Долгое время история предпочитала оценочные суждения и старалась заключить личность королей или принцев в одну-единственную формулу. Эти ярлыки остались в памяти: для французских королей — Добродушный, Благочестивый, Толстый, Красивый, Сварливый или Мудрый; для герцогов Бургундских XIV—XV веков — Бесстрашный, Добрый, Смелый. Людовика XI в наших учебниках не снабдили никаким прозвищем. Неужто этот человек казался современникам и потомкам таким бесцветным? По правде говоря, он занимает очень необычное положение в самых обычных утверждениях, которые противопоставляют королей «средневековья» королям «современной» эпохи. Во Франции он стал одним из первых героев этой «современности», что привлекло к нему больше внимания со стороны авторов, стремящихся подчеркнуть разрыв между государями, приверженными «рыцарским» идеалам, но плохими политиками, и реалистами, оправдывавшими любой свой шаг пользой государства или своей собственной (одно часто смешивалось с другим). В общем, Людовик — предтеча, способный править иначе, чем его предшественники, потрясать устои и обновлять правила игры.
Предтеча —да, конечно, но неясный, ибо он, очевидно, еще не совсем выбрался из мрака «средневековья» и не зажег сияющие светочи Возрождения. Мы никак не можем отделаться от образа короля на рубеже двух эпох, бегло набросанного еще в 1938 году Эрнестом Лависсом, который признал за ним тонкое политическое чутье и образцовое искусство обмана, но напомнил, что по силе своих страстей он принадлежал к своему времени. То есть выходит, что «средневековому» человеку от природы были свойственны сильные чувства, не подвластные рассудку. И Лависс добавляет, что Людовик «был тесно связан со Средневековьем через идеи, внушенные ему воспитанием, в частности, своими религиозными воззрениями». Не вера, не убеждения, а «религиозные воззрения»... Неслучайный подбор слов. В общем, все было сказано, и мало кто захотел возразить. Гораздо позже, в 1975 году, в подзаголовке книги Госсена — замечательного исследования эпохи Людовика XI — значилось пояснение главной мысли: «Король меж двух миров». Надо заметить, что, если просмотреть сегодняшние книги, людей «меж двух миров» целые полчища.
Но эти два мира — «средневековый» и «современный» — всего лишь порождения ума, совершенно искусственные, возникшие из любви к классификациям, из желания противопоставить одну эпоху другой, обозначить разломы или «мостики». Они не соответствуют ничему, что можно четко определить или установить хронологически. Кватроченто (в каком году она начинается и заканчивается?) не отличается от других времен ни значительными изменениями, ни даже ясно определимым переходом. Жак Бенвиль справедливо сказал в одной назидательной фразе, что «все эпохи являются переходными».
1. Государственный муж?
«В общем, это был король, который хотел только властвовать». Николь Жиль, выдающийся гуманист, нотариус и секретарь короля, нашел точные слова. Это не было злословием, напротив; в политике, как и во всех других делах, важно отвечать ожиданиям и хорошо делать свое дело. Людовик охотно занимался своим ремеслом, неустанно трудился, старался и не останавливался ни перед чем. Не кабинетный политик, а авторитарный деятель. За более чем двадцать лет он всего один раз созвал Генеральные штаты, и то лишь, чтобы утвердить свои решения, чтобы взять верх над противником. Парламент не внушал ему большого уважения, и он не стеснялся сообщать ему свою непосредственную волю. Любое сопротивление было для него неприемлемым, и выжить могли только те, кто служил ему беспрекословно. Мало кто из государей до него и в его время грозили столь ужасными карами при каждой задержке или проволочке — опала, позор, судебный процесс, ведущийся специально назначенными комиссарами из числа верных людей и отъявленных врагов подозреваемого, даже его должников.
