостными известиями. Тем временем траур надевали все новые семьи; 23 и 24 августа в Сент-Мари-о-Мин пропали без вести четыре лионца: Дюран, с улицы Бюго; Фоллье, с улицы Пьер Корнель; Бушардон, с улицы Вандом; Боеро, с улицы Вьен. 28 августа был ранен в колено капитан Ятовский, из наших пожарных. Убит солдат Луи-Марк Гайар из 140-го полка.

Четверг, 10 сентября. Визит генерала Лакруа. Он выразил сожаление, правда весьма сдержанно, что пренебрегли его планом – разместить маневренную армию в районе Ретеля на случай вторжения со стороны Бельгии.

Визит г-на Эмиля Летреппа, мэра Сиссонна. Он покинул свою общину 2 сентября, бросив в лагере изрядные запасы продовольствия, которыми, очевидно, завладели немцы; он видел, как проходили французские войска: 1-й кадровый корпус, 1-й резервный корпус, 10-й корпус, 4-я кавалерийская дивизия, 1-й полк тяжелой артиллерии, – и утверждает, что моральный дух их еще превосходен; они выглядят, говорит он, как на маневрах. Он рассказал мне про англичан и про их замечательные самолеты. По его словам, Голландия пропустила через свою территорию тяжелые гаубицы немцев; это утверждение весьма серьезного характера, и его надо будет впоследствии проверить.

Отсутствие 15-часового коммюнике вызвало острую тревогу у населения. Официальная вечерняя телеграмма от 10-го сообщила, что на нашем левом фланге англо-французские войска перешли Марну между Ла-Ферте-су-Жуар, Шарли и Шато-Тьерри. Прусская гвардия отброшена на север от Сен-Гонских болот. Ожесточенные бои продолжаются между пунктом Майи и Витри-ле-Франсуа. На берегах Орна и в Аргоннах положение без перемен. Враг несколько продвинулся по шато-саленской дороге; но мы продвинулись в лесу Шампену. Значительные потери с той и с другой стороны; моральный дух и санитарное состояние войск по-прежнему превосходны.

Пятница, 11 сентября. Моншармон, солдат из 14-го обоза, прибывший из района Нанси, излагал мне на свой лад то, что происходит на линии огня. Люди жалуются главным образом на то, что им не доставляют писем; но моральное состояние их превосходно. Солдаты знают лишь то, что происходит непосредственно перед их глазами, они жалуются на обилие шпионов, хвалят санитаров-носильщиков из духовенства и сестер милосердия, восхищаются смелостью колониальных войск и приводят в пример 54-й артиллерийский полк. Очень популярны генералы Кастельно и По. Офицеры по-братски живут со своими подчиненными. «Когда нет боев, – говорит мне Моншармон, – мы отправляемся удить рыбу».

Еще несколько лионцев пропало без вести: Лабросс Жан из 1-го горнострелкового полка, Руссель-Галль Эдмон из 235-го полка и Фор Филипп из того же полка.

В 17 часов агентство Гавас сообщило нам хорошие вести; я своими глазами видел, как они возникали, слово за словом, на телеграфной ленте. Население вздохнуло с облегчением. Победа на Марне имеет для страны такое же значение, как некогда победа при Рокруа. Работать стали спокойнее, меньше тревоги. Правительство поручило сенатору Куйба изучить вопрос продовольственного снабжения и возобновления работы. Он только что объехал Запад. В Бар-сюр-Об он видел Жоффра, неизменно спокойного и уверенного. В Труа не хватает некоторых продовольственных товаров. В Шомоне все обстоит благополучно. Населению Эпиналя и Бельфора не хватает продуктов. Существует две причины свертывания экономической жизни: отсутствие транспортных средств и недостаток кредита. В Марселе военные власти запретили вывоз товаров. Восток нуждается в муке, вине, рисе, картофеле, в горючем, в растительном масле, в угле, сахаре, спичках. Мы пришли к согласию относительно той роли, которую сможет играть Лион в качестве поставщика пострадавших районов после того, как будет обеспечено его собственное снабжение.

На стройке нового госпиталя агитаторы сеяли беспорядки. Я остановил работы, чтобы положить конец их проделкам.

11 сентября. В 14 часов официальная телеграмма сообщила о грандиозной битве на Марне, завязавшейся 6 сентября на фронте протяжением от Парижа до Вердена: правый фланг немцев под командованием фон Клука, достигший района севернее Провена, был брошен против нашего охватывающего крыла, на север от Марны и на восток от Урка; наши войска устояли и тем самым позволили продолжить наше наступление в других местах. Враг отступает к Эне и Уазе; за четыре дня он откатился на 60-75 км. Англо-французские силы вышли к северу от Шато-Тьерри. Фон Клук и фон Бюлов отходят. Противник прекратил бой между Сен-Гонскими болотами и районом Сомм-су. Это еще только первая фаза сражения; но общее положение уже совершенно изменилось. Телеграмма, переданная в 23 часа, подчеркивает наш успех; в центре враг отступил по всему фронту; он удерживается только в Аргоннах.

Число убитых лионцев все возрастает: майор Моранжье; капрал Жюль Шмит; младший лейтенант Жан-Поль-Альбер Прете; солдат Феликс Гилле; капрал Жан-Марсель Долле. Беженцы всё прибывают; г-н Хелли, комиссар полиции, сказал мне, что видел, как 80 тысяч их приехало в Перраш.

Визит г-на Вейля, депутата рейхстага от Меца; он прикомандирован к генералу Мёнье для информации; его спокойный оптимизм меня радует, но он не скрывает, что у немцев под ружьем около 4 миллионов солдат, из которых 2 миллиона брошены против Франции, и что в армию вступает много добровольцев. Он подтвердил мне, что Германия была уверена, что заручилась благодаря своему послу, князю Лихновскому, английской дружбой.

12 сентября, 15 часов. Немцы начали общее отступление между Уазой и Марной. Они эвакуировали Витри-ле-Франсуа и начали отступать в Аргоннах. Они оставили Сен-Дье. Сербы заняли Землин. – 23 часа. Англо-французские войска достигли нижнего течения Эны. Мы перешли Марну и вновь заняли Люневиль. Лион с восторгом принял приказ Жоффра по армии от 6 сентября.

Воскресенье, 13 сентября. Снова похоронные извещения: Дешам Луи, капитан Саньер, Антонин Форе.

Понедельник, 14 сентября. Новости, которых так жаждет население, задерживаются. Ставка верховного командования молчит. Между тем нас уверяют, что «продвижение вперед союзных армий продолжается по всему фронту». Военный министр сообщил содержание телеграммы, полученной от генерала Жоффра: «Все более и более выявляется полнота нашей победы. Враг повсюду отступает… Правительство республики может гордиться армией, которую оно подготовило».

Письма, которые я получаю, полны волнующих подробностей. Резервист 55-го егерского батальона Мариус Мартен, глава семьи, мать которого живет на улице Ней, д. № 36, пишет мне, желая рассказать, что сделал для него мэр Корби:

«Я с несколькими товарищами был окружен немцами, но сумел вырваться; мы оказались в Морланкуре, деревне, занятой уланами; жители снабдили нас штатской одеждой и посоветовали идти в Корби, маленький городок с 5 тысячами жителей, где нам было бы легче спрятаться и выждать, пока путь будет свободным. Прибыв в Корби, мы оказались прямо в гуще немецких войск. Мэр, рискуя головой, спрятал нас и дал возможность жить, устроив кого дорожным сторожем, кого садовником или на другую работу у жителей; так прошло пять дней. Он поручил людям объехать на велосипедах разные дороги и наметил нам маршрут, следуя которому мы смогли достигнуть линии французских войск, а оттуда – резервных частей; и теперь мы ждем, когда сможем присоединиться к своим товарищам, которые находятся на передовых позициях».

Официальная телеграмма от 14-го в 16 часов 20 минут сообщила, что на нашем левом фланге враг покидает свои оборонительные рубежи, что он отступает за Реймс и в Аргоннах; что он отходит от Нанси до Вогезов. В 23 часа стало известно, что немцы как будто хотят оказать сопротивление на фронте вдоль Эны и дать отпор на высотах к северу от Реймса. Весь день в городе царило большое оживление; улицу Республики запрудила толпа, исполненная доверия и почти радостно настроенная. Но мы ожидаем наплыва раненых. Санитарная служба требует от меня новых госпиталей. На заседании совета на местах для публики присутствовало пять человек.

Вторник, 15 сентября. Шесть новых похоронных извещений. Немцы действительно оказывают сопротивление севернее Эны и Реймса; они просачиваются между Аргоннами и Маасом; на нашем правом фланге они отступают на Этен и Мец.

Мой друг Госсорг, из газеты «Журналь», вернувшийся из Бордо, сообщил мне, что в коммюнике генерала Жоффра имелись слова: «блистательная и полная победа». Правительство изъяло «блистательная». Точно так же Жоффр писал: «Правительство республики может гордиться своими армиями». Заменили: «армией, которую оно подготовило».

Толпы народа посещают выставку, чтобы осмотреть военные трофеи.

Визит г-на Рене Ламбера, бывшего первого помощника мэра Витри-ле-Франсуа, который приехал вместе с многими своими согражданами в Лион искать приюта. Ставка верховного командования находилась в Витри с 9 августа по 2 сентября, потом она переезжала последовательно в Бар-сюр-Об, в Шалон-на-Марне, в Шатильон на Сене. Она все время проявляла полную уверенность. Немцы, очевидно, вошли в Витри 5 или 6 сентября.

Я просматриваю британские сводки. Мы говорим: немецкие зверства; реакция чувств. Френч говорит: немецкие глупости; реакция разума. Русские сводки показались мне несколько расплывчатыми, несколько «мазовецкими».

Я организую еще 1500 коек для раненых.

Среда, 16 сентября. Список убитых все удлиняется. Сегодня семь похоронных извещений. Противник обороняется теперь на подготовленных позициях.

Мои итальянские друзья шлют мне немецкие листовки и настаивают на учреждении в Милане французского информационного бюро.

Четверг, 17 сентября. 12 похоронных извещений. Кажется, наше наступление остановлено. Немцы прикрываются тяжелой артиллерией.

Пятница, 18 сентября. Лионские газеты будут выходить, лишь пройдя предварительную цензуру военных властей. Три новых похоронных извещения. Я получаю первые письма от французских военнопленных; раненые, заключенные в Гейдельберге, просят меня пересылать родным их корреспонденцию, которая поступает ко мне вскрытой.

Лион увидел сегодня первый отряд английских солдат; группа флегматичных кавалеристов проминала своих лошадей вдоль парка. Я смог поговорить во дворе ратуши с тремя сержантами из «Intelligence Corps»; они спокойны, веселы, энергичны, малоразговорчивы; они хладнокровно рассказывают нам о зверствах немцев в Монсе и сообщают некоторые потрясающие подробности.

Положение на фронте определенно стабилизируется.

Суббота, 19 сентября. Двое убитых и 11 пропавших без вести.

Что происходит в Италии? Мне сообщили о прекрасном письме Гульельмо Ферреро, исполненном пыла и любви к Франции. Итальянские газеты разделились. «Секоло» очень симпатизирует нашему оружию и резко выступает против министра Сан-Джулиано! «Коррьере делла Сера» придерживается беспристрастного тона с оттенком симпатии к Тройственному союзу: она сообщает о взятии Мобежа, чего мы во Франции еще не признали. В телеграмме генерала Гинденбурга императору от 15 сентября объявляется, что Виленская русская армия наголову разбита и преследуется в Мазурских озерах. Гродненская армия серьезно пострадала под Луцком. Немцы будто бы вторглись в Россию, и Сувалковская губерния подчинена немецкой администрации.

Собор в Реймсе подвергся бомбардировке.

Воскресенье, 20 сентября. 6 похоронных извещений.

Понедельник, 21 сентября. 12 похоронных извещений и извещений о пропавших без вести.

Вторник, 22 сентября. 5 похоронных извещений и извещений о пленных. Приближается зима; необходимо, чтобы наши войска были в изобилии снабжены теплыми вещами. Мы создаем для них большой бельевой склад в ратуше, где собираем вещи, которые затем направляем на фронт.

И к нам сюда доходят печатные бюллетени, выпускаемые немецкой пропагандой, с печатью «Бюро съезда немецких торговых палат». В них нападают на Англию; в одном из них помещена тронная речь императора от 4 августа. «Настоящее положение, – заявил он, – не является результатом столкновения каких-либо интересов или дипломатических группировок, но является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы беремся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками». Какой цинизм! На том же заседании 4 августа в рейхстаге имперский канцлер заявил: «Мы теперь имеем законное право обороняться, а необходимость не знает законов». Депутат от социалистов Гаазе поддержал правительство. Норвежский писатель Бьёрнстьерне Бьёрнсон поздравил «этот великий народ, счастливый своей непоколебимой верой в неоспоримость своих прав». В бюллетене от 27 августа говорится, что «наступательная сила франко-английских войск (sic!) совершенно сломлена». Этот же документ обличает «жестокость бельгийского населения».

Среда, 23 сентября. 6 похоронных извещений.

Я получил от мэра Реймса следующую телеграмму: «Весьма тронуты выражением соболезнования муниципального совета Лиона по поводу ужасного несчастья, постигшего в нашем лице цивилизацию, надеемся, что весь мир отнесется так же, как вы, к этому бедствию, которое не поколебало нашей веры в конечное торжество Родины. С дружеской и братской благодарностью».

Четверг, 24 сентября. Военный министр требует для армии теплых вещей и одеял.

Снова 6 похоронных извещений о лионцах.

Пятница, 25 сентября. 3 похоронных.

На фронте изменений мало, если не считать, что враг укрепился на высотах Мааса и продвинулся в направлении Сен-Мийеля.

Суббота, 26 сентября. Нам начинают сообщать имена погибших в сражении на Марне. Убит мой родственник Франсуа Монсеран, сержант 216-го линейного полка.

Мы оказались втянутыми в войну, которая, по всей вероятности, будет длительной. Нам надо вновь наладить обучение, попросив военные власти частично вернуть нам школьные здания, занятые по мобилизации или превращенные в госпитали. Я получаю с фронта трогательные письма. Сержант 54-го артиллерийского полка и люди его подразделения пишут мне из района Сенона, откуда, как они знают, родом моя семья. Лионские резервисты, раненные в сражении на Марне и лежащие в госпитале в Монтаржи, в своих письмах одобряют действия своих командиров; под письмом подпись: Эжен Крссе, художник-юморист. 28-го 15 похоронных извещений, 29-го – 8; четырнадцать – 30-го; шестнадцать – 1 октября; семь – 2-го; двенадцать – 3-го; пятнадцать – 4-го. Мне случается наткнуться в госпиталях на солдат, о которых мне официально сообщали, что они убиты; так получилось с артиллеристом Бужролем из Алье. Солдат Блондель с улицы Кольбера, числившийся как пропавший без вести, оказывается, лечится в Монпелье.

Отныне мне придется отказаться от переписывания день за днем слишком обширных списков убитых или пропавших без вести лионцев; имена их с благоговением сохраняются, чтобы позднее быть высеченными на памятнике, который город Лион не преминет им воздвигнуть. Мы отправляем на фронт наши первые посылки с теплыми вещами. 8 октября 14 извещений о погибших и пропавших без вести; 9 октября – 19; 10 октября – 18. Мой помощник Рего пишет мне, что в его батальоне осталось всего 5 офицеров из 25 и 3 унтер-офицера из 45; что касается рядовых, то их убито и ранено более 1250 человек. Мой бывший ученик Сетье Жозеф входил в состав взвода связистов из двенадцати человек, на который в Нантёй-ле-Одуэн неожиданно напала рота немцев; он упал, пораженный прямо в сердце. Мы узнаем о взятии Антверпена. 11 октября – 19 извещений об убитых и пропавших без вести. Только наши муниципальные госпитали предоставили в распоряжение санитарной службы 2400 коек. 12 октября – 20 извещений; 13-го – 15; 14-го – Id; 15-го – 29; 16-го – 30 извещений. Ко мне продолжают поступать мерзкие бюллетени, напечатанные «Бюро съезда немецких торговых палат». Бюллетень от 15-го утверждает, что нейтралитет нарушили Англия и Бельгия. «В насилии над Бельгией виновна она сама». В самом деле, ложь, дополненная жестокостью, является основным пороком немцев; на протяжении всей своей истории они оставались верны себе. В своей деятельности по осуществлению декрета от 27 сентября о наложении ареста и секвестра на немецкое, австрийское и венгерское имущество мы сталкиваемся с многочисленными случаями, когда торговые фирмы скрывают свою подлинную национальную принадлежность, выдавая себя за французские общества. За два дня наша «Служба труда» зарегистрировала более семидесяти деклараций немецких фирм в Лионе. Наша пропаганда еще недостаточно хорошо организована, чтобы успешно бороться с ложью врага. Я принял Сержа Перского, переводчика Ибсена и Горького; он намеревается посвятить себя этому делу.

В Лион приезжает депутат Альбер Тома, чтобы контролировать производство снарядов, организованное лейтенантом Лушером в обширных помещениях, предназначенных нами для боен. Я был поражен умом и решительным характером этого молодого артиллерийского офицера, которому помогает младший лейтенант Фадей Натансон. Он потребовал у меня помещений для производства очень важных боеприпасов. Я предоставил ему выбирать самому. Без колебаний он попросил у меня большое крытое помещение, сооруженное по проекту Тони Гарнье для торговли скотом; он завладевает также пристройками, собирается выселить нашу выставку, заказывает в Соединенных Штатах машины. Вся эта масса недавно законченных зданий скоро станет огромным военным арсеналом. Скоро Лион сможет внести значительный вклад в дело военного оснащения страны. Немецкий бюллетень № 6 объявил, что «на обоих театрах войны – как на западе, так и на востоке – скоро пробьет решающий час» и «что можно рассчитывать в ближайшем будущем на крушение французской обороны в районе Вердена». Ну что ж, увидим.

На 27 октября 1914 года убито 400 лионцев и 150 пропало без вести. Я работаю в полном и неизменном согласии с генералом Гуагу, комендантом города и главой обороны. Это военный с очень широким кругозором; он помог мне наладить выпечку хлеба, поставленную под угрозу мобилизацией многих пекарей. Хотя Лион представляет собой укрепленный лагерь, Гуагу помог мне превратить его в центр по приему несчастных бельгийцев, жестоко пострадавших из-за своего героизма. Для них основана организация защиты и помощи. Сколько бедствий! Мои приемы в ратуше – это вереница несчастных, вдов в трауре, безработных. При виде стольких несчастий и после рассказов о них воображение разыгрывается и клевета не знает удержу; меня она тоже не обошла; оказывается, я принимал кронпринца! Как будто недостаточно одной правды – беженцы, раненые и отпускники рассказывают страшные вещи. Я приветствую лейтенанта Грайя из 238-го пехотного полка, встретив его в госпитале «Оратуар». 13 сентября, в сражении под Вик-сюр-Эн, пуля прошла через виски, повредив ему сетчатку обоих глаз и лишив его почти полностью зрения; и тем не менее, когда он лежал на поле боя, два немца учинили над ним расправу – они в упор выстрелили ему два раза в голову; следы ясно видны и сейчас; лишь чистая случайность спасла его от смерти.

У г-на Жюля Камбона, посетившего Лион проездом из Италии, где он был с поручением, сложилось впечатление, что наш сосед останется нейтральным. Народ на нашей стороне; высшие же классы, включая и интеллигенцию, как будто симпатизируют Германии. В США в «Нью-Йорк таймс» от 2 октября было опубликовано обращение почетного президента Гарвардского университета Чарльза В. Элиота. Американцы, говорится в нем, не одобряя методов и средств Бисмарка, приветствовали успех его дела национального объединения; они безоговорочно восхищались быстрым подъемом промышленности и торговли Германии; они благодарны ей за тот замечательный вклад, который она внесла за последнее столетие в область науки, литературы и народного образования; американцы признают, что немецкая администрация – лучшая в мире; по их мнению, достигнутые результаты должны вызывать уважение и восхищение, за исключением тех случаев, когда они были достигнуты ценой ограничения и недопустимого угнетения личной свободы. Однако вся сила общественного мнения Америки в настоящей войне на стороне союзников. Оно решительно и безоговорочно выступает против известной практики немецкого правительства, являющейся завершением прусских теорий, восторжествовавших в Германии в течение последнего столетия. Американский народ не может допустить, чтобы важные решения, от которых зависит внешняя политика нации, были бы навязаны ему постоянной исполнительной властью, будь то царь, кайзер или король, по тайному совету профессиональных дипломатов. Он не может допустить, чтобы право объявлять мобилизацию или войну, без предварительного согласования и эффективного сотрудничества с народным собранием, было сосредоточено в руках главы государства, кем бы он ни был. Любой договор должен подвергнуться публичному обсуждению и быть ратифицированным. Мощь армии не может быть основой истинного величия нации. Американцы не могут допустить расширения территории с помощью силы; они протестуют против нарушения международных договоров, ибо убеждены, что прогресс цивилизации будет зависеть в будущем от всеобщего уважения святости договоров; они требуют учреждения верховного суда международного права, эффективно поддерживаемого интернациональными силами; они порицают нарушение бельгийского нейтралитета, осуждают бомбардировку открытых городов, разрушение памятников искусства, вымогательство выкупов, захват заложников. В конце концов борьба закончится поражением Германии и Австро-Венгрии. Сила не создает права. Это обращение Чарльза В. Элиота, одного из самых почитаемых граждан Соединенных Штатов, было датировано 28 сентября 1914 года. Мне кажется, что оно будет иметь важные последствия для будущего. В письме, опубликованном в «Энформасьон» 1 ноября, я прошу нашего министра иностранных дел бороться с немецкой пропагандой, с их статьями о «культуртрегерстве», где подпись Эрнста Геккеля, профессора зоологии, стоит рядом с подписью г-на Зигфрида Вагнера, байрёйтского торговца нотами. Двадцать два немецких университета разослали заграничным университетам обращение, где утверждается, что германская армия не является ордой варваров. Недостаточно противопоставить этой кампании голую брань, Председатель торговой палаты Парижа известил меня, что он разделяет мое мнение. Профессор Эмиль Дюркгейм заявил, что он подписывается под этим проектом, равно как и г-н Лависс; он сам готовит листовку о причинах войны в ответ на немецкую листовку; ему помогает профессор Дени, который, как никто другой, знает историю Восточной Европы. «Бюллетень Французского Союза» выражает ту же озабоченность. Сообщения, полученные мною из Италии, укрепили меня в моем мнении, Само собой разумеется, не следует злоупотреблять рассказами о зверствах. Но вот, после тех замечаний, которые я мог сделать, свидетельство доктора Луи Дора; он лечит раненого, Огюста Ростэна из 159-го полка, которому пуля выбила левый глаз и который лежал на поле боя; какой-то немец, вернувшийся, чтоб прикончить раненых, пронзил ему штыком ягодицу до седалищного нерва, врач видел рану. А в письмах, которые немцам удается передать французам, звучит все та же тема, о которой нам так часто приходится слышать: обе нации должны были бы объединиться против Англии. «Но где, – пишет 21 октября с севера Франции крупный промышленник из Крефельда, – те дипломаты, которые успешно осуществят этот план? До настоящего момента я думал, что у нас самые глупые дипломаты в мире, но с начала войны, в которой семь государств, по-видимому, решили, что смогут победить два государства, я считаю дипломатов этих семи государств такими же глупыми…» Затем утверждается, что армия ведет себя вполне корректно: «Не пострадал ни один дом, ничье имущество; еще меньше причиняли мы зла живым людям».

Подобные утверждения опровергаются множеством свидетельств. Один из наших служащих, Марандон, пишет 4 ноября: «…Немцы ничего не щадят, когда вынуждены оставлять позиции; они разрушают или сжигают все фермы, все деревни; ломают или совсем сносят колокольни. Для жителей, которые к тому же остаются бездомными, это означает разорение и нищету…» Мой помощник, лейтенант Рего из 11-го батальона альпийских стрелков, тоже сообщает 27 октября из приюта «Имени командира Верле-Аню» о бессмысленных разрушениях, грабежах и поджогах. Он приводит факты, очевидцем которых был сам. Один крестьянин, которого заставили показывать немцам дорогу во время ночной атаки, ускользнул от них и достиг наших аванпостов; на следующее утро немцы расстреляли его жену, имевшую восемь детей, одного из которых она кормила грудью. На северном склоне ущелья Кюш Рего вошел в одну лачугу: женщина, сидя на чурбаке, плакала, ее старшую дочь сначала изнасиловали, а затем убили; на следующий день дом был сожжен. В деревне Визембах немецкий майор не разрешил оказать помощь раненым французам; жены немецких офицеров оказались еще более алчными в грабеже, чем их мужья. Рего (я знаю, что он неспособен лгать) утверждает, что французские солдаты никогда не обращаются дурно с ранеными и пленными.

Вместе с морским министром г-ном Оганьером я посетил госпитали. В женском педагогическом институте находится преподаватель Гренуйа, капрал 367-го полка. Он был ранен и вместе с пятью своими солдатами попал в плен 21 сентября в Пювенельском лесу в департаменте Мёрт и Мозель. Одного из солдат, уже взятого в плен, уложили на месте ударами прикладов. Четырех других отвели на 400 метров от линии фронта, где их перестрелял из револьвера офицер 111-го баварского полка.

Впрочем, мало-помалу организуется наша информационная служба. Мой товарищ Хагенен, вчера еще преподаватель французского языка в Берлинском университете, работает в ней в Бордо вместе с Фурнолем, бывшим депутатом, Понсо, главой пресс-бюро, и Робером де Ке. Г-н Леви Брюль и г-н Ребельо занимаются интеллигенцией; Клодель, наш выдающийся писатель, хотел бы, чтобы увеличили количество листовок.

Меня посетил г-н Марсэн, полковник крепостной артиллерии в Льеже, который прибыл в Лион, чтобы руководить в Форт-Ламот бельгийским призывным пунктом; по его словам, только перед одним укреплением погибло будто бы 20 тысяч немцев. Он информировал меня о 420-мм орудии и 280-мм гаубицах. «У немцев, – говорит он, – две религии: император и палка».

Мой коллега Жюльен Рэ сообщил мне о своих впечатлениях о Гавре, где он видел бельгийских официальных лиц, которые держались спокойно и уверенно. Он описал мне панику в Руане в конце августа, когда к городу подошли немцы. Бельгийские министры разместились в здании, на фронтоне которого надпись: «Учреждено Дюфе». Англичане создали в Монтивилье, под Гавром, превосходно организованный, особенно с санитарной точки зрения, лагерь. Около берега много госпитальных судов.

Г-н Антуан, преподаватель лицея и муниципальный советник в г. Нанси, прибыл в Лион, чтобы достать зерна и сахара. В его городе спокойно; но сколько бедствий вокруг! В Жербевилле одному старику угрожали расстрелом; его юная дочь бросилась к нему, умоляя немцев пощадить его; они схватили ее, изнасиловали на глазах отца, а затем бросили в огонь; после этого они расстреляли старика.

Префект Мирман вел себя очень достойно; его едва не убили в Номени.

Г-н Фужера, директор нашего городского водопровода, вернулся из Бетюна; он видел крестьян, работавших под артиллерийским обстрелом; опасаются только бомб с самолетов, которые угрожают вокзалу. Весь район занимают англичане. Но больше всего волнуют несчастья эмигрантов, беженцев из Антверпена и прочих мест.

Мадемуазель Жермен и мадемуазель Мария-Луиза Руссель, уроженки Лиона, преподавательницы французского языка, покинули Белград 8 августа, в самый разгар бомбардировки; они потеряли все свое имущество. Сколько страдания! Сколько женщин без всякого положения, без работы и средств к существованию! Мадемуазель Генриетту Буасуди, племянницу адмирала, преподавательницу, арестовали 1 августа в Германии и интернировали во Франкфурте; ее продержали четыре дня в карцере; она уверяет, что с нею очень плохо обращались, обвиняли в шпионаже, держали на хлебе и воде.

Визит г-на Огюста Брюне, губернатора Новой Каледонии, который едет на фронт в качестве переводчика с индийской кавалерийской дивизией, только что прибывшей в Марсель. Назначенный генеральным комиссаром республики на Тихом океане, г-н Брюне уже теперь озабочен окончательным урегулированием. Австралийский флот захватил германские колонии: Самоа, Новую Гвинею, Марианские острова, Каролинские острова. Австралия скоро пошлет на континент тридцать тысяч волонтеров; она предоставила пять превосходных кораблей; война там очень популярна; в Австралии ненавидят немцев.

Мне принесли путевой дневник немецкого резервиста Лаутеншлегера из 66-го пехотного полка. Он прошел всю Бельгию и вступил на территорию Франции. Он записывает свои впечатления. «В одной деревне мы обшарили несколько домов. Ничего не нашли, кроме белья, масла, сахара, варенья и вина. Кажется, что здесь не имеют понятия о колбасе и ветчине. С одной только фермы мы унесли около сотни бутылок вина».

Г-н барон Дюррьё находился в Реймсе с 12 по 19 сентября по поручению Общества помощи раненым. Каждый день город подвергался бомбардировке. В госпитале Лаонского предместья, находившегося под защитой флага Красного Креста, немцы убили двух санитарок (мадам Фонтен-Фодье и мадемуазель Госс Жермен, 20 лет) и подростка шестнадцати лет, Леона Бобанриета, помогавшего раненому. Г-н Дюррьё приводит мне слова солдата, который видел, как возле паперти упал снаряд 28-см пушки: «В самом деле, у них снаряды начинены не г…»

Французская лига прав человека и гражданина напечатала за подписью своего президента, Фердинанда Бюиссона, замечательное обращение, взывающее к патриотическим чувствам. «В сущности, то, что разразилось сегодня, – это смертельный поединок двух религий: религии Силы и религии Права. Это освободительный крестовый поход демократии…»

Германия и во время войны не забывает о торговле. Берлинская электрическая компания «Санита» с Фридрихштрассе, 131, пишет женевской фирме «Феликс Бадель»:

«Наша модель раздвижного костыля – модель военная и представляет предмет первой необходимости, и мы Позволим себе рекомендовать его вам как предмет для ежедневного пользования. Мы хотим поэтому привлечь все ваше внимание к вопросу экспорта этих костылей за границу; у вас, без сомнения, имеется возможность вести дела с Францией и Россией и сбывать туда наши раздвижные костыли, которые скоро станут очень выгодным товаром».

Списки убитых лионцев все увеличиваются. 11 ноября – 22 извещения об убитых и пропавших без вести. Убит мой бывший ученик Шарле, преподаватель в Пюи. 14 ноября – еще 30 имен. 19-го – 24 имени.

Снабжение города доставляет мне теперь много забот. Не хватает угля; многочисленные предприятия, прежде снабжавшиеся из-за границы, вынуждены теперь обращаться в департамент Луары. Мелкий уголь (штыб) продается еще по обычной цене 4 франка 75 сантимов за 100 кг; но подвоз по рекам с севера и из Германии прекратился, а он составлял ежегодно около 500 тысяч тонн – приблизительно 200 судов по 250 тонн каждое, – не считая угля из Бланзи, доставка которого также прекратилась. Лиону нужно около 20 тысяч тонн угля в месяц для отопления домов. Департамент Луары может дать нам 10 тысяч тонн ежемесячно; следовательно, нам придется покупать английский уголь. Бензола не хватает; мы его заказываем в Америке. Технического спирта больше почти нет; зерна не хватает. Цены торговой палаты Марселя слишком высокие. Мука обходится 54 франка за 125 кг, если считать, что цена зерна составляет 29 франков 50 сантимов. Установлена цена хлеба в 45 сантимов. Растет число мобилизованных пекарей.

Вот и первый снег. Я делаю все что могу для несчастных беженцев из Реймса, которых так много в нашем городе. Организую первую школу переобучения для раненых.

