1

В морщинках вокруг прищуренных глаз застаивается пот и туманит стекла старенького бинокля времен первой мировой войны; на лицо свисает мокрый рукав — тряпка, пропитанная солью; сквозь него узкая долина, известковые утесы, раскаленное небо — все кажется затянутым красновато-черной муаровой мглой. Веки плотно сжаты, точно спешат продлить благословенный отдых, миг — и вот уже глаза снова открыты навстречу кинжальному блеску реки. Древняя усталая река, такая неуместная среди своевольных обрывов, омоложенных недавним геологическим сдвигом, лениво перекатывается от стены к стене, вьется меж невыветренных скал, их причудливые башни там и сям выступают из плоских рисовых полей и парят, невесомые, на дрожащих волнах зноя… Стекла вновь прижаты к глазам, горячий от солнца металл обжигает кожу, наморщенный лоб словно гонит волю в крошечные окуляры: надо во что бы то ни стало пробиться сквозь слепящий свет и разглядеть.

— Видишь?

— Нет еще.

В поле зрения попадает кучка свайных хижин у края воды, между ними полосы наносной земли; локти так и врастают в каменный выступ, от напряжения побелели суставы пальцев, и вот теперь, кажется, он различает этот желтый лоскут на веревке между бамбуковыми шестами. Еще раз вглядывается.

— Есть. Все в порядке. Как только стемнеет, можно спускаться.

Извиваясь всем телом, он ползет с насиженного места вниз: больно жжет неостывший камень, мелкие кристаллы на поверхности скалы неистово сверкают. Солнце нещадно жалит затылок, такое чувство, что волосы начинают тлеть.

— На.

Спутник протягивает ему старую шляпу — колышутся заткнутые за ленту пучки травы, — он с благодарностью надевает ее. Затем оба ползут обратно на отлогую полянку, в густой подлесок, такой гладкий, точно весь лес залили расплавленным стеклом и оно так и застыло, — туда, где тень от взлохмаченных кустов укроет от слепящего света; но от зноя — весомого, зримого, невидимыми тисками сжавшего каждый лист — нет спасения и здесь.

Остальные трое уже расчистили место, скосили траву дарами парангов и растянулись под огромным деревом: оно как будто оцепенело в попытке вырваться из ядовитых колец лиан, обвивших его корни.

Один из лежащих поднимает голову. Не ухмыляется он только, когда разговаривает; веселый оскал обнажает золотой зуб спереди, и кажется, что это былое роскошество навеки обрекло его на хорошее настроение.

— Ну как? Все в порядке?

— Да, спустимся, как только стемнеет.

— Вот и хорошо, — пробормотал самый младший. — Надеюсь, там найдутся сигареты.

Фрир сдвинул шляпу на затылок и медленно откинулся на локтях, с удовольствием расслабив тело; все-таки он сумел вывести их из чащи прямо к этому месту. Он слегка улыбнулся. А ведь его беспокоило, удастся ли. Он понимал, что самое главное — делать вид, будто прекрасно знаешь этот необычайный край — джунгли, границы которых сжимались с наступлением сумерек и раздвигались, когда ночь отступала. Анг, вместе с ним рискнувший выползти на палящее солнце, наверняка замечал, что порой на едва заметных развилках Фриру не хватало компаса; но для Анга, пожалуй, важнее, сумеет ли Фрир завоевать уважение отряда.

Может, найдутся и сигареты, — согласился улыбчивый Тек. — Зато свежая речная рыба есть наверняка, а может, и сладкие лепешки. Я как-то ел там очень вкусные лепешки. Ведь наш Лин, по-моему, считает, — тут он рассмеялся, — что еда — это способ почаще гнать нас вон из лагеря. Люди на все согласны, лишь бы сбежать от его стряпни.

Но ты не потому просишься в любую разведку! — сказал Кирин. Он был самый старый из пятерых и с годами научился экономить силы, что придавало какую-то величавость его движениям. В сочетании с наставительной манерой говорить это делало его похожим древнего мудреца. — Причина совсем другая.

— Ты намекаешь на мою храбрость, — кивнул Тек, — мое бесстрашие в боях с зелеными куртками.

— Как бы не так, — насмешливо подхватил Тину. — Все знают, что ты готов хоть в рабочий отряд, лишь бы не ходить на уроки чтения и письма.

— Но раз уж я тут с вами, — добавил Кирин, подмигнув Фриру, — тебе не придется отставать от других.

Я могу на каждом привале показывать тебе по несколько иероглифов.

— Вряд ли Мэтт позволит. Он хочет, чтобы у меня была ясная голова, когда ему понадобится совет, как лучше провести его план.

— План не мой, — Фрир пожал плечами. — Раз комитет разработал операцию, план уже не принадлежит никому.

— Но ты наш начальник, — резко напомнил Анг.

Его слова изменили весь тон разговора и положили конец подтруниванью.

И все же насмешки над Теком пусть и в шутливой форме, но затронули вопрос, над которым Фрир не раз думал с той минуты, как они вышли из лагеря: что же все-таки побудило каждого из них добровольно принять участие в операции под его началом? Для контактов с населением Фрир не годился, в мелких стычках — а они еще были возможны — Ли обычно не разрешал ему участвовать, поэтому он редко выходил за пределы лагеря-базы, расположенного в самой глубине Люпаньских гор. Он предложил сделать вылазку в район Кхангту и, к собственному удивлению, через несколько дней получил приказ принять командование. Ему предстояло самостоятельно вести отряд в глубь территории, на которой партизанам почти невозможно было действовать, — случай исключительный, неизбежно вызывавший вопрос, почему эти люди пошли за ним.

Узнать, что крылось за решением каждого, казалось ему не менее важным, чем добыть остальные сведения, необходимые для успешного выполнения задания.

Тину еще ребенок, и вполне понятно, что, закончив обучение, он при первой же возможности вызвался участвовать в операции, тем более что ею руководит его учитель. Фрир колебался вначале, стоит ли брать Тину: не только из-за его молодости — многие были не старше, — но Тину слишком уж из кожи лез, чтобы произвести хорошее впечатление. Впрочем, на практических занятиях мальчик проявил смекалку и выносливость, и отказать ему — значило бросить тень на самого Фрира.

А уж Кирина наверняка толкнула на этот шаг та не бросавшаяся в глаза дружба, которая возникла между ними с первых же дней возвращения Фрира; ни с кем, пожалуй, он не был так близок, не считая давнишних отношений с самим Ли. Дружба с Кирином, совсем не похожая на обычное приятельство, началась где-то на дальних подступах симпатии и достигла той степени молчаливого взаимопонимания, которое не нуждается в словах. Он без всяких объяснений знал, что Кирин непременно захочет пойти с ним, точно так же как Кирин знал, что для него, Фрира, может быть, и не очень-то удобно иметь в отряде друга.

Ну, а Тек, тот готов под любым предлогом улизнуть от томительной дисциплины лагерной жизни. Он не только неизменно весел, но и действительно храбр, хотя его рассказы о собственных подвигах — чистейшая выдумка. И притом он отличный стрелок.

Анг — вот загадка. Зачем человеку из состава высшего командования идти в отряд под начало к Фриру? Фрир был уверен, что это любопытное обстоятельство тесно связано с решением назначить его командиром. Что же это все-таки, испытание или проверка? Может, там, наверху, ему не доверяют? Это беспокоило и злило его. К тому же он не знал, как обращаться с Ангом: советоваться ли с ним — ветераном, знатоком партизанской войны, или же в интересах дела держаться формально, как с остальными подчиненными. Вот уже два дня, как они засветло вышли из лагеря, а Фрир все ждал, что Анг сам подскажет ему линию поведения.

И теперь он пристально разглядывал Анга из-под полуопущенных век. Мрачное лицо, темные непроницаемые глаза, прямые черные волосы, крошечные прядки усов вокруг тонких губ — точно кавычки, в которых редко набегавшая улыбка выглядела неестественной и чужой. Фрир разглядывал его, и ему, как всегда, казалось, что Анг ждёт новых доказательств преданности делу, а до тех пор будет его только терпеть, да и то с трудом. И как всегда, чувствовал, что такое отношение Анга подогревает его собственные сомнения, и он опять не уверен в том, каковы истинные побуждения, заставившие его вернуться сюда. К черту! Надо думать о деле! Его право, не говоря уже о долге, все свои помыслы сосредоточить на предстоящем деле.

В воздухе ни ветерка, лес словно оцепенел, и вся долина примолкла, оглушенная градом прямых ударов солнца, — тишина такая, что кажется, если вслушаешься, то, пожалуй, можно уловить какие-то слабые шумы там, далеко-далеко, в тех краях, где зной не сковывает людей по рукам и ногам,

— Удивительно, — заметил Кирин, — два таких дня в самый сезон дождей.

Он полулежал на изгибе толстой виноградной лозы, сложив на коленях худощавые мелкокостные руки, и, откинув голову, в раздумье смотрел куда-то в глубь сложного лабиринта нависавших ветвей.

Это беспокоило и Фрира. Им позарез нужны темные, ненастные ночи, чтобы передвигаться по такой хорошо охраняемой местности.

— В прошлом году тоже было мало дождей, — вспомнил Тину. — И не только здесь. Я об этом еще в Кхангту слыхал. Люди говорили, это все из-за деревьев: слишком много их повырубили на новых плантациях.

Тек рассмеялся.

— Да разве дождь падает с деревьев! Он льет из туч над деревьями. Нету туч — нету и дождя.

— А люди говорят — одно с другим связано, — мальчик не любил, когда над ним смеялись.

— Люди что хочешь скажут. Говорят, у кого есть зуб тигра, того ни один враг не убьет. Вот, — он сунул руку под рубашку, — я сам такой ношу. Снял с убитого товарища.

Анг сказал категорично (таким тоном он обычно делал доклады в лагере):

— Расширение плантаций служит двум целям. Нам так труднее воевать, а они успевают урвать побольше с земли за короткий промежуток. Они могут даже вообще возвратить нам землю, когда она истощится, только мы не можем так долго ждать.

— Как тот вор, что смеялся, когда деревенский суд приказал ему вернуть украденную корову, — фыркнул Тек. — У коровы-то ведь была чума.

— Я бы, кажется, согласился, чтобы они взяли все, что им нужно, — задумчиво сказал Кирин. — Земля останется нам. Мы выходим ее и снова вернем к жизни.

— Это точно, — добавил Тек, — сына не пристрелишь, даже если он охромел.

Анг покачал головой.

— Мы не будем достойны своей земли, если не вырвем ее из рук тех, кто нас ограбил.

Отдохнувший Кирин сидел, расслабившись, и смотрел вверх в гущу листвы.

— Я хорошо знаю эти места, — сказал он дремотным голосом. — Иногда в сезон дождей от реки в долине столбом поднимается зной и рассеивает облака. Тогда на небе видна голубая полоска; она повторяет все изгибы и повороты реки — точно огромная карта протянулась от края до края.

— Разве ты здешний? — спросил Тину. — Я думал, ты из Бандхала.

— Я учительствовал в здешней школе. А родился в деревне за несколько миль отсюда, вниз по реке.

— Это совсем рядом с Кхангту. Я ведь, знаешь, тоже из Кхангту. То есть жил там… А почему ты ушел из школы?

— С чего ты взял, что он ушел? — спросил Тек.

— В жизни всякое бывает, — сказал Кирин. — Меня лишили диплома.

— Он участвовал в студенческих демонстрациях, — ответил за друга Фрир. Он знал об этом периоде жизни Кирина. — Полиция стреляла, и несколько его лучших учеников были убиты.

— Понятно.

Но сам Фрир вовсе не был уверен, что ему все понятно. Вот оно, знакомое лицо Кирина, с привычным выражением невозмутимого спокойствия, кожа, туго натянутая на щеках, как у человека, в задумчивости сжавшего ладонями виски; лицо неподвижное, точно маска, и в то же время такое ясное, что сразу видно — этому человеку нечего скрывать. Фрир вовсе не был уверен, что ему понятно, каким образом Кирин, такой мягкий, так безропотно умеющий принимать все удары судьбы, выбрал путь сопротивления. Кирин сам рассказывал Фриру, при каких обстоятельствах он сделал свой выбор; весь ход событий вроде бы подводил к этому, и все же главная причина, толкнувшая его на решительный шаг, так и оставалась неясной. Фрир часто замечал, что спрашивает себя, почему люди, примкнувшие к освободительному движению, отважились на такой шаг? И желание узнать, почему эти четверо вызвались идти с ним, — частный случай того же вопроса, и вероятно, лишь косвенный способ задать его самому себе. Зачем он здесь, в джунглях, среди людей, для которых на его родине есть только одна кличка — бандиты? Порой его положение казалось настолько фантастичным, что искать какое-то разумное объяснение было просто нелепо. Но если взглянуть с иных позиций, вопрос даже не вставал. Раз он отлично умеет вести партизанскую войну в джунглях, то где же ему и быть, как не в джунглях? Он воевал вместе с Ли во время войны, когда части «М» действовали в тылу врага, и сейчас воюет вместе с Ли. Многое изменилось, но это осталось, как прежде. И если хоть какая-то частичка его жизни осталась прежней в мире, где неустойчивость — закон, значит его натуре свойственно постоянство. А раз так, то он неизбежно должен был оказаться здесь. Он делом хотел доказать свою преданность идее, и только та жизнь, которую он сейчас ведет, давала ему возможность осуществить это.

— С выступа, где вы сидели, виден Кхангту? — прервал его размышления Тину.

— Город — нет. Только излучина реки к югу от него.

— Пеланг Боу. Ее называют Пеланг Боу. Там глубокая заводь у другого, обрывистого берега. Мы там часто плавали.

— А я так и не выучился плавать, — ударил себя в грудь Тек. И даже это признание звучало у него как похвальба. — Ребята моего подразделения в лагере узнали и решили меня выучить. Повели к реке, будто на рыбную ловлю, и — раз! — пихнули в воду, а там с головкой. Когда вытащили, я им и доложил, что у меня в карманах их сигареты, весь паек за неделю. Я как раз только что получил на всех в комиссариате.

— А чудно все-таки, — продолжал размышлять вслух Тину. — Чудно прятаться в местах, где прожил всю жизнь.

— Да, странно, — согласился Кирин, — я и сам часто об этом думаю: как все меняется, когда уходишь в джунгли. И пуще всего избегаешь родные места, ведь прежним друзьям «уход в джунгли» должен казаться уходом из жизни. Странно! Пожалуй, еще более странно, — он взглянул на Фрира, — чем приехать сюда из других краев, где живут совсем иначе.

— Трудно сказать, — Фрир пожал плечами. — Места, страны — мало что значат для меня: чуть жарче, чуть холоднее, только и всего, — и он повернулся взглянуть на Анга. Ведь тот тоже прибыл из чужой страны; но Анг никогда не принимал участия в таких разговорах. Он сидел тут же на корточках, неподвижно, уйдя в себя, как бы в знак неодобрения — словно его мысли и дела принадлежали только будущему и предаваться воспоминаниям он считал просто неприличным.

— А я и не знаю, откуда я родом, — сказал Тек, самодовольно ухмыляясь. — Я вырос в самой нищей части Рани Калпура, но навряд ли родился там. А где — сам не знаю. И родителей своих не знаю. Так что куда бы я ни шел, — он хихикнул, — может статься, что иду к себе домой, а может, и в обратную сторону. Почём знать?

— Тебе по крайней мере нечего бояться, — сказал Тину, — что они выследят, кто твои родные, и выместят на них все.

— Так-то оно так, — Тек по-прежнему ухмылялся. — Зато всякий раз, когда доходят слухи о расправах в какой-нибудь деревне, я не знаю, что и думать: а вдруг досталось моим родителям?

— Мы все должны так думать, — сказал Кирин. — Думать так каждый раз, когда узнаем, что кто-то из земляков пострадал из-за наших действий.

Его слова, видно, чем-то рассердили Анга.

— Каждая сожженная деревня, — резко сказал он, — для нас не менее выгодна, чем удачная вылазка.

— Так, может, нам самим сжечь несколько деревень, — с явным сарказмом заметил Фрир, — и постараться, чтобы это выглядело делом рук местной полиции?

— Возможно, дойдет и до этого, — невозмутимо отпарировал Анг.

Злобные слова так и вертелись у Фрира на языке, Но он сдержался и промолчал. Он дал себе слово, что Ангу не удастся его спровоцировать. Поддаться на такую провокацию для него небезопасно. Резкая фраза о сожженных деревнях, брошенная Фриром, оборвала непринужденный обмен воспоминаниями. Кирин, видимо, чувствовал себя виноватым в неловком молчании, которое воцарилось в маленьком отряде.

— Да, я понимаю, — начал он таким тоном, будто его вдруг осенило, как выйти из тупика, и он спешит поделиться своим открытием с товарищами. — Понимаю, что такое великое дело, как наше, может вобрать в себя все — плохое и хорошее — и каким-то образом все это использовать. Но в том-то, мне думается, и вопрос: имеем ли мы право использовать все и, используя, придавать всему новый смысл? Ведь и бедствия, перенесенные нашей землей, могут служить какой-то цели.

— Выходит, надо благодарить тех, кто нас эксплуатировал? — съязвил Анг.

— Нет, — ответил Кирин своим обычным ровным голосом. — Благодарить не надо, но тот, кто служит нашему делу, должен понимать, что все вокруг можно обратить на общую пользу; он должен ощущать единение со всем окружающим.

— Даже с врагами!

— Ну, в некотором смысле…

— Ты безнадежен, — раздраженно оборвал его Анг. — Тебе бы священником быть. Всегда стараешься «наше дело», как ты его называешь, превратить в какое-то особое состояние духа, которое вызывают постом и молитвой.

— Это уж точно, — заметил Тек, — поститься нам не привыкать.

Тину поерзал, встал и пошел по тропинке к выступу скалы. Хочет взглянуть на знакомые места, подумал Фрир, и окликнул мальчика.

— На, возьми бинокль. Только заслони стекла рукой, чтобы снизу не заметили, а то они сверкают на солнце.

И посмотрел на Анга, почти уверенный, что тот осудит его за сочувствие мальчику; но Анг, похоже, не обратил внимания.

Тек протянул руку, снял с ветки флягу, напился и предложил остальным, Фрир прополоскал рот и сплюнул, потом с жадностью проглотил немного тепловатой жидкости. И только сел, как эти несколько глотков крошечными каплями пробились сквозь поры, защекотали кожу и букашками поползли по груди.

Тишина незаметно обволокла их убежище и свернулась клубком посреди. Кирин, видимо, дремал, запрокинув голову. Анг сидел неподвижно, обхватив колени, глядя прямо перед собой. Веки у Фрира отяжелели и медленно опустились. И вдруг рывком раскрылись от резкого металлического звука. Это Тек взял автомат, прислоненный к дереву, вместе с другим оружием, вынул узкий длинный магазин и стал проверять, как работает затвор.

— Там, кажется, набралось маленько грязи.

Видно, он просто искал предлог, чтобы собрать, разобрать и снова собрать ружье. Искусные пальцы работали и сквозь стиснутые зубы вырывался приглушенный свист.

— Чудно получается с этими автоматами, — проговорил он, ни к кому не обращаясь. — Взять хоть бы этот. Там за морем сколько жизней пролетело, пока люди додумались делать такие ружья. А теперь, когда сделали, так любой, кто раньше, кроме копья, ничего и в руках не держал, берет пулемет и давай косить заморских.

Мысль эта рассмешила его.

— Ты даже сам не понимаешь весь смысл того, что сказал, — проворчал Анг.

— А вот и понимаю! — ухмыльнулся Тек. — И побольше, чем думают некоторые. Только я узнаю все на ощупь, кончиками пальцев.

— Что ж, это тоже путь, — согласился Анг. И, покосившись в сторону Кирина, добавил: — Потому ты и не отрываешься от жизни. И все, что знаешь, можешь использовать на практике.

— Все можно использовать, — тихо сказал Кирин. Видно, он все-таки не спал.

— Ты опять за свое. Но если все можно использовать, значит ничего не стоит менять и ни от чего не надо избавляться. А ведь есть и такое, что можно использовать только против нас, — и это необходимо уничтожить.

Видно, Анг все еще кипел после той, первой фразы Кирина и только ждал случая снова вызвать его на спор и опровергнуть его идеи. Не разгромить их было для Анга все равно что оставить неподавленным очаг Сопротивления, который создавал угрозу исходу целой операции.

— Многое надо разрушить прежде, чем строить новое.

— Разрушение — зло, — продолжал Кирин тем же ровным голосом. — Зло даже и в том случае, если необходимо уничтожить нечто разрушительное. Но зло, которое совершается сознательно, всегда можно исправить. Если же мы отрицаем, что творим зло, то оно в конце концов уничтожит нас самих. Ибо, отрицая, что это зло, мы не сможем ограничить разрушение рамками необходимости.

Анг покачал головой.

— Только веря, что наше дело справедливое, мы можем надеяться на успех. Требовать, чтобы люди сражались с сомнением в душе, то же самое, что приказывать стрелять из сломанного ружья. Это ошибка.

— Возможно.

— Отказ пользоваться всеми возможными средствами в справедливой борьбе тоже ошибка.

— Все должно идти на пользу, — повторил Кирин. — Но использовать — значит сохранить. Сделать частью того, что мы строим. Ничто не должно быть потеряно.

Анг внезапно повернулся к Теку.

— Ты понял, о чем он говорит?

— Так, слова…

— Тебе они понятны?

Тек пожал плечами и продолжал чистить разобранный пулемет.

— Он тебя не понимает, — бросил Анг Кирину, — и я не понимаю. А то, что непонятно людям, которые борются, бесполезно и для целей, ради которых идет борьба. Этого ты не станешь отрицать?

— Я не отрицаю, что могу ошибиться. Может быть, я ошибаюсь и когда говорю, что все в мире полезно. Но даже эта ошибка, — сказал он с доброй улыбкой, — тоже может принести свою пользу.

— Ты безнадежен!

Фрир слишком хорошо знал, как опасна кажущаяся небрежность в голосе Анга. Надо предупредить друга, чтобы был поосторожнее. Фрир чувствовал себя виноватым: ведь из-за него столкнулись эти двое.

Он не был уверен, что вполне уловил мысль Кирина, зато Анга понимал отлично. Только, пожалуй, теперь ему не нравилось то, что он понимал. Когда Фрир вернулся сюда, ему казалось, он твердо знал, какие берет на себя обязательства и какую ответственность. Но, видно, он не подумал о том, что придется отвечать и за те действия, на которые в отчаянье могут решиться такие, как Анг. Да к тому же в этой духоте, в забитом листвой воздухе, спорить было невозможно. И вообще, какие могут быть споры в атмосфере насилия. Слова тут могут привести к кровопролитиям, даже досужие мысли, высказанные вслух, могут в плохую минуту обратиться против себя…

Он видел, как Тек отложил автомат и взялся за одно из ружей. Теперь он ухмылялся потому, что был полностью поглощен добровольно взятой на себя работой; острые локти энергично двигались взад и вперед, протирая подвижные части оружия промасленной тряпкой, которую он вечно таскал с собою. Тонкие, как виноградная лоза, но столь же гибкие и упругие руки его не знали усталости. Фрир оглядел себя — большие руки и ноги, узловатые мускулы — все тело, куда более крупное, чем у других, показалось ему сейчас каким-то громоздким, чересчур плотским и земным, словно оно было предназначено для иной среды, чем этот зеленый обволакивающий сумрак в чаще леса.

Вернулся Тину и повесил бинокль на ветку рядом с флягой. Постоял немного и бросился на землю.

Наверное, вид мест, так хорошо знакомых, расстроил его, подумал Фрир.

— У тебя здесь есть кто-нибудь?

— Дядя. Родители померли. Дядя воспитал меня и отдал в школу. — Тину ерзал, стараясь поудобнее устроиться на охапке срезанной травы. — Хотите, вскипячу чай? — предложил он услужливо. — Тут есть веточки, которые годятся для заварки. А если развести костёр у самого ствола, дым затеряется в листве, так что… — Не стоит рисковать.

Желание мальчика показать, что он чему-то научился, только напомнило Фриру, как много ему еще надо учиться. И при мысли о том, сколько еще надо учиться Тину, Фрир вдруг почувствовал, какой он сам старый.

— Борьба — это главным образом умение ждать и томиться. Тот, кто умеет ждать, наверняка будет хорошим борцом.

— Точно. — Тек поднял вверх ружье с вынутым затвором и продул ствол. — Однажды, еще в самые первые дни, мы засели на опушке и чуть ли не неделю ждали случая подстрелить управляющего плантацией. Спасибо, кто-то из слуг вышел из бунгало и сказал нам, что он давно смылся, а то мы бы и сегодня еще там торчали.

Первые дни… Это напомнило Фриру, что борьба идет уже давно. А еще раньше была война. У него-то получилась немалая передышка. Но для таких, как Анг и Ли, все это длилось… Сколько ж лет? Да около пятнадцати прошло с тех пор, как они ушли в джунгли. Пятнадцать лет скрываться, наносить внезапные удары и снова прятаться. Пятнадцать лет! Лучше бы он не вспоминал об этом…

— А где ты учился? — спросил Тек Тину. — У миссионеров, что ли?

Мальчик кивнул.

Тек хохотнул и покачал головой.

— Да, тебе еще многое надо узнать и еще больше забыть. А мне вот, — он ткнул себя в грудь, — мне забывать нечего. А все почему?

— Да потому, что ты ничего и не знал, — с досадой ответил Тину.

— Уметь стрелять важней, чем уметь думать, — убежденно сказал Тек, прислоняя ружье к дереву. — Если бы мы там, в лагере, больше стреляли по мишеням…

— У нас не осталось бы пуль, чтобы бить врага, — резко закончил Анг.

— Это точно. — Тек засмеялся. — И были бы мы, как тот старый дурак, что хотел сбыть дочь с рук и давал ее на пробу всем мужикам в деревне. Кое-что всегда надо приберечь.

— Все знания на пользу, — мягко сказал Кирин. — Дурных знаний нет. Их только употребляют во зло. Жизнь меняется, и нам нельзя оставаться в плену у прошлого. Правда, многое повторяется снова, и тогда голос прошлого опять может зазвучать для нас. Ничто не должно быть утеряно. Древние аскеты обуздывали себя, чтобы добиться свободы духа, но разве не похоже это на самоограничение тех, кто хочет избавиться от предрассудков своего класса и примкнуть к другому?

Анг ответил сдавленно:

— Дело вовсе не в отдельных людях. Общественное положение — вот что обусловливает правильность взглядов.

— А если общественное положение человека приводит его к ошибочным взглядам…

— Какое значение имеет считает тот или иной, что он прав. Каждый думает, что он прав, история всех рассудит.

— Да, пожалуй. Но ведь в истории ничего не пропадает зря.

— Но люди пропадают, если не понимают истории.

— Возможно.

Однако покладистость Кирина объяснялась скорее духом его учения, чем согласием с доводами Анга.

Фрир выпрямил затекшие ноги и оттянул рубашку, прилипшую к влажной коже; он чувствовал, что всю энергию словно выжали из него вместе с потом, который струился по всему телу. Он поглядел вокруг, не пробился ли где косой луч солнца сквозь густую листву: здесь сидеть.

