22. 17. 00 бортового времени.
Забавно. Никогда не пробовал писать от руки. Бедное человечество: тысячи лет — и никаких фонотайпов или диктопенов. Только рука и это… Чем тогда пользовались-каламом? Ну и терпение было у древних. У меня, например, уже ломит пальцы. Надо смастерить кистевой эспандер. А пока хватит. Обработаем-ка вчерашние данные да часок поистязаемся.
22. 05. 07 бв.
Решил не делать никаких эспандеров. Просто буду перед сном по нескольку минут писать дневник. Должна же быть хоть какая-то личная жизнь…
Вчера был сеанс связи. С мамой говорил, а отец просто прислал запись. Он снова на Тянь-Шане, возится со своей системой регулировки таяния и очистки ледников. Артем уже в Гоби: через месяц стартует оттуда на «Герберте Уэллсе» как младший инженер-навигатор. Добился-таки. М-да. Конечно, «станционный смотритель» — это нужно, пристойно и достойно, и так далее и тому подобное. Вот Артюха работает по-настоящему; в таком рейсе не поскучаешь. У меня запарка начнется только через три месяца, когда надо будет собирать пакет.
21. 14. 22 бв.
Сегодня мой скотный двор взбесился. Пятница крутился в воздухе как заведенный и вопил: «Я гнотобионт!» Обезьяны верещали и порхали по вольере, мыши пищали и носились по клетке. Хорошо, хоть дрозофил на слышно. Успокаивал Пятницу долго: чесал хохолок, угощал, таскал на руке. Унялся он, и за ним, как по заказу, все остальные. Нет, эдакий парад звуков мне давно не выпадал. Даже шумы выключил — захотелось отдохнуть. Правда, тут же включил снова… В рубке лучше: у каждого прибора свой голос. Шелестят, гудят, пощелкивают. В обсерватории тоже хорошо. Наверное, потому что там я никогда не отдыхаю.
22. 10. 00 бв.
Через два дня мой день рождения.
21. 30. 05 бв.
Годовщина смерти Энтони Клэя. Глупо вышло. Полетел фильтр, забило насос, и в отсек пошла масса из биореактора. Тони кинулся к шлюзу, но упал и разбил голову. Когда очнулся, было уже все равно… Почти то же самое случилось со мной в прошлом году, только у меня был иллюминатор, выдавленный сорвавшейся антенной. Как выскочил, как загерметизировался, не помню, не знаю. Такие, как мы с Тони, везде космонавты — и здесь, и на Земле, зеленый космос или черный, и тоненькая оболочка… Э, да ладно. На Земле-Главной вышла книга старейшего из живущих «космонавтов», Клауса Энгельмайера. На встрече он мне очень не понравился. Самодовольный, угрюмый и томный. Все время себя демонстирует. А книгу почитаю.
Не мог не вспомнить Тельму Н’Дио. Никогда не видел африканок такой красоты. Да будет перед собой-то прикидываться! Только сейчас он, видите ли, вспомнил! Нас много снимали тогда; если пленка уцелела, надо будет заказать.
21. 44. 18 бв.
Битых три часа провозился с системой ориентации главного локатора. На нее одну уходит больше времени, чем на весь контроль. Автоматам я еще не доверяю, а на Главной только отшучивался: обещают выслать новый локатор. Хотя, впрочем, главный инженер поклялся с первой же почтой доставить или кибер-наладчик, или схему возможной перестройки цепей.
22. 49. 33 бв.
Заболел Пятница. Сидит грустный, нахохленный. Ничего не лопает. Полчаса терзал машину, отыскал несколько лекарств и дал ему четверть дозы чего-то желудочного. На всякий случай послал запрос на Главную, — как мне: изолироваться или нет. Обезьяны, напротив, благоденствуют. Шаманчик подрос и уже не падает с качелей при включении двигателей. Леди постарела и стала жутко сварливой. Накормил их и поговорил с Лордом. Он очень умный, хотя и ленивый. Несколько раз спускался в виварий проверить Пятницу. Завтра будет почта и мой день рождения.
20. 00. 00 бв.
Сегодня мне исполнилось двадцать два года.
Почту еще не разбирал, просто включил автоприем перед тем, как идти в обсерваторию. Рабочий день мне никто не отменял. До вечера сидел на гипсоболометре, по просьбе Жервье уточнял конфигурацию рудных тел на территории Дордони.
Изготовил себе праздничную трапезу, а с праздничным нарядом вышел прокол: подрос! Истязатели мои — эспандеры, дорожки, тренажеры изрядно нарастили мне мышечной ткани. Пришлось делать новый — и опять самому. Вот такой я умелец.
За праздничным столом поднимаю тубу с соком и поздравляю себя. Выздоровевший Пятница нежно бормочет и пощипывает меня за ухо, тоже поздравляет. Леди и Лорд получили по брикету фруктовой массы, что погрузило их в обычное блаженство. У всех праздник.
Мама и отец позвонили. Артюха тоже. Платон Петрович сотворил целое послание. Сорок два поздравления от «космонавтов». Энгельмайер написал стихи, я их перевел с грехом пополам, но сам, без Машины. Что-то сумбурное, но небезынтересное. Ксавер молчит, наверное, опять болен. Куча поздравлений из Центра, из генеральной инспекции ВНИп, с Земли-Главной, от совершенно незнакомых людей.
Шесть слов от Тельмы, по-русски: «Поздравляю, желаю летать долго, спокойно, высоко».
Итак, двадцать два года назад Платон Петрович Гагуа подхватил меня, мокрого и даже еще не орущего, на ладонь в стерильной перчатке, а целая бригада в скафандрах проворно распечатала отсек, где я и прожил девятнадцать последующих лет. На открытом воздухе я провел целых семь секунд! В моей крови нет ни Т-, ни Б-лимфоцитов, и восемь лет Платон Петрович возился со мной, пытаясь стимулировать возникновение иммунитета, снимая опасность мутации, конструируя новые системы обеспечения. Выпьем за него- и тридцатилетнего и теперешнего. Ему прежде всего я обязан тем, что оказался годен к орбитальному полету, тем, что могу чувствовать себя человеком, пусть не стопроцентно нормальным, но все-таки живым. Выпьем за всех, кому я обязан. За МОЮ Землю.
Потом концерт. Все мои любимые вещи сразу. «Как мысли черные к тебе придут, откупори шампанского бутылку иль перечти „Женитьбу Фигаро“.»
22. 15. 12 бв.
Наконец понял, что с локатором! Пятница торжественно лишен свободы передвижения. Совершенно случайно я увязал его регулярные недомогания с капризами системы ориентации- в углу рубки выходит ее кабель, и оболочка его розовая. Цвета обожаемой моим зверинцем фруктовой массы! Когда в помете Пятницы оказались кусочки изоляции, все стало ясно. А я-то мучился!
В почте нашлась посылка — книга Энгельмайера, и не касета, а невероятно раскошное издание, на бумаге. Платон Петрович написал ему, и он прислал мне экземпляр с дарственной надписью. Буду читать. В немецком я не силен, а на суггестивную программу у меня сейчас времени нет.
23. 02. 18 бв.
Сегодня вспоминал, как увидел в детстве жука. Он залетел в комнату и приземлился на рамке окна в шлюзе моего отсека. Когда он медленно и солидно пополз, мне стало жутко интересно. Я хотел потрогать его, но мешал пластик- и ничего не получилось, а жук все полз и полз, сине-вороненый, важный, длинноусый и красивый. Вскоре он свалился на пол, побарахтался немного, расправил крылья и улетел, а я сел и заревел так, что родители — было раннее утро — вскочили как ошпаренные и кинулись к «рукавам», утешить меня. По-моему, тогда я впервые почувствовал, что чего-то лишен. Права свободного передвижения, как Пятница.
Для него это не особенно обременительно. А для меня? Собственно, в чем я стеснен? Желаешь, можешь надеть скафандр и на всю длинну фала- за борт. Масса острых ощущений. Или бери отпуск, натягивай тот же скафандр- и на Землю, посмотреть на Москву с Ленинских гор.
