Настюха пока не нашла себе продюсера миллионера, или покровителя на час.

Она не унывала — тюремная закалка — школа жизни.

В пятницу утром Настюха подошла к, работающему за станком, Лёхе и прокричала в ухо, так как бобина шуме-ла несмазанная (Михалыч истратил солидол на свою ма-шину, не подумал о заводе, словно продал его Англича-нам):

— Лёха! Сегодня ты пойдешь со мной в Большой Те-атр, на балет!

«Лебединое озеро»!

— А? Не слышу, милая! — Лёха показал на ухо, в гро-хоте не услышал бы и рев пикирующего бомбардировщи-ка.

Станок не выключал — не хватало ещё, чтобы ради разговора с женщиной прерывался производственный процесс.

Страна загибается в международных санкциях, кор-чится в предродовых муках, а Настюха мешает выйти де-тали из станка.

— «Лебединое озеро» сегодня, пойдешь со мной, — Настюха не отступала, потому что не привыкла, и нет у неё хода назад, не возвращается, потому что так запрограммирована матерью и отцом.

— Не слышу, — Лёха схитрил, он часть сказанного услышал, но не верил своим ушам, словно в них залили олово.

Неужели, возможно, чтобы сложились столько не-приятностей в одну корзину: не хотел Лёха с Настюхой, не желал — не нравилась она ему, а также люто ненавидел Лё-ха балет и балерин с балеронами, как классовых врагов.

— Мировое искусство, бля, — Настюха выключила станок (Лёха с неудовольствием посмотрел на задохнув-шийся резец — так заяц на полном ходу влетает в болото).

Она удивила Лёху, поставила морально на колени, принудила также морально, но от этого факта у Лёхи на душе стало еще тяжелее — хлебать парашу, а парашей Лёха называл балет и театры в целом.

Он понимал, что в современном обществе в центре Москвы без балета невозможно, как без дорогой черной автомашины «Мерседес».

Но то — центр Москвы, а Лёха в центр ездил редко, нет в центре заводов, одни только балероны, которые вы-зывали у Лёхи осеннее чувство тоски.

Настюха не поставила Лёху перед выбором, потому что не желала Лёхи, а желала его сопровождение, оттого что в театр одной — западло, с подругой — еще западлее, словно две шлюхи пришли на поиски клиентов, или два синих чулка наслаждаются искусством, а мужики им не нужны.

И то, и другое Настюху не устраивало, впрочем, её всё не устраивало, потому что уже второй месяц ищет миллиардера, а он спрятался, не приходит на помощь бу-дущей звезде эстрады.

— Я тебя не спрашиваю, Лёха, хочешь или не хо-чешь, — Настюха барабанила пальцами по кожуху, сильно стучала, и Лёха представил, что если Настюха пальцами ударит в кадык — смерть на месте, как от пули Калашнико-ва. — В театрах собираются пидоры, миллионеры, а мне наплевать на гей ориентацию, мне деньги нужны, и поверь, Лёха, раскручу на деньги миллиардера, он сделает из меня звезду не хуже Пугачевой.

Может, и тебе денег за службу отвалю, потом… по-сле славы…

Начинающие певицы ловят лохов миллиардеров по кабакам, по театрам, а затем разводят на продюссерство — так клофелинщицы разводят клиента на сказки.

Нафиг ты мне нужен, Лёха, как мужик, если что — скажу, что ты мой брат, одну не пускаешь в театр, опаса-ешься, что красавицу сестру украдут.

АХАХАХАХА! — Настюха хохотала долго и заливи-сто, поэтому Лёха поверил, что она и миллиардера разве-дет на продюссирование, и деньги заработает, и эстраду покорит с голыми ногами — сила смеха равна силе мышц и ума.

Лёха, как ни странно, после заявления Настюхи, что он ей не нужен, успокоился, но чувство лёгкой, словно пух гуся досады, что остальные парни Настюхе нужны, а он не нужен, летало, впрочем, не особо огорчало.