— Что, уже пора? — нетерпеливо спросил Тину.

— Пока нет.

Он мог притворяться, будто ему безразлично, что Сумерки так медлят; но для него это бесконечное ожидание было особенно тягостно, и тому была личная причина. Сигнал сказал ему не только, что путь открыт, — потому что желтую тряпку (а может даже, это была ее собственная шаль) между шестами повесила Анна. Анна, которую он не видел вот уже много месяцев и от которой лишь редко-редко получал весточки через кого-нибудь из связных.

Слабый ветерок коснулся верхушек деревьев, мягким шепотом скользнул по нешелохнутой зелени и легкой дрожью отдался в поникших листьях. Застрявшая в паутине веток жара ничуть не уменьшилась, только где-то там, высоко наверху, пробежала сонная рябь.

Чтобы выдержать еще час, Фрир постарался подавить в себе радостное нетерпение и умерить естественное волнение разведчика. Остальные молчали; каждый с замиранием сердца вслушивался, как пробуждаются Джунгли, следил, как гаснут последние лучи солнца, чтобы тронуться в путь и идти к хижинам на берегу реки.

Тихое движение наверху, постепенно нарастая, неспешно достигло гущи веток и устремилось вниз, усиливая томление в груди Фрира; вот медленно вздымающаяся зеленая волна согнала семью попугаев над самой его головой, и они метнулись прочь, точно стайка быстрых разноцветных рыбок.

— Ночью будет дождь, — нарушил молчание Кирин.

Наконец исчез и последний беглый луч, сумерки заметно сгустились, и все вокруг зашелестело, задвигалось, захлопало крыльями — джунгли пробуждались и стряхивали с себя дневное оцепенение.

Фрир встал и уперся кулаками в бока.

— В путь!

Тину кинулся уничтожать все следы их пребывания здесь, остальные собирали пожитки. Прижимая к груди маленький автомат Оуэна, Тек роздал оружие. Последний взгляд — и отряд медленно двинулся через лес.

Дорога вела вниз, и высокие деревья сменились почти непроходимым подлеском, теснившимся по крутому склону. Фрир выискал во всклокоченном кустарнике кабанью тропинку.

— Растянуться цепью, — скомандовал он.

Беззвучно ступают по утоптанной тропе резиновые подошвы; лишь слабо шуршат взлетающие из-под ног листья; под горой все сходят с тропинки и ждут, сгрудившись, за последней тонкой завесой кружевной листвы.

По сравнению с темным туннелем, из которого они выползли, открытая долина живет в другом времени: здесь еще властвует серый призрачный день и пятна рисовых полей брезжат изумрудной зеленью; каменные великаны, пощаженные ленивой рекой в дни, когда она с бешеным ревом пробивала себе путь к плоскогорью, изо всех сил тянутся кверху, точно спешат, прежде чем зайдет солнце, в последний раз поймать клочок ярко раскрашенного неба.

— Видно что-нибудь?

Островками — там и сям — сгущается тьма, ползет и постепенно закрывает всю долину. Прямо перед ними еще долго маячили хижины, потом ночь стерла их и за холщовыми занавесками засветились лишь точечки огней.

— По одному, — скомандовал, наконец, Фрир. — Ты первый Тек.

Тек, низко согнувшись, вышел на открытое место и быстро зашагал вдаль, странными зигзагами двигаясь по высоким межам, отделявшим прямоугольные наделы рисовых полей.

— Тину.

Потом настала очередь Кирина. Фрир уже решил, что лучше пойти самому, чем давать команду Ангу, но Анг, переждав положенное время, сделал шаг вперед и, не говоря ни слова, нырнул в темноту.

2

Стоило Фриру остаться одному хотя бы на несколько минут, как у него исчезало ощущение внутренней борьбы. Он снова был самим собой. С каким-то извращенным удовольствием он мог даже сравнивать прежнее житье в родной стране с теперешним и словно со стороны поражался собственной силе воли, которая вдруг взбунтовалась и аккуратно расколола его жизнь надвое.

Он еще немного постоял за кустами, подавляя в себе желание вскочить и пуститься бегом. Наконец тихонько встал, выбрался на открытое место и легким шагом пошел вперед на тусклый грязно-желтый огонек керосиновой лампы. Одной рукой он сжимал ружье, другой — придерживал карман, чтобы не гремели патроны, и казалось, все: прохладный воздух, и темное широкое небо, и одинокая каменная громада, что, словно крадучись, шагала рядом, — все усиливало радость, набухавшую в груди: радость ширилась, клокотала в горле и только что не изливалась в победном крике. Сейчас ему все по плечу, он неуязвим, и автомат, точно перышко — того и гляди вскинет одной рукой, как пистолет. Так и нужно себя чувствовать, когда идешь на дело. Надо только уметь вызвать этот подъем в решительную минуту; но обычно он настает внезапно, вот точно так же Фрир наткнулся раз на чудесную полянку с крошечным озерцом всего в нескольких милях от лагеря, а потом так и не смог отыскать ее. Откуда-то с реки донесся голос — видно, кто-то ставил сети. Одинокий, он звучал сиротливо в затихшей деревне. Фрир подошел к сваям, на которых, точно журавли, распластав глиняные крылья, стояли хижины, скинул автомат на плечо и прислушался. Ни звука. Он ухватился за перекладину приставной лестницы и начал подниматься, пока его глаза не оказались на уровне пола, как у водолаза, выходящего из воды; остальные четверо были уже здесь, и он видел их снизу в какой-то странной перспективе. Он ступил на дощатый пол и протянул ружье Теку; от положил его в общую кучу с остальным оружием и прикрыл обрывком циновки. Было слышно, как кто-то ходит во второй комнате, за бамбуковой занавеской.

— На небе ни облачка, — сказал Фрир, обращаясь к Кирину.

— И все-таки под утро будет дождь.

— Точно, — подтвердил Тек.

— И начнется как раз, когда будем возвращаться в лес.

— А разве мы здесь не останемся? — спросил Тину.

— Зря задерживаться не будем, — ответил Фрир. — Место слишком открытое. Здесь нас легко могут отрезать. — И добавил: — Тут всех давно бы загнали в лагерь для интернированных, если бы они жили поближе к джунглям.

— А тем, что в других хижинах, можно доверять? — спросил Тину.

— Вероятно. Но лучше не подвергать их такому испытанию.

— Здесь живут в такой нищете, — заметил Кирин.

— Никто не рубит сук, на котором сидит, — ухмыльнулся Тек.

— Голодный за кусок хлеба и ребенка продаст, — возразил Анг.

— Точно, — согласился Тек.

— Да и можно ли их винить? — спросил Фрир.

Анг уклонился от ответа.

— Бедняки хоть неповинны в самом тяжком преступлении, — мягко стоял на своем Кирин, — они не благоденствуют в мире, где многие умирают с голоду.

После резкого замечания Анга Фрир не спускал с него глаз.

— Ты ее видел? — Он мотнул головой в сторону бамбуковой занавески.

— Да, — ответил Анг. — Она готовит нам поесть.

— Ее не беспокоили?

— Так, обычные проверки.

Фрир подошел к люку над лестницей и долго стоял, глядя в ночь. Конечно, для него было большим облегчением, когда решили, что Анне лучше покинуть лагерь и вернуться сюда. Он думал, что здесь безопаснее. Она ухаживала за отцом, и его крошечной пенсии им хватало, чтобы прокормиться. Отец ее работал клерком в магистратуре, пока у него не заболели глаза, и это служило ей защитой. Так по крайней мере казалось Фриру. Но теперь он уже не был уверен. Хижину слишком часто использовали как явку для повстанцев и сочувствующих из Кхангту. Зря здесь часто бывают, подумал он, как вдруг шорох заставил его обернуться. Бамбуковая занавеска зашевелилась, тонкие планки с легким рокотом раздвинулись, и она вошла, неся заставленный поднос. Она поставила его на низенький столик, опустилась на колени и только тогда впервые взглянула на Фрира — беглый обмен улыбками, и Анна снова хлопотала у стола.

Как всегда, она была в брюках — стройные бедра, оттолкнувшие стрелки бамбука, казались мальчишескими, невысокая грудь приподнимала рубашку не больше, нем туго набитые карманы. Коротко остриженные черные волосы, большие глаза, прямой нос и — единственная чувственная черта — соблазнительные пухлые, чуть приоткрытые губы. Она сидела на пятках, выступавших из крохотных сандалий, и, слегка склонив стройную шею, закладывала в миски бататы, соленую рыбу и рис с душистой подливкой из трав и пряностей.

Он подошел последним и взял у нее миску. Она подняла глаза, еще раз улыбнулась и протянула руку. Сен торопливо пожал ее. И как всегда, его поразила хрупкость, которую он так часто замечал у ее соплеменников; но в Анне была та же сила и выносливость: юн знал, на что способна эта маленькая женщина.

Ели молча, изредка перебрасываясь словами. Когда опустели миски, подчищенные жадными пальцами, она прёдложила прибавки.

— Ешь, парень, — с полным ртом убеждал Тек Тину. — Вспомни, чем нас потчует Лин, и ешь до отвала.

— Вкусно!

— Тогда проси еще миску. — И Анне: — Видно, стесняется.

— Я не стесняюсь. Только не знаю…

— Это все вам, — успокоила она. — С тех пор как связной передал, что вы придете, я каждый день откладывала понемножку.

— А Сен? — спросил Фрир. — Ты сообщила ему?

— Он знает. Придет позже. Комендантский час отменен, но все равно ему надо быть осторожным.

Он пристально посмотрел на нее.

— Так же, как и тебе.

— Конечно.

— Не конечно, а непременно. В спокойных районах люди делаются беспечными.

— Будем надеяться, что беспечными окажутся они, — в голосе Анны послышались мрачные нотки.

— Они могут себе это позволить. — Он помолчал. — А что, под Кхангту все столько же войск?

— По-моему, да. Я не слыхала о передвижении. Сен знает точно.

Когда поели, Анна собрала миски и унесла в соседнюю комнату. Вернулась она с чайником и сладкими лепешками.

— Видал! — Тек подтолкнул в бок Тину. — Я ж говорил…

Она разлила чай и раздала лепешки. Потом постояла, приложив палец ко рту и нахмурившись.

— Что-то ведь надо было еще… Что ж это такое? — и сделала вид, будто вдруг вспомнила: — Ах да! Вот! — Она вытащила из кармана брюк две пачки сигарет и радостно засмеялась, глядя на просиявшие лица.

Первая глубокая затяжка после того, как долго обходился без курева, — ни с чем не сравнимое блаженство! Анна тоже закурила; счастливые, все дымили — маленький кружок, очерченный во тьме красными точками, единая электрическая цепь, вдоль которой то загораются, то гаснут лампочки.

Фрир потом вспоминал, как они вместе ели и вместе наслаждались сигаретами; это еще больше сплотило их пятерых, и главную роль, наверное, играла тут Анна. Но нет, лучше так не думать: это каким-то образом исключало его самого.

— Ради такого стоило два дня тащиться по джунглям, — вздохнул Тек. Он погасил сигарету и бережно спрятал окурок. — Все надо использовать, — ухмыльнулся он, глядя на Кирина. — А если можно, даже дважды.

Время от времени Фрир встречался глазами с Анной, и они улыбались друг другу. Тайный язык улыбок сказал им все. А вслух они обменивались лишь скупыми словами, которые могли слышать чужие уши.

— До нас дошли слухи, что несколько недель назад в городе были беспорядки.

— Это в войсках, — ответила она. — Кхангту — плохое место для солдат, когда им нечего делать. Тут проституток не хватает.

— А что случилось?

— Многих арестовали.

— Среди солдат — участников беспорядков?

— Нет, солдат не арестовывали. Устроили облаву на девушек и закрыли кабачки. Говорят, один местный купец по имени Джалал…

— Как же, знаю, — вмешался Тину, — у него самая большая лавка в городе.

— Вот-вот. Говорят, он открывает большой публичный дом, а женщин привезут из других городов.

— Уж пора бы им вывести часть войск из районов, которые считаются безопасными, — сказал Фрир. — Не сюда нагнали столько солдат, что нигде больше их не разместить.

— Пусть пригоняют! Чем больше этих зеленых кур будет, тем лучше, — засмеялся Тек. — Они тогда будут путаться друг у друга под ногами. Я вам рассказывал, как мы втроем, точно приклеенные, торчали у железной дороги, хотели ее перерезать?

— Кажется, рассказывал, — добродушно откликнулся Фрир.

— Так вот, — невозмутимо продолжал Тек. — Их части засели с двух сторон: одни — справа, другие — слева. Когда стемнело, мы разочек пальнули в тех, что справа, они в ответ бабахнули из всех орудий. Тут давай стрелять те, что слева. А мы под шумок убрались и оставили их палить друг в друга. Уж сколько часов прошло — мы далеко ушли, а позади все шла перестрелка. Но если будут прибывать все новые и новые части, — Тину нахмурился, — да еще прибавится бомбардировщиков…

— От воздушных налетов много треску, — согласился Фрир, — но разрушений особых не бывает.

И зачем только он сказал об увеличении войск? Это было бестактно, и Анг может решить, что у него пораженческие настроения.

— Вот что я тебе скажу, Тину. Солдат всегда думает о своей непосредственной задаче, а иногда это не только его право, но и долг.

— Это одна сторона вопроса, — сказала Анна. — И Фрир почувствовал, что она чем-то рассержена, не то его необдуманными словами, не то неуклюжими попытками исправить бестактность. — Но есть и другая.

Тину смотрел на нее во все глаза.

— С тех пор как я сюда вернулась, я все время думаю об одном, — продолжала она спокойно, но твердо. — Мы слишком мало их ненавидим. Конечно, мы знаем, что они захватили нашу страну, понимаем, что это беззаконие. Но этого мало. Мы должны ненавидеть так, чтобы наша ненависть была намного сильнее их презрения. У нас есть полное право ненавидеть — это я твердо знаю с тех пор, как слова столкнулась с ними, — но это право должно стать долгом!

И таким еле сдерживаемым гневом дышали ее слова, что после них воцарилось неловкое молчание. Она глянула на Фрира и отвела глаза, словно вдруг поняла, что косвенно упрекнула и его.

— Верно, — его удивило, что Кирин согласился с ней. — Мы должны так их ненавидеть, чтобы наши дети были свободны от этого гнева. Ведь мы воюем с ними, а нельзя бить врага, если не питаешь к нему ненависти. Чтобы убивать, надо себя не помнить от ненависти.

Фрира вдруг охватило отчаяние оттого, что он не ощущает ярости, которой охвачены все. А может, оттого, что они считают, будто он чужой, — от этого ведь тоже не легче.

— Да, — поспешил он согласиться. — Но я говорил только о создавшейся обстановке.

— Анализ обстановки нельзя считать правильным, если не принимаются в расчет настроения людей, — заявил Анг категорически.

— Я знаю их лучше, чем все вы, — Фрира вдруг взорвало. — У меня больше причин их ненавидеть, чем у вас!

Этим признанием он хотел показать, что он с ними, но оно лишь подчеркнуло его обособленность. Анг был прав: какие личные причины ни выдвигай, все действия диктуются условиями жизни каждого. По многим вопросам у них было полное единомыслие. Он — другое дело. Он вернулся сюда по своей воле. И если на него оказали влияние те же условия, то только потому, что он сам этого захотел. Вот почему Анг и не доверял ему: он не был обречен на эту жизнь силами, что держали за горло их.

Теперь Анна старалась перехватить его взгляд и терзалась тем, что неумышленно вытолкнула его из их рядов. А он отводил глаза.

Она встала.

— Я принесу еще чаю.

Тину поспешно вскочил.

— Можно, я помогу? Я понесу поднос.

— Не надо, — она улыбнулась. — Спасибо, но мне проще самой.

Фрир увидел, как мальчик снова опустился на корточки — юношеская горячность никнет при малейшем отпоре. И снова Тину заставил его почувствовать себя стариком.

— У нее болен отец, — пояснил он. — И его беспокоит, когда входят чужие.

— Я не знал.

Анна принесла второй чайник и, видно, решила перевести разговор на менее серьезную тему.

— Помните ярмарки, которые они всегда устраивали перед самым сезоном дождей?..

— Да, да, — закивал Тину, — базары и запахи там такие вкусные, народу толпы и — фейерверки. Мы каждый год, бывало, ждали их с нетерпением.

— Люди приходили издалека, за много миль, — вспомнил и Кирин.

— А деревенские располагались на ночь прямо под открытым небом, на поле у переправы.

— Так вот, в этом году власти решили опять провести ярмарку, показать, что жизнь наладилась. Развесили повсюду объявления и устроили все как полагается, да только, — тут она засмеялась, — палатки пустовали, никто из окрестных жителей и не подумал явиться.

Это очень рассмешило Тека.

— И что же они сделали?

— Приказали лавочникам торговать на рынке и разослали солдат, чтобы штыками сгоняли народ на ярмарку. Во время торжественного открытия в городе было полно вооруженных солдат, они командовали, куда кому идти.

— У них всегда так, — Тек шлепнул себя по бедрам, — веселитесь, не то будем стрелять!

— А что ж народ? — поинтересовался Кирин.

— Не шли, упирались как могли. Прикидывались, будто совсем не понимают языка, и позволяли гонять себя с места на место. На другой день власти вывесили приказ, что город лишается права проводить летнюю ярмарку. Приказ встретили приветственными криками.

Фрир встал, уперся кулаками в бока и глянул на Анну, такую маленькую рядом с ним.

— Пойду подожду Сена. Он уже должен быть здесь. Анна ответила ему взглядом, и он понял, что через несколько минут она спустится к нему.

Остальные деликатно не выразили никакого интереса к его словам, только Тину повернулся и проводил его глазами, когда он спускался по лестнице.

С моря нагнало тучи, и они, словно крышкой, накрыли долину, заслонив мерцание звезд. Было жарко и душно, доносился слабый плеск невидимой реки, отчего казалось, будто сидишь в огромном черном котле, который только начинает закипать.

Он забрался под сваи и ждал. Она спускалась так тихо, что он заметил легкие шаги только потому, что напряженно вслушивался. Прикосновение к рукаву, и тихое: «Мэтт!» Он обнял ее и несколько минут стоял молча, крепко прижав к себе,

— Мэтт! — уже другим тоном; она отступила на шаг и подняла на него глаза. — Просто не верится, что ты здесь. Странно, правда?

— Да. Только не спрашивай, почему так случилось. Главное, что я смог снова увидеть тебя.

— Это очень опасно?

— Надеюсь, что нет, — он засмеялся. — Если все пойдет, как наметили, это не так уж опасно. Необходимо показать, что мы существуем. Ведь с тех пор, как мы устроили засаду на транспортер с пулеметами Брена, ничего не было, а прошло с тех пор… да, почти год. Но скажи мне, Анна, как ты тут?

— Все в порядке, — ответила она небрежно.

— Правда? Им не кажется подозрительным, что ты живешь здесь? Не спрашивают, откуда приехала?

— Паспорт у меня в порядке. И потом у меня есть документ, где сказано, что я служила в Бандхале и ушла с работы, чтобы ухаживать за отцом.

— А как он?

— Все так же. Не лучше. Очень тревожится обо мне.

— Я тоже. Думал, буду меньше тревожиться, когда ты уедешь, а тревожусь еще сильней.

— Не надо.

— Ничего не могу с собой поделать.

— Но кто же сейчас может стоять в стороне?

— А разве нельзя желать, чтобы те, кого любишь, подвергались опасности? Она на мгновение задумалась.

— Если бы ты стоял в стороне, Мэтт, я, наверное, не любила б тебя.

— Да, — ответил он грустно. — Наверно, не любила б. Хотя нас нельзя сравнивать.

— Почему? — перебила она. — Ты хочешь сказать, что я женщина? Я такая же, как этот мальчуган, как все. И ты не смеешь думать обо мне иначе.

— Ну знаешь, при всем желании, — он снова тихо засмеялся, — боюсь, что это мне не удастся.

— Я говорю о нашей борьбе.

— Конечно. А разве для тебя что-нибудь другое существует? Что еще имеет для тебя значение?

— Да разве может что-то другое иметь сейчас значение? Вероятно, нет.

— Он помолчал. — Просто я, видно, ожидал, что тебе так же трудно без меня, как мне — без тебя.

— Конечно, трудно, Мэтт, — она протянула руку и погладила его по щеке. — Конечно. Только… Ладно.

— Он взял ее за руку и больше не отпускал.

— Я понимаю. Она выглянула из-под свай. — Какая тишина! Скоро начнется дождь. Вам нужны тёмные ночи и дождь — он смоет следы.

— Мы так и рассчитываем, — он думал о другом.

— Стоит мне повидать его, Анна… твоего отца?

— Потом. Когда обо всем договоритесь с Сеном, мне кажется, отец будет рад поговорить с тобой, он теперь совсем ничего не видит.

— Жаль его.

— Да, это ужасно, когда ты слеп и стареешь, чувствовать, что привычный мир вдруг рушится. — И добавила: — Ты ведь знаешь, как он относится к тому, что происходит?

— Думаю, что да.

— Помни об этом, когда будешь говорить с ним. Я, кажется, знаю, что он хочет сказать тебе.

— Буду помнить.

Они замолчали и прислушались. На тропинке послышалось легкое шарканье, кто-то шел к хижинам. Анна отпрянула от Фрира и быстро взбежала наверх. Он отстегнул холщовую кобуру и ждал, держа руку на рукоятке пистолета. Шаги приблизились и затихли.

Сен? — хрипло прошептал в темноту Фрир.

Да, — ответил чей-то задыхающийся голос, и шаги приблизились.

Сен был низенький и толстый. Он с трудом взбирался по шаткой лестнице, Фрир следовал за ним. Войдя в комнату, Сен кивнул всем и сел.

— Дайте отдышаться, — взмолился он.

Улыбка широким полумесяцем расплылась на круглом, лоснящемся лице, глаза за толстыми стеклами казались огромными. Весь он будто состоял из аккуратно проведенных циркулем кругов — больших и малых.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Фрир, стоя у входного люка.

— Неплохо. Пришлось бежать, когда вышел за город, чтобы не попасть в луч прожектора. — Толстый живот затрясся от смеха. — А я не создан для бега.

Анна принесла ему чашку чаю, он с жадностью выпил.

Она подождала, пока он напьется, потом спросила, что нового в районе.

— Ничего особенного. Полное спокойствие с тех пор, как объявили, что район очищен от партизан. Была всего одна облава в джунглях — та, о которой я предупреждал вас несколько недель назад, да и то в основном чтобы войска не разленились. Убили троих в деревне, к югу отсюда. Потом объявили, что убитые работали на нас — вроде при них нашли доказательства.

— Уж это точно, — сказал Тек. — Убитые всегда оказываются бандитами. Многие из-за этого убегают к нам.

— В гарнизоне новый начальник. Полковник Лоринг. Эта облава — его рук дело.

— Как ты сказал — Лоринг? — спросил Фрир.

— Да. Его все здесь боятся.

— Лоринга мы хорошо знаем, — мрачно заметил Анг. — Он был во главе карательного отряда в Котал Баргхе.

— И еще одно пустяковое событие, — добавил Сен подчеркнуто небрежно, — в район прислали нового правительственного чиновника. Этому чиновнику понадобился еще один клерк. И в его контору в лагере для военнопленных перевели одного из бухгалтерии, — круглое лицо Сена так и сияло от этой новости, которую он приберег под конец, — некоего А. П. Сена. — Не может быть!

— Правда, правда. Я уже неделю там работаю.

Тек встал и похлопал его по спине.

— Мы тоже кое-что тут припасли для вас.

Он пошел в угол и, подняв узкую циновку, вынул пачку листовок, напечатанных в лагере на старом ручном стеклографе.

— Вот. Одну можешь вручить своему, правительственному чиновнику лично.

Сен посмотрел на связку бумаг и нахмурился.

Хорошо написано. — Тек взял в руки листовку и пробежал ее глазами. — Именно так, как надо.

— Ты ж ведь читать не умеешь, — фыркнул Тину. Это точно. Но в них всегда одно и то же. Я их Пусть знаю.

— У меня вопрос, — Сена беспокоило, как быть с листовками. — Теперь, когда я работаю в самом лагере, нужно ли мне по-прежнему разносить листовки? — переводил взгляд с Анга на Фрира, не зная, кто из должен ему ответить.

Фрир пожал плечами и предоставил говорить Ангу.

— Нет. Пока раздай эти, там мы подыщем другого. — Анг видел, что Сен ждет чего-то.

— Ты молодец, что сумел добиться назначения, — добавил он без особого восторга.

— Спасибо, — Сен просиял. Анг кивнул Фриру.

— Ну, а теперь поговорим о том, что привело нас сюда. — Фрир сел на корточки рядом со всеми.

— Одну минутку, — Анг бросил предостерегающий взгляд на Анну.

— Мне уйти? — спросила она прямо.

— А почему бы ей не остаться? — возмутился Фрир. — Она рискует не меньше, чем мы.

Анг, как уже бывало не раз, казалось, был искренне удивлен его реакцией.

— Я предпочитаю избегать ненужного риска. Того, что человек не знает, нельзя вырвать у него под пыткой, если схватят. Никто не должен быть в ответе за лишнюю осведомленность.

— Я не подумал об этом, — только и сумел выдавить из себя Фрир.

Анна повернулась и молча вышла из комнаты. А Фрир на мгновение задумался: а что, если и все прочие, неприемлемые для него поступки Анга так же легко объяснить? Но сейчас некогда было раздумывать об этом.

— Наше задание тебе известно, — сказал он Сену.

— Да. Хоть это и трудно выполнить. Теперь почти все машины с солдатами идут под охраной броневиков.

— Знаем.

— Но летчики с аэродрома часто ездят в город. И иногда возвращаются уже вечером. Они снова теряют осторожность.

— Нет, это не годится. — Фрир покачал головой. — Дорога чересчур открытая. Там даже ночью можно попасть в ловушку. Каким образом они собираются лишить нас продовольствия? По дороге на Бандхал есть контрольные пункты?

— Да, один — километрах в пятнадцати от города.

— Как их охраняют? Привозят людей из Кхангту?

— Конечно! — Сен, наконец, понял. — По утрам грузовик развозит утреннюю смену и забирает ночную. А вечером приезжает еще раз.

— Значит, всего два рейса в день?

Сен на мгновение задумался.

— Да, два. Я почти уверен.

— Ты видел, как они выезжали из лагеря? — И не раз.

— Сколько там солдат?

— Трое или четверо из местной полиции под командой армейского сержанта. И шофер.

— Когда развозят вечернюю смену?

— Э… э… около… — он замолк на полуслове и зажмурился. — Не помню.

— Задолго до темноты? Ну хотя бы приблизительно?.. За час?

— Примерно. Могу узнать точное время.

— Не обязательно. Грузовик охраняют?

— А на шоссе сейчас большое движение?

— Почти никакого.

Фрир поднял бровь и взглянул на Анга.

— Вы были правы, — сказал Анг. — Похоже, что получится.