А это и в самом деле неплохо… Приехать рано-рано утром, когда все прохладное, росистое и розовое от восхода, внизу шелестит зелень, горят купола, а гранитные перила почти красные, и университет стартует в светлое небо, как крейсер звездного класса. Постоять так минут двадцать, пока некому пялиться, до первой платформы с туристами…
Мама писала… Смотри-ка, я успел привыкнуть к этому глаголу! Мама говорила, что мой отсек в полном порядке, на расконсервацию понадобится не больше полутора часов, так что я могу прилететь, когда захочу. Земля… И все же здесь я иду по своему трехметровому коридору, на мне только шорты, майка или компенсационный костюм, если гравигенераторы выключены. Я такой же, как сотни других работников ВНИПа, я делаю столько же, сколько они, и даже немного больше. Здесь я — дипломированный пилот — наблюдатель и инженер-эксплутационник замкнутых систем, кандидат физико-математических наук, молодой астрофизик, подающий надежды и оправдывающий оные. На Земле- я жалостный монстр. Там я волей-неволей начинаю заботиться об одном: как бы не осуществились одна из ста тысяч угроз для моей драгоценной жизни. Орда специалистов с упорством и искусством, достойным лучшего применения, страхуют меня, берегут, спасают. А я сижу в отсеке или скафандре и смотрю, как они вертятся вокруг. Нет, слуга покорный! В миллионный раз спасибо ПП. До сих пор не знаю, чего ему стоило добиться для меня разрешения работать во Внеземном Научно-Индустриальном Поясе, нормальных-то кандидатов толпы…
Тельме труднее. Она привязана к Земле. Женщины в космосе, даже в ближнем, по-прежнему редкость. К тому же среди таких, как мы, мало-мальски здоровые люди встречаются нечасто. Я — исключение, созданное благоприятным стечением обстоятельств и неусыпным попечением медиков. Пока Тельма живет в Булунгу; ее родина до сих пор не вошла даже в Африканскую Федерацию. Ей повезло, что родители ее по тамошним понятиям люди довольно состоятельные и в городе есть иммунологическая лаборатория, чьи специалисты наблюдают за ней с рождения…
Она очень тихая и молчаливая. Было видно, что она делает над собой серьезное усилие, чтобы спросить меня, не из нашего ли города знаменитая русская пианистка Нелли Торсуева. Тщеславясь, я отметил, что даже из нашего дома и вообще мы родственники. Как она взглянула своими огромными глазами, как руками всплеснула! Можно подумать, своей славой мать обязана именно мне. Вот тут-то мы разговорились по-настоящему и проговорили почти все оставшееся до отправки наших отсеков время. И тогда я сдуру спросил, чем ей так нравится Турсуева. Тельма вдруг покраснела так, что ее светло-шоколадные скулы потемнели и очень сухо сказала, что вообще очень любит музыку, «э сетера э сете-ра»… После этого она замкнулась еще крепче, чем раньше, и на мои натужные попытки поддержать хотя бы светскую беседу отвечала лишь односложными «уи, мсье» или «нон, мсье» и сдержанной улыбкой. Что ее задело, я так и не понял. Ладно, что-то я расписался. Поистязаемся, и спать.
Клаус Энгельмайер, «Чума на оба ваших дома!»
(отрывок из книги; перевод машинный с последующей редакцией)
«…Рекламный отдел сработал, как часы, и Тедди, мой литагент, стал звездой номер два. Первой, разумеется, был я.
Мы были готовы к тому, что книга продержится в списках недолго, не больше месяца, но произошло непредвиденное: она продолжала раскупаться, и вряд ли дело было в рекламе. Пошел двенадцатый тираж. Тедди потерял голову. Писатели, которые на него раньше и высморкаться не захотели бы, набивались к нему сотнями. Как будто дело было в нем. Как будто дело было в них!
У них не было стекла. Они не могли отгордиться от мира, и для многих он был опасен и беспощаден, но никто не мог того же, что я — заплатить жизнью за глоток дымного, пыльного вонючего городского воздуха.
Никто.
Я один.
Когда наследники Тура перестали ломаться и уступили охотничий домик за двести семьдесят тысяч единиц, на треть меньше запрошенного, ко мне явился Поничелли.
Редкие зубы, редкие усы и светлые глаза, из-за контактных линз выпуклые и блестящие, как два объектива, — он был похож скорее на немца, чем на итальянца. Прав на экранизацию моей книги, которую он упорно именовал романом, Поничелли не получил; в конце концов он так взбесил меня этим „романом“, что я приказал Клейну вытолкать его. Команда всполошилась, потому что мониторы показали всплеск, какого давно не было.
Недели три я был занят переездом. Выписанный мной Джей Бигелоу сумел переоборудовать дом так, как мне хотелось, — из миллиардского каприза в пригодное для меня жилье.
Мне уже давно хотелось жить в комнате, а не в отсеке. Охотничий домик — трехэтажный особняк из двадцати комнат, с громадной гостиной и таким же громадным холлом. Холл и четыре комнаты первого этажа я отвел для команды и всего комплекса аппаратуры. Гостинную и три верхних комнаты Джей перестроил, загерметизировал и отделил от всего прочего стеной из стеклопластика. Ее можно было делать непроницаемо темной. Окна забраны бронестеклом, которое тоже можно затемнять. Когда я впервые нажал на клавишу, мне стало жутко.
Я еще никогда не был один. На меня всегда кто-то смотрел. Когда же я увидел в черном глянце отражение человека, мне стало легче, но только на секунду. Страх с новой силой вцепился в меня, едва я понял, что это всего-навсего призрак призрака, мое отражение… Еле удержавшись от вопля, я ударил по клавише и с невыразимым облегчением увидел мониторы контроля, мигающий глаз индикатора комплекса воздухоочистки, голубые комбинезоны. Тогда я поклялся больше не дотрагиваться до нее.
Но я нажал клавишу во второй раз.
Через месяц Поничелли снова добился встречи и пришел уже не один.
Май была тогда так же ослепительно хороша, как теперь. Годы менее властны над кинозвездами, владеющими приемами борьбы со временем.
Май… Уже одно сочетание густых темных волос, матовой белизны кожи и удивительных, громадных, какого-то лилового цвета глаз поражало надолго. Она всегда была так же глупа и бездарна, как сейчас, но ее красота выше всякого таланта. Поничелли знал, что делал: на нее смотрели и забывали обо всем.
Я не стал исключением.
Она убивала наповал еще и тем, что держалась как ребенок: даже не как девочка — как мальчик, слегка избалованный, но миленький и знающий, что все его любят и ни в чем ему не откажут. Мальчишеские жесты, походка, легкий — особенно он! — легкий смешок и внезапный кристально чистый, невинно вопрошающий взгляд…
Пока мы перебрасывались фразами с Поничелли, я все время видел ее краем глаза. Она сидела в кресле и небрежно и легко, опершись на локоть, сцепив пальцы перед собою и скрестив длинные гладкие ноги.
Поничелли, как будто затем и приехал, говорил о пустяках, а она смотрела на меня. Один раз она переменила позу и откинулась на спинку кресла, забросив руки за голову. Наконец продюсер поднялся и взглянул На нее. Поигрывая браслетом, Май проронила: „Тебе пора ехать. Я вернусь позже“. И Поничелли, как будто даже не удивившись, покорно затопал к выходу.
Мы молчали. Прошло еще некоторое время, потом она вдруг встала, уперев ладони в стекло, и тихо, но отчетливо произнесла: „Хочу до тебя дотронуться…“
Как под гипнозом, я понес руку навстречу ей — шаг, второй, третий. И только боль и загудевшая от удара стенка остановила меня.
„Ничего, — сказала она так же отчетливо, — ты дотронешься“. Сказала… или это полыхнуло в ее глазах?
Венчание происходило в соборе святого Сульпиция. На невесте было платье от Шуасси из настоящих вологодских кружев, стоившее дороже моего скафандра с автономным жизнеобеспечением. Все системы скафандра работали безотказно, в наружные микрофоны рвалось мощное гудение органа, я держал Май под руку и захлебывался диковинным напитком, которого никогда еще не пробовал. Счастьем. Я был счастлив, хотя знал, зачем ей все это, хотя знал, что она рассчитала до мелочей эффект своего седьмого брака, знал, что он кончится, как шесть предыдущих… И все же свадьба прошла благополучно. Май была спокойна, но часто смеялась. Глаза ее горели странным светом, словно видели что-то жуткое, но бесконечно притягательное.
Я пил наравне со всеми. К питателю шлема привинтили туб, в котором был апельсиновый сок с каплей спирта.
Все разъехались.
