В рабочий полдень Лёха зашел в курилку, пожал ру-ку товарищам, кого не видел, бросил пару шуток стандарт-ных, получил в ответ дюжину еще более стандартных, вы-бил из пачки сигарету «Ява», прикурил от зажигалки Михи и присел на обшарпанный стул, словно в театре.

На старом диване сидели: Миха, Колян и Ванёк, а ря-дом с ними — баба, новенькая, но уже потрепанная жизнью, как иномарка в хорошем состоянии гаражного хранения.

Баба курила приму, хохотала шуткам мужиков, раз-махивала руками, вела себя свободно, словно только что получила должность генерального директора завода.

— Настюха у нас, новенькая, учетчица-налетчица. Только срок отмотала, и сразу — на завод, в трудовую ис-правительную команду. — Миха затушил сигаретку о по-дошву, аккуратно вставил за ухо — на следующий перекур: — Мы пойдем по маленькой трахнем, Лёха, — Миха под-мигнул Лёхе, и все в курилке понимающе засмеялись — так смеется после получки бухгалтер завода Антон Семенович.

— Я сегодня не пью, разве, что после смены-измены, — Лёха предупредил следующий вопрос Михи — пойдет ли Лёха с ними по маленькой чарочке водки или вина — так ходят на реку гуси в надежде, что поймают карася. — Таб-летки принимаю от кашля, аллергенные, от них задница чешется и на лобке сыпь, как у сифилитика.

Если не пью — то ни сыпи, ни чесотки, а как выпью — так жуть, будто Белоснежка и семь гномов у меня оруду-ют.

— Я тоже сегодня не пью, — Настюха ответила, хотя её и не спрашивали, словно большой грудью на танк шла. — Голос у меня; в певицы пойду, а от водки голос садится, как вошь на длинный волос.

— А от курева не садится голос у баб? — Лёха уди-вился, достал из кармана складной стаканчик, дунул в него — так саксофонист прочищает саксофон перед игрой на похоронах.

— Чё? А это? Ерунда на постном масле! — Настюха махнула рукой, словно прогоняла вопрос-моль.

— Во как! — Лёха с благодушием курил, следил за разговором, стряхивал пепел в плевательницу, словно уби-рал черный Магнитогорский снег.

— Тогда всё путём! Лады! — Колян первый вышел из курилки, а Лёха подумал: «Пили бы здесь, как в столовой.

Куда пошли? Зачем пошли?»

— Фифти-фифти! Пуки-пуки, — Ванёк засмеялся и с Михой ушли, словно на разведку в немецко-германские поля.

Лёха и Настюха остались вдвоем, словно на смотри-нах: ладная баба, лет тридцати с небольшим, грудастая, стройная, наверно от голода в тюрьме, с короткой стриж-кой и нахальным взглядом терьера.

— Сидела, значит? — Лёха закинул ногу за ногу, пус-кал кольца, следил, как кольцо прошло в кольцо — высший пилотаж.

— Ага! За пьяную драку! — Настюха не робела, отве-чала ровно, но не как на допросе, а, словно в ресторан за-шла по случаю получки.

— Во как! — Лёха прикурил от папироски следую-щую, но Настюхе не предложил: захочет баба — сама по-просит закурить, или она только свои смолит, как паровоз братьев Черепановых.

Настюха докурила, выбросила чинарик, но не уходи-ла из курилки — привольно ей здесь, не то, что в тюремном бараке, похожем на просроченную колбасу.

Распирало девушку, разговора хотела, потому что разговор новый, вольный, словно ветер в Караганде.

— Ко мне вертухай на киче клеился, немолодой, но и не старый, пень-пнем! — Настюха смотрела на левое плечо Лёхи, будто черта на нём искала. Голос у девушки моло-дой, но с хрипотцой, что так модно в ресторанах Праги: — Я ему не дала — нафига мне он сдался, с коростой под но-сом и деревенскими манерами старого петуха.

Я артисткой стану, знаменитой, звездой, а вертухай — кто, он, вша поднарная?

Обезьяна он — нищая без перспектив, без продюсер-ского таланта, без связей в столице, где каждый шаг от-слеживается видеокамерами и шпионами грузинских бар-сеточников.

Вертухай бесплатно бабу захотел, денег ему жаль на бухло и на кабак, а тут — женщины под боком, в ватниках и сапогах, словно мы не бабы, а — кони, ну, которые в сапогах кони.