Вечером Лёха с чекушкой водки «Праздничная» в ле-вом кармане и с бутылкой портвейна в желудке пришел на свидание, как в бой.

Два часа пыток в театре Лёха выдержит, если заснет по-партизански.

Настюха оделась в театр сногсшибательно, как в пивную: короткое красное платье, красные туфли на каб-луках до неба, и прическа — выше крыши.

Ничто не шевельнулось у Лёхи ниже пояса, и он по-чувствовал себя импотентом, хотя с другими девушками (подругами по кабакам) мог и желал.

Он пришел в своём лучшем, потому что — един-ственном, костюме коричневого цвета, застиранной белой рубашке и черных ботинках (проплешины на ботинках Лё-ха закрасил фломастером).

Настюха придирчиво осмотрела Лёху, усмехнулась — будущая эстрадная дива, и произнесла с чувством правды:

— Неееее! На моего родного брата ты не тянешь, как не долетел до Луны.

Я красивая, ухоженная, перспективная, словно Сол-нышко, а ты — зачуханный работяга с окраины.

Скажу, что ты мой двоюродный брат, из деревни, сельским механизатором работаешь из последних сил, се-мью содержишь и трех свиней.

— Кто же тебя возьмет в певицы и даст миллиард, если у тебя брат зачуханный? — Лёха осмелел, проявил смекалку — портвейн помог, словно придал ума в три ком-пьютера. — Ты бы меня приодела, обула, к стилисту своди-ла, одеколонами за пять тысяч рублей пузырек побрызгала, чтобы собаки мой след не взяли. — Лёха иронизировал, хо-тя не знал понятия «ирония» — так пианист стучит по кла-вишам и не догадывается, что также в древности стучал по клавишам другой пианист — Бетховен.

— Нет у меня денег на всяких, — Настюха кривила лицо, думала с трудом, и каждая мысль находила отраже-ние в движении мышц лица — так змея ползет по груди спящей красавицы. — Никакой ты парень, Лёха.

Если работяга, то зарабатывай деньги, пей, гуляй с девушками, дебоширь, попадай за нарушение обществен-ного порядка в полицию, купи блатную кепку, вставь зуб золотой.

Не как рабочий выглядишь, Лёха, и не интеллигент-но.

Пожалуй, что будем играть роль незнакомых в теат-ре, как Ромео и Джульетта в общественном туалете Рима.

— Я тогда домой пойду, — Лёха обрадовался, ощупал чекушку в кармане немодного пиджака — так Джеймс Бонд берет в руку пистолет. — Ты второй билет продай, деньги возьми себе на эстраду.

Я простой человек, не Труфальдино, поэтому на жизнь смотрю с практической точки зрения, как мужик с бородой и фигой в кармане.

— Фигу ты себе оставь, Лёха! — Настюха гневно сверкнула глазами, стиснула зубы, провела пальцем по пухлым губам, словно проверяла — не украли ли: — Не освобождай себя от пут и обязанностей, пока я жива и приношу обществу пользу.

Ты, конечно, не понимаешь ситуацию, потому что у тебя ума нет и перспектив, словно твои чувства украли.

Ты тоскуешь по водке, но не видел идеалов и добро-детели миллионеров.

Если я сказала, что нельзя мне одной в театр, то пой-дешь со мной, как койот за марабу.

Сразу беги на свое место, садись, снимай пиджак — мой кавалер миллионер, а он обязательно будет, иначе, за-чем я потратила зарплату на билеты? — издалека примет тебя за моего брата из деревни: белая рубашка, она и в де-ревне и в Монте-Карло — белая рубашка.

Пиджак, штаны и штиблеты не видны, если ты си-дишь и кривишь рот в восторге от искусства.

Возвращаемся к легенде, но чуть меняем — ты теперь просто мой брат, не из деревни, а городской, интеллигент-ный — только рот не раскрывай и свою одежду не показы-вай — сразу линяй, как я тебе махну рукой от миллионера.