Я проводил Май к спальне и спросил, перед тем как вернуться к себе: „Ты помнишь, что обещала мне, когда мы впервые встретились?“ Она посмотрела на меня, и сине-лиловый огонь снова вспыхнул в ее глазах.
У себя я снял скафандр — Клейн помогал мне через „рукава“, — разделся догола, оставив только датчики телеметрии, и натянул уже готовую пленочную оболочку со штуцерами для подключения кислородного шланга и пяточными вентиляционными клапанами. Оболочка прилегла, как вторая кожа, растягиваясь на суставах, и на ее глянцеватой поверхности вздрагивал неяркий световой блик — это колотилось сердце.
Нетвердым шагом я дернулся вперед, волоча за собой шланг, через тамбур, через лестницу, почти ничего не видя впереди…
Загудел кардиомонитор, и Клейн, поддерживавший меня на ступеньках, озабоченно спросил: „Может, отложить?“
„Нет“.
Подойдя и открыв дверь, я увидел угол кровати, драгоценное платье, небрежно брошенное на синий исфаханский ковер, и надо всем этим парила рука, изогнутая, как на рисунке Пикассо, там, где мать приподнимает младенца, — но только в этих пальцах была дымящаяся сигарета…
Я постоял перед дверью. Зуммер не умолкал, и тогда, словно надеясь избавиться от него, толкнул дверь и нажал клавишу затемнения…»
20. 30. 07 бв.
На ВНИПе начался монтаж седьмой секции Внешнего пояса, где будут собираться два корабля суперкласса, для броска на Уран. Отныне к моим обязанностям прибавляется усиленное наблюдение за состоянием солнца и режимом облучения моего сектора пространства. Звучит внушительно, но с этим в значительной степени справятся автоматы. Мне придется попотеть главным образом с настройкой комплекса и с программой для Машины. Это совсем не ко времени; по расписанию процедура полной проверки всех цепей и механизмов астрофизической станции-спутника подкралась, можно сказать, совсем вплотную. Ну ничего, как нибудь управимся. Запросил Центр о смещении расписания на полчаса, подъем на полчаса раньше и отбой на полчаса позже. Хотел попросить еще четверть часа от отдыха, но передумал. С медиками только свяжись. Особенно сейчас, когда ими командует Липатов. Он ведь весьма не одобряет моей засылки на АСС. Гуманист. Не стоит давать повода, особенно сейчас, когда каждый человек на счету.
20. 30. 00 бв.
Не писал два вечера подряд, пальцам и без того хватало работы. Час назад закончил проверку всех систем и механизмов, приготовил к импульс-пакетированию ту статью об особенностях характеристик радиоизлучения гаммы Дракона, которую начал год назад. Знаменитая звезда. Именно с ее помощью Бредли когда-то обнаружил аберрацию света и доказал, что Земля движется по орбите. Заслуженное светило.
После обеда был сеанс связи. Говорила мать- отец еще не вернулся, но должен вот-вот закончить свои дела и появиться. Разговор был самый заурядный, но что-то- я не мог понять что — мне явно не понравилось. «Как ты себя чувствуешь?» — спросил я, но мать улыбнулась и сказала: «Не беспокойся, Сереженька, все хорошо, просто решила немного отдохнуть от гастролей, посидеть дома…» Оказалось, что она отменила турне по Вьетнаму и Японии. Мы еще немного поговорили, и станция вышла из зоны радиовидимости. Я пошел к себе, но что-то не давало мне покоя. Прокрутил запись разговора несколько раз и на третий раз увидел, что она все время держала правую руку левой! Обычно пианисты сидят, опустив руки, разминая пальцы…
Когда мне было четыре года, она совсем никуда не ездила; сидела около меня и только иногда пряталась поплакать. Сочиняла: как раз тогда написаны и концерт для фортепиано с оркестром, и «Матерь Долороса», восхитившая Тельму, и «Двадцать маленьких пьес», и «Гималаи», моя самая любимая симфония — буду слушать ее в день рождения. Она выступала, только по телевидению и в городе, боялась уезжать от меня. Но именно тогда она и попала в эту аварию, где ей оторвало правую руку. Сепульведа, ее страстный поклонник и микрохирург, увез ее в свою клинику на Кубе, где после семичасовой операции все-таки пришил ей руку и затем лечил сам, никому не доверяя. Еще два с лишним года мама восстанавливала подвижность пальцев, «Павану для левой руки» и «Герольда» она сочинила именно тогда. А затем начала учиться играть заново. За год до отлета я говорил с Сепульведой, и он сказал, что не верил, что синьора Нелли сможет сыграть этой рукой простую гамму. То, что она сделала, целиком ее заслуга. Он сумел спасти и приживить руку, она — возродить былые способности. Но при больших напряжениях возможны вторичные травмы…
Без музыки она жить не сможет. Тогда мне лучше вернуться.
21.00.00 бв.
Пропустил день. Сегодня программу выполняли автоматы, я только проверял, но Машина справилась. Остальное время я валялся в медотсеке в нежных объятиях «Диагноста», терпел все уколы, все пробы и смену двух датчиков, а затем проделывал то же со своим зверинцем. Протестовал, главным образом, Пятница. Обезьяны, как ни странно, вели себя спокойно- заартачившийся Шаманчик даже получил плюху от Лорда. Все-таки Лорд очень умный. Результаты передал на Главную. Кажется, все в порядке. Запросил внеочередной сеанс связи — обещали дать немного погодя, из-за стройки все линии перегружены, не хватает даже лазерной связи. Когда дали, говорил с мамой. Она отмалчивалась, но я пошел на шантаж, сказал, не могу из-за нее пройти психотест. Она сдалась. Так и есть, ей запретили выступать, а играть разрешили не больше четверти часа в день. Она подключается к синтезатору, но у нее быстро начинает болеть голова, да и разве это инструмент? Держится хорошо. Сказала, что какой-то молодой композитор прислал ей чудесную вещь в своем исполнении и назвал ее «Концерт для Нелли». Тут она всхлипнула, улыбнулась и поднесла футляр с кассетой к объективу камеры. На футляре была надпись: «Концерт для Нелли. Поздравляю с днем рождения. Желаю много прекрасной музыки. О. Д.» Мы поговорили еще, я попросил заказывать связь как Можно чаще, затем попрощался, но связь не включил — передал лазерограмму для отца, чтобы он немедленно возвращался домой.
Вечером я понял, что еще не давало мне покоя. Вынул из записи кадр, ввел в Машину. Мать говорила, что уже слышала про Огюстена Диона, что он очень молод, очень талантлив, но со странностями. Машина выдала полное подтверждение: надпись на пакете и на моем поздравлении сделана одним человеком — Тельмой Н’Дио. Что значит — писать от руки. Вот это узелок.
Клаус Энгельмайер, «Чума на оба ваших дома»
(отрывок)
«…Нет, я не помню их. И никогда не знал — фамилию Энгельмайер, как ошейник с биркой, я получил после того, как закончилась процедура официальной передачи моим родителям своих родительских прав на меня чиновниками из отдела контрактов. Собственно, я родился уже принадлежащим концерну „Фидлер НГ“. Его юристы, инженеры и медики занимались моей судьбой почти двадцать лет — двадцать лет, пока смутное ощущение, что своей жизнью надо заниматься самому, не переросло у меня в твердую уверенность. С тех пор эта фамилия — немногое среди моих вещей, что осталось не моим.
Вот имя Клаус, пожалуй, все же мое. Уже полтора десятка лег я пристегиваю его к разным фамилиям, подписывал им дурацкие рассказы, чувствительные шлягеры и буйные авангардистские стихи, — и так привык к нему, что все реже откликаюсь на настоящее: Уве.
Может быть, так звали моего отца.
У меня есть точные сведения, что меня не вырастили из чьей-то не слишком доброкачественной клетки по методу Петруччи. Родители мои существовали. Для сознания моей полноценности мне достаточно этого — и еще того, что я зарабатываю сейчас до четырехсот восьмидесяти тысяч единиц в год. Я могу многое из того, что не могут те, чьи механизмы в полном порядке.
Я могу жить в этом прекрасном доме, который Тур-младший по кирпичу перевез откуда-то из Испании, и все старые картины, которые для него накрали по всему миру, тоже принадлежат мне.
В подземном гараже стоят три автомобиля, в каждом из которых я могу ездить, как и вы, а один могу вести сам.
— И все? — разочарованно спросите вы.