Он хотел все знать и всем заниматься, был способен вынести решение без промедления и задержки. Пусть обращаются с малейшим вопросом прямо к нему, без обходных путей и уловок, лишь бы ничто не оставалось в тени. Человек, говорящий слишком много слов и принимающий избыток предосторожностей, казался ему либо посредственностью, либо обманщиком: «У меня женская натура: когда мне что-нибудь говорят непонятными словами, я тотчас хочу знать, в чем тут дело». Многие законники, поднаторевшие в длинных речах и искусстве скрывать главное, его раздражали. Он постоянно требовал точных донесений, цифр, «уведомлений»; ему нужны были подтверждения или конкретные результаты. Заставлять его ждать и излагать ему дело шаг за шагом значило водить его за нос.
Король говорил ясно и не выбирал выражений, громко отчитывал и без труда находил слова, причинявшие боль или взбадривавшие умеренных. Отсюда эта грубость, даже вульгарность, часто свойственная его тону. Можно посчитать его резким, жестоким и получающим от этого удовольствие. В 1480 году сенешаль Пуату спросил у него, как наказать некоего Юссона, который без всякого права утверждал, что является королевским уполномоченным, и «чинил многое зло». Людовик такого не знал («Кто таков этот Юссон?»), но знал, что он с ним сделает: «Пришлите его ко мне, связанного по рукам и ногам и под надежной охраной, дабы не сбежал»; пришлите мне также сведения, свидетельствующие против него, «чтобы подготовить свадьбу этого пройдохи с виселицей».
Властвовать и побеждать! Прежде всего совладать с самим собой: «Гораздо труднее уметь управлять своей волей, нежели повелевать миром от Востока до Запада». И держать своих людей в кулаке, чтобы оставались верны любой ценой: «Должно многое сделать, дабы иметь добрых судей и воевод, скромных и мудрых, сильных, честных и справедливых». Разумеется, не строя себе иллюзий: «Поелику нельзя сыскать людей, обладающих всеми добродетелями, ведь не каждая белая птица — лебедь, пусть будут хотя бы верными, честными и надежными и не польстятся на мзду».
Отличался ли Людовик, король Франции, по своей природе от других государей того времени? Предпринять «антропологическое» исследование этой личности наверняка возможно и даже занимательно. По меньшей мере, для того, кто знает, как это сделать, и хоть немного доверяет попыткам, которые много лет назад считались передовыми, а теперь могут выйти из моды. Для этого нужен особый та-лант. Однако не мешает вспомнить хотя бы о стечении обстоятельств, способствовавших политическому образованию Людовика — дофина, а потом короля. Он несколько лет прожил в Дофине и беспрестанно создавал союзы или затевал интриги в Италии, находился в курсе политической борьбы и заговоров, посылал на Апеннины посольства и представительства. Он сохранил близкие отношения со своей матерью Марией Анжуйской, дочерью Людовика II и сестрой короля Рене — двух людей, которые, сначала один, а потом другой, думали лишь о завоевании королевства Неаполь, отправлялись в походы во главе своих войск и искали себе сообщников, в частности, во Флоренции. После Людовика VI, женившегося в 1115 году на Аделаиде Савойской, Людовик XI стал первым из французских королей, взявших в жены девушку из итальянской фамилии. Хотя герцоги Савойские и не играли на Апеннинах, в лигах и конфликтах да и в меценатстве такой большой (или столь же хорошо известной) роли, как другие правители или так называемые торговые «республики», роль их все же была значительной. Бонна Савойская, сестра французской королевы Шарлотты, в 1468 году вышла замуж за Галеаццо Сфорца; став в 1476 году опекуншей своего юного сына Джан-Галеаццо, она вступила в суровую и кровавую борьбу с Лодовико Моро — борьбу, в которой Людовик XI выступал арбитром, на самом деле стремясь навязать свое решение.
То, что Шарлотта не оказывала никакого влияния на короля, еще надо доказать, ибо хронисты и историки постоянно о ней забывали, и мы практически ничего не знаем о ее деятельности. Однако интерес короля к ее семье не вызывает никакого сомнения: он из кожи вон лез, чтобы пристроить девушек как подобает. Агнесса, сестра Шарлотты, в 1466 году вышла замуж за Франсуа Орлеанского, сына Дюнуа и Марии д'Аркур, а другая сестра, Мария, — за Людовика Люксембургского, графа де Сен-Поля. Их брат Амедей IX, герцог Савойский с 1465 года, женился на Иоланде, сестре короля Людовика, а мир между Неаполем и папой с одной стороны и Медичи с другой был заключен только благодаря брачному союзу, устроенному королем, между Анной, дочерью Амедея и Иоланды, и Фредериком, сыном неаполитанского короля Фердинанда.
