Глава первая.
ХРИСТИАННЕЙШИЙ КОРОЛЬ
Людовик XI, конечно, не заслужил такой же репутации благочестивого государя, поборника справедливости и заступника слабых и обездоленных, как Людовик Святой. Хотя он называл себя «христианнейшим королем» и неоднократно и громко требовал для себя этого титула на заседаниях Совета и в Риме через своих послов, это было чистой политикой. Он взывал к прошлому, говорил о Хлодвиге и Карле Великом — покровителях Церкви и защитниках веры от еретиков и неверных. Напоминал, что все французские короли обладали божественным правом, никогда не избирались пэрами, а становились помазанниками от отца к сыну; говорил о их способности исцелять больных, о Святой Ампуле [13]По легенде, во время крещения Хлодвига в 496 году белоснежная голубка принесла с неба Святую Ампулу — флакон с миром, которым епископ Реймсский Реми и совершил обряд. Свидетели крещения не упоминают об этом событии. Впервые эта история прозвучала из уст епископа Реймсского Хинкмара, совершавшего в 869 году обряд помазания Карла Лысого. (Прим. пер.)
, о цветках лилии и королевской хоругви, ниспосланных с небес. Эти чудеса и Божий промысел неоднократно фигурировали во всякого рода сочинениях и на иллюстрациях к благочестивым книгам, а также в речах ученых богословов, решительных сторонников галликанской доктрины; они видели в них аргументы, чтобы противостоять папе и отстаивать свое право на некоторую независимость.
В одном часослове, написанном и разукрашенном в 1423 году — году рождения Людовика, — имелась прекрасная иллюстрация в лист на эту тему. На ней был изображен
Бог Отец, вручающий ангелу длинную ленту, вышитую лилиями. Ангел передает ее святому отшельнику, который на другой миниатюре подает ее святой Клотильде, а та отправляется в королевский дворец, чтобы подарить ее своему супругу Хлодвигу, собирающемуся идти войной на алеманнов.
Состоявшие на жалованье у королей историки широко использовали подобные сюжеты, подчеркивая величие и исключительность королевского достоинства. В трактате «О правах французской короны», написанном всего за несколько месяцев до восшествия на престол Людовика XI в 1460 году, — безымянном и расширенном переводе «Oratio historialis» («Исторической речи») Робера Блонделя (1449) — прямо говорилось, что щит с цветками лилии, хоругвь и Святая Ампула были присланы Хлодвигу Богом.
Король Людовик не преминул этим воспользоваться. Сам он активно эксплуатировал это наследие, объявляя себя прямым и верным потомком франкского вождя. Длинное письмо, подписанное главным дворецким Эмбером де Батарне в связи с неким поручением короля, касающимся церкви Святой Марты в Тарасконе, показывает, что ссылка на Хлодвига не была чем-то случайным. Король так старался подчеркнуть эту родственную связь, что оценил свой дар церкви в деньгах «времен Хлодвига» и поручил Батарне навести справки о стоимости этих денежных единиц на текущий момент (в 1471 году). Миссия оказалась невыполнимой: верный советник сбился с ног, съездил в Ним, Монпелье, Экс и Авиньон, но так ничего и не разузнал. Ничего нельзя было выведать о том, что отстояло дальше, чем на двести лет назад, а «Хлодвиг умер тому более тысячи лет». Что же касается земель, которые Людовик хочет отдать Церкви, чтобы выполнить давнишнее обещание Хлодвига, то сегодня они, по уверениям дворецкого, стоят три тысячи девятьсот двенадцать прованских флоринов; однако, замечает он, «они ныне находятся в других руках, и обладатели оных владеют ими давно, по каковой причине нелегко будет отнять их». Лучше дарить поместья из тех, которые принадлежат непосредственно королю.
Людовик ссылался также и на Карла Великого — императора, покровителя папы и Церкви, выступавшего судьей в их ожесточенных спорах, и на Людовика Святого, поборника христианской веры вплоть до самых дальних пределов-Востока. В октябре, ноябре и декабре 1469 года он велел отслужить в общей сложности девяносто две мессы, то есть по одной в день, на кресте святого Карла Великого, Десятью годами позже, «особо почитая святые деяния святого Людовика и святого Карла Великого», он приказал снять их каменные изваяния, находившиеся у опорных столбов большой залы королевского дворца в Париже, и поставить в глубине этой залы, у часовни.
Наследие Хлодвига, память о его крещении, Святая Ампула и цветки лилий — все это, вместе с долгим перечнем услуг, оказанных Карлом Великим и французскими королями Риму и всему христианскому миру, постоянно и высокопарно припоминали, утверждали и комментировали авторы, примкнувшие к его делу и бывшие у него на жалованье. И, разумеется, беспрестанно твердили об этом папе. В инструкциях Антуану де Морлону, генеральному прокурору тулузского парламента, отправленному в 1478 году с посольством к Сиксту IV, расписано в деталях, что ему следует говорить, дабы убедить в обоснованности вмешательства короля в дела Церкви, даже в дела Италии, и потребовать от папы Римского, чтобы тот отказался от некоторых союзов. Какие еще короли, кроме французского, помазаны святым миром, сошедшим с неба? Кто победил саксонцев, неоднократно изменявших католической вере? Кто покарал лангобардов, ополчившихся на Римскую церковь? Кто вырвал из рук варваров во время Крестовых походов Антиохию, Птолемаиду, Александрию и Иерусалим? Кто вернул славу и первоначальную свободу папскому престолу — преследуемому, сломленному, попираемому ногами и лишенному всякой помощи?
1. Перед лицом Рима
Король никогда не позволял забыть о себе ни в Риме, ни в Италии, ни в графстве Венессен и Авиньоне. Его атаки и демарши, посольства и угрозы, вооруженные экспедиции, не так уж часто упоминаемые в наших книгах, уделяющих больше внимания конфликтам с Бургундией и поиску союзов с англичанами, тем не менее занимали значительное место в дипломатической игре того времени. Задача была не из легких. Смерть в Риме в 1378 году Григория XI — последнего из «авиньонских пап», ознаменовала собой конец долгого периода французского главенства над папской властью. Людовику XI пришлось вести переговоры с папами, которые сплошь были итальянцами, — Пием II (Энеа Сильвио Пикколомини, 1458—1464), образованным и известным человеком, выходцем из знатного рода Сиены; венецианцем Павлом II (1464—1471); лигурийцем Сикстом IV, избранным 9 августа 1471 года. Все они не поддавались влиянию и не давали втянуть себя в распри, происки и столкновения между княжескими кланами в Риме. Прошли те времена, когда папа едва осмеливался показываться в городе и мог там удержаться, лишь заручившись покровительством какой-нибудь знатной фамилии — Колонна, Орсини, Каэтани... Далеко ушло и то время, когда, подвергаясь угрозам, он не видел иного выхода, кроме бегства, чтобы найти убежище в Перудже, Витербе, даже Лионе.
Эти папы эпохи «Возвращения в Рим», современники Людовика XI, правили твердой рукой и проявляли себя умелыми политиками и администраторами. Королю пришлось повозиться, особенно с Сикстом IV. Этот папа, родившийся в Лигурии, под Савоной, монах-францисканец, а затем генерал этого ордена, ставший кардиналом в двадцать три года единственно благодаря своим заслугам, столь скромного происхождения, что пришлось подыскать ему имя и герб (делла Ровере), быстро окружил себя прочным кругом из родственников и союзников. Он не выдумал непотизма, а всего лишь следовал примеру итальянских и прочих князей, глав семейных кланов. Но он поднял эту практику на недосягаемую высоту. У него был только один брат — Бартоломео, который стал господином Черветери, но зато шесть сестер, которые все удачно вышли замуж; семь его племянников стали епископами, а пять из них — кардиналами; еще один — рыцарем Родоса.
Авиньонские дела
В 1411 году королевская армия под командованием Бусико заняла Авиньон после осады, длившейся несколько месяцев, и захватила папский дворец; Бенедикт XIII, последний папа-схизматик, бежал и укрылся в королевстве Валенсия. Рука Рима до Авиньона не дотягивалась, и Карл VII, став королем, намеревался держать своих людей в графстве Венессен. Ален де Коэтиви, брат адмирала, стал в 1438 году епископом, а Пьер де Фуа — папским легатом (1433). И тот и другой привели множество своих людей, бретонцев и гасконцев, и полуразрушенный город снова заселился. Возродились ремесла и торговля, поддерживаемые внушительными субсидиями французского короля. Людовик XI сделал все, чтобы не остаться в стороне. Папа Сикст IV в конечном итоге назначил новым легатом протеже короля, молодого Карла де Бурбона, бывшего тогда архиепископом Лионским. Буллу ему привез кардинал Виссарион 5 июля 1472 года, и папа наконец согласился опубликовать конкордат, определявший отношения с французской Церковью, — трактат, подготовленный уже давно, но несколько раз ставившийся под вопрос (13 августа 1472 года). Он также согласился поддержать короля, когда тот воспротивился браку своего брата Карла с дочерью герцога Бургундского, и отказался дать необходимое разрешение; даже провозгласил отлучение Карла Смелого от Церкви в булле, торжественно зачитанной в Клери епископом Витербским, специально присланным для этой цели.
Но по поводу Авиньона он передумал и еще до водворения Карла в качестве легата урезал его полномочия и прерогативы. Отношения обострялись, в них появились трещины, посыпались угрозы. 7 мая 1473 года Сикст IV ответил королю, который требовал, чтобы в священную коллегию не назначали без его согласия ни одного прелата родом из Бургундии, Бретани или «других французских вотчин», назначив восемь новых кардиналов даже без намека на согласование. Карл де Бурбон кардиналом не стал, а двое других получили красную мантию, несмотря на открытую и известную враждебность к ним Людовика XI, — бургундец Филипп Гюгоне и Филипп де Леренс, архиепископ Арльский, верный слуга Рене Анжуйского, который, получив в 1465 году ложную весть о смерти короля Людовика, велел зажечь в своем городе праздничные огни, а впоследствии регулярно выступал при римском дворе в качестве прокурора от лица Карла Гиеньского. Один из трех высоких итальянцев, архиепископ Миланский Этьен Нардини, был в 1468 году с позором изгнан из Франции за измену. Людовик XI клокотал от гнева; он велел распространить гадкие слухи об этих назначениях, называя их симонией, толковал о продажности папы и мечтал, чтобы тот предстал перед судом или церковным собором.
Карл де Бурбон вступил в Авиньон только 23 ноября 1473 года, несмотря ни на что, встретил хороший прием и оказался достаточно хитер, чтобы выступить в роли арбитра между противоборствующими партиями. Но папа не отступал и 23 мая 1474 года назначил епископом Авиньонским, вместо Алена де Коэтиви, умершего двадцатью днями раньше, своего племянника Джулиано делла Ровере. Два года спустя он сделал его легатом, отозвав Карла де Бурбона. Король не мог с этим смириться и однозначно дал это понять; он обвинил Джулиано в заговоре с бургундцами и направил войско в триста копий, которое тотчас наткнулось на яростное сопротивление. Обоз с хлебом и вином для снабжения французского гарнизона, осажденного во дворце, был перехвачен. Авиньонские консулы призвали взяться за оружие и велели арестовать чиновников Карла де Бурбона, которому пришлось покинуть город (17 мая 1476 года). В конечном итоге Джулиано делла Ровере отправился на встречу с королем в Лион, а Бурбон согласился променять свое звание легата на кардинальскую шляпу. Послы авиньонцев поклялись под присягой не принимать в своем городе врагов короля, названных поименно, — герцога Бургундского и короля Арагона.
Однако Людовик XI не победил, и надежды сохранить французское влияние на город и прилегающую к нему область — графство Венессен — не оправдались: в июле 1478 года папа назначил легатом Жана Роза, папского протонотариуса, человека, полного решимости отстаивать прерогативы Рима.
Большая итальянская игра
Новый разрыв казался неизбежным, поскольку король открыто поддерживал дипломатическими демаршами и своим оружием Медичи из Флоренции против папы и его союзника, неаполитанского короля Фердинанда.