— Что нам еще важно знать? — Фрир обвел глазами

Вопросов больше не было.

— Значит, все. Сен тяжело поднялся с места и сунул пачку листовок под рубаху.

— Я пошел. Не хочу возвращаться слишком поздно, да ещё с таким грузом.

— Вот еще что. — Анг остановил его. — Как только докатятся слухи о том, что произошло, тотчас посылай связного в лагерь. Лучше даже двух, разными дорогами, чтобы там узнали наверняка.

Приказ озадачил Фрира.

— Я полагал, что мы сами доложим о вылазке. Должен заметить, что ты мрачно настроен.

Анг оставил его слова без внимания и обратился к Сену:

— Подробностей не нужно. Просто пусть передадут, что задание выполнено. Понял?

— Понял. Ну, я пошел. Надо торопиться. — У выхода Сен еще раз повернул к ним свое круглое лицо. — Желаю удачи!

— И тебе тоже!

Они слышали, как он спускается вниз по лестнице. Тек вдруг рассмеялся.

— Так и вижу, как Сен бежит через лес. Точно беременная баба гонится за цыпленком.

— Он не виноват, что такой толстый, — сказал Тину.

— А я не виноват, что мне смешно.

Кирин улыбнулся.

— Я тоже все время вижу его перед собой — работать среди них, в самой гуще! Надеюсь, он будет осторожен и не станет торопить события.

— Ты что-то не выказал особой радости, — заметил Фрир Ангу. — А мог бы: Сен так ждал твоего одобрения.

— Мне жаль, что ему дали эту должность.

— Почему?

— Сен хитер. Пока он был на месте, где хватало смекалки бывшего лавочника, он хорошо служил освободительному движению. А теперь дело другое. Боюсь, он перестарается. Погонится за слишком трудным, а это ему не по зубам, и — попадется.

— Боишься, что он проболтается, если его схватят?

— Возможно; но я не об этом думал.

— Интересно, — задумчиво сказал Кирин, — имеем ли мы право ждать от людей меньшего, чем они сами ждут от себя?

— Те, кто слишком многого от себя ждет, опасны, — заявил Анг. — Нам ни к чему самоуверенные, своевольные герои — нам нужны люди обыкновенные, достаточно разумные, чтобы защищать свои классовые интересы.

Фрир понимал, что фанатичная преданность самого Анга явно противоречит такой точке зрения, но не хотел спорить. Он знал, что очень скоро им придется столкнуться по другому поводу. Он подошел к перегородке между комнатами и постучал.

Вернулась Анна и настояла, чтобы они выпили еще чаю, — ведь им предстоит провести ночь под дождем, в случайном убежище.

Выкурили еще по одной сигарете; но близость, которая связывала их вначале, как-то нарушилась.

Фрир подал знак Теку собирать оружие и нетерпеливо переминался, пока все прощались и благодарили Анну за ужин. Тину хотел было уйти, но, преодолев застенчивость, повернулся и протянул руку. Анна пожала ему руку и улыбнулась по-товарищески. Фрир, даже не взглянув в ее сторону, спустился вниз и ждал, когда все соберутся.

— По открытой местности идем в том же порядке,

— Постукивай по прикладу, нам легче будет отыскать тебя в кустарнике.

Когда Тек ушел, Тину сказал с некоторым беспокойством.

— Хорошо, что здесь нет собак,

— Это не случайно.

Фрир дал Теку время перебраться на другой конец рисовых полей и тронул мальчика за плечо.

Он боялся того, что ему придется сказать Ангу, когда они останутся наедине. И почти жалел, что дал слово Анне повидать ее отца; но как только он понял, что предпочел бы уйти, лишь бы избежать стычки с Ангом, так сразу же решил остаться — это его долг, и пусть себе Анг думает, что угодно.

Когда ушел Кирин, Фрир небрежно сказал: Мне надо вернуться. Ненадолго. Встретимся там, где отсиживались днем.

Ответа не последовало. Он не мог разглядеть лица Анга, лишь смутно темнела скорчившаяся фигура.

— Это место не хуже, чем всякое другое, — провожал он непринужденно, — и тут полно пальмовых листьев для укрытия.

Снова молчание, темное пятно даже не шевелится.

Анг тянет: с каждой секундой яснее, каков будет его ответ, и все-таки Фрир потрясен тем, что услышал:

— Неужели не можешь обойтись без женщины! — грубо и оскорбительно, как пощечина.

— Черт возьми, да я… — он оборвал себя, и только тяжелое дыхание выдавало, чего ему стоило сдержаться. И ответил с деланным спокойствием: — Берегись, Анг. Выбирай выражения в разговоре со мной.

Опять долгое молчание, потом тот сухо возразил:

— Тогда объясни, зачем увеличивать риск, он и так велик.

— Какой тут риск? Скоро начнется дождь. Мне легче будет уходить, чем вам.

— А если за Сеном следили? И выследили его до самых хижин?

— Если схватили Сена, наш план все равно провалится.

— Послушай, ты не хуже меня знаешь, что всякое лишнее осложнение нелепо и опасно. Зачем тебе это?

— Я обещал повидать ее отца. И да будет тебе известно… Я люблю Анну. И тревожусь за нее. — Вдруг его осенило: — Да ведь ты же это знаешь, иначе тебе б и в голову не пришло сказать такое.

— Обещал! — с презрением возразил Анг. — Какое право ты имеешь обещать что бы то ни было кому бы то ни было? Ты принадлежишь Армии Свободы и служишь ей и только ей.

— Да, но служу по-своему.

— Такое служение нам не подходит.

— А это не тебе решать.

— Я говорю не от себя. Лично я никогда бы не допустил, чтобы ты присоединился к нам. Ты это знаешь. Я бы отослал тебя обратно в твою страну — читай себе лекции и пиши письма в газеты. Постой! — крикнул он, видя, что Фрир хочет перебить. — Давай поговорим начистоту, я всегда был против тебя, но меня не слушали. Никогда тебе не доверял. Всегда считал, что тебе просто нравится, что ты — единственный из своих — сражаешься на нашей стороне. Но раз уж решение было принято, я подумал, что в конце концов ты можешь быть нам полезен. Не потому, что ты так опытен в партизанской войне в джунглях, а только потому, что это важно для пропаганды, Твое присутствие в какой-то степени путает врагу карты.

— Понятно. Ну, а Ли тоже так считает?

— Нет, не думаю. Ты ему нравишься.

— А тебе — нет.

Анг ответил не сразу:

— Я над этим не задумывался. И сейчас не могу сказать, нравишься мне ты или нет. Разве это имеет значение? Впрочем, ты мне, наверное, не поверишь.

Фрир задумался.

— Нет, отчего же, верю.

Тут Ангу можно было поверить.

— Ты удивляешься, что тебе поручили командовать отрядом. А знаешь, почему? С недавних пор кое-кто начал сомневаться, есть ли среди нас англичанин.

Как откровенно, прямо в лоб он это высказал. Фрир ответил с горькой усмешкой:

— И вы решили, что самое время пустить меня в оборот для пропаганды. — И добавил сурово: — Ли тоже согласился?

— По правде сказать, ему это было представлено несколько в ином свете.

Он все еще думал над тем, что открыл ему Анг.

— А я-то удивлялся, почему ты пошел с нами. Теперь понятно! Предполагается, что я не вернусь.

— Вовсе не обязательно, — последовал невозмутимый ответ. — Главное, чтобы стало известно о твоем участии в операции. Пойми, для нас ты одинаково полезен, что мертвый на шоссе под Бандхалом, что живой в лесном лагере после успешной вылазки. — В голосе его зазвучали злобные нотки. — Если же ты испортишь всё дело…

— Ты собственноручно пристрелишь меня, если это не удастся зеленым курткам, да?

Анг не удостоил его ответом.

Фрир ждал, ему очень хотелось взглянуть в глаза собеседнику. Жаль, что в темноте не видно лица Анга и невозможно угадать его намерения. Молчание стало невыносимым. Наконец Фрир спросил:

— Все же ты хочешь помешать мне увидеться с её отцом?

— Пытался, но безуспешно. Впрочем, я знал, что так и будет. Но есть вещи, которые ты тоже должен знать.

— Благодарю, — с мрачным сарказмом ответил Фрир.

Анг снял с плеча винтовку.

— Ну, желаю не попасть в беду.

Он сказал это совершенно искренне, точно никогда не говорил о том, другом. Фрир только головой покачал: ну за человек!

3

И лишь снова поднимаясь по лестнице, Фрир почувствовал, до чего он устал. Стычка с Ангом совсем вымотала его. Речь шла о жизни и смерти, его жизни и смерти; оставшись здесь в хижине, он, возможно, решил свою участь, но сейчас не ощущал ничего, кроме отчаянной усталости.

Лампа больше не горела, и сначала ему показалось, что в комнате никого нет. Потом в неровном свете, пробившемся сквозь стебли бамбуковых занавесок, он увидел ее.

— Я уж думала, ты не придешь.

— А я — здесь.

Он притянул ее к себе и погладил щеку, чуть коснулся мочки уха под густыми, коротко остриженными волосами; большим пальцем нежно приподнял подбородок и поцеловал. Желания не было — только смутная, тоскливая нежность.

— Зачем ты ссоришься с Ангом, — сказала она.

— Я не боюсь его.

Она отвернулась. Он совсем не так понял.

— Ты слышала наш разговор?

— Слов не разобрала, только голоса.

— Точно еще ничего не знаю, но… кажется, мои дела плохи.

— Он угрожал тебе?

Теперь не поняла она.

— Я всегда твердо знал, почему вернулся в эту страну и что здесь делаю. А теперь…

Она ждала, что он скажет дальше, но он молчал.

— Да, по твоим словам, по выражению глаз я поняла — что-то неладно. Что случилось, Мэтт?

—…теперь этого нет. Уверенность вдруг исчезла.

— Разве это может исчезнуть?

— Наверное, нет. Но за долгое время она может постепенно притупиться.

Ее пальцы впились ему в руку.

— Но что же изменилось? — воскликнула она. — Ведь это все та же борьба.

— Знаю.

— Как же ты мог измениться, когда ты в самой гуще? У меня такое чувство, словно я внутри огромного костра и он все полыхает и полыхает. Враги обложили его встречным кольцом своих костров — они хотят загасить наш огонь. Но его не загасишь. Ничем. Он будет гореть, пока в пламени не очистится вся страна. — Она повернула к нему сияющее лицо. — И ты должен чувствовать то же.

— Я и чувствую, но только рядом с тобой, когда ты говоришь так, — ответил Фрир. — Все, что у меня осталось, — это дружба с Ли, ответственность за тех, с кем я делю лишения, и какие-то связи с отдельными людьми. Но главное…

— Личные чувства — еще не все, — сказала она убежденно, и он вспомнил Анга. — Из-за них ты все время будешь рваться на части

— Даже если все, кого я люблю, борются в одних рядах со мной?

— Даже так.

— Тогда не знаю. Это слишком затянулось. Я часто думаю о таких восстаниях в прошлом. Тот же героизм и та же жестокость. А потом все кончалось — и мир оставался почти таким же, как прежде. Но это не меняет моего отношения к тем, кто думает иначе, к тем, кто всё еще лелеет фантастические мечты о лучшем будущем. А на самом деле, — добавил он задумчиво, — Мир, может, потому и остается прежним, что есть люди, которые забывают, что его нельзя изменить.

— О Мэтт, — она чуть не плакала, — что с тобой случилось? Это не твои слова. Это слова старого, усталого человека. Ты рассуждаешь сейчас точно, как мой

— Возможно. Могу я повидать его?

— Он сам хочет поговорить с тобой. Обо мне, наверное. Но ваш разговор ничего не изменит. Ради этого не стоило ссориться с Ангом.

— Сделанного не воротишь.

Она раздвинула занавески, и он, пригнувшись, вошёл комнату.

Здесь было душно, пахло едой и стоял тяжелый аромат курений. На циновке, скрестив ноги, сидел старик; заслышав шаги, он повернул в их сторону невидящие глаза. Первая комната была почти пуста — здесь хранились все пожитки, которые вместе с хозяевами прибило к этому опасному берегу.

Фрира вдруг захлестнуло ощущение непрочности жизни в такой стране — жизни настолько опасной, что странным и невероятным казалось, будто здесь можно выбрать путь, который не кончится катастрофой. И все потому только, что из-за случайного стечения обстоятельств ты родился именно тут, а не в другом месте! Анна просто не представляет себе, что такое спокойная жизнь, ей и в голову не приходит спасти какие-то крохи, продержаться между двумя полосами бедствий и не рисковать так беззаветно своей головой. А ведь молодые женщины её возраста в его стране…

Фрир сел на корточки против старика, а тот все глядел куда-то вдаль поверх головы гостя.

— Выйди, Анна, — сказал отец.

Оно вышла, и бамбуковые струйки зарокотали вслед.

— Как вы себя чувствуете? — почтительно спросил Фрир.

Старик жестом остановил его, словно напомнил, что сейчас не время обмениваться любезностями. Потом задумался на мгновение и сказал тонким, слабым голосом:

— Странно. Оглядываешься назад, и кажется, всегда поступал правильно — и в тот раз и в другой, а в конце концов остался ни с чем и живу милостыней.

— Есть страны, — заметил Фрир, — где усилия отдельных людей ничего не дают.

— Да, но, по-моему, раньше здесь было не так уж плохо. Когда-то я на свой лад тоже верил в движение Сопротивления. Но что мы выиграли? Мы уже столько лет боремся, а они все так же сильны, даже еще сильней, а у нас междоусобицы и измена. Если бы борьба была справедливой, мы непременно победили бы или хотя бы сохранили веру друг в друга.

Такие же мысли были у самого Фрира; но сейчас, услышав их от кого-то другого, он не мог их принять, во всяком случае, не полностью. Это была всего лишь частица его пришедших в смятение чувств.

— Я понимаю вас, — сказал Фрир уклончиво.

— Но я хотел поговорить о другом. Сопротивление не заглохло, и Анна в нем участвует, а ведь она — это всё, что у меня осталось, единственное, ради чего я жил на земле. — Он на секунду замялся: — Она, кажется, любит вас… — и заторопился, чтобы Фрир не перебил, — и, может быть, послушает. Поверит вам, есть и другие пути. А что, если бы она жила в городе и работала… не на чужестранцев, а нашла бы себе полезное дело, помимо них? Многие из наших могли бы так — работать не на чужое правительство, а для своей страны, мирно. И вдруг со временем оказалось бы, что мы заработали то, что не смогли отнять?

— Они ничего не отдают добровольно. — Я ведь служил у них, вы знаете. Там были и славные люди — люди, которые понимали нашу страну и любили ее. Да и теперь есть — только мы превратили весь край в такое место, где им невозможно оставаться. — В армии есть и хорошие и плохие люди, но и те и другие убивают, кого им прикажут.

— В былые дни столько не убивали. Мне кажется, тогда было не так уж плохо.

— Любой вор предпочтет унести добычу втихомолку. Помню, Ли как-то сказал: если покорно терпеть, когда тебя топчут, то со временем перестанут подбивать сапоги гвоздями. — Как легко приходили на ум доводы в этом споре. И он не кривил душой, приводя их. Это была чистая правда, беда только в том, что он начал сомневаться: нет ли иной правды?

— Наверное, они кажутся другими, когда с ними воюешь.

— У нас не оставалось иного выхода. По-моему, вы забыли, да и я часто забываю, что сам из их числа. И знаю их достаточно хорошо.

— Но если я мог позабыть, разве это не доказательство? — Старик вяло улыбнулся.

— Разве это не значит, что все мы люди и можем быть едины?

— Мы могли бы быть едины, если бы условия позволяли. Но условия надо еще создать. Нельзя быть добреньким раньше времени, иначе растопчут.

— Сейчас так много убивают, — старик в отчаянье сжал свои узловатые старческие руки, — и не только их, но и наших, тех, кто им служит. А ведь человек не всегда может выбрать, кому служить.

— Таких не убивают, — не совсем уверенно возразил Фрир, — Но есть же гадины, которые наживаются на страданиях своих соотечественников. И нет ничего страшного, если раздавить кое-кого из них.

— Речи о насилии — это путь к совершению насилия.

— Увы, слова к сожалению, нередко лишь подмена дел. Фрир почувствовал, что кривит душой, притворяясь, что одобряет любые действия такого рода.

— Я вполне понимаю, как вам тяжело. Я и сам не в восторге от некоторых вещей. Но говорят, чтобы бороться, надо прежде всего очистить от гнили свои ряды.

— Вы тоже так считаете?

— Я считаю, что об этом у меня меньше прав судить, чем у остальных.

— Борьба всё разрастается и разрастается, и каждого, кто возражает против насилия, считают коллаборационистом. Иногда я спрашиваю себя, что стало б со мной, если б я не был её отцом. — Он невесело засмеялся, — Нелепо, верно? Хочу спасти Анну, а сам жив только благодаря ей.

— Не могу представить, чтобы они когда-нибудь…

Старик снова предостерегающе поднял руку и бессильно уронил её на колени.

— Ни будем больше об этом. Вы поговорите с Анной?

— Да. Скажу, что беспокоюсь, так же как и вы. Но боюсь, что толку не будет. Вы же знаете, как много все это для неё значит, — куда больше, чем я. — И вдруг спросил: — Вам неприятно, что она меня любит?

Старик медленно покачал головой,

— Пусть у нее будет все, чего она желает.

Казалось, старик говорил о последней воле осуждённого, и Фрир был просто убит.

— Она ведь умница, — сказал он, чтобы подбодрить себя.

— Одержимость может толкнуть ее на отчаянный поступок.

— Я обязательно поговорю с ней. Никто не имеет Права рисковать попусту. — Точно так же говорил Анг, только с большей убежденностью. — А теперь мне пора.

— Я и сам не очень верю, что вам удастся чего-нибудь добиться, — грустно сказал старик. — Но все равно, спасибо, что пришли и обещали попытаться спасти ее. Как и многое другое, что я пробую делать, это чуть-чуть помогает мне приготовиться к неизбежному.

— Не говорите так, — взмолился Фрир. — Вы должны верить, что Анна останется целой и невредимой и хоть одним глазком увидит то хорошее, что ждет впереди. — На пороге он еще раз обернулся: — И вы тоже, вы должны беречь себя. Близится время, когда каждый будет на счету, когда перестанут бросаться человеческой жизнью.

Но в пустых, мертвых глазах застыла лишь немая безысходность.

Выйдя из душной комнаты, он никак не мог избавиться от чувства подавленности. И ему показалось, что даже спокойное лицо Анны — точно крик, которым люди подбадривают себя в беспросветной тьме.

— Ты знаешь, о чем он хотел говорить со мной?

Она кивнула:

— Да. Но знаю и другое: он понимает, тут ничто не поможет.

— Как бы я хотел, чтобы помогло. Как бы хотел убедить тебя, что есть много других мест, где ты тоже нужна.

— Прошу тебя, Мэтт, — она приложила палец к его губам. — Я ведь уже говорила, перестань считать меня исключением. Здесь рождается новый мир. И не могут женщины оставаться в стороне.

— Мне и вправду иногда кажется, — согласился он с горькой улыбкой, — я все равно что мужчина при родах. Только всем мешаю.

— Тебе пора идти.

Фрир ответил не сразу. Он выполнил то, что считал своим долгом, как сам сказал Ангу. И для будущего очень важно было не лгать по поводу причин, побудивших его задержаться, чтобы быть вправе опровергнуть грубое обвинение, брошенное Ангом.

— Еще не сейчас. Но скоро.

— Я хочу спросить тебя кое о чем. Скажи, почему ты вернулся сюда?

Теперь он понял. Она пыталась помочь ему в беде. Хотела, чтобы он еще раз продумал весь свой путь, надеялась, что таким образом он вновь обретет то, что утерял.

— О чем тут говорить? Я — здесь.

— Да, здесь, и воюешь против своего народа, и даже способен убивать своих соплеменников. Что-то очень большое и важное должно произойти с человеком, прежде чем он решится на это.

— Если так считать… А на самом деле все бывает иначе. Никто не говорит вдруг: с этой минуты я объявляю сепаратную войну своей стране. Это просто дико. Нет, тут целая цепь отдельных решений, их принимают постепенно, одно за другим, и каждое само по себе довольно заурядно; но все вместе они в конце концов приводят… ну, вот к этому.

— Но… ведь это же совершенно необычное положение.

— Скорее уж исключительное, — он мрачно усмехнулся. — Мы с Ангом только что премило побеседовали на эту тему.

— При чем гут Анг? Расскажи мне все, Мэтт. Попробуй объяснить, как это случилось.

— Но, Анна, ты же почти все знаешь.

— Прошу тебя.

— Ну, так вот… конечно же, все началось здесь, еще в войну. Я был офицером связи в той части, которой командовал Ли. Большинство руководителей Сопротивления были членами партии, я принимал это как должное. Ведь если единственные люди, которые ведут борьбу, связаны общими политическими убеждениями, то вряд ли их убеждения ошибочны. А потом все изменилось, и я сам поверил в их идеи.

— А теперь?

— И сейчас верю. В этом я не переменился,

— А после войны?

— Уехал домой. Пытался осесть, устроиться. Но не переставал думать о вашей стране. Здесь, в джунглях, отрезанный от родины, я провел лучшие годы своей жизни и не мог выбросить этот край из головы и из сердца, — просто не мог. Как я ликовал, когда получил письмо, что Ли и еще кое-кто приедут к нам на праздник победы.

— Дальше, — подхватила она.

— Ну вот, они приехали. И однажды вечером, у меня дома, рассказали о том, что собираются предпринять, если обещание независимости окажется ложью. Они сохранили оружие » организацию. Я еще тогда поднял их на смех… Сказал, что нелепо думать, будто им не дадут свободу. Даже поклялся, что, если дойдет до драки, я вернусь и буду сражаться на их стороне, — я был тогда уверен, что этого не случится.

— Но именно так оно и случилось.

— Да. Сначала я считал, что сумею принести пользу там, на месте. Ведь это там решили обмануть их, а потом подавить Сопротивление, когда они восстали. Оттуда посылали войска и оружие. Я просто не верил, что тех, кто в войну были нашими верными союзниками, представят всему миру как банду насильников и убийц. И ошибся. Рассчитывал, что начнутся демонстрации и можно будет поднять общественное мнение против такой несправедливости. И опять ошибся. — Он прервал рассказ. — У тебя остались сигареты?

— Я отдала их мальчику. Они пригодятся вам завтра или послезавтра. Но одну я припрятала для себя. — Если это последняя, не надо.

— Неважно. Кто-нибудь из связных достанет мне еще.

Она закурила для него сигарету, и он с жадностью затянулся.

— Восстание началось удачно. Я не видел необходимости быть здесь с ними. Во мне не нуждались. Было бы даже нескромным предлагать свои услуги. Это случилось позже, когда против них была брошена вся военная мощь большой страны, и я стал тревожиться все больше и больше. Невыносимо было думать, что Ли и других постепенно уничтожат превосходящие силы противника.

— Но и тогда я, может, и не двинулся бы с места, если б моя жизнь имела хоть какой-то смысл. О своей женитьбе я тебе рассказывал. Работа была унылая, ничего другого я делать не умел. Ты вот сказала, должно произойти что-то очень важное, чтобы человек оказался в моём положении. А на самом деле я просто оказался неудачником.

— Неудачников много, Мэтт. Но они сюда не поехали.

— Да, конечно, дело не только в этом… Все-таки мысль о вас чаще и чаще приходила мне в голову. Говорил с товарищами; но они видели все в ином свете. Ведь они же здесь не были. И я понимал, что им мешает. Они всегда представляли будущие бои против классового врага у себя на родине; но драться со своими же солдатами, большинство из которых — рабочие, да к тому же за тысячу миль от дома! Только человек, отчуждённый от родной страны, может пойти на это. А со мной так оно и было. Здесь мой настоящий дом. Пролетариат — тот самый, которого нас всегда учили поддерживать, — восстал на другом конце планеты, у него кожа другого цвета, чужой язык. Но для меня эти люди не были чужими. Я жил и сражался среди них. Я хочу, чтобы ты поняла, Анна; я вовсе не какой-нибудь политический психопат. И не принимал никаких исключительных решений. Положение мое оказалось исключительным, но в этих условиях я поступил вполне естественно.

Она задумалась.

— Может быть, и естественно, но тем не менее героически.

— Ты не понимаешь. Мне нравилась такая жизнь. Я люблю сильные ощущения. Мне нравилось, что здесь все просто и понятно. Я ненавидел то, от чего отказался — тягостную работу, безрадостные личные обязательства и игру в политическую деятельность. Ненавидел. Мне нечего было терять, а приобрести я мог все.

— Я понимаю, Мэтт. Но уж позволь мне иметь свое мнение о человеке, который, очутившись в подобных обстоятельствах, поступил именно так. Меня беспокоит другое: как же этот человек может отрицать, что только борьба против несправедливости перестроит мир. Ведь ты же отрицаешь самую сущность своего поступка, отрицаешь самого себя! — Она с тревогой поглядела на него и огорченно покачала головой. — Вот чего я не могу понять.

— Может, я и преувеличиваю, — согласился он. — Но только на меня такая тоска напала. — Объяснение прозвучало не очень-то убедительно… — Стоит на один шаг отступить от твердой позиции, и отступление легко может превратиться в бегство.

— В том-то и дело! Так зачем же тебе отступать?

— Не знаю, — уклонился он от прямого ответа. — Очевидно, все не так просто, как мне казалось…

Он шагнул к люку и посмотрел вниз. Она подошла, взяла его за руку.

— Так в чем же дело, Мэтт?

— Давай выйдем, — сказал он вдруг. Сбежал по лестнице, остановился и подождал ее.

На краю неба вспыхнула молния, словно кто-то приподнял крышку ровно настолько, чтобы заглянуть в темную глубину котла. По ее лицу метнулась зеленоватая искра.

Они медленно шли по тропинке вдоль реки.

— В чем же дело, Мэтт? — повторила она.

— Во-первых, все страшно затянулось. Но дело еще и в другом….

— Продолжай…

— Тебе не понравится. Я никому об этом не говорил.

— Ты считаешь, что мы терпим поражение, — сказала она за него.

— Да.

— И потому хочешь, чтобы я вышла из игры. — Понятно, — голос ее звучал глухо и невыразительно.

Некоторое время они шли молча. Он так остро чувствовал ее состояние, что не знал, кто из них в большем отчаянье: она ли — из-за того, что услышала, или он — из-за того, что ей сказал.

Надо было молчать, подумал он, но тут же понял, что она сама давно обо всем догадалась. Только о чем она догадалась? О том, что они терпят поражение, или о том, что он так считает? И сразу же мелькнула мысль: а что, если она неверно истолковала его позицию?

— Я не хочу сказать, что собираюсь уйти. Да я бы и не смог.

— Потому что тебе не дали бы?

— Нет. Потому что для меня это немыслимо. Из нашей борьбы не выходят просто так. Если она безнадежна, значит, единственный выход — погибнуть. Вот и все.

— Но это же не так, Мэтт. Это неверно. Справедливая борьба не бывает безнадежной.

— А может, безнадежная борьба не бывает справедливой?