На, выпей, дружок на дорожку и за успех моего дела! — Настюха мудрая, достала из дамской сумочки чекушку водки «Праздничная» (подружка чекушки Лёхи), щедро отхлебнула и протянула бутылку Лёхе, как руку помощи.

Лёха выпил залпом, вытер губы и повеселел — театр временно не казался монстром, а балерины и балероны на сцене не вызовут чувство стыда за Родину.

В театре Настюха деловито купила себе программку, на Лёху деньги не потратила, а он и рад — не нужна ему программка, как лисице не нужны рога.

С программкой Лёха станет похож на писателя, а пи-сательство и поэзия — позор для мужчины, гейство и лес-биянство.

Лёха вознамерился пойти в буфет, он помнил из ки-но, из детства, что в театр все ходят ради театрального бу-фета, который манит сильнее, чем светящиеся трусы тан-цовщицы.

Настюха задержала Лёху за руку, словно буксир на Московском водохранилище.

— Постой, я же сказала — не мельтеши, как сурок.

Спрячься в зале и сиди тихо со своими манерами и одеждой комбайнера.

Не напрягайся, Лёха, не конь на пашне.

В Большом Театре цены в буфете дороже золота: за один бутерброд с колбасой отдашь недельную зарплату.

Лёха покорно прошел в зрительный зал, с трудом нашел своё место — в глазах играли водка с портвейном, и с чувством исполненного долга перед пыткой опустился в удобное, потому что дорогое, кресло.

Соседи ещё не пришли, наверно, заседали в дорогом буфете, словно праздновали годовщину своего первого миллиарда.

Лёха, как в заводской курилке, огляделся по сторо-нам — не подсматривают ли за ним, — ловко извлек из кар-мана чекушку, свинтил пробку и сделал два быстрых обильных глотка, будто три дня не пил молока.

Быстро закрутил пробку и опустил бутылку обратно в карман, в своё гнездо.

Жизнь вставала на рельсы, поэтому Лёха прикрыл глаза и представил, что он не в ненавистном театре, а в за-водской курилке с пацанами воровато пьет пиво «Жигули барное».

— Позвольте, я пройду на своё место, мужчина, — го-лос вывел Лёху из сна или раздумий, за воротник рубашки притащил в театр. Худая старушка с фиолетовыми волоса-ми — парик, или на её совести парикмахерская — улыбалась Лёхе, искала в нем собеседника и друга на час театра. Лёха приподнялся, пропустил леди, надеялся, что она выпьет и заснет, как ион, но бабушка наступала словами-танками: — Люди тоскуют по идеалам, а где идеалы, когда Миром правит эгоцентризм — гадкий, порочный эгоцентризм, по-хожий на щупальца ската.

Я права, или я права?

(Лёха в ответ качнул головой, потому что мудрых слов он не знал, и язык не повиновался на сто процентов.)

Чем сильнее балет, чем выше творчество, тем тоньше ноги у балерин и изящнее балероны.

Я давно наблюдала за степенью деградации балерин на фоне балеронов — так утка чахнет на фоне фазана.

Даром не платите за любезности, за угождение и тщеславие, у кого ум, тот увидит, насколько плохи жен-щины по сравнению с мужчинами.

Я не отрицаю балерин, уважаю за прыжки, но мне гадки сальные улыбки невежд мужского пола, которые рождены самцами, но превращаются в кашу, когда перед ними балерина.

Тоску по детству я редко чувствую, но иногда, когда музыка души входит в резонанс с музыкой театра, члены мои расслабляются, и я плачу, да, я плачу, молодой чело-век.

Вам, может быть, известно чувство, когда грязный разврат очищает лучше, чем поддакивание дуракам с крас-ными носами?

Что люди находят в цирке? Клоунов? Диких зверей или лилипутов?

Люди находят в цирке разврат, темные потайные си-лы и испражнения животных.