Изначально дело касалось только денег, займов или субсидий. Находясь в изгнании в Женаппе, дофин Людовик пользовался обширным кредитом у Джованни Арнольфини, уроженца Лукки, поселившегося в Брюгге и находившегося под покровительством Филиппа Доброго. Война с Лигой общественного блага положила конец его добрым отношениям с банкирами из Лукки, чересчур близкими к бургундцам. С тех пор он часто обращался за ссудами и переводом денег к итальянским банкирам, поселившимся не в Брюгге, а в Лионе, а именно к Франческино Нори, приказчику или компаньону Медичи, который в качестве ответной меры щедро открывал счета для видных особ из королевского окружения, в том числе Бофиля де Жюжа и Эмбера де Батарне. Людовик сделал Франческино Нори своим финансовым советником, предоставил ему должность камер-лакея и использовал как тайного агента. Нори провел переговоры о заключении брака между Бонной Савойской, сестрой королевы Шарлотты, и Галеаццо Сфорца из Милана и предоставил большую часть из шести тысяч золотых экю на выплату жалованья миланским солдатам, нанятым, чтобы сражаться с герцогом Бургундским. Но в августе 1468 года его изгнали из королевства: король обвинил Медичи из Лондона и Брюгге в поддержке, путем предоставления ссуд на чересчур выгодных условиях, Карла Смелого и английского короля Эдуарда IV. Томмазо Портинари, управляющий филиалом банка Медичи в Брюгге, был тесно связан с Гильомом Бишем, советником герцога Бургундского.
На самом деле Медичи, не будучи уверены в исходе войны, несколько лет вели двойную игру. Лионский управляющий Лионетто де Росси одолжил, с согласия главы компании Лоренцо Медичи, пятьдесят тысяч дукатов герцогу Миланскому, союзнику Людовика XI. Неудача Карла Смелого под Нейссом и его поражения в швейцарских кантонах дали им понять, что игра окончена. Лоренцо выслушал суровую отповедь от королевских послов, которые дошли до того, что потребовали закрыть отделение его банка в Брюгге, и приказал Портинари прекратить всякие авансы бургундцам.
Медичи не ладили с папой Сикстом IV, обвиняя его в благоволении генуэзцам, в частности, в том, что касалось разработки богатых залежей квасцов в Тольфе. Когда тот обратился к ним за помощью, они уклонились, и тогда Франческино де Пацци, приказчик мощной компании-конкурента, предоставил Риму аванс в тридцать тысяч дукатов. С этого момента Пацци замыслили захватить власть в самой Флоренции. Вместе с Франческо Сальвиати, архиепископом Пизанским, и Джованни Риарио, племянником папы, они возглавили заговор с целью убить двух братьев Медичи, Лоренцо и Джулиано, властителей Флоренции. Лоренцо чудом уцелел, но Джулиано убили в воскресенье 26 апреля 1478 года, после мессы, перед церковью Санта-Кроче при кафедральном соборе Санта-Мария дель Фьоре.
И все же заговор 1478 года жалким образом провалился. Архиепископ Сальвиати, который с горсткой верных людей должен был захватить дворец Синьории, наткнулся на сильное сопротивление; всех схватили и повесили в окнах дворца. Городская община, Синьория и уличная толпа решительно приняли сторону Медичи. Джакопо Пацци, главу клана банкиров, казнили, а его тело, сначала похороненное в Санта-Кроче в семейном склепе, месяцем позже вынули из могилы и проволокли по улицам, отдав на поругание и растерзание ребятне, а затем закопали на пустыре за стенами города.
Как только папа узнал об этих казнях, он отлучил Лоренцо от Церкви и наложил интердикт на Флоренцию, укрепив при этом свой союз с неаполитанским королем Фердинандом. Поэтому Людовик XI выступил на стороне повелителей Флоренции. Решительно враждебный папе и королю Фердинанду, грозившим захватить Тоскану, он без передышки вел на дипломатическом фронте одно яростное наступление за другим, обращаясь ко всем государям и городским общинам Италии. Христианнейший король мог говорить во весь голос, грозя Сиксту IV, как некогда Филипп Красивый Бонифацию VIII, судом церковного собора, созванного по его просьбе. Союзников у него хватало, он мог опереться на «лигу», терпеливо составленную и поддерживаемую, несмотря на уклонения и разногласия, в которую входили, помимо Флоренции, Савойя, Милан и Венеция. Коммина отправили с посольством, и тот предложил флорентийцам прислать несколько рот жандармов. В августе 1478 года Людовик написал своим союзникам, призывая их твердо придерживаться лиги. Бонне Савойской, вдове герцога Миланского Галеаццо Сфорца, убитого в 1476 году, которой удалось стать опекуншей своего сына Джованни Галеаццо, потеснив своего деверя Лодовико Моро, король заявил, что намерен любыми способами разладить маневры Рима, и сообщил, что направил папе суровое предупреждение, чтобы тот отказался от вооруженного наступления на Флоренцию и «итальянскую лигу». А главное, он утверждал, что бастард Калабрийский (сын Иоанна Калабрийского, который сам был сыном короля Рене) уже выступил на Рим во главе пяти сотен копий. Пусть Бонна окажет им хороший прием, обеспечит провиантом, уплатит жалованье и проследит, чтобы с этими людьми во всем обходились хорошо.
По правде говоря, король не мог по-настоящему рассчитывать на то, что урезонит своих противников одной угрозой вооруженного вторжения: пятьсот копий, отправленных за тридевять земель, не имели никаких шансов на победу, а Людовик XI, занятый тогда бургундскими войнами, не был готов ввязаться в рискованную итальянскую авантюру. Поэтому он выступал в качестве посредника, мудрого стража мира и бескорыстного защитника христианства. Как же не прекратить наши распри и не объединить наши силы, когда турки готовятся на нас напасть? Перед лицом великих приготовлений со стороны турок, сеющих беду и разорение, мы должны заключить мир. «Мне думается, что я не исполню своего долга ни перед Богом, ни перед людьми, — писал он, — если не приложу все силы, дабы добыть его». Он снова упомянул об этой великой опасности, когда принимал послов от папы — Франческо ди Сиена и Джованни Андреа де Гримальди.
Надеялся ли он в самом деле убедить в своей искренности и преданности? Кто мог в это поверить? И не подумать, что это всего лишь обходные маневры и уловки? За десять лет до того, в 1456 году, он уже утверждал, что хоть он и уехал из Дофине совершенно неожиданно и обманным путем, чтобы укрыться у герцога Бургундского, это не было ни изменой, ни даже предосторожностью, а просто он собирал друзей и верных людей для крестового похода, провозглашенного папой.
Тем не менее в 1478 году его секретари и нотариусы усердно скрипели перьями. Да и сам он не знал покоя: письма летели к членам священной коллегии — к Доменико делла Ровере, епископу Турнона, Джиеронимо Риарио, еще одному племяннику Сикста IV, господину Имолы и Форли. Время поджимало, ибо флорентийцы, хоть и поддерживаемые и защищаемые несколькими союзными государями — Эрколе д'Эсте, Роберто Малатеста, Константине Сфорца и Родольфо Гонзаго, — оказались под прямой угрозой со стороны неаполитанской армии.
Вот тогда-то Людовик, проявив себя несравненным мастером в искусстве расстраивать союзы врагов, ловко «купил» короля Фердинанда Неаполитанского, предложив его сыну Фредерику руку Анны Савойской, дочери своей сестры Иоланды; в приданое он пообещал графство Вильфранш и двенадцать тысяч ливров ренты. Фредерика приняли при дворе, и бракосочетание состоялось во Франции в июне 1479 года. Людовик XI тотчас поручил своему секретарю Пьеру Пальмье подготовить и провести мирные переговоры между Фердинандом и флорентийцами. Мир был подписан 5 декабря 1479 года. Папе, потерявшему своего единственного настоящего союзника, пришлось смириться. Двенадцать флорентийских «ораторов», возглавляемых епископом Вольтерры Франческо Содерини и Луиджи Гиччиардини, прибыли в Рим 25 ноября 1480 года; их выслушали на тайной консистории, поскольку отлучение от Церкви еще действовало. Но недели переговоров оказалось достаточно. 3 декабря Сикст IV, восседавший на троне, принял послов; они вошли с непокрытой головой, преклонили колени, поцеловали его туфлю и исповедались в преступлениях, в которых были повинны члены их лагеря. Они поклялись отныне соблюдать вольности Церкви, не поднимать оружия на Святой престол и на его вассалов, а в качестве покаяния пообещали оснастить за полтора месяца пятнадцать галер, чтобы сражаться с турками. После этого папа произнес длинную речь, укоряя их за ужасное злодеяние — предание смерти церковнослужителей. Двери базилики Святого Петра распахнулись, и все присутствовали при торжественном богослужении. Отлучение от Церкви и интердикт были сняты. Ведя игру против папы, Людовик XI спас Лоренцо Медичи, своего главного союзника.
В те годы он ловко вмешивался в дела Авиньона и графства Венессен, распутывая — как всегда, к своей пользе — беспорядочно переплетенные нити и находя выход из ситуаций, которые без него наверняка не разрешились бы так счастливо. Главным тогда было сохранить мир и оградить имущество и торговые пути от банд сбившихся с пути солдат, возглавляемых капитанами, которые заявляли, что действуют от имени короля или итальянской лиги, но на самом деле преследовали собственные интересы и жили грабежом. Папскому протонотариусу Жану Розе не удавалось собрать против них значительные силы и обеспечить безопасность жителей. В январе 1479 года Бернар де Гарлан заполонил графство Венессен во главе полутора тысяч солдат, всадников и пехотинцев, захватил несколько укрепленных сел и вычистил деревни под гребенку, заявляя без зазрения совести, что он прислан Людовиком XI и идет через графство, чтобы помочь флорентийцам, которым все еще угрожает папа. Король под нажимом авиньонских послов отрекся от него и поручил своим комиссарам (бастарду де Комменжу и Бернару де Беарну, смотрителю мостов и соляных копей Лангедока) восстановить порядок. Все напрасно: Гарлан упорствовал и никуда не уходил. Жители Авиньона громко возмущались и слали гонца за гонцом, чтобы поведать о своих несчастьях. Они обвиняли Комменжа в бездействии, говоря, что тот отделывается уклончивыми словами, а то и вовсе заявляет, что обитатели графства Венессен «чересчур жирны, не мешало бы их слегка пощипать». В общем, этим-то и оправдывались все бесчинства. Король заплатил капитану-бандиту, и тот наконец покинул графство 16 марта 1479 года, разграбив его, разгромив и наполовину разрушив. Авиньонцы дорого заплатили за отсутствие настоящего покровительства и всё осознали, возблагодарив короля за то, что он употребил свою власть и свои деньги для их избавления.
Главный инициатор итальянской лиги, игравшей не последнюю роль, и великий миротворец, Людовик XI оказывал на Апеннинах такое же влияние, как некогда император. Но только ни на минуту не подвергаясь риску. Его преемники, от Карла VIII до Франциска I, не унаследовали этой мудрости.
2. Французская Церковь в услужении
По отношению к французской Церкви позиция Людовика всегда была двусмысленной. Как можно поддерживать папу, заключать с ним договоры и в то же время считать себя господином духовенства в своем королевстве? Требовать для себя всяких прав, распоряжаться назначением епископов, держать под контролем перемещения французских прелатов и перевод денег в Рим? Как запрещать соборные уложения, враждебные папской власти, и не слишком раздражать епископов, аббатов и докторов Университета — сторонников галликанства, и зачастую весьма активных? И уступать, хоть и немного, их притязаниям, при этом подчиняя их своей воле?
Карл VII велел собранию представителей духовенства и королевских советников, по большей части членов Парламента, подготовить Прагматическую санкцию (1438) — торжественную декларацию из двадцати трех статей, которая определяла в одностороннем порядке отношения между французской Церковью, королем и папским престолом. Эти статьи во многом отражали тезисы, выдвинутые Базельским собором 1431 года, в которых утверждалось главенство собора над папой, а также то, что каждая национальная Церковь должна пользоваться определенной независимостью. Множество высших королевских чиновников и церковных иерархов, близких к королевской власти, высказались в поддержку этих «соборных» теорий — явных проявлений галликанства, уже зревшего во многих церковных кругах. Поэтому Прагматическая санкция, утверждавшая, в частности, право государя непосредственно вмешиваться в назначение епископов и настоятелей крупных монастырей, была хорошо принята. Некоторые королевские советники дошли до того, что состряпали фальшивый документ, приписываемый Людовику Святому и датируемый 1269 годом, в котором заявлялось, что избрание епископов должно происходить без участия папы, и запрещалось агентам понтифика взимать чрезвычайные подати с французского духовенства. Эта «Прагматическая санкция Людовика Святого», чистая подделка, тем не менее имела большой успех и была предъявлена в Шартре в 1439 году, а затем в Бурже в 1452 году для обоснования Санкции 1438 года.