— Опомнись, что ты говоришь?

— Несколько месяцев назад двое хотели улизнуть из лагеря; их поймали. У них нашли одну из листовок, где предлагается награда всем, кто добровольно сдастся. Их расстреляли. А того парня, который отказался стрелять, Анг через несколько недель заставил своими руками уничтожить троих, которых обвинили в краже пищи. Ты скажешь — это единичные случаи и все они заслужили наказание; но если такое будет повторяться все чаще и чаще…

Она промолчала.

— Я же сказал, что мои взгляды не изменились, и это правда. Я по-прежнему считаю, что народ вправе восстать и сбросить угнетателей. И верю, что такой народ, сплотившись вокруг своих вождей, в конечном счете не может потерпеть поражение. Но мы терпим поражение, Анна. И не значит ли это, что народ больше не идет за нами? Что мы оторвались от него? Но если это так, то в чем оправдание наших действий?

И снова она долго молчала — видно, ее глубоко волновали его сомнения.

— Народ с нами, — сказала она наконец. — Пусть люди запуганы репрессиями; но они все равно верят в нас. И не отчаиваются, пока мы продолжаем борьбу.

— Нам ничего другого не остается, но…

— Но что?

— Не знаю. Что-то мы потеряли в нашей борьбе. Раньше это было, а вот теперь ушло… словно история повернулась к нам спиной.

Молния и гром, и снова молния, и снова гром, точно кто-то барабанит в черную крышку над долиной.

— Сейчас начнется ливень, — сказала она.

— Отлично! — Все его внутреннее напряжение вылилось в крике. — Пусть оно треснет, это проклятое небо!

— Посмотри на меня, Мэтт. — Ее лицо странно мерцало в электрических вспышках: в непрерывном чередовании тьмы и света движения губ, глаза менялись, как при замедленной съемке. — Тебя, кажется, больше всего волнует моральная сторона действий, к которым нас вынудили. Но ты забываешь, какой у нас враг. Ты видишь его сквозь прицел винтовки и думаешь, что это просто солдат, такой же, как и ты. Но вспомни, что стоит за спиной этих солдат. Подумай о лагерях, забитых тысячами больных, умирающих голодной смертью жертв. Вспомни о нищете нашей земли, из которой до сих пор выкачивают ее богатства.

— Все это мне известно, но…

— Мне тоже кое-что пришлось испытать, с тех пор как я живу здесь. Дважды меня забирали и увозили в город на допрос. В полиции раздевали догола, обыскивали, тискали, — губы ее презрительно искривились.

— Нет, нет!

— Так бывает всегда.

Он знал, что так бывает всегда, но не знал, что его так потрясет, когда это случится с Анной.

— Свиньи! — заорал он в ярости. — Грязные свиньи! — Он задыхался от бешенства.

Она уже пожалела, что причинила ему такую боль; он весь дрожал, стоя рядом в ночи.

— Я не хотела тебе говорить… Но ты сказал, у тебя остались только личные чувства, так что…

Он схватил ее за руку — пальцы легко перекрыли крошечное запястье — и, притянув к себе, обнял бережно и очень нежно.

— Видишь ли, — продолжала она, — ты кое о чем забываешь. Работать и вместе бороться, чтобы здесь стало хорошо жить, — это одна сторона. Но есть и другая, Мэтт: ненависть ко всем и ко всему, что стоит на нашем пути. И если нет жгучей ненависти — нет и странной тяги к лучшим временам. А настоящая ненависть сжигает тебя, как пламя, так что уже не думаешь о том, какие средства пускаются в ход, и даже о том, побеждаем мы или нет. Может быть, только отбросив все, мы и становимся непобедимыми.

Он молчал и только слушал — гром гремел теперь прямо над головой, — слушал и прижимал Анну к себе, словно с теплом ее тела впитывал и ее убежденность.

— Возможно, тебе трудно так рассуждать, — тихонько продолжала она. — У тебя остаются внутренние связи с твоим народом, о которых ты и не подозреваешь.

— Нет! — его взорвало. — Нет! — повторил он уже более спокойно. — Не в этом дело. Я их ненавижу. Во всяком случае, ненавижу все то, что они защищают. Но где-то в глубине — это частичка и меня. Нельзя одной политической доктриной зачеркнуть все воспоминания детства. Они слишком въелись в душу. У вас враг перед глазами — физическая преграда, которая заслоняет желанную цель. А у меня он еще и внутри. И Анг заметил, как глубоко это ни запрятано. Где-то в душе у меня бушует своя гражданская война — отражение нашей действительной борьбы. И никто не поможет мне в этой схватке — никто, кроме тебя.

— Знаю.

— Это не значит, что я не могу ненавидеть. Но моя ненависть всегда направлена и внутрь, против самого себя. Потому что я чувствую себя виноватым за все, что делают они, — за то, что они делали с тобой. И сознание вины отъединяет меня от наших. А порой я выворачиваю эту боль наизнанку, и тогда она превращается в чувство вины за то, что допускаем мы в своей борьбе. Если б мыпобеждали, наверное, все было бы иначе. Если бы мы побеждали…

Молния с треском переломилась на краю обрыва по ту сторону реки. Вся долина так и загудела от удара, и за головой Анны из тьмы вынырнул и угрожающе навис гигантский утес.

Она хотела что-то сказать, но он остановил ее. Он не желал больше говорить. Говорить — означало думать о том, что они делали с ней, а этого он не мог вынести.

Она протянула руку:

— Смотри! Только что упала. Первая капля.

Дождь хлынул из нависших облаков, такой же теплый, как ночной воздух; они даже не заметили, что промокли, только непрерывно и ласково шлепала вода. Словно завеса за завесой опускалась вокруг, отделяя их от всего мира, и струи падали между ними, так что ему начало казаться, что он держит ее руку сквозь вуаль.

— Мы одни! — воскликнул он ликуя. — Одни в целом свете!

И бросился назад по тропинке, таща ее за собой.

Они добежали до основания лестницы, и тут при яркой вспышке он вдруг увидел ее с необычайной ясностью — капли воды, застрявшие в ресницах, полураскрытые влажные губы, фигуру, облепленную тонкой кофточкой, и маленькие груди с торчащими сосками.

Он схватил ее в наступившей темноте и понес под дом, в сухой уголок, завешенный тяжелыми портьерами дождя, Они лежали, крепко обнявшись. Нарастающая барабанная дробь пульсов, равномерное биение дождя и страстный электрический накал двух тел, глухие разряды обуревавшего их желания; мир с ревом рушился вокруг, расплывался и таял, и вдруг где-то в самой глубине этого смятенного бушующего хаоса — последнее сокрушительное содрогание. И потом тишина, звенящая, громоподобная, оглушительная — она кругами разбегалась из пронесшейся бури и обволакивала приятной усталостью.

Её голова лежала на его руке, он приподнялся и посмотрел ей в лицо. — Мэтт… — негромко окликнула она его и замолчала. Всего лишь звук, произнесенный шепотом в шуме стихающего ливня.

И после долгого молчания: — Кроме тебя, никто не может помочь мне, Анна, Видно, ничего не поделаешь с этой тревогой, которую я ношу в себе, но ты избавляешь меня от самого себя. — Он тихонько засмеялся. — Короткий отпуск с фронта без увольнительной.

— Я рада, что могу дать его тебе.

— А я что-нибудь могу сделать для тебя?

— Очень многое.

— Я так хотел бы что-нибудь делать для тебя… постоянно. И хотел бы, чтобы у тебя никого не было, кроме меня.

— Так оно и есть.

— Этого мало. Я хотел бы сохранить настоящее, — он положил руку на ее обнаженную грудь, она как раз уместилась в его ладони, — и точно так же держать в руках прошлое и будущее.

— Знаю.

Прошло еще несколько минут. Они лежали молча, где-то вдали за горами еще рокотал гром, а вокруг лишь падали капли — звонкие, звонкие.

— Тебе пора, — сказала она.

— Да.

Он выжал мокрую рубашку, снова надел ее, пошел в комнату и взял ружье.

— Постой.

Она юркнула за занавеску и тотчас вернулась, неся пакет с едой.

— Им будет легче примириться с тем, что ты остался.

— Спасибо, — он усмехнулся. — Ты всегда все понимаешь.

Он поцеловал ее и ушел; спрыгнул вниз и, прежде чем выйти на открытое место, подождал немного, прислушиваясь.

Гроза ушла, умолк отдаленный рокот, наступила глубокая предрассветная тишь, мнимый покой, в котором словно затаилась и набирала силы новая опасность, правда, не более страшная, чем та, которой они подвергались. Жаль, что нет часов, но он так привык к тому, что разное время ночи ощущается по-разному, что, наверное, сумел бы сообразить, который час, даже если бы его вытолкнули в темноту из другого измерения. Он знал, что до первой зари осталось не более часа.

Под ногами хлюпала грязь, ему казалось, что мокрые штанины чересчур громко шлепают одна о другую. На душе было скверно: зачем он вернулся? Ради своих личных чувств пошел на риск, не имея на это никакого права — потому, видно, ему и мерещится, что беда неминуема. Все было ему по плечу, когда он проходил здесь вчера вечером, — теперь это чувство исчезло. Любовный порыв иссушил его. Он был измучен и опустошен. На последних ярдах он с трудом подавил острое желание пуститься бегом и спрятаться в кустарнике.

Здесь тоже царила затаившая дыхание тишь, чудилось, что кто-то подслушивает, отмечает любой нарушивший безмолвие шорох, а каждый неподвижный лист, точно крошечное ухо, поворачивается ему вслед. Один раз Фрир вспугнул какого-то зверька, тот метнулся в сырую чащу, и теперь каждый шаг стал казаться досадной неосторожностью.

Но вот он с облегчением обнаружил тропинку, которая вывела его к выступу скалы. Отсюда он пошел совсем медленно, время от времени останавливаясь и тихонько повторяя:

— Это я, я, Мэтт.

Наконец чей-то голос откликнулся:

— Мы здесь.

Это был Кирин: он то ли по приказу, то ли добровольно стоял на посту там, где тропинка подходила к узкой, вырубленной ими просеке.

Фрир ткнул пальцем под наскоро устроенный навес. Ему хотелось знать, что сказал Анг о его отсутствии; но он спросил только:

— А ты совсем не спал?

— Анг назначил караульных… еще и для того, чтобы ты не плутал зря… Тину только что разбудил меня.

— Понятно. Ладно, иди спать. Уже скоро утро. Я подожду, пока проснется еще кто-нибудь.

— Тебе самому надо выспаться.

— Завтра все равно целый день здесь валяться. — Он прислонил ружье к дереву и сел, положив руки на Колени.

Но Кирин медлил.

— Я рад, что с тобой ничего не случилось, Мэтт.

— Да, все в порядке.

Теперь, когда все обошлось благополучно, его возмущало предположение, что он якобы ставил на карту успех всей операции. Он не желает выслушивать никакие попрёки Анга! Черт возьми, он слишком многим пожертвовал, чтобы еще оправдываться за пустяковое отклонение от бесчеловечного принципа слепой дисциплины! К тому же встреча с Анной действительно была ему необходима не в том грубом смысле, какой имел в виду Анг, но чтобы разрешить мучительные сомнения и вернуть внутреннее равновесие, без которого нельзя бороться за общее дело.

Кирин хотел, видно, сказать еще что-то, но промолчал, так как понял, что Фрир не расположен говорить. Он повернулся и лег на свое место под навесом.

Фрир остался сидеть; было неуютно в мокром платье, то и дело приходилось отмахиваться от мошек, жужжавших над ним в темноте. Он очень устал, но спать не хотелось — в голове теснились мысли. Он сидел и думал об Анне, как она там сейчас, сонная и теплая; и спрашивал себя, когда еще доведется ее увидеть. Думал тревожно и о засаде и о том, что будет после, даже если все пройдет успешно. И внезапно ему пришло на ум, что отдаться освободительному движению так беззаветно, как Анна, в каком-то смысле всё равно что отдаваться любимому человеку. Это была хорошая мысль, хотя она только промелькнула; так и надо думать всегда — он попробует.

Тьма наверху мало-помалу рассеивалась, ветки над головой обозначались ясней, и просека пришла в движение. Вскоре он увидел, как вылез Тек, постоял, потягиваясь, и огляделся вокруг. Когда Тек заметил его, Фрир помахал ему рукой и лег. Он решил, что теперь, пожалуй, можно и поспать, и таким образом удастся ненадолго оттянуть очередную стычку с Ангом.

Сон одолел его сразу; минуя чуткую дрему, он провалился в черные глубины, куда не проникают сны. Много часов прошло прежде, чем его разбудил мерный шум мотора. Наверное, один из их легких самолетов выискивает в лесу свежие просеки. Он летел низко, широкими кругами; постепенно звук мотора замер вдали.

Фрир встал, сделал несколько движений, чтобы размяться и прогнать оцепенение сна; он знал, что все они, сгрудившись, наблюдают за ним, и ему еще предстоит вернуть свое место в отряде. Слишком резко он противопоставил себя всем, оставшись вчера ночью в селенье, и теперь испытывал такое чувство, будто только что повстречался с ними в джунглях.

Он не спеша подошел и бросил в их маленький кружок сверток с едой, который дала ему Анна.

— Остатки вчерашнего пиршества, — сказал он с улыбкой.

В первую минуту никто не двинулся с места и не произнес ни слова. Но вот Тек протянул руку и развернул пакет. Потом взглянул на небо и засмеялся.

— Попал в точку: сейчас самое время поесть, — сказал он Фриру. — Хорошо, что прихватил еды.

— Давай, давай налетай. Там много, с собой все равно столько не унесем.

Он взглянул на Анга, ожидая, что тот по-прежнему будет чуждаться его, но на жестком лице нельзя было прочитать и тени неприязненных чувств.

Фрир сел между Теком и Кирином. Когда они наелись, Тину пустил по кругу сигареты, и все взяли по одной. Безмятежно растянувшись вместе с другими на траве, дымя и лениво перебрасываясь словами, Фрир и вправду готов был поверить, что все опять стало как зжде, до спуска в долину. Отчасти, чтобы проверить свое впечатление и убедиться, что его авторитет не поколебался, Фрир заговорил о предстоящей операции.

— Я вот думал, а не лучше ли будет, — начал он, глядя на Анга, — если после засады мы разделимся две группы. Это поможет сбить с толку погоню, и все силы бросят на то, чтобы выследить и поймать нас: ведь мы неожиданно свалились им на голову в районе, который считается вполне безопасным.

Анг сделал последнюю затяжку и погасил окурок.

— Идея была бы неплоха, — сказал он, — если бы мы не хотели увлечь за собой как можно больше — Зачем?

— Допустим, что в погоне примут участие большие силы — Так оно и будет.

— И допустим, мы заманили их на северо-восток, трону Парам Белора…

— Через болота!

— Да, через болота. Чтобы добраться до деревни, потребуется дня три.

Остальные затихли, понимая, что речь идет о чем-то важном.

— Продолжай, — сказал Фрир, и глаза его сузились.

— Отряд человек в пятьдесят, который на такой срок выйдет из Кхангту, будут снабжать с воздуха. Во время прошлой облавы, несколько недель назад, на это болото за шесть дней дважды скидывали груз с продуктами и снаряжением.

— Вокруг Парам Белора почти непроходимые джунгли, но милях в четырех от деревни находится естественная просека. Ее они, возможно, и выберут если загнанный зверь поведет их в том направлении.

— Возможно.

— Допустим, что тем временем, — продолжал Анг — у края просеки спрячется отряд наших.

— Вот почему ты так настаивал, чтобы Сен сообщил в лагерь, удалась ли засада.

— Именно. Там нас легко отрезать, ведь можно быстро перебросить войска по дороге между Парам Белором и горами. Вот почему мы не намерены пускать в дело наших бойцов, если риск того не стоит. Но, с другой стороны, враг никогда не решится сбросить снаряжение в районе где ожидает встретить наши силы.

Фрир задумался. В этом плане были слабые места Слишком много зависело от того, удастся ли угадать намерения офицера, командующего преследователями. Впрочем, если они и не догадаются, то ничего не потеряют, разве что впустую потратят силы. Он еще раз тщательно все взвесил.

— Здорово! — сказал он наконец.

— Да! — кивнул Анг. — Если получится, то здорово Нам необходимо что-нибудь в таком роде — чтобы повсюду заговорили, это вольет бодрость в сердце тех, кто за нас.

— Это точно, — сказал Тек. — А мне-то и невдомек, что раз меня посылают, значит дело будет крупное.

К этому времени Фрир оправился от изумления перед дерзостью замысла и впервые задумался, почему же ему только сейчас сообщили обо всем. Ведь если его назначили командиром отряда, то с самого начала не должны были скрывать от него суть дела, однако он решил ни о чем не спрашивать, пока не останется наедине с Ангом.

И потому сказал только:

— Нелегкая работёнка — вести их за собой три дня, не подпуская близко и не уходя слишком далеко.

— Да, работёнка не из легких, — согласился Анг.

— Жаль, что с нами нет Тикки, — он бы сумел обвести противника вокруг пальца.

— Он будет по ту сторону, чтобы и там все шло как по маслу.

После этого они замолчали, и каждый, видимо, задумался о масштабах операции, такой непохожей на те мелкие налеты, которые они только и могли совершать последнее время.

Фрир встал, сославшись на то, что надо пойти взглянуть вниз, в долину, может, там есть какое-то движение.

Повыше, на горе, он нашел местечко, откуда можно было смотреть сквозь просвет в листве, но не спешил поднести к глазам бинокль. Он просто хотел побыть немного один. Желание побыть одному часто возникало у него и в лагере, тогда он тихонько ускользал и бродил по окрестностям. Для него это было явным признаком того, что он так и не сумел втянуться в общую лагерную жизнь. А когда возвращался из своих отлучек, всегда приходилось делать над собой усилие, чтобы снова приспособиться, притереться; точно каждый раз — пусть символически! — заново переживал решение встать на их сторону.

В разную пору жизни Фрир всегда выбирал определенный путь, но неизменно обнаруживалось, что его решение тянуло за собой длинную цепь обязательств; их невозможно было предвидеть, но тем не менее он обречен был их выполнять. Своим единственным поступком он будто дергал за веревку и попадал в тенета долга и повинностей, которые опутывали его все сильней и сильней. И всякий раз словно бился об заклад с самим собой: как долго, усилием воли, сумеет он продержаться на пути, который все дальше уводит его от первоначального намерения; а усилия ослабевали, мало-помалу превращались в чистое упрямство, пока — трах! — все связи не рушились и не наступала ненадолго вечная свобода, до тех пор, пока какой-нибудь новый шаг опять не приводил в движение весь этот душевный механизм. Порой он боялся, что так будет и тут. Хотя выбор свой он сделал обдуманно и принял его умом и сердцем, но все-таки порой боялся. Потому что знал, что слишком глубоко врос во все это и никогда не оправится, если порвутся связи с делом, которому он теперь служит.

Он вернулся на просеку, улучил минуту и отвел Анга в сторону.

— Я все обдумал и считаю, что это может выйти.

— Рад слышать, что ты одобряешь, — Анг чуть было не улыбнулся.

Тон Анга сразу охладил его пыл.

— Не понимаю, почему от меня скрыли план засады в этом районе?

— Я уже говорил, лишняя осведомленность только увеличивает ответственность. Какой смысл оповещать о дальнейших шагах до того, как выяснится, можно ли сделать первые.

— Теперь я понимаю, почему ты пошел с нами. То, что я сказал прошлой ночью… — Он умолк, в голову пришла новая мысль. — Ты, наверное, резко возражал против моего назначения командиром, когда узнал, что ставится на карту.

— Ошибаешься. Я сам это предложил.

— Ты?

— Да. Видишь ли, операция должна пройти без сучка, без задоринки. Я высказал мнение, что никто не справится лучше тебя.

— Но ведь вчера вечером…

— Я говорил, что твое присутствие важно с точки зрения пропаганды? Это тоже имело значение.

— И все-таки, если бы ты сказал мне вовремя…

— Не вижу основания сообщать тебе то, что может оказаться чрезвычайно опасным, если тебя схватят.

— Я хотел сказать, что не стал бы рисковать зря… На этот раз Анг улыбнулся откровенно, хотя и кисло.

— Это я шел на риск, не зная, как ты будешь реагировать.

Позднее, к вечеру, снова пошел дождь. Они поели и решили выкурить по половине сигареты. Потом Фрир предложил выспаться.

— Выйти надо около полуночи, — сказал он Теку, который умел просыпаться в любое заданное время. Часы, привезенные из дому, давным-давно разбились.

Во сне он видел длинный коридор и запертые двери с обеих сторон; он бежал куда-то на гул, напоминающий отдаленные раскаты грома, и слышал топот собственных ног — все быстрее и быстрее; вот он уже просто скользил по полу, и не было конца коридору, и кругом ни одной незапертой двери. А позади, как гром, топот чужих ног, все ближе и ближе — он сознает, что это сон, но постепенно с ужасом начинает подозревать, что ошибся, убаюкал себя мыслью о сне и очертя голову решился на побег. Он перестал ломиться в двери и с удвоенной силой помчался вперед, рассекая воздух одеревенелыми кулаками, вытянув шею, раскрыв в безмолвном вопле рот… Ближе и ближе, вот уже плечо с трудом увертывается от руки, которая протянулась, чтобы схватить его. Он оборачивается — так и есть, этого он и боялся: на него грозно надвигается собственное лицо! Миг, и он — преследователь, еще миг — и он опять и опять, точно быстрая смена грез и пробуждений в одном и том же сне; а теперь это уже вовсе и не его лицо. Это лицо Тека… Тек наклонился и трясёт его за плечо. — Ладно. Буди остальных. Они просыпаются, приподнимаются на локтях, протирают глаза и встают. Шепотом, кляня все на свете, отыскивают в темноте одежду, щелкают пряжкой пояса с патронами, кто-то натыкается на винтовку, и она с громким металлическим звоном ударяется о скалу. — Осторожнее! Тину спрашивает, нужно ли уничтожить навес. — Теперь это не обязательно. Наконец все готовы, каждый проверил снаряжение, за которое отвечает, и Фрир ведет их вперед.

— Мы пойдем не той дорогой, что шли сюда, — говорит он, — по ней слишком много ходят.

Они с трудом продвигаются сквозь заросли в обратном направлении и вскоре попадают в ловушку: никак не продраться сквозь колючки и ползучие растения.

— Тут недалеко — овраг. Я видел его сверху.

Анг становится впереди Фрира и осторожно, точно пловец, разрезающий грудью волну, мерными взмахами паранга начинает расчищать узкую прогалину, чтобы можно было проползти на четвереньках.

Тридцать, а то и сорок ярдов тяжкого пути; касаясь друг друга кончиками пальцев, они тащатся во тьме через колючую гущу листьев и веток. Наконец Анг останавливается, отирает со лба пот тыльной стороной руки, в которой держит паранг.

— Вот она.

Вниз круто сбегала расщелина: потоки весенних вод с гребня гор очистили ее от растительности.

— Растянуться цепью, поосторожнее с осыпями, — скомандовал Фрир и пошел вниз на негнущихся ногах.

На дне их ждала топкая дельта реки, за ней плоские рисовые поля. Они добрались до реки и шли вдоль берега, пока не наткнулись на большую трубу, по которой из горных источников вниз, через реку, текла в город питьевая вода. Долго сидели под трубой и прислушивались, а вокруг, журча и завихряясь у опорных столбов, бежал поток.

Фрир подобрал несколько камешков и бросил один в середину реки. Легкий всплеск — потом тишина. Второй подлетел ближе к противоположному берегу, тишина поглотила и его. Последний он швырнул на ту сторону, и камень шлепнулся в том месте, где труба выходила на сушу.

— Вроде бы охраны нет, — шепнул он и обратился к Ангу скорее с просьбой, чем отдавая приказ: — Пойдешь первым?

Анг влез на одну из опор и медленно выпрямился. Установив равновесие, он осторожно и бесшумно двинулся по трубе через реку.

Фрир не хотел, чтобы Тину слишком долго ждал своей очереди и думал о переправе.

— Не гляди вниз, в воду. Смотри на трубу, шагов на десять вперед.

Когда все переправились, Фрир вскарабкался наверх, балансируя ружьем, чтобы сохранить равновесие. Ну и местечко — настоящая западня чувствуешь себя, точно плавающая утка-мишень в тире. Он старался идти как можно быстрее — только бы не поскользнуться — и соскочил на землю у самой кромки воды на другом берегу.

Они повернули влево, подальше от окраины города, торопливо пересекли открытые поля на равнине и скрылись в тени гряды известковых гор. Шли вдоль подножия до тех пор, пока не наткнулись на довольно пологую тропинку, ведущую вверх; наконец-то все вздохнули с облегчением и нырнули в кустарник на гребне.

— Отдохнем здесь немного. — Худшую часть прошли, — мягко засмеялся Тек.

— Теперь дорога пойдет лесом. Тину сказал: — Мы часто с ребятами бегали по трубе — не ночью, конечно. И с пустыми руками. — Он повернулся к Теку. — Этому я учился не у святых отцов. Слова Тину рассмешили Тека.

— А мы обучили тебя такому, что им и не снилось. Настанет день, когда они будут у тебя учиться.

— Ладно, — Фрир встал и уперся руками в бока. —

— Пошли.

4

Плоскогорье сперва было ровное, потом начался небольшой подъем. Частый кустарник сменился деревьями, меж которых виднелись широкие прогалины. Идти стало легче: ершистые кусты не заслоняли дорогу, верткие, как пружина, ветки, потревоженные идущими, не хлестали по лицу. Они шли во весь рост, шепотом перекидывались короткими замечаниями; Фрир вел и шагал немного впереди. До него доносился тихий говор, а раз даже показалось, что он различает приглушенное шипящее насвистывание, — вероятно, Теку пришла на память одна из песен, которые по вечерам пели в лагере.Порой сквозь редкую листву он видел бледнеющие звёзды; но сейчас незачем было точно держать направление: все равно упрутся в шоссе. И они наскочили на него там, где дорога поднималась к ущелью, раскроившему надвое гребень горы. Держась меж деревьями, они медленно взбирались по пологому склону. Дорога была безлюдна — днем по шоссе и то мало ездили, потому что паром у Кхангту не брал грузовых машин, и все большие транспорты с конвоем проходили восточнее, здесь же была просто пустынная трасса, неизвестно зачем тянувшаяся через лес.

С первыми лучами солнца они достигли вершины и вышли к обрыву над глубоко врезанной в почву лентой бетона. Джунгли расступились, и по обе стороны кое-где полукружиями выглядывали участки дороги: она, вихляя, бежала мимо хребта, на краю которого остановился отряд. Позади, там, где они шли всю ночь, щетинился лес — сплошную стену его нарушала лишь проплешина аэродрома, — лес сползал под уклон в прорытую в скалах долину, туда, где вьется река и в утреннем тумане встают причудливые башни утесов. Впереди, то опускаясь, то поднимаясь, легли мохнатые складки гор. Они с интересом озирались вокруг.

Тек от удовольствия причмокнул языком.

— Хорошее место! Далеко видно, если кто идет. Это отсюда напали на транспортер с пулеметами?