Визит Далимье, товарища министра изящных искусств, которого сопровождает Робер де Флер. Он приехал просить моего содействия в организации выставки в Сан-Франциско – президент Вильсон выразил пожелание, чтобы Франция была на ней представлена; там будет показано то состояние, в котором находятся сейчас Реймс, Аррас и Суассон. По его словам, Франция к сегодняшнему дню потеряла 150 тысяч убитыми и 500 тысяч человек, выбывших из строя; наш наличный состав, включая тыловые службы, насчитывает будто бы 2500 тысяч человек. Он подозревал, что г-н Титтони, итальянский посол, ненавидит нашу страну. Он долго рассказывал мне о Жоффре; перед мобилизацией он пришел в совет министров изложить свой план с таким видом, как будто речь шла о плане поездки. Президент республики и г-н Мильеран приехали в ставку повидаться с ним: «Извините меня, – сказал он им, – я сейчас занят». А вот солдатские словечки. Дорожный патруль заявил Флеру: «Пока у вас зеленая карточка, вы не проедете». Офицер резерва, увидев Далимье в автомобиле, которым управлял Флер, приветствовал его: «Вы, несомненно, г-н Кайаве». Какой-то старый солдат рассуждает: «Как жаль, что у нас не было семидесятипятимиллиметровок в семидесятом году! Они на пять лет запоздали». В час завтрака какой-то гаврош следит глазами за «Таубе»: «Швыряй-ка свою бомбу, чтоб мы могли пойти закусить».

Далимье рассказал мне также о спешном отъезде в Бордо министров, которых предупредили в 7 часов, а в 11 часов они должны были уже выехать с Отейского вокзала. Он увез с собой в маленькой сумке королевские брильянты. Один из хранителей Лувра забеспокоился, увидев, как снимают картины: «Если придут немцы и увидят пустые стены, они расстреляют меня!» – «Вы правы, но вас я могу заменить, а картины Рембрандта нет». Фадей Натансон, бывший директор «Ревю Бланш», ныне лейтенант артиллерии, привел мне слова, на этот раз трогательные. Солдат получил наконец письмо от своей семьи. «Читай вслух, – говорит ему товарищ, – всем будет хорошо послушать». В Лилле один инженер, родом из Лиможа, увидал, как на его завод зашел немецкий офицер. «Вы говорите по-французски?» – спрашивает он его со своим провинциальным акцентом. – «Лучше вас, сударь», – отвечает непрошеный гость.

В субботу, 28 ноября, завтрак с военным министром, находящимся в Лионе проездом. Он возвращается из Танна, где испытал сильнейшее в жизни волнение, наблюдая, как солдаты территориальных войск обучали маленьких детей эльзасцев: это дополнение к рассказу Доде. Он сообщил мне, что в настоящее время у нас на фронте приблизительно 1500 тысяч человек. У англичан – 150 тысяч. Китченер обещал к маю 700 тысяч. «Наши союзники великолепно ведут себя на фронте, но тянут с отправкой на фронт и отдыхают, когда им заблагорассудится; отсюда некоторые трения». Министр горячо одобрил мою идею создать школу для переобучения раненых.

Начала налаживаться пропаганда. После моих статей я стал получать множество советов. Из Швейцарии и Швеции мне присылают ценнейшие сведения. Французский институт во Флоренции проводит свою работу в кругах интеллигенции и открыл филиал в Милане; франко-итальянская лига предоставила себя в наше распоряжение. В Испании положение сложнее: вице-консул этой страны в Марселе, прибывший сюда с поручением, рассказал мне о состоянии общественного мнения. 1) Карлисты, ненавидя наши идеалы, относятся к Фанции враждебно, хотя дон Хаиме служит в русской армии; 2) партия Маура, представленная «ABC», является германофильской; 3) либеральная партия графа Романонеса на стороне Франции (газеты «Геральдо», «Эмпарсиаль», «Корреспонданс д'Эспань»); 4) республиканцы, естественно, симпатизируют нам.

Наши муниципальные организации военного времени: столовые общественного питания, женские трудовые мастерские, бюро по найму – работают нормально. Наши три бесплатных ресторана для кормящих матерей посещает сейчас втрое больше народу. На фронте некоторое затишье, солдаты много пишут; мы посылаем им все, что они просят, даже осветительные ракеты.

Мне довелось прочесть и сохранить драгоценное письмо из Парижа от 26 ноября 1914 года от нашего бывшего губернатора, генерала Галлиени, майору Капрону, помощнику военного интенданта в Ницце. Оно содержит ценнейшие сведения о центральном событии всего первого периода войны – о победе на Марне. Письмо стоит того, чтобы его привести здесь:

«Дорогой господин Капрон, очень рад получить от вас хорошие известия. Я спрашивал себя, где вы были. Что до меня, то я обосновался здесь. Надеюсь, что мы встретимся… в Германии.

Как вы, вероятно, знаете, я принял военное командование Парижем при тяжелых обстоятельствах, поскольку немцы находились всего в нескольких километрах от наших аванпостов. Кроме того, правительство оставило меня один на один с населением, обманутым ложными сообщениями, в то время как нашей армии грозило окружение и она вот-вот могла быть отрезана. К счастью, в это время в мое распоряжение поступила армия Монури, правда, она была в довольно скверном состоянии после девятидневного отступления с боями и потери значительной части наличного состава и снаряжения. Я направил ее на наш северный фронт и за два дня восстановил ее боеспособность с помощью офицеров, солдат, снаряжения и боеприпасов, которыми мы располагали. Покончив с этим, я, чтобы отразить опасность, угрожавшую нашей армии, все еще продолжавшей отступать, направил ее на Урк, против правого фланга немцев, а сам поехал в Мелён торговаться с англичанами, чтобы побудить их прекратить отход и перейти в наступление. Враг, не ожидавший этого наступления с фланга, начал было проявлять признаки некоторого недоумения, затем решился послать против нас один за другим пять своих корпусов со всей их тяжелой артиллерией. В то же время, использовав быстроходные транспортные средства, которыми меня снабдил Париж, – автобусы, такси и грузовики, – я отправил на север, к Виллер-Котре, на коммуникации немцев, прибывшие ко мне с юга подкрепления: одну алжирскую дивизию и одну дивизию 4-го корпуса. Короче говоря, враг, которому в свою очередь угрожали с фланга и с тыла, вынужден был дать нам сражение на Марне, где мы, как и он, понесли большие потери, но в конце концов он освободил левый фланг нашей армии и откатился до Эны. Я считаю поэтому, что моя парижская армия существенно помогла спасти не только Париж, но и всю страну. Я хотел бы теперь принять какое-нибудь командование на фронте, но, оказывается, парижане уверовали в меня. Несмотря на переживаемые времена, они ведут себя паиньками и хотят сохранить меня еще на некоторое время… Галлиени».

Я храню этот документ как реликвию. В нем я узнаю того замечательного человека, которого я знал в Лионе; с широким кругозором и здравым умом: сама добродетель в лице воина.

 

II. Действовать! (30 ноября 1914 года – март 1917 года)

«Бюллетень французов, проживающих за границей», выходящий теперь регулярно, подводит итог событиям последних недель. Огромные усилия немцев, сначала для того, чтобы обойти наш левый фланг, а затем – чтобы прорвать его, не имели успеха. Германия признается в своих замыслах. Максимилиан Гарден пишет в «Цукунфт»: «Мы не перед судом Европы; мы не признаем подобной юрисдикции; наша сила создаст новый закон в Европе». Франции все еще противостоят пятьдесят армейских корпусов. Чтобы выжить – надо организовываться. Накануне зимы судьба наших пленных заботит нас так же, как и судьба наших солдат. Следует создать организацию, которая помогала бы им, посылала бы им теплую одежду и продукты. Мы уже знаем о существовании двух десятков складов; мы создаем постоянный орган для отправки посылок и должны также (об этом нас просит министр внутренних дел) помогать французским и бельгийским семьям, лишившимся своих очагов. Я принимаю г-на Блюменталя, бывшего мэра Кольмара. Наш дорогой профессор Анрижан прислал нам из Льежа замечательное письмо; он лечит французских раненых; он отказался снять свою ленточку Почетного легиона. Я наблюдаю вокруг себя следующую закономерность: люди, у которых настоящее горе, держатся превосходно, те же, у кого мелкие неприятности, – несносны. Масса анонимных писем.

Г-н Луи Пуле, служащий мэрии Лилля, рассказывает мне, что этот город занимали несколько раз. Сначала, 1 сентября, около одиннадцати часов во двор мэрии въехал на автомобиле офицер Ван Оппельс солдатом, объявив, что на следующий день подойдут 60 тысяч солдат. 2-го – никого; оба немца уехали. В среду, 3 сентября, в 10 часов 45 минут подъехали два автомобиля, в каждом сидело по шесть человек. Лейтенант Ван Оппель расположился во дворе мэрии и занял выходы. Между 12-ю и 13-ю часами прибыло еще полсотни солдат. Лейтенант сделал замечание мэру, что невежливо стоять, заложив руки за спину. 3 сентября служащие вынуждены были уйти; мэр остался. Немцы ушли 5 сентября и вернулись 10 октября.

Вице-президент администрации гражданских приютов написал мне 30 ноября из Реймса, что обстрел города обязывает его отправить детей в безопасное место; он спрашивает, могу ли я принять всех 400 воспитанников или часть их. Я тотчас же телеграфировал о своем согласии. Для эльзасцев и лотарингцев устроено постоянное представительство.

Г-н Жозеф Дени, преподаватель немецкого языка в лицее, встретил 26 июля в Инсбруке немецкого полковника, которого тогда призвали и который сказал ему: «Нейтралитет чего-то стоит лишь в мирное время».

Список убитых все удлиняется. Несколько счастливых ошибок: солдат Фенилль, числившийся убитым 25 августа, оказался у себя дома, на улице Вобан; солдат Жильбер, о котором мы получили похоронное извещение, оказался в своей резервной части. Организуется школа раненых; 16 декабря должны прибыть первые двадцать ампутированных.

Визит лионца Франсуа Ривье, прибывшего из Папеэте, где он находился во время бомбардировки 22 сентября, продолжавшейся с 6 часов 30 минут до 11 часов. Два корабля, «Гнейзенау» и «Шарнгорст», сделали 155 выстрелов: 102 – по форту и 53 – по «Зели». Китайский квартал был пощажен. Двое мужчин было убито. Форт, который защищали тридцать человек из судовых команд, ответил двумя выстрелами из пушек. Ривье, санитарный агент, сопровождал доктора Башимона в качестве санитара-добровольца. Мэр выдал ему такое свидетельство: «Под вражеским огнем направился на батарею и оставался там в течение всего боя, до ухода вражеских кораблей».

Возобновились заседания парламента. 22 декабря состоялось волнующее заседание сената. Все собрание встает, чтобы выслушать надгробное слово сенатору Реймонду. Мой коллега Фике, мэр Амьена, рядом с которым я сижу, очень спокоен, несмотря на все перенесенные им испытания: немцы были с ним вежливы, но очень надменны. Я сговариваюсь с Морисом Барресом относительно организации школ для раненых, которыми занимаются в Нанси доктор Гастон Мишель, профессор медицинского факультета, и банкир Жан Бюффе.

В день рождества к нам прибывают из Реймса эвакуированные дети, 243 человека.

Существуют пацифисты вроде добряка Шарля Жида, которые не желают слушать рассказов о зверствах немцев. Другие их отрицают. Я получил среди прочих свидетельств письмо от г-на Огюста Ватра, землевладельца из Лонжо (Верхняя Марна); у него призваны пять сыновей, самого младшего, раненного в бедро, прикончили ударом штыка. Он пишет мне: «Я трое суток ночевал в деревне Сен-Реми, расположенной в глубине Шипотского ущелья, у г-на Констана Ферри. Мадам Ферри видела своими глазами, как на улице, напротив ее дома, пруссаки добивали раненых ударами прикладов и штыков». Со своей стороны г-н Марсель Шофф, мэр Пфастата в Эльзасе, передал мне памятную записку о жестокостях, установленных им лично.

Наша организация по отправке посылок военнопленным начинает действовать. Военное министерство требует еще тысячу коек в Лионе сверх тех 15 тысяч, которые уже имеются, считая и места в военных госпиталях. В конце декабря к нам прибыло много больных и раненых.

Опасаются налетов дирижаблей на Лион. Военные власти предписывают мне принять некоторые меры.

Я не без труда составил городской бюджет на 1915 год. Доходы значительно уменьшились. Но наши столовые, наши рестораны для кормящих матерей, наши молочные пункты, наши госпитали, наши трудовые женские мастерские, наши посылки с бельем солдатам приносят большую пользу. Мы создали 28 муниципальных госпиталей и каждый день даем работу более чем 8 тысячам женщин. Мадам Жоссеран, человек с большим сердцем, воодушевляет наши женские организации, внося в это дело столько же порядка, сколько и рвения. Моя жена отдает этому делу всю себя.

* * *

В начале января 1915 года в общественном настроении Лиона наблюдается какой-то спад. Кажется, на солдат территориальной армии, которых держат в окопах, большое влияние оказывают те дни, которые они проводят в кругу семьи. Несколько офицеров, приехавших с фронта, уверяют, что наша линия обороны неприступна, но и немецкую было бы очень трудно прорвать. Председатель совета министров Вивиани сделал в парламенте важное заявление. Он напомнил о существенном факте. Когда по инициативе английского правительства всем заинтересованным государствам было предложено прекратить свои военные приготовления и начать переговоры в Лондоне, 31 июля 1914 года, то Франция и Россия поддержали этот проект. Мир мог бы быть спасен даже в этот решающий час, если бы Германия пошла навстречу этому предложению. Впрочем, она не замедлила с ответом и 1 августа объявила войну России. В конце декабря парламент единогласно проголосовал за утверждение испрашиваемых правительством кредитов. Но уже началась полемика. Г-н Ж. Клемансо направил нам свою статью «Синдикат бездарностей», предназначенную для «Л'ом аншене» («Скованного человека») от 4 января 1915 года и не пропущенную цензурой. «Я требую, – писал он, – от военных комиссий палаты депутатов и сената, чтобы они немедленно взяли в свои руки дело наших солдат, ставших жертвой бездарности…» Американская нота от 29 декабря 1914 года вызвала некоторое волнение. Президент Вильсон брал под защиту ущемленную и расстроенную американскую торговлю; он не оспаривал права осмотра судов, но заявлял, что воюющие стороны не должны вмешиваться, если нет налицо установленной ими презумпции вины. Правда, во второй ноте президент напоминал американским судовладельцам, что, если они хотят пользоваться защитой, они должны проявлять абсолютную лояльность и не скрывать военную контрабанду.

Я восхищаюсь безукоризненной честностью англичан в торговле. Из Лондона приехали страховые агенты, чтобы урегулировать со мной дело о выставке. За несколько часов они просмотрели все документы. Благодаря им Лион не пострадает от финансовых последствий тех событий, которые разбили наши начинания. При подсчете они даже ошиблись в ущерб себе на 25 тысяч франков; они не приняли в расчет валютного курса. Я известил их об этом по телеграфу уже после их отъезда. В ответ они сообщили, что передают эту сумму на наши организации помощи.

Неожиданно я узнал о том, что около Парижа умерла моя любимая сестра Мари, друг моего детства и юности.

Сколько она выстрадала! После смерти нашего отца именно ей пришлось взять на себя, при бедственном положении нашей семьи, воспитание наших младших брата и сестры и притом продолжать свое образование. Насколько у нее больше заслуг, чем у меня! Наша мать с трудом продолжает вести хозяйство на своей ферме в равнине Шелифф. Она жила в Оране в такой нужде, иногда совсем без денег, что ей как-то пришлось свести детей в виноградник после сбора урожая, чтобы поискать необобранные гроздья! Она вышла замуж за доброго малого, служившего в войсках алжирских зуавов, и потеряла первого ребенка, умершего потому, что у нее не было молока. И никогда ни одной жалобы, ни одного горького слова, ничто не омрачало ее ясного ума. Имею ли я право, когда люди так страдают, сказать, что у меня разрывается сердце? Моя бедная сестра! Тебя убили переживания окружавшей тебя войны; ее нашли мертвой в постели, хотя ничего не предвещало ее близкого конца. Траур повсюду. Я представляю себя на месте маленьких детишек из Реймса, которые более ста дней жили под обстрелом, среди огня, трупов, умирающих, раненых. Многие из них сироты. В их городе бомбардировки не прекращаются. Каждый день отправляем на фронт теплые вещи. Не надо обольщаться относительно той веселости, которой солдаты поддерживают свою храбрость. Один из них, капитан Жарико, пишет мне, что проволочные заграждения напоминают ему про теннис. Это война на измор. Сводки сообщают лишь об отдельных мелких операциях: в Аргоннах, «пожирателе людей», в снегах Арраса, на плато Лорет. Следует признать, что настроение населения мрачное. Распространяются гнусные доносы.

Наши муниципальные организации помощи очень расширились; семьи, кажется, оценили нашу организацию помощи военнопленным, которая уже в состоянии дать много справок и отправляет в лагери много посылок. Устраивается профессиональная школа для раненых.

29 января 1915 года – визит г-на Поля Гиманса, бельгийского министра. Он рассказал мне про ужасную ночь, с 2 на 3 августа, которую провел бельгийский совет министров в Брюсселе после получения немецкого ультиматума. Гиманс участвовал в составлении ответа. Он очень хвалил мне короля, который ни на минуту не утратил хладнокровия. Он описал мне его: застенчивый, физически немного неуклюжий, но сильный, с массивными руками, неразговорчив, но всегда выражается очень точно, чрезвычайно образован, силен, главным образом благодаря г-ну Ваксвейлеру, в экономических и социологических вопросах и, пользуясь выражением Поля Бурже, человек «героической честности». Г-н де Броквиль сыграл очень полезную роль; этот человек, чья рыцарская учтивость во время парламентских прений несколько раздражала, приобрел теперь героический ореол, поскольку его утонченные манеры выдержали испытание в самых тяжелых обстоятельствах. Бельгийская армия сейчас восстанавливается. Союзники сражаются на Изере в дюнах.

Судя по полученному мною списку, много лионцев, солдат 159-го пехотного полка, убито при Ауспахе 25 декабря.

Рене Базен описывает 7 февраля в «Эко де Пари» Лион военного времени, оживленный, как всегда, но в толпе преобладают солдаты всех родов оружия, здоровые и калеки. Много костылей; много рук на перевязи. «Но боевой дух не иссяк… Лион выглядит как укрепленный лагерь!»

Война продолжается в своем трагическом однообразии: каждый день сводка, впрочем довольно бессодержательная, и жуткий список убитых. Беженцы и беглецы рассказывают в ратуше об ужасах, свидетелями которых они были или которые они пережили. Они говорят бесстрастно, скорбно. Г-н Франсуа Лакруа, из Шарлеруа, с улицы Эгалите, д. № 76, был арестован немецким патрулем около Гента и увезен с эшелоном французских военнопленных. В поезде несчастных почти трое суток не кормили; лишь в Лакене, под Брюсселем, они получили немного пищи благодаря заботам Красного Креста. Когда они прибыли в Гёттинген, их встретила на вокзале двухтысячная толпа женщин и детей, угрожавших отрубить им всем головы; в лагере их поместили в полотняных палатках, на гнилой соломе. В полдень они получали суп, приготовленный из кормовой свеклы, или горячую воду, в которой была разведена картофельная мука; вечером на ужин – желудевый кофе. В самые сильные холода им выдавали на барак, на 120 человек, четыре кило угля в день. 1 декабря возле кухни застали нескольких английских солдат, поедавших картофельные очистки; двоих из них застрелили в упор. Русские солдаты умирают от холеры. «Я видел, – заявляет г-н Лакруа, – как некоторых из них хоронили, когда они еще дышали».

Пленные меняли на хлеб свои золотые обручальные кольца и шинели.

6 марта меня посетили шесть американских летчиков, приехавших служить Франции, – г-да Кертис, Коуден, Хоол, Бэч, Coy, Принс. В их эскадрилье добровольцев всего шестьдесят человек.

Г-н Ж. Кайо, депутат Сарты, бывший премьер-министр, подвергся нападкам определенной части прессы, несмотря на «Священное единение». Его обвиняют в том, что «он участвовал в дипломатических интригах, имевших целью заставить Францию заключить постыдный мир или побудить ее покинуть союзников и поступиться, таким образом, своею честью, которая как для личности, так и для целого народа дороже жизни!» Утверждают также, будто он задержал приказ о мобилизации на сорок восемь часов и при голосовании был против предоставления необходимых военных кредитов. Ему ставят в упрек и договор от 4 ноября 1911 года, который, однако, означал для Германии дипломатическое поражение. Реакция никогда не складывает оружия; она использует все, даже страдания родины. Г-н Кайо ответил на все это в печати «Письмом к избирателям округа Мамер» от 14 марта 1915 года. Он мужественно и здраво утверждал, что дело Франции – это дело всех демократий и что ее победа будет их победой.

Цены на продовольственные товары поднялись по всей стране. Это неизбежно в силу увеличения потребления на фронте, роста числа потребителей, а также ошибок реквизиционных комиссий, которые платят слишком дорого. Мне необходимо позаботиться о снабжении Лиона мясом. В нормальное время потребление составляло 160 г в день на горожанина, то есть 57 кг в год, а на крестьянина 90 г в день, то есть 35 кг в год («Journal officiel», 14 mars 1915, p. 1354). Положение в Лионе с зерном в конце апреля было таким, что я должен был встретиться с премьер-министром и министром торговли. Они согласились немедленно передать мне на первый случай 15 тысяч центнеров американского зерна по 32 франка за центнер франко-вагон Бордо и затем предоставить 20 тысяч центнеров зерна «Хардвинтер» по 35 франков франко Лион.

В апреле военный министр Мильеран приезжает инспектировать наши организации помощи военнопленным, розысков пропавших без вести и помощи французским и бельгийским военнопленным. К несчастью, в Лионе цереброспинальный менингит: с 1 января по 1 апреля 1915 года имело место 22 случая заболевания гражданских лиц.

Мы надеемся на выступление Италии. В сенате г-н Бриан сказал мне: «Можете считать это дело решенным».

Мне удалось послать во французскую миссию в Сербии моего друга доктора Гарена, профессора Лионского университета. 22 апреля он написал мне из Грабоваца письмо, некоторые фразы которого вымараны цензурой. «Вот я и в Сербии, уверяю вас, в самом центре Сербии, в деревне, в двадцати километрах от Крагуеваца (ставка верховного командования). Я ждал прибытия сюда, чтобы поблагодарить вас за ваше содействие, так как обязан вам тем, что вошел в состав французской миссии в Сербии… Как наша, так и вообще все палатки миссии остались по ошибке в Салониках, и я был вынужден вместе с товарищем, моим помощником, остановиться в пустующем здании школы. Наши походные кровати и полы обильно смазаны керосином. Почти невозможно ничего достать в этой разоренной стране: яйцо стоит 4 су; литр вина – полтора франка; иногда бывают цыплята и свинина. Прибавьте к этому довольно много кукурузы, которой кормят лошадей и людей, и изредка картофель. Таково положение врачей с двумя нашивками, размещенных по деревням. Однако им еще повезло, так как население приходит к ним, восхищается ими и радо тому, что они здесь. Значительно хуже положение врачей кадровой армии в более высоких чинах; они остались в городах, так как им поручено направлять деятельность своих коллег из запаса. Этих сербы держат на расстоянии по нескольким причинам: они не привезли с собой необходимых материалов… дело в том, что мы (я имею в виду миссию) ничего не привезли с собой в Сербию, кроме наших мундиров и нескольких тысяч ампул с вакциной против оспы и тифа; а здесь умирают от сыпного тифа. Приходится все остальное просить у сербских властей: серу, дезинфицирующие вещества, дезинфекционную аппаратуру.

Англичане – те привезли все, даже продовольствие на три месяца; они получили от Сербии поезд с кухней, салон-вагонами, спальными вагонами и вагоном для гидротерапии. Они отказываются покидать свой поезд; население должно приходить к ним, чтобы делать прививки против холеры (английская вакцина превосходна, она давно уже зарекомендовала себя в Индии) и дезинфицировать свои вещи. Вот здесь мы доказали превосходство наших душевных качеств. Англичане отказываются заниматься тифом и жить среди сербов. У нас же, у нас нет ничего, но мы находимся в деревнях… мы войдем, мы уже входим в их дома; мы соприкасаемся с больными. Я все же должен вам сказать, что, для того чтобы избегнуть катастрофы или, вернее, неприятностей для тех, кто отвечает за нашу «шкуру», мы получили «приказ не приближаться к больным». Я убежден, что все мои коллеги так же, как и я, возмущены этим приказом и нарушат его. Таким образом, мы, как видите, несмотря на почти полное отсутствие медикаментов, поработаем во славу Франции. Крестьяне увидят, что мы находимся среди них. Они сохранят память о «французски». Я организую в деревнях санитарные команды для дезинфекции домов; они начнут с тех, где уже имели место смертельные случаи».

Молодой офицер прислал мне часть своего жалованья для нашей школы переобучения раненых. Он выбрал нас, так как не хочет, чтобы его имя фигурировало в большой парижской газете, где взносы носят характер церковных пожертвований: «1 франк 25 сантимов – пусть святой Агапит помирит меня с моим зятем; 5 франков – пусть бог займет во Франции место, которое ему подобает; 10 франков – от Тити, Коко и Нэнэ, чтобы святая Тереза покровительствовала кутенку Кики».

В Риме 11 мая состоялась большая демонстрация на площади Колонна за вступление Италии в войну. Толпа приветствовала премьер-министра г-на Саландра. Г-н Джолитти – сторонник нейтралитета. Г-н Соннино олицетворяет собой идейное движение за вступление в войну.

Немецкие подводные лодки производят неожиданные опустошения. Командир контрминоносца пишет мне с борта своего корабля 18 мая 1915 года:

«Высадка на Галлипольском полуострове – совершившийся факт. Операция оказалась очень трудной; все, что я узнал во время моего пребывания в Мудросе о грандиозных укреплениях, сооруженных немцами на полуострове, к несчастью, подтвердилось. Проволочки со стороны англичан позволили немцам осуществить эту подготовку и чрезвычайно затруднить продвижение на Константинополь. Несчастный генерал д'Амад, которого обвиняют в том, что он погубил слишком много людей и растратил чрезмерное количество боеприпасов, познал это на собственном горьком опыте. Но все эти затруднения ничего не значили бы, если бы не сообщение о приходе в Средиземное море больших немецких подводных лодок, которых должно быть пять. Эти опасные суда угрожают напасть с тыла на наши объединенные военно-морские силы перед Дарданеллами и сделать их совместные действия с сухопутными войсками весьма проблематичными; то же касается и пополнения людьми и снабжения боеприпасами. Пока что присутствие этих подводных лодок заставило эскадру адмирала Буэ де Лапейрера оставить якорные стоянки около берегов Греции и держаться в открытом море, где она вынуждена теперь находиться, подвергаясь тем не менее опасности встретиться с этими грозными противниками. Мы разыскиваем на всех островах Средиземного моря стоянки, где могли бы заправляться немецкие подводные лодки. Полагают, что, миновав Гибралтарский пролив, они, должно быть, нашли мазут на берегах Испании или на Балеарских островах. Одну подводную лодку заметили возле Мальты, другую – возле островов Греческого архипелага. Оказывается, уже удалось обнаружить два пункта снабжения подводных лодок и разрушить их; но, несомненно, немецкая изобретательность подготовила значительное число этих пунктов, и поэтому наша задача еще далеко не завершена.

Эти подводные лодки намного осложнили наши действия в Средиземном море, и теперь большому кораблю будет опасно останавливать торговое судно для осмотра. Следовательно, военная контрабанда будет процветать, если только Италия не присоединится к нам, и тогда можно будет интернировать все встречные торговые суда.

Ужасная катастрофа с «Леоном Гамбетта» [31] произвела во флоте более сильное впечатление, чем потеря «Буве» ; ибо последний погиб в бою, а первый попросту держал курс на Мальту. Кажется, адмирала де Лапейрера считают единственным ответственным за эту потерю; не желая бросить тень на память погибших, я все же считаю, что они совершили ошибку, не набрав полной скорости при спокойном море и полной луне, когда ночь казалась днем. Командир корабля всегда отвечает за меры предосторожности, которые он принимает для обеспечения своей безопасности. Вся беда в том, что во французском флоте нет боевых единиц, которые могли бы обеспечить выполнение лежащих на нем обязанностей. Министры военно-морского флота стремились расходовать свои кредиты на строительство броненосцев, броненосных крейсеров и контрминоносцев, то есть на те группы кораблей, единственной целью которых было послужить мощной боевой силой, способной противостоять австро-итальянской коалиции. При этом они думали, что морская битва произойдет в самом ближайшем времени. Но как у англичан, так и у нас получилось иначе; и в результате у нас нет кораблей, способных осуществить блокаду побережья в наилучших условиях и при наименьшей затрате средств. Иными словами, мы используем наших «Леонов Гамбетта» там, где было бы достаточно небольшого крейсера тоннажем в три раза меньше. У нас нет также достаточного количества больших контрминоносцев, способных осуществлять наблюдение над всем Средиземным морем и методически обследовать все острова и все бухты. Мне кажется, что в настоящее время адмирал де Лапейрер наилучшим образом использует силы, находящиеся под его командованием, и что никакой другой французский адмирал не обладает такими данными, как он, чтобы взять на себя такое важное командование и такую большую ответственность, с которыми он справляется так энергично».

Список убитых, поступивший 18 мая, показывает, что 159-й пехотный полк понес 17, 19, 20 и 22 апреля значительные потери.

Среди писем, получаемых мною с фронта, наиболее сердечными, быть может, являются письма моего ученика лейтенанта Лорана Вибера. Находясь в ста метрах от немецких траншей, он читает; во время сражения под Аррасом он вспоминает Шатобриана, слушавшего канонаду Ватерлоо. Он винит себя, что взял с разрушенных снарядами чердаков несколько книг, чтобы спасти их: подлинное издание «Вер-Вер», «Жиль Блас» Дидо, мемуары графа Рошфора. «Я обдумываю, – пишет он мне, – небольшую работу об окопной войне при Цезаре, с картами. И, сменив тогу на оружие, я остался, поверьте, вашим любящим и преданным учеником». Именно перечитывая это письмо и другие, еще более трогательные, я решительно отказываюсь верить оскорбительным словам на мой счет, которые г-н Шарль Моррас впоследствии приписал Лорану Виберу.

Генерал Лиоте просит моего содействия для организации выставки труда в Касабланке. Какой умный человек! «Вы понимаете, – пишет он мне, – что дело не в том, чтобы устроить показную выставку и поднять вокруг нее большую шумиху, а в том, чтобы использовать исключительный случай и свести французского импортера с марокканским экспортером и дать нашим соотечественникам возможность прочно занять здесь то преобладающее положение, которое занимала немецкая торговля и которое нельзя оставить за ней снова после заключения мира».

5 июня 1915 года Эдуард Даладье передал мне в свою очередь волнующий рассказ об атаке 9 мая, проведенной его 1-м иностранным полком к северу от Арраса. «Это была, – говорит он, – необыкновенная эпопея. Накануне и за два дня перед атакой наши волонтеры, стоящие лагерем у подножия холма, пели свои национальные песни и танцевали под звуки флейты. 9 утром по данному сигналу легион одним броском преодолел под пулеметным огнем две первые линии немецких траншей; за три четверти часа были захвачены укрепления на четыре километра в глубину… Если бы этой атаке оказали мощную поддержку, мы бы на следующий день были в Дуэ… Трудности, которых мы не знаем, но которые, очевидно, были непреодолимы, объясняют это опоздание, но это не может служить основанием для критики командования – оно было, напротив, замечательным». Затем Даладье с большой проницательностью комментировал вступление в войну Италии, его характер и его значение. «Я хотел бы, – заявляет он, – чтобы наш Делькассе, вдохновившись древней и великой идеей равновесия, которой руководствовались все наши государственные деятели, от Ришелье до Тьера, и которая коснулась даже Дантона, помог восторжествовать требованиям сербов и греков… До свиданья, до дня, когда будет основана новая Европа, организованная, насколько возможно, на разумной основе и, что бы ни случилось, сообразно с интересами Франции».