Оставалось одно щекотливое обстоятельство, и дофин Людовик, который, без сомнения, участвовал вместе с отцом в этом деле, осознал его серьезность. Базельский собор, находившийся под покровительством императора, состоял из множества более или менее признанных «богословов», монахов различных орденов, отобранных неизвестно по какому принципу, каноников, представленных в разном качестве, — то есть людей, провозгласивших самих себя уполномоченными, но среди них было мало кардиналов, епископов и аббатов. Собор уронил себя в глазах многих христиан, особенно в Италии, провозгласив низложение папы Евгения IV — венецианца, законно избранного в 1431 году римским конклавом; затем он провозгласил папой Амедея VIII, герцога Савойского, находившегося тогда в монастыре, который взял себе имя Феликса V. Всего через четверть века после долгожданного окончания Великого западного раскола (Констанцский собор 1415 года), в тот момент, когда папство, вернувшееся в Рим, силилось утвердиться приличествующим образом и поддержать единство Церкви в городе-зачинщике беспорядков и интриг, такие нападки со стороны людей из Базеля были плохо восприняты даже в рядах некоторых «галликан».
Карл VII отправил торжественное посольство (1447) в Лозанну к сторонникам Феликса V, чтобы убедить их отказаться от своей затеи. В следующем году другое представительное посольство, возглавляемое архиепископом Реймсским Жаном Ювеналом дез Юрсеном и Жаном Дове, генеральным прокурором Парижского парламента, отправилось в Рим на одиннадцати великолепных судах, нагруженных коврами и тканями, подарками и невероятным количеством съестного, чтобы поздравить и подбодрить нового, только что избранного папу Николая V. Феликс V отрекся в 1449 году, и весь народ в Риме и Италии почел французского короля Карла настоящим ревнителем веры.
Людовик XI пошел еще дальше. Вскоре после своего восшествия на престол, в ноябре 1461 года и в марте 1462 года, он отменил Прагматическую санкцию — вероятно, чтобы проявить в этом отношении, как и во многих других, свое желание перечить отцу, но также и чтобы лишить французских князей присвоенного права назначать своих людей на церковные должности. Его решение, хорошо воспринятое папой, было, разумеется, сильно раскритиковано многочисленными архиепископами и епископами Франции, а еще больше парижским Университетом и палатами Парламента; все они в один голос осуждали короля. Тот слегка уступил и издал один за другим, в 1463 и 1464 годах, ордонансы об исполнении законов галликанской направленности. Но отказался полностью восстановить Прагматическую санкцию 1438 года и остался глух к увещеваниям Парижского парламента, представленным в 1465 году в длинном и объемистом меморандуме из восьмидесяти девяти статей. Наоборот, он запретил в 1467 году то, что до сих пор разрешал, и французская Церковь во многом утратила свободу действий.
Подавляя воинствующее галликанство, выставляя себя врагом «соборных» теорий, он, однако, не собирался подчинить французскую Церковь Риму. Он поддерживал папу в противовес соборам и епископам, но собирался сам распоряжаться Церковью в своем королевстве и не упустил ни одного случая показать это на словах и на деле. Он больше всех своих предшественников вмешивался в назначения, сообщая о своем выборе, навязывая его недвусмысленным образом, без всякого удержу, и пуская в ход все средства, чтобы добиться своей цели. Он говорил, что речь идет о безопасности страны и о поддержании общественного порядка, так как опасно назначать епископом человека, связанного с врагом через отношения родства или подданства. При таком подходе завоевание новых территорий должно было вызвать многочисленные отставки. Следуя политике «францизации» и более тесного присоединения новых провинций к владениям короны, он потребовал от папы весной 1477 года восстановить в должности аббата Турнюса Франсуа Савойского, брата королевы Шарлотты, некогда смещенного герцогом Бургундским, который заменил его Жаном де Тулонжоном. Но король ничего не добился: Сикст IV подтвердил полномочия Тулонжона.
7 января 1478 года кафедральный капитул Камбре получил приказ принять в епископы Жака Минутоли, уроженца Лукки, епископа Агды (с 1476 года), вместо Иоанна Бургундского. Оставить в Камбре человека, в свое время поставленного там бургундцами, разумеется, было немыслимо: «Поелику мы ни за что на свете не потерпели бы, чтобы держатель сей должности по-прежнему проживал в оном городе Камбре, лучше бы пожрал его огонь, нежели он прожил там хоть день своей жизни». В Руссильоне король отдал аббатство Арль-сюр-Тек племяннику Бофиля де Жюжа, но папа, еще до получения соответствующего уведомления, назначил другого аббата. Чтобы убедить своего господина вмешаться и принудить папу отменить это назначение, Бофиль напомнил, что монахи сами избрали его племянника, а главное — что это аббатство находится на границе с вражескими территориями, так что лучше иметь там надежного человека.
Как и во множестве других случаев, назначение могло быть способом отблагодарить верного слугу, и в этом Людовик не изобрел ничего нового. Более того, обычно он не делал тайны из своих побудительных мотивов и целей. Хотя он то и дело упоминал о «досточтимых добродетелях и заслугах» своего протеже, он подробнее останавливался на услугах, которые этот человек «и его родичи и друзья оказали нам в прежние времена, оказывают и будут оказывать каждый день в великих делах наших». Он отмечал также, что «некие вельможи нашей крови» умоляли его предоставить место тому или иному человеку.
Надо полагать, что предпочтением пользовались люди, уже облеченные ответственностью и хорошо себя зарекомендовавшие. В 1479 году капитулу Анжера было настоятельно рекомендовано избрать епископом Оже де Бри, благородного анжуйца, состоящего при дворе, «и никого иного». Однако примкнувшие к королю в последнюю очередь могли получить щедрую плату и устроиться лучше, чем другие, хранящие верность уже давно. Когда освободилось место архиепископа Вьенского, король написал 8 июля 1482 года кафедральному капитулу, требуя, чтобы избрали Анджело Като. Тот, уроженец Супино под Беневенто, сначала был тесно связан с анжуйцами и бургундцами, состоял на службе у Карла Смелого, помогая ему во всем до Грансона и Муртена; а потом, поняв, что ничего хорошего здесь уже не светит, примкнул к королю, который сделал его своим врачом и духовником. Он действительно стал архиепископом Вьенским 27 июля 1483 года.
Эти вакансии и назначения по всему королевству разжигали, как во все времена, алчность и соперничество, в особенности за аббатства, в которых окрестные дворяне были напрямую заинтересованы, часто обладая в них большим весом. Во времена короля Людовика вмешательства его самого и его чиновников привели к тому, что столкновения интересов, бесконечные тяжбы, ненависть между кланами порой оборачивались вооруженными конфликтами между отрядами вассалов, клиентов или солдат, сражениями стенка на стенку и штурмом монастырей. Карлу VII за несколько недель до смерти, а вслед за ним Людовику XI пришлось познакомиться с одним весьма запутанным, почти неразрешимым делом. Источник раздоров восходил к 1450 году, когда командорство ордена госпитальеров святого Иоанна Иерусалимского, расположенное в Оверни, в аббатстве Сель под Мюратом, осталось без хозяина. Оно досталось «справедливо и по закону» Гильому Понсу, рыцарю ордена иоаннитов, однако другой претендент, по имени Пьер де Брессон, тотчас опротестовал это решение. Своего он не добился, и папа Николай V приговорил его уплатить четыреста флоринов судебных издержек. Понс распоряжался аббатством Сель, пока Брессон, во главе небольшого отряда, не штурмовал его ночью, не выбросил находившихся в нем наружу и не начал судебный процесс, теперь уже в тулузском парламенте. Он потерпел новую неудачу: Гильом Понс вернулся в аббатство и оставался там «долго и без помех», поскольку его права были подтверждены приговором бальи Монферана и Горной Оверни. Брессон учинил новые иски в Риме и Париже, снова ничего не добился, однако словчил, умолчав о вынесенных приговорах, и обманом получил грамоты магистра госпитальеров святого Иоанна в свою пользу. Он собрал сто или сто двадцать подмастерьев, «вооруженных палками, в панцирях, полулатах, с кольями, мечами, кинжалами, арбалетами и прочими доспехами, опасными и запретными». Затем осадил командорство и дошел до того, что велел трубить в трубы и заставил играть менестрелей, что мог делать только король, осыпал угрозами наместника бальи, арестовал его вместе с конем и держал в плену в Мюрате судебного пристава, который явился сообщить ему постановление парламента.
Осада длилась уже больше полутора месяцев, когда Брессон привез пушки и кулеврины; осажденные, мучимые голодом, воззвали к Антуану де Вильбёфу, шурину Гильома Понса, который «всегда был ратным мужем». Бывший капитан, сильно страдавший от безденежья, нашел способ забрать свои доспехи, заложенные у одного ростовщика из Мюрата; это обошлось ему в две штуки златотканой материи. Под его командованием защитники Сели попытались пробиться наружу, и во время стычки Пьер де Брессон был убит тремя ударами кола. Гильом Понс в длинном рассказе поведал об этом злоключении королю, прося у него пощады, которая и была ему дарована.
Разумеется, не все аббатства ждали подобные войны после смерти аббата. Но череда конфликтов между законниками (в суде) и военными (в ходе вооруженных столкновений) не выглядит исключением из правил. Людовику XI, стремившемуся все решать самому, часто приходилось делать выбор между двумя партиями, выносить приговор или приказывать сделать это своим чиновникам, даже Парламенту. Ссоры затягивались до бесконечности, бальи и сенешали не знали, как положить им конец, прекрасно понимая, что любое, даже самое разумное и торжественно вынесенное решение может быть поставлено под сомнение и вызовет обращение в другие инстанции. В мае 1482 года Парижский парламент призвали положить конец спору за цистерцианское женское аббатство в Лейне, неподалеку от Фижака, за которое уже почти двадцать три года боролись Элен де Бофор и Жанна Баррас. Добрых два десятка постановлений различных судов не возымели действия. Элен де Бофор, избранная аббатисой и получившая конфирмацию от аббата
Сито в 1459 году, через полгода после того подверглась нападкам со стороны Баррасов — Жанны, ее сестры, ее брата — аббата Вильлуэна и даже сенешаля Аженуа, Робера де Бальзака. Аббатство несколько раз оккупировали и разграбляли вооруженные банды, нанятые той или другой стороной, женщин насиловали, одного капеллана «в облачении для пения» избили дротиками, сорвали с него одежду, волочили босого по церкви, королевских приставов обложили выкупом и пригрозили им смертью. Тогда король возвысил свой голос. Пора прекратить это безобразие. Пусть Парламент наконец осудит этих Баррасов и их союзников, «мы не желаем, чтобы оные оставались безнаказанны». Пусть понесут суровую кару, «каково на то будет ваше усмотрение», а главное, судите их побыстрее, «дабы у нас более не было причины писать вам».
Восстановить мир оказалось нелегким делом. Но для короля принять сторону либо против капитула, либо против Рима, либо против того или иного семейства всегда было случаем утвердиться и присвоить чужие полномочия. Дела французской Церкви не могли от него ускользнуть.
Не всегда он сразу одерживал верх, но никогда не бросал своих и умел, потерпев неудачу, возместить ущерб своему протеже другими выгодами или привилегиями. В деле с аббатством Сент-Круа де Тальмон в Вандее он, конечно, принял предосторожности. Поскольку аббат Франсуа дю Пюи дю Фу был очень стар и тяжело болен, король попросил монахов избрать «своего дорогого и возлюбленного Жана де Балода настоятелем аббатства», как только вакансия освободится. Однако они избрали другого человека, Гильома Мешена, а Жан де Балод получил, по прямому назначению короля, аббатство Сен-Жан д'Орбестье, находившееся совсем рядом, но значительно менее богатое. Настоятель и соборный капитул Анжера не подчинились быстро и по доброй воле приказу назначить епископом Оже де Бри. Людовик XI написал им «дважды или трижды», чтобы они знали, чем рискуют. Он захотел узнать, кто именно противится его воле и подбивает их к неповиновению, угрожая: «Ежели я спознаю того, кто мне перечит, то велю ему покинуть французское королевство». Когда Оже наконец избрали, Людовик узнал, что Карл де Бурбон, архиепископ Лионский, долгое время пользовавшийся его покровительством и многим ему обязанный, отказался дать конфирмацию, как обещал. Тогда король настойчиво и грозно обратился к председателю и советникам Парижского парламента: пусть пошлют грамоты о назначении, непременно и без задержки, «не давая спуску оному кардиналу». Иначе «вы на деле узнаете, что вами недовольны».