— Примерно отсюда, — кивнул Анг.

— Говорят, молния не ударяет дважды в одно место, — засмеялся Тек. — Вот я жил в Рани Калпуре, так там росло большущее дерево, как раз посреди лачуг. И был год, когда в пору дождей в него за один месяц дважды ударила молния.

Футах в пятидесяти ущелье обрывалось и отвесно падало на дорогу; неподалеку от них на дно его сбегала стежка, протоптанная местными жителями, и уходила вверх по противоположному склону. Деревья были вырублены довольно основательно, но кустарник и высокая трава доходили до самого края откоса.

Фрир опередил всех, перебрался через расщелину, шагов двадцать-тридцать прошел по другой стороне, и остановился, хмуро глядя вниз на дорогу. Потом стал смотреть, как с трудом карабкаются остальные, высоко поднимая ружья над росистой травой — на фоне широкой полосы рассвета их черные фигуры казались выше человеческого роста.

— На обратном пути, — пояснил он, — после долгого подъема грузовик здесь пройдет на самой малой скорости. Вон видите — через дорогу впадина у края откоса? По-моему, там в зелени может спрятаться один человек. Это будешь ты, Тек.

— Ты хочешь, чтобы я помахал им и отвлек внимание?

— Нет, сиди в кустах и жди, пока мы не обстреляем кабину и не заставим грузовик остановиться как раз под тобой. А то твоя пушка не больно точно бьет с далекого расстояния.

Тек ухмыльнулся, разглядывая свое будущее убежище на середине противоположного склона.

— Зато я могу облить их сверху, тютелька в тютельку, как вы начнете.

— А мы спустимся ярдов на пятнадцать подальше, — Фрир положил руку на плечо Тину. — Ты останешься со мной на этой стороне. Анг и Кирин будут как раз напротив.

Жест Фрира, видно, подбодрил Тину, мальчик набрался смелости и сказал таким тоном, словно ему не впервой:

— Здорово получается!

— Ну-у! — Тек насмешливо пожал плечами, — если уж наш мальчик считает, что здорово…

Фрир отвернулся. — Пошли назад, под деревья. Они отыскали местечко, где можно было с комфортом спрятаться. — Хотите по сигарете? — предложил Тину.

— Отлично, — одобрил Фрир. — А потом по очереди будем сторожить дорогу. Они уселись на корточки неровным кружком и задымили: тонкие голубоватые усики потянулись от расслабленных пальцев, белые облачка заклубились у губ. Фрир сделал несколько глубоких затяжек, вынул изо рта сигарету и взглянул, много ли осталось до отметины ногтем. Тек последовал его примеру, стряхнул тлеющий коник и продул сигарету, чтобы не сохранился противный запах застарелого табака. Потом встал. — Пойду в дозор первым, — заявил он. — Я еще в лагере научился: если досталась скучная работа, делай поскорей, пока никто тебя не подгоняет — вот и получится, что ты вроде сам себе хозяин.

— Когда грузовик проедет туда, жди, пока он не вернется обратно. Нам надо знать, сколько времени уходит на дорогу в оба конца.

— Есть. Часов мне не требуется, — Тек ударил себя в грудь, — у меня там внутри машинка, которая отсчитывает минуты.

— Тебя бы подвесить в центре лагеря, чтоб отзванивал время, — улыбаясь, сказал Фрир.

— Это я могу. Только перед обедом буду немного убегать вперед.

Когда Тек ушел, Фрир лег навзничь и закрыл глаза — заснуть он и не мечтал, но надеялся, что, может, удастся хотя бы отдохнуть от мучительных усилий казаться спокойным. Он тревожился за Тину: мальчик не произнес ни слова с тех пор, как они вернулись под деревья, и даже курил без всякого удовольствия. Ему не трудно было представить себе состояние Тину: мальчик, вероятно, терзался своей усталостью. Стоило только подумать об этом, и он сам начинал испытывать нечто похожее. А тут еще Кирин. Немыслимо представить себе Кирина стреляющим из винтовки — это тоже тревожило его. Он уже жалел, что отвечает хотя бы за часть операции; лучше бы Анг, вместо того чтобы не спускать с него настороженного взгляда, сам командовал отрядом. Как бы ему хотелось просто выполнять чужие приказы!

День разгорался, в лесу было тихо и душно. По шоссе проехала какая-то мощная машина. Рядом послышались голоса деревенских женщин, по тишине рябью пробежали смех и болтовня. Солнце карабкалось все выше, жадно впивало в себя росу из влажного леса, точно каждое дерево было соломинкой, к которой припадали его пылающие уста.

Молчание этих четверых становилось невыносимым; Фрир уже с нетерпением ждал, когда вернется Тек. Он хотел было что-то сказать, но раздумал; только шевельнул языком и осторожно потрогал два больных зуба, которые не давали ему покоя. Надо было давно их выдернуть. Интересно, что происходит, когда становишься слишком стар и уже нет сил жить? А впрочем, разве при такой жизни дотянешь до возраста, когда может возникнуть эта проблема?

— Боже, какие у нас постные лица! — сказал он вдруг и весело объяснил Тину: — А все потому, что уж очень долго ждем. Глядя на нас, ты, наверное, вспоминаешь церковную службу в твоей школе.

Мальчик, видно, был благодарен за разрядку.

— Я не ходил туда молиться. Это ведь их религия, а не наша. И вообще я ненавижу, все религии.

— Зачем их ненавидеть? — сказал Кирин. — Когда религия больше не нужна, она исчезает. Настанет время, — добавил он задумчиво, — когда не будут нужны и пушки.

Анг резко повернулся,

— А пока что, — его холодный взгляд скользнул по лицу Кирина, — есть люди, которые предпочитают лучше умереть, чем жить в стране, которую мы построим. Им придется смириться.

И Фрира снова охватило то же ощущение: он словно видел, как внутренняя борьба стала зримой и эти двое ведут спор, который не прекращается в его душе. Он знал: слова Анга справедливы, Иначе ради чего они здесь? Но ему не нравились тон и манера Анга; неужели этот человек радуется, что дорога к достижению их цели лежит через насилие?

Кирин, как и в прошлый раз, безропотно встретил критику своих взглядов, — Мне становится легче при мысли, что мы воюем не только с врагами, но и против самой войны. Радостно думать, что с каждым выстрелом уменьшается число пуль, которые должны вылететь, прежде чем война кончится навеки.

Но Анг никогда не оставлял без ответа мнение, казавшееся ему ошибочным.

— Нельзя любить цель и ненавидеть средства ее достижения.

В гору поднималась более тяжелая машина. Отчетливо слышно было, как наверху переключили передачу, громче зашуршали шины, когда автомобиль начал набирать скорость на спуске.

Фрир понял, что звук этот надо поскорее заглушить разговором, — так заминают бестактность, совершенную на вечеринке.

— Это неверно, — резко бросил он Ангу. — Нельзя ненавидеть те средства, которые для достижения цели выбираешь сам; но если они навязаны тебе силой, тогда другое дело.

Анг сухо засмеялся.

— А ты что же думал, стоит нам оскалить зубы, и они сразу разбегутся? Мы предвидели, как они ответят на наш протест, и заранее знали, на что идем.

— Но мы предпочли бы достичь того, к чему стремимся, мирным путем.

— То, к чему мы стремимся, никогда не будет достигнуто мирным путем.

Кирин медленно покачал головой, как человек, которого не хотят понять.

— Я говорил совсем о другом. — Он повернулся к Тину. — Я говорил о внутреннем покое, его можно обрести, даже если участвуешь в борьбе. Мне кажется, его можно добиться, если считать себя чем-то вроде орудия борьбы… Ну вот как эти ружья — их пустят в ход, когда настанет час. Дело, которому мы служим…

— Дело! Дело! — с издевкой передразнил его Анг. — Дело и есть борьба. И от этого не отмахнешься, как от досадной случайности, которую невозможно предугадать.

— Но можно отмахнуться от самого себя, от своей личности, — спокойно ответил Кирин. — Не придавать значения тому, что происходит с тобой лично.

— Самоотрицанием этого не достигнешь. И тем, что делали твои древние аскеты, тоже. Отождествить себя с борющимся классом — вот единственный путь. И притом не раствориться в этом классе, а найти в нем свое место.

Тину переводил взгляд с одного на другого: этот спор шел теперь за него, за то, чему он должен служить. А Фрир подумал, что это хорошо, если поможет отвлечь мальчика от предстоящей атаки.

Немного погодя он снова услыхал звучный гул мотора. Значит, появилась та машина.

Через несколько минут возвратился Тек.

— Видел, — доложил он. — Он прошел туда и обратно. Не очень большой грузовик, с открытым кузовом. В кузове четверо солдат, друг против друга. У одного в руках — пулемет Брена. Рядом с шофером, видно, сержант.

— Как тебе кажется, сколько им нужно, чтобы доехать до контрольного пункта и вернуться? — спросил Фрир. — Полчаса?

— Чуть побольше… На дороге почти никого. Проходили какие-то женщины, свернули на тропинку. Если б была одна, — он фыркнул, — я пригласил бы ее к себе на травку. Но пятерых…

— Что еще?

— Да, на заре проскочила машину, большая такая, блестящая. Видно, важную птицу везли. Я было взял их на мушку, когда они чесанули мимё, и говорю себе: а может, это старик Пир Рафайам. Пульнуть разок, и мы избавились бы от подлой скотины.

— Это не Пир, — сказал Анг. — Он теперь никуда не ездит без хорошо вооруженной охраны.

— Точно. Предатель знает, что ему будет, если только он поедет без охраны.

— Ничего ему не будет, — властно сказал Анг, точно отдал приказ. — Он этого не знает, и у него нет оснований этого ожидать. И к тому же он в полной безопасности.

— Почему? — с удивлением спросил Фрир. — Только потому, что он родился здесь, а не в моей стране?

Анг хотел ответить, но Фрир резко остановил его:

— Минуточку, Кирин, тебе идти в дозор. — И потом — Ангу: — Видно, изменился курс. Когда-то предполагалось, что мы охотимся за Рафайамом и за всей его шайкой.

— Теперь другая обстановка.

— Вот оно что!.. Новая тактика!

Анг спокойно повернулся к Фриру спиной и заговорил с остальными:

— Дело не только в тактике. Тактика ничего не стоит, если она просто ход. Новая обстановка создает реальную возможность того, что империалистическая держава попытается замаскировать свою власть марионеточным правительством во главе с Рафайамом. Пир — проходимец, окруженный головорезами. Но с местными продажными властями нам легче справиться.

— Когда было принято такое решение? — поинтересовался Фрир.

— Вроде на прошлой неделе. В лагере сделают об этом доклад, когда мы вернемся.

— И все, конечно, будут покорно рукоплескать новому курсу!

— Наш курс не может быть прямым. История никогда не идет по прямой.

Кирин вернулся, но ничего нового не сообщил. Проехал фургон, провез в город овощи на базар. Вот и все.

— Надо бы поесть, — сказал Фрир. Он не был голоден, только во рту пересохло; насильно заставил себя проглотить кусок и запил водой из фляги.

В самую жару не имело смысла нести дозор. Они сидели молча, разговор не вязался. Тек в сотый раз проверил оружие, а Фрир сходил с флягами к роднику, мимо которого они проходили еще утром.

И все это время каждый неотступно думал о решительной минуте, о том, что до нее осталось всего несколько часов. Эта мысль постепенно взвинчивала их ждать становилось невмоготу. Фрир хорошо знал, как опасно такое напряжение, изматывающее до срока, но ничего не мог поделать, разве что самому сохранять равновесие.

— Ну, вот, — сказал он, прерывая томительное молчание.

— Скоро пора и в путь. Я хочу, чтобы все были на местах к тому времени, когда машина выедет на контрольный пункт. А как пойдет обратно, откроете огонь вслед за мной. Кроме Тека, конечно. И будете вести обстрел. Цельтесь только в тех, кто сидит в кабине, надо, чтобы они остановились.

Тек протер масляной тряпкой дуло ружья, сверху обмазал его глиной, чтобы металл не блестел на солнце, — Когда все будет кончено, — так же бесстрастно продолжал Фрир, — Теку лучше сперва оставаться на месте, пусть прикрывает нас. Оружие и амуниция сегодня не так важны…

— А пулемет, Мэтт? — взмолился Тек. — Я не могу уйти и бросить такое оружие.

— Ладно. Но, кроме пулемета, ничего. Уходим по тропинке на другую сторону. — И снова Фрир взглянул на Анга: — Я ничего не забыл?

— По-моему, нет, — Анг взял палку и стал водить ею по траве. — Перейдем реку вброд и до утра переждем на гребне, пока не узнаем, удалось ли им напасть на наш след. Если придется разделиться, то к концу дня встретимся у заброшенной шахты возле укреплений.

— А как их найти? — обеспокоенно спросил Тину.

— Держись к северо-востоку, пока не упрешься в земляной вал. Пропустить его нельзя, он тянется на много миль. Где-то там будет и шахта.

— Не тревожься, — успокоил мальчика Фрир. — Им вряд ли удастся разделить нас. На худой конец, ты всегда сам найдешь дорогу в лагерь.

Тину облизал пересохшие губы.

— Да, найду.

— А теперь отдохнем еще немного. — Фрир расслабил мускулы и пожалел, что не может так же расслабить и нервы. — Как ты думаешь, Тек, который час? — спросил он немного погодя.

— А я все жду, когда ты спросишь, — ухмыльнулся Тек. — Да за четыре перевалило, но половины пятого еще нет.

Пора принять решение. Остальные ждали. Фрир сидел, положив локти на колени и свободно свесив руки; ему потребовалась вся сила воли, чтобы только заставить себя держаться спокойно, как ни в чем не бывало. Он страшился минуты, когда надо будет начинать операцию, которая оставалась лишь планом, смутной возможностью до тех пор, пока они не встали и не заняли свои места вдоль дороги. Но медлить тоже было нельзя. Для них ожидание еще тягостнее, чем для него; уж лучше пусть каждый спрячется поодиночке, тогда не надо будет притворяться на людях.

Он встал и уперся кулаками в бока. Они тоже поднялись и, не ожидая приказа, начали собираться.

Наконец все было готово.

— Я подам знак, когда вам троим можно будет переходить на ту сторону, — сказал Фрир. — Идем, Тину.

Мальчик взял ружье наперевес и поспешил за ним. Фрир не оглядывался, пока не вышел на опушку леса.

Солнце ударило его с такой силой, что он зажмурился. И в два прыжка очутился на самом краю ущелья, рассекая бедром спутанную пряжу кустов.

— Здесь? — спросил Тину, отойдя чуть в сторону.

— Ближе. Тут нужен сосредоточенный огонь.

Тину встал на одно колено и, раздвинув дулом листву, упал на живот. Мягко качнулись зеленые султаны, и мальчик исчез в траве.

Фрир оглядел дорогу из конца в конец. Потом обернулся и махнул оставшимся. Три вооруженные фигурки не в ногу тронулись по выжженному солнцем гребню, гуськом спустились по тропинке, пересекли шоссе и поднялись на другую сторону. Он почти потерял их из виду, когда, согнувшись, они шли по противоположному краю обрыва. Над заросшей кустарником впадиной они остановились. Тек с автоматом через плечо, держась за Анга, спустился к ложбинке на длину их вытянутых рук и соскользнул на дно — видно было, как ворохнулся потревоженный кустарник и Тек исчез в листве. Остальные продолжали путь по обрыву, пока не поравнялись с Фриром. Здесь Кирин еще раз помахал рукой, и эти двое тоже скрылись из виду.

Последний внимательный взгляд на место засады каждого, и Фрир лег на живот в спутанную траву. Проредил немного густую зелень перед глазами, несколько широких листьев заткнул за ленту шляпы. Из земли выступал большой камень, Фрир положил рядом второй, чтобы получилась удобная амбразура для ружья, и взял пробный прицел на блестящую ленту асфальта — она, точно широкая река, мягко извивалась с вершины холма и, то исчезая среди деревьев, то вновь показываясь, уходила дальше и дальше, вниз.

Теперь больше нечего было делать — только ждать под раскаленным, обжигающим обтянутую рубахой спину солнцем. Он повернулся и попробовал соорудить из гибких веток и вьюнков что-то вроде навеса. Делать больше нечего — только ждать. Теку, наверное, еще хуже, он сидит скрючившись, даже ноги вытянуть негде. Да и Тину не сладко. Тину, верно, чувствует себя чертовски одиноким. Фрир поднял голову и прислушался. Ни звука. Тишина мертвая. Он сказал чуть слышно, чтобы голос долетел до одного Тину:

— Все в порядке?

Тот ответил не сразу, наверное, удивился, что его окликнули:

— Все в порядке, Мэтт.

Ох, уж это солнце!.. Оно, казалось, пожаром сжигало толщу скалы у самого его лица и опаляло щеки жестоким пышущим зноем. Он поминутно вытирал лоб, чтобы пот не заливал глаза, и промокал ладонь о рубашку. Жара навалилась влажная, обволакивающая, она убивала всю энергию, как никогда сковывала усталостью перед боем. Где уж тут резко повернуться или вскочить — он мог только вяло двигаться, как больной в паровой ванне, и казалось, весь план операции размок и летит ко всем чертям. Он мысленно рисовал себе, как это будет, и видел столкновение двух сил, таких бесконечно неравных по быстродействию: горстка людей на обрыве в сонном оцепенении ведет огонь, между тем как солдаты энергично разворачиваются и умело отражают атаку.

Это был его старый трюк: воображать самое худшее, чтобы застраховать себя от беды, которая может случиться в действительности. Но стоило ему сообразить, что это такое, как самовнушение теряло над ним власть. Так или иначе, но думать о всяких ужасах — одно, а делиться своими опасениями — совсем другое. Как знать, а вдруг и вправду накличешь беду. Лучше совсем об этом не думать, не давать пищи своим суевериям.

Вероятно он и думал бы куда меньше, если б не чувствовал ответственность за всех. Ведь и в самом деле, что может быть хуже, если за его дурацкую ошибку поплатится не он, а товарищи. Но, поразмыслив, он понял, что тревога его не совсем искренняя: временная власть как бы давала основание больше опасаться за жизнь товарищей, чем за собственную шкуру. А на самом деле за всем этим скрывался привычный страх получить пулю в лоб. И как только Фрир понял, что это такое, ему стало чуть легче. Нет, не за них он несет ответственность, а перед ними. Сейчас или в другой обстановке от него требовалось одно: сделать все, что в его силах. И эта мысль как-то утешала.

Он пошарил в траве, нашел флягу с водой и напился; но вместо того, чтобы возместить влагу, которую выжарило из него солнце, вода скопилась в желудке и тяжело перекатывалась по стенкам.

Что это? Кажется, мотор?

Впрочем, звук шел со стороны Бандхала. А вот на одном из отрезков дороги мелькнула и машина — охотничий «пикапчик». Плантатор, видно. Вечером будет рассказывать дружкам, что проезжал как раз мимо того места, где произошло нападение. Машина ехала быстро, легко взяла подъем и пронеслась прямо под Фриром — автомобиль-призрак, не расплескавший ленту воды, которой прикинулась дорога.

Он глянул вверх на исчерченное ветвями небо и попытался сообразить, сколько времени они уже ждут. Хорошо бы пошел дождь! Тогда низкие тучи заволокут солнце и ранние сумерки скроют их отступление за реку. Если бы только пошел дождь!

И тут ему показалось… Фрир снова приподнял голову. Да, он услышал его, хотя поначалу и с перерывами, — пронзительный визг двигателя: грузовик медленно, на первой передаче, карабкался по другой стороне дороги. Так же он будет пыхтеть мимо них и на обратном пути в Кхангту. Фрир напряженно прислушивался, как машина вползает наверх, и мысленно пытался представить себе: вот резкий звук выстрела перекрывает натужный стон мотора и обрывает его на самой высокой душераздирающей ноте… А пока пауза на вершине, затем шумное переключение скорости. Он наклонился вперед, чтобы видеть, когда они проедут внизу. Четверо солдат в кузове сидели прямо, как истуканы, их качнуло, как только грузовик начал набирать скорость; сквозь открытое окно кабины виднелось плечо одного из сидящих впереди. На обратном пути шофер окажется с его стороны; надо целиться в верхнюю часть окна, это будет, пожалуй, правильно. Он стреляет первым и должен быть точен. Хорошо бы с первого выстрела снять шофера! Дребезжа и подпрыгивая на волнистом от жары асфальте, машина шла все быстрей, скрылась за поворотом, а через несколько минут появилась снова, сильно уменьшенная, и последний раз уже неслышно мелькнула далеко внизу.

Теперь самое трудное — ждать, когда грузовик пойдет обратно: время так сгустилось в этом коротком промежутке, что заметно было, как тянутся секунды; хотелось подогнать их и страшно было расстаться с каждой.

Он решился заговорить, тихо шепнул:

— Теперь уже скоро, Тину. И услышал взволнованное:

— Я готов, Мэтт.

— Смотри не вскакивай, когда начнется.

Он высунулся и заглянул вниз через край обрыва. Стена падала отвесно всего первые несколько футов, потом начинался склон градусов в сорок пять. Пожалуй, лучше спрыгнуть здесь, так будет быстрей, чем бежать кругом до тропинки.

…Он уже сам не понимал толком, что ощущает на самом деле и что должен был бы ощущать. Вытянул руку и смотрел на нее, пока ползли эти до бешенства медлительные секунды. Рука не дрожала. Интересно, что придумывают другие, стараясь заполнить время? Неужели Анг размышляет о ходе истории? А может, ненависть заглушает у них страх перед боем? Трудно сказать. Но вряд ли. Наверное, все они волнуются так же, как и он, а впрочем, трудно сказать.

Теперь он выглядывал каждые пять минут, чтобы не потерять из виду тот крошечный кусочек дороги, там вдалеке, где прежде всего должен показаться грузовик; но когда ждешь — ничего не происходит; он настолько убедил себя в этом, что даже удивился, когда вдруг увидел машину. Она еле тянулась, то и дело исчезая за деревьями. Он перевел взгляд на другой участок, где она вот-вот должна показаться, но ждать пришлось так долго, что он уже подумал — машина где-то встала. Наконец она выехала на открытое место, и тут он обнаружил, что если отвести глаза и долго не смотреть в ту сторону, то кажется, что машина не сдвинулась с места.

Он потихоньку встал на колени и поглядел в обе стороны дороги, чтобы убедиться, нет ли других машин. А когда снова лег в траву, то уже различал знакомый шум мотора, только еще очень тихий. Но вот переключили скорость — и началось протяжное, надрывное крещендо. Он повернул ружье под нужным углом, снял предохранитель и, крепко упершись локтями, стал ждать.

Еще ничего не видно, только нарастает блеющий, с истерическими нотками вой, точно мотор бьется в нервном припадке. Наконец машина медленно выползла из-за поворота, настолько медленно, что, когда она сделала последний мучительный рывок, чтобы перевалить через вершину холма, он различил и рисунок на шинах передних колес и сверкающее на солнце ветровое стекло.

Выдвинуть дуло немного вперед и взять на мушку квадрат окна с зеленым рукавом. Взять на мушку, взвести курок, целить с поправкой на движение чуть ближе точки, куда посылаешь пулю, и сжимать, до боли сжимать ружье…

Вот оно! Чудовищно громкий выстрел с силой вонзается в горячий полдень, и сразу призрачным, нереальным становится все, что привело к нему, то, что было раньше. Приклад отдает в плечо, и пока Фрир двигает затвор назад и снова вперед, раздаются другие выстрелы — ущелье гудит, и звонкий всплеск бьющегося стекла рассекает гулкое эхо.

Ему кажется, что он видел, как дернулся локоть в окне кабины, но грузовик продолжает идти, вот он уже проскочил мимо. Он стреляет второй раз, стараясь целить в задний край рамы, на коленях поднимает ружье и остервенело дергает затвор. Перекличка выстрелов вдоль обрыва отдается внизу, похожая на нестройную барабанную дробь. Среди солдат в кузове — смятение, но грузовик все идет да идет вверх, лениво переползая на противоположную сторону, и между беглыми залпами по-прежнему слышен пронзительный, жалобный визг мотора. Пулеметчик с перекошенным ртом оглядывается назад, туда, где стоит Фрир, и посылает вверх смертоносную летучую арку огня.

Фрир смотрит, пули взлетают и ныряют вниз, обдавая его дождем осколков камня и земляных брызг. И снова вскакивает — где-то у горла неистово стучит кровь, — видит, как грузовик подходит к впадине, где сидит Тек, словно знает, что там враг, и хочет его уничтожить. Но тут из листвы сверху вырывается свирепая пулеметная очередь, непрерывным потоком, с автоматической яростью, словно дерзко взяв на себя всю тяжесть атаки, она бьет и бьет, с треском осыпая дорогу впереди и позади машины.

Грузовик на ходу опрокидывается, из кузова сыплются люди, он лежит на боку, и переднее колесо продолжает вращаться. Пулемет наверху уже замолк, но с другой стороны дороги раздается одиночный ружейный выстрел.

Фрир встает во весь рост, прижимает к плечу ружье и стреляет прямо в клубок копошащихся возле опрокинутой машины тел. Одному из солдат удается освободиться, он вскакивает и пускается наутек. Фрир прицеливается и стреляет, разрывная пуля со свистом режет воздух и, сплющившись об асфальт, отскакивает рикошетом. Он снова стреляет, целится более тщательно, но в ответ лишь сухо щелкает курок.

Кирин и Анг тоже стреляют с другой стороны дороги, солдат с криком улепётывает, словно ноги сами несут его вниз под уклон, а Фрир торопливо выхватывает из кармана новую обойму и вставляет в автомат. Бегущий вдруг падает на колени, точно кто-то сильно толкнул его сзади. Потом снова встает и, спотыкаясь, зигзагами, с воплем бежит по дороге.

Все это заняло не более минуты — у Фрира еще не перестало покалывать ноги, затекшие от долгого лежания скрючившись. Он подобрал флягу и рюкзак, схватил ружье, шагнул через край обрыва, и его сразу понесло вниз, на дно, он скользил, откинувшись назад, стараясь удержаться на ногах.

Трое солдат, вывалившихся из кузова, так и остались лежать в неудобных позах. Пока он глядел на них, тяжело дыша, подбежали Анг с Кирином.

— Наверное, слышно было в самом Кхангту, — сказал Фрир. — Надо убираться отсюда.

— А что ты думаешь делать с тем, что удрал? — спросил Анг.

— Да ничего. Бог с ним. Анг обогнул грузовик.

— Мэтт, иди-ка сюда. Кажется, тут кто-то еще жив.

Фрир подошел к нему, обойдя непристойно выставленное напоказ днище машины, и подтянулся на руках, чтобы заглянуть в окно. Безобразный хаос рук и ног, вперемежку с обломками рулевого управления… И чья-то слабо шевелящаяся рука.

— Эти нам не опасны.

Он хотел было спрыгнуть вниз, но Анг остановил его, покачал головой и указал на кобуру у бедра Фрира. Вот оно что! Анг хочет проверить, сумеет ли он хладнокровно прикончить одного из своих соплеменников. Словно ему не наплевать, какого цвета кожа у солдата! Но, видит бог, этого он не сделает. Фрир продолжал спускаться.