Зачем люди ходят в цирк?

Чтобы разврат вошел в них — вот зачем они идут и покровительствуют циркачам своими деньгами.

Не раззадоривайте меня своими ответами, вы же на моей стороне и полагаете, что приличный человек обязан заплатить за настоящий театр, а не пожертвует деньги на обезьян и циркачей с красными носами и большими бо-тинками: большие ботинки вызывают угрызения совести, и люди в больших ботинках не становятся государственными чиновниками.

Балет, балет, балет! — старушка захлопала в ладоши, вывела Лёху из ступора — так в тюрьме заключенного бу-дят пинками.

Лёха приоткрыл глаза — щелочки, амбразуры, обна-ружил, что Настюха ещё не пришла, а представление пошло, уже щекотало нервы физкультурницами, которые почему-то называли себя балеринами.

Занимаются физкультурой на сцене, поднимают но-ги, размахивают руками, прыгают — разве это искусство с нарисованной на картине купающейся Сусанной Хорвато-вой?

Лёха аккуратно прикрыл уши ладошками, чтобы шум музыки не портил нервные окончания в ушах, но всё равно мелодия долетала, а также доходили до мозга восторженные крики зрителей, которые презирали водку «Праздничная».

Представление шло уже минут пятнадцать, Настюха не прилетела на своё место, и душа Лёхи потребовала до-бавки водки — так официант в ресторане требует новый фартук.

Старушка с фиолетовыми волосами сидела слева и восторженно смотрела на сцену (Лёха нарочно на сцену не глядел), поэтому бабка не должна заметить фокусов Лёхи с чекушкой.

«Если я незаметно стукну бабку кулаком в висок, убью её, то она не заметит, как я пью водку, — Лёха пошу-тил сам с собой, словно готовился к «Камеди клаб». — Но ведь, не ударю человека, бабка — не бобина и не станина.

Правильно Настюха сказала: ни рыба я, ни кальмар».

В огорчении Лёха не заметил, как достал бутылку, хлебнул, чуть не поперхнулся без закуски — будут прокля-ты дорогие буфеты в театрах.

Старушка, вроде бы ничего не заметила, охала и аха-ла в ответ прыжкам физкультурников по сцене.

Лёха спал чутко, поэтому не пропустил антракт — вскочил, как на бой с горящим планом.

Он вышел на свет, прошел в туалет, постоял у жен-ского туалета, но Настюху не нашел, словно её украли в рабство на Кавказ.

С чувством выполненного долга Лёха направился к выходу из театра — плевал он на второй акт: не рабочие по сцене ходят, а — прыгуны и прыгуньи.

Но около входа, где дежурили огромные охранники, Лёха стушевался: вдруг, спросят, почему покидает храм искусства, не украл ли? не убил ли старушку с синими во-лосами?

Лёха обозвал себя нехорошим словом за робость и вернулся в зрительный зал, как на каторгу.

Допил водку и заснул до конца представления — так спит часовой на военной вахте, так спит вахтер в будке, так спит суфлер в провинциальном театре.

После театра Лёха ехал в метро домой, находился в подвешенном состоянии: водки нет, время позднее — не купишь.

Около подъезда встретил Коляна и Митяя, они уго-стили, и Лёха поплыл, как на ладье Харона.

— Лёха ты откуда, нарядный, как ёлка? — Колян хо-хотнул коротко, и по-рабочему ясно, не то, что театраль-ные бабки.

— Не поверите! В театре! — Лёха на всякий случай не упомянул о Настюхе — кто её знает, вдруг, девке не понра-вится откровение, а она сейчас с миллиардером, как в зо-лотой карете.

— Во как! — Митяй почесал затылок, а Колян с пере-пугу налил по новой — так Дед Мороз приманивает новую Снегурочку.

— Во как! — Лёха повторил, махнул рукой и засмеял-ся пробегающему псу с колбасой в зубах.