— Все, — смиренно отвечу я. — Разве что еще один пустячок.
В том, что я продолжаю ходить, дышать, есть, разговаривать, смеяться и мочиться, заинтересовано такое количество людей, какое не снилось многим из нас. Каждый мой день стоит столько, что смерть моя для многих будет настоящей потерей.
По сведениям Иммунологического центра при Всемирной Организации Здравоохранения, на Земле сейчас две тысячи сорок четыре таких, как я. Разумеется, все мы попадем в рай. Чистилище мы уже прошли, а ад уже искупили. И все-таки иногда я думаю, вдруг этот рай так же недоступен для нас, как сейчас пыль на проселочной дороге? Вдруг и там нужно стекло, которое отгородит нас от сонмов херувимов и райских кущ? Если так, то при жизни я сделал достаточно, чтобы обеспечить себе и там сносное житие. Как бы не противилась судьба, я отвоевал себе вполне человеческую жизнь. Точка и подпись: Клаус Энгельмайер, урожденный Уве.
Мне никогда не было достаточно того, что уготовила мне судьба: я не захотел остаться мыслящим подопытным животным. Профессор Фоусетт много сделал для меня, но и получил немало. Все, чего я добился сам — моя воля направляла мысль и руку других людей.
Но вот сейчас, в прелестный осенний день, когда алые листья тихо планируют на пожелтевшую траву газонов, а живая изгородь из маллеонии пылает стеной литого золота, — впрочем, за плитой бронестекла, термотканью скафандра, герметичностью шлюза мне это безразлично, — а я сижу за электронной пишущей машинкой, которая не умеет только сочинять за меня, да и то, наверное, выучится, правит же она мои ошибки; так вот, сижу я в совершенно безопасной, несмотря на затруднения со стерилизацией, обстановке, сижу и с интересом думаю: „А не открыть ли окошко — подышать свежим воздухом! Или того лучше — не пройтись ли по принадлежащему мне саду без всяких там скафандров?“»
20. 37. 12. бв.
Почти закончил пакетирование информации для годового отчета. Оказалось, что поработал не так уж плохо. Если бы не проклятый локатор, не бури на Солнце и не ремонт стыковочного узла, успел бы больше. На согласовании Земля-Главная меня порадовала. Оказывается, «Сеть-2» уже введена в строй, и теперь я могу подключаться к Всемирной Информационной системе не на два часа в сутки, а в любое время. Это здорово.
20. 02. 17 бв.
На ВНИПе заканчивают монтаж первой оболочки седьмой секции. Сегодня я дал им неблагоприятный прогноз и с удивлением узнал, что все остальные станции дали «нормально». Даже аль Магрифи оказался среди них. Я попросил срочную связь с начальником сройки, но мне вежливо отказали- у него был разговор с Космофрахтом, а беседа с его заместителем у меня совершенно не получилась. Взбешенный, я опять позвонил в штаб и заявил, что в случае отказа свяжусь с Главной, прежде всего с инспекцией или директоратом ВНИПа. Разумеется, после всего этого на экране появился седой плечистый мужчина и не слишком дружелюбно сказал: «Слушаю вас». Тут я завопил, что его сотрудники бездельники и перестраховщики, что речь идет о здоровье людей, что… Он перебил меня и приказал (так!) представиться и объясниться. Опомнившись, я сделал и то, и другое. Он спросил, почему остальные выдали удовлетворительный прогноз. Я ответил, что они пользуются устаревшими методами расчета при вычислении переменной Мальцера и что… Тут он снова перебил меня и спросил номер моей станции. После моего ответа у него в глазах на секунду появилось какое-то странное выражение, но я недооценил старика. Он ничего не спросил, только пошевелил бровями, а затем трубным голосом объявил, что немедленно вызывает главного астрофизика системы и связывает все станции на кольцевую. Я чуть было не сказал, что главный астрофизик и есть тот самый доктор Ватанабэ, по чьей методике работают станции, но сдержался, еще подумает, что боюсь.
Что-то я расхвастался. Словом был долгий разговор, на три четверти из расчетов и формул, Ватанабэ стал помаленьку терять свою прославленную невозмутимость, а я, наоборот, стал хладнокровен, как змея, и тут слово взял начальник. Он сообщил мне, во что обойдется ВНИПу час простоя, и добавил, что я смогу, наверное, подсчитать, во что обойдутся сутки. Отвечаю ли я за свои слова? Все замолчали и уставились на меня с экранов, и я понял — в случае ошибки мне придется отыскивать другую работу: я просто не смогу здесь оставаться. Но ошибки быть не могло, я проверил все тридцать раз, я так и сказал, и приказ свернуть работы и укрыться в кораблях был отдан. Вот тогда я ощутил высасывающую пустоту. И когда через три с лишним часа заверещали счетчики, замелькали вспышки, забарахлила связь, я ничего не почувствовал. С самого начала я был слишком убежден в своей правоте; торжество ее не могло ничего добавить. Мне предложили срочно изготовить рекомендации по новой методике, обосновать и представить. Тем и занимался до писания дневника.
20. 58. 47 бв.
День прошел нормально. С программой в основном работали автоматы. Я закончил рекомендации. При обсчете вчерашних данных получилась странная картина… но это не для дневника, это я посчитаю. Ливень был основательный, даже корабельной защиты едва хватило, частицы очень высокой энергии, а составляющая импульса… Написал, остановился и подумал: неужели это и есть моя личная жизнь? Нет, конечно. Это мама, отец, Артюха, Пятница и, наверное, Тельма… Все-таки работа, видимо, тоже. Сегодня позвонил Ватанабэ. Бледный, даже на экране видно, челюсти сжаты, но тон выдерживает безукоризненно. Я начал было на своем японском, но он сделал вежливый полупоклон и церемонно сказал по-русски: «Сергей-сан, я приношу свои извинения за то, что позволил чувству возобладать над разумом. Для ученого это недопустимо». Хорошо, что я успел что-то промямлить, так как он сразу поклонился и дал отбой. И что-то у меня внутри засосало, как тогда, после разговора, с матерью. Не в одном этикете тут дело. Но в чем? Почему я так затосковал? Позвонить ему, успокоить? Не стоит, наверное… Лучше попозже, тогда и поговорим по-человечески. Хотя его можно понять: все было бы на уровне обычной научной дискуссии, не действуй, тут высшая мера ответственности, за жизнь и здоровье людей. Неуместно это, но только сейчас мне пришло в голову: как ни огромен мой долг Земле, частичку я все же оплатил…
21. 33. 12 бв.
Сегодня включил «Сеть-2» и прослушал все, что за последние месяцы поступило из Булунгу. Там неспокойно, их примьер провозгласил курс на присоединение к Федерации Африканских государств. Объявлен всенародный референдум, но оппозиция начала мутить воду. Господи, слова-то какие древние! И страсти тоже. Почему история, как река, у каждого булыжника водоворот закручивает?…
Долго колебался- не заказать ли разговор с Тельмой, но хочется спросить ее обо всём сразу…
21. 12. 09 бв.
Руки опускаются, но все же запишу. В 16. 37 бв. позвонил Хаммад аль Магрифи, усы дыбом, глаза вытаращенные. Сказал, что Ватанабэ эвакуируют на Главную: состояние тяжелое, требуется полная замена кровеобразующей системы, многих органов и полный курс лечения после лучевого удара. Ничего не понял и спросил его, как это произошло. Хаммад, переходя на арабский, объяснял.
Позавчера, после объявления тревоги, оказалось, что двое монтажников из-за поломки скутера застряли на своем участке. Времени оставалось совсем немного, вот-вот все должно было начаться, но они провозились с ремонтом и лишь тогда сообщили на базу. Тотчас начала готовиться к вылету аварийная группа — по закону подлости эти парни застряли на самой дальней точке. Ватанабэ, чья станция ближе всех к ВНИПу, возвращался из штаба. Услышал вызов и немедленно изменил курс. В боте имелось два скафандра высшей защиты, он и рассчитан-то на двоих, и суммарной стойкости должно было хватить. Ватанабэ все рассчитал. Оставшись в легком скафандре, он одел монтажников в СВЗ.
Хотя аварийная группа подобрала их всех в самом начале потока, он все же получил дозу, близкую к летальной. В госпитале он успел сказать, что виновным считает только себя: если бы прогнозы делались по его методике, все кончилось бы куда трагичнее. Это, сказал он, воздаяние.