Анг снова покачал головой, в лице — холодное упорство:

— Ну!

Нельзя стоять здесь на дороге и препираться. Яростно проклиная Анга в душе, Фрир отстегнул кобуру. Револьвер дважды толкнулся в ладонь, дважды, после каждого выстрела, дернулась голова сержанта, и кабина наполнилась едкой пороховой вонью. Фрир вспомнил, что ему нужны часы, и долго шарил через окно, пока не нашел запястье и не отстегнул ремешок. Затем, сверкнув глазами на Анга, соскочил наземь.

Наверху послышался шорох — это спустился Тек. Анг ногой перевернул одного из лежащих и вытащил из-под него пулемет.

— На, — сказал он Теку.

— Мне б его минуту назад, — широко ухмыльнулся Тек, — и тот парень не ушел бы.

— А где Тину? — спросил Кирин.

— Ему далеко идти; но, черт возьми, он уже должен быть здесь.

Все посмотрели наверх и увидели, что мальчик с трудом, неверными шагами сходит вниз, волоча за собой ружье. Видя, что его заметили, он бросил ружье и очень осторожно сел на землю.

Взлетев вверх по диагонали, Фрир увидел, что Тину сидит, поджав ноги, и держится за плечо, а меж пальцев у него медленно сочится кровь.

Мальчик смотрел на Фрира, покачивая головой.

— Господи!

В глазах его стояли слезы. Он открыл рот, но не мог выговорить ни слова. Потом губы шевельнулись, и Фрир едва уловил слабое «простите».

— Господи, при чем тут ты? Дай-ка взглянуть. Пуля прошла навылет через плечо. Трудно сказать, задет ли сустав.

— Не очень-то удачно. Зажми покрепче рану. Я понесу тебя.

— Ружье! — пробормотал мальчик.

— Черт с ним! Пошли.

Фрир подхватил его на руки, тяжело ступая, спустился на дорогу и положил в траву у обочины.

Кирин уже ждал с бинтами, которые заранее вынул из рюкзака. Он оторвал рукав сорочки Тину и сделал тугую повязку, пока Тек придерживал вату спереди и на спине.

— Ради бога, скорее! — приказал Фрир. Но потом, умерив нетерпение, наклонился, достал сигарету из кармана Тину и сунул в его размякшие губы. Но Тину, видно, был без сознания.

— Как это он умудрился, бедняга? — Тек встал. — Похоже, что заметил одинокую шальную пулю и кинулся ей навстречу.

Анг собрал в кучу оружие, их собственное и солдатское; все, что они не могли взять с собой, он методично разбивал об асфальт и забрасывал в высокую траву ближнего кювета. Затем подождал, пока Кирин сделает два последних витка в повязке, и холодно заметил:

— Эта кровь только подстегнет их решимость преследовать нас. Они поймут, что, имея на руках раненого, мы далеко не уйдем. Это было последней каплей: только что его вынудили застрелить сержанта, и Фрир уже не владел собой. — Если бы они не ранили парня, — заорал он, — ты бы мог заставить меня сделать это, чтобы навести их на наш след! Анг с удивлением посмотрел на него. Потом понял, почему у Фрира вырвались эти слова, и указал пальцем в ту сторону, куда забросил сломанное ружье: — Мы, как правило, не оставляем ничего, что может быть использовано против наших товарищей. Значит, дело было только в этом! И тут вовсе не было ловушки, специально подстроенной для него. Но все равно извиняться он не намерен.

— Ну как? — спросил он Кирина. — Тину сможет идти? Надо поскорее убираться с этого проклятого шоссе.

— Наверное.

Мальчик пришел в сознание, но лицо его осунулось и вокруг губ легли пепельно-серые тени. Он застонал, когда Фрир помог ему встать и повел к тропинке.

— Только до деревьев, Тину. Доберемся до деревьев и перевяжем тебя получше.

Подниматься по крутому склону и ждать, что в любую минуту расщелина наполнится солдатами,.. Кажется, годы прошли с тех пор, как они выскочили из засады, ему даже не верилось, что за холмом еще не показались войска из города. Он все время представлял себе их лица, когда они найдут перевернутую машину с трупами и догадаются, что те, кто это сделал, где-то здесь, неподалеку. Он ускорил шаг, но снова замедлил его, когда Тину невольно вскрикнул от толчка.

— Так не годится. Дай-ка я понесу.

С мальчиком на руках он, конечно, не пошёл в гору быстрей, но легче было думать, что все теперь зависит только от его собственных сил. Выше и выше по узкой тропинке, вот уже отваливаются руки, стынут на лбу выступившие капли пота, отяжелевшие ноги покрывает испарина… Черные провалы то и дело застилают яркий свет дня, от слабости все плывет и в глазах темнеет; вот, наконец, он достигает вершины — олени трясутся, натруженные легкие работают, как мехи, — он собирает последние остатки сил, спотыкаясь, бежит под прохладную защиту леса.

Он положил Тину на траву, да так и остался на четвереньках, жадно глотая воздух; голова медленно прояснялась.

— Он опять без памяти, — заметил Тек.

— Видно, двинул рукой, — с трудом выдохнул Фрир. — Там наверняка осколки кости, вот они и…

— Да, — согласился Кирин. — Пока он не пришел в себя, давайте перевяжем его получше.

Он снял с себя рубашку, разорвал на две длинные полосы и с помощью Тека согнул Тину руку и прибинтовал к телу.

Фрир встал, глаза его встретились с глазами Анга. Он знал, что должен извиниться за брошенные в запальчивости слова там, на дороге, но не хотелось. Анг взглянул на Тину и медленно покачал головой, лицо его оставалось непроницаемым.

Фрир догадался, о чем тот думает, и был доволен, что все-таки сумел промолчать. Он откупорил фляжку и брызнул водой в лицо Тину.

Мальчик вздрогнул, пришел в себя, и сразу снова — боль: стиснулись зубы, заходили желваки на скулах. Увидев, что все стоят, склонившись над ним, он, видно, испугался.

— Что? Скверно, да?

— Нет, ничего страшного, — уверил его Фрир. — Только нам надо идти, и тебе будет чертовски больно.

— Вытерплю.

Он попробовал поднять голову.

— Постой. — Фрир встал на колени и заставил Тину обхватить себя здоровой рукой за шею. — Вот и отлично, — сказал он весело, — теперь пошли. Думай о том, как тебя встретят в лагере! Мэй и другие девушки станут ухаживать за тобой. Весь день ни черта не нужно делать, полеживай себе на спине да выздоравливай.

— Мой первый бой, — сказал Тину так тихо, что Фрир с трудом уловил слова. — А я даже ни разу не выстрелил.

— Молчи. Береги дыхание. И слушай, Тину. Все это к счастью. Если человека ранили и он остался в живых, значит будет отличным солдатом. Обстрелянным, понял. Он знает, что такое пуля в боку, и не боится ее.

На следующей остановке Фрира смутило, не слишком ли близко они подошли к деревне.

— Мы никого не встретим, — сказал Тек, — они всегда держатся подальше после таких происшествий.

— По-моему, мы уже за аэродромом, — предположил Анг. — Надо сойти с дороги.

Они пересекли подлесок и вышли на тропинку, ведущую от деревни к реке; тут Фрир решил послать Ки-рина обратно — разведать, что предпринимают каратели.

— Если они напали на наш след и уже форсируют реку, выстрелишь в воздух. А если нет, встречаемся на вершине обрыва, там подальше. Мы тебя отыщем.

Кирин сидел на корточках возле Тину и отгонял мошкару. Он взял ружье и зашагал прочь; обнаженная спина быстро исчезла в сумраке леса.

— Давай я понесу Тину, — предложил Тек. — Только поосторожнее с моим новым автоматом, Мэтт.

Но когда Фрир навьючил на себя все вещи Тека и перекинул через плечо широкий ремень пулемета, ноша оказалась вовсе не такой уж легкой. Он шел следом за Ангом. Он давно уже заметил, что Анг и пальцем не пошевельнул, чтобы помочь Тину, словно мальчик перестал для него существовать с той минуты, как сделался помехой в завершении операции.

Они достигли густых зарослей на берегу реки, когда солнце уже село и надвинулись сумерки. Даже здесь, за городом, равнина не стала плоской, поросшие кустарником склоны спускались к реке, хотя и не так круто, как высокие обрывы. Разбросанные от одного берега до другого, из воды торчали огромные черные валуны, отполированные ежегодными паводками, — круглоплечие, остроголовые, они казались сборищем каких-то уродливых великанов, присевших на корточки среди потока. По этим камням можно было переходить реку вброд в любое время года, за исключением последних дней сезона дождей.

Анг крепко связал свое снаряжение ремнями от рюкзака и пошел первым, держа узел на голове. Вода струйками закружилась сначала вокруг икр, потом — у бедер. В сумерках трудно было разглядеть, когда он переправился на другую сторону.

Фрир поднял Тину за плечи и сказал:

— Нам нужно перейти реку. Обхвати меня правой рукой и не отпускай, что бы ни случилось.

Мальчик поморщился от боли, когда Фрир вскинул его на спину. Тек шагнул в воду и протянул руку, чтобы Фрир мог держаться.

Он шлепал сначала по мелкому месту, ощущая, как убыстряется течение по мере того, как вода поднимается к коленям; одной рукой он придерживал Тину сзади, а подбородком прижимал руку мальчика, обвившую его шею, Круглые скользкие камни вывертывались из-под ног, когда он, осторожно переступая, нащупывал дорогу; вот, наконец, самое глубокое место, вода здесь по грудь, и только с помощью Тека ему удается устоять на ногах.

И вдруг Тину совершенно отчетливо произнес ему прямо в ухо:

— Тебе не дотащить меня до Парам Белора. Отпусти меня, Мэтт.

И рука скользнула с его шеи.

— Тину!

Он хотел удержать мальчика за талию, но потерял равновесие, поскользнулся и ушел под воду. Ноги разъехались в судорожных попытках найти дно; спасибо, Тек повернулся и, встав против течения, помог ему выпрямиться.

— Тину! — Рука мальчика снова обвила его шею. — Ты утопишь нас обоих.

Они выбрались на берег, и Фрир все никак не мог откашляться, наглотавшись речной воды.

Анг, мокрый, дрожащий от холода, не проронив ни слова, углубился в заросли и повел их вверх по узкой тропке.

5

— Ну, как он? — спросил Фрир. Тек снял руку со лба Тину.

— Весь горит.

Тяжко, надсадно работают легкие, каждый выдох с трудом вырывается из груди мальчика, сменяясь прерывистым свистящим вдохом.

Они тщательно вытерли его и согрели, долго растирая сухой травой; соорудили над ним нечто вроде навеса, чтобы уберечь от дождя, который расходился все сильней и сильней. Анг молча наблюдал за ними, но Фрир знал, что у него на уме. Он должен был это знать, чтобы быть готовым к отпору, когда Анг выскажется в открытую.

Он должен установить предел того, на что готов пойти во имя своих принципов, которые, кажется, все больше и больше отдаляются от действительной жизни.

Ночь была душной, давили тучи, громоздившиеся над обрывом, обычные шумы рано сгустившихся сумерек — крики хищников, вышедших на охоту, хлопанье крыльев, назойливое жужжание мошек — звучали приглушенно, точно из-под складок черного бархата.

— Отдохни немного, — сказал Фрир. — А я посторожу, не идет ли Кирин.

Он сел под дерево и устало привалился спиной к стволу. Тину, должно быть, ранила та единственная пулеметная очередь. Мог ли он предостеречь мальчика, когда увидел поток взлетающих пуль? Нет, не мог — не успел бы. Оглядываясь назад, он различал теперь отдельные эпизоды схватки на горной дороге; но тогда все терялось в сумятице, в тумане цепной реакции, слишком стремительной, чтобы ею можно было управлять. Такой взрыв можно подготовить и произвести, но дальше он развивается по своим законам до тех пор, пока все снова не придет в равновесие.

А два выстрела из пистолета самого Фрира, вспышка жестокости на которую его толкнули после конца атаки? Если уж это было необходимо, то пусть бы сам Анг и стрелял. У Анга не было бы тяжелого осадка. Кажется, Кирин сказал как-то, что пушки всегда гремят громче, чем хотелось бы.

— Кстати, где же Кирин?

Он опять вернулся к мысли о засаде и спрашивал себя: если не раненый — что, безусловно, осложнит дальнейший ход операции, — можно ли считать, что все прошло удачно? Хотя пока задача не выполнена, судить невозможно. Но даже и тогда результат будет зависеть от общего хода событий. Еще не было случая, когда он мог остановиться и сказать себе: молодец, хорошо! Кроме того, ему больше не казалось, что отдельные акты насилия вроде сегодняшней атаки что-нибудь прибавляют в том смысле, в котором говорила о борьбе Анна. Или хотя бы в том смысле, как понимает борьбу Анг, да и как он сам понимал ее раньше, когда возвращался сюда.

Его размышления прервал пронзительный крик, донесшийся откуда-то снизу.

Тек, видно, все-таки не спал.

— Летучая мышь, вот чертовка, — фыркнул он, — и такая, что даже толком не знает, как кричит летучая мышь.

Он сунул пальцы в рот и подал ответный сигнал. Немного погодя крик повторился ближе, но значительно левей.

— Эта бесноватая мышь летает кругами.

Еще один сигнал — и Кирин уже стоял рядом.

— Ну что? — спросил Фрир.

Они скатились по тропинке и — прямо в деревню. Человек десять, минут через тридцать после нашего ухода. Я слышал, как обыскивали хижины, людей выгнали на улицу, а внутри все переворачивали и ломали. Кое-кого допрашивали. Но переводчика у них не было, и они просто кричали все громче и громче,

— А потом?

— Немного пошарили вокруг. Но, видно, проводников им не удалось достать, потому они так и не нашли место, где мы свернули с тропинки в лес. Потом они все вернулись на шоссе.

— Отлично, — сказал незаметно подошедший в темноте Анг. — Значит, с утра начнут организованную погоню.

— Еще бы, — заметил Тек, — мы оставили за собой такой след, что его разглядит и кривой новобранец. Конечно, дождь кое-что смоет, но они мигом доберутся сюда.

— Знаю, — сказал Фрир. — И потому уйду с Тину до рассвета, а вы трое дождетесь, пока они перейдут реку.

Он старался говорить не слишком вызывающе и весь подобрался, уверенный, что Анг будет возражать. Он был готов к отпору, однако Анг молчал.

Он хотел было попросить Тека разбудить его часа через два, но вспомнил, что у него теперь есть часы. Так что просить никого не надо.

— Лучше всего лечь и поспать, — посоветовал Анг.

Немного погодя тучи пролились дождем, точно кто-то вспорол их толстое брюхо, и содержимое выплеснулось на острый гребень горы; а так как висели они низко, вода не успела разбиться на капли, и плотные струи шумным каскадом падали меж деревьев. Такой ливень не мог продолжаться долго. Он внезапно иссяк, и лишь многоголосые капли долго звенели в ночи, отбивая такт в чутком папоротнике вокруг Фрира.

Он полежал немного, потом встал и подошел к на весу, который устроили над Тину. Кто-то сидел рядом, скорчившись в темноте, — Кирин.

— Я услыхал, как он зовет.

— Спит?

— В забытьи, по-моему, — Кирин поднялся. — Неужели ты собираешься тащить его всю дорогу?

— А что же делать? Если спрятать его, он не доживет до нашего возвращения.

— А если его найдут солдаты, ему не окажут помощь?

— Конечно, окажут. Вылечат и… повесят… Ты же сам знаешь. Но прежде они вытянут из него план нашей операции.

— Он ничего не скажет.

— Он, конечно, не захочет, но в его состоянии…

— Ты говоришь совсем, как Анг.

— Я знаю, что сделает Анг. И не допущу этого. Послушай, Кирин. Мы должны попытаться спасти мальчика. Не знаю почему, но для меня сейчас это ужасно важно. От этого зависит многое, куда больше, чем чья-то одна жизнь. И ты должен мне помочь. Будет скандал, и ты должен мне помочь,

— Хорошо, Мэтт.

— Собери его в дорогу.

К тому времени, когда сам Фрир был готов, Анг и Тек тоже встали. И снова Анг не возражал против намерения Фрира.

— Хочу завтра к вечеру добраться до старой шахты, — заметил Фрир. — Вот возьмите, вам может понадобиться. — Он протянул бинокль.

— Какое тебе дать оружие?

— Мой пистолет. И пожалуй, паранг. Я засуну его за пояс.

Он положил в карман немного еды и повесил через плечо флягу, а Тек и Кирин тем временем поставили Тину на ноги. Фрир взвалил его на спину, Тину бормотал что-то неразборчивое.

— Ну что ж, — сказал Фрир как-то невпопад. — Берегите себя.

— Есть, — ответил Тек. — В шахте увидимся.

Фрир вслепую рванулся вперед и, пригибаясь, ломился сквозь мокрые ветки; было скользко, он ногой отыскивал земляную тропинку, ведущую на перевал, а потом долго шел вниз по другой стороне горы. Только бы до рассвета спуститься на дно широкой долины. У них будет тогда несколько миль форы, и он сумеет найти кратчайший путь по межам.

Фрир крепко прижимал к себе тело мальчика, загораживал от хлеставших веток и чувствовал, как тепло разливается по левому боку: значит, удалось сберечь Тину и от сырости, оставшейся после дождя,

— А где же остальные? — тревожно спросил мальчик на первом коротком привале. — Разве мы одни будем атаковать грузовик?

— Они идут за нами по пятам, Тину.

— Так надо идти! — с трудом выдохнул тот. — Нам нельзя стоять.

Порой в предрассветной тьме Фрир настолько забывал о своей ноше, что ему казалось, будто он один. А потом, продираясь сквозь колючие заросли, вдруг снова замечал, как медленно он тащится, и его охватывал страх — противный, безотчетный. Попасться врагу в таком положении, безоружным, связанным по рукам и ногам! Бывало, он задавался вопросом, долго ли может один человек скрываться в джунглях и не быть пойманным; он даже подумывал, не произвести ли такой опыт. А теперь он знал, что, если бы зависел только от себя и руки его не были бы связаны, то он был бы в этом огромном лесу как дома. Им его никогда бы не поймать. Если б он зависел только от себя!

Раз Тину негромко вскрикнул, и Фрир понял, что слишком сдавил ему ребра, видно, мальчику трудно дышать.

— Прости! — пролепетал он ненужные извинения. Боже мой, зачем он позволил Тину идти с ними!

И неужели это просто глупость, что он не желает примириться с фактом, совершенно бесспорным для Лига, — с тем, что они и не собираются тащить Тину до Парам Велора? И не станут добираться с ним до места, где ждут остальные. Но мысль о том, как легко примирился с этим Анг, приводила его в ярость и вызывала чувство протеста. Идти еще далеко; но весь путь состоит из отдельных усилий, вот таких, как сейчас. Надо только быть готовым ко всем трудностям, вновь и вновь раздвигать стену колючек и лиан и ни о чем другом не думать. И он это сделает. Должен сделать.

Незадолго до рассвета он заметил, что Тину уже не висит на нем мертвым грузом: мальчик двигал ногами в такт шагам, стараясь облегчить ему ношу. А немного погодя Тину настолько пришел в себя, что, кажется, стряхнул лихорадочный дурман и уже не бормотал в забытьи, а проговорил отчетливо:

— Ты считаешь, что я не должен был проситься добровольцем. И жалеешь, что взял меня.

— Я считаю, что должен был тщательней продумать операцию, вот и все. Как рука?

— Ничего не чувствую.

— Этого-то я и боялся. Когда спустимся в долину, я ослаблю бинты и разотру руку. Знаешь, нам повезло. Я уже думал, что пуля задела артерию.

— Это было бы лучше.

— Я лишился бы своего лучшего ученика.

Еще через час они услышали шум бегущей воды: это из ущелья катился поток — остатки недавнего ливня. Фрир устроил Тину как можно удобнее, снял повязку, осмотрел, нет ли на ней свежих пятен крови, и осторожно растер руку от кисти до локтя.

Незаметно подкралось утро, неслышно втиснулось между землей и плотной массой облаков, все еще клубившихся над горами. Было вокруг что-то гнетущее — куда ни глянь, всюду унылое серое безмолвие. И ручеек, журчавший для них одних, струился почти безгласный и такой одинокий.

Фрир взял фляжку и пошел за водой: поток дерзко бежал своим путем, виляя меж стволов, словно решил проложить новое русло в лесу, где никогда не было никаких рек. Вода была слишком грязна для питья; он вырыл ямку в нескольких футах от края и подождал, пока она наполнилась прозрачной жидкостью.

Тину пил жадно, лихорадочно; потом Фрир уложил его отдохнуть немного перед дорогой.

— Я все пытаюсь понять… — глаза мальчика были закрыты, он глотал слова, едва шевеля вялыми непослушными губами, — целый час все пытаюсь понять, то же все-таки заставило меня участвовать в борьбе. — Он с усилием поднял голову и добавил почти с отчаянием: — Я должен вспомнить, что же это было.

— Я знаю, что это было, — сказал Фрир.

Он понял. Понял с первого же слова и внезапно осознал, почему он сразу заметил Тину, почему его потянуло к мальчику, почему, наконец, он находится с ним здесь, сейчас, пытаясь обмануть обстоятельства, которые обрекли его на гибель. Ведь они одинаково мыслят, у них одна судьба.

— Я знаю, что это было, — спокойно повторил Фрир. Идея. Послушай, Тину. Оказалось, что в Армии Свободы есть два типа людей — как и в любом прогрессивном движении, едва дело доходит до схватки. Одни спрашивают себя, почему они участвуют в движении, другие не задают никаких вопросов. Те, кто спрашивает, действуют во имя идеи, ради которой возникло движение. Другие не нуждаются в идее. Они просто служат ей с самого начала. Их увлекает за собой поток событий. Ты слышишь меня, Тину?

— Да. Ты имеешь в виду таких, как Тек.

— Вот именно таких, как Тек. Но те, которые присоединились к движению во имя идеи, оказываются в странном положении. Они все время спрашивают себя, действительно ли это движение таково, каким они себе его представляли, когда вступили в борьбу. Ты понимаешь меня? Тину кивнул.

— И кто же прав?

— Если движение победит, дело найдется и для тех и для других. Но различие между ними остается. Оно неизбежно до тех пор, пока те, кто движим идеей, не перестанут задавать себе вопрос, а те, кого несет волной событий, не овладеют идеей. И я хочу, чтобы ты знал, что я такой же, как и ты. Я тоже порой спрашиваю себя, почему я вернулся сюда.

— В чужую страну… — прошептал Тину.

— Это не имеет значения. И тут Анг прав, когда говорит, что наша цель слишком значительна, чтобы мельчить ее такими мыслями. Нет, мы с тобой похожи потому, что, прежде чем вступить в борьбу, мы оба должны были принять решение для себя лично. Идея, определившая наш выбор, существует независимо от нас; но сам выбор носит личный, субъективный характер, и потому его можно подвергать сомнению. Вот мы и спрашиваем себя, верно ли мы выбрали. И я хотел сказать тебе, Тину. Мы можем растеряться, нас могут одолеть сомнения, кое-кому мы может, кажемся даже помехой…

— Ты хочешь сказать, таким, как Анг?

— Пусть таким, как Анг. Но мы все равно нужны. Очень нужны, ведь мы — живое доказательство того, что борцами становятся не только те, кого заставляет жизнь, но и люди, сознательно решившие служить идее. Благодаря нам самодовольные обыватели во всем мире уже не смеют говорить, что их это не касается. Вот в чем наше значение. Это похоже… Ну вроде как.., помнишь, отцы миссионеры говорили, что один раскаявшийся грешник дороже десяти праведников. Это, пожалуй, похоже. И потому, Тину, пусть нам не хватает уверенности, которая есть у других, но до тех пор, пока мы идем вперед, наша неспокойная совесть, наши сомнения тоже чего-нибудь да стоят.

— Надо идти! — вдруг спохватился Тину.

В конце он плохо улавливал, что говорит Фрир, и в паническом страхе выхватывал одну эту мысль… И Фрир вдруг сам смертельно испугался: что, если они упустили драгоценное время?

С дерева над ручьем спускалась толстая лиана. Фрир обрубил парангом ее нижний конец, перебросил через ручей и закрепил на другом берегу. Затем поднял Тину на руки и, прижав к груди, пошел вброд; вода доходила до бедер, он еле передвигал ноги, преодолевая сантиметр за сантиметром и опираясь спиной об изогнутый ствол лианы.

А на другой стороне ручья опять начался тяжкий медленный подъем по лохматому зеленому склону, который убегал вверх, прямо в грязно-серое небо и где-то через несколько миль пересекался длинной земляной насыпью.

Все утро Фрир рывками продвигался вперед, останавливаясь, лишь когда чувствовал по дыханию Тину, по напряжению прильнувшего тела, что мальчик совсем изнемогает. Он понял, что улучшение на заре было лишь злою шуткой, которую сыграла с Тину боль: она чуть-чуть отпустила, но снова вцепилась, как только они решили, что хоть ненадолго избавились от нее. Прижимая мальчика к себе, Фрир настолько слился с ним, что почти ощущал эту коварную игру — облегчение во время коротких передышек и растущий страх, что боль неумолимо возвратится и вонзит безжалостные зубы в бедное искалеченное плечо.

Около полудня Фрир заставил Тину немного поесть и выпить несколько глотков воды Во время дневного отдыха он уговорил мальчика закурить, но Тину сделал всего несколько затяжек, и сигарета вывалилась на траву из бессильно упавшей руки. Темные глаза закатились.

Фрир курил и все смотрел в лицо, искаженное судорогой боли: голова металась из стороны в сторону, словно стараясь увернуться от удара. Когда он больше не мог видеть эти страдания, он поднялся и стал смотреть назад, на пройденный путь — убийственно мало они прошли от ручья, — и дальше, на гребень го-ры, откуда спускались ночью. И в голову снова пришла та же мысль, что два дня тому назад у Анны: все в этом мире — дело случая. Вот родишься в какой-нибудь стране и в том возрасте, когда еще только начинают думать о девочках, будешь уже лежать навзничь с простреленной головой. Полученное ценой таких жертв образование, которое в другом месте позволило бы тебе безбедно прожить до конца дней своих, ты променяешь здесь на науку драться за свои исконные права. Все это так, и только так; и мир, в котором господствует вопиющее неравенство, должен быть разрушен до основания. Как подумаешь об этом, все сомнения относительно средств в борьбе кажутся мелочными. Даже вопрос о том, победят они или нет, становится куда менее важным, чем тот факт, что они все же борются. Анна заставила его поверить в это; и сейчас он поверил снова благодаря этому юноше. Но, видно, такое отношение неотделимо у него от людей, которых он знал и любил. Он не умеет поддерживать в себе это чувство протеста при помощи одной холодной логики, как Анг, да и не хочет этого. Когда он объяснял Анне, что заставило его вернуться сюда, то в числе причин не упомянул свою дружбу с Ли, а ведь это сыграло очень важную роль в его решении. Интересно, к какой из двух описанных им групп борцов принадлежит Ли? Может быть, именно в таких, как Ли, и снимается это противоречие. Ли — его единственная надежда, надежда на то, что он сумеет преодолеть внутреннюю раздвоенность и достигнет какой-то цельности.