Можно ли понять политику Людовика XI, его манеру вести дела, не обратившись к его связям с Италией? По словам одного миланского посла, «складывается впечатление, что он всю жизнь прожил в Италии и был там воспитан». Хотя он ни разу там не бывал и не водил туда армию, он конечно же многому научился у итальянских правителей, заочно «посещая» их дворы посредством писем и своих посланников. Искусство вести переговоры, умалчивать и обольщать, которое признавали за ним все его современники, выражая по этому поводу восхищение, горечь или презрение, было не слишком свойственно французским государям. Так же как и склонность не придавать большого значения данному слову и вести игру без всяких правил и всякого стыда.
Макиавеллизм? Без всякого сомнения... Просто удивительно, что маленькая книжица Никколо Макиавелли «Государь», законченная в 1513 году, имела такой успех (правда, запоздалый), ведь автор говорит в ней самые обычные вещи. Книга написана довольно путано, и из нее в основном вынесли уроки цинизма: следует ли в самом деле держать свое слово? Ведь государи, совершившие великие дела, лучше всех умели обманывать своих соседей и хитростью оплетать умы людей. Те же, кто лишь хочет «строить из себя льва» и ни в чем не знает толку, не имеют никаких шансов на победу. Нужно всегда скрывать свои мысли, «расцвечивать» свои слова и рассчитывать на безграничную людскую наивность: «Обманщик всегда наткнется на кого-нибудь, кто его проведет». Разумеется... Но непонятно, как Макиавелли может делать вид, будто сам все это открыл, и принимать за образец своих современников — Цезаря Борджа и папу Александра VI («который только и делал, что водил всех за нос»), тогда как столько людей в Италии гораздо раньше с блеском овладели этим ремеслом. В портретном ряду государственных деятелей — расчетливых, оправдывающих все свои подлые маневры конечным результатом, — король Людовик занимает свое место по праву; он мог бы стать источником вдохновения для автора какого-нибудь «Государя», трактата о политическом искусстве, имел все шансы появиться на свет почти за полвека до макиавеллиевского.
Из Италии он вынес и другой урок — жестокой, беспощадной войны, полной противоположности войнам феодалов прошлого, волей-неволей вынужденных щадить слабых и бедных. Теперь война, недорогая и бесчестная, настигала все население — женщин, детей и беззащитных мужчин. За примером, разумеется, следует обратиться к кровавым конфликтам, которые, особенно в Италии XIII века, вспыхивали каждый раз между разными партиями, стремящимися захватить власть и полностью истребить противника. Нанимать профессиональные войска (в том числе кутильеров), чтобы сжигать поля и дома, вырубать виноградники и фруктовые сады, становилось обычным делом. А еще — в вечер после победного штурма перебить осажденных, обращаться с побежденными врагами как с мятежниками, изменниками и предателями, повинными во всех грехах, которых следует отлучить от Церкви, унизить и покарать без всякого удержу. Об этих буйствах в летописях говорится без утайки, и короля называют их главным распорядителем. Зато История о них умалчивает. Боясь, что ей придется, осудить эту «современность», которой было уготовано столь великое будущее?
2. Литератор и меценат?
Было бы чудовищным заблуждением представлять Людовика XI тупицей и невежественным человеком, одержимым своими государственными обязанностями и вульгарными капризами до полного забвения всего остального. Король являет собой полную противоположность этому вымышленному образу.