На заседании 1 июня 1915 года торговая палата Лиона проявила тревогу о судьбе Сирии; она требует, чтобы наши права там были обеспечены. Сирия, страна – производитель шелка, зависит от нашего большого лионского рынка, который со времени открытия Суэцкого канала стал самым важным мировым центром по операциям с шелком. Она посылает нам, в круглых цифрах, 500 тысяч килограммов шелка в год, стоимость которых в нормальный год составляет 25 миллионов франков. Наши сограждане сами основали в Ливане прядильни. Операции по закупке коконов, которые требуют каждую весну значительных капиталов, производятся на авансы. Лион и Марсель – вот два названия, которые для всей Сирии, как в горах, так и вплоть до границ пустыни, олицетворяют Францию. Портов Яффа, Хайфа и Бейрут недостаточно, чтобы открыть для нашей морской торговли глубинные районы страны. Богатая равнина Адана и плоскогорья к северу от Алеппо, если улучшить там методы орошения и обработки земли, дадут урожаи, для вывоза которых потребуется порт Александретта. Торговая палата Лиона требует для Франции преимущественного положения во всей Сирии. Она остается верной традиции, которая всегда побуждала наших сограждан устраивать торговые конторы и открывать отдаленные рынки. Видный адвокат Шарль Жакье написал мне 10 января 1916 года следующее прекрасное письмо:

«Господин мэр, сегодня утром газеты донесли до нас эхо слов – таких актуальных и патриотических, – которые вы только что произнесли в Сорбонне. Что от того, что эти слова не слышат и главное не понимают те наши сограждане, из-под пера и с уст которых с некоторых пор не исходит ничего, кроме призывов к розни и ненависти, и которые не боятся, даже стоя на краю окопов, говорить о братоубийственной каре и мести, стремясь превратить «Священное единение» в безбожную ложь, усугубленную кощунственной злобой. Мне лично ваша речь доставила истинную радость, которую, могу прибавить, разделяют все мои друзья. Надеюсь, что мои искренние и прямодушные заверения не покажутся вам навязчивыми. Мы будем всегда счастливы присоединить наши цвета к национальному флагу, и, я надеюсь, за нами последуют отныне. В самом деле, какое мы себе готовим завтра, если бы, закончив войну на границах, начали бы ее внутри страны, между собой! Нет, этого не должно быть, и, чтобы отвратить это, мы объединим и умножим свои усилия. Примите, господин мэр, мои искренние уверения в чувстве высокого уважения и действительной преданности делу, которое нам дорого».

Ожидают вступления в войну Румынии. Оно всецело зависит от урегулирования вопроса о Банате. Ведутся переговоры также с болгарами, которые требуют себе Скопле. Положение наших войск в районе Дарданелл чрезвычайно тяжелое. Г-н Рене Пинон из генерального штаба армии просит меня использовать мои дружеские связи в Румынии, в то время как «Швейцарская Ассоциация изучения основ договора о длительном мире» (Association suisse pour l'étude des bases d'un traité de paix durable) просит меня присутствовать на встрече, организуемой в Женеве или Лозанне. Я остерегаюсь действовать без согласия нашего министра иностранных дел, которое я считал бы несвоевременным. Дипломатическая ситуация еще так запутанна! Итальянское правительство хранит в тайне свои связи с Германией. В злободневной пьесе Анни Виванти «Захватчик», премьера которой только что состоялась в Милане, цензура изъяла все сцены, где появляются немецкие мундиры, и вычеркнула само упоминание Германии. Что это значит? Итальянские германофилы не сложили оружия, и тяжелое положение на фронтах способствует их пропаганде.

Наша школа для раненых работает теперь регулярно. В ней обучаются следующим профессиям: счетоводству плюс стенография и печатанье на машинке, сапожному делу, портняжному ремеслу, мелкой столярной работе, переплетному мастерству и брошюровке. Ученики, обучающиеся этим ремеслам, вечером проходят курс начального обучения. Бельгийский беженец г-н Базег, бывший преподаватель в Шарлеруа, руководит заведением, а медицинское наблюдение осуществляет доктор Карл. Г-н Морис Пикар, профессор права, руководит в ратуше справочным бюро, помогающим в поисках родных, потерявших друг друга. Г-н Анри Фосийон, профессор словесности, занимается устройством беженцев на работу. Г-н Люсьен Пади наводит справки о пропавших без вести.

* * *

В эти дни, над которыми тяготели, как похоронная мелодия, жуткие списки убитых, затянувшаяся война заставляла нас (лишенных информации, но находящихся в Лионе, в этом прекрасном наблюдательном пункте, где визиты и письма, получаемые нами, позволяли составить себе хотя бы частичную картину того, что происходило на различных театрах военных действий) размышлять и изучать. Нам надо было трезво взглянуть на проблемы внешней политики, которые ставило перед нами развитие военных действий. Именно Лион принял у себя и приютил на длительное время изгнанный черногорский двор. Благодаря своей поездке в Цетинье я настолько заслужил доверие короля, что его премьер-министр поручил мне составить телеграмму на имя президента республики, чтобы отблагодарить его за французский прием. Я имел честь познакомиться с г-ном Лаховари, румынским посланником в Париже. Когда его страна решилась выступить на стороне Франции, он попросил меня сейчас же негласно уведомить об этом г-на Делькассе. Вновь всплыли столь знакомые французам имена Братиану, Ионеску; вновь изучают историю Трансильвании, терзаемой Венгрией.

Наши отношения с Италией определились и развиваются, поскольку ее генеральный штаб расквартировывается в Лионе. Впоследствии меня часто обвиняли во враждебном отношении к этой стране, так как я отказывался склониться перед Муссолини и королем, готовым на все. Если бы это обвинение было обоснованно, я был бы недостоин называться культурным человеком! В действительности я испытываю самую горячую симпатию непосредственно к итальянскому народу, который требует своей доли в риске, предпринятом свободными народами, и хочет связать окончательное освобождение своей родины с окончательным разгромом Австрии. Италия для меня – страна Рисорджименто, похода «тысячи краснорубашечников», героев Марсалы и Пармы, это Италия, о которой мне рассказывал мой отец и за которую он сражался; Италия, которой стал служить Эдуард Локруа, после того как он сопровождал Ренана в Иудею; Италия Гарибальди и его сыновей, убитых немцами в наших французских лесах; Италия римского права, которой я так часто восхищался, стоя у подножия Капитолия, у развалин форума или ростральных колонн. И я еще раз встречаюсь с Полем Клоделем, посланным с поручением по ту сторону Альп, который призывает нас помочь вырвать нашего соседа из-под немецкого влияния. В результате греческих событий я познакомился с Венизелосом, стать другом которого мне впоследствии выпала честь. Начиная с октября 1916 года я вижу его на первом плане огромной сцены. Вместе с адмиралом Кондуриотисом он отправился на героический Крит, чтобы спасти то, что осталось от греческой души, чтобы как-то смыть позор Каваллы и заявить свой протест против войск, позволяющих увести себя в рабство. По крайней мере на Крите, на скалах Корбо, где я потом увидел высеченное его изображение, патриот мог свободно вздохнуть вдали от интриг и тяжелой немецкой опеки. Венизелос расстроил замыслы королевской полиции, уехав под предлогом ночного пира у Платона (не у философа, а у фалерского ресторатора). На рейде у Кании его встретили с триумфом. Именно на Крите будет вновь решаться судьба эллинизма. Освобожденная от всей трагикомической путаницы Афин личность Элефтерия Венизелоса встает во весь рост. Он пришел просить убежища и совета у старой и надежной земли, где некогда, в 1864 году, он родился в крестьянской хижине (которой я еще приду поклониться) под сенью миндаля; у земли, которую он защищал в дни своей юности, вдохновляя словом и примером повстанцев-паликаров. Венизелос может считать себя носителем эллинского духа; именно он боролся в определенные периоды против всей Европы, чтобы присоединить Крит к Греции. Чтобы высказать свое мнение, он не ждет одобрения большинства – такова одна из черт его характера. Такой человек сам принимает решения, невзирая на угрозы и покушения, а затем заставляет с собой считаться. В нем причудливым образом соединяется трезвость реального политика с непреклонной волей революционера; эти два важнейших свойства составляют основу его просвещенного, дальновидного и вдумчивого патриотизма. Он умеет отойти на задний план и диктовать свою волю, замедлять и ускорять ход событий, действовать уговорами и оружием; восприимчивость к малейшим нюансам отличает его ум, который умеет казаться бесстрастным. Венизелос – государственный деятель в полном смысле этого слова, для которого власть – средство, закон – цель, родина – венец всего. В нем Греция познает и прославляет себя.

Но и другие нации оживают или пробуждаются. С 1916 года создана лига, которая поставила своей целью просить французское правительство вписать в качестве одного из необходимых условий мирного договора полную независимость Чешского государства. Я вступил в нее. Эта нация, славянская по своему происхождению, пришедшая некогда с берегов Вислы в Богемию и говорящая на языке, представляющем вместе с польским западную ветвь славянских языков, нация, которую германизм всегда пытался и будет пытаться разобщить, является в действительности одной из наиболее энергичных и спаянных наций Европы. Она сыграла значительную роль в развитии человеческих идей; во всех областях, и особенно в области мышления, она утвердилась с большим мужеством. Богемия – это «клин, вбитый в тело Германии». Она боролась против германизма с помощью церкви, школы и своей замечательной организации «Сокол». Я горжусь тем, что с сентября 1916 года требовал независимости чешского народа, независимости страны, которая дала в лице Яна Люксембургского единственного иностранного короля, погибшего за Францию, и после нашего поражения в 1870 году, когда Европа в страхе молчала, потребовала, чтобы Эльзас и Лотарингия остались французскими. Я не могу забыть пророческих слов Бисмарка: «Кто владеет Богемией, тот хозяин Европы». У меня установились отношения с патриотом Эдуардом Бенешем; с ним меня впоследствии связала дружба, которую не поколебали самые тяжкие испытания.

Существует также польский вопрос. Австрия и Германия хотят восстановить Польшу и под покровительством Центральных держав направить против России. Австрия, опираясь на «Польский клуб», с выгодой использует свои отношения с галицийцами и помощь, которую оказывает ей епископ монсеньер Бандурский. Германия старается искоренить у поляков чувство традиционной симпатии к Англии и Франции; германофил Грабовский опубликовал широко разошедшуюся книгу, где он излагает планы захватов, которые должно было бы осуществить берлинское правительство. Бедной Польше никак не удается прокормить себя. Напрасно комиссия Рокфеллера в Варшаве пытается оказать помощь бесчисленной армии неимущих. А немцы, само собой, расстреливают: это их забава. Вопль терзаемой Польши доносится до нас, бередит наши сердца демократов и свободных французов, мучает наше сознание, возбуждает наш гнев. Россия встревожена этим; она принимает беженцев из захваченных губерний. В Думе, при ее открытии 9 и 22 февраля, представитель польского коло заверил в верности его нации делу союзников. Немцы открыли в Варшаве университет и политехническую школу, где преподавание будет вестись на польском языке. Архиепископ Каховский отслужил по случаю открытия торжественный молебен; на церемонии присутствовали ректор университета и князь Любомирский… Нужно, чтобы поляки услышали голос Франции, который ободрил бы тех несчастных студентов, которые вынуждены петь по приказу перед фон Безелером скорбный «Gaudeamus igitur».

Друзья Польши требуют от Франции и Англии, чтобы они побеспокоились и действовали. В Париже господа Газиоровский и Дерезенский издают еженедельный журнал «Полониа». Надо добиться от России, чтобы Польша стала независимой. Я счел необходимым написать 18 августа 1916 года:

«Чего мы желаем в подобных обстоятельствах? Если позволительно вас предупреждать, то что мы посоветуем вам? Чтобы вы оставались самими собой, верными тем требованиям, которые вы выдвинули и которые должны возвратить целостность вашей стране. Видите ли, драма, подобная настоящей, не допускает решений, продиктованных уступчивостью, или полумер. В настоящее время угнетенные национальности ставят на карту все. Конечно, вы особенно страдаете, ваши муки сходны с муками Бельгии. Как взволнованно писал ваш Сенкевич, сыны вашей родины вынуждены сражаться под знаменами трех враждебных армий и убивать друг друга. Огонь превратил ваши поля в пустыню, где бродит голод; рабочий и пахарь без работы и почти без хлеба. Мать смотрит рыдая, как гибнет ее сын, не в силах помочь ему. Но именно подобные страдания всегда приводят к великому возрождению. Вы замечательный народ, чей голос, торжествующий или подавленный, не раз звучал во всем цивилизованном мире. Будьте и на этот раз самими собой; не соглашайтесь больше ни с каким рабством, откуда бы оно ни исходило, чтобы наши глаза, ослепленные потоками крови, смогли бы наконец с восторгом узреть недалекий день, когда свершится чудо, в котором мы уже отчаялись: «свободная и восстановленная Польша.. .» Это твой поэт Мицкевич требовал восемьдесят лет тому назад в «Книгах пилигримства польского» «всеобщей войны за свободу народов». Эта война идет – веди ее вместе с нами до конца».

* * *

Таким образом, мы старались остаться верными великой освободительной традиции Франции; дальнейшие события совпали с нашими желаниями. Но мы знали также, что для победы недостаточно сокрушить военное и даже политическое могущество Германии. Нужно большее. Эта Германия, столь жестокая, сохранившая вкус к убийствам и страсть к грабежам, обладала неоценимыми качествами. Об этом надо было сказать французскому народу, и мы сделали это в апреле 1916 года с трибуны «Анналов», заявив, что самый доброжелательный интерес к ней соответствует нашей доброй воле. За железным занавесом, которым армия отгораживает страну, последняя не должна походить на пустую сцену; надо действовать и там; самый текст декларации от 28 марта 1916 года, принятый на недавнем совещании союзников, на котором присутствовали Жоффр, Кастельно, Кадорна и. лорд Китченер, провозглашал солидарность военных, дипломатических и экономических действий. Некогда, спасая Францию, Конвент дал ей ту современную организацию, которой она живет с тех пор. Беррье имел право сказать в разгар Реставрации: «Конвент спас мою страну». Между тем Германия противопоставляет нам, помимо грозной армии, внушительную организацию. Она извлекает пользу из всего, черпая во всех областях практики и мысли. Ее металлургическая промышленность процветает в разгар войны, ее угольный рынок стабилен; хорошо работает и химическая промышленность. Она требует экономического объединения Центральной Европы, как это было сформулировано в книге Фридриха Науманна «Срединная Европа», изданной в Берлине в 1916 году; впоследствии Гитлер в своей теории «нового порядка» ограничился тем, что воспроизвел ее основные идеи.

Благодаря войне я познакомился в самом Лионе с очень интересной личностью, премьер-министром Австралии Уильямом Моррисом Юзом, бывшим школьным учителем, золотоискателем, сельскохозяйственным рабочим, погонщиком скота, мелким торговцем, который, несмотря на свое чрезвычайно слабое здоровье и даже тягостный физический недостаток, сумел завоевать своим красноречием и тяжким трудом доверие австралийских трудящихся, был избран депутатом в Законодательное собрание Нового Южного Уэльса, дисциплинировал рабочую партию и завоевал министерство иностранных дел. Какой воодушевляющий пример! Я вижу его на приеме, устроенном в его честь, недоверчивым, замкнувшимся, как бы отстраняющим вас взглядом или жестом, чтобы что-то обдумать. Он одним ударом избавил свою страну от немецкого охвата; он заставил аннулировать немецкие контракты, упразднить немецкие патенты, изгнать немецких акционеров. Образ этого австралийца стоит у меня перед глазами.

У нас, французов, задача более сложная. Нам надо бороться против уменьшения населения, защищать матерей и детей, улучшать жилищные условия рабочих, вести войну с алкоголизмом и туберкулезом, создавать министерство национального здравоохранения, модернизировать всю нашу старую административную машину, демократизировать нашу устаревшую систему обучения. Германия стремится основать единую школу (Nationale Einheitschule), отбор учеников в которую определялся бы их способностями, а не имущественным положением. Неужели мы окажемся менее смелыми, чем она? Один преподаватель в Мюнхене требует бесплатного обучения на всех ступенях. Я укрепляюсь в убеждении, которое я отныне буду защищать в течение всей моей жизни, В апреле 1916 года я говорил читателям «Анналов»: «Нам представляется безнравственным лишать далее благ среднего образования детей простого народа, которые дали столько доказательств своего мужества и жизнеспособности во время этой войны. Вернем богатым семьям их маленьких лодырей, которые отравляют наши лицеи; будем учить полноценных ребят, которые добиваются лишь одного – возможности развиваться; правильно понятая демократия не является режимом, искусственно поддерживающим между людьми несбыточное равенство; это режим свободного отбора, который не ставит иных пределов продвижению в обществе, кроме усилий и воли индивидуума!»

В своем «Будущем науки» Эрнест Ренан писал, «что движение, войны, тревоги – вот подлинная среда, в которой развивается человечество, что мощное развитие гения возможно только в бурю и что все великие творения мысли возникли в смутные времена. Только любитель красноречия может предпочесть спокойную и искусственную книгу писателя обжигающему, истинному произведению, которое само по себе является действием и появилось в свое время как стихийный крик героической или страстной души». Так давайте действовать, давайте работать! Г-н Вильгельм Оствальд, профессор химии Лейпцигского университета, сказал следующую фразу: «Другие народы живут еще при режиме индивидуализма, тогда как мы живем уже при режиме организации». Так организуемся и мы и не позволим Германии осуществить свою программу – организовать Европу на свой образец, согласно теории Фридриха Листа, Трейчке и Бисмарка. Вернемся к старому французскому порядку Кольбера. Попытаемся осуществить синтез этого порядка со свободой, без которой мы, французы, не можем обойтись. Создадим то, чего нам не хватает. «Судьба нации – дело ее рук. Никакие удачи не приходят сами собой. Служат ей те, кто развивает ее внутреннюю силу. С 1870 по 1914 год республика так же, как некогда Учредительное собрание, создавала главным образом формы. Отныне ей нужны действия, институты, способные омолодить ее и обеспечить ей новый расцвет».

Война открыла нам глаза на важнейшие проблемы. Было легко, взывая к национальным чувствам, организовать благотворительные учреждения для солдат, раненых, для несчастных слепых, для пленных. Необходимо большее. Надо предохранить от туберкулеза не только военных, но и гражданских лиц. Выявилась роль добровольных сестер милосердия. Обнаружилась вся нищета женщин-работниц, особенно тех, кто не получает пособия; настало время твердо заявить, что они имеют право на существенный заработок. Война не должна быть антрактом, после которого мы вернемся к своим прежним привычкам. Необходимо, чтобы она стала поводом к определенной реформе, к возрождению; необходимо, чтобы она дала новый толчок развитию страны. Надо согласовать действия внутри страны с действиями армии. Республиканская дисциплина восторжествовала; но после этого ужасного кровопускания интересы Франции требуют, и на долгие годы, чтобы все партии подчинились разумному режиму.

Прежде всего необходимо обогатить Францию путем правильной политики оздоровления, развивая нашу производительность и нашу торговлю, реорганизуя наш кредит, улучшая наше посредственное техническое образование, переделывая наши методы торговли и нашу банковскую систему! Владелец металлургических заводов г-н Пьер Арбель пишет следующее: «Ограничивая свою деятельность исключительно помещением наших сбережений в государственные бумаги, в ценные бумаги городов или делая вклады в иностранные банки, приносившие на первый взгляд более или менее высокую прибыль, наши финансовые органы все же нанесли этим значительный ущерб развитию наших промышленных и торговых дел, так как самым эффективным образом содействовали предприятиям наших врагов, помогая им деньгами, которые были им доверены». Вот серьезное обвинение, высказанное крупным французским промышленником. Парижское общество коммерческой географии говорит то же. Германия обязана своим процветанием в основном организации своего «Дейче банка». Банкир г-н Жан Бюффе пытается в свою очередь примирить патриотизм с финансами. Он наметил программу, достойную государственного деятеля: поощрять развитие экспорта; способствовать осуществлению необходимых общественных работ широкого масштаба и использованию белого угля; придать сельскому хозяйству более научный характер Г-н Раймон Пуанкаре, министр финансов, высказался в том же смысле. Г-н Рибо сказал 7 мая 1915 года в палате депутатов: «Великая держава не живет на ренту или за счет помещения ценностей, а живет трудом и промышленностью». Пример Лотарингии дал нам урок, которым мы очень плохо воспользовались. А между тем от экономической зависимости до политической один шаг.

Надо также реорганизовать нашу химическую промышленность, нам необходимо техническое обучение. В армии к химикам относятся так же, как к саперным офицерам во времена Вобана; выдающиеся ученые не имеют ни звания, ни степени; г-н Пенлеве справедливо назвал их «бедными родственниками». Число наших технических школ сокращается, в то время как его следует увеличивать. Наша система обучения, целиком основанная на глупой системе баккалавров, отвергнута даже Китаем; один министр опрокинул этот нелепый порядок, главная цель которого – устроить получившего образование в Академию или в какое-либо безопасное место.

Таким образом, во всех областях мысли и практики война кажется нам поводом для возрождения Франции. Мы изложили нашу точку зрения в сборнике статей, опубликованном под названием «Действовать» и встреченном общественным мнением благосклонно. Не по этой ли причине г-н Аристид Бриан предложил мне в конце 1916 года войти в состав его кабинета?

Прибыв в Париж, я отправился повидаться с Брианом на Кэ д'Орсе. Это было в воскресенье. Он сообщил мне о своем намерении включить меня в свой новый кабинет вместе с молодым инженером, по имени Лушер, о котором он слышал много хорошего. Он предложил мне министерство сельского хозяйства, потому что, как сказал он, я был сенатором. Я указал ему, что назначение на этот пост мэра большого города вызовет критику. Тогда он предложил мне министерство торговли, на что я согласился. Но, выходя, я встретил Клемантеля, дежурившего у решетки. Между нами произошел короткий диалог: «Вы видели Бриана? Он берет вас в свой кабинет?» – «Да». – «Какой портфель он вам предложил»? – «Ваш». – «Но это невозможно.

Я только что заключил с союзниками ряд соглашений. Необходимо, чтобы я остался, чтобы обеспечить их выполнение». – «Тогда повидайтесь с премьером и сговоритесь с ним. Я очень привязан к своей лионской мэрии и оставляю ее с сожалением». Вечером я вновь встретился с Клемантелем. Он уверяет меня; что Бриан предоставил ему полную свободу сговориться со мной. От его имени он просит меня принять министерство, которое включало бы снабжение, общественные работы и транспорт. Я начинаю ощущать, хотя и смутно, трудности предстоящей задачи. Я решился благодаря одной фразе моего генерального секретаря Серлена. Он сопровождал меня. «Вы ведь приехали, – сказал он, – чтобы взяться за нелегкую работу. И если она оказалась еще более трудной, чем вы ожидали, это ведь не причина для отказа». Я согласился. Не надеваю ли я сам себе на шею веревку!

За три месяца пребывания в третьем кабинете Бриана я не имел никакого влияния на общее направление дел. Я был слишком занят работой и слишком робел! Я чувствовал себя пришельцем. Я плохо знал парламент. За столом совета министров, где с холодной серьезностью председательствовал Пуанкаре, я видел нескольких ветеранов республики. Бриан руководил своим кабинетом с испытанной опытностью, но держал при этом себя благосклонно, сохраняя улыбку даже перед лицом худших событий. Министр финансов Рибо, который, как шутил Вивиани, играл в правительстве роль мужа в доме, сетовал на бедственное положение казны и заявлял о необходимости бережливости. Меня это взволновало. Когда же я в соответствии с его точкой зрения взял на себя введение хлебных карточек, только он обрушился на меня с упреками, что совершенно сбило меня с толку. Я сидел рядом с Рене Вивиани, которого всегда считал лучшим оратором республики; меня восхищали классические обороты его цицероновского красноречия; я восхищался им, несмотря на его вспышки гнева и резкости. Лиоте я доверялся охотнее всего, с ним мы были действительно дружны. Один молодой министр оказывал на совет влияние, которого у меня не было: Альбер Тома был не только самым бдительным, но и самым пунктуальным администратором. Он никогда не терялся и был очень находчив. Однажды Бриан поручил ему информировать его о каком-то съезде социалистов, вызывавшем беспокойство. На следующем заседании совета Тома отчитывался; он перечислил всех присутствовавших лиц. «В общем, – оборвал его Бриан, – там были все ренегаты». «Не все, – возразил Тома, – там не было вас». Бриан от души смеялся.

С 13 декабря 1916 года по 20 марта 1917 года я возглавлял министерство общественных работ, транспорта и снабжения, к которому позднее присоединили и морскую торговлю. С точки зрения интересов страны подобная концентрация была чрезмерной. В силу декрета от 31 декабря я должен был одновременно обеспечивать снабжение гражданского населения и армии.

В начале военных действий сельское хозяйство, как и военную промышленность, лишили рабочих рук; крестьяне, относящиеся к старшим призывным возрастам территориальной армии, оставались незанятыми в своих резервных частях. В то время как в 1913 году мы производили около 87 миллионов центнеров зерна, в 1915 году мы собрали урожай не более чем в 60 миллионов, а в 1916 году – 58 миллионов центнеров. Урожай ржи, ячменя и овса упал в такой же пропорции. Урожай картофеля, составлявший в 1913 году 135 миллионов центнеров, в 1915 году был не более 93 миллионов, а в 1916 году – не более 91 миллиона центнеров. Даже занятие некоторых департаментов врагом не оправдывало такого спада. Снизился урожай с одного гектара.

Положение с поголовьем скота столь же неудовлетворительно. У нас было в 1913 году 3200 тысяч лошадей, а летом 1915 года – 2200 тысяч; что касается крупного рогатого скота, то его поголовье уменьшилось на 2 миллиона голов; овец стало меньше на 4 миллиона голов, а свиней – на 2,5 миллиона. Так как мы производили недостаточно, то нам приходилось ввозить. Наш импорт, достигавший в августе 1914 года 1200 тысяч тонн, в конце 1916 года превышал пять миллионов тонн в месяц. Отсюда кризис транспорта, усугубленный подводной войной.

До войны водоизмещение торгового флота мира составляло приблизительно 50 миллионов тонн. За вычетом судов на отстое, реквизированных и затопленных, в распоряжении мировой торговли остался флот тоннажем менее 35 миллионов тонн. Поскольку этот флот не поддерживали в хорошем состоянии, дефицит нельзя было покрыть. Фрахтование судов производилось беспорядочно. Фрахт угля Кардифф – Марсель, составлявший в июле 1914 года 8 франков 50 сантимов, резко поднялся, превысив 100 франков.

Попытки установить фрахтовую таксу отпугивали судовладельцев нейтральных стран.

Из 350 тысяч вагонов, принадлежавших Франции в начале мобилизации, враг захватил 54 тысячи. Компании основных железнодорожных магистралей не могли их больше строить. Паровозы не ремонтировались. В то же время железнодорожное движение превышало на 45-60 процентов уровень мирного времени. Кредитов для покупки вагонов не хватало. Использование речного судоходства не было предусмотрено; роль водного транспорта была сыграна на 61-й день мобилизации. На буксирах не было команд; лошади были реквизированы; не было механиков для погрузочных и разгрузочных механизмов. Много судов осталось в захваченных департаментах. В начале 1917 года 1200 груженых барж, многие из которых были нагружены углем, стояли в Руанском порту.

Между тем надо было снабжать восточную экспедицию и бороться с последствиями подводной войны. Германии дали возможность сделать запасы; так, хлопок, например, был объявлен военной контрабандой только 22 августа 1915 года. Враг пытался нас блокировать с помощью своих подводных лодок (к концу 1916 года у него их было более 150, и, кроме того, он выпускал по одной каждую неделю). С начала войны и до конца октября 1916 года Англия потеряла корабли общим водоизмещением в 2 миллиона тонн; у нас было потоплено 28 кораблей, то есть около 200 тысяч тонн. Что касается судов-угольщиков, то мы потеряли с июля по декабрь 1916 года 140 тысяч тонн; процент потерь все возрастал. На складах Соединенных Штатов оставалось лежать 300 тысяч тонн стали, так как не было возможности перевезти их. Министерство вооружений требовало в срочном порядке 225 тысяч тонн стали для гранат, колючей проволоки и пр. Управление морских перевозок могло предложить к январю 1917 года интендантству и службе снабжения всего 175 тысяч тонн. Сталеплавильные заводы не могли больше доставлять чугун из Англии.

Нехватка угля повлекла за собой закрытие некоторых военных заводов. При потребности в 4 миллиона тонн в месяц мы требовали 2 миллиона от национальной добычи и 2 – от импорта. Таким образом, мы должны были ввозить извне ежегодно 24 миллиона тонн. Отечественные шахты давали в 1916 году всего около 19 миллионов тонн. В том же году мы получили извне только 21 миллион тонн. Ввиду этой нехватки военные заводы находились под серьезной угрозой.

Потребление зерна с августа 1915 года по август 1916 года потребовало 6500 тысяч центнеров в месяц, то есть 78 миллионов центнеров в год, помимо 8 миллионов центнеров для посева, – итого 86 миллионов центнеров. Как мы видели, урожай составил 58 миллионов центнеров. В соответствии с соглашением от 3 декабря Англия, Франция и Италия решили совместно купить 30 миллионов центнеров, из которых 8 миллионов предназначались нам. Превратности войны еще более осложняли трудности. После того как в январе 1917 года одна английская мельница была сожжена в результате взрыва соседнего завода боеприпасов, английское правительство обратилось к нам с просьбой срочно отправить ему муку, которую мы разгружали в Дюнкерке и Руане. В декабре и январе мы потеряли из-за действий подводных лодок 80 тысяч тонн тоннажа наших перевозок. Немецкие пираты топили в Атлантическом океане парусники, ходившие из Ла-Платы во Францию. Судовладельцы не решались отправлять свои суда. Немецкие агенты в Аргентине делали запасы зерна. Забастовки шахтеров в Австралии заставляли нас грузить суда тем углем, который предназначался для обратного рейса (charbon de retour). Правительство Индии запретило вывоз зерна. Виды на урожай во Франции в 1917 году были плохие.

Таково было положение. Нам советовали расширить национальное производство, найти возможности для зафрахтовывания новых судов, дополнить прежнее соглашение с английским правительством от 3 декабря 1916 года, максимально использовать суда, заказать новые вагоны, принять более эффективные меры против подводной войны, заставить сажать картофель, поощрять возделывание огородов. У сенатора Анри Шерона не было недостатка в превосходных советах и в критике. Но, по правде говоря, необходимые меры требовали длительного времени.

Я делал все, что было в моих силах, чтобы расширить отечественное производство. По моей просьбе в декабре 1916 года совет министров решил послать в шахты юношей 1900, 1901 и 1902 года рождения, то есть сделать максимум того, что допускало военное положение. В мое распоряжение предоставили 6 тысяч пленных. Но эти меры принимались чрезвычайно медленно. На 1 января 1917 года на фронте было еще приблизительно 25 тысяч шахтеров. В феврале верховный главнокомандующий прислал мне еще 8 тысяч человек; это было для фронта серьезной жертвой. Я решил расширить добычу бурого угля в Буш-дю-Рон. Из-за недостатка рабочей силы производство бассейнов Фюво и Гарданн было очень низким. 25 января Бетюнская шахта 10 вновь подверглась бомбардировке.

Мы старались расширить яровые посевы будущей весны, распределив для этого между земледельцами пшеницу «Манитоба». Но не хватало удобрений. Пороховое управление заявило, что не может уступить аммиак. В 1916 году мы получили только треть необходимого урожая бобов. Мы организовали посадку картофеля на участках, расположенных на окраинах городов. На побережье Сент-Адрес рота морской пехоты проделала очень интересный опыт. Всем школам Франции было направлено воззвание, просившее французскую молодежь о помощи.

Забастовки, почти неизвестные в 1914 и 1915 годах, вновь появились в 1916 году. Их было еще больше в Германии. Но для нас уже тот факт, что в 1916 году было 307 забастовок с 43 тысячами участников, в то время как в 1915 году было 98 забастовок и 9 тысяч участников, говорил о том, что необходимо вмешаться и ликвидировать положение, внушающее опасение за дело национальной обороны. Альбер Тома издал свой декрет от 17 января 1917 года относительно урегулирования коллективных конфликтов.