Он повернулся к Тину: надо расшевелить его, чтобы он собрал остаток сил и шел дальше; но Фрир с тревогой видел, как пышет жаром измученное тело, и с болью заметил, что Тину со стоном ужаса отшатнулся от него.

Теперь Фрир просто нес Тину, обхватив обеими руками и держа за пояс, а мальчик всей тяжестью лежал на его бедре; так они ковыляли, пока не уперлись в полосу колючего кустарника — тут ему пришлось освободить правую руку и прорубать дорогу ударами паранга, — ковыляли до самой темноты, с тревожным чувством, что еле плетутся, а солнце — там за облаками — слишком быстро расходует белый день. Скорее, скорее… Ноги Тину почти не переступают, а просто волочатся по земле; но Фрир упрямо, в каком-то неистовстве идет вперед, спотыкается, мучительно силится ускорить шаг, тяжело дышит, обливается потом, склеивающим их тела.

Иногда он ненадолго прислоняется к дереву и стоит, опустив голову, — надо побороть головокружение, чтобы стволы не расплывались перед глазами и лес не заволакивало туманной дымкой, — пока постепенно, медленно, словно вливаясь сквозь кончики пальцев, все не обретет свой прежний вид. Как часто необходимость спешить сталкивалась с желанием отдохнуть еще немного; оба чувства боролись между собой, а он стоял словно в стороне и бесстрастно смотрел, чья возьмет… Пока вдруг, как хлыстом не ударяла мысль: да ведь это состояние — только хитрость, уловка, придуманная этой жаждой отдыха.

Так оно и шло до самых сумерек: короткий яростный бросок — остановка, и снова бросок, когда нарастающая тревога гнала его вперед. Он уже не ощущал, где кончается его тело и начинается тело мальчика, теперь они составляли одно раненое, неуклюжее существо, метавшееся в неловких попытках спастись бегством. За целый день они не обмолвились и словом, даже когда боль отступала и мозг Тину работал ясно: ведь это было бы все равно, что говорить с самим собой, к тому же следовало беречь драгоценное дыхание.

Фрир уже потерял надежду дойти до земляной насыпи, когда они наткнулись на нее. Все его силы уходили на то, чтобы ставить сперва одну ногу, потом — другую, и вдруг вот она, опушка, последние деревья, а за ними только ров двухметровой глубины, протянувшийся на несколько миль вправо и влево.

Тяжело опустив Тину на землю, он пошел вдоль края, выискивая, где бы сойти вниз по шероховатому склону. Это оказалось куда проще, чем он думал. Заросшие травой трещины бороздили камень, а на дне валялись большие вывороченные глыбы. Направо виднелась и шахта.

— Осталось всего ничего, — сказал он Тину. — Как только дойдем, сможешь отоспаться.

Спускаться пришлось задом по неровной тропке; он обеими руками прижимал к себе мальчика, то и дело оглядываясь вниз на кучу валунов, и, чтобы сохранить равновесие на покатой стенке рва, рывками качался то в одну, то в другую сторону. А потом они брели по дну и, наконец, уже в сумерках добрались до шахты. Куча шлака высилась у черного жерла пещеры, и над валунами торчало какое-то дикое сооружение из гнутых досок и кривых балок. От террикона начиналась дорога, терявшаяся меж деревьев; на обочине, словно брошенный при отступлении, валялся ржавый кузов грузовика, кабина вся заросла травой.

Фрир протащил Тину по этой дороге и уложил на густую траву.

— Теперь можешь спать, — вздохнул он с облегчением.

Никакого ответа. Лишь запрокинулась голова да слышалось хриплое, прерывистое дыхание.

Плечо со свежими корками запекшейся крови выглядело отвратительно, а когда Фрир снял бинты, то увидел, что рука, распухшая и красная, вся в каких-то грязно-серых пятнах. Пожалуй, лучше будет дождаться Кирина.

Он вернулся на полянку, плюхнулся на землю в укромном месте, чтобы его не было видно, и наслаждался уже тем, что не надо идти дальше. Руки и ноги лежали на траве, как налитые, точно готовы были провалиться и падать все глубже и глубже, пока не наступит настоящий отдых. Напряжение постепенно ослабевало, но мышцы все равно разламывались, и Фрир словно погружался в состояние какого-то приятного распада. Но ему нельзя спать! Он повернулся, изменил положение на менее удобное, чтобы отогнать сон, и боролся, упорно боролся, наверное, целый час, то одерживая мелкие победы, то терпя поражение, пока не наступила ночь и деревянный каркас не замаячил во тьме, словно огромный тонконогий паук, который влез на валун, чтобы запустить в пещеру острый хоботок. А сон подбирался, как тайный враг, мрачная тень той саблезубой боли, которая неотступно кралась за ним с самого утра.

Он резко вскочил, разбуженный шорохом гальки, скатившейся с террикона. Несколько человек спускались по шаткому сооружению; он замер в ожидании с пистолетом в руке. Да это те трое, кого он ждет! Он чуть было не рванулся навстречу и только теперь понял, с каким нетерпением ждал этой встречи.

Но мысль об Анге убила его порыв. Он вышел на открытое место и, когда они приблизились, сказал:

— Я думал, вы будете раньше.

— А мы — засмеялся Тек, — устроили зеленым курткам веселую прогулочку — поводили по окрестностям.

— Значит, они идут?

— Да, человек сорок или пятьдесят, — сообщил Анг. — Утром мы видели их на дальнем берегу реки. Они на барже переправляли из Кхангту снаряжение, чтобы идти по нашим следам.

— Были стычки? Анг не сразу ответил.

— Нет. Их, видно, сбило с толку то, что мы разделились.

— Они делали привал на ночь?

— Не рискнули: боятся потерять нас в темноте, особенно здесь, где, как они считают, нас легко окружить.

— И кроме того, — ухмыльнулся Тек, — Анг тут задал им задачку. Но для этого нужен дневной свет.

— Мне, наверное, придется завтра вернуться и закинуть удочку.

— Как Тину? — спросил Кирин.

— Неважно. Взгляни-ка сам.

И он повел их на травяной островок в лесу.

— Ты прав, — сказал Кирин после беглого осмотра. — Дела не очень хороши. И помочь мы ему не можем. Не можем даже сменить повязку, если ты думаешь взять его с собой.

Жестокая усталость и муки всего долгого дня скрытой яростью прорвались в ответе Фрира:

— Он пойдет с нами, слышишь!

Каждое слово было произнесено раздельно и падало одинаково тяжело. Кирин повернулся к Теку.

— Собери листьев подорожника. Мы разотрем их и приложим к ране. Они немного вытянут жар.

Все думали, что Тину спит; но он вдруг спросил слабым, но спокойным голосом:

— Рука пропала. Верно?

— Нет, — Кирин сумел ответить довольно уверенно, — рука не пропала.

— Не тревожься, — сказал мальчику Тек. — Я уже видел, как Кирин лечит. Я тебе не рассказывал, как меня несло без передышки? Ну, просто хоть не отходи от ямы. Так он мне дал какой-то порошок, и кишки стянуло на целую неделю. Старина Кирин справится с любой хворью.

Чья-то рука легла на плечо Фрира. Это был Анг; он коротко бросил:

— Пойдем.

Вот оно, подумал Фрир, когда они прошли чуть вперед по тропинке в джунгли. Вот она схватка, к которой он готовился, продолжение того непримиримого спора, что вспыхнул под сваями хижины, когда он заставил их уйти, а сам остался.

Анг остановился и стал лицом к нему.

— Это невозможно, — сказал он коротко.

— Что «это»?

— Мы не можем тащить мальчика дальше. Сегодня, вместо того чтобы кратчайшим путем вести солдат к Парам Белору, я должен был думать о том, чтобы помешать им нагнать вас.

— Что ж ты предлагаешь? — сухо спросил Фрир.

— Придется оставить его. Мы пришлем за ним потом, после боя,

— Через три дня? Он не доживет, ты же знаешь.

— Очень жаль, но иного выхода нет.

— Что значит «иного выхода нет»? Вот попробуем, тогда узнаем — есть или нет.

— А это значит, что мы подвергаем серьезному риску всю операцию. А рисковать невозможно.

— Но его повесят, если схватят, ты же знаешь.

— Он не должен даться в руки живым.

— Выходит, мальчик умрет в любом случае. — Мне очень жаль.

— Мне тоже очень жаль, — голос Фрира дрожал от злости, — но этого не будет.

— Подумай. Ведь каждого из нас могли убить во время пути. И тело осталось бы на дороге. Какая же разница!

— Очень большая. Одно дело, если б Тину убила вражеская пуля. Но чтобы его прикончили свои же товарищи…

— Не думаю, чтобы он рассуждал так, как ты.

— Я рассуждаю только так, и тебе меня не убедить. Анг ответил наставительно:

— Для тебя все это вопрос верности тем, кто добровольно принял участие в вылазке. А как же быть с отрядом, который идет нам навстречу из лагеря? Как быть со всеми остальными участниками восстания? Как быть с народом, который ждет, что мы и дальше станем бороться с угнетателями? Где же твоя верность им?

— Я знаю только одно, — Фрир понимал, что слишком измучен, и потому нельзя позволить втянуть себя в спор. — Если для достижения какой-либо цели начинают жертвовать отдельными людьми, то остановиться уже невозможно. И кажется, что все больше и больше людей стоит на пути. Мы, конечно, создадим новое общество, только никого не останется, чтобы радоваться этому.

— Ты рассуждаешь, как дурак, — последовал невозмутимый ответ, — как тупой, либерально мыслящий дурак.

— Я знаю, что ты меня ненавидишь, но можешь быть уверен, мне совершенно наплевать. Только бы ты не переносил свою ненависть на этого парнишку.

Анг, как всегда, удивился такому личному толкованию его слов.

— Я уже говорил, что не питаю к тебе ни антипатии, ни симпатии. Мне просто становится тебя жаль, когда я вижу, как ты пытаешься разрешить какую-нибудь проблему негодными средствами, вот и все. — Он помолчал, словно против воли был вынужден говорить о вещах, не заслуживающих внимания. — Да, мне жаль тебя, потому что ты, видно, совсем позабыл все то, что вроде бы когда-то понимал.

— Не обо мне речь. — Голос Фрира охрип от усталости. — Сейчас важно одно: Тину идет с нами. Не для того я тащил его всю дорогу, чтобы ты мог разделаться с ним, как тебе захочется.

И снова, как уже бывало не раз, Фриру захотелось видеть лицо собеседника, хотя на нем и мало что можно было прочитать. Хотелось бы знать, что у того на уме, и тут Фрир с ужасом вспомнил недавние угрозы Анга. А что, если теперь, под покровом ночи, он собирается закончить спор тем единственным способом, которым этот спор вообще может быть разрешен?

— Слышишь? — повторил Фрир с дерзким вызовом. — Тину идет с нами.

Долгое, напряженное молчание. Анг сделал какое-то движение в сумерках. И наконец, сказал:

— Давай-ка лучше перекусим.

Фрир вздохнул с облегчением, хотя знал, что не убедил Анга. Настоящая схватка еще впереди. Он добился лишь оттяжки решения, а вдруг ему удалось заронить какое-то сомнение в душу Анга, и теперь тот не так уж уверен, что этот случай можно подогнать под готовую формулу. Они повернули по чуть заметной тропинке, и было что-то нелепое в том, что они шли вот так, бок о бок, после угроз, таившихся в словах обоих. Фрир даже сожалел, что слишком измучен и уже не имеет сил раздувать крошечную искорку неуверенности, которую он, кажется, нащупал в поведении Анга. Впрочем, все равно ничего не выйдет. Им никогда не понять друг друга, расхождение было слишком глубоким, и это становилось все очевиднее.

Анг словно угадал его мысли.

— В том-то и беда, — процедил он. — Я точно знаю, что говорю не от своего имени. Я пытаюсь понять реальные силы, действующие в мире, и мой голос — их голос. А ты, кажется, полагаешь, что выступаешь только от своего имени, а это значит, что тебе не всегда понятно, кто на самом деле говорит твоими устами. Ты открываешь рот, чтобы выразить личную преданность, а на самом деле высказываешь те самые обвинения, которые выдвигают против нас враги и их защитники.

— Мне лучше знать, каковы мои убеждения и мои чувства. И все. Они привели меня обратно сюда. Они ежеминутно подсказывают мне, как я должен поступать.

Только не спорить. Для спора у них нет общей почвы. Лишь горькое сознание, что расхождения глубоки — глубоки и непримиримы. Нет способа перевести слова одного на язык другого; и Фрир с тоской представлял себе, что настанет час, когда все сведется к тому, кто сумеет перекричать другого на своем языке.

Кирин и Тек взглянули на них, но ничего не сказали. Тек дал им поесть; Кирин поил Тину жиденькой смесью, которую сам приготовил. Все чувствовали какую-то скованность и потому сидели молча.

— Мы остаемся здесь или идем? — спросил Тек.

— Идем, — ответил Анг, — до самого края болота. Они наспех устроили навес, — надо было сделать вид, что здесь был привал на ночь, — и Кирин начал перевязывать мальчику руку.

Тек жадно смотрел на ложе из листьев и веток.

— Вот бы сейчас завалиться спать на целую неделю.

— Ну, тебя бы разбудили куда раньше.

— Это точно. Никак не могу привыкнуть, что нам повсюду надо оставлять следы. А может, прямо написать: «Пошли в ту сторону»? Только, — тут он взглянул на Тину, — писать уж придется не ему.

Смотри не перестарайся, — поучительно сказал Анг. — Не то они заподозрят хитрость.

Он пошел вперед, за ним — Тек. Затем следовал

Кирин, поддерживавший мальчика, а Фрир шел последним — проверял, не забыли ли чего.

Накрапывал дождь, потом небо очистилось, Бледные полосы лунного света там и сям проникали сквозь редевшую сетку ветвей над старой дорогой. Фрира не покидало смутное беспокойство, все казалось, чего-то не хватает, чего-то он не доглядел, когда впопыхах осматривал место привала; и только немного спустя он понял, что ему непривычно отсутствие тяжести мальчика. Иногда он мельком видел его впереди; Тину висел на плече Кирина, уронив голову, рука была прибинтована к груди и потому казалось отрубленной; при виде его у Фрирасиротливо щемило сердце.

Он подсчитал, сколько часов скудного отдыха выпало им со времени засады, и цифра вышла такая, что собственное тело сразу взбунтовалось. Долгая дорога и усталость согнули спину, железными пальцами рвали мускулы плеч, делали его неуклюжим, подставляли подножки, втягивали в яростные схватки с колючим кустарником.

Он знал, что надо действовать более энергично. Главное — не допустить, чтобы Анг целиком завладел положением; но в следующий миг Фрир уже забыл об этом. И шел, тяжело волоча ноги, как во сне, в тревожном сне, уверенный, что выполнил все, что должен был выполнить. И идет снова на своем месте, во главе крошечной колонны, и теперь может отдохнуть… хотя на самом деле он по-прежнему тащился позади всех. Он совсем спутался во времени — не то они идут уже много дней и вот-вот встретятся со своими, не то очутились в тупике и снова отброшены назад, в безумие первых часов после засады… Эта путаница возникала всякий раз, когда он пытался сообразить, далеко ли они ушли и туда ли идут: шахта и болото находились на разных концах света, а он топтался где-то посреди, из последних сил стараясь выпутаться из бесконечного клубка зловредных колючек.

В тумане этого мучительного пути он, очевидно, в какой-то миг сменил Кирина, потому что вновь ощутил слева тяжесть ноши. А через некоторое время Тину опять не было рядом, зато в правое плечо врезался широкий ремень пулемета. Однажды он с размаху налетел на идущих впереди — они как раз опустились на землю, чтобы передохнуть. А он все это время, качаясь, простоял на ногах, но сесть не решился, так как знал, что больше не встанет. И тут Анг сказал:

— Ну вот. Теперь мы достаточно далеко.

Не спеша, старательно, Фрир прислонил к дереву ружье, расстегнул пояс с патронами и сбросил с плеч вещевой мешок. Потом упал на колени, перевернулся на спину, и сон свалил его, как внезапный удар из-за угла.

Он проснулся оттого, что Тек тряс его, глаза его сразу резанули лучи света, пронизавшие листву.

— Который час? — вскрикнул он, вскочив на ноги.

Тут же вспомнил про свои часы и увидел, что только начало восьмого.

Они наскоро проглотили какую-то еду и собрались в путь. В глазах Тину, когда Фрир поднял его и заставил идти, застыло выражение горького упрека и недоумения.

Еще целых два дня, подумал он с отчаяньем, целых два дня тащить мальчика по болоту сквозь джунгли, а позади, по их следам, неотступно, как гончие, будут двигаться солдаты. Нет, это невыполнимо. Сон почти не освежил его, и все — нывшее тело, возобновившаяся усталость и даже ослабевшая воля, — все обратилось против него в единоборстве с Ангом. Это невыполнимо. Но если так — если им не пройти, пока Тину связывает руки всем, — почему бы ему не остаться с мальчиком? Вдвоем они спрячутся, дождутся, пока пройдут солдаты, а потом не спеша возвратятся в лагерь; почему бы и нет? Вернуть в строй еще одного борца… Он не видел причины, почему бы и нет? И мысль, что, может быть, не придется пробиваться дальше, придавала ему силы, помогала идти; и он брёл позади Кирина, втайне улыбаясь своим мыслям.

В низине началась полоса мягкого торфа. Под двойным весом башмаки проваливались до краев, и при каждом шаге приходилось с хлюпаньем вырывать их из жидкой грязи. Затем показалась первая вонючая мелкая лужа и болезненно разбухшие стволы деревьев — наверное, так же выглядели и его усталые ноги, из-под которых летели брызги. Пришлось крепче прижать к себе Тину — они застревали и скользили в липкой жиже.

Один раз он потерял равновесие и, падая, думал лишь об одном: как бы уберечь плечо Тину от гнилой стоячей воды. Кирин бросился на помощь, и дальше они уже вдвоем поддерживали мальчика. Анг тоже обернулся и безучастно смотрел, как они барахтаются. А Фрир, шлепая по грязи вместе с Кирином и Тину, все старался идти быстрей, обмануть время, олицетворением которго была для него гримаса неодобрения на лице Анга, когда тот, всё более мрачнея, оглядывался на них.

Анг вел отряд по довольно открытому озеру; зловонная вода разбегалась кругами, и каждый был как центр огромной мишени; они направлялись к полосе низких, раздутых водянкой деревьев, точно мираж выступавших из воды.

Вдруг Тек поднял руку, и они остановились. Теперь и остальные тоже услышали нарастающий гул мотора.

Они вплавь добрались до деревьев, оставляя позади вспененные волны желтой грязи, вышли на островок и повалились на мокрую вонючую землю. Они лежали неподвижно за тонкой завесой замшелых веток, а мотор гудел все громче, и винт вертолета рассекал воздух прямо над головой.

— Они заметят наши следы, если спустятся достаточно низко, — сказал Тек шепотом, словно боясь, что его услышат.

— Ну и пусть, — ответил Фрир.

Звук еще некоторое время парил над водой, потом замер вдали. Но они не сразу тронулись в путь, а еще немного полежали в сырой духоте. Кирин, голый до пояса, весь лоснящийся от пота, обирал с Тину пиявок, куском корпии протирая ранки от укусов. Фрир тупо глядел, как он это делает, внутри была пустота, вялость, которая всегда охватывала его перед взрывом ярости. Это было словно предвестие того, что должно произойти.

— Вертолет поддерживает радиосвязь с частями, — заметил Анг. — А это значит, они где-то совсем близко.

Вот она и настала, эта минута. Фрир медленно поднялся и встал, глядя прямо в лицо Ангу. Сердце билось сильней, пульс участился, как после первого приступа слабости.

— Это значит также, — нахмурившись, продолжал Анг, — что им не придется отыскивать наши следы и они, не останавливаясь, придут сюда.

— Дальше, — сухо заметил Фрир.

— Надо напрячь все силы.

— Мы и так напрягаем все силы.

— Нет, не все.

— Посмей только сказать! — Фрира взорвало.

— А что тут говорить!

Черные, непроницаемые глаза Анга оторвались от Фрира, он смотрел теперь на Тину.

Мальчик сидел, прислонившись к Кирину. Под взглядом Анга губы его зашевелились, и он отчетливо произнес:

— Ты считаешь, что мне надо остаться.

— Нет! — крикнул Фрир. — Мы начали этот путь вместе. И вместе вернемся.

— Боюсь, что это невозможно, — Анг покачал головой. И повернулся к Тину. — Ты понимаешь, как обстоят дела.

Тот кивнул:

— Да, — и проглотил подступивший комок, — я уже давно понял.

Фрир не думал, что Тину отдает себе полный отчет в происходящем. Это был предательский удар, которого он не ожидал.

— Хорошо, — сказал он хриплым от гнева голосом. — Если мы не можем взять его с собой, я тоже остаюсь. Выхожу его и приведу в лагерь.

— Почему именно ты? — невозмутимо спросил Анг.

— Ну, пусть не я, пускай любой из нас!

Как это он не сообразил? И допустил, что его побуждения могут истолковать не в его пользу.

Анг, похоже, серьезно взвешивает предложение.

— Нет, боюсь, ничего не выйдет. Это неразумно. Если останутся двое, солдаты примутся их искать и разделятся, чтобы идти по двойному следу. А этого допустить нельзя.

— Значит, ты считаешь, — в бешенстве выкрикнул Фрир, — что один или с товарищем, но Тину непременно попадет им в лапы? Так?

— Вполне возможно.

— Потому я и предлагаю остаться с ним. Я готов идти на риск.

— Нет. — Анг снова покачал головой. — К чему эта бессмысленная потеря? На том конце болота нам понадобится каждое ружье. — Он снова повернулся к Тину и повторил, чуть усмехнувшись. — Ты видишь, как обстоят дела?

— Постой! — Фрир не дал мальчику и рта раскрыть. — Ты только пойми, о чем он спрашивает. Думаешь, что сумеешь отлежаться? Что не придется больше терпеть мучения? Вроде бы проще ничего и быть не может. Но то, что он предлагает, — это смертный приговор. И что страшнее всего, он ждет, что ты сам вынесешь его себе.

Тину смотрел широко раскрытыми глазами, губы его дрожали, но голос был тверд:

— Я все это знаю. И если нет другого выхода, Мэтт…

— Кто смеет утверждать, что нет? Нельзя все на свете оправдывать необходимостью, никто не может с уверенностью сказать, что необходимо, а что — нет. — Он сделал три шага вперед и остановился прямо перед Ангом, вызывающе расставив ноги и упершись кулаками в бока; в глазах потемнело от дикой ярости. — И ты не можешь, черт тебя побери! Хоть ты и привык считать историю своим личным дневником и никогда не признаешь, что так же ничего не знаешь, как и другие.

Анг невольно выпрямился, когда Фрир подскочил к нему, но не двинулся с места и стоял как вкопанный на расстоянии шага.

— Думаю, ты не прав.

— Никто не знает, чем все это кончится. Мы выполняем лишь то, что требуется в данную минуту. Нельзя бросать Тину одного в вонючем болоте.

Фрир говорил теперь спокойнее и словно искал поддержки у Тека и Кирина. А для них все явилось полной неожиданностью, и оба в изумлении смотрели на этих двоих, столкнувшихся грудь с грудью.

Не спуская глаз с Фрира, Анг сказал тихо:

— Нет. В данный момент нужно, необходимо одно — продолжать начатую операцию. Любой ценой.

Фрир только что почти не помнил себя от ярости, но сумел сдержаться. Теперь жестокое сопротивление снова вызвало приступ гнева, правда, более рассчитанного:

— Если я должен…

В наступившей тишине замок его кобуры щелкнул громко и зловеще.

— Не надо, Мэтт! — крикнул где-то позади Кирин. Тек взял стоявшее рядом ружье, с лязгом отвел затвор и сказал:

— Тут, кажется, набралось порядочно грязи.

Время на минуту словно заглохло, всякое движение оборвалось. Затем рука Фрира медленно выпустила рукоятку пистолета. Он не знал, смог ли бы он вытащить оружие. И даже толком не понял, что заставило его отказаться от своего намерения.

Анг расслабил напрягшееся тело.

— Ты не прав. Дело не в нас с тобой. Спроси остальных, что они думают.

Фриру ничего другого не оставалось.

— Ну, — обратился он к Кирину, — что скажешь? Бросим его?

— Не знаю, — горестно ответил тот. — Никак не думал, что такое может случиться с нами.

— Отвечай же, — торопил его Фрир.

— Не… не могу сказать, что так уж необходимо оставить его.

— А ты, Тек?

Тот положил ружье и, видно, глубоко задумался: брови сдвинулись, почти стерлась даже вечная улыбка. — По мне, так, наверное, прав Анг.

— Ты всегда не любил парнишку, верно ведь? — ядовито заметил Фрир и обернулся к Ангу. — Вот изволь. Голоса разделились. Если при таких условиях берёшь на себя ответственность — решай!

Тину откашлялся.

— Меня тоже не худо бы спросить, — почти шепотом.

— Нет!

Анг сказал:

— Твой голос здесь самый главный. Говори, Тину.

— Я согласен с тобой.

Он говорил твердым голосом, видно принял решение, а это все равно что взойти на вершину: минутная задержка, а потом тебя словно ветром подхватывает — и вот ты уже по другую сторону горы.

— Ничто не мешает мне остаться с ним. — Но в голосе Фрира не было прежней уверенности, одна лишь горечь поражения.

— За это тоже надо проголосовать, Мэтт, — сказал Тек. — И будет то же, что и с Тину.

— Если Тину имеет право жертвовать жизнью, то, очевидно, и я имею это право.

Тину снова заговорил:

— Я не считаю, что моя жизнь принадлежит мне.

Этим было сказано все. Они сошли с тропинки и стали искать место повыше и посуше, тщательно уничтожая за собой все следы. Тину усадили у высокой кочки, поросшей травой, оставили ему воду, немного еды и весь запас сигарет.

Фрир не участвовал в этом, он только стоял и смотрел. Анг подошел к нему, быстро сунул руку в кобуру — она так и осталась не застёгнутой, — выхватил пистолет и взвесил его на ладони.

Фрир был захвачен врасплох. Он даже не сразу встревожился. Потом вспомнил угрозы Анга и не почувствовал ничего, только безысходную покорность. Пусть расстреливают. Он и пальцем не шевельнул, чтобы помешать забрать у него пистолет, пусть расстреливают его же оружием. Так вот какой ему уготован конец — быть расстрелянным, как изменник, где-то на пустынном болоте.

Анг с минуту читал все эти мысли на лице Фрира, потом недоуменно покачал головой. И протянул пистолет Тину:

— Сам понимаешь, что не должен сдаться живым. Тину сурово кивнул:

— Вам пора. Вы и так потеряли много времени. Они подходили по очереди, и каждый наскоро жал мальчику руку. В глазах Тину блестели слезы, но он улыбался.