Наконец, в 1482 году, после смерти Жана Кёра, архиепископа Буржского, стоявшего во главе Сен-Сюльпис-ле-Бурж, Людовик XI, с полного согласия папы, назначил аббатом своего советника Адриена де Энекура. Но монахи избрали Гильома Алаба; тот обратился в Парижский парламент... которому тотчас приказали не принимать его прошений. Как поступил Парламент — в точности неизвестно, но Алаба остался аббатом.
Как и в прошлом, королевские агенты проявляли излишнее усердие, выходя за рамки полученных инструкций, год от года неизменно урезая права и сферу влияния церковных институтов. Все эти люди — советники, бальи и сенешали — с редким упорством стремились ограничить вольности Церкви, свести их практически к нулю.
22 августа 1482 года архиепископ Турский Эли де Бурдей вручил королю длинный список жалоб прелатов на притеснения со стороны королевских чиновников. В этом объемистом меморандуме архиепископ говорил о несчастьях Церкви, которая не могла приспособиться к такой неусыпной опеке, и выступал защитником Балю, Гильома де Арокура, епископа Верденского, епископов Памье, Кастра, Сен-Флура, Кутанса, Лана и Се, архиепископов Тулузского и Эмбренского и даже папского легата в графстве Венессен Джулиано делла Ровере. Людовик XI не стал слишком вчитываться: через семнадцать дней, 28-го числа, он сообщил Бурдею, что тому не следует беспокоиться о делах государства, а тем более в них вмешиваться; советы его никому не нужны; пусть ограничится тем, что молится за здоровье короля.
Отказ поддержать соборные тезисы не мешал пристально наблюдать за отношениями между прелатами и Римом, перемещениями прелатов, их просьбами и переводом денег. Людовик обязал епископов проживать в своих епархиях, а папские буллы передавал на рассмотрение своих комиссаров до их опубликования. Сиру де Гокуру поручили проверять, не противоречат ли эти буллы королевскому праву и галликанским вольностям. С другой стороны, уже в сентябре 1464 года король запретил всем представителям французского духовенства испрашивать у папы бенефиции любого рода. Он не желал этого терпеть, ибо, как он говорил, из этого проистекают многие затруднения и убытки, как в виде вывоза денег, отправляемых к римскому двору, так и дополнительных расходов для семей; многие подданные короля «продали свое наследство и заняли денег у детей, родичей и друзей»; некоторые «умерли в пути в погоне за оными бенефициями, а прочие были оторваны от учения».
Позднее он поручил Гильому де Вари основать банковское общество, которое одно было бы уполномочено осуществлять перевод средств. Он созвал в Орлеане 15 сентября 1478 года всех прелатов и прочих видных деятелей Церкви, университетов и капитулов, чтобы обсудить и преодолеть затруднения, спровоцированные римским двором и утечкой туда денег из королевства. Соборные капитулы были извещены о собрании, и король поручил своему канцлеру Пьеру де Божё узнать имена неявившихся и пригрозить им конфискацией имущества, «ибо нельзя допустить, чтобы хоть один уклонился от этого дела».
В Рим не мог отправиться всяк, кто пожелает, во всяком случае, не предупредив короля. Божё приказали допросить приора Монклара и кюре из Лезиньяна, арестованных, когда они направлялись к папе, «вопреки недавно наложенному запрету».
Глава вторая.
МОЛЯЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕК
1. Милостыни и пожертвования
Христианнейший король? Людовик XI беспрестанно являл свою веру, участвуя в бесчисленных церковных обрядах, показывая пример благочестия, раздавая пожертвования церквам и милостыню бедным. Прижимистый в отношении своих личных средств, если верить его хулителям, ведущий строгий учет государственной казне, он не только в последние годы жизни, терзаясь мыслью о смерти, но и на протяжении всего своего царствования много тратил на помощь обездоленным, сирым и убогим, на заказ молебнов, на воск для монументальных свечей, а еще больше на золото и серебро для рак с мощами и окладов икон.
Казначеи, придворные писари и королевские постельничие каждый год составляли для милостыни и благотворительности особый список «обычных даров и месс». Каждое утро король слушал мессу и регулярно, где бы ни находился, оставлял на алтаре два золотых экю. В другом документе перечислены в малейших подробностях наличные деньги, отданные королем на пожертвования для своего удовольствия. Эти дары, чаще всего в несколько су, сделанные «после мессы» или даже «по возвращении с охоты», обычно отдавались людям, встреченным по дороге: «бедным людям, встреченным на пути», «нескольким отрокам паломникам» (направлявшимся в Мон-Сен-Мишель), «бедным брюхатым женщинам с малыми детьми», а также одному человеку, «который указал ему дорогу», лодочникам, которые перевозили его через реку, бедному землепашцу, чтобы тот заказал молитвы за упокой души своих близких, и даже «бедному человеку, подарившему ему собаку». Одна бедная женщина, ребенок которой был окрещен его именем, получила пять экю. Еще пять писари казначейства выдали прокаженным из Амбуаза, и столько же — бедной бесприданнице; в святой четверг 1471 года по восемь экю раздали каждому из восьми бедняков, «коим государь омыл ноги, снизойдя к бедности мира».
Все это была обычная милостыня, которая раздавалась каждый день и упоминалась без прочих уточнений в счетных реестрах, только по необходимости держать счета в порядке. Другие, гораздо более крупные пожертвования, отнюдь не случайные, делались либо по обету, либо по особому случаю; они предназначались церквам или монастырям, чтобы служить мессу, помогать монастырским общинам содержать или украшать святилища, обеспечить как их земное существование, так и служение Богу. В феврале-марте 1470 года каждый день служили одиннадцать обеден в честь Богоматери, Святого Духа и девяти святых в раю.
Дофин, а затем король, он в любое время и при любых обстоятельствах уделял столько же внимания пожертвованиям, дарам и милостыне, сколько и управлению королевством или войне с соседними государствами. Он всегда подходил к этому вопросу тщательно и дотошно и проявлял такую же властность, как и в других вещах. Определял форму даров — деньги или драгоценные металлы, священные сосуды или ковчеги для мощей; сам назначал сумму или приказывал справиться о том, сколько может стоить то или иное ювелирное изделие. Этим занимался один из его ближних советников, чаще всего главный дворецкий, который и предоставлял отчет. Выполнять такие необычные поручения было, конечно, непростым делом, поскольку требовательный и въедливый государь не давал покоя своим людям, досаждая им советами или упреками. Он следил за исполнением приказа, добивался, чтобы золото или серебро было доставлено вовремя, беспрестанно писал и проверял инструкции по поводу новых месс, давал указание уплатить ту или иную сумму в экю и сообщал, где ее взять, заказывал оклад или святое изображение, драгоценные приношения по обету тому или иному ювелиру с оценкой всех расходов до мельчайших подробностей, укорял за задержку, напоминал о срочности, угрожал нерадивым исполнителям.
Ничто не предоставлялось на волю случая. Июль 1472 года: король дал торжественное обещание не есть скоромного до тех пор, пока не будет исполнен его обет — пожаловать церкви Святого Мартина в Туре двенадцать сотен экю, которые следует преобразовать в двести марок серебра, «дабы изготовить серебряный город в память о том, что Господь даровал мне этот город». Приказ Жану Брисонне, торговцу и финансисту: срочно выдать эти экю господину дю Плесси, которому поручено это дело; тот также получил строгие инструкции: «Велите изготовить город, как можно более схожий с сим городом, и пошлите туда человека, дабы распорядился его изготовить». В марте следующего года каноников церкви Святого Мартина попросили учредить постоянный фонд в пользу какого-нибудь городского бедняка, «который будет накормлен, одет, обут, снабжен всем необходимым и помещен подле церковных ворот, где находится резное изображение святого Мартина, отдающего половину своего плаща». Одежда этого человека будет наполовину белой и наполовину красной, как бы из половины плаща, и в праздничные дни он будет находиться возле кропильницы, «сидя на седле, а пред ним будет малая табличка, дабы прохожие знали, что сие есть бедняк святого Мартина, одаренный благочестием нашим». Если этот бедняк, назначенный капитулом, будет вести недостойную и распутную жизнь, его тотчас заменят другим. Пятью годами позже трем специально назначенным комиссарам поручили купить для изготовления ограды все той же церкви Святого Мартина в Туре серебра в Орлеане, Бурже и Лиможе весом до тысячи марок (244 килограмма). Они могли приобретать серебро «у всякого рода людей, какого бы они ни были сословия» по цене десять ливров и пять су за марку, то есть на пять су дороже тогдашней «определенной и установленной» цены. Им все же не хватило 426 марок, которые пришлось срочно раздобыть в самом Туре. 20 июля 1479 года настоятель, казначей и каноники церкви Святого Мартина составили протокол о приемке деталей этой ограды — работы королевского ювелира Жана Галара, доставленных Жаном Басиром, купцом и смотрителем турского монетного двора.
По счетам, ведшимся круглый год, видно, что государь или его агенты старались не давать заказов мастеровым и художникам, пока все не было точно определено и обозначено — сюжет, размеры фигур, материал, цвета и позолота. Так, снова для изображений святого Мартина, но на сей раз не для алтаря какого-нибудь святилища, открытого взору толпы, а для часовни короля, были сделаны заказы: «Жану Виллену, на большое изображение святого Мартина, покрытое сусальным золотом и лазурью, которое государь повелел изготовить и поместить в часовню в означенном месте»; «Жаку Франсуа, на изображение из дерева господина святого Мартина на коне и бедняка, которое он изготовил и представил по приказу государя... дабы поместить его в часовню Плесси»; и, наконец, «Жану Бурдишону, за то, что изготовил и расписал святого Мартина на коне и бедняка золотым порошком, лазурью и прочими богатыми красками». Столяры Жакотен Бло и Жан Бурдишон, оба проживавшие в Туре, работали над скинией из резного дерева, покрытой позолотой и лазурью, для той же часовни в Плесси, чтобы поместить в ней изображение Богородицы.
То же желание все решать и все проверять самому проявилось и в заказе на шесть серебряных лампад для бенедиктинского аббатства Шарру в 1480 году. Эти лампады, сказал король, должны быть помещены перед Святым Обетом — драгоценной реликвией, по предположениям, крайней плотью Христа, и ни в коем случае не переставляться на другое место; двум эшевенам из Пуатье приказали сопровождать гонца с королевским письмом, чтобы проверить, поставили ли лампады туда, куда следует. В том же году было заранее сделано описание часовни, посвященной Богородице, при церкви в Компьене, и от этого описания нельзя было отступать: пять саженей в длину и три в ширину. Она будет помещаться у городских ворот, при церкви Святого Иакова, и каждый день там будут служить мессу «о потомках наших и нашем королевстве и о спасении души нашего покойного государя и отца... и прочих наших предшественников». Король назначил для нее ренту в шестьдесят ливров под обеспечение суммы в тысячу двести золотых экю, выплаченных одному местному мещанину для покупки земли.
2. Благочестие и политический выбор
Людовик XI никогда не скаредничал, и каждое аббатство, дававшее ему приют на ночь, каждая церковь или часовня, попадавшаяся ему по пути во время долгих и частых путешествий, могла рассчитывать на его щедрость. Однако эти богатые дары, требовавшие больших вложений в золоте и серебре, не были делом случая или проявлением личного благочестия без всякой задней мысли. Не подвергая сомнению искренность государей тех времен (да и других тоже!) и не обвиняя их в лицемерии, приходится приписывать им сознательную и продуманную политику в отношении религии, проводимую с завидным постоянством и обычно увенчивающуюся успехом. Людовик проявлял в этом гораздо больше прилежания и даже дерзости, чем его соседи, часто используя благочестие как способ оказать влияние за пределами владений французской короны, навязать свое присутствие щедростью или молитвами, ослабив тем самым позиции местной династии, и, в общем, подготовить присоединение этих областей к Франции.