Современные ему авторы и позднейшие историки никогда не представляли его «мудрецом», ученым, эрудитом, интересующимся словесностью, подобно Карлу V, или меценатом, покровителем изящных искусств и великим строителем, подобно герцогу Иоанну Беррийскому или королю Рене, графу Прованскому. Но это не означает, что он пренебрегал и тем, и другим. Кстати сказать, репутация двух вышеназванных государей основана на самой малости — чаще всего на отзыве одного-единственного современника, на удачной фразе, переходящей из книги в книгу, или же на случае, по воле которого сохранились те или иные манускрипты или те или иные картины. Некоторые государи или вельможи, тоже меценаты, и притом заслуженные, остались в тени, поскольку собранные ими диковинки и сделанные ими заказы не столь известны. Кроме того, великих «политиков», вершителей игры, завоевателей и собирателей земель, неохотно называют истинными ценителями литературы и искусства. Установилась традиция: мы представляем их себе одержимыми амбициями, занятыми управлением своими владениями, расширением границ путем смелых и упорных военных походов, а их интерес к вещам духовного порядка редко становится предметом настоящего исследования.
Первый и самый важный сборник новелл на французском языке — «Сто новых новелл» — был составлен в 1458— 1460 годах, вероятнее всего, в замке Женапп, где изгнанник дофин Людовик был тогда гостем бургундцев. Во время приездов Карла, графа де Шароле, который тогда неохотно посещал круг придворных своего отца, герцога Бургундского Филиппа Доброго, там собирался своего рода литературный кружок. В общем, аристократический кружок друзей, которые, как они говорили, предавались игре ума, чтобы одолеть скуку и ожидание. Каждую «новеллу» по очереди представлял рассказчик, неизменно упоминаемый составителем сборника, оставшимся неизвестным. Дофин, выступающий под именем «монсеньор», рассказал, по меньшей мере, восемь (в некоторых изданиях ему приписывают еще три). Среди близких ему людей, оставшихся верными в изгнании и впоследствии щедро вознагражденных, новеллы сочиняли Антуан де Шатонёф, Жан де Монтепедон, отправленный с поручением к королю Карлу в 1460 году, и Жан д'Эстье, сеньор де ла Бард, назначенный сенешалем Пуату в 1462 году.
«Сто новых новелл», очевидно, были созданы под влиянием «Декамерона» Боккаччо, переведенного в 1414 году, по просьбе Иоанна Беррийского, с итальянского на латынь Ан-тонио из Ареццо, а с латыни на французский — Лораном де Премьефе, а также «Книги фацетий» Поджо (написанной в 1438—1452 годах) — флорентийца, секретаря папы Бонифация IX. «Сто новых новелл» быстро завоевали известность и были отпечатаны в Париже трудами Антуана Верара в 1486 году, всего через год после «Декамерона». В этом издании на иллюстрации на первой странице изображен дофин Людовик, беседующий со своим «добрым дядюшкой» — герцогом Филиппом Бургундским. Никто не спорил с тем, что он сыграл заметную роль в создании этого произведения. Он также стал одним из немногих французских королей, если не единственным, кто выступил в роли соавтора одного из самых популярных литературных произведений своего времени в своей стране.
Позднее, во времена Возрождения, оно послужило источником вдохновения для других. Например, Филипп де Виньёль, мастер из Меца, в своих «Ста новеллах» (1505—1515) ссылался как на Боккаччо, так и на бургундский сборник. Еще большее влияние последний оказал на Маргариту Наваррскую, хотя та в своем предисловии к «Гептамерону» утверждает, что пожелала соперничать лишь с флорентийским рассказчиком, и ни словом не упоминает о женаппской книге. Ее сочинение, оставшееся незаконченным из-за ее смерти в 1559 году и ограниченное семьюдесятью двумя новеллами, вопреки истине, приводится во многих учебниках как одно из самых первых проявлений интереса французов к итальянским поэтам и гуманистам. Историки французской «возрождающейся» литературы забывают, что Маргарита не могла не знать о «Ста новых новеллах», которым было уже почти сто лет. Она даже переписала от себя одну из новелл, рассказанных дофином. Но если следовать схемам, то здесь нет ничего удивительного, поскольку Маргарита вписывалась в интеллектуальное движение Возрождения, тогда как «Сто новых новелл» принадлежали к Средневековью. И множество авторов утверждают, что никто во Франции не проявлял настоящего интереса к Италии до знаменитых войн Карла VIII, Людовика XII и Франциска I.