Больше я уже ничего не слышал. Хаммад попробовал от меня чего-то добиться, возмущенно хмыкнул и отключился. Когда я пришел в себя, позвонил в штаб. Мне сказали, что потерь больше нет и те двое невредимы.
С Ватанабэ мне поговорить не удалось: час назад его эвакуировали на Землю. Какой же я подонок. Что мне стоило вчера позвонить и поговорить по-человечески…
20. 59. 07. бв.
Пропустил день. Не могу забыть про Ватанабэ. А тут еще книга Энгельмайера. Дернуло же меня взяться за нее именно сейчас! Конечно, штука серьезная, но очень уж злая и горькая, а настроение мое и так оставляет желать лучшего. Если бы не работа, не знаю, что было бы.
Теперь я реже думаю о том, что я в сущности такое. Связавшись с «Сетью», я запросил сведения о том, сколько «космонавтов» живет сейчас на Земле. Две тысячи сорок один. За полгода погибло еще трое.
По материалам, собранным за два года, выяснилось, что последняя треть двадцатого века отмечена резким увеличением количества случаев врожденных заболеваний иммуногенной системы. Один за другим появлялись на свет дети, настолько же способные выжить в самой обычной окружающей среде, насколько голый способен существовать во льдах Антарктиды. Тогда стали одна за другой возникать лаборатории, институты, клиники, координируемые сейчас единым Иммунологическим центром. А дети рождались, умирали и снова рождались. Некоторых удавалось спасти ценой полной изоляции от мира; так выжил я и большинство моих сверстников. В свое время Лопухин установил, что мы жертвы генетических дефектов. Ди Милано связал эти нарушения с экологическим «пикадоном» конца двадцатого — начала двадцать первого века. Гагуа ценой четвертьвекового труда добился умения стимулировать возникновение иммунитета, пока неустойчивого и краткого. Кононов и Партридж сейчас разрабатывают эмбриохирургические методы… Вот и все. А дети рождаются.
Мы далеко ушли от Спарты. Уровень цивилизации все чаще определяется способностью общества заботиться о каждом из его членов. Я не чувствую себя калекой- так было бы легче. Слишком рано утвердилось, что я не такой, как другие, и когда я понял, что здоров и беспомощен, страдать было бессмысленно. Помимо этого, я оказался одним из самых здоровых «космонавтов», поэтому я здесь, это меня спасло от многого и многое дало. А с Энгельмайером поговорим потом, тет-а-тет, в писатели я не гожусь.
20. 30. 00 бв.
Сегодня день без событий. Вместо Ватанабэ исполняющим обязанности главного астрофизика системы назначен Клоуз. Предлагали и мне, но я отказался наотрез. Не могу я сейчас.
Звонили родители, связь была неважная, но отразилось это главным образом на записи. Отец уже прилетел, и мне было видно, что он соскучился по маме, и напугался здорово, и старается держаться к ней поближе. Смех и слезы. Мы поговорили с ним не без удовольствия. Он сказал, что снял на Тянь-Шане отличный фильм, копию которого пришлет мне, что там есть еще на что посмотреть. Там почти восстановили поляны диких маков и акклиматизировали маралов, выращенных из соматических клеток. Они пытаются восстановить многое, в том числе весенние эфемериды, но тут время упущено: человечество не так давно перестало рвать дикие цветы. Как гляциолог, отец консультирует комплексную программу реконструкции экосистемы и ландшафта Тянь-Шаня и Памиро-Алая. У него был до смешного довольный вид, когда он сказал: «Работы там хватит на целые поколения, вот если бы ты…» — и тут же осекся. Я постарался ничего не заметить, но было здорово горько. Когда-то, еще на Земле, я услышал из-за невыключенного селектора, как он говорил маме, что отдал бы правую руку, сумей я выйти с ним рядом в горы…
Связался с Центром, попросил разрешения на выход. Дали, но при условии двойного контроля, на машинном приводе и под наблюдением Центра. Что было делать? Согласился. Выход разрешили на завтра, на 10. 40 бв. Пока все. Иду в медотсек на предварительный контроль.
20. 27. 50 бв.
Что-то зачастил в медотсек. Конечно, «Гигес» не то чтобы работает на износ, но раньше я включал его только на осмотры. А сегодня я занемог. Анекдот: простудился в открытом пространстве, не выходя из скафандра. Все было в порядке. Я подключил скафандр ко всем тросам и проводам, которыми машина корректирует мое движение и работу системы жизнеобеспечения. Получилась внушительная пуповина. Переключил все камеры на внешний обзор, запросил Машину о готовности и приказал открыть люк.
По трапу вышел наружу. Магнитные подошвы управлялись Машиной, их сегменты включались и выключались, обеспечивая нормальное передвижение. Немного перехватывало дыхание. Выбирая фал, дошел до места, где выходят стойки, и начал работать. Все шло нормально, и неудобство я почувствовал, лишь включив гайковерт. Через несколько секунд я понял в чем дело: кислород ко мне шел не со станции, а из скафандра, и система обогрева баллона забарахлила. Дышать пришлось почти ледяной смесью. Но так как оставались сущие пустяки, я решил рискнуть, включив до предела обогрев скафандра. Установил, вернулся, разделся, сообщил в Центр, отключился. Через час заболело горло. В моем положении это может обернуться большими неприятностями, вплоть до эвакуации со станции. Поэтому теперь исправно делаю все, что прописали «Гигес» и Машина. Собственно, это одно и то же, ведь все автоматы и механизмы станции регулируются Машиной. Я с трепетом жду грозного ответа из Центра. Чтобы отвлечься, читал Энгельмайера, но от него у меня, ясное дело, и повысилась температура. Почему он так обижен и обозлен, если утверждает, что он такой же, как все, и не нуждается ни в чем?
По странной ассоциации мне опять захотелось поговорить с Тельмой… Прежде всего я спросил бы, верно ли понял, что ее стремление скрыться за псевдонимом абсолютно противоположно намерениям Энгельмайера. Он-то выжимает из своего положения все, что возможно- состояние, популярность, комфорт. Тельма же поступает наоборот: даже на встрече она оставалась болезненно чувствительной к малейшему намеку на свое положение, и псевдоним исключает оценку ее работ через призму сочувствия: «Ах-ах, бедная девочка! Она, оказывается, прекрасная музыкантша!»
«Прекрасная…» Прекрасно ее понимаю.
Все это время «Гигес» бдительно за мной следил, и хотя струйная инъекция безболезненна, но присоска дергает весьма ощутимо. Брр! Она холодная!
Запроса с Земли пока нет, потому что до передачи контрольного импульса еще семь часов семь минут. Моя задача — удалить все за эти семь часов. До того, как Машина спакетирует информацию от всех датчиков и выстрелит ее по маячной цепи. Дело не из легких, половиной препаратов я пользоваться не могу, а у меня ползет температура и здорово ломит все тело. Классические симптомы… Как могут сработать все разнообразные мои биологические механизмы, я пока стараюсь не задумываться. На худой конец, у меня есть еще два часа. Год назад я совершил служебный проступок: воспользовавшись знанием аппаратуры в сугубо личных целях, нашел и снял в Машине и «Гигесе» блоки, подающие сигнал тревоги, когда отклонение биопараметров от нормы превышает три порядка. С ними я рискую так же, как без них.
Что-то меня еще и зазнобило. Машина пока молчит, хотя температура уже 38,9. Лежу, дыхание частит, пульс тоже. Ломота. «Гигес» опускает инжектор и делает сразу три впрыскивания. Мне никогда ничего не снилось. Даже мама, даже отец. Я могу представить себе, что такое сон, пусть смутно, отдаленно, но могу. То, что я видел, не похоже даже на мое представление о сне.
После того, как «Гигес» сделал мне инъекции, я почувствовал, что засыпаю. Но у меня врожденная невосприимчивость к транквилизаторам — наступило странное ощущение: я словно провалился куда-то и выплывал томительно и медленно, как в невесомости. Невозможно было засечь время, в течение которого я находился в этом состоянии. Затем я словно уснул, но странным сном. Я видел все индикаторы, сверкающий кожух «Гигеса», экран, голубые простыни, но мною владел какой-то частичный ступор. Все колебалось, дрожало, как мираж, и лучилось короткими мутными радужными всплесками. Было тяжело, веки будто ртутью налились, я плохо соображал. Тогда-то внутренний люк шлюза, по правилам запертого на три поворота стопорного винта, медленно отворился.