Наличие стольких трудностей настоятельно диктовало необходимость проведения строгой политики твердых цен и ограничений. 5 января 1917 года сэр Альберт Стенли, руководивший управлением торговли, весьма настойчиво говорил мне об этом. Англия, ограничивавшая себя во всем, поражалась размерами наших заграничных закупок кофе, целлюлозы, леса, лошадей. Бриан, не особенно жаловавший статистику и даже, осмелюсь сказать, программы, посылал меня несколько раз в Англию требовать дополнительных поставок сверх предусмотренных нашими соглашениями. Однажды я имел счастливую возможность обратиться к моему другу сэру Даниелю Стивенсону, председателю исполнительного комитета, который некогда так хорошо принял меня, будучи прево Глазго. Он в частном порядке дал мне все, в чем отказывал официально. В другую поездку мне поручили просить суда у самого Ллойд Джорджа. Меня в первый раз провели в маленькое здание на Даунинг-стрит, где мне так часто приходилось бывать впоследствии. В ожидании премьер-министра я осматривал историческую комнату. На полках – бесчисленные папки с надписью «государственные документы». На полочке рядом с портретом Бэкона – подковка на счастье, перевязанная лентой. Вошел Ллойд Джордж. Я изложил мою просьбу как можно лучше. Он выслушал меня молча, затем ответил: «Судов нет», закрыл свой министерский портфель и вышел. Впоследствии я напомнил ему об этой краткой встрече; он долго смеялся.

25 января 1917 года я созвал представителей синдикатов по снабжению Парижа и ресторанного промысла; вместе мы выработали меры, запрещавшие подавать одному лицу за один раз более двух блюд, причем лишь одно мясное, другое – суп или закуску, сыр или десерт.

Декрет от 9 февраля 1917 года запретил продажу хлеба свежей выпечки. Предписывалось примешивать к пшенице маис, рожь, ячмень и мелкие бобы. Благодаря правительственным мерам цена на хлеб удерживалась с начала войны на уровне 45 сантимов, но булочники требовали ее увеличения. Чтобы сберечь наши запасы, было предписано кондитерским закрываться на два дня в неделю. Себестоимость зерна превышала продажную цену; мелкие земледельцы не покрывали своих затрат, что приводило к забрасыванию земель. В 1912 году Франция получила 91 миллион центнеров зерна, а в 1916 году – только 58 миллионов. Нам советовали унифицировать сорта хлеба; но, вопреки распространенному предрассудку, продажа хлебной мелочи дает прибыль как булочнику, так и казне. Если запретить выпечку булочек, надо поднимать цену на весовой хлеб. Чего надо добиться, так это унификации сортов муки, а не хлеба. Я высказался за хлебные карточки.

У нас не хватало вагонов. Заводы, расположенные на захваченной территории, не могли выполнять своих заказов. На заводах неоккупироваиной территории не хватало людей и материалов. Мы были вынуждены обратиться к промышленности Соединенных Штатов, Англии, Канады и Испании. Но министерство финансов ограничивало наши закупки. Положение на железных дорогах севера было чрезвычайно тяжелым. Ставка верховного командования прислала нам 15 февраля очень суровую ноту, требуя уволить высший обслуживающий персонал железнодорожной компании. Английское правительство направило нам меморандум, подчеркивавший, что транспортные затруднения могут замедлить наступление. Не имея достаточного количества рельсов, мы стали изымать их из внутренних районов страны. Грузовые автомобили оказали нам очень ценную услугу, но этого было недостаточно.

Проблема морского транспорта вызывала особенную тревогу. 23 и 24 января 1917 года в Лондоне собралась Межсоюзническая морская конференция. На ней было решено создать Международный комитет навигации, в чьи обязанности входило получать и обмениваться исчерпывающей информацией об использовании торговых судов, принадлежащих союзным державам, контролируемых или используемых ими. Комитет должен был путем установления согласованных программ или другими средствами увеличить возможности морского торгового транспорта союзников.

Военные действия немецких подводных лодок ставили перед нами огромные трудности. Их операции начались 20 октября 1914 года захватом и уничтожением около берегов Норвегии «Глитры». В следующем месяце было потоплено два парохода около Гавра. С января 1915 года действия немцев приобретают методический характер. С августа 1915 года они распространились и на Средиземное море. За один только день, 29 января 1917 года, мы потеряли торпедированными 5 судов, не считая трех судов, затопленных и поврежденных взрывом в Архангельске. В ноябре и декабре 1916 года навигация между угольными английскими портами и Францией была прервана более чем на две недели. Повышение таксы страхования в Норвегии повлекло за собой уменьшение тоннажа, предоставляемого нейтральными странами для наших перевозок. Загроможденность французских портов снижала производительность транспортных операций. Британское адмиралтейство организовало плавание охраняемыми группами согласно системе «контролируемого судоходства» (Controlled Sailing); не могло быть и речи о конвоируемых кораблях, так как это подвергло бы нейтральные суда немецким санкциям.

Публика не отдавала себе отчета в наших затруднениях. Нас завалили жалобами. Департаменты, города, общества и частные лица присылали бесчисленные резкие жалобы. «Мы умираем от холода в Медоне», писал мне мой друг Огюст Роден. Надо мной издевались за мой двухблюдный режим и дни без пирожных. Они еще не отдавали себе отчета в том, что во Франции положение с хлебом было еще лучше, чем в других странах Европы. На 1 января 1917 года Великобритания не располагала никакими запасами; она не имела еще распределительной организации, подобной нашей. Франция была единственной страной в мире, где цена на хлеб не поднималась с начала войны. Люди же ничего не видели, кроме своих лишений. Хлебные карточки, к которым пришлось потом привыкнуть, вызывали бурные возражения. Ставилось в вину, что они похожи на немецкие. Они напоминали о «карточках в булочную» в январе 1871 года. От «Священного единения» ничего не осталось, кроме названия. Отмена политической цензуры повлекла за собой возобновление полемики, следы которой можно было ежедневно наблюдать в газетах. Это нельзя было считать нормальной жизнью партий. Происходили столкновения отдельных лиц; угадывались скрытые или явные конфликты самолюбий.

Никакие самые сложные и самые детальные административные решения не могли разрешить проблему нехватки. Суровые холода усилили наши ежедневные тревоги. Внезапно 23 января 1917 года положение с углем в Париже ухудшилось. Улицы заполнили демонстранты; надписи, начертанные на снегу, грозили мне смертью. В палате мне сделали запрос. Я распорядился производить чрезвычайные выдачи из городских запасов. Снабжались непосредственно мелкие торговцы кварталов. На 25-е положение сделалось настолько тревожным, что я предложил совету министров рассматривать его как дело государственной важности и пойти на необходимые денежные жертвы, чтобы обеспечить для отопления жилищ Парижа достаточные запасы. Было решено, что в мое распоряжение предоставят тысячу грузовиков для доставки угля из Па-де-Кале. Опыт был начат в тот же день. От холода замерзала вода в радиаторах; много выведенных из строя машин осталось на дороге.

26-го, ясным и холодным днем, – новое осложнение. Движение по западному участку опоясывавшего Париж кольца дорог становится все более трудным из-за перегруженности дороги. Оно еще более осложняется к вечеру. Отменяется большое число поездов. Чтобы пропускать эшелоны с углем, экспрессы были превращены в пассажирские поезда, останавливающиеся на каждой станции. Военные власти пришли мне на помощь. Генерал Дюбай, военный губернатор Парижа, предложил военачальникам помогать всеми силами муниципалитетам.

В воскресенье, 28-го, на Сене начинается ледостав. Уаза приносит много льда. Я вынужден затребовать саперный материал из Авиньона, чтобы предохранить суда от плывущих льдин, и открыть шлюзы, чтобы не возник ледяной затор. Теперь имеется риск, что Сена обмелеет. Большие шаланды уже вынуждены остановиться, а баржи не могут плавать с полным грузом. Мы из одной опасности попадаем в другую. Теперь я надеюсь только на потепление.

29-го экономический совет под председательством Вивиани принимает меры, продиктованные обстоятельствами. Следовало принять предосторожности уже в июне; в то время объявление о снижении цен и отрицание всех опасений нехватки продуктов побудили покупателей ждать. А теперь взывают к интендантству и обращаются к неприкосновенному запасу продовольствия. 30 января прекратилась навигация на большей части судоходных путей, особенно на севере и по Сене. Река, по которой перевозилось 2500 тонн в день, все больше заполняется льдом; невозможно закрыть шлюзы и обеспечить нормальное судоходство. Между тем мне приходится отвечать на многочисленные запросы требовательной, встревоженной и недоверчивой палаты. Я переношу лирическую недоброжелательность г-на Патé и ледяную, как погода, суровость г-на Пьера Лаваля. Клемансо, по своему обычаю, оскорбляет нас изо дня в день.

31-го движение по северной железнодорожной сети становится невозможным. Бассейн Па-де-Кале, запасы которого поддерживались на высоком уровне благодаря интенсивной добыче, не может отправлять уголь. Большие французские города познали ужасную беду. Мэр Нанси вынужден закрыть многие школы. Лотарингская электрическая компания, снабжающая энергией военные заводы, заявила, что ее запасы подходят к концу. В Лионе в результате снегопада были остановлены не только угольные транспорты, но и транспорты с зерном и мукой. Задержка с голосованием закона о повышении заработной платы железнодорожникам раздражает переутомленный персонал; многие машинисты больны; замерзают паровозные котлы. 3 февраля я совсем потерял надежду на потепление. Семьи, привыкшие к достатку, дежурят у народных магазинов, чтобы получить мешки по десять кило; у дверей магазинов удлиняются очереди. Были случаи, когда лопались рельсы. В каменноугольных копях севера застряло около трех тысяч груженых вагонов. Сотня поездов на запасных путях не может быть сдвинута за неимением паровозов. Вход в порты запрещен из-за немецких мин. Военные заводы объявляют о скором своем закрытии. На 12 февраля положение с судоходством не улучшилось.

Между тем надо любой ценой спасти электростанции Парижа и предместий, которые снабжают энергией большую часть военных заводов, то есть приблизительно 40 процентов общего производства вооружения Франции: боеприпасов, пушек, танков, тяжелых тракторов. На этих заводах занято 200 тысяч рабочих. Расходы армий растут со дня на день. Только 15 февраля потеплело. Чудесное солнце! По крайней мере тысячетонное солнце! Я вздохнул; я даже осмелился спать, рискуя лишиться разговора с ночным сторожем, чиновником негордым: он останавливался перед моим рабочим столом, тихонько покачивая свой фонарь; его философские высказывания склоняли меня к покорности судьбе в этом обширном кабинете, утонувшем в тени, куда в результате какого-то удивительного, в силу моего невежества, явления природы доносился рев пушек с фронта.

На своем заседании 8 февраля 1917 года сенат благосклонно оценил предпринятые мной усилия. Собрание, к которому я принадлежал, представило много критических замечаний; но меня лично оно не затронуло. Не так обстояло дело в палате 9 марта, где мне пришлось ответить на пять интерпелляций и множество вопросов. Наиболее едким из моих противников оказался г-н де Монзи; он потребовал, чтобы я заменил управление снабжения закупочным центром; я отказался это сделать, не желая поступаться ролью и правами государства. Я попытался пункт за пунктом ответить на все запросы. Но по этой причине моя речь, перегруженная фактами и цифрами, даже мне самому показалась очень тяжелой. Я указал на то, что был первым осмелившимся ввести ограничения и согласившимся установить твердые цены и провести реквизиции, первым посягнувшим на сложившиеся привычки и вкусы и заставившим страну пойти на жертвы. Я напомнил, что я боролся против холода и последствий подводной войны. «Мы достигли того момента, – сказал я, – когда стало совершенно очевидно, что экономический фактор будет иметь для окончания войны, быть может, такое же значение, как военный фактор». Палата продолжала упрямиться. Один из присутствовавших, отправившийся осведомить г-на Пуанкаре – в связи с чем я удостоился чести быть упомянутым в его знаменитых «Мемуарах», – заявил ему, что я изрядно надоел собранию. Это было правильно. Мой друг Эмиль Бандер тщетно меня поддерживал. Г-н Эмиль Фавр упрекнул меня, что я «пришел слишком поздно и в слишком старое министерство». Волнение г-на Клотца, за маневрами которого в палате я следил, обращало на себя внимание. С премьер-министром, выступившим в конце прений, обошлись ничуть не лучше, чем со мной, особенно социалисты. Очевидно, правительство находилось при последнем издыхании. Г-н Мариус Муте обличал тех, кто яростно нападал на людей, находящихся у власти, а сам не мог представить ни малейших конструктивных предложений.

Приблизительно в то же время в Лионе меня обвинял перед «Республиканской социалистической федерацией» г-н Оганьер, противник кабинета Бриана. Изрядную долю своих оскорблений он припас для меня; он издевался над недавно опубликованной мною книгой под названием «Действовать», встретившей довольно благосклонный прием. Он, впрочем, отказался, несмотря на настойчивые требования, дать объяснения по поводу трагической Дарданелльской истории, в которой он, как военно-морской министр, сыграл определенную роль и за которую нес свою долю ответственности. «Я жду, – заявил он, – чтобы оправдаться, конца войны». Это было, конечно, благоразумно.

Свергнуть этот шатающийся кабинет выпало на долю военного министра. 14 марта 1917 года палата собралась при закрытых дверях. Лиоте, который был туг на ухо, попытался увернуться от прений, он послал кого-то вместо себя, решив вернуться только тогда, когда возобновятся публичные заседания, чтобы произнести речь. Мне хотелось быть с ним в это время. Уже в кулуарах я услышал выкрики; потасовка была в полном разгаре. Лиоте не смог продолжать свою речь. Я сохранил ее оттиск, который он мне дал, со следующим заголовком и посвящением: «Речь, которую генерал Лиоте собирался произнести на заседании 14 марта 1917 года и чтение которой было прервано. Моему другу Эррио, в знак полной общности чувств и мыслей, искренней дружбы и полного доверия, глубокой любви к нашей стране и абсолютной веры в ее предназначение».

Изложив свои взгляды на авиацию и заявив о своей полной солидарности с главнокомандующим армиями, Лиоте просил палату оставить правительство «работать со спокойной душой», изменить свои методы и не затруднять нелегкой работы министров. «Я вижу, – сказал он, – что их беспокоят в любое время, что они с трудом урывают минуты для подлинно эффективной работы, что на их долю выпала самая тяжелая работа, какую когда-либо приходилось делать людям, что их беспрерывно отрывают от дела в тяжелой и подавляющей атмосфере инквизиции и подозрений. Я вижу их постоянно в роли обвиняемых… Если вы не верите нам, мне, – смените нас, ведь это так просто! Достаточно листка бумаги, опущенного в урну. Но если вы оставляете нас на наших постах, ради бога, окажите нам доверие и дайте нам возможность работать для Франции, для вас самих. Вы все, я знаю это, и очень многие из вас говорили мне об этом, слышали этот единодушный крик из траншей и с полей, умоляющий о тишине, порядке и руководстве… Я действительно хотел бы, чтобы этот день был для всех нас часом решительной проверки нашей совести… Война повсюду; все вопросы, поднимаемые ею, – экономические, сельскохозяйственные, промышленные, равно как и военные, – взаимосвязаны и составляют единую проблему». Лиоте просил палату отказаться от непрерывных запросов и от перманентных обвинений министров.

Нынче утром, очень рано, мой друг, ночной сторож, пришел разбудить меня, чтобы сказать: «Я очень огорчен тем, что мне нужно сообщить г-ну министру: г-н министр больше не министр». «Тогда, – сказал я ему, – помогите мне уложиться». Единственными знаками уважения, оказанными мне при отъезде, был приход делегации, состоявшей из привратников и моего шофера, старого солдата территориальной армии. Оратор группы поблагодарил меня «от имени французского народа»; для меня это значило многое. Будучи уполномоченным составить кабинет, г-н Рибо послал ко мне г-на Мальви, чтобы объявить мне, что он разделил находившиеся в ведении моего министерства дела (в чем он был прав), и просил меня сохранить ту его часть, которая мне больше всего подходит. Я уклонился от этой чести. Я видел, что мой метод не имел у палаты успеха, я не мог делать ни лучше, ни больше. Кроме того, меня мало прельщало служить под началом г-на Рибо; я был на него очень зол за его нападки в совете министров на те меры, которые я принял, наивно поверив его жалобам.

Вступление в войну Америки внушает мне особенную уверенность. Оно должно было бы положить конец очень тяжелому положению не только со снабжением, но и с деньгами и с численным составом армии. Я узнал об этом событии в Лизьё, возвращаясь с торжественного открытия завода в Кане. Был очень холодный день, замерзли даже стекла нашего вагона. Шерон, сойдя на вокзале, вернулся, чтобы сообщить нам новость. Какое облегчение! Моя преданность Соединенным Штатам будет в значительной степени обусловлена воспоминанием о тех бедах, которые они так действенно помогли нам изжить.

Когда на смену «суженному» министерству Бриана, насчитывавшему всего девять членов, пришел «расширенный» кабинет Рибо, в котором их было четырнадцать, Леон Байльби в «Энтрансижан» от 20 марта 1917 года высказал суждение, которое мне извинительно привести и на которое я должен сослаться, чтобы отвести его последующие нападки. «Три человека, – писал он, – отметили своей яркой индивидуальностью состав предыдущего правительства: г-н Бриан, чьи предсказания в военной области как будто сбываются ныне; генерал Лиоте, этот первоклассный организатор, чья методическая деятельность начинала приносить свои положительные результаты; г-н Эррио, назначенный министром среди ужасной сумятицы и чью инициативу и полезные решения мы сумеем оценить лишь впоследствии… Здесь, где стремятся судить власть совершенно независимо, отмечают, что Бриан, Лиоте и Эррио заслужили народную признательность и пользовались ею».

Пока я находился в министерстве, я научился ценить Рене Вивиани, чьим соседом я был в совете. Из всех его качеств и талантов меня особенно восхищало его красноречие; по-моему, он был первым оратором Франции и в этом отношении был выше Бриана. Он говорил мне, что постоянно изучает Цицерона; обычно резкий и даже грубый, он удивлял классической чистотой речи. 21 марта 1917 года он передал мне следующую записку:

«Я не смог увидеться с вами со времени нашей разлуки. Я хотел бы сказать вам о том огорчении, которое это мне причинило. За три месяца совместной работы я научился лучше понимать ваш тонкий и деликатный характер, чем за годы, когда перерывы между встречами отдаляют людей. Я знаю, насколько вы выше дрязг нашей политической жизни, и поэтому мне нет надобности говорить вам, что человек, подобный вам, уходит не в отставку, а лишь на отдых».

В качестве сенатора я присутствовал на процессе Мальви. Омерзительная пародия на правосудие! Я вспомнил о придирках в армии, когда новобранца обвинили в том, что он утерял ключ от полигона. Когда вынуждены были признать, несмотря на свидетельства кучки убийц, сутенеров и сводниц, что Мальви не предатель, против него состряпали обвинение в должностном преступлении. Я отказался участвовать в подобной гнусности.

 

III. Вклад Лиона (март 1917 года – 16 ноября 1919 года)

Дело Кайо взволновало общественное мнение страны. Я присутствовал на заседании совета грозных министров, когда о нем впервые упомянули. Кайо энергично защищался. Он весь ершился тщеславием. «Я, – говорил он мне, – вовсе не злой человек, а старый избалованный ребенок». Во время агадирского инцидента он спас мир. Ему мы обязаны подоходным налогом. Он был, несомненно, и демократом, но с манерами аристократа, коробившими невежественных и дурно воспитанных демагогов. Его упрекали в высокомерии. «Недостаточно быть лысым, чтобы походить на Юлия Цезаря». Он не делал уступок внешним приличиям. Короче говоря, это был государственный деятель.

8 июля 1917 года он писал одному из моих бывших учеников, уже ставшему профессором: «Мой старый друг Виктор Баш сообщил мне о вашем письме и, наверно, поставил вас в известность, что я вам отвечу. Как можете вы, сударь, брать на веру клубок сплетен, переданных вам из Парижа и о которых Баш сказал, зачитывая их мне: «Это пахнет Леоном Доде?» К сожалению, даже не им! Я обретаю в них всю желчную глупость бульваров, дух систематической клеветы, которую неудачники и посредственности разносят по кафе, модным барам и бирже. Ну, а в печати распространяются гнусности про человека, само собой разумеется, без тени доказательств. С какой радостью их встречают, особенно если человек, в которого метят, захотел провести демократические реформы, стеснительные для трутней, жужжащих вокруг крупных газет, парламента и биржи!

На что ссылаются они сегодня, выступая против меня? На историю моего путешествия в Италию? Но, сударь, разве вы не прочли моих последовательных опровержений и, в частности, моего длинного письма лорду Нордклиффу, директору «Таймс», о диктатуре клеветы? Разве вы не знаете того, что этому письму, перепечатанному большинством французских газет, и особенно «Эко де Пари», никто не противопоставил и даже не пытался противопоставить ничего похожего на опровержение? Если вы не знаете этих фактов, я сообщаю их вам и прошу судить.

Хотите, чтобы я уточнил? Говорят, что я сказал в Риме: «сепаратный мир». Кому? Где? Как? Пусть ответят!

Говорят, что я агент мировых финансовых кругов. По правде говоря, эта клевета наиболее распространенная и чаще всего повторяемая по моему адресу. Каким же низким должен быть умственный уровень тех, кто не видит, что поддерживать подоходный налог и заставлять за него голосовать вряд ли наилучший путь для завоевания благоволения «мировых финансовых кругов», существование которых, кстати говоря, представляется мне сегодня до странности проблематичным.

Что еще? Давайте-ка, сударь, попросите вашего корреспондента собрать все мелкие гнусности, которые распространяют те, кому моя деятельность испортила пищеварение… Выложите передо мной все содержимое мусорного ящика. Я отвечу так, как ответил в июле 1914 года во время тяжелого для меня процесса, когда мои противники льстили себя надеждой уничтожить меня и когда все сплетни, все обвинения рухнули из-за ничтожества доказательств… Спустя несколько месяцев я совершал поездку по Южной Америке, у меня было поручение; главный редактор самой большой газеты Буэнос-Айреса «Ла Пренза» сказал мне: «Мало государственных деятелей, чью жизнь можно было бы выставить напоказ, отдать, на суд неумолимых противников и которые могли бы, подобно вам, выйти из зала суда так, чтобы ни одно пятно грязи к ним не пристало».

Я дал волю своему перу, сударь, но еще не рассказал вам о том чувстве, которое я испытал, когда мой друг Баш читал мне ваше письмо. Как может просвещенный человек, стиль которого обнаруживает возвышенный дух мыслей, профессор французского университета, придавать какое-либо значение россказням, вроде тех, о которых вам писали? Понимаете ли вы, что, видя эту восприимчивость к клевете, начинаешь бояться за будущее нашей страны? Значит, достаточно, чтобы какие-то журналисты распустили лживые слухи, а вертопрахи разнесли неизвестно откуда идущую молву, чтобы хорошие, порядочные, честные люди, дорожащие своей родиной и демократией, почесали в затылке и сказали: «Ну-ну! Нет дыма без огня». И их душа, скорая на строгое суждение о тех, которых она должна была бы защищать, но чья популярность, без сомнения, стеснительна, множит недоумения, порождает сомнения.

Решительно, я не ошибался. Она в высшей степени страшна, эта диктатура клеветы, страшна, потому что брошенное на ветер семя находит благоприятную почву, принимается и произрастает.

Я только что говорил вам о Южной Америке, сударь. Я вынес оттуда замечательные слова, проникнутые смертельной усталостью, глубокий смысл которых я сейчас постигаю лучше, чем когда-либо. Я представляю их на ваше суждение. «Те, кто служил великому делу революции, пахали море», – сказал умирая Боливар». Кайо искупал свою независимость, силу, высокий ум и замечания, часто язвительные.

* * *

Помимо своего участия в усилиях всей нации, Лион делал во время войны и свое собственное дело. Он создал 28 муниципальных госпиталей, центр помощи для 25 тысяч беженцев, бельевой склад для солдат, организацию помощи для французских пленных, которая снабжала тридцать тысяч наших пленных и большое число пленных союзников. Особой заслугой моих сограждан является то, что они собрали более 20 миллионов франков, не прибегая к муниципальному бюджету.

Мы точно так же организовали снабжение города, не затрагивая коммунальных фондов. Когда в марте 1917 года я оставил министерство, мои коллеги по совету проголосовали за ассигнование значительных сумм для покупки продовольствия. Я предложил другой метод. Я создал совместно с представителями потребителей и торговцев расширенную комиссию, которая, собираясь каждую неделю, регулировала спрос и предложение. Группа лионских банкиров предоставила в наше распоряжение все необходимые средства. Такое сочетание административной власти с инициативой и компетенцией отдельных лиц дало наилучшие результаты. Мы покупали даже в колониях и за границей; мы даже организовали поезда для доставки свежей рыбы.

Мы действовали таким же образом и в вопросе отопления жилищ населения. Мы пустили в эксплуатацию заброшенные угольные шахты и карьеры бурого угля. Мы производили рубку леса, используя для доставки его населению электрический транспорт. Я с гордостью могу сказать, что благодаря такой организации во время войны 1914-1918 годов никто в Лионе не страдал от голода и холода. Мы не только не затронули коммунальный бюджет, но подобное руководство принесло нам прибыль, превысившую 2 миллиона. Эту сумму мы разделили на две части. Она позволила нам закончить для детей Лиона оборудование имения Сибень и субсидировать организацию рабочих производственных обществ; одно из них – «Будущее», организованное каменщиками, – стало благодаря превосходному ведению дела одним из наиболее мощных предприятий Лионского района.

Но в конце войны правительство г-на Клемансо относилось ко мне явно недоброжелательно, встречая при этом поддержку со стороны некоторых депутатов от Лиона. Я иногда в шутку говорил, что в тот период я был единственным спекулянтом, подвергавшимся преследованиям. Я предстал перед Государственным контролем. По правде говоря, я никогда не мог понять, как это управление частными капиталами может подлежать такой высокой юрисдикции. Но общественный деятель должен всегда охотно идти навстречу любой проверке своих действий. Я охотно подчинился этой недостойной процедуре. Впрочем, все лионские организации – от торговой палаты до биржи труда – открыто меня поддержали. Я подсчитал коробки сардин и мешки с сухими овощами, которые я роздал. Дело дошло до сената. Г-н Памс, министр внутренних дел, осмелился вполне серьезно заявить, что мои закупки риса в Испании были хитростью, чтобы сноситься с врагом. В то время сотрудничество с Германией не пользовалось благосклонностью правительства. Оно приводило не в министерство, а на виселицу. Один генеральный прокурор, г-н Луба, пострадал за отказ войти в игру готового на все префекта, направленную против моего управления. Меня допрашивали, проверяли, инспектировали, обо мне наводили справки. Государственный контроль вынес мне безоговорочное оправдание. Когда, свободный от всяких подозрений, я пошел поздороваться с докладчиком, к которому остерегался подходить во время следствия, он показал мне комнату, наполненную папками дел, что было вызвано моим процессом. Очень возможно, что следствие, наряженное против мэра, виновного в том, что он хотел защитить население своего города, избавило от опасности нескольких могущественных спекулянтов, какими всегда кишит навоз войны.

* * *

Нас очень беспокоила проблема, возникшая в связи с большим числом инвалидов войны. Нам казалось, что в этом плане нужно было добиться значительных сдвигов. Конечно, учреждение Дома инвалидов, которое относится примерно к 1670 году, свидетельствовало о благородных намерениях. До этого славными жертвами военного долга вовсе не интересовались. Долгое время солдат-инвалид, «костыльник», вынужден был нищенствовать. Франция XVI века была полна этими несчастными. Впервые помощь раненным на поле боя была организована в нашей армии, каждый полк сопровождал хирург. Им был метр Симон, который лечил раненого Блеза де Монлюк; им был наш великий Амбруаз Паре; на следующий день после осады Меца он помогал монсеньеру де Гиз эвакуировать раненых. Но после того, как раненого, по выражению Паре, перевяжет хирург и исцелит бог, его снова предоставляли его горькой участи, и он был вынужден бродяжничать. Отец иезуит Дю Серсо, специалист по школьным трагедиям, разжалобил своих учеников судьбой бедняка, вынужденного похваляться тем, что он сделал для пользы государства, и говорить: «Сжальтесь над бедным калекой».

Гравюры Калло рисуют нам его тяжело опирающимся на пару костылей, одетым в грязные лохмотья, с подвешенной на боку сумой и таким жалким, несмотря на украшенную султаном фетровую шляпу, с помощью которой он напрасно пытается сохранить воинственный вид. Некоторых подбирали монастыри, где они жили как набожные светские лица, другие становились разбойниками.

Генрих IV и Людовик XIII начали собирать инвалидов войны в несколько приютов. Но узаконил их положение Лувуа. Он предписал указом от декабря 1668 года произвести перепись всех аббатств и приорств королевства; те из них, которые имели более тысячи ливров дохода, он обложил налогом, поступления от которого шли «на содержание дома для раненных и искалеченных на войне или состарившихся на службе солдат, дабы положить тем самым конец всяким злоупотреблениям». Лувуа постановил отчислять в пользу этого заведения при уплате чрезвычайных военных налогов 2 денье с ливра. В 1670 году инвалиды получили свое первое пристанище в Париже на улице Шерш-Миди. Четыре года спустя их перевели в прекрасный дворец, построенный для них Брюаном на равнине де Гренель. Наполеон щедро отпускал средства на содержание этого дома, где теперь покоится он сам. Но уже Вольтер, воздавая хвалу Дому инвалидов, указывал в своих «Наставлениях принцу королевской крови», что надо изменить это учреждение. Освобожденный от службы солдат «может еще, – писал он, – пахать или заниматься полезным ремеслом, он может дать родине детей».

На долю Лиона выпала честь создать, под покровительством Жоффра и Фоша, первые школы для переобучения искалеченных солдат. Я должен сказать, как у меня возникла эта мысль. В октябре 1913 года я посетил в Шарлеруа великолепный Университет труда, созданный по инициативе г-на Пастюра, постоянного депутата от Эно. Я был чрезвычайно поражен этим учреждением, целью которого было обучить не нескольких отборных рабочих, привилегированных единиц, но обучить, поднять всю массу, снабдить местную промышленность крепкими кадрами, дать ей войско, солдат, армию. То было замечательное проявление бельгийского гения. Его поддерживал патронат. Г-н Эрнест Сольве, король соды, и угольный король г-н Рауль Вароке щедро одаривали его. Руководил этим учреждением уверенно и твердо г-н Омер Бюиз.

Это посещение дало мне возможность сопоставить и наглядно увидеть убожество нашего французского технического образования и принять, по крайней мере в отношении Лиона, несколько радикальных мер. Один пример: обучение водопроводчика занимало пять лет; разумеется, речь идет о подготовке настоящих мастеров, владеющих старинными и славными методами своего ремесла, применявшимися при возведении наших великолепных построек средних веков, но умеющих одновременно и приспособить свои методы ко всем требованиям современной науки, в особенности санитарной техники. Кроме того, начали восстанавливать старые промыслы, вроде совсем было исчезнувшего гончарного производства в Буффиуле. Другое следствие: рабочий, который прошел обучение на совершенных машинах Университета, побуждает хозяина модернизировать оборудование предприятия. Таким образом, самые разнообразные виды производства, как типографское и хлебо-кондитерское производства, преобразились по всей области под влиянием этого подобия практической ремесленной академии.

Я обратил особое внимание на показанную мне достойным бургомистром Шарлеруа г-ном Деврё школу для калек. Именно в память этого посещения я разместил однажды в зимний вечер в одном из домов, принадлежащих городу, несколько раненых солдат. Начало было очень скромным. Преподаватель в отставке отечески заботился об этих молодых людях. Сначала мы устроили маленькую сапожную мастерскую. Затем число преподаваемых профессий стало расти.