Рассказчики из Женаппа дали волю воображению и не повторили ни одной из историй Боккаччо. Они черпали сюжеты из франко-бургундских анекдотов и забавных историй, в которых никогда не упоминалось об Италии. Однако они позаимствовали из «Декамерона» идею о людях, развлекающих друг друга рассказами, и намеренно непристойный тон. В противоположность куртуазным романам, они говорят лишь об обмане, супружеских изменах и неверности всякого рода. Людовик, без всякого сомнения, был в своей стихии: его новеллы озаглавлены «Муж-сводник своей жены», «Ладан дьявола», «Рог дьявола», «Корова и теленок», «Честная женщина с двумя мужьями», «Добродушный рогоносец» и «Стриженая госпожа». Говорить о подобных непристойностях и подлом обмане было для него совершенно обычной игрой. Коммин сообщает, что «чаще всего он трапезничал в полном зале со многими дворянами из ближнего круга. Тот же, кто вел самый лучший и самый похотливый рассказ о гулящих женах, был больше всех обласкан. И он сам вел такие рассказы».
Если почитать свидетельства других очевидцев, перед глазами возникает образ зачастую тривиального человека, во всяком случае, очень обыденного в разговоре, и такой образ обычно и присутствует в наших книгах. Можно ли, однако, предположить, что эта вульгарность, даже грубость в выражениях были свойственны ему по природе? Или же присущи его эпохе? Конечно, нет: авторы эпохи Возрождения не всегда обращались к более тонким источникам вдохновения и не стремились к более благородным выражениям. Боккаччо задал тон, а другие много позже, в самую прекрасную эпоху XVI века и гуманизма, сочинили или переделали множество новелл, историй или фаблио в том же игривом ключе и в том же женоненавистническом тоне, если не хуже. Так, Чосер считал себя учеником Боккаччо («Кентерберийские рассказы», 1526). То же относится к Рабле, Брантому и даже Макиавелли («Устав увеселительного общества», 1513—1520), который в очередной раз взял за основу сюжет о группе мужчин и женщин, вынужденных провести не-сколько дней вместе на вилле под Флоренцией, спасаясь от чумы, и в каждом рассказе говорил об обществе притонов и публичных домов.
Нет никаких оснований утверждать, что король Людовик, стремясь держать свое королевство в ежовых рукавицах и побеждать врагов, не проявлял склонности к литературе и сочинительству. Еще до Женаппа, находясь в полуизгнании в Дофине, он окружил себя умелыми секретарями, юристами и писателями, которые занимались не только тем, что отстаивали его дело и создавали ему славу. По его просьбе Матье Томассен написал в 1453—1456 годах «Историю Дофине». Став королем, Людовик позаботился оставить на хороших должностях людей, отличившихся своими трудами. Нотариусы и секретари короля, дворецкие и члены Парламента конечно же не были простыми составителями административных актов, занимающимися мелкой работенкой. Матье д'Экуши, автор «Хроники царствования Карла VII», прево Перонна на службе у герцога Бургундского, примкнул к Людовику и сражался рядом с ним при Монлери; назначенный двумя годами позже прокурором в Санлис, в 1467 году, он затем стал хранителем печатей в том же бальяже Санлис. Николь Жиль, нотариус и секретарь в 1473 году, а затем клерк Счетной палаты, исполнявший поручения в Пуату и Флоренции, написал для короля «Анналы и хроники Франции», восходящие до троянских истоков происхождения французского королевства. В соавторстве с Антуаном Вераром он издал «Сто новых новелл» и держал в своем парижском особняке богатую библиотеку.
Король не забывал о том, что читал во время изгнания. Через несколько месяцев после восшествия на престол, в октябре 1461 года, проезжая через Мен-на-Луаре, он велел освободить Франсуа Вийона, посаженного в тюрьму по приказу епископа и герцога Орлеанского. Коммин, не всегда ему потворствующий, явно не преувеличивает, говоря, что он «питал любовь к сочинительству». Помимо тысяч писем, рекомендаций и инструкций, замечательных по стилю, он является автором, по меньшей мере, трех важных произведений — «Наказов» французской Церкви в отношении Прагматической санкции (взятых за образец и включенных юрисконсультом Франсуа Дюареном (1509—1559) в книгу «De sacrus Ecclesie ministeriis et beneficiis» [16]«О служении Святой церкви и бенефициях» (лат.).