Две человеческие фигуры стояли в глубине шлюза. Они были без скафандров, но я не мог разглядеть, кто это. В какую-то секунду просветления я едва не заплакал, решив, что пришли эвакуаторы. Хотя как же это может быть?! Не было ни сигнала о контроле стыковки, ни включения автоматики шлюза! Но мысли опять спутались, болезнь повалила меня на спальник, и эластичные ремни прижали меня к стене, а «Гигес» тихо зажужжал, меняя тона.
Но я видел: двое стояли в шлюзе, лицом друг к другу, будто переговариваясь, входить или нет. Затем двинулись ко мне. Горело дежурное освещение, лампы отражались в корпусе диагно-установки; еще немного света добавляли индикаторная панель и экран. В тусклом тумане они двигались ко мне шагая по полу твердо и размеренно, хотя гравитация была выключена.
Высокий грузноватый мужчина и молодая женщина. И только тогда, когда они подошли совсем близко, я увидел, что это были те немногие из людей, которые могут подойти ко мне… Но почему вне отсеков, без скафандров? Ах да, они знают, что здесь все стерильно. Вот разве что со мною не все в порядке.
«Держитесь подальше!» — попросил я и сам вздрогнул от своего голоса: он скрипел, как плохой динамик. Энгельмайер понимающе кивнул, а Тельма горестно покачала головой, поднеся ладони ко рту. Они стояли и ждали, что я скажу или сделаю что-то необходимое и неизбежное.
Уже отчетливо понимая, что это галлюцинация, я все же не стал ни отворачиваться, ни закрывать глаза.
Счастье — оттого, что передо мной она, Тельма, — обжигало даже в сумятице бреда. Все нужно и оправдано, если есть она. Энгельмайер в ту минуту был мне близок и дорог лишь потому, что появился вместе с ней. Вот ее громадные темные глаза налились слезами, и, задыхаясь от восторга, жалости, я взлетел к ней — утешить, обнять, защитить… Но расстояние между нами, как бы мало оно не было, не сокращалось. И тут я отчаянно забарахтался в воздухе, что-то мягко, но настойчиво тянуло меня назад. «Гигес», выбросив манипуляторы, поймал меня за плечи.
Кажется, я рвался, извивался, кричал… Не помогло. Отчетливо помню, как крупная белая рука Клауса дотрагивается до темно-розовой ладони Тельмы, и она, повернув голову, не отрывая взгляда от меня, отступает вслед за ним к люку и перешагивает комингс. Еще я помню, как мучительно, неправдоподобно медленно они поворачиваются спинами ко мне, чтобы навсегда исчезнуть во мраке, но тут раздается резкий, металлический, совершенно реальный щелчок автомата электросна. И я уплываю на спальник, не в силах больше бороться ни с кем и прежде всего с собой.
22. 07. 50 бв.
Сегодня день как день. Портит его только одно: все время тягостное напряжение, будто жду каких-то рецидивов. Оттого, что чувствую себя здоровым, и возникает идиотское ощущение типа «как бы чего ни вышло…» Вдобавок поговорил с мединспекцией ВНИПа, и оттуда сообщили, что Ватанабэ в тяжелом состоянии: поражена печень, готовят пересадку, но шансов на успех очень мало. Потом я сообразил, что уже более двух суток не слушал, что творится в Булунгу, заказал сводку и прокрутил.
Одно из немногих государств мира, где есть еще своя армия. Она совершенно расколота- часть верна президенту, часть поддерживает индепендентов, часть сепаратистов, часть правых националистов, но в общем подчиняется пока министру обороны, который выжидает, чья возьмет. В городах активизировались организации правого толка. Бурление, митинги, стычки. Прогрессивные силы раздроблены и не слишком единодушны. Словом, картина пестрая и неясная. Интереса ради заказал информацию об армии — чем еще можно воевать после принятия Акта? Оказалось, музейными экспонатами: лазерными пушками, ружьями Крегана, нейтронными боеголовками, «кометами» и прочей дребеденью. Но с тех пор, когда хватало оперенного стержня с железным острием, человек не стал каменным…
Завелся и решил наконец заказать связь с Булунгу, с Марионвиллем, где живет Тельма. Оказалось, что Булунгу не входит в «Космэк», а цепочку делать долго и сложно, и вообще, там сейчас ночь…
21. 50. 27 бв.
Была почта. «Герберт Уэллс» начал разгон, Артем написал перед самым стартом несколько слов. Спасибо и за это- что он еще мог… Когда-то я ему завидовал, но это совершенно глупо: в таком рейсе должна работать экспедиция, группа, а как мне работать с экипажем? Редкостная удача, что я здесь. И все-таки, пусть это и не скромно, теперь мне хочется большего. Человек всегда стремится перешагнуть достигнутый предел.
Время от времени мне приходят в голову совершенно еретические мысли. А что если опыты по сращиванию систем не лишены были рационального зерна? Конечно, прискорбно, что экспериментаторы погибли. Но ведь не ставилась под сомнение целесообразность борьбы с чумой или холерой оттого, что врачи умирали.
Разве мало в нашем мире инвалидов с некомпенсируемыми дефектами, вроде моих? Разве нет жертв тяжелых генетических уродств? Разве мало неизлечимых соматиков, психически здоровых и умственно полноценных? Много. И еще долго будет много. Человеческий организм бесконечно сложен и хрупок, и природная среда вечно будет пользоваться каждой лазейкой, каждым крохотным несовершенством для нанесения удара. И все же не только мне пока трудно подумать об ускорении, и даже просто о необходимости биологической эволюции человека. Зачем менять тип, если проще изменить среду? Куда проще другой путь, к которому человечество уже психологически готово. Неужели все те, о ком я вспомнил, откажутся стать полноценными, влившись в мощные звездолеты, точнейшие машины, экспедиционно-разведывательные комплексы? Интересно, как отреагировал бы оглохший и немощный Бетховен на приглашение покинуть свою бренную оболочку и переселиться в орган или виолончель? А ведь мог бы и согласиться. Тогда смерть все равно была бы переходом от бытия к инобытию. Но человек нашего времени- согласится ли он с невозможностью вернуться? Почему я обмираю от радости, когда вспоминаю, что на моем недоброкачественном организме нет ни оболочек, ни скафандров и что моя кожа чувствует ветер из вентиляторов… Сложно все. Жалко, что моя философская подготовка оставляет желать лучшего.
21. 58. 02 бв.
Дочитываю Энгельмайера. С трудом удерживаюсь, чтобы не заглянуть в конец. Вот ему совершенно ни к чему — он прекрасно устраивается в рамках статус-кво и его дефекты приносят ему куда больше пользы, чем его достоинства. Как нищим в средние века. Наши концепции человеческой нормы и условий существования, судя по его книге, сильно расходятся. Для него все, что я здесь делаю, что похоже на мое стремление работать здесь, — болезненный трюк, извращенное честолюбие. Он пишет про Раджендру Сингха, индуса-«космонавта», который застраховал себя на гигантскую сумму — тайком, через третьи руки, очень ловко, потому что иначе страховые компании не пошли бы на это — и поступил «кроликом» в фармацевтический центр. Испытания психотомиметиков его быстро доконали, но деньги достались семье.
Энгельмайер вообще считает, что это едва ли не героизм и что мы в нашем положении должны жить со значком «моменто мори» на лацкане. Вот так. Глядишь, он еще ракету приобретет и явится сюда, чтобы выразить мне свое презрение и сделать из этого еще один бестселлер…
В Булунгу неспокойно. Сепаратисты взяли власть на юге. Президент перебросил туда верные ему войска. Совет безопасности при ООН обсуждает возможные меры. Связи по-прежнему нет.
22. 03. 00 бв.
Сегодня закончил статью для «Анналов». Доклад на Конференцию не успел ни сделать, ни отослать. Обсчитал все коррективы к методике статистики вариационных зон. Вкушаю заслуженный отдых.
Родители позвонили семь минут назад, уже с Кубы. Мама опять в клинике Сепульведы, а отец взял отпуск — первый за три года, — чтобы сопровождать ее. Диагноз пока не ясен. Позже свяжусь с Сепульведой и выясню все сам.