Мы даже смогли организовать маленькую фабрику игрушек, производству которых содействовало лионское население. В дальнейшем я часто встречал бывших воспитанников школы Жоффра и школы Фоша, которые смогли вновь наладить свою независимую и достойную жизнь. Это было прекрасной наградой.

В 1916 году мы создали организацию по разбивке муниципальных рабочих садов.

Война не прервала нашей работы по градостроительству. Госпиталь Гранж-Бланш строили сначала безработные, потом военнопленные. Постепенно строился мост Вильсона; он должен был быть торжественно открыт американским отрядом. Мы заложили фундамент прекрасного стадиона по проекту Тони Гарнье.

Первая лионская ярмарка образцов открылась 1 марта 1916 года в то самое время, когда начиналось сражение под Верденом. Примерно в середине 1915 года двое жителей Лиона, г-н Антуан Ривуар, член торговой палаты, и г-н Арло, пришли ко мне в мэрию с предложением создать учреждение, способное конкурировать со знаменитой «Messe» в Лейпциге. Я и сейчас вижу их, принесших в мой кабинет, чтобы проиллюстрировать свой план, каталог, отражавший немецкое предпринимательство. Это была смелая мысль – бороться с торговым рынком, созданным, по словам историков, в XII веке и получившим свой окончательный статут от императора Максимилиана, жестоко каравшего разбойников, осмелившихся напасть на караваны, направлявшиеся на эту ежегодную ярмарку. Во второй половине XIX века немцы превратили Лейпцигскую ярмарку в контору образцов, где фабрикант заключал с покупателем оптовые сделки. Дело было не в выставке; гнались не столько за количеством посетителей, сколько за их значимостью; благодаря такой организации заводы и мастерские Германии получали заказы со всего мира. Производитель развивал и изменял свои орудия труда, применяясь к нуждам и вкусам своей клиентуры. В 1897 году на ярмарке перед пасхой собралось около 1300 участников, а в 1914 году – 4200.

До войны многие французы указывали на исключительное значение этой ярмарки. Но тщетно Жюль Юре посвятил ей главу в своей книге о Баварии и Саксонии. Он рассказывал о людях-рекламах, расхаживающих со своими плакатами по Петерштрассе, Гриммештрассе и по прилегающим к ним улицам. Одни из них обвешаны напечатанными объявлениями, другие целиком исчезли под символическими гигантскими картонами; этот целиком закрыт фотографическим аппаратом; другой, весь обмотанный медной цепью, работает у фабриканта часов. Днем весь Лейпциг в лихорадке; вечером там все пьяны от веселья и пива. Заключаются крупнейшие сделки. По книгам и мехам Лейпциг занимает, в частности благодаря своей ярмарке, одно из первых мест.

Я изучал это немецкое учреждение по обстоятельному докладу одного из наших консулов, г-на Леона Аркé; из него я узнал, что некоторые наши большие магазины и универмаги закупали в Лейпциге парижские товары. Англия создала Лондонскую и Бирмингамскую ярмарки. Я попытался наделить подобным преимуществом и нашу страну. Анонимное общество с капиталом в 300 тысяч франков взяло на себя расходы по созданию, пропаганде и организации. Уже на первом собрании в феврале к нам примкнули 650 французских и иностранных фирм. Мы построили на обоих берегах Роны 683 лавки. Пришлось соорудить дополнительные помещения для многочисленных фирм, запоздавших с записью.

Сражение под Верденом было в самом разгаре. Занимаясь своим делом, мы трепетали; в редкие минуты передышек мы с тревогой склонялись над картой генерального штаба. Дуомон, Во, Бетэнкур – священные названия! – с каким воодушевлением обращались к вам наши мысли! И все же мы видели какую-то связь между героической битвой и нашим торговым сражением. Нам казалось, что мы преследовали, хотя заслуги наши были меньше, ту же цель: освободить и защитить гений Франции, ее производство, ее труд. Впрочем, создавая этот институт для будущего, мы возвращались к старой лионской традиции. В XV веке и в первой половине XVI века торговцы и банкиры Италии, Германии, Фландрии, Испании и Леванта собирались четыре раза в год у слияния Соны и Роны. Лионские ярмарки были тогда одним из наиболее оживленных центров международной торговли. Поступавшие сюда товары освобождались от налогов, все валюты имели здесь свободное хождение. Здесь вырабатывалась специальная юрисдикция, из которой впоследствии возникло торговое право. Любопытная параллель: ярмарка создавалась в 1420 году, то есть в эпоху, когда Париж был занят англичанами и бургундцами, Нормандия захвачена, часть страны порабощена английским королем, а Франция, ожесточенно защищая свой национальный гений и жизнь, сплотилась вокруг дофина, который, казалось, воплотил в себе дух страны. Карл VII расширил привилегии ярмарки; они были подтверждены Людовиком XI, сделавшим так много для обогащения Лиона. Лионским ярмаркам пришлось сначала бороться против ярмарки в Женеве, затем против ярмарок в Труа, в Бурже, в Туре, в Париже. Благодаря им Лион стал крупным центром распределения товаров и занял первое место в Европе по обменным и банковским операциям. Сами короли приезжали сюда в поисках кредита и денег. Обмен мыслями сопутствовал обмену товарами. Лишь в конце XVI века лионские ярмарки начали приходить в упадок. Но они еще долго процветали. Там покупали меховые изделия, кожи, металл, соболей, доставленных из Германии, рысей и черных ласок, листовое железо, сталь, медь, латунь, лес, страусовые перья, губки, шерсть и хлопок, серый янтарь, музыкальные инструменты, галантерею, драгоценности. Здесь торжествовали книготорговля и шелковые товары. Торговцы, расположившиеся на берегах Соны, наводняли таверны: «Под тремя полумесяцами», «У папессы» и «Миланский замок». Платежи регулировались в обменной конторе. Какую радость испытывал я, пытаясь вернуть Лиону эту изобильную жизнь, трудясь над промышленным освобождением Франции!

Первым оказал нам содействие генерал Лиоте. Он сообщил мне о согласии Марокканского протектората быть участником Лионской ярмарки и велел вписать в его бюджет 30 тысяч франков для этой цели. Впрочем, у нас с генералом с тех пор установилась полная общность взглядов по всем международным вопросам. Я тогда только что опубликовал в «Радикаль» две статьи о Востоке. 6 января 1916 года он написал мне: «Для меня, которого эти вопросы так близко затрагивают в силу занимаемой мною должности, было большим облегчением, что человек с вашим авторитетом бьет тревогу по поводу Востока. «В Сербии, – пишет цитируемый вами корреспондент, – находится центр тяжести всей войны и будущего века». Эту формулу, мне кажется, можно еще расширить и распространить на всю зону от Сербии до Египта, включая Дамаск и Сирию. Именно туда, к мусульманской точке зрения, которая единственно меня интересует, приковано все мое внимание, я чуть не сказал – тревога. Caveant Consules! [50] Как вы говорите, «Германия нисколько не импровизирует». И я согласен с вами. «Настоящее положение требует самого решительного исследования и самой твердой воли. Ничто не потеряно, но угроза велика. Все может спасти неукротимая и вооруженная знанием энергия».

Чтобы Лионская ярмарка получила тот размах, которого можно было ожидать после ее первого съезда, нужен был бы общенациональный план экономического развития. Вместо того чтобы все предоставить воле случая (единственный министр, которого никогда у нас не свергали), надо было распределить обязанности и роли. Я осмелился писать 20 августа 1916 года: «Страна только тогда будет экономически организована, когда каждый из ее районов будет заинтересован в процветании всех остальных». Германия специализировала производство своих крупных городов: Гамбурга, Мюнхена, Франкфурта, Лейпцига. Нам тоже, казалось бы, следовало усилить роль Марселя – как золотых ворот Востока, Бордо – как экспортера за океан, Парижа – как центра производства предметов роскоши, оставив Лиону его роль железнодорожного поворотного круга и внутреннего рынка. Но с ярмарками поступали также, как с портами. Каждый город захотел иметь свою. Наш индивидуализм препятствовал тому сосредоточению, которое необходимо, чтобы привлечь хотя бы иностранных оптовых покупателей. Тем не менее международная Лионская ярмарка жила и процветала. Чего я не предвидел, так это того, что наступит такой день (в 1941 году), когда там на почетном месте выставят портрет Гитлера и гербовый щит со свастикой, и это в тот самый год, когда нашего дорогого генерального секретаря г-на Тузо, оказавшего столько услуг ярмарке, убьют немцы.

* * *

Война, подстегнув наше воображение, побудила нас выдвинуть и другую проблему Франции, проблему общего устройства Роны, которую я изложил 5 ноября 1916 года в Женеве, в Виктория-холл. Организованные нами туристские поездки позволили нам оценить живописную прелесть реки. Надо было сделать лучшее – попытаться обуздать этот мощный поток.

В своих «Письмах с Рейна» Гюго рассказывает о впечатлении, которое произвела на него река, когда он в расцвете своих двадцати лет направлялся в Швейцарию. «С тех пор, – пишет он, – Рона вызывает в моем воображении мысль о тигре, а Рейн – о льве». В детстве отец заставлял меня читать труды инженера Лантерика о «Мертвых городах Лионского залива, или о Морском Провансе»; так я впервые мельком познакомился с великолепием Арля и поэзией Эгморта. В течение десятков лет наблюдал я, как под моими окнами несется громадный поток, шум которого сопровождал прилежные мечтания Кине и Альфонса Доде. Я часто думал, что если Пювис де Шаванн сумел вложить столько простора в свои пейзажи, то это отчасти потому, что он наблюдал эту обширную гладь, перерезанную островами, и, может быть, даже с того места, с которого пришлось созерцать ее мне.

Меня неотступно преследовала мысль о бесполезности такой силы. Каково же было состояние Роны накануне войны? Ее объявили сплавной рекой между швейцарской границей и Шато дю Парк и судоходной в остальном течении; но сплавная часть теперь заброшена. Вверх по течению от Лиона лишь единичные суда еще перевозят строительные материалы. Во время поездки на гидроглиссере из Лиона в Экс-ле-Бен по каналу Савьер, который соединяет через Шолань озеро Бурже и Рону, мы не встретили, граф Ламбер и я, ни одного судна. Судоходный маршрут по Роне от Лиона до моря дальше продолжается по Соне. В течение веков Рона постоянно изменяла свое русло посреди косогоров, ограничивающих ее долину; там, где она пересекает аллювиальную равнину, она дробится на несколько рукавов, или «лон». Таким образом, когда фарватер не укреплен с помощью соответствующих работ, река изменяет его, размывая песок и гальку дна. Кое-где Рона пробивается через узкие ущелья, например в Пьер-Шатель или в Донзере. Необходимая для судоходства глубина поддерживается или создается посредством кладки подводного фундамента, запруд и усов. На Верхней Роне в Со пришлось сделать ответвление; в одном месте нужно тянуть суда бечевою. В межень из-за некоторых мостов приходится останавливать навигацию – либо из-за узости арочных проемов, либо из-за огромных каменных нагромождений, предназначенных для защиты быков. Таков великолепный мост Сент-Эспри, оправданием которому служит то, что он был сооружен в XIV веке орденом святых братьев.

Для Роны характерны значительные уклоны и изменчивость режима реки. Бурные притоки вроде Эны и Изера откладывают в ее русло наносы, которые еще больше затрудняют судоходство. От места впадения Эны до места впадения Соны уклон составляет 80 см на километр и равен 77 см от слияния с Изером до слияния с Ардешем. Природа русла, характер берегов способствуют отложениям, создавая целую цепь бьефов, порогов и водопадов, изменяющихся из года в год и в зависимости от сезона; холод приводит к понижению уровня воды в верховьях, в то время как жара и засуха уменьшают количество воды, которое несет Сона. На этой дьявольской реке сплошные контрасты. Приходится даже удивляться и радоваться тому, что паводки притоков не совпадают; если бы они совпали по времени, они бы произвели ужасные опустошения. «Нет такого города на берегу Роны, – говорится в одном официальном документе, – который был бы в этих обстоятельствах застрахован от вторжений реки. Во время знаменитых наводнений 1856 года паводок Верхней Роны превзошел все предыдущие, но на Соне подъем воды не превышал обычного». Эти отрывочные сведения подтверждают определение Гюго: Рона – тигр. В течение последнего столетия судоходство сходило на нет. Фредерик Мистраль говорит об этом в своей восхитительной «Поэме о Роне». «О времена дедов, веселые времена, времена простоты, когда на Роне ключом била жизнь, когда мы, дети, приходили смотреть, как по водной глади гордо проплывают мимо, держа в руках штурвал, кондрильоты! Они превратили Рону в огромный улей, наполненный шумом и деятельностью. Все это ныне мертво, немо и пустынно, и от всего этого оживления, увы, остался только след на камнях – борозда, которую сделала в них бечева, да слегка изношенный камень – вот все, что осталось от навигации, чьим девизом была Империя!»

Нашей задачей было вернуть жизнь этому великому покойнику. Тут было чем воодушевить лионского мэра, убежденного в том, что интересы такого города нужно отстаивать далеко за его пределами и что проблема Роны является национальной или даже интернациональной проблемой.

Уже в 1911 году г-н Эмиль Арле указывал, что пороги Роны на участке между швейцарской границей и Женисья представляют источник энергии, достаточно мощный, чтобы снабдить энергией столицу и весь район Франции между верхним течением реки и Парижем.

В статье, опубликованной в лионской «Салю пюблик» 6 июня 1918 года, профессор Морис Циммерманы, этот выдающийся географ, изложил сущность всей этой проблемы Роны, за которую мы так долго боролись. Прежде проблема Роны ограничивалась вопросом навигации. Уже в 1878 году И. Б. Крантц настаивал на сооружении обводного канала. Инженер X. Жирардон преобразовал реку ниже Лиона, проведя работы, не уступавшие по эффективности тем, которые произведены на Рейне и на Эльбе. Вскоре после 1880 года появился белый уголь. Берже на своем заводе в Лансей предвосхитил революцию, которой предстояло привлечь промышленную энергию к горам и их потокам. Ипполит Фонтен и Марсель Депре своими памятными опытами 1885 года между Визилем и Греноблем показали, что энергия может передаваться на расстояние. Отныне энергия, порожденная белым углем, становилась таким же поддающимся перевозке товаром, как каменный уголь или зерно. В то же время не переставали развивать оросительную систему на берегах Нижней Роны, особенно на прованском; таким образом, к судоходству и источнику энергии прибавилась третья форма использования. Итак, между 1898 и 1900 годами, когда торговые палаты юго-востока стали изучать вопрос постройки обводного канала, вся проблема представлялась уже в новом аспекте. Дело шло уже не только о навигации, но о полном преобразовании Роны от Лиона до моря.

Профессор Циммерманн указывал, что этот новый способ понимания проблемы делал ее более сложной. В самом деле, условия, необходимые для судоходного канала, для ирригационного канала и для энергетического канала, зачастую противоречивы. Любой судоходный канал должен иметь очень малый уклон (0,1 м на километр в среднем по водной сети Франции). Канал электростанции, напротив, требует всегда довольно большого среднего уклона. Наконец, что касается ирригационных каналов, то над всеми остальными соображениями превалирует вопрос себестоимости: она должна быть возможно более низкой. В технических кругах эти вопросы обсуждались и мнения разделились. К тому же стоимость запроектированного обводного канала должна была быть очень высокой; искали более экономичных решений, стремясь непосредственно использовать реку, выправив ее русло. В течение семнадцати лет придерживались высказанного в 1901 году междепартаментской комиссией пожелания в пользу обводного канала.

Вопросу было суждено претерпеть еще одну эволюцию. Проблема Верхней Роны внезапно приобрела драматический аспект. С 1900 года г-да Блондель, Арле и Маель выдвинули мысль о грандиозной плотине в Женисья, чтобы использовать энергетические ресурсы реки при ее прохождении через Юрские горы для снабжения парижского района. На своем заседании 3 октября 1900 года торговая палата Лиона высказалась в пользу осуществления этого проекта; она просила правительство сделать выбор между предложенными проектами. Однако перед лицом объединенной оппозиции, выражавшей местные интересы, правительство хранило молчание. Во время войны проблема приобрела международный характер из-за интереса, проявленного к ней Швейцарией. Отныне речь шла о подлинной борьбе между Роной и Рейном. С тех пор как немцы благодаря работам инженера Гельпке довели навигацию по Рейну до Базеля и Рейнфельдена, Швейцария призывала нас на помощь и выдвинула программу «Из Роны в Рейн». Швейцарцы собирались устроить путь вдоль Ааре и питающих его озер, открыть начатый и незаконченный в 1640 году канал Антрерош и переместить центр навигации до Лозанны и Женевы при условии, что Франция откроет Рону от Лиона до Женевы. Базелю, являющемуся внутренним портом для Роттердама, соответствовала бы Женева, внутренний порт для Марселя.

Я изо всех сил настаивал на том, чтобы решение было принято до окончания войны. «Необходимо, – заключал профессор Циммерманн, – чтобы государство создало совет более широкого состава, где были бы представлены не только интересы прибрежных жителей, но национальные и международные интересы, отныне неотделимые от этой проблемы». Мне пришлось заняться этой проблемой, когда я стал, в конце 1916 года, министром общественных работ. Я изо всех сил старался форсировать исследования. Но существовало много трудностей. Эксперты, в частности, обсуждали вопрос о способности меловых известняков, составлявших русло Верхней Роны, выдержать тяжесть фундаментов запроектированной плотины в Женисья.

* * *

Одним из результатов нашего руководства снабжением в течение войны 1914-1918 годов был дар имения Сибень около Треву, в департаменте Эн, который мы смогли сделать городу Лиону. Меня больше чем когда-либо поражала солидарность горожан и сельских жителей, проявлявшаяся в это трудное время и так часто непризнаваемая. Я, насколько возможно, облегчал последним доступ на наши рынки. Но мне хотелось большего. Я считал необходимым вернуть деревне, дав им хорошее общее и техническое образование, детей тех, кого город захватил своими щупальцами, используя их на разных службах: на железных дорогах, в трамвайной, газовой и электрической сети, в банках и т. п. Я решил купить с этой целью большое имение, заплатив за него из наших доходов.

Некоторое время мы – г-н муниципальный советник Дарм, г-н генеральный секретарь Серлен и я сам – искали. Наш выбор остановился на замке, принадлежавшем семье Сибень, очень известной в истории Лиона. При своем посещении мы застали пожилую даму, изысканно вежливую, которая лущила горошек перед своим очагом, между фамильными портретами и морским пейзажем Жозефа Верне. Она очень легко согласилась на то, чтобы уступить большому городу поместье, от которого она должна была все равно отказаться. Один торговец недвижимостью взялся собрать разрозненные земли поместья и присоединить к нему фермы, которые от него когда-то отпали.

Труднее всего было организовать самую школу. Меня всегда поражала неудовлетворительность методов действия, используемых во Франции. Если хочешь что-нибудь создать, то, по-моему, для этого существует два метода: один состоит в том, чтобы разработать настолько совершенный план, который достаточно было бы затем лишь осуществить на практике. Это теоретический метод. Другой заключается в том, чтобы подражать законам жизни, посадить росток, наблюдать за его развитием, следить за ростом. Именно этот метод я всегда предпочитал. Я успешно использовал его в случае со школой инвалидов и с домом для матерей. Я прибег к нему и когда дело коснулось Сибень. 11 ноября 1918 года я послал туда нескольких детей и преподавателей, поручив руководство одному преданному и мужественному человеку. Начало было трудным; ученики, которых мне поручали, были иногда малопригодны для этого то по состоянию здоровья, то из-за характера. Но мало-помалу ошибки были исправлены, пробелы заполнены и фермы организованы. Я сам отправился на Бернскую ярмарку за быком знаменитой симментальской породы. Он был настолько хороших статей, со своей почти прямой линией спины, безукоризненным поставом ног, сочленением без выпуклости хвоста со спиной, посадкой головы, что позднее я признал его в выставленной в Малом дворце фигуре бронзового быка, вылепленной нашим достойным анималистом Помпоном. Он стоит теперь на городской площади в Сольё. Мы поставили на широкую ногу производство молока, снабжая им наши больницы и ясли. Надо мной, как водится, немало посмеялись. Сельскохозяйственное управление в Лионе делало все от него зависящее, чтобы воспрепятствовать мне. И все же школа год от года расширялась.

* * *

В 1919 году я создал в бывшей крепости Жерлан дом для матерей; снижение рождаемости во время войны пугало меня. Цель этого учреждения была изложена в опубликованной заметке: «Мэр Лиона напоминает брошенным матерям, что в их распоряжении имеется в замке Жерлан учреждение, где они могут находиться перед родами и воспитать своего ребенка в отличных условиях, не опасаясь огласки. Лица, которые будут просить, чтобы их приняли в дом для матерей, не обязаны себя называть. Для неимущих матерей содержание бесплатное».

Наконец, Лион помогал восстановлению Лаона и Сен-Кантена. Мы считали, мои сограждане и я, что то, что мы сами сохранили свое имущество, накладывало на нас особые обязательства по отношению к тем из наших братьев, которые в течение трех лет страдали от столкновений с захватчиками; лично я постоянно думал о своем дорогом коллеге Эрмане, чья прямая и гордая натура должна была подвергнуться тяжкому испытанию. Нам было известно от нейтральных лиц, какие страдания переносили захваченные города. С января 1916 года с населением Сен-Кантена обращались крайне сурово; предместье Сен-Мартен было разрушено; не хватало продуктов питания; людей силой заставляли работать и в случае отказа избивали и бросали в тюрьмы. Несколько штатских лиц было расстреляно; враг грабил заводы и фабрики, отправляя оборудование в Германию; скот, продукты, металлы непрерывно забирали по реквизициям; металлические деньги исчезли из обращения. Сен-Кантенская община была эвакуирована при продвижении наших войск в марте 1917 года; жителей перевезли на север и в Бельгию. В Лаоне наши соотечественники были свидетелями грабежей, терпели лишения. В день рождения императора немецкие власти устроили шествие французских пленных; тех, кто не обнажал головы при звуках гимна рейха, били саблями и сапогами. В области были срублены все ореховые деревья, из которых делали ружейные приклады. От всех этих несчастий сжималось сердце. Лион хотел выказать свое сочувствие по меньшей мере двум городам-мученикам.

В 1925 году муниципалитет Лиона подвел итог своей двадцатилетней деятельности: созданы девятнадцать школьных групп; национальная профессиональная школа, объединенная со школой в Мартиньере; дом для студенток и дом для студентов; учреждены стипендии для средней школы, назначаемые лучшим ученикам начальной школы по представлению учителей; техническая женская школа, подготавливающая работниц для торговли и промышленности; муниципальные интернаты для мальчиков и девочек; сельскохозяйственная школа в Сибене; таков был наш вклад в интеллектуальное воспитание народа. Для физического воспитания г-н Тони Гарнье построил нам замечательный стадион Ла Муш.

Полиостью была восстановлена эксплуатация боен и рынка, использовавшихся во время войны для производства снарядов. Мост Вильсона был торжественно открыт в 1918 году отрядом американских войск. Город разрабатывал для своих нужд большой карьер в районе залегания гранита на Роне. Помогая своим крестникам – Лаону и Сен-Кантену – восстанавливать свое хозяйство, мы одновременно заботились и о квартирах для наших сограждан: приток новых жителей вызвал трудности в этом вопросе. Город учредил общественное бюро дешевых жилищ. Он организовал электробусное движение для общественных перевозок. Он преобразовал и усовершенствовал водопровод, разрешив сразу как проблему количества, так и проблему качества воды. На городе тяжело сказывались последствия знаменитого постановления Бордо, согласно которому города выплачивали огромные возмещения концессионным компаниям.

К этому перечню сделанного Лионом во время войны следует прибавить устройство франко-китайского университета в крепости Сент-Ирене.

В конце октября 1918 года по случаю заявления, сделанного несколькими группами крайне левых, партия радикалов, по моему настоянию, высказалась за твердую политику, что вовлекло меня в полемику с г-ном Марселем Кашеном. 30 октября я писал в «Энформасьон»:

«Тогда как так называемые демократы Германии нисколько не придерживались обязательств, взятых ими на себя в Берне; тогда как они примирились с насилием над Бельгией, пожаром Лувена, избиениями в Динане, убийством мисс Кавель [51] ; тогда как они допустили, чтобы мирное население подвергали мучениям, которые, казалось, не могла оправдать даже сама война; тогда как они ничего не предприняли, чтобы смягчить ужасную участь наших военнопленных; тогда как они не прекращали разжигать против нас ненависть – оказывается, будет преступлением против демократии предостеречь тех славных людей, которых столь много во Франции: «Берегитесь западни! Не верьте Максу Баденскому [52] , вчерашнему милитаристу, сегодняшнему пацифисту! Не верьте этим неожиданным превращениям, этой мнимой любви к свободе! Вспомните, как обошлись люди этой же породы с нашей молодой республикой 1871 года, умолявшей о пощаде! Французы, ради всего святого, не будьте похожими на этих варваров! Изгоните из ваших сердец неразумную ненависть! Но примите необходимые меры предосторожности. Не доверяйте!» Партия радикалов и радикал-социалистов требовала полного и безоговорочного возвращения Эльзаса и Лотарингии Франции, без всякого плебисцита, потому что эльзасцы и лотарингцы, наиболее привязанные к своей матери-родине, вот уже пятьдесят лет рассеяны по всему миру, не только во Франции, но и в Соединенных Штатах, в колониях, в Южной Америке.

То было время, когда итальянский король в сопровождении своего сына, принца Пьемонтского, посетив приветствовавший его Париж, навестил раненых в госпиталях и своего тестя, черногорского короля (по отношению к которому он был столь мало великодушен), принял фуражира 3-го полка зуавов и произнес речь, в которой выражал уверенность, «всегда коренившуюся в его сердце». «Узы, которые связывают наши две страны, – заявил он, – имеют глубокие и нерушимые корни в самой душе наших народов, и прочность этих связей стоит выше превратностей политики и политических комбинаций и не зависит от них. Инстинкт народа никогда не обманывает его. Две великие средиземноморские нации, которым судьба доверила великую миссию цивилизации и прогресса во всем мире, могут идти только в полном согласии, рука об руку по лучезарным дорогам истории. Эти чувства, эта завершенность составляют сущность духа, сближающего наши две нации между собой в общественном мнении всех слоев. Государственным людям, мудростью которых руководствуются правительства, надлежит воздвигнуть на этой основе здание из вечного гранита, величию которого не будет равного в веках».

В 1919 году я попытался подытожить в двух томах, опубликованных под названием «Созидать», те уроки, которые я извлек из войны. Я вполне искренне старался отыскать в них грядущие законы Франции, средство восстановить то, что наши старые писатели называли «славной обителью галлов», возродить страну, увенчанную славой и обильно политую кровью. Нельзя всегда жить героизмом. Мы желаем преобразования Франции, основанного на науке и только на науке, аналитического исследования ее нужд, усилий, подобных тем, которые прилагали удивительные люди 40-х годов, воодушевленные появлением демократии, вроде гениального Константена Пекера. Это было возвращение к программе Ренана и к «Будущему науки», к программе Герберта Спенсера и Бертело. Чтобы осуществить такую реформу во Франции, нужно было обладать авторитетом, которого у нас не было, голосом Пастера, продолжающим и развивающим те уроки, которые он нам преподал после нашего поражения 1870 года. Как бы ни уважали слова г-на Эрнеста Лависса, основавшего «Французскую лигу», они не могли вызвать такого порыва, как призывы, брошенные некогда Мишле. Тем более наше терпеливое изучение не могло приобрести того ореола, которым мы хотели бы окружить план обновления Франции.

По крайней мере мы пытались рассмотреть в рамках взаимозависимости наций великие французские проблемы: проблему расы и населения, проблему природных богатств и ресурсов, проблему сельского хозяйства, проблему морских промыслов, исследования великих законов современной промышленности, организацию торговли и финансов, административную реформу, положение женщины, возрождение искусства, созидательную роль Франции за пределами страны.

Мы были особенно озабочены проблемой обучения. В 1919 году наше техническое образование, весьма неудовлетворительно поставленное и до войны, развалилось совсем. Мы оставались верны своей склонности к универсальной культуре, которая казалась нашим отцам лучшим средством для достижения утонченности ума. Француз любит общие идеи, но пробавляется более словами, чем фактами. Тщетно требовала «Энциклопедия» отвести первостепенное место в государстве «механическим искусствам», напрасно Д'Аламбер и Дидро боролись за эту реформу. «Эмиль» Руссо вызвал только кратковременное увлечение. В этой области нас далеко опередила Германия; в этом истинная причина ее силы. К счастью, нашелся человек, г-н Эдмон Лаббе, занимавшийся во время войны вместе с г-ном Гувером снабжением оккупированных областей, который в дальнейшем, в мирное время, организовал техническое обучение. Но и его великолепных усилий оказалось недостаточно, чтобы убедить Францию, что нация, если она не может взять количеством, должна развить в себе дух качества.

В центре всего стоит проблема всеобщего обучения. Нельзя ли сломать этот режим «признания прежних порядков», который отказывает новым поколениям в методах, соответствующих их нуждам? Образование должно одновременно отвечать извечному народному гению и его эволюции. Наша система обучения остается враждебной распространившемуся теперь во всем мире принципу, согласно которому культура должна быть достоянием всех классов общества. В Мексике генерал Порфирио Диас заявил уже в 1896 году: «Распространение знания – вопрос жизни и смерти для наций, приверженных демократическим институтам». У нас Кондорсе начертал когда-то дивный план, который наши педанты на официальных постах осмеивают или просто не знают. Наших детей еще разделяет гнусное неравенство. В дальнейшем, когда у нас появилась возможность, мы объявили о великой реформе, о так называемой «единой школе», о системе набора учеников по способностям. Мы нашли себе в помощь такого человека, как Раймон Пуанкаре; но мы столкнулись с циничным эгоизмом привилегированных и с равнодушием самого народа. И настал день, когда носители социальных предрассудков с восторгом разрушили по грубому приказу своих хозяев ту малую толику справедливости, которую мы попытались дать детям, сблизившимся на поле брани и разделенным в разных, враждебных друг другу школах.

 

В меньшинстве (16 ноября 1919 года – 11 мая 1924 года)

16 ноября 1920 года я выступил в палате против возобновления дипломатических отношений с Ватиканом. Я изложил свою точку зрения в выражениях, которые, мне кажется, следует привести здесь, так как они определяют мою постоянную точку зрения на религиозную проблему. «Я хочу уважать все убеждения, и в частности, поскольку дело идет о них, католические убеждения. Статья 10 Декларации прав человека провозглашает, что никого нельзя преследовать за его воззрения, даже религиозные, если только их проявление не нарушает общественного порядка, установленного законом… Закон об отделении церкви от государства, который я буду защищать, подтвердил эти принципы, обеспечив свободу всех верований, всех религий… Разве я не признаю величия института католицизма? Ничего подобного. Пока римская церковь, следуя воле своих основателей, ставила своей целью защиту принципов добра и милосердия против вечных фарисеев; пока она оставалась верной мысли Того, кто сказал, изгоняя торгующих из храма: «Дом мой домом молитвы наречется; а вы сделали его вертепом разбойников»; пока христианская община, переступив границы, в которых замыкались нации, исповедовавшие культ силы, посвящала себя установлению царства справедливости и защите прав духа; пока она устанавливала правила человеческого братства, борясь против догмы государственной религии, первой жертвой которой была она сама; пока она объявляла, что раб равен господину и что рабы не нужны; пока она, в период крушения империи и в ночи варварства, собирала первые элементы гражданской жизни, защищала культуру и искусство, открывала больницы и давала приют человеческой мысли под защитой каменных сводов римской церкви; пока она не так давно говорила устами Ламенне, Монталамбера или Лакордера – даже ее противники отдавали католической церкви дань уважения, к которому я присоединяюсь». Я выразил свое уважение к поступку Льва XIII, признавшего факт демократии и обратившего свои взоры к нищете обездоленных. Я отдал должное сестрам милосердия.