В Анжу и Провансе подобные пожертвования в большой степени отвечали намерению представить себя покровителем святилищ и благочестивых дел наравне с королем Рене, герцогом Анжуйским и графом Прованским. И еще до того, как оформились возможности и планы аннексии, король уже проявил себя щедрым дарителем. Он писал Жану Бурре из Невиля-в-Босе под Орлеаном: «Сразу по прочтении сих писем, отправьте от моего имени в Пюи-Нотр-Дам три дара и два других в Сен-Флоран-ле-Вьей в Анжу, под Сомюром», только пусть ему будут доставлены «подтверждения». Церкви Пюи-Нотр-Дам в июне 1477 года снова достались щедрые дары: четыре тысячи экю в виде ренты за особое богослужение, с приказом Жану Бурре поспешить, ничего не оставляя на волю случая и не терпя никаких проволочек («ибо я не буду знать покоя, доколе оное богослужение не будет учреждено»). В 1470 году в Тарасконе установили раку святой Марты с ликом, писанным по золоту, и с венком из лилий. Затем Людовик поручил золотых дел мастеру приспособить под бюст святой золотой постамент весом в шестьдесят марок, окруженный балюстрадой с маленькими колоннами овальной формы; в просветах между колоннами располагались миниатюры, написанные черной эмалью по золоту.
С 1475 года, незадолго до аннексии Анжу, король даровал (навязал?) муниципальную хартию городу Анжер, в которой ограничивал полномочия Рене и его чиновников. Но еще раньше, в 1469 году, крест Святого Лода из Анжера, некогда являвшийся собственностью анжуйцев и до сих пор не слишком интересовавший французских королей, стал, его заботами, считаться драгоценной «королевской» реликвией, и его сила была настолько неоспоримой, что многие должны были приносить присягу на этом кресте, а не на Библии или святых мощах.
Этот крест из золота, украшенный драгоценными камнями, как говорили, стоил больше тысячи золотых монет и содержал в себе фрагмент подлинного Креста Господня. Происхождение его было неизвестно, но монастырская церковь Святого Лода под Анжером в свое время уступила его Людовику I Анжуйскому за виконтство Блезон. В 1455 году Рене вернул себе Блезон и отдал крест. На этом кресте Людовик XI часто заставлял клясться в верности принцев и вельмож из числа бывших мятежников, требуя от них изъявления покорности, и даже простых нотаблей, мещан, купцов, которые обещали никогда ничего не замышлять против него и доносить на любого, кто, по их сведениям, был бы повинен в заговорах и тайных совещаниях.
В подобных клятвах, конечно, не было тогда ничего необычного, ведь уже давно большинство мирных соглашений обговаривалось и заключалось только при посредстве папы или какого-нибудь священника. Стороны торжественно принимали на себя обязательства в освященном месте — церкви, часовне, большом зале аббатства или епископского дворца. В 1435 году принцы, послы и советники принесли присягу перед представителями папы и Базельского собора, перед одиннадцатью епископами, двумя аббатами и деканом Льежского университета, монахом ордена Шартрез, в церкви Святого Вааста в Аррасе, чтобы провозгласить мир между Карлом VII и герцогом Бургундским Филиппом Добрым. В свое время Людовик XI потребовал, чтобы все раскаявшиеся и даже подозрительные, если у него есть причины им не доверять, прошли через тяжелый церемониал. Он велел клясться в присутствии нескольких высших чиновников, которые должны были составлять протокол, и чаще всего на знаменитом кресте Святого Лода. Так поступили в апреле 1476 года сеньор де Монтегю-ле-Блан со своим сыном Иоахимом и сеньор де Люзерт; в следующем году Гильом де Монморанси поклялся на этом кресте в почтении к королю, тогда как у двух его братьев конфисковали имущество за то, что они последовали за герцогом Бургундским.
Для Пьера де Морвилье принесение присяги 14 октября 1474 года в Анжере превратилось в торжественную, тщательно продуманную церемонию, в которой участвовали хранитель печатей короля Сицилии, два лиценциата права, два присяжных нотариуса, главный хлебодар французского короля и Антуан де Шуре, капитан Анжерского замка. Супруга Морвилье принесла присягу в тот же день. Кола ле Реню, мещанин и эшевен Амьена, должен был приехать в Анжер, чтобы поклясться сделать все, что в его власти, дабы его город никогда не попал в руки бургундцев.
В нескольких случаях король даже вывозил крест из Анжера. В 1469 году его отвезли в Сент, чтобы Карл Гиеньский поклялся, что откажется от брака с дочерью герцога Бургундского. В июле 1477 года король прислал в церковь Святого Лода своего главного дворецкого в сопровождении двух ученых богословов, чтобы те забрали крест и привезли его в Нант, где должен был принести присягу герцог Бретонский. Он всегда сам назначал ответственных и указывал им, каким образом должны происходить эти крупные политические акты — присяга на верность и торжественные обязательства. В феврале 1482 года Анжу непосредственно присоединили к владениям короны, и король приказал капитулу церкви Святого Лода принять присягу Пьера Брисонне, своего постельничего, в присутствии мэра, его заместителя, эшевенов и советников Анжера.
Клятвопреступление расценивалось как измена, и виновный заслуживал самой суровой кары. Людовик навел справки о достоинствах этой клятвы и специально приказал провести расследование о чудесах, сотворенных крестом. Он каждый раз составлял текст, который предстояло произнести присягающим, и делал все возможное, чтобы клятвопреступники были строго наказаны. В 1472 году, в марте, он предоставил епископу Валенса полномочия, чтобы тот отвез в церковь Святого Лода письма и меморандумы его брата Карла Гиеньского, который, нарушив собственную присягу, велел дворянам в своих землях поклясться «служить ему против всех, и в том числе против нас (короля)»; Карл также написал в Рим, чтобы присяга, принесенная им некогда королю, была признана недействительной. Людовик ни за что не мог этого допустить: акты о принесении присяги и прилагающиеся документы должны были бережно храниться в сокровищнице церкви Святого Лода, а каноников просили молить Бога о том, чтобы тот в милости своей подтвердил правоту короля из почтения к истинному Кресту, на кагором была принесена клятва. Это значило молить о Господней мести. По широко распространенному тогда верованию считалось, что сознательно нарушившие свою клятву, принесенную на кресте, вскоре умрут, и верные советники короля не преминули заметить, что Карл, скончавшийся 24 мая, сам себя погубил.
Примерно в 1280 году под Клери в герцогстве Орлеанском один крестьянин, вспахивавший давно заброшенную землю, обнаружил в кустах статую Пресвятой Девы с младенцем, вырезанную из цельного куска дерева. Для нее соорудили часовню, и многочисленные паломники приходили помолиться о том, чтобы Дева сжалилась над ними и исцелила от хворей. Сеньор де ла Саль-ле-Клери, Симон де Мелен, маршал Франции, основал в 1302 году коллегиальную церковь, в которой поначалу было пять каноников; при Филиппе Красивом их количество увеличилось до десяти, а вместо часовни, ставшей слишком тесной, выстроили церковь.
В 1436 году во Францию прибыла Маргарита Шотландская. Моряки с одного из сопровождавших ее кораблей, чудесным образом спасшиеся во время кораблекрушения у фландрских берегов под Эклюзом, отправились в паломничество к Нотр-Дам-де-Клери. В августе 1443 года Дюнуа, бастард Орлеанский, и дофин Людовик дали обет наведаться туда в благодарность за победу, одержанную над англичанами под стенами Дьепа. Церковь, разрушенная в 1428 году английскими войсками Солсбери во время орлеанского похода, была восстановлена на пожертвования Дюнуа, его жены Марии д'Аркур и деньги, завещанные вдовой Жана Буше, главного казначея герцога Орлеанского. Карл VII тоже не поскупился. Многие годы дофин Людовик не слишком ею интересовался: свое первое пожертвование он сделал только в 1456 году. Но став королем, он уже в 1462 году назначил настоятелем церкви Гильома д'Ожа — лекаря, который был гувернером и врачом его брата Карла Французского, — и с тех пор часто ездил в Клери. 11 июля 1465 года, за пять дней до столкновения с бургундцами на ратном поле в Монлери, он отстоял там обедню. Хартия 1467 года предоставила большие привилегии каноникам этой церкви. Чтобы они могли целиком посвятить себя служению Господу «и дабы мы сами и наши преемники всегда в том участвовали», король избавил служителей церкви и посещавших ее паломников от всех налогов и податей; он торжественно заявил, что берет их под свое покровительство и охрану вместе с их семьями и родичами, их владениями и движимым имуществом; позволил им вершить правосудие на всех уровнях с правом назначать бальи, судебных приставов и других чиновников, а также двух нотаблей, чтобы представлять их в судах в Орлеане и Париже.
Принуждая молодого герцога Людовика Орлеанского жениться на женщине, которая не родит ему детей, и женив Франсуа Орлеанского, сына Дюнуа, на Агнессе Савойской, сестре королевы Шарлотты, Людовик XI стал чаще появляться в герцогстве. Он жил либо в городских домах в Орлеане, Вандоме, Мене или Шатодене, либо в предместьях или селах, останавливался в лесных сторожках на ночлег или во время выездов на охоту. В Орлеане он велел соорудить набережные по Луаре (1466) и построить к югу от церкви Сент-Эньян большую эспланаду над рекой. Церковь Богоматери-у-дороги была восстановлена его заботами, а каноники Сент-Эньяна были ему обязаны, помимо большого количества пожертвований, восстановлением их храма и увеличением территории монастыря, где для Людовика выстроили «Королевский дом» — настоящий дворец с кирпичными стенами. В Мене он велел построить на правом берегу, против моста, большую конюшню для своих лошадей; оттуда он шел пешком в паломничество в Клери. В декабре 1477 года он, наконец, приобрел дом «Щит Франции» напротив фасада церкви в Клери, велел расширить ее подворье и дома каноников, обустроить кладбище.
Нотр-Дам-де-Клери, которой долгое время покровительствовали представители Орлеанской династии, особенно Дюнуа, теперь как будто к ней охладевшие, Людовик превратил в королевский храм, осыпав каноников всяческими благодеяниями. Им регулярно перечислялись крупные суммы денег начиная с 1461 года (более пятнадцати тысяч ливров за два первых года). В октябре 1471 года король предоставил им четыре тысячи ливров ежегодной ренты за счет владений, дорожной платы и различных пошлин в Нормандии и Турени, объявив, что он избрал эту церковь местом своего захоронения. Каноники могли проводить по две вольные ярмарки в год, каждая длилась три дня. В марте 1465 года король расспросил своего казначея Жана Бурре о том, сколько нужно денег, чтобы основать постоянное богослужение в Орлеане и еще одно — в Нотр-Дам-де-Клери. В сентябре следующего года Жан Галар, купец из Тура, и Жан де Люс, ювелир из Блуа, получили три тысячи триста двадцать восемь ливров за два «серебряных города» — Арк и Дьеп, в дополнение к изображению Нойона, уже принесенному в обет в благодарность за то, что Господь и Матерь Божия не позволили этому городу попасть в руки англичан и бургундцев. Наконец, в 1477 году король выкупил вотчину Саль-ле-Клери у Жана де Юссона.
«Серебряные города», особенно Дьеп, напоминали о победах того времени, когда дофин Людовик вел в бой армии своего отца. Такой выбор обетных даров должен был, разумеется, поставить эти воинские подвиги в один ряд со знаменитым освобождением Орлеана — событием чудесным благодаря вмешательству Жанны д'Арк, но в котором также приняли участие жители города и родственники или вассалы герцога Орлеанского, в первую очередь Дюнуа, покрыв себя славой. Во время торжественного вступления в Париж в 1461 году одна из пантомим на уличном перекрестке изображала именно штурм английской крепости Полле перед Дьепом, и дофин Людовик вел солдат на приступ. Параллель между освобождением Дьепа 14 августа 1443 года, в канун праздника Богородицы — покровительницы Клери, и освобождением Орлеана могла слегка притупить воспоминание о последнем — чересчур «орлеанском» — успехе и торжестве.