); сборника доказательств, касающихся права королей Франции претендовать на коро-девство Неаполь и Сицилию (который заранее оправдывал вооруженное вторжение, именуемое ныне «Итальянскими войнами»); а главное — «Розового куста войн». В «Розовый куст», написанный в 1482 году (до нас дошло восемнадцать рукописных списков с него, шесть из которых являются точной копией великолепной иллюстрированной книги, предназначенной дофину Карлу), входят календарь, молитвы, собственно «Розовый куст», «Хроника истории Франции» со времен Троянской войны и царя Приама и ряд молитв.
Это сборник «максим», политическое завещание с целью побудить дофина достойно править страной. Некоторые авторы, решительно не желавшие видеть короля писателем, приписывали его врачу Пьеру Куане, кстати, автору морализаторской поэмы «Книга трех возрастов», имевшей большой успех. Но на сегодняшний день все сомнения развеяны: Куане — возможно, компилятор или простой переписчик — писал под диктовку Людовика XI, который обращается непосредственно к своему сыну («ты придешь царствовать»). Король возвращается здесь в иной, более четкой и прямой форме, к большей части своих «Наказов сыну об управлении королевством», которые он торжественно зачитал 21 сентября 1482 года и которые были зарегистрированы Счетной палатой 7 ноября и Парламентом 12-го.
Существует достаточно свидетельств в пользу того, что Людовик был не пустосвятом, падким лишь до побрякушек и реликвий, а любознательным человеком, стремящимся узнать лично и залучить к себе поэтов, грамматиков и «ораторов» — одним словом, знаменитых гуманистов своего времени. Фран-ческо Филельфо, проживший семь лет в Константинополе и женившийся там на дочери своего хозяина Иоанна Хрислораса, преподавал греческий язык в Болонье, Флоренции, Павии, Венеции и Риме. Он осыпал короля похвалами и посвятил ему один из своих трудов — «De recta puerorum educatione» [17]«О правильном воспитании детей» (лат.).
. Король был из тех, кто хорошо принимал греков, бежавших на Запад: «Многие из образованных людей, изгнанных из оного града (Константинополя. — Ж. Э.) под тиранией турок, бежали к нему и были приняты благосклонно». В их числе — Георгий Клизин, Григорий Тифернас, преподававший в Парижском университете, Гермоним Спартанский, тоже преподаватель греческого, «а с ними иные достойные и вельми ученые люди, которые, поддерживаемые его щедротами, много послужили к процветанию учености в оном Университете».
Через Филельфо, Джакомо Амманати (назьваемого Пикколомини), кардинала Павии, и Донато Аччаюоли — выдающегося эллиниста, игравшего первую роль в «Камальдульских беседах» под председательством Лоренцо Медичи, — Людовик закупил в Италии, в частности, во Флоренции и Риме, множество латинских и греческих манускриптов (Иосифа Флавия, Плутарха, Сенеки). В то время как его отец Карл VII держал в небрежении королевскую библиотеку Карла V, Людовик позаботился о ее пополнении трудами итальянских гуманистов — Бартоломео Пизанского («О соответствии жизни блаженного Франциска жизни Господа Иисуса», «Житие и похвала Пресвятой Деве», «Проповеди о презрении к миру»), Гаспарино из Бергамо, который преподавал в Милане латынь («Трактат о композиции», «Трактат об орфографии», напечатанный в Париже в конце века), Джованни Антонио Кампани, сына простой крестьянки, которая, как говорят, родила его под лавровым деревом (сначала он был пастухом, а потом выучил латынь во Флоренции и греческий в Перудже, умер в 1477 году), а также Родригеса, студента из Саламанки, епископа Заморы, который, прибыв в Рим вместе с папой Калистом III в 1458 году, пробыл там до своей смерти в 1470 году («Зерцало человеческой жизни» — трактат о морали, отпечатанный в Риме в 1468 году и переведенный на французский язык в Лионе в 1477 и 1482 годах).