Но проблема, поставленная в 1920 году, не является религиозной проблемой, это вопрос внешней политики. Я нисколько не хотел совершить антиклерикальный поступок. Мое противодействие восстановлению посольства объясняется четырьмя причинами. Первая причина. Поведение папы во время конфликта. В интервью, данном г-ну Латапи из «Либерте» в июне 1915 года, когда Италия только что вступила в войну, Бенедикт XV отказался осудить нарушение бельгийского нейтралитета, поджог Лувена и бомбардировку Реймса. Он ограничился тем, что послал кардиналу Люсону банальнейшее письмо с выражением соболезнования. «Тан» квалифицировала его поведение как «недоброжелательный нейтралитет»; г-н Альфред Капюс объявил его неприемлемым для любого француза. Газета Ватикана «Оссерваторе романо» осмелилась писать, что война, объявленная Австрии, является войной агрессивной, и заявить, что это происки масонов. Епископы Флоренции, Лекко и Анконы прилагают все усилия, в то время как папа остается нейтральным. В Бельгии убивают священников, а отец всех верующих по-прежнему нейтрален. Среди жестокостей VI века великий папа Григорий, простой монах, которого против его воли вытащили из его кельи на Авентинском холме и посадили на престол Петра, взошел на стены Рима, чтобы защитить свой город от ломбардцев, чтобы восстать против увековечивания рабства и потребовать возвращения евреям их синагог. Он приказал своим священникам: «Обуздайте насилие; ибо обуздать насилие мирян не значит идти против закона; это значит помогать закону». Бенедикт XV остается нейтральным. И мой патриотизм восстал против его поведения.

Вторая причина. Статья 2 Закона об отделении церкви от государства гласит: «Республика не признает, не оплачивает и не субсидирует ни один культ». Между тем ничто не налагает на государство таких внешнеполитических обязательств, как назначение посла, представителя его суверенитета. Согласно международному публичному праву, это назначение уже само по себе порождает юридические узы. Но Ватикан не признает культовых ассоциаций, предусмотренных французскими законами. Кардинал статс-секретарь не признал, по ходатайству некоторых епископов, режима отделения церкви.

Третья причина. Говорят: надо учредить посольство, хотя бы для того, чтобы обеспечить эльзасцам применение конкордата или пойти навстречу их пожеланиям. Но в письме от 3 января 1872 года статс-секретарь, кардинал Антонелли, заявил епископу Страсбургскому, что «конкордат 1801 года потерял силу с того дня, как Эльзас стал частью Германской империи». Фактически муниципальный совет города Страсбурга выразил пожелание, чтобы французская республика не посылала посла в Рим. Муниципальный совет Мюлуза «видит в возобновлении разорванных дипломатических отношений первый шаг к отмене одного из основных законов республики: Закона об отделении церкви от государства». Да и сама Сирия, для управления которой будто бы необходим конкордат, является не более как перекрестком, где встречаются и сталкиваются религии и расы. Нам же нужно все ее население. Вообще же говоря, у Франции нет вне ее границ другого права, как права глубоко уважать все свободы и даже, в некоторых случаях, религиозные разногласия народов. «Мы, люди Запада, направили все наши усилия к тому, чтобы отделить понятие нации от понятия расы, так же как духовной власти от светской». «В глазах этих народов Франция больше себе повредила, чем принесла пользы, отказавшись предстать перед ними в качестве великой державы свободы, демократии и эмансипации».

Меня, наконец, беспокоила возможность обоснования в Париже при отсутствии конкордата нунция (на что, впрочем, г-н де Монзи не соглашался). Но даже при гарантиях конкордата постановление в период Консульства от 18 жерминаля X года предусматривало в отношении легата-кардинала самые строгие меры предосторожности. Вступая в должность, он должен был сделать следующее заявление: «Генерал первый консул, ваше желание определит продолжительность моего пребывания при вас. Я удалюсь отсюда не раньше, чем передав в ваши руки вещественные результаты этой важной миссии, при исполнении которой – вы можете быть в этом уверены – я не позволю себе ничего, что противоречило бы правам Правительства и Нации». Прежняя монархия, ее министры и парламент всегда принимали на этот счет самые тщательные меры предосторожности.

Заканчивая свою речь, я сослался на авторитет г-на Аристида Бриана, объявившего 21 марта 1905 года, что отношения с Ватиканом не будут возобновлены, и на г-на Луи Барту, высказавшегося в том же смысле. Я искренне оставался верен этим обязательствам. Я привел памятные инструкции Ришелье Шомбергу: «Интересы государства, которые связывают монархов, отличны от интересов спасения наших душ». «Мы верим, – обратился я к большинству, – в идеи, которые вы отказываетесь признать в своем понимании внешней политики. Мы верим в справедливость тех либеральных идей, тех социальных идей, которые начертаны в программе нашей республики… Когда Французская республика обращается к народам мира, она разговаривает с ними не на коленях, а стоя».

Программа работ по преобразованию Роны, от швейцарской границы до моря, с тройной целью – использования ее энергетических ресурсов, судоходства и для нужд сельского хозяйства – была наконец одобрена законом от 27 мая 1921 года. Это был результат усилий пятнадцати лет. Река была разделена на шесть участков. Вся совокупность намеченных работ должна была стать объектом единой концессии, предоставленной декретом на 75 лет. В программу работ входило: во-первых, переустройство реки в целях использования ее гидроресурсов и одновременного оборудования судоходного пути; во-вторых, усовершенствование и в случае необходимости строительство речных портов, связанных с железными дорогами; в-третьих, разграничение орошаемых периметров, определение необходимого для них количества воды и энергии, разбивка точек забора воды и сооружение первичных каналов, отводящих воду, и насосных станций; в-четвертых, определение запасов энергетических ресурсов для будущего использования их на иные нужды (помимо орошения); в-пятых, сооружение распределительной сети, обеспечивающей связь генераторных подстанций между собой и присоединение созданной таким образом сети к Парижу. Общие расходы будут покрыты выпуском акций и облигаций. Акционерный капитал, полностью выпущенный по подписке, будет покрыт заинтересованными группами населения или общественными учреждениями, местными промышленными предприятиями и отдельными лицами. По меньшей мере две трети административного совета должны состоять из представителей государства, департаментов и коммун, а две пятых – только из представителей государства. В случае заключения департаментом Сены соглашения с прибрежными коллективами Роны ему будет предоставлено право первому использовать полученную энергию, но не свыше 200 тысяч киловатт. Работы будут организованы таким образом, чтобы устройство гидроэлектростанций, судоходного пути и сооружение первичных ирригационных каналов и насосных станций всегда велись параллельно.

С другой стороны, мы были озабочены оказанием помощи русским ученым, интеллигентам и артистам, пострадавшим от революции, и поддержкой комитета, возглавляемого Николаем Чайковским, бывшим председателем северного правительства. Во Франции, и особенно в Париже, находились мужчины и женщины самой высокой культуры, с достоинством переносившие положение поистине трагическое. То были Гронский, профессор права, бывший депутат Думы, левый кадет; Метальников, биолог, питомец нашего Пастеровского института; священник Константин Бальмонт, энциклопедически образованный, король современных русских лириков, и, сверх того, превосходный переводчик Шелли, Кальдерона, Бодлера; романист Куприн, автор знаменитой повести «Поединок»; Иван Бунин, тоже писатель; поэт Толстой, нечто вроде славянского Анри Ренье.

Из этой группы смелостью и широтой мысли выделялся один человек: Дмитрий Мережковский. Образованные французы и раньше знали по переводам и исследованиям Сержа Перского этого ученого-писателя, последователя самого чистого гуманизма, влюбленного в красоту, обновившего основные темы античности и создавшего знаменитую трилогию: «Смерть богов», «Воскресшие боги», «Петр и Алексей». Он был одержим одной идеей: борьба язычества и христианства, богочеловека и человекобога, радостная жизнь в свободе и жертва во имя веры. Он сумел в форме широких фресок воссоздать вокруг Леонардо да Винчи весь лиризм Возрождения. Вылепив фигуры Петра Великого и его сына Алексея, с воображением, выходящим за пределы исторической правды и часто ее видоизменяющим, он противопоставил два направления, между которыми билась Россия на протяжении нескольких веков. Эрудиция и вымысел сочетались в мозгу этого дерзновенного творца, в манере, присущей ему одному, без строгого порядка, но с богатством вымысла, разнообразием красок, с роскошью деталей и образностью выражений, которые придают его произведениям подлинную зримость. Умышленно парадоксальный, обобщающий до предела, превосходно образованный, этот русский, не признававший некоторых своих великих предшественников, но походивший на них своей отвагой, был, конечно, в то время писателем, наиболее способным воодушевить всякую благородную и любознательную душу. Г-н Дмитрий Мережковский был женат на Зинаиде Гиппиус, поэтессе и прозаике со своеобразным талантом, горячем друге Франции. Именно она писала 3 июня 1918 года в «Новых ведомостях»: «Может случиться, что немцы искалечат «Город-Светоч». Но они его никогда не победят».

Нам удалось создать вокруг г-на Поля Буайе, великодушного директора Национальной школы живых восточных языков, общество, чье название говорит о его цели – «Комитет снабжения русских ученых, литераторов и артистов в Петрограде». Мы прочли волнующий призыв Максима Горького: придите к нам на помощь. Пошлите нам побыстрее все, что можно есть. Через некоторое время будет слишком поздно; последний из нас, наверное, умрет с голоду. Уэллс видел невзгоды этих русских интеллигентов; за исключением драматических артистов, все они, собранные в приютах вроде Дома науки, в бывшем дворце великой княгини Марии Павловны, терпели крайние лишения. Павлов, лауреат Нобелевской премии, продолжал работать, сидя в рваной одежде в своем кабинете, где были свалены картофель и морковь, выращенные им самим. Композитор Глазунов упорно работал, невзирая ни на что. В колонии большая смертность. Меня давно привлекала личность Максима Горького, за чьим столом на его загородной даче я имел честь сидеть впоследствии. Какую роль он сыграл в революции? Я не мог ее ясно понять. По словам Уэллса, Максим Горький работал над спасением «детей солнца», аристократов духа, которым он посвятил одну из своих драм. Не примыкая к коммунизму, сохраняя полную свободу мысли и высказываний, он держал себя очень свободно по отношению к крайним и как будто пользовался уважением большевиков, старался расширить культурные связи с Западом. Он опубликовал свои замечательные «Несвоевременные мысли» против непримиримых из Смольного, против массовых убийств и репрессий. Мои друзья и я ответили на его призыв. Я думал, что Разум поможет необходимому сближению Франции и России.

Летом 1921 года я отправился в Швецию. Стокгольм не очень приветлив, особенно если там высадишься в воскресенье, когда улицы безлюдны и обширные набережные пустынны. Только ритмичный звон колоколов, нескольких добрых больших крестьянских колоколов, немного оживляет этот пейзаж, омраченный торжественной неподвижностью монументов. Королевский дворец, на бесконечном фасаде которого, по уверению немецкой критики, можно найти следы стиля Возрождения, подавляет своей тяжестью остров Стаден; там можно еще созерцать, при наличии скверного вкуса, парад в прусском духе. Бронзовые изображения славы загромождают сады, где медленно прохаживается несколько пехотинцев в треуголках. В Женеве веселее. Здесь же дома напоминают казармы, несмотря на дорогой материал, из которого они построены; их желтые или красные фасады лишены грации. «Рыцарский дом» со своим маленьким цветником во французском стиле осмеливается напоминать о том времени, когда ценили наше искусство; но мюнхенская школа декоративного искусства породила подражание без красоты и скульптуры в духе Конго.

Подобная страна не лишена холодного великолепия. Улицы печальны, унылы; повсюду вода, которая отражает все оттенки небес; она почти кольцом окружает город, сопровождает вас всюду в дороге, обрисовывает острова, бухты; густая зелень сосен, берез, буков, возникающая среди глыб гранита, напоминает о том, что эта столица – творение человеческой воли и центр труда и обмена – стоит на месте, отвоеванном у природы, которая долгое время была дикой. Конечно, никакого очарования; но сила и величие. Здесь я понял Стриндберга, его суровые усилия, смысл того колорита, который он придавал переделанным им формулам Бальзака и Золя, эту концентрированную чувствительность, эту упрямую гордость, всю совокупность качеств, за которые его прозвали Жиль Бласом без веселости.

Швеция представляется мне одним из самых важных наблюдательных пунктов Европы. Стокгольм смотрит и наблюдает за Финляндией, за еще закрытой Россией, за балтийскими городами: Ревелем, Ригой, Либавой, Мемелем, которые все еще ищут свою судьбу. Я встретил здесь комиссара большевистской делегации г-на Керженцева. После нескольких минут ожидания в вестибюле, озаряемом глазами Ленина, среди мебели, заваленной изящными дорожными вещами, – признак недавней поездки, – среди приходящих и уходящих машинисток я беседую с человеком лет тридцати, одетым с тщательностью, доходящей до утонченности, тщательно выбритым, за исключением крохотной полоски над губой, с мягким лицом, мягким голосом и мягкими жестами. Г-н Керженцев убедительно говорил мне о страданиях в Поволжье, но неизменно любезно, с улыбкой. Если он и жаловался на Францию, которая была «не слишком добра» к России, то в очень сдержанных выражениях; он выразил свое желание, чтобы наши отношения стали более «любезными». Он еще не принят в дипломатических кругах; когда он недавно устроил обед, его посетил только делегат Эстонии, что уменьшило как его расходы, так и надежды.

19 января 1922 года из Дижона мне написал Жозеф Кайо, сообщая, что он согласен встретиться со мной в воскресенье 29-го. «Существует только одна трудность: я не могу приехать в Лион. Постановление Верховного суда и его истолкование, в котором глупость спорит с беззаконием, запрещает мне доступ в великий город, мэром которого вы являетесь. Но я могу встретиться с вами в Вильфранше, куда я приеду ночевать вечером в субботу 28-го и где я буду в вашем распоряжении весь день 29-го. Я попросил бы извинения за причиняемое вам беспокойство, если бы меня не вынуждала к этому непроходимая глупость остракизма, которому я подвергнут…» И действительно, мы встретились с ним в Маконе, в снежный день, в гостинице «Англия», где он предавался размышлениям в темноте, сидя перед скудным маленьким очагом.

На пасху, угрюмую пасху 1922 года, я видел в Генуе собрание правительств. Город, посвятивший себя миру, был, казалось, на осадном положении. Карабинеры охраняли двери отелей и выходы из тупиков, из глубины которых кротко смотрели мадонны с руками, полными свежих цветов. Почти непрерывно лил дождь. Крохотные садики, поднятые итальянской изобретательностью почти на все этажи, сникли; неумолимый ливень обрывал листья камелий и орошал слезами склоненные колокольчики лилий. На конференции так же, как и в природе, разразилась гроза. Русская делегация включала наряду с благородным Чичериным инженера ультрасовременных взглядов Красина; Литвинова, очень осведомленного во всех тайнах дипломатии; Раковского, который, говорят, по происхождению болгарин или румын; экс-министра Колчака Ключникова, бывших царских генералов вроде Новицкого; Верховского, бывшего министра Керенского, и француза Паскаля – «левит» большевизма. Брошюра, распространяемая в Генуе русским комиссариатом юстиции, стремилась показать, что советское правительство больше не борется с частной собственностью; в ней даже утверждалась необходимость идеи родины. Русские уже эволюционируют к нормальной республике.

В одно воскресное утро набожный г-н Вирт приехал в Сан-Лоренцо; перед отделанным черным и белым мрамором фасадом, обнаруживающим влияние французской готики, между спящими львами, под тимпаном, с которого Христос XIII века благословляет с трогательной искренностью, его принял и поздравил генуэзский архиепископ, немного утомленный старец, которого я видел несколькими часами позднее умиротворенно спящим на своем троне, в то время как какой-то проповедник изливал на толпу поток напыщенных слов. Благословленный, поздравленный, освященный таким образом, набожный канцлер подписал свое соглашение с русскими. Бумагу ему протянул г-н Ратенау; он побил Ллойд Джорджа. Союзники, чтобы отомстить, приняли после семичасового совещания «великое решение»: они решили, что немцы будут «исключены из комиссии»; они стегают г-на Ратенау палкой из проскурняка.

Я не понимаю. Социалисты вроде г-на Даниеля Рену и г-на Поля Луи радуются, что Версальский договор в тупике. Я еще раз констатирую неудачу этой конференции, собиравшейся торжественно установить новое право. На подходах к королевскому дворцу я заметил, что «Улица мира» – самая извилистая и самая узкая изо всех уличек. Этот символ показался мне исполненным жестокой правды. Союзников обвели вокруг пальца. Германия и Россия сотрудничают. Какая опасность для будущего! Я указываю на это в «Энформасьон» от 21 апреля 1922 года; а начиная с 19 мая 1922 года я в этой же газете требую «политики примирения с Россией».

2 июня 1922 года с трибуны палаты я защищал тезис европейской солидарности; я требовал положительной программы реконструкции, публичного подтверждения принципов и доктрин Франции. Я напомнил следующую фразу из замечательных инструкций, данных нашим полномочным представителем во время заключения Венского договора. «Франция находится в счастливом положении, позволяющем ей желать, чтобы справедливость и польза не были разделены, и не искать своей особой пользы вне рамок справедливости, которая представляет пользу для всех». Я уточнил свои позиции. «Мы желаем, – сказал я, – работать с английской демократией на равных началах». Это был отказ от тезиса изолированных действий. Считая, что германская республика рождена не революцией, а восстанием, и заявляя, что пангерманизм всегда существует там в «латентной форме», я требовал вовремя сделать усилие, чтобы не дать целому народу объединиться вокруг идеи реванша и чтобы вовлечь Германию в европейскую экономическую солидарность. Я также коснулся русской проблемы.

Это была самая трудная часть моей задачи. «Я бы хотел, – сказал я, – видеть Францию протягивающей руку России, чтобы помочь ей подняться». Осуждая ужасы большевистской революции, посягательства на личную свободу, разоблачая отсутствие писаного правового кодекса, я хотел, чтобы Франция «проявила все свое хладнокровие, весь свой ум, чтобы направить Россию к той либеральной демократии, которую она бессознательно ищет». «Французская революция – это драма, но это классическая драма. Нам кажется, что русских большевиков мучает невозможное для нас сочетание восточного мистицизма и немецкой метафизики». Я полагал, что Франция имеет средство восстановить свое положение в России – помочь опустошенным голодающим районам, следуя программе Нансена и примеру миссии Гувера. «В скорби этой русской ночи я вижу умоляющие глаза детей». Г-н премьер-министр Пуанкаре слушал меня с той учтивой корректностью, которую я сам охотно проявлял по отношению к нему. Правые не давали мне покоя; они пообещали, что будет шумно, и сдержали слово. Настала минута, когда председатель был вынужден надеть головной убор и покинуть заседание. Г-н Андре Тардье выделялся неистовством своих нападок. Я ограничился, однако, защитой той политики европейской солидарности, которой, как мне хотелось, придерживалась бы Франция вместо политики отрицания и изоляции. Меня преследовал страх увидеть Францию, оставшуюся в одиночестве.

Я совершил свое первое путешествие в Россию осенью 1922 года. Я хотел сам составить себе представление о положении страны, о которой распространялись самые различные сведения. Мне хотелось провести свое исследование без официального мандата; я повез с собой Эдуарда Даладье в надежде, что эта информация может быть для него полезной. Предупредительный посредник достал мне паспорта. Г-н Эли-Жозеф Буа, главный редактор «Пти Паризьен», просил привезти ему серию статей.

Нас поселили на Софийской набережной, на берегу Москва-реки, в доме, который Советское правительство превратило в своего рода платную гостиницу для иностранцев. Из моих окон я вижу угол Кремля, три старых кирпичных башни, ощетинившиеся зелеными стрелами, Большой дворец, восхитительный Благовещенский собор, одетый в белое с золотом. Красное знамя развевается на ветру. В этом огромном кирпичном городе повсюду видны следы революции: изрешеченные шрапнелью дома, разрушенные здания, нагромождения. Значительный гарнизон охраняет в Кремле помещения народных комиссаров; артиллерийский парк занимает обширное пространство около бывшего здания синода. Старая стена, над которой местами поднимаются варварские башни над куртинами, имеет цвет засохшей крови. В Большом дворце, символе императорской России, революция только что разместила свои архивы, издания, фотографии, пропагандистские брошюры. Она оставила как кресты, так и орлов, сохранила личные царские покои, в которые свет проникает через слюдяные окошки; но в огромном Георгиевском зале она записывает историю наиболее суровых моментов своей борьбы. Мрачные картины напоминают о покушении на Ленина, об убийстве комиссаров, о подавлении крестьянских восстаний, о суде над колчаковскими министрами, о расстрелах, о трупах, грудами нагроможденных вдоль стен. А в Андреевском зале происходят конгрессы Коммунистического Интернационала.

«Икона» Маркса встречается повсюду в административных учреждениях, в казармах, в школах. Новая религия заняла место традиции, которую все еще олицетворяет, в начале Красной площади, маленькая Иверская часовня. Манифест 1848 года – евангелие нового режима; из него взят текст призыва, который раздается по всякому поводу: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Советы организовали диктатуру, которую поддерживает армия, созданная Троцким. Конституция 10 июля 1918 года учредила Советскую Республику рабочих, солдат и крестьян; она ставит своей целью «беспощадное уничтожение эксплуататоров» и «победу социализма во всех странах». Только один пролетариат по крайней мере, по-видимому, пользуется свободой мысли и свободой собраний. Эти принципы коробят до глубины души последователя Французской революции, которая зиждилась на совсем иных понятиях и особенно на правах личности. Свободного голосования на самом деле не существует. Закон исчез, юридическая власть должна подчиняться политической власти. Нет, я не пожертвую для этого режима своими убеждениями демократа; я не отрекусь от них, даже если бы подобная тирания над свободой мысли должна была бы установиться во Франции другими средствами. Однако я замечаю, что первоначальный режим, повинный в стольких насилиях, в 1922 году уже эволюционировал. Ему пришлось подчиниться законам, стоящим выше всех других, законам жизни. В ноябре 1921 года Ленин сформулировал новую экономическую политику – нэп; он признал, что торговля путем обмена не удалась, что нужно вернуться назад и восстановить мелкую собственность. Он создает государственный банк для возрождения кредита, передает некоторые предприятия частным лицам, восстанавливает квартирную плату. Богданов объявил съезду, что надо сотрудничать с заграницей. Декрет от 22 мая 1922 года уточняет и подтверждает новые уступки; он предоставляет крестьянам право выбирать между разными формами: коммунальное пользование с распределением продуктов или предоставление надела каждому обрабатывающему. Отныне имеется индивидуальное владение, если не индивидуальная собственность.

В то время как во Франции необузданные полемисты с жаром высказывались, руководствуясь своими политическими страстями, за или против большевизма, мне казалось более полезным и, если мне будет позволено так выразиться, более умным изучить эти переходные формы. Революции сами по себе эволюционируют, это мы хорошо видели у себя начиная с 1789 года. Я вспоминаю изречение Анатоля Франса о политических партиях. «Все они, каковы бы они ни были, настолько видоизменяются в борьбе, что после победы от них самих не остается ничего, кроме названия и нескольких символов их утраченной идеи». Рынки теперь кишат, как муравейники; монополия внешней торговли умеряется контрабандой и все более и более тяготеет к тому, чтобы превратиться в контроль. По декрету от 7 июля 1921 года была восстановлена свобода мелкой промышленности, государственные предприятия могут быть сданы в аренду даже иностранцам. Решением от 13 апреля 1922 года наблюдение за трудом, ранее доверенное Всероссийскому Центральному Совету Профессиональных Союзов, теперь передано Народному Комиссариату Труда. Нормальный рабочий день – восемь часов днем и семь часов ночью. Трудящиеся должны заслужить свою заработную плату под угрозой ее снижения. «Ремесленники, чей труд требует специальных знаний или особой подготовки, получают заработную плату по самой высокой расценке».

Таким образом, понятие качества труда проникает в эту систему, по адресу которой французская политическая пресса позволяет себе так много глупых разглагольствований. Мне хочется иметь точные сведения, я прошу дать мне датированные документы; я проверяю их применение во время моих посещений заводов, мастерских старого общества «Динамо», Трехгоркой текстильной фабрики, Путиловского завода. Рабочие страдают от последствий экономического кризиса, но их мужество восхитительно.

Я, естественно, желал познакомиться с вождями, с людьми, которые руководили этим внушительным движением. Больного Ленина нельзя было видеть. В то время Каменев считался самым значительным лицом в республике. Это он нанес решающий удар режиму Керенского, требуя передачи земли крестьянским комитетам; он входил в делегацию, посланную в Германию для подписания перемирия. Я нанес ему визит в бывшем дворце губернатора Москвы. Я упрекнул его за Брест-Литовский мир. Он заявил мне, ссылаясь на четырнадцатый том произведений Ленина, что Советы предложили Франции возобновить борьбу, если им помогут восстановить армию, которой более не существовало; он уточнил, что в феврале 1918 года в Петрограде Троцкий в его присутствии предложил Центральному Комитету просить помощи Франции и Англии. Я спросил Каменева относительно Раппальского договора; он утверждает, что этот договор не содержит тайных статей. «Наш народ, – говорит он мне, – был доволен им, потому что он разбил блокаду. Но эту радость диктовал ему холодный рассудок. В тот день, когда Россия установит отношения с Францией, радость будет глубокой; она будет идти от сердца… Нас называют коммунистами! Да. Но есть коммунизм прежний и коммунизм теперешний. То, что мы делали, это всего лишь политика спасения революции и ничего больше».

После такой беседы я поспешил встретиться с Троцким. В Брест-Литовске он требовал от Германии искупить свои прошлые преступления, имея определенно в виду Эльзас и Лотарингию, и, не добившись удовлетворительного ответа, прервал переговоры. В значительной книге генерал Деникин описал развал армии в 1917 году. Историк, который захотел бы когда-нибудь описать без предвзятости эту эпоху, должен будет отдать должное ошибкам царизма, роли, сыгранной министрами вроде Штюрмера и Протопопова, предшественникам большевиков. Будет честным признать, что знаменитый приказ № 1 совершенно развалил дисциплину, позволив войскам выбирать своих офицеров и следить за ними, и что декларация прав солдата датирована 26 марта 1917 года. Временное правительство показало себя ужасно слабым. Некоторые люди, например Милюков, тщетно пытались противодействовать. Эти факты не уменьшают ответственности Троцкого, когда он на открытии парламента 20 октября бросил призыв, на который откликнулась вся народная Россия: «Да здравствует немедленный мир! Вся власть Советам!»

В просторном кабинете военного министерства, куда меня провели молодые офицеры генерального штаба, Троцкий позволил свободно задавать ему вопросы. «Да, – сказал он мне, – я обращался к американским, французским, английским и итальянским офицерам. Генерал Лавернь уже направил ко мне двух военных советников. Но я не смог добиться положительного ответа. Русской армии больше не существовало. И если мы поехали в Брест-Литовск, то только для того, чтобы получить необходимую отсрочку для возобновления войны. Я выжидал; меня прозвали «медлителем». Я бы хотел восстановить наши силы с помощью французской миссии в Румынии. Мои высказывания мог бы подтвердить американский полковник Робинс, а также англичанин Локкарт, хотя позднее он повернул против нас». В то время как Троцкий давал мне эти пояснения, красноармейцы проходили под окнами с песней: «В царство Свободы дорогу грудью проложим себе». После моего возвращения во Францию г-н посол Нуланс сообщил мне, что 17 декабря 1917 года Троцкий приходил с ним повидаться, чтобы изыскать средства для продолжения борьбы, и что при воспоминании об опасностях, которым подверглась Франция, народный комиссар в этот день плакал. В ночь с 18 на 19 февраля 1918 года, заседая в Смольном, Совет Народных Комиссаров согласился на капитуляцию большинством лишь в один голос.

Беспристрастная дискуссия еще не выяснила всех этих фактов. Но легко понять, что заявления Троцкого и Каменева могли смутить человека, приехавшего без предвзятого мнения. Один факт несомненен: найдя русскую армию совершенно разложившейся, большевики сразу же посвятили себя военной реорганизации. В то время как Красин с самым широким пониманием занимался восстановлением внутреннего хозяйства; в то время как дипломаты вроде Чичерина и Карахана следили за внешними интересами с реализмом, достойным самой классической традиции; в то время как Луначарский пытался организовать обучение, а Дзержинский руководил знаменитым ГПУ, гордясь тем, что его сравнивали с Сен-Жюстом, – правительство Советов, опираясь на партию, которая сама давала пример самой строгой дисциплины, создавало Красную Армию.

В Париже представляли большевизм как доктрину преимущественно антимилитаристскую. В Москве Троцкий начиная с 1918 года указывал Советам на неотложную необходимость восстановления силы армии. «Надо, – заявлял он, – засучить рукава и приняться за работу».

И он заявил о своей готовности обратиться с призывом к офицерам и генералам старого режима, ограничив принцип выборности низшими чинами. Начался призыв. «Вперед, – воскликнул Зиновьев, – сейчас не время печь блины или ходить по малину». Троцкий занимался не столько стратегией, сколько управлением. «Солдаты, – заявил он в 1921 году в Московском совете, – если вы хотите быть непобедимыми, сами пришивайте себе пуговицы и чистите сапоги». Когда в Красной академии состоялся первый выпуск офицеров генерального штаба, Троцкий провел на Красной площади один из тех парадов, которые вскоре стали любимым зрелищем народа. Эта организационная работа столкнулась с большими трудностями. Но уже в 1922 году были созданы военные школы; каждый солдат должен был уметь читать; дезертиров расстреливали. На очереди – укрепление флота и создание авиации. Меня пригласили посетить полк имени кимрских рабочих, бывший полк донских гренадеров. Казарма находится в районе Сухаревки, около рынка. У солдат послушный, добродушный и почти монашеский вид; отряд марширует медленным шагом, которому вторит шум сапог и отрывистые слова команды. Все внешние знаки уважения сохранены или восстановлены. Вместо погон знаки отличия: кубики или звезды, пришитые на рукаве. Командир армейского корпуса охотно дает мне разъяснения; полковник отвечает на все мои вопросы и каждый раз отходит на свое место, держа руку у шлема. Полк численностью в 2 тысячи человек располагает группой конных разведчиков, ротами пулеметчиков и гранатометчиков, отделением связи. Дисциплина, как мне говорили, суровая, но заметно явное желание заставить армию сотрудничать в деле формирования национального единства, как некогда поступила Италия. Для солдат создают возможно лучшие бытовые условия. Каждый батальон имеет свой клуб, где столы завалены книгами и журналами; полковая библиотека насчитывает 10 тысяч томов и имеет каталоги. В казармах имеются свои школы, мастерские для лепки, оркестр, театр, небольшой музей естественной истории. Советы преобразили военную среду. Несмотря на иерархические дистанции, повсюду наблюдаются искренние братские отношения. Солдаты подобрали бедных детей и воспитывают их. Задуманная таким образом казарма становится социально воспитательной средой первостепенной важности.

Я беспрепятственно продолжал свое исследование в течение нескольких недель. Я собирал сведения о богатствах недр, об организации и развитии сельского хозяйства, о новых формах образования и интеллектуального воспитания; я посещал музеи и театры. Мне удалось спасти французского офицера, лейтенанта Сальвеля, заключенного в Бутырскую тюрьму за шпионаж и приговоренного к смерти. Я съездил в Нижний Новгород, чтобы посмотреть, что осталось от его знаменитой ярмарки. Когда я вернулся во Францию, я имел смелость утверждать в маленькой книге «Новая Россия», что старая Россия умерла навсегда и что новый режим устойчив. Я требовал восстановления нормальных отношений между Парижем и Москвой. «Речь идет, – говорил я, – о том, чтобы Франция, в настоящее время отставшая, добилась такого же положения, как Англия, Италия, Чехословакия, Польша, Америка и Персия, которые имеют своих представителей в Москве и умеют этим пользоваться. Я требую для своей страны даже не инициативы, которая могла бы показаться спорной, но покончить с достойным сожаления неравенством… Сначала выкуем инструмент. Остальное придет само собой. Это диктует нам, как нам кажется, добросовестность и здравый смысл. Давайте бороться с тупой ненавистью, с гнусной ненавистью, которая никогда ничего не создавала… Надо работать над тем, чтобы примирить Русскую республику с Французской республикой»). Эти строчки помечены 15 ноября 1922 года. Нужно ли говорить, что никто не присоединился к моим словам? Самые видные журналисты не поскупились на брань по моему адресу. Наиболее благожелательные из моих соотечественников считали меня глупцом.