Если бы мне кум своё покровительство предложил, старый импотент, то куму я бы не отказала, под кума бы легла, потому что у него и связи, и положение, и карцеры с холодными стенами.

Свою бабу, жену, кум в карцер не бросит, и лохмачам не отдаст на растерзание, а чужую бабу — нате, пожалуйста, наше вам с кисточкой, папуас.

Интересный мужчина кум, а вертухай — чмо поганое, даже ухаживать не научился, сразу в койку баб тянет, словно на рыбалку вышел.

Я ему отвечаю отказом, но лицо глиной и сажей не намазывала — так намазывали белорусские девки перед приходом немцев, боялись, что немцы снасильничают.

«Петя, Петенька, ты наш, — я на всякий случай верту-хая потрепала по подбородку — вдруг, выстрелит в меня из ревности, — Ты, разумеется, всех баб на зоне своими счита-ешь — так цыплят считают на птицефабрике.

Впрочем, на пику я не лезу, а ты не знаешь всей сущ-ность моего дела, словно три года в школу ходил, а потом гусей пас.

Я не виню тебя в умышленном насилии над лично-стью, и никогда не обвиню, но мне не по понятиям под те-бя ложиться — так Королева не ляжет с конюхом.

После тюрьмы я стану певицей; завод — взлётная площадка для певиц, потому что после смены — кабак, а в кабаке богатые дядьки-покровители, всем девушкам день-ги дают на раскрутку голоса.

Я — звезда эстрады: цветы, поклонники, Максим Галкин, «Мерседес» эска правительственного класса — в нем премьер-министр ездит, как на дородном жеребце.

Я на сцене, а тут приходит мне малява с предъявой, или просто — дурное письмо, что я на зоне с вертухаем спала, с нищим, дурным, бесперспективным, как пересох-шая река в Ашхабаде.

Мои акции на эстраде сразу упадут, как падает у им-потента.

Вольно, если я сама на себя тебя напустила, и не в обиде, как обиженный петух.

Например, выпила водки, запила чифирем и легла под тебя по недоразумению, в недосмотре — так делопро-изводитель обвиняет себя в нерасторопности и неумении перекладывать бумаги с одного конца стола на другой.

По своей воле — не вышло бы между нами распри, черная кошка не пробежала бы и даже без ссоры, во вза-имном согласии, без оскорблений и уязвленного самолю-бия молодой перспективной певицы, что не носит нижнего белья.

Я, может быть, и внимания не обратила на твои дур-ные манеры, но как подумаю о будущем на эстраде, так у меня матка ниже колена опускается, словно я гирю в себя засунула.

Мнительность и моя неправда здесь ни при чем, хотя ты в досаде, оскорбленный моими грубостями и отказом, не упустил бы случая и начал бы надо мной дело по стро-ганию бревна.

Все это покажется посторонним бабам в бараке не совсем благородным — так кошка ощипывает курицу.

От меня ты подцепил бы дурную болезнь, хотя я прошла медосмотр, но на зоне, когда девушка спит с дру-гой девушкой — всякие микробы между нами пробегают на зеленый свет.

Без оправданий, без гнева и раздраженного самолю-бия, то есть — типа, мы все благородные, в Монте-Карло пальцы веером под юбки графиням и Принцессам засовы-ваем, но есть же в твоей душе тупого непроглядного кре-стьянина естественное брюквенное начало, человеческое, а слухи о том, что ты козу эбал, и дочь козы эбал — кто в это поверит, если не пойдет по этому потешному поводу реклама в газетах и на телевидении?

Главное в жизни, Петя: что я сделаю после кичи, и как ты пойдешь по жизни до пенсии, где тебя встретит смерть с косой.

Я бы приняла от тебя деньги за секс, но ты не дашь, а я тебе подарю микроба.

Прибавим к нашему положению щекотливое поло-жение, когда в бараке обнаружили стойбище вшей, так ты швырнешь меня на пол и затопчешь сапогами на три раз-мера больше положенного».

Я сказала всё это вертухаю, и он от меня отстал — так отлетает березовый лист с ягодицы банщика деда Махму-да. — Настюха многозначительно посмотрела в глаза Лёхи, подмигнула ему, словно продавала яблоки и замолчала.

Лёха тоже молчал, курил, думал, смотрел в глаза Настюхи, искал в них Правду.

Он докурил, поднялся со стула (стул неподобающе скрипнул, издал дурной звук).

Лёха потянулся, зевнул:

— Во как!