Хранителем этой библиотеки долгое время был Робер Гаген, уроженец Арраса, монах ордена тринитариев. Он изучал латынь и греческий в Париже, был послан в Гранаду для выкупа плененных христиан и поступил на службу к королю, который доверил ему несколько поручений, в частности, в Германии в 1477 году. Гуманист, переводчик Тита Ливия и Цезаря, переписчик Светония и «Энеиды», автор трактата «De arte metrificandi» [18]«Об искусстве стихосложения» (лат.).
, он рекомендовал своим ученикам изучать Лукреция, Горация и Ювенала. Они с королем придали королевской библиотеке такой блеск, что один итальянский посол назвал ее среди четырех главных достопримечательностей, увиденных им во Франции. У нас нет ни каталога, ни реестра выдачи книг, и мы не знаем, где хранились эти труды. Ясно одно: Людовик держал часть из них при себе даже во время переездов. В 1481 году конюшенным слугам было велено закупить «толстое полотно для оборачивания книг короля, поместить их в деревянный сундук и в бочку и привезти из Мирбо в Тур».
О том, что он призвал в Париж нескольких ученых мужей, оторвав их от трудов и покровителей, говорят нечасто, однако этот факт не вызывает сомнений. Так было с Галеатусом Мартинсом, уроженцем Италии, поселившимся в Венгрии под покровительством короля Матиаса Корвина; с Иоганном Рейхлином, родившимся в Пфорхайме, который учился в Париже, был вынужден вернуться в Германию, сопровождая сына маркграфа Баденского, но тотчас возвратился во Францию, совершенствовался в греческом языке и литературе под руководством Гермонима Спартанского, потом стал лиценциатом права в Орлеане в 1481 году. То же относится к немецким печатникам, набранным в Страсбурге и даже в Риме. Братья Мартин и Михаэль Ульрихи, жившие в гостинице «Золотое солнце» на улице Сен-Жак, напечатали «Перечень сомнений в вере» Бартоломео Пизанского, «Диалоги» Вильгельма Оккама и «Гомилии» святого Григория.
Таким образом, можно присоединиться к мнению Габриеля Ноде — сведущего человека, библиотекаря Мазарини, — который в 1630 году задался вопросом, «по какой причине историки пишут, будто Людовик XI был невеждой»; сам он превозносил короля Франции наряду с такими государями-гуманистами, как Лоренцо Великолепный, Альфонс Неаполитанский и Матиас Корвин. «По какой причине»? Во-первых, потому, что хронисты, к которым обращаются чаще всего, в том числе Коммин и Жан де Руа, совсем не интересовались воспитанием короля, его познаниями — одним словом, его личностью, и в основном говорили о событиях, войнах и заговорах. Во-вторых, несколько авторов с удовольствием приводили слова короля, который якобы сказал, обращаясь к дофину, что тот будет в достаточной мере знать латынь, если запомнит выражение «Qui nescit dissimulare nescit regnare» («Кто не умеет скрывать, не умеет править»). Но это значило намеренно вырвать фразу из контекста: речь шла лишь о политике и об искусстве управления; кроме того, Людовик (похоже, с полным на то основанием) мог усомниться в желании сына узнать больше. Но этого достаточно, чтобы представить короля «неотесанным, грубого нрава, врагом учености». С другой стороны, нельзя упускать из виду, какой вред принесли репутации Людовика XI враждебные свидетельства, собранные во время бракоразводного процесса Людовика XII, а еще более писатели, состоявшие на жалованье у Франциска I, которые старались составить своему королю репутацию великого мецената и человека тонкого вкуса, совершенно произвольным образом противопоставляя его Людовику XI — удачливому в политике, торжествующему над своими врагами, но неотесанному, невежественному, по меньшей мере, равнодушному к литературе и искусству. Все это сложилось в своего рода заговор против памяти Людовика XI и с целью создания мифа о Людовике XII и Франциске I.