В своем письме из Москвы от 8 ноября 1922 года Чичерин говорил мне: «Я надеюсь, что общая идея о том огромном значении, которое имело бы восстановление между нами добрых отношений, делает успехи. Это великая историческая задача, которую предстоит еще выполнить. Целью ее является примирение в самом широком смысле слова».

Я остался с ним в дружеских отношениях. Он писал мне 31 декабря 1922 года из Лозанны, где он возглавлял русскую делегацию:

«Я посылаю вам к Новому году свои лучшие пожелания и самые горячие поздравления и приветствия и позволяю себе выразить надежду, что начинающийся год принесет нам решительный успех в области интересующего нас восстановления отношений между Францией и Россией. Я еще раз благодарю вас за вашу книгу, которую вы были так добры мне прислать. Воспользовавшись этим случаем, я повторю то, что уже говорил журналистам: так называемые речи Ленина, якобы содержавшие нападки на вас, – одна, якобы произнесенная на коммунистическом банкете, и другая – совсем недавно, – являются чистейшим вымыслом и представляют собой фальшивку. Ленин не произносил никакой речи на коммунистическом банкете и в последнее время вообще не произносил никаких речей, так как врачи предписали ему отдых. Я горячо желаю, чтобы контакт между нами не прекращался, и выражаю твердую уверенность, что нам еще представится случай поработать для общих целей, для блага России и Франции. Еще раз примите мои приветствия и пожелания к Новому году и искренние уверения в моей привязанности и глубоком уважении».

Дело Кайо продолжало будоражить общественное мнение. Он писал мне 28 ноября 1922 года из Аркашона:

«Я хотел, чтобы прошло больше недели после закрытия съезда в Марселе [67] , прежде чем написать вам. Я надеялся, признаюсь вам, что слова, которые приписывали вам, будут исправлены и объяснены. Я надеялся по меньшей мере, что вы напишете мне по этому поводу… дружественно… У меня могло возникнуть опасение, что у вас изгладилось воспоминание о нашей встрече в Маконе (которая оставила у вас, как вы мне писали некогда, самое лучшее впечатление), если бы я не вспомнил, что вы говорили о ней во время заседания комиссии, где были произнесены слова, с такой жадностью подхваченные некоторыми газетами.

Вы, следовательно, не могли ни на одну минуту забыть, что во время беседы, в которой мы должны были вполне откровенно объясниться и которая не имела другой цели, вы не противопоставили моей доктрине какую-либо другую. Вы точно так же не рассказали мне ничего о тех каракулях, которые вы будто бы привели против меня в мое отсутствие.

Кроме того, как могли вы, историк, привыкший критически подходить к текстам, придать значение похищенным у их автора бумагам, в которые тот наспех заносил мимолетное и противоречивое бурление своих мыслей и которые он швырнул на дно ящика письменного стола, а затем сейфа, дал им пролежать годы, не пересматривая их, не исправляя, не приспосабливая их к изменившейся ситуации и к перемене лиц, не посвящая в их содержание кого бы то ни было? Как этот искушенный историк не заметил, что даже если эти так называемые заметки и отражали временное состояние духа, вполне объяснимое в тот час, когда они писались (лето 1915 года, русское поражение, неудача частичных наступлений), то нельзя рассматривать их как выражение общей теории, которой противоречат все статьи, все книги, все речи, все дела – дела, которые одни идут в счет, – того, чье рвение к общественному благу заставляло перо дрожать?

Вполне возможно, что, когда я публично и свободно стал бы обсуждать степень влияния, которую следует предоставлять исполнительной власти, правильно организованной, наши концепции не совпали бы целиком. Я и в самом деле считаю, что в периоды потрясений и даже великих изменений спасение Родины и Республики часто зависит от смелых и энергичных мер; что в такие времена настоятельно необходимы изменения в методах и организации, продиктованные заботой о принципе власти. Но я убежден, что никто, начиная с вас, не сможет найти в заявлениях, которые я сделаю, ничего, что бы противоречило чистой республиканской доктрине.

Примите, г-н председатель, с выражением печали, тем более глубокой, что вы благородно и мужественно – я этого не забываю – восстали в палате и на съезде против несправедливости, объектом и жертвой которой я являюсь, уверения в моем глубоком уважении».

Г-н Жозеф Кайо снова писал мне из Аркашона 5 декабря 1922 года:

«Точность и прямота ваших объяснений рассеивают всякое недоразумение. Оно тотчас исчезло бы из моей головы и, возможно, даже не возникло бы, если бы я получил от вас сразу после отъезда дружескую записку. Конечно, я отдаю себе отчет в том, как вам трудно написать даже записку и что от вас могут ускользнуть иные изменения в печати. Но со своей стороны поймите прежде всего мое состояние духа и особенно ту важность, которую приобрели в глазах публики благодаря извращениям печати события, не только искаженные, но вывернутые наизнанку, и слова; я достаточно искушен в политике, чтобы не понять, что вы произнесли их в суматохе прений, но их вырвали из контекста, выставили напоказ и обратили против меня.

Я бы не стал ссылаться на состояние духа, в котором находился, если бы так сильно не желал подчеркнуть, до какой степени я старался поступать в соответствии с теми намерениями, о которых я вам говорил в Маконе. Из «Матэн» я узнал о голосовании некоторых федераций, требовавших для меня почетного председательства. Я до сих пор еще не знаю, какие это были федерации. Ни один из моих политических друзей мне не написал; никто не посвятил меня в эти планы. Я знал, что мои друзья из федерации Сены думали внести предложение вроде того, которое было одобрено. Его текст был мне неизвестен. Я не знал, что делали другие федерации, начиная с федерации Нижней Сены и Буш-дю-Рон. Судите о моем изумлении, когда я прочел – опять в том же «Матэн» – о… странном голосовании группы в палате, когда затем я увидел, как все газеты наперебой повторяли слова, которые приписывали вам.

Позвольте мне вам сказать, дорогой председатель, что вы не представляете себе – несомненно потому, что вы в этот момент отсутствовали, – какой серьезный характер имели для меня отчеты, опубликованные в печати, и последовавшие за ними комментарии. Вполне естественно, что правые газеты ухватились за это, чтобы с яростью обрушиться на меня; но в этой кампании приняли участие не только правые. Лотье, который пишет в «Ом либр» такие замечательные статьи и которого я не могу обвинить в предвзятости по отношению ко мне, который даже несколько раз защищал меня, оказался одним из самых ярых. Не он ли объявил, что рисунок Форена в «Фигаро», изображающий меня покинутым на берегу реки с надписью «оставленный для счета», отражает общественное мнение? Он был «свиреп» (sic!), по выражению «Аксьон Франсез», которая дошла до того, что… стала меня жалеть. Я упомянул Лотье в качестве примера. За исключением «Эр нувель» и «Ла Лантерн», вся левая пресса пошла за ним или промолчала. «Юманите» докатилась до того, что объявила устами Фроссара, что я был «непорядочным человеком» (sic!). Движение, естественно, перекинулось в провинцию. В моем департаменте газеты «Национального блока» [68] объявляют, что партия радикал-социалистов от меня отреклась. И эта молва распространяется. Вы скажете, что все это не заслуживающие внимания газетные россказни. Вы их сравниваете с чепухой, которую мне пришлось прочесть в таких газетах, как «Тан», где меня изображали в виде мэра дворца партии радикалов. Я вас спрашиваю, дорогой председатель, какая связь между политическими дискуссиями, не основанными ни на документе, ни на моих словах, и теми нападками, которые основываются на словах, оброненных вождем партии? Дело, впрочем, не только в журналистах, рыщущих в поисках материала, которые притворились взволнованными и взволновали публику. На моем столе лежит уже целая кипа писем моих друзей. Вот еще вчера я получил дружелюбное и милое письмо д'Этурнеля, который хотел, как он мне пишет, утешить меня в моих «марсельских разочарованиях».

Мой дорогой председатель, позвольте вам напомнить, что «г-н Вольтер менее остроумен, чем кто-либо». Позвольте мне, с другой стороны, обратить ваше внимание на то трудное положение, которое этот инцидент мог бы создать для нас, если б он не был улажен. Справедливо или нет, но республиканцы – я подразумеваю республиканцев без кавычек, твердых республиканцев – видят определенную связь между тем, как партия поступает в отношении меня, и ее настоящей ориентацией. Им кажется, что, отдалившись от меня в Марселе, она приблизилась к партии Жоннара. Они опасаются, как бы под именем «Левого блока» не подготовлялось нечто вроде объединения центров, новый «Национальный блок», окрашенный в красное. Они не хотят об этом и слышать. Они пишут мне об этом и просят высказаться, сформулировать программу, на основе которой мог бы быть заключен союз между радикал-социалистами и социалистами, которые не склонны договориться с нами на основе марсельской программы, как ее толкуют. Прочтите, что написал в этот же день в «Миди сосьялист» Ренодель, один из самых умеренных социалистов. Вот где опасность!

Вы мне снова скажете, что и тут я преувеличиваю. Возможно. Однако тому, кто наблюдает издали, кажется, что в нашей партии немало людей, которые слишком спешат и не понимают, сколько глубокой правды и здорового содержания в тех словах, которые вы произнесли относительно необходимости для передовых партий пройти курс лечения в оппозиции. Те, о ком я говорю, как будто находят, что курс достаточно затянулся, и, чтобы быть уверенными, что он окончится в конце будущего года, они готовы соскользнуть вправо, для чего в первую очередь необходимо набросать побольше земли в ту могилу, в которой я лежу.

Поймите меня, мой дорогой председатель… Я со своей стороны вполне понимаю огромные трудности, с которыми связаны управление и восстановление партии, которую вы нашли обезглавленной, колеблющейся, неуверенной, больной. Вы сделали замечательное дело. Что касается меня, то я горю одним желанием видеть вас на этом посту еще долгие, долгие годы. Вы подходите для этого больше, чем кто-либо иной. Что касается меня, то я не знаю, вернусь ли я когда-нибудь к активной политике. Возможно, я ограничусь тем, что буду только писать и выступать. Все, чего я взамен этого хочу всеми фибрами моей души, это «справедливых репараций».

Какое заключение? Вот оно: я полагаюсь на вас, мой дорогой председатель, что вы поставите все на свои места. Я верю, что вы это сделаете в той форме и на тех условиях, которые вы сочтете наиболее подходящими. Я также верю, что вы признаете необходимым это сделать. Я не хочу заканчивать, не выразив вам своей признательности за то, что вы одобрили мои действия в 1911 году [69] . Меня это очень тронуло. Об этом, естественно, наша удивительная печать ни словом не обмолвилась».

13 декабря 1922 года новое письмо из Аркашона от г-на Жозефа Кайо:

«Вальдек [70] говорил мне, что «людей может вести за собой только человек с сердцем». Если бы этот великий ум не ошибался, вы повели бы за собой толпы.

Благоволите усмотреть в этом далеком воспоминании, которое я комментирую, выражение чувств, которые волновали меня при чтении вашего письма, особенно его окончания.

Как и вы, я буду делать различие между политическим вопросом и личным вопросом. По первому пункту вы совершенно правы, считая, что основное, что доминирует над всем, – это необходимость дать программу радикальной партии, что ваша армия не должна искать союзов, что они придут сами. Вы также правы, упрекая тех, кто пишет мне о своих полунедовольствах, в том, что они не выступили решительно перед съездом или в комиссиях в поддержку своих идей. Но вы ведь знаете людей, не так ли?.. Кроме того, это мелочь. Важно то, что наша программа выглядит как призыв к части «Национального блока». Именно так поняли это умеренные газеты вроде «Тан», которые засыпали партию своими комплиментами за ее умеренность, сдержанность и пр…. И вот, с другой стороны, «Союз экономических интересов» [71] намечает сближение с нами. В сущности, я превосходно вижу их тактику; в этой «деловой» среде, которую я хорошо знаю, чувствуют, что «Национальный блок» потерпел провал; они ищут новую организацию, которая заменила бы его и которой не прочь уступить месиво из антиклерикализма и смутных социальных законов, от которых потребуют только одного – уважения к грабительским контрактам, вырванным у государства, и сохранения, если не расширения, фактических монополий. Такова опасность, которую я вижу. Я уверен, что оказываю услугу вам и партии, указывая на нее.

Теперь о личном вопросе. Он связан с политическим вопросом. В самом деле, вы очень любезны и, по-видимому, с полным основанием зачисляете в мой актив Агадир и подоходный налог. Именно в силу этих двух актов, которыми я горжусь, я придерживаюсь левой ориентации. Но когда меня пытаются как бы устранить, когда, выражаясь точнее, печать выводит из моих слов, толкуемых вкривь и вкось, из неясных инцидентов заключение, будто партия, к которой я принадлежал, хочет меня ликвидировать, все приходят к выводу, что радикалы «образумились», как выражаются реакционные органы печати. Мне кажется необходимым выяснить и этот вопрос.

Как? Я вам сказал, мой дорогой председатель, что полагаюсь на вас в этом деле. Интервью? Выступления в различных городах страны, где вы говорили бы об Агадире и подоходном налоге? Выступления в палате более деликатны, насколько я понимаю. Наконец, может быть, резолюция радикальной группы! Вот вам целая гамма, на которой вы можете играть, выбирая, разумеется, подходящий момент.

Вы мне говорите о Марсельской резолюции и спрашиваете меня, хочется ли мне лучшего. Вы предлагаете мне свободно высказаться. Ну что ж, откровенно говоря, я считаю, что резолюция хорошо составлена, но ее недостаточно. Мне кажется, что, констатировав гнусный характер секретных процедур, отказ от справедливого рассмотрения дела, обусловленный дополнительным вопросом, нужно было вынести решение, что радикальная партия считает подобные приговоры несостоятельными и недействительными и поручает своему бюро найти средства для их аннулирования. Вы понимаете, что, когда в Маконе я говорил вам, что требовал акта, приостанавливающего срок давности, я использовал образное выражение. Я хотел сказать, что не требую агитационной кампании, но хотел бы, чтобы на каждом съезде отмечали, что от меня не отказываются. В моем представлении с течением времени протесты должны были усилиться, а не ослабнуть.

Хотите, чтобы я высказался до конца? Я не могу без горечи констатировать, что съезд радикалов горячо принял сторону Марти, человека коммунистов, тогда как я… Если бы я принадлежал к крайне левой, я был бы уже назначен генеральным советником или муниципальным советником в двадцати трех местах; газеты были бы переполнены протестами; съезд радикалов рычал бы… Но я имею несчастье быть человеком правительственным, осужденным за истинные или ложные разговоры (?), обрывки бумаг, составленных мною, которых никто не читал… Вы понимаете меня, не правда ли, и не сердитесь на меня за то, что я высказал вам свою мысль до конца. Доверие, которое вы мне оказываете, порождает взаимное доверие. Я с вами говорю от чистого сердца и буду поступать так дальше. Искренне ваш Ж. Кайо.

Прилагаю статью из «Журналь де Кан» от 9 декабря: она проиллюстрирует вам часть той кампании, которую ведут против меня в моей области. Я не знаю, кто этот г-н Ленуар; и брезгую узнать, кто такой Олибриус. Но не кажется ли вам, что пора положить конец этим выдумкам, этим извращениям истины, которые вызывают у меня в памяти методы сенатора Пере? Допустите ли вы, чтобы меня раздирали на части таким образом? Ведь нет же, правда?»

23 декабря 1922 года г-н Жозеф Кайо снова пишет мне из Аркашона:

«Мне было бы несколько затруднительно ответить на ваш вопрос, если бы вы не облегчили мне это дело, сказав так любезно о «свободе, делающей честь нашим отношениям».

Прежде всего я хотел бы сказать вам, что хотя на мне и не лежит больше обязанность руководить великой партией, во главе которой вы стоите и должны оставаться, я тем не менее понимаю всю ответственность, лежащую на вас. Я сознаю все трудности, с которыми вы сталкиваетесь, и счел бы неблаговидным хоть в какой-либо мере увеличить их. Но разве мы не договорились в Маконе, что партия, одному из вождей которой недостойным образом нанесли удар, должна либо выбросить его на свалку, либо защищать «unguibus et rostro» [72] . Среднего пути нет. У вас слишком возвышенная душа для того, чтобы пойти на сделку с совестью, перед которой другие, к сожалению, не остановятся. Вы благородно заняли свое место в битве. Кампания началась, как вы сами признаете. Теперь она будет развиваться.

Мне кажется, что ее надо развивать, осторожно, конечно, но смело, что надо воспользоваться первым случаем, чтобы прибавить к протесту, который вы сформулировали так своевременно и с таким мужеством восемь дней тому назад, заявление, что партия радикалов «пустит в ход все, чтобы заставить аннулировать, разорвать, пересмотреть приговор, оскорбляющий правосудие… » подлинное правосудие, конечно. Чем решительнее мы будем действовать, тем больше заставим себя уважать. Впрочем, вы уже вступили на этот путь. Вам достаточно ускорить свои действия, отвергая советы трусов, которые мнят себя ловкими (подобно Лотье) и заставляют делать грубые ошибки, так же как я сумею отвергнуть советы горячих голов, опасность которых я понимаю. Ваш Ж. Кайо.

P. S. Г. Тардье бессовестно лгал, утверждая, что я рекомендовал покинуть левый берег Рейна. Как вы видели, я потребовал от него доказательств. В статьях, написанных мною – будь то для «Уорлд», «Санди экспресс» или «Обсервер», – я никогда ничего подобного не говорил. Я не заходил так далеко, как Клемансо, смелость и безответственность которого поистине изумительны. Мне хочется написать: «Последнее воплощение Вотрена» [73] .

19 января 1923 года Жозеф Кайо еще раз написал мне из Аркашона, чтобы поздравить меня со статьей в «Эвр». «Меня бесят, – прибавляет он, – те, кто в такое серьезное время, которое завтра, быть может, станет грозным, не умеют соблюдать необходимую дисциплину и ставят в затруднительное положение того исключительного вождя, которого им посчастливилось иметь. Это позволяет мне напомнить ему о регламенте парламентской группы, который я заставил принять в 1913 году! Согласно этому регламенту, при определенном большинстве – мне кажется, в две трети – группа могла потребовать полного повиновения при голосовании, и кто бы ни нарушил это постановление, исключался бы из партии. Я бы не опрокинул министерства Барту и впоследствии не добился бы триумфа на выборах 1914 года, если бы не располагал этим оружием. В это грозное время, которое мы переживаем, надо, чтобы республиканцы объединились. Не думаете ли вы, что для радикалов, радикал-социалистов и социалистов настало время организовать комитет обороны республики (5 или 6 человек, не более), как в эпоху буланжизма? Сердечно ваш».

Общее положение обострялось. 14 ноября 1922 года директор фондового управления г-н Пармантье обратился с официальным заявлением к г-ну Ластейри, министру финансов, чтобы напомнить ему, что с 1920 года расходы государства неизменно в два с лишним раза превышали его постоянные доходы; что обилие краткосрочных бон представляет очень серьезную опасность; что держатели франка могут в любой момент, следуя примеру Германии, от него избавиться. Доверие, по мысли Пармантье, необходимо, но оно предполагает прекращение политики займов. «Продолжение политики займов, – писал он, – практикуемой ныне во Франции, неизбежно утвердит веру в падение франка». Высокопоставленный чиновник подтвердил свои предостережения 19 февраля 1923 года. Не будучи выслушан, он подал в отставку. Его доклады опубликует впоследствии 2 февраля 1926 года г-н Эмиль Бюре в «Авенир». Лондонская конференция -(9-11 декабря 1922 года) окончилась провалом. Чтобы понять события, которые вызвали сначала оккупацию Рура, а затем возникновение плана Дауэса, надо изложить хотя бы в общих чертах, но по возможности точнее, причины и характер трудностей. В мае 1921 года репарационная комиссия составила по желанию союзных правительств, собравшихся в Лондоне, «Положение о платежах под рубрикой Репараций», устанавливающее время и формы платежей для гарантии и погашения всей задолженности Германии. По условиям стать и 4-й этого положения Германия должна выплачивать ежегодно натурой или в иностранной валюте, согласно решению репарационной комиссии, 2 миллиарда золотых марок плюс сумму, равную 26 процентам стоимости немецкого экспорта. Чтобы обеспечить эти платежи, были выделены специальные фонды. Наблюдение за этими фондами и оценка немецкого экспорта были доверены гарантийному комитету, главой которого будет до начала 1924 года специалист по германскому вопросу, мой товарищ по педагогическому институту Гагенен.

С июня 1921 года гарантийный комитет направился в Германию. Но в последующие месяцы немецкие деньги начали обесцениваться. Вступили в действие предусмотренные контрольные органы. В первые дни 1922 года Германия представила просьбу о моратории, которую репарационная комиссия частично удовлетворила 21 марта на известных условиях. Однако в конце года курс марки резко упал. Правительство рейха объявило, что в 1923 и 1924 годах оно не сможет осуществить платежи валютой.

Последовавший за этой просьбой обмен мнений между союзниками выявил расхождение во взглядах между Францией и Великобританией; он продолжался до срыва Парижской конференции 4 января 1923 года и оккупации Рура французскими и бельгийскими войсками 11 января. Французское правительство сформулировало свою точку зрения следующим образом: «Никаких мораториев без гарантий и без залогов». Этого же тезиса оно придерживалось и на межсоюзнической конференции, собравшейся в Лондоне с 10 по 12 августа 1922 года, и в плане, который оно противопоставило 3 января 1923 года плану Бонар Лоу. Британское правительство высказалось за долгосрочный мораторий без эффективных гарантий. 2 августа 1922 года британский делегат настаивал, чтобы репарационная комиссия одобрила, даже не ожидая предполагавшейся вскоре конференции правительств, проект резолюции, дающей полное удовлетворение Германии на 1922 год. 6 октября оно представило проект, представляющий Германии полный мораторий на три года.

Вслед за этим расхождением мнений события развернулись следующим образом. 16 октября Луи Барту представил репарационной комиссии меморандум – ответ на ноту от 6 октября: он подтверждал необходимость залогов и напоминал, что союзные правительства должны в ближайшем будущем собраться в Брюсселе, чтобы рассмотреть совокупность поставленных проблем. Во время своего пребывания в Берлине, с 26 октября по 9 ноября 1922 года, репарационная комиссия долгое время выслушивала немецкое правительство, которое само созвало международных экспертов, чтобы изучить финансовое и денежное положение рейха, и которое письмом от 14 ноября просило полный мораторий на три или четыре года. Кабинет Вирта пал, кабинет Куно подтвердил 27 ноября ответ своего предшественника. Со своей стороны Луи Барту потребовал 20 октября 1922 года в репарационной комиссии установления факта нарушения Германией параграфа 17 приложения II о поставках леса; он предъявил такое же требование 28 декабря 1922 года о поставках угля. Несмотря на сопротивление британского делегата, нарушение относительно поставок леса было установлено 26 декабря 1922 года, а относительно поставок угля – 9 января 1923 года тремя голосами против одного.

Мало-помалу возникала мысль о создании Комитета технических экспертов, который должен был обсудить проблему репараций вне всякого политического воздействия и представить заинтересованным государствам ее практическое решение. По поводу этого проекта состоялся обмен мнений между правительствами Соединенных Штатов, союзных держав и Германии. Эта идея возникла из декларации общего характера, сделанной государственным секретарем Соединенных Штатов г-ном Юзом в Нью-Хейвене 29 декабря 1922 года перед Американским историческим обществом. Он выразил мнение, что проблема репараций могла бы быть решена, если бы ее изучение поручили комиссии авторитетных финансистов.

Парижская конференция (2-4 января 1923 года) провалилась. Председатель совета министров Пуанкаре отверг план Бонар Лоу; позднее он изложил сенату свои мотивы. Между тем этот план содержал интересные предложения по вопросу межсоюзнических долгов. Вообще говоря, он представлял очень приемлемую основу для дискуссии и его автор соглашался в случае надобности изменить его. Мнение, которое сложилось у меня под влиянием этого документа, помешало мне голосовать за оккупацию Рура. Проект Бонар Лоу исказили; утверждали, что было по меньшей мере заблуждением, будто он чрезмерно усиливал влияние Германии в деле осуществления плана. По-моему, было большой ошибкой отказаться, и так поспешно, от предложения, столь явно благоприятного для Франции. Подобный отказ должен был привести к самым серьезным осложнениям в деле решения проблемы межсоюзнических долгов. Короче говоря, имелось в наличии две концепции. Одна, которой придерживался премьер-министр г-н Пуанкаре, состояла в том, чтобы захватить Рур и обеспечить залоги; она имела очень посредственные результаты. Другая заключалась в том, чтобы заявить, что мы учреждаем в Берлине финансовый совет и, если этот совет не даст результатов, прибегнем к коллективным санкциям; я предпочитал это второе решение.

10 января 1923 года г-н Пуанкаре уведомил германского посла о мерах, которые он вынужден предпринять в связи с невыполнением Германией программы репарационной комиссии в отношении поставок леса и угля Франции. «Меры, о которых идет речь, – писал он, – предприняты в соответствии с параграфом 18 приложения II к части VIII Версальского договора; они не предполагают со стороны Франции намерения произвести операцию военного порядка или оккупацию политического характера». Приложенная нота уточняла, что единственная цель войск, направленных в Рур, – обеспечить безопасность контрольной миссии, которой поручено наблюдать за действиями угольного синдиката. Письмо Пуанкаре германскому поверенному в делах от 17 января 1923 года подтверждало, что принятые меры «совершенно не имеют характера военной операции».

Между тем Жозеф Кайо благодарил меня за мои выступления 14 марта и 11 мая 1923 года, так же как и за голосование малого съезда.

* * *

Я продолжал заниматься Россией.

5 февраля 1923 года Чичерин писал мне:

«Я не могу покинуть Лозанну, не послав вам искреннего и сердечного привета, не выразив своей благодарности за ваше сочувственное письмо от 3 января и не пожелав успеха усилиям, предпринимаемым вами, как вы пишете, в наших общих интересах. Лозаннская конференция ясно показала, до какой степени старая психология бесплодна и вредна перед лицом новых проблем. Пусть ваше понимание необходимости новых решений способствует осуществлению этих последних! Я ни на минуту не сомневаюсь, что в самом ближайшем будущем ваш голос поможет восторжествовать идеям, которые мы вместе защищаем, и разрушит препятствия, разделяющие наши две страны. Вы толкаете со своей стороны, мы – с нашей. Стена, которая нас разделяет, должна рухнуть!»

8 марта 1923 года в палате продолжались прения по обыкновенному бюджету 1923 года с дефицитом в несколько миллиардов. Левые требовали устранения налоговых мошенничеств, что должно было принести определенные доходы. Г-н Брусе предложил покрыть дефицит обыкновенного бюджета выпуском казначейских бон. Напрасно протестовал г-н Гунуйу, член «Национального блока». Поправка Брусса была принята 315 голосами правых против 243 голосов левых. Именно по этому поводу я заявил большинству: «Этим вы берете на себя ответственность, которая вас раздавит». Палата также одобрила двухгодичный бюджет.

15 марта 1923 года Жозеф Кайо писал мне из Аркашона, из «Орхидей»:

«Из местных газет я узнал, что вы замечательно защищали меня вчера в палате. Я не хочу ждать, пока прочту об этом в «Оффисьель», прислать который я просил Дюбарри (здесь его не найдешь), чтобы выразить вам живейшую благодарность, к которой я присоединяю уверения в моей глубокой преданности и наилучшие пожелания.

P. S. Я полагаю, что эти господа из «Аксьон Франсез» задеты за живое моей последней статьей в «Прогресивик».

12 мая 1923 года г-н Жозеф Кайо сообщал мне из Тулузы:

«Я собирался вам написать, чтобы поблагодарить вас за вашу телеграмму, которая меня живо тронула, когда я узнал через Муте о вашем мужественном и замечательном выступлении на вчерашнем заседании. Я не могу вам выразить, как я этим тронут и как я вам за это признателен».

* * *

5 июня 1923 года Германия присоединилась к идее, высказанной г-ном Юзом, и объявила, что готова «признать, в том, что касается суммы и форм платежей, решения международного и беспристрастного органа». 20 июля 1923 года Великобритания предложила учредить комитет экспертов, который должен «будет представить свои заключения союзным правительствам и репарационной комиссии, первым – относительно платежеспособности Германии, второй – относительно установления форм платежей». Она ограничилась предложением сотрудничать с Соединенными Штатами и выслушивать немцев. Французское правительство противилось всякому вмешательству, пока будет продолжаться пассивное сопротивление.

Приход к власти президента Кулиджа и заявление, которое он сделал 11 октября относительно того, что американское правительство придерживается предложения г-на Юза, позволили сдвинуться с мертвой точки. 12 октября лорд Керзон, говоря от имени всей Британской империи, представленной на Лондонской конференции, обратился к Соединенным Штатам с призывом о сотрудничестве. Г-н Юз уведомил о своих условиях 16 октября; он отказывался связать проблему межсоюзнических долгов с проблемой репараций.

Г-н Мальви писал мне 24 августа 1923 года:

«По окончании маленького путешествия я вернулся в Суйак, где мои друзья встретили меня радостно взволнованные и показали вашу замечательную статью в «Эвр». Я не в силах передать вам того глубокого впечатления, которое произвел на меня и на моих близких волнующий рассказ «об одном из самых жестоких воспоминаний» вашей жизни. О дорогой друг! Вы вложили в эту написанную вами прекрасную страницу, всю свою совесть и доброту! Как друзья, которые меня окружают, так и безыменные республиканцы с энтузиазмом обсуждают в письмах, только что полученных мною, этот горячий протест благородного человека против гнусных происков, от которых я столько претерпел. О! Я никогда не забуду, как вы меня обняли со слезами на глазах в одном из помещений сената, где я находился после зачтения несправедливого приговора. И тем более я никогда не забуду, что это вы, Эррио, написав эти замечательные строки, с наибольшей силой разоблачили «гнусный балаган»; что это вы, Эррио, заставили услышать волнующий протест благородной совести против этой «пародии на правосудие», против этого «насилия над правом». Как смогу я выразить вам свою признательность и глубокую благодарность? Мой дорогой друг, как был бы я счастлив в свою очередь обнять вас, как это сделали вы 6 августа 1918 года!»

В 1923 году умер Морис Баррес. Я узнал скорбную новость, когда входил в палату. Накануне, пожимая мне руку, он обратился ко мне с несколькими любезными словами, смягчая юной и веселой улыбкой несколько мрачные интонации своего голоса. Затем во время заседания я наблюдал за ним со своего места – он беседовал с одним из наших коллег из департамента Сены по поводу предстоящего голосования о разделении. На этот раз мне невольно бросилось в глаза, как постарело его лицо, как увеличились круги под глазами и утончились черты – внезапное впечатление заставило меня задуматься. Утончились, увы! В прямом и точном смысле это означало: первое бледное прикосновение смерти. Политика разделяла нас во всем; мы представляли с ним два полюса общественного мнения; мы нередко сталкивались; но, несмотря на все, я питал к нему глубокую привязанность. Я знал его более тридцати пяти лет, еще с того времени, когда он писал в «Вольтере» и работал над своими первыми трудами в маленьком особнячке на улице Лежандр. Ему я обязан, своими первыми книгами, своей первой теплой одеждой. Среди обломков, нагромождавшихся день за днем при крушении роскошного, но опустевшего парнасского храма, Баррес, влюбленный в спиритуализм, со своей страстной идеологией, со своим настойчивым стремлением к анализу, с тончайшим восприятием (как родник в чаще) оказывал современному роману такие же услуги, как Клод Дебюсси музыке. Он пересмотрел условный статут литературы; он творил; его Филипп из «Под взглядом варваров» выглядел как герой нового рода. Понемногу в его творениях исчезает элемент книжности. Появляется Беренис, хрупкая сестра Беатриче и Лауры, очень похожая на женские образы из Арльского музея. Беренис с крошечной горячей рукой, встречающая на пороге своего хилого садика молодого человека, потерявшего самого себя. Первый образ тех женщин, которых, так сказать, изобрел Баррес: тонких и одновременно наивных, сложных и примитивных. Затем, обогатив и связав воедино элементы своей жизни и своих мыслей, человек кабинетного анализа превратился в человека, жаждущего действий, в сильного, сочного художника, в котором отражался внешний мир. Я разошелся с ним, но восхищался неукротимой диалектикой и бурлением мысли даже в его политических статьях. В «Колетт Бодош» Баррес нашел свою, присущую ему одному манеру – острую, чувствительную, причудливо или печально грациозную, нечто среднее между холодной строгостью классического искусства и чрезмерным лиризмом романтизма. Какой ваятель! Какое богатство знаний! Он был для меня словно новый Стендаль. Я оплакивал его больше, чем многие из его друзей.