По «Сети» пришел новый каталог изданий года. У меня что-то в виварии неспокойно. Кабель заэкранирован. Пятница восстановлен в правах и летает по всей станции. Он уже привык пользоваться крыльями как в невесомости — парит! — так и при включенных генераторах.
Регулировал сегодня автоматику шлюза. Все время казалось, что за плоскостью люка кто-то стоит.
В Булунгу ничего нового. Сепаратисты притихли. Войска ждут, комитет наблюдает. Связи нет.
22. 14. 06 бв.
Как-то не получается о деле. Опять эмоции и эмоции. Не знаю, что и подумать. Совпадение?
В 17.0 передали сведения о Ватанабэ. Состояние тяжелое, держат в стасисе, на искусственном обмене. Ждут окончания роста биопротеза — будут менять печень, селезенку, большую часть толстого кишечника. За минуту до начала связи я обнаружил, дочитав книгу Энгельмайера, что последняя страница книги и лист шмуцтитула склеены между собой. Естественно, разрезал. Обнаружил тонкую пластинку — фотограмму. Но тут пошла информация, и только после нее мне удалось прочитать текст. Как только из Машины вылетела последняя строка перевода, позвонил на Землю. Связь дали через два часа восемь минут, а когда соединили, то ответил секретарь-автомат. Он с чарующей вежливостью по-русски попросил меня назвать номер-код моего скрамблера и пароль. На все мои попытки объяснить в чем дело, он отвечал то же самое. На пятый раз так же любезно сказал, что сожалеет, но соединить нас не может. «Сеть» справок личного характера о лицах, не включенных в инфорбанк, не дает — адрес, год рождения, род занятий и все.
Что же это? Новый рекламный трюк? И ведь не на публику работал — мне написал…
Текст фотограммы (перевод машинный с последующей редакцией):
«Дорогой Сергей,
я не спрашиваю, помните ли вы меня. Теперь это уже не важно. Если не сработали случайности, вы получили мою книгу.
Когда-то мы с вами были на одном исходном рубеже, и начальный капитал был у нас один. Исключая нашу исключительность (мы ведь простите мне этот дурной каламбур?), мы с вами довольно удачно воспроизвели два образца — бизнесмена и фронтирсмена, человека дела и человека переднего края.
Но не кажется ли вам, что это болезненное кривлянье? Не выглядим ли мы животными, способными по заказу, по взмаху палки спародировать любой образец человека? Правда, наш дрессировщик — не тот, что мечется, по арене вместе со своими скотами, пуская в ход то сахар, то хлыст. Это сама жизнь, мощный и беспощадный круговорот, в который мы бросились. Расселись по тумбочкам, пока щелчок бича прикажет нам показать очередной трюк. Знаем ли мы это или нет, ничего не меняет.
И все же мы свободны — в пределах клетки, после представления. Свобода подчиняться или умереть, свобода жрать или подыхать с голоду. И я выбрал свободу жрать, добавив к ней свободу добывать пищу. Да здравствуют наши свободы!
Когда-то я твердо решил, что буду писать, чтобы рассказать всему миру о том, что есть люди, беззащитнее, чем улитка без панциря, люди, сама жизнь которых невозможна без неустанной заботы их собратьев из того же самого человеческого рода, который искалечил их. Мало-помалу мне стало ясно, что заставить глухих слышать не под силу и Фолкнеру с Достоевским. Это дело господа. Но ведь он умер.
И тогда я решил просто выжить, печатая то, что от меня хотели получить, — собачка на задних лапках, попугай, вытягивающий им же сочиненные билетики. Браво! Какой талантливый попугайчик!
У меня было и есть право гордиться тем, что я отвоевал свою жизнь в сражении, какое не снилось Мольтке или Наполеону. Я выкупил ее, цинично и откровенно рассказав, как я это сделал, заставив рассмеяться тех, кто мог бы просто в отместку перекрыть кран моей кислородной магистрали — да и сейчас еще может. Аркольский мост длиной в двадцать один год. Я устал. Мне надоело платить медицинской мафии; надоела вечная осторожность, вечный страх, что могут перекупить кого-нибудь из команды, могут подвести автоматы или откажет герметизация. Я не могу больше притворяться человеком — и считать, насколько увеличилась за месяц вероятность конца. Слишком давно я отказался от благодетельной возможности оставаться больным животным- не вернуться… не вернуться…
В мемуарах жены одного из первых людей с пересаженным сердцем рассказывается, что он платил за восторги и внимание, за партии в теннис и светские балы ночами тайных мук, тоннами проглоченных лекарств с кислородными подушками. Адская гордость, извращенная мнительностью… У меня уже давно нет ничего, даже страданий. И жены тоже.
Дорогой друг, вы избрали более выигрышную позицию. Я понял это не так давно, но все же понял.
Вы сделали себя „олимпийцем“. Ваша „гора“ даже много выше Олимпа. Завидная судьба — иметь возможность мчаться высоко над всей этой грязью, бессмыслицей, неразберихой, аннигилируя равнодушие еще более интенсивным безразличием, — и не зависеть практически ни от чего. Насколько мне известно, станции вашего типа способны к четырехлетнему автономному существованию за счет одной только системы замкнутой регенерации. Вы можете оторваться от Земли вообще, как уходят из семьи, ставшей чужой.
В наши дни в профессии космонавта героизма не больше, чем в работе гидропониста или М-оператора; журналисты если и ищут сенсации среди них, то без особой надежды. Читатели плохо переносят межзвездные подвиги. Все же мне удивительно, как они не напали на вас. Я внимательно прочел все, что писалось о вас, поговорил с вашим гуру, этим восхитительным кавказцем, считающим вас по меньшей мере приемным сыном, и все же не могу — человек в таких случаях не способен сказать правду. Он либо лжет, либо не знает, либо искренне убежден в чем-то неадекватном. Такая попытка забраться в чужую душу явно от лукавого, но я слишком давно расчеркнулся кровью на пергаменте, чтобы обращать на это внимание.
Итак, слава вам не нужна, хотя без труда достижима. Вы ушли буквально от всего, что делало вас единственным, хранимым бережно, опекаемым неустанно. Вы отыскали ситуацию, в которой, оставаясь тем же уродом с точки зрения биологической, обретаете иной социальный статус — равноправие среди сотен тысяч ваших коллег. Но странное дело- вы как будто решили отработать то, что Земля должна давать вам безвозмездно! С низким поклоном, валяясь в ногах, вымаливая прощение за увечье, много лет назад нанесенное нам, еще не родившимся, теми, кто отравил воду, воздух, птиц, деревья! Люди, люди — и никто другой виноваты перед нами. Я жил, обвиняя, но пытался и сравняться с ними, и вовремя понял, что это означало бы прощение, и остановился.
Моя жизнь меня не устраивает. Более того, она меня тяготит. Задумавшись о том, как живете Вы, — а это случилось не так давно, — я вдруг попробовал ощутить себя на Вашем месте. Я больше никому не скажу об этом: я тут же возненавидел вас, ибо моя жизнь оказалась полностью перечеркнутой… Тогда я убрал вас- и моя жизнь вновь обрела ценность. Но Смысл из нее исчез. Навсегда.
Вот, дорогой друг, последний аргумент, убедивший меня в том, что главный бог умер, а прочие устали. „Устали боги, устали орлы, устало закрылась рана“. К тому же, как ни странно, оказалось, что вы все же единственный человек, которому я могу все рассказать. Какая ирония судьбы…
Итак, прощайте. Я ничего не желаю вам — вы в этом не нуждаетесь.
Клаус Энгельмайер».
22. 10. 10 бв.
Пожалуй, мне еще не было так трудно. И все же рабочий день есть рабочий день. С утра было селекторное совещание по вопросам безопасности. Строительство расширяется, людей надо беречь. Случай с Ватанабэ у всех на памяти. Потом координировались с экосистематологами. Ну и нахалы же! Ведут себя так, будто весь ближний космос и ВНИП В том числе, работают только на них. Словом, сегодня дел мне хватило, и все же неотступно сверлит мысль о письме Клауса. Требуется довольно значительное усилие, чтобы включиться в работу, которая все же идет куда медленнее, чем обычно.
Успел настроить автоматику разворота гелиобатарей, проверить состояние поверхностей камер сгорания двигателей, хотел было заняться инспекцией, но вдруг меня словно в сердце толкнуло. Конечно, в наше время существуют более современные и надежные методы прогностики, но я доверяю и этому. Сел в кресло и заказал сводку по Булунгу. И пока слушал, сидел как ошпаренный.