Король наверняка об этом думал. Ни он сам, ни его близкие, ни даже добрая часть его чиновников не забыли, что орлеанская победа 1429 года, вызвавшая подъем боевого духа и положившая начало освобождению королевства, была в свое время воспринята не как «французский» или «королевский» военный подвиг, а как победа партии орлеанцев и арманьяков. Бургиньоны и парижане были тут ни при чем, они даже решительно выступили против Жанны д'Арк, вплоть до того, что выдали ее врагу и публично радовались ее осуждению. Карл VII, находившийся тогда под непосредственным влиянием пробургундской партии, в особенности Жоржа де Ла-Тремуйля, ее не поддержал. Впоследствии он, конечно, приказал провести в 1450 году расследование по судебному процессу в Руане, и реабилитация Жанны в 1458 году состоялась с его согласия. Но все его советники не выказали по этому поводу большого воодушевления; многие колебались и подчинились лишь под принуждением. Нет ничего удивительного в том, что Людовик XI в этом плане не последовал за своим отцом. Арманьяки и орлеанцы не были ему друзьями, скорее, принцами, которых предстояло одолеть; он не хотел жить в тени их былой славы. Противопоставление его собственных побед их подвигам позволяло вписать новые страницы в историю, на сей раз к его чести.
Возведение Нотр-Дам-де-Клери в ранг королевской усыпальницы вписывалось в ту же политику. Карл VII, никогда не питавший особой любви к Парижу и Иль-де-Франс, жил там неохотно, однако подчинился традиции, по которой французских королей хоронили в Сен-Дени. Людовик намеренно порвал с этой традицией, причем во всеуслышание, и уже в 1475—1477 годах решил, что местом его погребения будет Клери. Желание в очередной раз противопоставить себя отцу? Подчеркнуть свою удаленность от Парижа, где он не хотел часто бывать, и намерение оставить по себе память в сердце королевства? Или основать новую королевскую усыпальницу, как у герцогов Бургундских в Шаммоле, у Бурбонов в Сувиньи и у герцога Беррийского в Сент-Ша-пель де Бурж? Во всяком случае, это был способ утвердиться и противопоставить себя — короля, господина и сюзерена — герцогу Орлеанскому.
Хотя Дюнуа, принесший в 1443 году в Дьепе тот же обет, что и дофин, был похоронен в 1468 году в Нотр-Дам-де-Клери, герцоги Орлеанские не слишком старались покрыть себя заслугами перед канониками. Тело Карла Орлеанского, умершего 4 января 1464 года в возрасте семидесяти одного года, было погребено в замке Блуа, в церкви Святого Спасителя, а его сын Людовик не оделял большими дарами церковь в Клери. Король в некотором смысле присвоил ее себе. 21 декабря 1467 года он провозгласил ее королевской часовней наравне с Сент-Шапель в Париже. Его сын Франциск, родившийся в 1472 году и умерший годом позже, был похоронен там же. Затем, в 1477 году, пришла очередь Тан-неги дю Шателя — верного советника Карла VII, сначала укрывшегося у герцога Бретонского, но в конечном счете примкнувшего к королю и верно ему служившего, камергера и кавалера ордена Святого Михаила. Людовик пожелал, чтобы его гробница была рядом с той, что приготовили для него самого и его детей.
В 1472—1473 годах Людовик уже беспокоился о собственной могиле. Его постельничий Пьер Жобер уплатил пятнадцать ливров и пятнадцать су резчику Мишелю Коломбу, чтобы тот «вырезал из камня небольшой образец надгробия, которое король прикажет изготовить для своей усыпальницы»; и восемь ливров и пять су Жану Фуке, художнику из Тура, за рисунок на пергамене такого же назначения. В 1481 году Жан Бурре попросил Кола (или Колена, или Никола) Амьенского, который изготовил посмертную маску Карла VII, сделать портрет короля. Людовик замучил его указаниями, очень четко описав, как он должен выглядеть: коленопреклоненным, с цепью ордена Святого Михаила на шее, держа шляпу в сложенных руках, с большим мечом на боку, в высоких сапогах с длинными шпорами. Пусть художник изобразит его «с орлиным носом, длинным и чуть завышенным», а главное — с длинными волосами и ни в коем случае не лысым. За отливку Эрве де ла Куст, королевский пушкарь из Орлеана, представил две сметы: одну в три с половиной тысячи золотых экю, другую — за более сложную скульптуру, хотя и тоже из позолоченной бронзы, — в пять тысяч экю. В конечном счете 24 января 1482 года в замке Амбуаз заключили договор с Конрадом Кёльнским, ювелиром из Тура, и пушкарем Лораном Вином на статую, изображающую короля в полный рост и в натуральную величину, «из меди и чугуна, покрытую сусальным золотом», которая будет установлена на его могиле поверх надгробного камня.
Выбор усыпальницы должен был, конечно, вызвать удивление, и мы плохо себе представляем, как восприняли французы, за исключением королевской родни и советников, решение Людовика более не оказывать чести Сен-Де-ни. Авторы того времени редко говорят об этом. А если и упоминают, то очень скупо, отмечая, что не знают, что и думать: «И не пожелал покоиться с усопшими благороднейшими королями Франции, своими предшественниками, в церкви и аббатстве Сен-Дени. И не пожелал сказать, что его к тому побудило. Но иные считали, что таковое было сделано ради церкви, коей он много доброго сотворил, и по великому его благоговению пред святой Девой Марией, покровительницей оной церкви в Клери». Те же хронисты не слишком подробно описывали его похороны. Словно сговорившись, они посвятили им лишь несколько строк, без комментариев, без уточнений относительно церемониала или присутствия знатных особ и королевских чиновников, не упомянув даже о том, каким путем проследовал траурный кортеж в Клери. Нам лишь известно, что короля, умершего 30 августа 1483 года в Плесси, 2 сентября доставили в Тур, а 6-го — в Клери. Счетные реестры за 1483 год, куда ответственные лица должны были заносить расходы, реестры, которые позволили бы знать о похоронах все, день за днем, исчезли. Ничего не сохранилось: ни долговых обязательств, ни заказов, ни квитанций или уведомлений об оплате.
В отсутствие неопровержимых документов любое описание траурной церемонии станет плодом воображения. Однако у нас нет оснований полагать, что Людовик XI и в этом пожелал порвать с традицией и обычаями своего времени. Ничто не говорит о том, что его погребение было организовано и проведено иначе, чем похороны его отца Карла VII, которые, сначала в Париже, а потом в Сен-Дени, сопровождались необыкновенными церемониями. Монахи из Клери, хотя и менее многочисленные, живущие не в таком густонаселенном краю, как Иль-де-Франс, все же наверняка не ли-шили умершего короля положенных ему почестей. В 1468 году в их церкви уже состоялось погребение Дюнуа, бастарда Орлеанского, которое все современники называли очень достойным, торжественным и даже роскошным. Тело покойного привезли из замка л'Э через Монлери, Этамп, Орлеан и Божанси на повозке, запряженной шестью лошадьми, покрытыми большими попонами из черной ткани. Людовик XI сам проследил в 1477 году за устройством похорон Таннеги дю Шателя. Наконец, счета, касающиеся погребения Шарлотты Савойской, скончавшейся всего через три месяца после короля и также похороненной в Клери, дошли до нас в хорошем состоянии, очень точные и обстоятельные. 1 декабря 1483 года, в день кончины королевы, из Амбуаза отправили пристава за Рене ле Клерком, конюшим покойного Людовика XI, чтобы получить от него распоряжения самого государя. После этого король Карл VIII и принцы крови, собравшись в Клери, определили «распорядок» похорон Шарлотты: траурные одежды, воск для свечей, катафалк для перевозки тела, остановки и мессы в церквях по пути — все расходы были высчитаны заранее. Можно предположить, что эти распоряжения, скопированные с указаний покойного короля, были почти точным их повторением. Таким образом, описание церемониала для погребения королевы позволяет представить себе похороны короля.
Жан Бурдишон, неоднократно работавший для короля и королевы при их жизни, изготовил три или четыре изображения покойной государыни, согласно полученным заказам, в различных одеждах, так что теперь никто не знал, какое из них избрать для надгробия. Бурдишон отправился из Амбуаза в Блуа к герцогине Орлеанской (Марии Киевской), чтобы узнать ее мнение на этот счет, и велел изготовить деревянную статую, раскрасив ее лицо «для придания сходства и величия оной даме поелику возможно». Из казны уплатили двум цирюльникам и двум аптекарям, которым поручили набальзамировать тело; закупили шелка и бархата для одежд, для двух повозок (почетная повозка и повозка для гарнизона), для седел и попон четырех траурных лошадей и шесть комплектов сбруи из черного бархата для шести кобыл, на которых ехали шесть дам из траурного кортежа. Жан Поге, художник, проживавший в Туре, расписал триста семь щитов из «ломбардской бумаги» с гербом Шарлотты, чтобы прикрепить их к факелам и свечам, и еще пятьсот восемнадцать поменьше.
Тело королевы выставили в церкви Сен-Флорантен в Амбуазе и продержали там до 10 декабря. 2 декабря отслужили сорок четыре мессы без пения, а потом ежедневно служили от тридцати двух до пятидесяти месс, то есть в общей сложности 393; кроме того — еще три «большие мессы с диаконами и протодиаконами» и двадцать месс без пения в церкви Сен-Дени, в пригороде Амбуаза. В церкви Сен-Сатурнен де Вьен, в пригороде Блуа, священники тоже отслужили мессы 11 декабря, а в Нотр-Дам-де-Клери в воскресенье 14 декабря — сто шестьдесят одну мессу без пения. Сто бедняков получили каждый по три су и восемь денье.
Королевские похороны — сначала Людовика, потом Шарлотты — разумеется, принесли Клери большой почет и престиж в королевстве. Монастырская церковь, куда уже давно являлись толпы паломников, чтобы поклониться чудотворной Пресвятой Деве Заступнице, стала по воле короля еще и королевской усыпальницей наподобие большого аббатства Сен-Дени. В резком нарушении традиции был, несомненно, свой смысл, и современники на сей счет не обманывались: живой или мертвый, король Людовик избрал себе для проживания герцогство Орлеанское.
Необычный поступок, чересчур противоречащий заведенному порядку и ожиданиям подданных? Во всяком случае, он не имел последствий. Сердце Карла VIII, умершего в Амбуазе 7 апреля 1497 года, привезли и захоронили в Клери рядом с могилами его родителей, но его тело три недели спустя через Фаржо, Этамп и Монлери доставили в Париж и погребли в Сен-Дени. А от могил Людовика и Шарлотты, от статуи короля ничего не осталось. Все было уничтожено в 1562 году, во время Религиозных войн, когда фанатики-вандалы разгромили надгробия в монастырской церкви, городские власти Орлеана распорядились расплавить ограды и металлические статуи, чтобы сделать из них пушки.
Глава третья СТРАХ СМЕРТИ?
1. Реликвии и святые отшельники
Уже при жизни Людовика злоязыкие хронисты, а впоследствии романисты и драматурги XIX века и авторы школьных учебников, вдоволь потешились над стареющим королем, охваченным паническим страхом при приближении смерти. Его изображали терзаемым ужасом, ищущим просвет надежды и поддержку в благочестии, которое здравые умы называли смешным. Говорили о его отчаянных поступках, о связке медальонов с благочестивыми изображениями на его шляпе, о чудесных снадобьях, которых он настойчиво требовал и которые привозили очень издалека (говорят, даже с островов Зеленого Мыса!), о высокой ограде, выстроенной вокруг дома в Плесси. В результате был создан жалкий образ человека, боящегося всего и всех, человека, который не выносил другого общества, кроме общества самых близких ему людей — в большинстве своем бессовестных авантюристов и шарлатанов; образ несчастного человека, который велел всем молиться за него и повсюду искал святых людей, слывущих целителями.