24 мая 1923 года из Тулузы Жозеф Кайо прислал мне письмо, в котором благодарил меня за резолюцию, принятую малым съездом, и за мою статью «Радикализм и социализм». «Но не кажется ли вам, – писал он мне, – что вы несколько торопитесь, считая политическую программу радикализма ликвидированной? Я того мнения, что завтра предстоит решить огромную задачу, если не чисто политическую, то главным образом политическую – организацию экономического государства и т. д….»

* * *

В 1923 году, в сентябре и октябре, я совершил свое первое путешествие в Соединенные Штаты. Я где-то слышал, что Хуан Понсе де Леон, высадившись на американской земле, утверждал, что открыл там источник, омолаживающий людей и народы. Посмотрим. Если действительно закон прогресса состоит в том, чтобы превратить человека в надсмотрщика за машинами; если хозяин и рабочий заинтересованы в том, чтобы трудящемуся не приходилось выполнять работы животного; если прогресс цивилизации отчасти измеряется и их усилиями в этом направлении, мне предстоит получить в Соединенных Штатах несколько хороших уроков. Говорят, что мне покажут машины, которые гораздо умнее многих людей. Девиз «время – деньги» уже устарел; я вижу, как применяют другой: «время есть время». Я хочу увидеть тейлоризм на практике. Насколько я знаю, Фредерик У. Тейлор не изобрел метода, вульгаризированного под его именем. Утверждают, что уже в конце XVIII века французский физик Кулон хронометрировал труд. В 1776 году Адам Смит в своей работе «Исследование о природе и причинах богатства народов» точно изложил систему, которая в конечном счете лишь применяет к промышленности законы разделения труда и анализа.

Вряд ли можно назвать развлечением посещение боен, где тысячами забивают животных, доставленных сюда со всей американской равнины. Гигантский город, по узким улицам которого проезжают верхом деревенские скотоводы; деревянные мостики над загонами; сооружения любых видов, из самых разнообразных материалов; гудки локомотива, рев сирен, звон колоколов; шестьдесят тысяч рабочих, занятых либо на основных работах, либо на переработке крови, изготовлении мыла или клея или на обработке шерсти; все мыслимые запахи, кроме приятных; отчаянные крики дрожащих от ужаса животных, когда им набрасывают на ногу петлю и их подхватывает колесо; скотобоец на своем помосте, ожидающий свою жертву и убивающий ее одним и тем же бесконечно повторяемым ударом в сонную артерию; чаны, в которых бурлит свежая кровь; печальная процессия безжизненно повисших животных; обезглавленные, вскрытые, обезжиренные туши с обрубленными ногами. Сам гость, который попадает из одного лифта в другой и которого перевозят среди испарений и чада в таком быстром темпе, начинает опасаться за собственную участь среди всех этих чудовищных трубопроводов; это ад, ужас которого едва умеряется при выходе на свежий воздух, когда в упаковочном цехе молодые женщины с голыми руками и в белых колпаках посылают ошеломленному посетителю улыбку ярко накрашенных губ.

Меня не меньше поразила прогулка по заводам Форда в Детройте. Решительно, я очутился в Стране количества. У входа в эти четырехэтажные здания, обращенные фасадом на огромный проспект, приходится ожидать, как в приемной монарха; затем инженер увлекает нас в улей, где работает более шестидесяти тысяч наемных рабочих самых различных наций. Рабочий остается неподвижным, движется же перед ним шасси будущего автомобиля. Впечатление такое, что машина командует всеми стоящими тут плечо к плечу наемными рабочими; ее шум принуждает их к молчанию; освещение при ртутных парах придает им вид привидений. Мне показывают цифры: они подавляют. Но если работа механизирована самым беспощадным образом, то досуг, который должен компенсировать затрату сил, организован как будто с пониманием его социального значения и сердечностью, которые трогают. В магазинах Маршала Фильда, в Чикаго, служащие имеют свой клуб, библиотеку, рояли; во время моего посещения как раз давали концерт в «Нарциссовой комнате». Что вам нужно? Скрипку или шину? Парфюмерные изделия или счетную машину? Ножевые изделия или произведения г-на Анри Бордо? Средний француз, к которым я себя отношу, усвоил привычку, прежде чем купить, колебаться, раздумывать, советоваться. Здесь он чувствует себя довольно смешным. Но он был бы неправ, если бы видел только механическую сторону всех этих творений, не различал бы ничего, кроме количества, скорости, позволил бы загипнотизировать себя ленточными транспортерами или уличными автоматами. Даже в этих складах, огромные размеры которых подавляют, можно найти уголки, где прячется искусство. Позвольте мне прийти в себя в этих залах, где продавщица из Монморанси показывает китайские изделия, послушать нежные древние песни, которые слушал Конфуций в стране Цзи, полюбоваться этой глиняной, покрытой глазурью посудой густого зеленого цвета, этими хризантемами, на которых сверкают капли росы, этой сосной, этим священным нарциссом, этим Буддой, задумавшимся над ручейком, этим искусством покоя и молчания. После бешеного темпа машин мне необходимо посмотреть на ленивую и медленную процессию буддийского духовенства на фоне пейзажа со злаками. И рядом с этой техникой количества гончары Сонга учат нас культу оттенка: оттенка в эмалевой глазури, оттенка в шероховатых зернах обожженной земли, оттенка в цвете – светло-зеленому оттенку морской волны, оливковому, светло-коричневому, бледно-голубому, лиловому или этому светло-пурпурному цвету с красными крапинками. Не является ли видимость подлинной действительностью?

Веселый смех продавщицы из Монморанси вывел меня из задумчивости. Давайте заглянем в залы экспедиции. Забудем об оттенках. Жевательная резинка навязывается вам гораздо более энергичными методами; электрическая реклама подобна огненным кружевам или фонтанам огня; двадцать этажей «Нью-Йорк таймс» окутаны огнями, напоминающими, как мне говорят, море огня; колокола возвещают миру о превосходстве каких-нибудь бритв или мыла. Здесь никаких оттенков: тут царит толчок, удар, принуждение силой. Трудно отличить правду от вымысла. Когда мне рассказали об одной цветной женщине, разбогатевшей благодаря изобретенному ею способу делать курчавые волосы негров гладкими, я подумал сначала, что дело идет о шутке в стиле Марка Твена или нашего старого Альфонса Алле; но капитан Морра хорошо знал эту особу и принимал ее на борту пассажирского парохода «Пари»; что меня удивило, после некоторого размышления, – так это то, что она не применила свой способ для завивки волос белых. Я останавливаюсь перед магазином, специализирующимся на продаже румян для негритянок. В окрестностях Кливленда я любуюсь великолепным всадником, настоящим укротителем лошадей; он стал таким сильным, занимаясь заочно боксом; это мне рассказал его дед, посол Мирон Херрик, – можно ли сомневаться? Прибыв из страны, где профессиональное обучение еще в младенческом состоянии, я дивлюсь многообразию и мощи техники; в американских университетах она тесно увязывается с общим образованием. Иногда оказывается, что некоторые своеобразные учреждения вроде института Этьена Жирара в Филадельфии, основанного в 30-х годах прошлого столетия для бедных сирот каким-то последователем энциклопедистов, созданы французами. Просвещенный патриотизм извлекает пользу из частной инициативы, которая множит свои подношения. В Пенсильвании Покер дал в 1865 году землю и 500 тысяч долларов для основания технической школы «Ленг Валей»; несколько лет спустя тот же институт получил по завещанию 2 миллиона долларов. Директор сталелитейных заводов в Вифлееме оборудовал на свои средства лабораторию гражданского строительства. Здесь деньги служат нации; у нас жертвователь, решившийся вытерпеть пытки официальных формальностей, является героем.

Сам рабочий, действующая сила производства, не похож на своего французского собрата. Он приносит жертвы ради своей квартиры, ради своего отдыха; он презирает политическую болтовню. Хартия Американской федерации труда, принятая съездом в Цинциннати в 1922 году, утверждает, что борьба между капиталистами и трудящимися должна вестись «в интересах производства и общей пользы». С момента своего создания в 1881 году Американская федерация труда заявляла, что она против всяких политических выступлений; и к апрелю 1923 года она уже насчитывала более 3 миллионов членов. В Вашингтоне я исходатайствовал аудиенцию у главы АФТ г-на Самюэла Гомперса. Он принял меня в резиденции своего совета, в скромном, но комфортабельном здании федерации. Ему сейчас семьдесят три года; он с гордостью рассказал мне, что начал свою карьеру рабочим на сигарной фабрике. Коренастый, плотный и урановешенный, он расположился за своим рабочим столом, уставленным телефонами, в маленькой комнате с большими оконными проемами, откуда мне видны парки Вашингтона. Против него разместились его помощники. Я восхищаюсь и несколько робею, глядя на это гладко выбритое энергичное лицо, на эти подвижные черты, выражающие большую силу; линия верхней губы резко очерчена; его взгляд словно атакует собеседника. Он начинает свое выступление; он намерен проводить его на свой лад, невозможно даже слово вставить в это методическое и ясное изложение. Вытянутый палец подчеркивает его аргументацию; его большие серые глаза пристально смотрят на меня из-за очков в золотой оправе. «У меня есть, – говорит он мне, – своя философия и свои мечты. Но я хочу прежде всего из года в год улучшать благосостояние рабочих. Мы не спрашиваем у этого рабочего ни о его политических воззрениях, ни о его религиозных верованиях. Консерватор ли он, демократ, социалист, коммунист, для нас неважно; для нас достаточно, чтобы он был верен федерации». Время от времени Самюэл Гомперс стучит по столу и смолкает. Затем он вновь раскуривает свою сигару и продолжает свою речь, рука его по-прежнему вытянута вперед. Кто со мной разговаривает – рабочий или старый премьер-министр, окруженный своими советниками? Он американец всеми своими помыслами. Впрочем, стена в его кабинете украшена национальным флагом; в комнате его секретаря я заметил портрет маршала Фоша. «Французские рабочие, – сказал он мне, – растрачивают свои экономические силы из-за своих политических разногласий». И он продолжал свое изложение, насыщенное примерами, властно и в то же время отечески. Он сам служит примером. В Соединенных Штатах я вижу пожилых людей, но не встречаю здесь стариков.

Очень скоро я почувствовал, что меня самого захватили эти шестерни, что меня покорила эта страна, где самый отдых является движением. Формы развлечений меня поразили. Не попал ли я, очутившись на ярмарке Кони-Айленд, открытой всем ветрам моря, подгоняющим тучи, посреди пылающего Луна-парка, на пожар, вызвавший панику? Нет, это всего лишь население Нью-Йорка, словно сорвавшееся с цепи; кончив работу, оно устремляется к конфетным лавкам, к закусочным с горячими сосисками, к переполненным ресторанам и катится, подобно реке, устремившейся с горы, вдоль итальянских и греческих лавчонок, китайских кафе, балаганов с поражающим воображение астрологом, артистом с разноцветной татуировкой и женщиной с четырьмя ногами. Это какая-то лихорадка толчков, рывков, жажды головокружения. Крики, смех пронизывают этот поток, который увлекает все расы и все языки земного шара.

Но так как здесь всё контрасты, то вот вам в другое время и в других местах – семейный отдых на песчаном пляже городского залива; тут между скалами цвета кораллов, на опушке дубового леса, в Гудзоновом заливе дети торопятся нарвать желтых астр, национальный цветок. Вокруг маленьких озер, слегка окрашенных ультрамарином и искрящихся светом, – любители жизни под открытым небом. Эта толпа, вчера еще находившаяся во власти огромной машины, приближается к природе с инстинктивной и почтительной любовью. Миллиардеры из Терри-тауна посадили в своих парках деревья, листья которых в эту пору осени кажутся сделанными из золота, как доллары. Буржуа разбил на лужайке перед домом беседку, увитую розами. Народ закаляется в лесах, вдыхая горный воздух.

Я путешествовал во времена сухого закона. Нигде ничего спиртного – ни вина, ни пива. На пароходе, в баре, один янки изливал мне свое негодование по поводу сухого закона, начинающегося у подножия статуи Свободы. Эта система имеет по меньшей мере то достоинство, что дает повод для контрабанды. Суровый губернатор Пенсильвании г-н Пенхот – ярый сторонник сухого закона. Но в Нью-Йорке я замечаю из своего окна полисмена, который кажется мне в высшей степени «подмоченным». За неимением алкоголя употребляют кокаин. Что лучше всего предохраняет расу, так это ее молодость, ее внутреннее благосостояние, удобство квартир, приверженность к чистоте, широкое развитие спорта, страсть к чистому воздуху и движению. Таким образом, Соединенные Штаты, которые мне изображали каторгой конвейерного труда, открылись мне как страна радости, страна здоровой и свободной жизни под небом. «Я воспеваю современного человека, – восклицает Уолт Уитмен, – я воспеваю жизнь, страсть, энергия и мощь которой неизмеримы, жизнь, полную радости, предопределенную божественными законами для самой свободной деятельности… Я сотворю самую великолепную расу, над которой когда-либо сияло солнце».

Посетив Кливленд, я увидел не только его предприятия, но также и окруженное кленами и стрижеными газонами озеро; его виллы, где нимфы украшают античные вазы; его склоны, покрытые цветочками, которые народная легенда назвала кружевами королевы Анны; даже в Чикаго, где я ожидал увидеть лишь закопченное небо, густой дым труб, возвышающихся над кучами отбросов, город, оплетенный и раздираемый железнодорожными линиями, – да, даже в Чикаго, который заставил меня понять искусство кубистов, с его параллелепипедами, увенчанными усеченными конусами или цилиндрическими резервуарами, в парке Гранта, около агатового озера Мичиган, в садах деревенских клубов я понял гимн жизни Уитмена и полюбил его, и мне бы хотелось иметь право к нему приобщиться, потому что, как бы механизирована жизнь ни была, я видел, что она посвящена не материальной силе, а освобождению человека, его эмансипации посредством знания; потому что нигде я не видел, чтобы книги и искусство были более близки народу; потому что нигде я не видел, чтобы так любили и уважали детей; а когда мне было разрешено посетить Колумбийский университет (который впоследствии удостоил меня своим избранием), то в этом центре, где полагают, что могут удовлетворить все запросы ума, я открыл американский идеализм; я навсегда отверг нелепое обвинение в материализме, которое по глупости предъявляют этому народу; я понял, что, говоря словами Никола Мэррей Батлера, идеалом этой нации были «человеческая свобода, справедливость, достойное устройство общества», и я обещал себе, что по возвращении во Францию останусь верен этому открытию.

Я точно так же никогда не забуду краткой поездки по Канаде. Монреаль – третий французский город в мире; он насчитывает больше французов, чем наш Лион. Впрочем, наш народ оставил на всей территории этого района Америки глубокие следы. Детройт был основан выходцами из Франции; статуя Кавелье де Ла Саль перед ратушей, а в другом месте остатки крепости Поншартрен рассказывают нам об этом. Мы забыли, что в известный период восточный бассейн Миссисипи, от истоков до устья, принадлежал Франции. Как многие другие до меня, я пришел в восторг, посетив Квебек. Накануне, попав под сильнейший дождь, обрушившийся, как шквал, на речку и леса на острове Орлеан, я почувствовал вкус ранней осени. Между двумя шквалами я прочел французские вывески: «Тюлип, торговец скобяным товаром»; «Расин, продавец конфет». Надписи на дороге гласили: «Опасность!», «Убавьте ход!», «Поворот направо!» Паломничество в Нотр-Дам де Бопре перенесло меня в Бретань. Я узнавал голос наших колоколов. Какая-то крестьянка-мать зовет своего ребенка: «Иди-ка приоденься». Мой проводник жаловался мне, что дорога плохо оснащена знаками.

Я иду по улице дю Фор, минуя старый ресторан «Золотой собаки». Вот площадь, где была воздвигнута в начале XVII века часовня «Божьей матери Благодарения», как говорят, в честь возвращения храброго Шамплена. На месте, где потом разбили маленький сквер, высился парламент, в котором канадцы боролись за сохранение своего языка; терраса, на которой я сижу, находится в тени тополей Нормандии, ив и кленов; отсюда мне виден водопад на реке Монморанси и границы лагеря Монкальма. Маркиз выбрал для своего дома место на самом берегу, на земляном валу и назвал его в честь своего фамильного замка Кандиак, около Нима. Именно здесь, в этих нескольких комнатах, с помощью людей вроде Бугенвиля последний защитник Франции в Канаде, властный, вспыльчивый, порой, может быть, неосторожный, но такой энергичный и храбрый, предоставленный самому себе, ковал свои планы, наблюдая издали за перипетиями войны в Европе, переходя в зависимости от своих возможностей от наступления к обороне, пытаясь проводить туземную политику и сокрушая противника, когда обнаруживал его слабость; но, обезоруженный плачевной администрацией, осаждаемый в такой же степени голодом, как и врагом, он смог только отсрочить благодаря неистощимой изобретательности своего мужества развязку, уже давно ставшую неизбежной.

От главного госпиталя, основанного в конце XVII века, для закончивших службу солдат, где лечили после осады Квебека как французских, так и английских раненых, не осталось ничего, кроме стен. Я выхожу на улицу Сен-Флавиен. Крестьянин продает молоко болтливым хозяйкам; на повозке название его мызы: «Ивы». Маленькие сгрудившиеся старенькие дома, фруктовые ларьки со стеклами, размалеванными французскими надписями; случайные лавчонки, вдоль которых пробираются маленькие старички в черном, в шерстяных перчатках, по виду мелкие рантье. Собор исчез, но сохранилась семинария, где монсеньер де Лаваль пытался офранцузить алгонкинов. В университете мадам Луиза, мадам Виктуар и мадам Аделаида с букетиками роз в напудренных волосах улыбаются своему отцу, не заслужившему, чтобы его чествовали в подобном месте. Дородная мадам Дюбарри в виде Дианы развлекает Монкальма (картина Ларжильера), такого юного, полного жизни, с пламенным взором. Цветы Моннуайе украшают целое панно.

Мне посоветовали посетить монастырь урсулинок на улице Жарден. Крохотная площадь под сенью клена. Не в Невере ли я, возле монастыря сестер-визитандинок? В приемной к решетке проскользнула маленькая ирландская монашка, у нее на груди в стеклянном филигранном футлярчике изображение черепа Монкальма. Она рассказывает мне символическую легенду о лампаде, пожертвованной по обету монастырю в начале XVIII века одной верующей дамой, которая постриглась после неудачного романа. Я нахожу могилу Монкальма на узком плато, которое возвышается над лесистым обрывистым берегом. Именно здесь разыгрался последний акт драмы между Вольфом и им. Несколько тысяч человек с каждой стороны; скорее дуэль, чем сражение; маленькая мельница, как при Вальми. На месте, где Вольф взял приступом крепостной вал, посадили дерево. Последнее свидетельство того, что мы здесь были» – дерево названо «маем».

* * *

За время этого короткого путешествия я постоянно сталкивался с французской действительностью. Я встречался с ней на каждом шагу. Германо-американские круги, херстовская пресса и газеты крайне левых относились к нам резко враждебно. Немцы продолжали свою пропаганду. Граф Бернсторф опубликовал в журнале «Карент хистори» резкую статью, где признавал, что политика выполнения была для его страны лишь маневром для отсрочки. Г-н Ллойд Джордж произнес речь, где высказался за предложение Юза и учреждение комитета экспертов. Несколько сенаторов, в том числе Мак-Кормик, выступили против нас с несправедливыми и жестокими словами. Поддерживали нас главным образом в университетах. Выше всех, свободней всех и чище всех звучал голос президента Вильсона. Из своего уединения, откуда он не выходил, Вильсон высказался против экспедиции в Рур, но порицал тех, кто повернулся спиной к своим военным союзникам и отказался взять на себя долю ответственности в деле организации мира.

Сформирование кабинета Штреземана 14 октября 1923 года, за которым почти сразу последовало прекращение пассивного сопротивления, дало французскому правительству то первое удовлетворение, которого оно требовало. Поэтому оно сообщило Лондону 26 октября о своем согласии на образование комитета экспертов, назначаемого репарационной комиссией, при условии, что в него не будут включать представителей Германии, он будет играть чисто консультативную роль и не сможет ни предлагать, ни делать Германии никаких уступок. Это последнее условие повлекло за собой срыв переговоров. Договориться с Форейн оффис о тексте приглашения Соединенных Штатов оказалось невозможным, и 9 ноября американский государственный секретарь сделал категорическое заявление о бесполезности экспертизы, ограниченной в соответствии с желаниями Франции.

Репарационная комиссия снова занялась этим делом; 11 ноября она получила от премьера Пуанкаре поручение добиться учреждения комитета экспертов. Задача была трудной. Надо было преодолеть сопротивление британского делегата, который сначала ответил, что Франция «требует пилюль против землетрясения». Американец Логан оказывал Луи Барту самую активную и самоотверженную помощь. 30 ноября 1923 года репарационная комиссия решила назначить два комитета экспертов в составе представителей союзных и присоединившихся стран, поручив одному из них изучение вопроса бюджетного равновесия и стабильности валюты Германии, а другому – рассмотреть вопрос об утечке капиталов. Луи Барту создал оба комитета 15 января 1924 года. «Надо в конце концов к чему-то прийти, – сказал он. – Не только кредиторы Германии, но и сама Германия заинтересованы в урегулировании вопроса репараций. Не будет преувеличением сказать, что от этого зависит мирное равновесие во всем мире».

13 декабря 1923 года директор Главного фондового управления потребовал, чтобы – поскольку нельзя коренным образом изменить финансовую политику – был увеличен наличный авансовый фонд Французского банка. Это являлось, по его мнению, единственным средством спасения от дальнейшего увеличения текущего долга. Если к 1924 году применить ту же систему расчета, что и к предыдущему году, «заменяя тайный аванс в 500 миллионов, обещанный Французским банком кредитным учреждениям, то окажется, что казначейство в этом случае получило бы 23 300 миллионов, то есть сумму, превышающую на 100 миллионов максимум, предусмотренный предполагаемым соглашением с Французским банком. Значит, к тому времени у Французского банка уже просили тайного аванса в 500 миллионов. Директор Главного фондового управления добавляет: «…министр, без сомнения, убедится, что при всех обстоятельствах существует необходимость обратиться к кредитным учреждениям, хотя бы для того, чтобы частично скрыть безнадежное положение казначейства накануне займа «Национального кредита». Наконец, продолжая протестовать против выплаты авансов Французского банка казначейству, на которую согласился министр, он заканчивает свой доклад следующими словами: «Я считаю, наконец, необходимым привлечь внимание министра к тому факту, что решение, все неудобства и всю тяжесть которого я пытался доказать в последний раз, было вызвано не столько причинами технического порядка, сколько тем волнением, которое произвела в публике бешеная кампания в печати в последние дни. Между тем множество признаков позволяют мне думать, и я не боюсь писать об этом, что эта кампания была поднята и поддерживается административным персоналом Французского банка, назначение которого находится в руках правительства. Министр, чье право свободного решения было, таким образом, ущемлено по инициативе государственного чиновника, сочтет, без сомнения, необходимым прибегнуть к определенным санкциям. Я добавлю, что в том случае, если эта санкция не будет принята, престиж казначейства по отношению к Французскому банку будет подорван со всеми последствиями, которые может иметь в будущем подобное положение вещей».

Рапорт директора Главного фондового управления разоблачал не только безнадежное положение казначейства в конце 1923 года. Он вскрывал один из пороков в деле организации, от которого страдала Франция. Чтобы принудить министра принять решение, благоприятное банку, персонал этого учреждения, назначаемый правительством, «поднимает и поддерживает» кампанию в печати, возбуждает общественное мнение и вынуждает таким образом несчастного министра принять решение, хотя он и так благодаря размерам текущего долга целиком во власти общественного мнения.

* * *

Надо, впрочем, заметить, что г-н Андре Тардье со своими друзьями отнеслись гораздо суровее к правительству Пуанкаре, чем радикалы. Когда фунт внезапно поднялся до 96, а затем до 123 франков, когда паника охватила валютный рынок, «Эко насьональ» стала метать громы и молнии. «Идти за подобным правительством, – писал г-н Андре Тардье 18 января 1924 года, – так же глупо, как без причины высовываться из-за бруствера под огнем пулемета». Но самые жестокие удары были припасены для г-на Пуанкаре, который, «несмотря на четыреста или пятьсот речей на кладбищах», «ищет в карманах французских налогоплательщиков те миллиарды, которые он поклялся вывезти из Эссена» (19 января). Смеются над министром финансов г-ном де Ластейри, за то, что он не смог выдумать другого лекарства для бедственного положения страны, как поговорить по душам с полицейским комиссаром биржи.

Одно название статьи, появившейся в понедельник 21 января 1924 года – «Высокомерие банкротов», – говорило об усилении атаки. Г-н Пуанкаре только что дал объяснения финансовой комиссии; я помню эти трагические заседания, на которых мы, радикалы, если не поддерживали главу правительства, то избегали заявлений или речей, которые могли бы осложнить финансовое положение, и без того явно тяжелое. Г-н Тардье высказался без всяких околичностей:

«Я повторяю и буду повторять до конца дискуссии, что правительство, которое ошибалось во всем, которое ничего не предвидело и ничего не смогло предотвратить, не имеет права говорить таким языком… Министерство Пуанкаре само захотело взять на себя в финансовом вопросе всю ответственность и все полномочия… Первое лекарство от этого кризиса – это положить конец деятельности правителей, которые ничего не сделали для того, чтобы предохранить нас от него… Г-н Пуанкаре будет держаться еще более высокомерно и прикрываться смехотворным одобрением своих дипломатических или консульских служащих, но ему не удастся, по крайней мере я на это надеюсь, задушить эту неопровержимую истину».

Это уже не критика; это – оскорбление. Это непрерывная, ежедневно возобновляемая, волна за волной, атака на правительство, «которое всегда желало создания только ложной безопасности». «Франция страдает от ластейриосклероза». Острота, позаимствованная, впрочем, у Гроклода. Правительство обвиняют в том, что оно предлагает своему большинству «брак на смертном одре». Г-н Андре Тардье, впрочем, ясно видел и превосходно объяснил, что опасность для национальной валюты связана с неосторожным увеличением страшного текущего долга. Он бичует правительство за «два года бездействия». «Безволие, непоследовательность» – это еще самые мягкие эпитеты. Все язвы французских финансов были обнажены. «Я готов, – говорил г-н Тардье премьер-министру, – умереть за родину, но никак не за правительство».

Подписка на заем «Национального кредита» дала полтора миллиарда вместо ожидаемых четырех. Валютная буря разразилась в феврале 1924 года. В своей брошюре «Финансовая драма и ее виновники» гг. Жан Монтиньи и Жак Кейзер приводят критические высказывания правых деятелей по адресу правительства, а также высказывания, взятые из газет. «Тан» пишет 21 января 1924 года: «Если справедливо, что управлять – это значит предвидеть, то правительство совершило тяжкую ошибку. Финансовая программа, кое-как состряпанная за двадцать четыре часа, свидетельствует о его растерянности». Г-н Тардье в «Эко насьональ» проявил не больше любезности: «Правительство дало такие доказательства бездарности, сначала беспечности, а затем лихорадочной деятельности, что невозможно думать об излечении кризиса доверия, от которого страдает страна, пока оно будет находиться у власти». Г-н Франсуа-Марсаль заявил финансовой комиссии сената 8 марта 1924 года, говоря о правительстве: «Серьезное положение, в котором мы оказались, объясняется его политикой. Ничего не было сделано, чтобы избежать кризиса доверия, от которого мы сейчас страдаем. Я, кроме того, был поражен тем, что правительство не выказало доверия комиссии и что оно не сказало ей того, что должно было сказать… Оно не было с нами откровенно и не доверяло нам; и оно не имеет больше права на наше доверие». 12 марта г-н Франсуа-Марсаль заявил по поводу доклада г-на Беранже: «Я нахожу… что выражения доклада недостаточно суровы в оценке внутренней и внешней политики правительства в течение 1923 года».

9 апреля 1924 года оба комитета экспертов представили свои доклады репарационной комиссии. Луи Барту поблагодарил их в следующих выражениях: «Ваша работа открыла новую эру в столь беспокойной истории неустойчивого мира, где человечество ищет своего равновесия».

В письме от 9 апреля 1924 года на имя председателя репарационной комиссии Чарльз Дауэс уточнил намерения первого комитета экспертов. «Глубоко сознавая свою ответственность перед вашей комиссией и совестью всего мира, комитет, – писал он, – придерживался в своем плане принципов справедливости и права и соблюдал взаимные интересы в том, что касается главенствующей роли, в чем жизненно и длительно заинтересованы не только кредиторы Германии, но и сама Германия и весь мир. Раз установив и приняв эти принципы с общего доброго согласия, являющегося прочной основой всех начинаний и лучшей защитой всеобщего мира, надо рассматривать рекомендации этого комитета не как карательные меры, но как средства, предназначенные помочь экономическому восстановлению всех европейских народов и торжественному открытию нового периода счастья, процветания и обеспеченного мира».

Германия должна платить налоги в пределах своих возможностей, так же как и ее кредиторы. С самого начала стремились увеличить поставки до максимума в соответствии с непрерывным ростом немецкого производства. Наличие охранных мер нисколько не препятствует выполнению контрактов. Комитет провел 54 пленарных заседания; валютный комитет провел 81 заседание и бюджетный подкомитет – 63.

11 апреля 1924 года репарационная комиссия единогласно одобрила решения доклада экспертов и рекомендовала его выводы заинтересованным правительствам. Однако она ставила свое окончательное согласие в зависимость от согласия правительства рейха. Штреземан дал его. 12 апреля председатель совета министров Пуанкаре выразил сожаление, что репарационная комиссия действовала с такой поспешностью, и сделал оговорки. 14 апреля Луи Барту защищал свою тактику как более «политичную». «Мне казалось необходимым, – писал он, – вернуть Франции ее настоящее лицо и использовать заключения экспертов, определенно принятые за основу для дальнейшей дискуссии, чтобы показать вопреки широко распространенной клевете, что «оккупация Рура является средством воздействия и не таит в себе никакой мысли об аннексии». Прием, оказанный во Франции, Европе и в Соединенных Штатах решению репарационной комиссии, позволяет мне думать, что я не должен сожалеть о своей позиции, ибо ни права Франции, ни права ее правительства не были принесены при этом в жертву, так как те и другие подтверждены в докладе первого комитета».

Расхождение во мнениях между Луи Барту и премьер-министром обнаружилось в этой переписке, достаточно кислой, несмотря на безупречную учтивость выражений. Луи Барту опасался изоляции Франции; он заявил об этом твердо и определенно. 16 апреля германское правительство прислало свое принципиальное согласие. 17 апреля репарационная комиссия вновь единогласно одобрила доклад экспертов. 25 апреля французское правительство сообщило, что оно с большим интересом ознакомилось с ним и требовало уточнений. Но в общем оно приняло его, как заявил об этом г-н Пуанкаре 26 августа в сенате. Также поступили бельгийское и итальянское правительства. 30-ого репарационная комиссия приступила к осуществлению предварительных мероприятий для введения в действие плана; она создала три организационных комитета (банков, железных дорог и промышленных залогов).