В столице начались уличные бои. Часть армейских подразделений перешла на сторону сепаратистов и открыла огонь по центру столицы, по правительственным учреждениям, но досталось и жилым кварталам. Комитет поднял в воздух летающие платформы, на которых смонтированы гипноизлучатели, и нанес массированный удар по позиции войск сепаратистов, по самим сепаратистам, по их базам. Словом после первого залпа все кончилось мирным глубоким сном. Затем немедленно были высажены силы Комитета контроля, которые демонтировали все установки и орудия, собрали все оружие, очистили все арсеналы и хранилища, вплоть до тех, которые считались глубоко засекреченными. Остальное было предоставлено силам безопасности Булунгу. Операция заняла одиннадцать часов. В столице все спокойно. Есть разрушения, убитые и раненые. Сепаратистских главарей, конечно, будут судить.
Не дослушав до конца, я уже висел над пультом связи. После нескольких попыток мне удалось набрать цепочку через Центр и связаться с нашим консульством в Морионвилле. Но когда дежурный, изумленный тем, что ему приходится отвечать на вызов космосвязи, спросил, по какому делу я звоню, то я почти растерялся. Потом все же сумел сказать; «По личному». Конечно, в такое время только по личному делу и звонить. Именно это выражение мелькнуло в первое мгновение в глазах дежурного. Однако дипломаты умеют скрывать свои эмоции. Он записал мою просьбу найти номер Тельмы Н’Дио по городскому указателю или через иммунологический центр и связать меня с нею, затем попросил меня подождать и отключился. Я не успел сказать ему, что станция скоро выйдет из зоны радиовидимости и установление связи потребует новых хлопот.
Я не мог заниматься ничем — мне становилось все тревожнее. Вдруг завопил Пятница, завозились обезьяны, захныкал Шаман.
Я включил запись старинной испанской клавесинной музыки. Одна из моих любимых кассет, но сейчас она меня раздражала именно тем, что пыталась успокоить. В итоге я выключил ее и в полной тишине уселся перед экраном. На табло выскакивали цифры, но я без них мог сказать с точностью до десятой доли секунды, сколько времени прошло. В голову мне лезли обрывки мыслей, совершенно дикие или, наоборот, банальные, строчки стихов, музыкальные фразы, я с трудом сдерживался, чтобы не бормотать всю эту мешанину вслух.
Когда раздался гудок, вздрогнул так, словно меня хлестнуло при полном тяготении сорвавшимся кабелем.
«Слушаю».
Вместо дежурного на экране появился незнакомый человек. В цвете было видно темную бородку, темную кожу и очень темные глаза. Высокий- раздался в визире почти до самых бровей. Руки он держал на коленях, переплетя сухие длинные пальцы — перед собой. Он смотрел на меня безмолвно и напряженно, и с замирающим сердцем я понял, что он не совсем не знаком мне — он похож на Тельму.
«Вы из консульства?» — спросил я совсем уж глупо.
«Меня зовут Жак Н’Дио, — ответил он по-французски. — Вас я знаю, вы Сергей Торсуев. Очевидно, вы хотели поговорить с Тельмой»… — он вдруг выпрямился, и его лицо исчезло из визира.
«Да, я несколько раз… Что случилось?»
Его пальцы расплелись, кисти опустились и повисли.
«Мы перевели ее в госпиталь Центра, — глухо донеслось до меня. — Надеялись, что в случае обстрела его-то пощадят… Но первый залп обрушил верхние этажи — именно те…» — Он замолчал. Молчал и я. Наконец он выдавил «прошу простить» и выключил связь.
22. 10. 18 бв.
Сегодня весь день работал при включенных гравигенераторах, чтобы не терять времени на тренажеры. В итоге программа выполнена на два часа раньше. Они мне очень нужны, эти два часа…
Очередной звонок Клаусу кончился тем же. Попытка запросить «Сеть» все объяснила. Теперь в данных Энгельмайера стояла еще одна дата, после даты рождения. День был позавчерашний. Я смотрел на дисплей, а в голове крутилось «не врал, не врал…»
Выяснять подробности я не стал. Выключил все, отпустил все, отпустил встревоженного Пятницу на волю и уселся в кресло — подумать.
Мозг не хотел работать, не хотелось ни о чем размышлять и впервые в жизни не хотелось вспоминать Землю. Но я заставил себя думать. Себя, а не кого-то другого. Я мог, разумеется, связаться с Платоном Петровичем, вдвоем мы пришли бы к какому-нибудь выводу.
Но жизнь поставила меня перед проблемой, решение которой я должен найти сам. Только сам, не перегружая естественности ни на чьи плечи, — как в старину мстили за убитого близкие ему по крови. А у меня сразу возникло ощущение, что Тельма подло убита, и даже не выстрелом, не взрывом гранаты; ударная волна расколола стекла в их отделении, и несколько крупных осколков располосовали стенку ее мобильного отсека, как пилой, — ее еще не успели перевести в стационарный бокс. Обрушившиеся перекрытия отделили ее от остальных. Добраться до нее удалось лишь через три часа. Будь на ее месте нормальный здоровый человек, он отделался бы контузией.
Она подло убита. Ее нет. И если я снова увижу ее, во сне ли, в бреду, я все равно буду помнить это. Не будет ее музыки, которая умерла вместе с нею, ее пальцев и розоватых ладоней, ее глаз — ничего больше не будет. Смерть непобедима.
В тот момент, когда мне показалось, что я вот-вот задохнусь, в памяти всплыла мысль о смерти еще одного человека — чуждого мне, как никто, и все же странным образом он переплелся в моем сознании с тем, что было мне дороже многого. От чего погиб Энгельмайер? Только ли оттого, что мог сопротивляться? Уж он-то мог!.. Он сделал все, что можно, чтобы обезопасить себя от угроз внешнего мира, и…
Только ли отсутствие лимфоцитов в крови убило Тельму? С кем я должен сразиться? Где он, враг? Он многолик и сражение с ним идет уже не первый век. Он загнан в угол, он почти побежден и все же уносит одну жизнь за другой…
Самое страшное, внезапно подумалось мне, что Энгельмайер оказался прав. Я устремился в небожители, оправдывая себя тем, что здоров, тем, что добился этого места, что я приношу здесь пользу… Мне удалось забыть о том, что я не один такой. И как забыть — не забывая!
Как я радовался, что успел предупредить ВНИП о ливне, считая, что я квит со всеми, кто берег меня… Мой долг неоплатен еще и потому, что я в ответе за тех «космонавтов», которые остались на Земле. Потому что я один из немногих, кто может бороться против воплощения вечного врага- смерти, болезни, мучений…
Когда-то Платон Петрович рассказывал мне странную историю. В старом журнале, не то американском, не то немецком, ему довелось прочесть, как преуспевающий бизнесмен решил обезопасить сына с самого рождения от ужасов и ядов загрязненной экосферы. Для этого он и поместил младенца в те же условия, в которых росли мы. Разница была в том, что парень был безупречно здоров от рождения. Но к девяти годам он потерял это здоровье. Пустячная простуда залила его легкие жидкостью, и он погиб. Ничего не помогло — ни новейшая аппаратура, ни лекарства…
Вряд ли Энгельмайер этого не знал. Может быть, не хотел об этом помнить. Слишком уж отчетливое предсказание судьбы здесь сквозило. А я? Почему я считаю, что со мной ничего такого не будет?! Почему?!
И в этот момент я успокоился.
Сердце колотилось, пальцы дрожали, но мысли были ясны и холодны. Начинался бой, один из первых боев моей личной войны, и, как солдат, я знал, что меня не убьет, пока все, что от меня зависит, не будет сделано. Силы неравны — против меня только смерть, а за меня двенадцать миллиардов землян, память и надежда. Это не бравада — впервые в жизни я ощутил по-настоящему четко, что есть вещи, которые неподвластны ничему. Ни времени, ни силе, ни власти.
Я встал с кресла и подошел к пульту Машины. Еще было время до отправки пакета. Одно за другим я набирал названия работ, которые надо было заказать Земле-Главной, одновременно высчитывая в уме, откуда я могу вынуть резервы времени, — не за счет же одних только гравигенераторов. Надо искать.
Итак, «Математическая теория иммунитета», «Моделирование иммуногенных механизмов», «Патология и физиология иммунитета». «Эмбриохирургия»…