Все авторы многим обязаны Филиппу де Коммину: он начертал такую картину последних месяцев жизни короля, какой не мог не воспользоваться ни один компилятор, ни один историк, придерживающийся источников такого рода: «Король к концу дней своих приказал со всех сторон окружить свой дом в Плесси-ле-Тур большой железной оградой в виде массивной решетки, а на четырех углах дома поставить четырех железных "воробьев", больших, прочных и просторных. Решетка была установлена напротив стены со стороны замка, а с другой стороны — у крепостного рва, одетого камнем; в стену же были вделаны часто посаженные железные броши, каждая с тремя или четырьмя остриями. Кроме того, он велел, чтобы при каждом "воробье" было по десять арбалетчиков, которые лежали бы во рвах и стреляли во всех, кто приблизится до открытия ворот, а в железных "воробьях" прятались бы в случае опасности». Многие писатели, особенно те, что подвизались на разного рода рассказах о страхе и ненависти в «мрачную эпоху Средневековья», старательно списывали у Коммина, а чаще всего еще прибавляли от себя, вставляя то тут, то там поучительные истории и детали: «Напрасно строил он одни за другими ограды, рвы, валы, ловушки, ощетинившиеся гвоздями, выставлял лучников и часовых, — любое движение, любой непривычный шум повергал его душу в тревогу»; и, разумеется: «Любого подозрительного прохожего хватали, приводили к прево Тристану, который приказывал повесить его на дереве по соседству». Те же из прохожих, которым посчастливилось избежать виселицы, тоже не отделывались легко: «Днем и ночью слышались крики несчастных, которых подвергали пытке; по малейшему навету обвиняемого отправляли на виселицу или бросали в Луару, зашив в мешок». Чтобы привести весь букет таких нелепостей, понадобится толстый том.
Болеющий король конечно же старался оградить себя от незваных гостей. Он велел окружить свой замок стенами, оградами и рвами. Какой вельможа, какой добрый буржуа, новый хозяин дворянского поместья, этого бы не сделал? Он выставил охрану. А разве соседние правители — в Бургундии и во Фландрии, в Дижоне и Генте, в Англии и, в частности, в лондонском Тауэре — поступали иначе?
Все, что мы можем прочесть о благочестии и молитвах, а также о поиске реликвий — не всегда чистый вымысел. Но все это слишком утрировано и, во всяком случае, неверно истолковано, ибо представлено как нечто из ряда вон выходящее, как явное проявление помутнения рассудка.
Совершенно верно, что в 1481—1483 годах больной, зачастую терзаемый болью король то и дело приказывал тому или иному бальи или сенешалю, а чаще всего Франсуа де Жена, управляющему финансами Лангедока, Жану Бурре, государственному казначею, дворецким и чиновникам Счетной палаты или епископам, чтобы они перевели средства, произвели оплату и проследили за передачей многочисленных даров в благодарность за молитвы о его выздоровлении. Некоторые думали, что он уже не знает, каким святым молиться — он перебрал их всех. 19 декабря 1481 года он написал приору Нотр-Дам-де-Саль в Бурже, чтобы тот молился Богу и Богоматери, «дабы им было угодно наслать на меня четверодневную лихорадку, ибо на меня напала хворь, от которой врачи говорят, что не исцелюсь без оной, и когда она у меня будет, я сей же час вам сообщу». Месяцем позже, с удовлетворением узнав, что монахи хорошо молились, он благодарил их, настаивая при этом: «Дошло до меня, что есть у вас один подмастерье, благочестивый человек, просите же его молиться за меня».
В феврале 1482 года он благодарил приора реймсского аббатства Сен-Реми и монахов, просивших Бога ниспослать ему исцеление, но и они могут больше: «Нам бы хотелось, если это возможно, маленькую каплю из Святой Ампулы; попытайтесь извлечь ее из флакона, там, где он есть, без греха и опасности». Он также получил чудесный бальзам, переданный Богородицей святому Мартину, и велел помазать себя и тем, и другим. Казначею Дофине Жану де Во в июне того же года поручили каждую среду отправлять в оплату за молитвы два дара: один в Нотр-Дам-д'Эмбрен, другой в часовню Нотр-Дам-де-Грасс. В конце июля Парижский парламент зарегистрировал основание «коллегии и корпуса каноников» с пятнадцатью сотнями ливров ренты в Сен-Жиль-де-Котантен. Наконец, король подарил аббатству
Сен-Жан-де-Латран золотую цепь в сентябре, а в феврале 1483 года — еще одну, весом в пятьдесят одну марку (примерно двенадцать килограммов).
Людовик XI, без всякого сомнения, верил в чудотворную силу некоторых отшельников и «святых людей». Он поручил Ги де Лозьеру, сенешалю Керси и своему дворецкому, отправиться в Неаполь за Франциском из Паулы. Для калабрийского монаха, славящегося своими чудесами, изготовили носилки, чтобы облегчить ему путешествие, а горожанам Лиона, предупрежденным о его прибытии, приказали оказать ему хороший прием, засвидетельствовать ему почтение и чествовать как самого папу, «ибо мы того желаем из почтения к его особе и святой жизни, кою он ведет». Крестьяне и окрестные жители не посмели ослушаться. Городские консулы отправились встречать святого человека, который сплавлялся по Роне в сопровождении двух дворецких короля, капитана буржской крепости и посланника неаполитанского короля Фердинанда. Ему поднесли яблоки и виноград и достойно препроводили на ночлег на постоялый двор «Грифон». Людовик встретил его в Туре и держал при себе до последнего часа, следя за тем, чтобы с ним хорошо обходились и чтобы он ни в чем не нуждался, в частности, в травах и пастернаке, репе, апельсинах и лимонах, мускатных грушах, ибо отшельник не ел ни рыбы, ни мяса.
Франциск из Паулы в 1452 году покинул свой орден францисканцев и основал орден минимов, которым предписал полную бедность и великое воздержание. Король помог ему основать монастыри в Амбуазе и Плесси-ле-Туре и многое сделал для водворения минимов в нескольких других городах; в мае 1483 года он написал эшевенам Абвиля, чтобы отблагодарить их за хороший прием, оказанный капелланам и «ораторам» братьев-минимов, «монахам правильного устава... коего мы являемся основателем, покровителем и защитником их привилегий»; он просил раздавать им такую же милостыню, как и другим нищенствующим орденам в городе, особенно «подаяние на гроб».
Весной 1482 года, ослабевший и больной, король, преодолевая усталость, отправился в Сен-Клод в горах Юры помолиться на могиле Иоанна Гентского, святого человека, тоже славящегося своими чудесами. В память о нем Людовик «неоднократно подавал милостыню и многие деньги... а также оклад из позолоченного серебра, красивый и почтенный». Он хорошо об этом помнил и через несколько месяцев, осенью, написал якобинцам из Труа, утверждавшим, что Иоанн Гентский, умерший в 1419 году, был похоронен в их городе, чтобы в точности узнать место погребения. В письме он напоминал, что за несколько недель до своей смерти «сей святой отшельник» предсказал дофину Карлу (Карлу VII) победу над англичанами и рождение сына (Людовика XI). Говорят, что он тогда отправился к английскому королю Генриху V, чтобы побудить его заключить мир, иначе говоря, отказаться от притязаний на французский престол. К папе Сиксту IV король отправил доминиканца Пьера Форже, инквизитора из епископства Труа, чтобы ускорить канонизацию отшельника Иоанна, «сотворившего много благих дел к укреплению веры нашей... и много великих чудес», в частности изгнание англичан.
Монахам из Сен-Клода он уступил «ради благополучия и здоровья его особы и дофина» несколько кастелянств в Дофине, соляные склады в Бриансонне, делопроизводство в Валентинуа и Диуа, а также дорожные сборы в Монтелимаре. Он хотел знать обо всем: «Скажите же нам, готов ли ковчег для мощей монсеньора святого Клода, и покоится ли в нем его славное тело, и в каковой день оно было туда положено, дабы мы могли это отпраздновать»; соблаговолите оповестить нас о том через нарочного и сообщите также, какова длина и ширина «дверец, через которые можно приложиться к раке монсеньора святого Клода».
2. Безумный король: еще одна легенда
То, что король в те годы почитал святые реликвии, не вызывает сомнений. Об этом свидетельствуют предпринятые им шаги и многочисленные письма. Однако только злонамеренные авторы, насмешники или несведущие люди могут этому удивляться и представлять его святошей, предающимся каким-то страхам, выжившим из ума, впавшим в своего рода старческий маразм. Задолго до него, в самом начале истории христианства (а также других религий и верований), люди приписывали большую силу святым мощам и стремились к ним, зачастую тратя много сил, денег и идя на большие жертвы и серьезный риск. Когда венецианцы и генуэзцы пришли на помощь франкским «паломникам» во время Первого крестового похода, их первым успехом, благодаря которому они с триумфом вернулись домой, стало то, что они привезли с Востока святые реликвии. И только со второго раза они занялись налаживанием торговли. Святой Людовик, король Франции, над которым никогда не насмехался ни один современный ему автор и ни один более поздний историк, приобрел за золото терновый венец Христа и щепку от Креста Господня. Их прибытие в Париж в 1239 и 1241 годах было встречено крестными ходами и благодарственными молебнами, в которых участвовали все сословия и общины города и представители властей — Церковь, Университет, Парламент, эшевены, цеховые старшины. Для хранения этих реликвий, а также орудий страстей Христовых, привезенных в 1242 году, король велел выстроить великолепную Святую Часовню — Сент-Шапель, освященную в 1248 году папским легатом и архиепископом Буржским как раз перед его отъездом в Крестовый поход на Восток. Иоанна Беррийского, богатого владыку и большого мецената, жившего много позже, нам не показывают предающимся благочестию, молитвам или размышлениям. В наших учебниках он представлен, скорее, покровителем художников, собирателем редких, ценных, экзотических, даже причудливых вещей. Почему же не упомянуть о том, с каким необычайным старанием он собрал невероятное количество реликвий, от самых ценных до самых незначительных?
При Людовике XI ничто не изменилось, и напрасно было бы искать принца или вельможу, свободного от смешного «обскурантизма», о котором столь охотно говорят наши сочинители учебников; государя, который действовал бы иначе и не интересовался бы святыми мощами, не тратя на них времени и молитв. Король Рене, герцог Анжуйский и граф Прованский — «добрый король Рене», — был, конечно, просвещенным меценатом, другом художников и поэтов, а также любителем игрищ и праздников; нам говорят, что он умел наслаждаться жизнью и велел посадить в Провансе виноград сорта «мускат»... Все это верно, однако он своей рукой написал благочестивые произведения, например «Укрощение тщетного наслаждения», «воссоздал» мощи святой Марии (и не одной!) и посвятил им храм.
А новые времена? Где те независимые и вольные умы, которые оставили позади «мрак Средневековья»? Принять на веру некоторые клише снова значило бы допустить ошибку. Скептик и великий реалист Монтень поклонялся в Италии святым мощам в разных церквах. Он лично убедился в том, что его обетные дары церкви Богоматери в Лоретте выставлены на виду. Да и «неверие» Рабле было лишь мифом, созданным комментаторами его произведения — дурными читателями, придерживающимися «правильных» позиций. На протяжении всего «нового» времени художники, нанятые разными людьми или общинами, постоянно изготовляли ковчеги, монстрации и раки, от которых теперь, после революционного террора 1791—1794 годов, сохранилась лишь малая толика в сокровищницах церквей.
А в наши дни? Выставлять благочестие на посмешище, словно пережиток иной эпохи, даже иной культуры, является, конечно, хорошим тоном, но и признаком невежества или глупости, а то и обоих вместе. Кроме того, это значит плохо знать свою эпоху. Политические или литературные «паломничества» в дома и к могилам «великих людей» еще никогда не вызывали такого рвения, не собирали столько «святош» из разных слоев общества. И это в то время, когда платья, меха, драгоценности или предметы домашнего обихода какой-нибудь принцессы, герцогини, «звезды» экрана уходят с аукциона — настоящей мирской мессы — по ценам, выходящим за рамки разумного!
Молитвы и благочестие Людовика XI, особенно в преддверии смерти, не были ни чем-то особенным, ни чем-то безрассудным. Для него, как и для его современников разных сословий, поддерживать в себе надежду и молиться об избавлении от страданий и болезни было обычной отдушиной. Он не выжил из ума и совсем не изменился в последние годы. На протяжении всей его жизни пожертвования церквам часто сопровождались просьбами помолиться за его здоровье или за здоровье его близких. Зимой 1469/70 года его верные подданные читали девятины и совершали паломничества к святым местам, чтобы королева Шарлотта родила сына. Она вверила себя покровительству святой Петрониллы, римской девственницы, а король, со своей стороны, пообещал церкви Нотр-Дам-дю-Пюи дар из серебра, который весил бы столько же, сколько новорожденный дофин; и действительно, сразу после рождения сына он выплатил двадцать тысяч золотых экю. Годом позже юный Карл заболел, и его родители принесли Петронилле обет: если он выздоровеет, отстроить часовню в ее честь при соборе Святого Петра в Риме. Когда опасность для жизни ребенка миновала, Людовик послал тысячу двести экю для проведения этих работ и передал римским банкирам суммы, необходимые для содержания двух капелланов. В то же время, сраженный болезнью и тревожась за себя самого, он велел купить сто шестьдесят четыре фунта воска, чтобы изготовить по обету свое изображение, которое приказал установить в знак своего благочестия перед алтарем церкви Святого Мартина в Канде. В апреле 1475 года, снова подхватив болезнь, кото-рая не вызывала у него пока большой тревоги, но сковывала его деятельность, мешая передвижениям, он попросил монахов Нотр-Дам-де-Саль в Бурже молиться за него; просьбу сопровождало заманчивое обещание: «Скажите мне, сколько потребно денег для красивой церковной ограды».
Потом дофин Карл снова заболел, и король дал обет снова преподнести Богу серебро на вес своего сына, если тот выздоровеет. Немного спустя Жан Бурре сообщил, что юный Карл здоров. В выполнение обета пришлось набрать сто тридцать две марки серебра (около тридцати двух килограммов), что составляло, если брать по десять ливров и пять су за марку, восемьсот сорок четыре экю. Король быстро велел доставить восемь сотен, не требуя «уведомлений». В то же время он преподнес колокол церкви Сантьяго-де-Компостела и засыпал подарками каноников из Кёльна, чтобы, вернувшись в свой город, они молились блаженным волхвам, покровителям новорожденных и малых детей.
Эта милостыня не была поступком наивного человека, способного поверить чему угодно. Добрый христианин, он не подвергал сомнению силу подлинных реликвий, однако, будучи проницательным, подозрительным и порой скептическим, столь же осторожным в таких вещах, как и в политике, он не собирался выслушивать небылицы. Его панический страх, о котором столь охотно говорят Коммин и некоторые другие, не заставлял его совершать непродуманных или нелепых поступков.
Он долго благодарил Лоренцо Медичи за то, что тот подарил ему (наверное, в оплату за союз) кольцо святого Зиновия, епископа Флоренции в IV веке, друга святого Амвросия; и тем не менее он тревожился: скажите нам, взаправду ли это то самое кольцо, что святой обычно носил при жизни, и какие чудеса оно сотворило, не излечило ли кого, и если излечило, то кого именно, и как его следует носить. В августе 1479 года король молился в Аваллоне пред главой святого Лазаря, а в октябре прислал двух ювелиров, чтобы они сняли мерки для изготовления золотого ковчега. Но вскоре после того он узнал, что, по утверждению каноников из Отена, у них хранится все тело целиком. Сбитый с толку и пребывая в нерешительности, Людовик отозвал заказ. Вернулся он к этому делу только в июне 1482 года, потребовав провести расследование. Справьтесь о том, каким образом были доставлены эти мощи, наказывал он, пошлите викариев, поезжайте туда сами и вынесите свой приговор, чтобы никого уже нельзя было ввести в заблуждение. «Нет вины в том, если я имею великое желание узнать правду».
Ни подаяние, раздаваемое день за днем, ни пожертвования церквам и монастырям, ни почитание драгоценных реликвий или святых отшельников не позволяют думать, что король отличался от своих современников. Как всякий добрый христианин, он прежде всего твердо верил в милосердие Господне и постоянно молил о нем. Он заказал художнику Жану Бурдишону пятьдесят больших свитков, размещенных «в разных местах в парке Плесси», на которых велел написать: «Misericordias Domini in aeternum cantabo» [14]Милосердие Господне в вечности заклинаю (лат.).
. Государи и их подданные, говорил он, должны в черный час обратиться к Господу и его небесному двору. Его судьба, судьба французской короны и всей страны, исход сражений, поражение врагов, изменников и мятежников зависят не только от доблести и храбрости людей, но и от Божественного провидения. 3 января 1478 года он писал из Плесси епископу Мандскому, напоминая, что папа пообещал триста дней индульгенции тем, кто в полуденный час прочитает три «Богородицы» «ради мира и единения в королевстве». Сообщите же жителям вашего города об этой «Богородице» Мира, отправив глашатаев на перекрестки и площади, через проповеди в церквах и через религиозные процессии, и велите исполнить все точь-в-точь как указано в папской булле. Это письмо, единственное, дошедшее до нас, верно, было лишь одним из многих, разосланных французским епископам. В Париже устроили прекрасную и огромную процессию в честь Пресвятой Девы. Один ученый богослов, уроженец Тура, проповедовал и говорил, что король «особенно доверяет Богородице», и призывал «добрый народ, крестьян и жителей града Парижа, дабы отныне и навсегда в полуденный час, когда прозвонит в соборе Парижской Богоматери большой колокол, каждый бы преклонял колени и читал Ave Maria, дабы мир и согласие королевству французскому ниспосланы были». Некоторые усматривают в этом происхождение молитв к Пресвятой Богородице — Angélus, которые король учредил почти официально по всему королевству.
Он никогда не забывал помолиться или поблагодарить Бога, через богатые дары и торжественные процессии, за победу своего оружия и разгром своих врагов, в особенности герцога Бургундского. 19 марта 1470 года в Бове он отправился в собор помолиться Пресвятой Деве об успехе своего оружия и «славном мире». Король велел воздвигнуть алтарь, посвященный Богоматери Мира, со статуей Мадонны с младенцем, и с тех пор всегда называл капитул этого собора «капитулом Богородицы Мира». Он вернулся туда шестью годами позже, подарил три тысячи ливров и велел добавить статую святой Анны. В 1793 году долго хранившаяся статуя Пресвятой Девы была признана изображением богини Разума, а младенец, на которого надели красный колпак, должен был изображать «французский народ, раздавивший чудовище тирании».
В 1476 году, после встреч в Лионе, где он подчинил своей власти Рене Анжуйского, Людовик узнал о поражении Карла Смелого от швейцарцев под Муртеном и тотчас «отправил деньги в разные места, где почитают блаженную и достославную Пресвятую Деву Марию», в частности в Нотр-Дам-дез-Арденн.
Раз в неделю он принимал золотушных и дотрагивался до них, после того как их осмотрит врач и отсеет тех, кто страдает иными заболеваниями. В этом он четко следовал традиции и отвечал ожиданиям: «Когда короли Франции хотят прикоснуться к золотушным, они исповедуются, и наш король всегда это исполнял. Если другие этого не делают, они поступают дурно, ибо больных всегда много».
Это было не только государственным долгом и соблюдением традиции: он твердо верил в способности некоторых людей и в чудесные исцеления. Тесно связанный в самом начале своего правления с Карлосом де Вианой, инфантом Арагонским и Наваррским, Людовик утверждал, что тот, милостию Божией, обладает даром облегчать страдания бесноватых и золотушных. Вскоре после его смерти, в письме, адресованном каталонцам, Людовик ясно намекал на чудеса, уже свершившиеся на его могиле, и не ставил их под сомнение. Король Франции согласился тогда подтвердить культ дона Карлоса, не одобренный ни Римом, ни каталонскими епископами, и на протяжении более двух веков дон Карлос пользовался большим почитанием, в частности, в монастыре Поблет.
3. Не шарлатаны, а врачи
Для себя самого, для своих рискованных предприятий и борьбы с болезнью король никогда не использовал средств, которые осудила бы Церковь, и обращался за помощью только к Богу, Пресвятой Деве и святым. Он явно не был склонен просить помощи у демонических сил или верить в тайные снадобья, изготовлявшиеся в подозрительных аптекарских лабораториях.
Симон де Фарес, составитель сборника трудов всех знаменитых астрологов того времени, говорит, что король всегда относился к их писаниям и предсказаниям с большим недоверием, чем его предшественники — Карл V и Карл VII, и что он обладал более независимым умом. Людовик предоставлял им небольшие пенсии и не следил за их исследованиями. И в самом деле, королевские астрологи (мэтр Арну, Манассес Валенсийский, Пьер де Сен-Валериан) никогда не выходили на первый план. Их «медицинский альманах» — труд по астрологии и астрономии — был своего рода лунным календарем, в котором указывались благоприятные дни для кровопускания и очищения кишечника.
При дворе короля Людовика врачи не были, как в других странах и позднее во Франции в эпоху Возрождения, врачами-астрологами, которые советовались со звездами, а были сплошь практиками. Король доверял наукам, преподаваемым в Университете. Он справлялся о лекарствах, спрашивал совета, доверял тому, что предписывали ему ученые врачи, и тут уже не скупился. Зимой 1480/81 года, когда он еще не был серьезно болен, выплаты аптекарям меньше чем за три месяца составили 935 ливров как за снадобья, слабительные и пряности для короля, так и за лечение собак, а также за лекарства для нескольких вельмож и больных людей, излеченных королем.
В 1471 году Людовик писал Жану де ла Дриешу, председателю Счетной палаты, чтобы тот одолжил ему для снятия копии один из медицинских трактатов Мухаммада Рассиса (Разеса), персидского ученого, жившего около 1000 года; это мог быть либо «Трактат об оспе и краснухе», уже переведенный с десяток раз на латынь, либо его учебник по медицине, переведенный Жераром из Кремоны в XII веке, либо его записные книжки, переведенные в 1279 году по просьбе Карла Анжуйского. Дриеш, у которого не было никакого «Рассиса», обратился к магистрам медицинского факультета из Парижского университета, которые согласились некоторое время обходиться без своего манускрипта. Но, по их словам, это было «самое прекрасное и самое ценное сокровище факультета», и они не пожелали расстаться с ним, не получив в залог серебряной посуды и иных вещей. Десятью годами позже люди короля уплатили десяток ливров Реньо Фюллолю, писцу и иллюстратору, проживающему в Туре, за то, что он переписал на девяти пергаменных тетрадях несколько глав из «Книги Расса» и небольшой трактат «De Regimine»; а также за то, что расписал несколько букв сусальным золотом и лазурью, а затем переплел все тетради в книгу, покрытую алым бархатом. Трактат «De Regimine Sanitatis Salemitaturn» [15]«Об управлении здоровьем в Салерно» (лат.).
(произведение одного магистра из университета Салерно), впервые переведенный на французский язык в Лионе, был тогда в большой чести у государей, которые стремились иметь его в своей библиотеке в подспорье своим врачам. В следующем году Людовик велел переписать «Практику» Жана Пасиса, декана университета Монпелье.
В отличие от времен Карла V врачи Людовика приезжали не из Италии или Каталонии, а обучались и практиковали в Монпелье. Самый знаменитый из них, Адам Фюме, уроженец епископства Байе, студент, а затем профессор медицинского университета Монпелье, долгое время был лейб-медиком Карла VII; затем он, наверняка напрасно, был заподозрен в намерении отравить короля, предписывая ему дурные снадобья, и его заключили в башню Буржа. Став королем, Людовик его освободил и сделал своим постоянным врачом, как и Деодата Бассоля, служившего его отцу. Робер из Пуату, выпускник университета Монпелье, лечил Марию Анжуйскую и, вместе с Робером из Лиона, тоже получившим образование в Монпелье и призванным ко двору с двумя своими однокашниками, обеих супруг Людовика — Маргариту Шотландскую и Шарлотту Савойскую.
Людовик XI всегда внимательно следил за делами этого университета. Он провозгласил себя его покровителем и регулярно вмешивался, чтобы утвердить там верных себе людей. В 1470 году он поручил четырем комиссарам, в том числе епископу Пюи, провести расследование о том, как проходили выборы канцлера в прошлом году; в конечном счете выборы были отменены, а канцлером назначили Деодата, протеже короля. Людовик окружал себя лишь теми людьми, которые были известны своими познаниями и успехами, выбирал их сам и призывал к себе. В 1480 году он вызвал Жана Мартена, который учился в Монпелье в «Коллеже двенадцати врачей», основанном в XIV веке папой Урбаном V, и терял терпение, тревожась от того, что тот никак не приедет, тогда как он так долго его ждет.
Под конец своей жизни, сильно ослабев и ужасно постарев, король не желал показываться на людях. Он страдал от болей, все более сильных приступов подагры и от кожного заболевания, которое некоторые современные авторы считают опоясывающим лишаем, и искал спасения только в религии и в обычной помощи своих врачей — не шарлатанов, прибывших издалека в ореоле чудесной и сомнительной славы, а людей науки, взращенных на родине.