— Смотри, не застрели наших, когда за тобой придут, — со смехом сказал Тек.

Тину по-прежнему улыбался слегка застывшей улыбкой.

Они двинулись гуськом, а Фрир задержался. Этот долгий, мучительный путь с мальчиком на руках, когда ему уже начало мерещиться, что он обрёл второе тело, такое же драгоценное, как его собственное, когда общие нервы передавали в его мозг сигналы боли и — изредка — благословенное облегчение… Все это было напрасно.

Он не подошёл к Тину. Лишь поднял руку и помахал — так приветствуют в лагере друга, которого до вечера увидят еще десять раз. Помахал и отвернулся, и последнее, что осталось в памяти, была эта героическая, вымученная улыбка.

Вслед за остальными он вернулся на тропинку и снова брел сквозь заболоченные, чахлые джунгли, чувствуя себя бесполезным, словно ему нечего было больше делать среди них, точно он был бойцом, попавшим под арест.

Кирин придержал шаг и пошел рядом.

— Я знаю, что все это значит для тебя, Мэтт.

Фрир ничего не ответил, только крепче стиснул зубы. Ему был противен и собственный неутихший гнев и неспособность настоять на своём. Несколько минут он шагал молча — немота душила его, — потом вдруг крикнул:

— Этого нельзя было делать! Нельзя!

— Ты не прав, — мягко сказал Кирин. — У меня не хватило мужества согласиться, но…

— Мужества! Ты называешь это мужеством?!

— О да, Ангу оно потребовалось, чтобы принять решение.

— Послушай, Кирин. Последнее время я часто думаю об одном и том же. Неудачи вызывают у некоторых из наших руководителей какое-то ожесточение, и знаешь, я начинаю спрашивать себя, заслуживаем ли мы победы. Да, Я даже не уверен, понравится ли мне порядок, который мы установим, когда победим. Я говорю не о Ли. А о некоторых…

— Вроде Анга?

— Да, о таких, как Анг. Он не такой, как ты или я. Он нас ненавидит. Он ненавидит всех, кто вырос в приличных условиях, даже если мы отказались от наших привилегий, чтобы участвовать в общей борьбе.

— А по-моему, тут совсем другое. Анг знает — те, у кого есть что терять, редко жаждут перемен. Такие, как мы еще не от всего отказались — далеко не от всего, Мэтт. Мы хотим, чтобы мир вокруг нас изменился, но сами мы остались прежними. Иногда, — добавил он задумчиво, — мне приходится призывать на помощь всю свою веру в то, что нашей борьбе все может идти на пользу; а без этого мне трудно поверить, что я сам могу быть полезен. Потому что я не до конца переменился, понимаешь. Меня это еще недостаточно затронуло.

Фрир раздраженно махнул рукой.

— Он не верит, что человек может вырваться из своего класса. Раз у тебя есть хоть какие-то привилегии, значит ты испорчен навек, вот как он считает,

— Анг? — с удивлением воскликнул Кирин. — Да ведь ты ничего не знаешь. Конечно, он никогда не говорит о себе; но Ли кое-что мне рассказывал. Его семья была богатой и влиятельной в своей стране. И в университете у него было столько денег, что он мог иметь содержанок.

— Что же произошло? — с недобрым любопытством спросил Фрир.

— Деньги пропали во время инфляции перед войной. Имение захватили сначала бандиты, потом правительственные войска, что тоже не лучше. Родителей убили, а сестру изнасиловали солдаты. Он бежал в город, стал наркоманом, связался с какой-то шайкой, и его избили до полусмерти. Он приехал сюда палубным пассажиром, украв билет у старика.

— Вот тебе и на, — презрительно сказал Фрир. — Он стал тем, что есть, просто потому, что на него обрушились беды и он все потерял.

— А как же! Непременно должна случиться беда, чтобы такие, как мы захотели изменить все вокруг, включая и самих себя. Помнишь, я говорил, что аскетизм древних философов-святых напоминает дисциплину, которой добровольно подчиняются все, кто участвует в нашей борьбе. Но это не так, Мэтт. Самому отказаться от всего тоже привилегия, которой никогда не пользовались многие миллионы людей. И стоит тебе отказаться, как уже начинаешь думать, что ты заслужил какие-то особые права. Что ты полный хозяин своей судьбы. В старину бывали аскеты, которые настолько умели обуздывать себя, что им казалось, будто они могут повелевать миром; и однако ничто вокруг не менялось.

Фрир шагал рядом, едва слушая Кирина, внутри у него было пусто и скверно.

— Иное дело, если обездолит судьба, — продолжал Кирин. — Тут начинаешь понимать, как мало зависит от тебя самого. И выход один — объединиться с другими обездоленными. Если присоединишься к такому движению, когда есть еще свобода выбора, то получится все равно как у Тека: он все спешит выполнить раньше, чем приказали, лишь бы сохранить иллюзию свободы.

— Ты все говоришь да говоришь, — с отчаяньем прервал его Фрир, — а я могу думать только о бедном мальчике, которого мы бросили!

6

Вечером того же дня они миновали окраину Парам Белора, обогнули пустынное, поросшее вьюнком бунгало — былой приют чиновников, инспектировавших район, — и вышли к просеке, где должны были встретиться с посланными из лагеря бойцами. Они взбирались на деревья и дважды видели в бинокль преследователей; это давало возможность приноравливаться и сохранять нужное расстояние. Все так измучились, что обращались друг к другу только по необходимости, а тут еще еле скрытая горечь, оставшаяся после недавнего столкновения, которое их разделило. Немногие слова, которыми они обменивались, были продолжением неутихшего спора об оставленном на болоте мальчике, один только Кирин пытался с присущим ему доброжелательством сгладить отношения, но никто его не поддерживал, В разговоре с Фриром он как-то упомянул о древнем обычае зарывать человека при закладке моста, чтобы не рухнули арки, и сейчас думал, что, может быть, и Тину суждено сыграть ту же роль в судьбе их маленького расколовшегося отряда; но Фрир знал, что пропасть слишком глубока, и все, что случилось там, на глинистом островке, лишь углубило трещину, которая появилась давным-давно.

Уже стемнело, когда они дошли до просеки в чаще джунглей. Там никого не было видно, и они уже начали сомневаться: удалось ли Сену передать в лагерь весть о засаде? — как вдруг ветки раздвинулись, и из листвы выглянул Куан. Громадный бородач Куан, с широкой грудью и толстым пузом.

Фрир был разочарован. Он, правда, не надеялся, что Ли сам поведет второй отряд, но пусть бы кто угодно, только не Куан.

Куан не вышел навстречу, он просто помахал рукой, поздоровался и вытолкнул вперед стройного темнокожего человека, стоявшего рядом с ним.

— Привет, Тикки! — крикнул Тек, когда к ним приблизилась небольшая фигурка.

Тикки шел босиком.

— Идёмте со мной.

Он повернулся и повел их снова в глубь джунглей. Вскоре они сделали привал, наскоро соорудили навес и потом еще целую милю шли за Тикки, который уверял, что, кроме следов ночлега, необходимо оставить за собой сломанные ветки, содранную кору и отпечатки ног под ковром палых листьев.

И Фрир подумал, что это была самая странная часть всей операции: кучка измученных людей упорно плелась через тощий подлесок с единственной целью оставить за собой следы. Было во всем этом что-то призрачное, да и сами участники ее казались лишь жалкими тенями того отряда, который напал на грузовик. Словно после атаки прошли годы, и они безуспешно пытаются возродить дух подвига, свершенного в незапамятные времена.

Наконец Тикки объявил, что можно возвращаться, и кружным путем привел их к тому месту, где прятались остальные бойцы — человек двадцать. Какое облегчение для всех четырех снова влиться в большой отряд и избавиться от мучительной зависимости друг от друга, которая так тяготила их последние два дня! У каждого нашлись друзья, их накормили и напоили. Тек, сидя в кругу восхищенных почитателей, снял пулемет Брена и, положив рядом два диска, с ухмылкой смотрел, с каким любопытством разглядывают его трофеи.

Анг вскоре отошел туда, где сидел на корточках Куан; подвижной, несмотря на огромную толщину, он все делал с одинаковым азартом — сражался, ел и любил. Как ни странно, но между этими двумя — откровенным жизнелюбом Куаном и холодным аскетом Ангом — издавна существовала какая-то близость. Фрир держался особняком, чувствуя, что его перехитрили и здесь ему не найти поддержки в споре.

— Сегодня над поляной кружил вертолет, — сказал Куан.

— Твои люди были надежно спрятаны, надеюсь? Куан от души расхохотался.

— Да уж спортивные игры на открытом месте мы не устраивали.

— Тогда это может означать, — сухо предположил Анг, — что они присмотрели нашу просеку для сброса снаряжения.

Фрир не тронулся с места; он был достаточно близко, чтобы слышать все, что докладывал Анг, но к ним не подсаживался, решив, что раз его положение двусмысленно, то пусть уж так и будет.

Куан, покачиваясь на толстых ногах, как на упругих подпорках, вытащил из кармана рубахи смятую пачку сигарет и протянул Ангу, а потом Фриру, но тот отрицательно покачал головой.

Анг затянулся и, выпуская дым, . коротко доложил обо всем, что произошло.

— Мы засели у оврага, пятерых убили. По следу идут человек сорок или пятьдесят.

— Я послал Сами разведать, что они там делают.

— Правильно.

Куан снова засмеялся и треснул Анга по спине.

— Но это же замечательно! По твоему мрачному виду я решил, что все сорвалось.

— Одного из наших ранили, — поспешно вставил Фрир, точно это известие утаили нарочно. — Мальчика Тину. Пришлось оставить его.

— Тяжело ранен?

— В плечо. По-моему, началось гнойное воспаление. Надо послать за ним двоих людей.

Анг поднял голову.

— Завтра?

— Нет, сейчас же! — Все его скрытое возмущение вырвалось в этих словах.

Куан недоуменно переводил взгляд с одного на другого. Он чувствовал неладное, но не мог взять в толк, что происходит.

— Ну, не знаю, Мэтт. Сегодня вечером? Ты ведь понимаешь: завтра утром у нас каждый человек на счету.

Фрир не стал настаивать. Он только не отрываясь смотрел на Анга. Прежде чем ответить, Анг сделал ещё одну затяжку:

— Придется с этим повременить.

Не говоря ни слова, Фрир резко повернулся и пошел прочь, точно его единственной целью было дать Ангу последнее доказательство своей вины.

Немного погодя вернулся Сами и сообщил, что зеленые куртки разбили лагерь в часе ходьбы отсюда. Куан снова послал его в разведку на всю ночь, чтобы он как можно раньше предупредил, когда солдаты снимутся с места. Остальным велел отдыхать.

Фрир отошел подальше и расчистил себе место; надо лечь, вытянуться и попробовать хоть как-нибудь восстановить израсходованные за последние три дня силы; глаза он прикрыл рукой, точно желая забыть, какой ценой они добрались сюда. Где уж тут спать? Он был слишком измучен. И слишком терзался воспоминаниями об этих трех днях, чтобы уснуть.

Рядом в темноте рубили ветки — это Кирин устраивал себе постель из листьев и травы.

— Мы могли забрать с собой Тину, — с горечью сказал Фрир.

— Не знаю, Мэтт. Теперь, конечно, кажется так. А завтра будут еще убитые, — продолжал он, словно разговаривая сам с собой. — Смерть можно оправдать, если видишь, ради чего все это. Когда впереди цель, можно пойти на любые жертвы.

Помолчав, Кирин спросил:

— А ты считаешь, что мы проиграли войну?

— Мы не выигрываем. И я уже не представляю себе, что будет, если мы победим.

Они опять замолчали. Потом Кирин сказал:

— Все равно, это ничего не меняет. Ведь наше дело правое, побеждаем мы или нет.

— Но Тину в любом случае нельзя было оставлять. Он сжал рукой часы. За последние дни случилось многое, чего можно было избежать, но теперь это уже не исправишь.

— После нашего с тобой разговора я все думаю об одном, Мэтт. Я много думал, и вдруг мне пришло на ум, что спокойная совесть — это еще одна привилегия, от которой мне придется отказаться.

— Ну и что же — это тебе помогает? — с легким сарказмом спросил Фрир.

— Нет. Я бы не сказал. Но в последние дни я замечаю у себя какую-то внутреннюю раздвоенность — у тебя она тоже есть, Мэтт, — и вижу, как она превратилась в разногласия между людьми: на одной стороне оказались мы, на другой — Анг с Теком. И мне кажется, пусть внутри, в моей душе, будут какие угодно противоречия, но они не должны разделять людей, которые вместе идут к одной цели.

— Натурально, и ты из-за этого готов пожертвовать своей совестью. А это неизбежно сделает тебя точно таким же, как они.

— А что такое совесть? Об этом я тоже думал. Если совесть — простые узы, которыми сковывает человека общество, тогда понятно, что она возмущается всякий раз, когда мы своими поступками ставим себя вне его. Но как быть, если само общество полно противоречий? Оттого противоречива и наша совесть: порой она выступает от имени старого мира, в котором мы выросли, а порой — от имени нового, которому суждено заменить старый. Значит, что бы мы ни делали, это будет либо справедливо, либо — нет, в зависимости от того, как посмотреть. Ужасное положение — мы очутились как раз посреди. Нельзя же бесконечно слушать, как два голоса выкрикивают противоположные указания, — тут поневоле разрываешься на части. Анг, наверное, тоже прошел через все это, но теперь он слышит только одно. А такие, как Тек, наверное, вообще не могут слышать ничего другого — ведь он никогда не принадлежал к числу привилегированных. И Тину…

— Что Тину? — резко бросил Фрир.

— В последний час он слышал только один голос.

— Значит, ты считаешь, что его нет в живых?

— Нет. Может, мы еще и увидим его, а может, и нет, но самое главное, он больше не колебался, когда мы уходили. Я заметил мгновение, когда он слышал уже только то, что и Анг; я тогда многое понял. У меня всегда была идея трансцендентной реальности, чего-то общего, существующего над и вне окружавшей меня действительности. И вдруг я понял: моя идея — не что иное, как единая человеческая семья, внутри которой нет больше войн. И еще я всегда мечтал вырваться из узких рамок личного сознания, слиться с чем-то вовне, и эта мечта тоже обернулась человеческим братством.

Фрир лежал в темноте, и слова Кирина проплывали где-то стороной, не затрагивая его мыслей.

— Когда-то давно, на ранней ступени, оно у нас было, чувство единения с другими. И с тех пор мы не перестаем о нем мечтать. В нашем воображении оно принимает самые различные формы. И вместо того чтобы идти вперед, мы все время с тоской оглядываемся назад. Но к тому, что мы ищем, есть только одна дорога, и вот она — перед нами. — Фрир не отзывался, и Кирин добавил: — Мне кажется, что я прошел долгий-долгий путь с того дня, как мы покинули лагерь, — я, конечно, говорю не о милях, которые мы отшагали.

— Понимаю. Мне тоже так кажется. Только я, пожалуй, все время иду назад. И надеюсь, что за холмом повстречаю самого себя таким, каким я был много лет назад.

— А мое старое «я», видно, осталось где-то далеко. Может быть, там, где мы оставили Тину. Я тогда многое понял, чего не сознавал раньше, и это помогло мне понять, что случилось с нами пятью. Ведь миллионы людей живут и работают по-разному, в самых разных местах, и вдруг раздается призыв; сначала он для всех звучит по-разному, верно? — я имею в виду тех, кто вообще его слышит. И чтобы откликнуться на зов, им приходится выбирать разные дороги. Одни идут кружным и дальним путем, а другие — напрямик и сразу.

Но когда все соберутся вместе, уже не имеет значения, как они пришли сюда и откуда.

— Но я не уверен, — сказал Фрир с глухим отчаянием, — что я вообще слышал какой-то зов. Мне казалось, что слышу, но сейчас я уж и сам не знаю. Может, просто встретились люди, твердо знавшие, куда они идут, и я притворился, что тоже знаю.

— Ты слышал его, Мэтт, — с такой же спокойной убежденностью ответил Кирин. — Здесь, в джунглях, рядом с Ли нет ни одного, кто бы не слышал этот зов. Но для тебя это означало более решительный разрыв с прошлым, чем для любого из нас. Разрыв не может не волновать тебя, и беспокойство кажется порой единственным итогом принятого решения.

Слова вдруг обрели вес и смысл, и Фрир стал слушать внимательно.

— Ведь и со мной было то же, — признался Кирин. — Эти темные тени, которые наша борьба отбрасывала в моем сознании… Я так много думал о них, что почти потерял представление о самой борьбе — реальном конфликте, в котором завтрашняя схватка всего лишь еще один эпизод. — И добавил прямо: — Ты слишком занят своими душевными терзаниями и втягиваешь в них других, тех, кто не должен быть твоими врагами. Я хочу верить… хочу верить, что ты успокоишься, придешь к примирению с самим собой.

— Не знаю, имею ли я на это право, Кирин. Я обнаружил в себе гордость, упрямство, убежденность, что прав только я один… Я даже не знал, что у меня есть такие черты.

— Помни одно. Все может идти на пользу. Даже дурные качества меняются, и человек становится другим, когда начинает служить чему-то большому, а не только своему эгоизму. А теперь… давай-ка попробуем уснуть.

— Попробуем, может, теперь и я смогу.

Он был благодарен Кирину, как незадолго до того Анне. Оба хотели помочь ему, — успешно или нет — неважно, главное — они хотели помочь. Хотели, чтобы он взглянул на себя иными глазами.

Он проснулся перед рассветом и посмотрел на часы. И несколько минут лежал, стараясь сообразить, откуда взялось смутное чувство облегчения. Остальные уже встали. Он слышал, как они ходят, и знал, что по утрам, выйдя из темной скорлупы сна, приходится заново восстанавливать с ними связь. Когда он просыпался в лесу, так бывало всегда; и сейчас он почему-то вспомнил, как вместе с Ли они создавали войска Сопротивления из необученных новобранцев. И внезапно понял, откуда взялось хорошее настроение: закончилась та часть операции, за которую он нес личную ответственность. Сегодня он только один из двадцати пяти, и ему не о чем тревожиться, лишь бы не продырявили его собственную шкуру. Точно Тину был воплощением его тяжкой ответственности, и он оставил эту ответственность там, на болоте. Фрир потрогал бок и пустую кобуру — символ своего освобождения. Потом встал и подошел к лощине, где на корточках рядом сидели Куан и Анг, словно они всю ночь, не разгибаясь, трудились над планом атаки. Фрир остановился в нерешительности. Куан заметил его и поманил рукой.

— Ты выглядишь лучше, — сказал Анг. — Тебе надо было выспаться.

Однако сам Анг все равно выглядел более свежим, не таким утомленным, как он. Фрир покосился на лохмотья своей разодранной колючками рубахи, вспомнил о противной щетине на подбородке — трудно поверить, что они вместе проделали бросок к югу от Кхангту. Он всматривался в черные непроницаемые глаза и спрашивал себя, так ли он теперь ненавидит Анга, как в прошедшие два дня. Сейчас гнев как будто притупился, и он гадал, неужто это значит, что он больше не терзается из-за того, что они бросили мальчика. А может быть, и ненависть и горе были лишь следствием охватившего его чувства безысходности и отчаянья.

— Мы прикидываем, что делать, если они сбросят груз, — сказал Куан. Как только прогоним их с просеки, часть людей под командой Анга заберет снаряжение и боеприпасы — сколько смогут унести. Остальные перестроятся там, за дальними деревьями, и подготовятся к контратаке. — Он перевел проницательный взгляд с одного на другого. — Ты пойдешь со мной, Мэтт.

Фрир кивнул и поглядел вверх, на клочки неба, мелькавшие среди ветвей, когда предутренний ветерок шевельнул листву.

Да, — сказал Анг. — Дождь будет. Это к лучшему.

— Если только, — Куан нахмурился, — облака не спустились так низко, что их самолеты вообще не смогут подняться в воздух.

— Ну, для этого тучи должны сесть прямо на верхушки деревьев, — заметил Фрир. — Ведь между нами и аэродромом нет ни единого холмика… Ну, а если что-нибудь приключится? Если они обнаружат нас раньше времени?

— Тогда как обычно. Три выстрела в воздух. Мы рассыпаемся и встретимся у моста через Маунг. Там же сделаем перегруппировку, если все пойдет по плану. Дорогу надо пересечь ночью, потому что послезавтра…

— Послезавтра, — закончил за него Анг, — здесь никому не пройти. Он поглядел на Фрира. — Ну, как, на твой взгляд, ничего план?

Фрир сообразил, что его великодушно стараются привлечь к руководству второй частью операции. Только навряд ли он оценит это. Он хочет одного: выполнять приказы наравне с остальными бойцами. Но тем не менее, вспомнив все происшедшее, он был искренне удивлён, что Анг оказался способным на такой жест. По-моему, да. — Он пожал плечами, и тяжело встал. — Давайте-ка поедим.

Он зашагал к группе людей, которые жевали сухари, запивая их холодным чаем. — Я хотел спросить тебя кое о чем, — начал Фрир.

Анг ждал. — Кирин остаётся с тобой?

— Да.

— И еще, Что бы ни случилось, ты позаботишься послать людей за Тину?

Анг взглянул на него с тем же недоумением, какое не раз замечал и раньше, и медлил с ответом, То ли ему не хотелось отвечать вообще, то ли, хотя и нельзя было обойтись без объяснения, времени не было. Наконец он ответил коротко:

— Разумеется.

Взгляды их скрестились — нет, им никогда не понять друг друга. Фрир, нахмурившись, напряженно изучал жесткое лицо, черные, смоляные глаза и тонкие губы в кавычках усов — они всегда выглядели одинаково, брился Анг или нет; Фрир словно пытался сложить его черты воедино, вновь все взвесить в свете того, что сказал Кирин, и прийти к новому выводу.

Но сделать этого не смог и отвернулся. Невозможно поверить, что в этих глазах таится хоть капля тепла, хоть намек на желание создать мир, где не понадобится насилие. Может, когда-нибудь так и было, но в процессе борьбы человечность выветрилась. Наверное, на определенных этапах движения такие люди нужны; но было бы просто трагедией, если в ходе борьбы они не отойдут в прошлое.

Нет, он покачал головой, Анг остается загадкой. Как может один и тот же человек минуту назад грозить, что застрелит тебя, если потребуется, и тут же искренне изумляться, если ты возмущен? А может быть — неприятная догадка осенила его, — может быть, Анг просто примитивен и кажущаяся противоречивость его поступков не что иное, как реакция на чрезмерную духовную сложность соперника? Может быть, он не понимает Анга именно потому, что не сумел понять и самого себя?

Из густого подлеска, где они спали, еле переступая одеревенелыми ногами, вышел Кирин.

— Стар я стал для такой жизни, — посмеялся он над своей походкой.

— Со мной то же самое. Это пройдет.

— Может, меня в последний раз пустили на такое дело, и я опять буду только учителем.

В группе бойцов, к которым они подошли, чтобы подкрепиться, был и Тек. Он ухмыльнулся, сверкнув золотым зубом, нимало не смутившись тем, что они слышат совершенно фантастический рассказ о его роли во время засады. Он кончил и ласково потрепал пулемет, С которым не расставался с той минуты, как Анг отдал ему оружие там, на шоссе.

Кто-то взглянул на небо.

— Собирается дождь.

— Нам он нужен, — сказал Фрир. — Дождь и ветерок.

— Это точно, — согласился Тек, тоже подняв голову. — У меня с ума нейдут эти самолеты, как они поднимаются там, где мы были три дня назад, и глядь — уже у тебя над головой.

— Скоро ты захочешь и такой самолет, — заметил Кирин.

— А почему бы и нет? — Тек рассмеялся. — И еще полевые пушки. Я когда засыпал, думал — вот бы они удивились, если б мы захватили эти ихние штуки. Хорошо бы прогромыхать через Рани Калпур на тяжелом танке.

Что-то легкое упало на плечо Фрира. Он вытянул руку, у самого ремешка от часов разбилась большая капля, сверкающими брызгами ртути рассыпалась на светлых волосках. Пошел редкий дождь.

Но к тому времени, когда вернулся промокший и запыхавшийся Сами, дождь лил уже не переставая. Сами отрапортовал Куану, который надвинул на глаза нелепую соломенную шляпу, и Ангу — его прямые волосы налипли на лоб; остальные стояли вокруг и слушали, пока Сами, усиленно жестикулируя, докладывал, что, когда он уходил, солдаты как раз снялись с лагеря. По его мнению, их передовые части достигнут просеки через час.

Куан засмеялся и звонко шлепнул себя по могучим бедрам, обтянутым промокшими штанами.

— Объявляю перекур, потом всем быть наготове.

Боец, раздававший сигареты, загородил пламя непромокаемым плащом, чтобы все могли курить по очереди; с деревьев текло, а они стояли, сгрудившись под мокрыми ветвями, защищая от дождя рдеющие кончики сигарет: Куан — в шляпе, по которой глухо барабанили капли, — небрежно расточал драгоценный табак; Анг затягивался и выдыхал методично с таким видом, словно выполнял ответственное задание; Тек широко ухмылялся, скособочившись под тяжестью пулемета. Кирин был где-то позади, среди бойцов, растянувшихся в усеянном бисером воды подлеске.

Капли дождя на синей стали ружейных дул, на волокнистом дереве прикладов, капли над раскосыми глазами и на щеках, капли да благоговейно поднятые к губам согнутые пальцы с сигаретой. Насколько лучше ждать начала операции в составе большого соединения, — подумал Фрир. — Не так бросаешься в глаза, легче скрыть волнение и даже кажется, что меньше рискуешь попасть под пулю.

Куан вызвал троих и сказал:

— Спрячьтесь между деревьями вокруг просеки. Заметьте, где выставят часовых, и снимите их, когда начнут сбрасывать груз. Ружья, конечно, в ход не пускать, только паранги. Гул самолета заглушит все звуки. Люди деловито кивали головами. — Ты, Чун, наблюдай отсюда. Подползешь к нам, скажешь, когда можно идти и до какого места. Он бросил сигарету и повернулся к Ангу, вздёрнув кверху густые брови. — Это все, — отрезал Анг. — Как услышите первый выстрел, бегите на просеку. Гоните их прочь. Потом те, что со мной, сразу же за дело, начнем уносить то, что враг бросит. — Вот так, — Куан с улыбкой оглядел отряд. — Желаю счастья. Стрелять без промаха! Те, кто получил особые задания, засели в кустарнике, остальные рассыпались, чтобы получше спрятаться, и залегли в мокрой траве. Фрир вместе с Куаном оказался на правом фланге. Когда дадут команду ползти вперед, он по всему ряду поднимет людей и останется крайним слева. Дождь не переставая мягко похлопывал по спине, а он лежал, прижавшись щекой к холодному металлу, левой рукой оберегая маленький пулемет Оуэна, не давая ему зарыться дулом в землю. Время от времени Куан смотрел в его сторону и подмигивал, словно все то была просто веселая шутка. И по-прежнему у него легко было на душе от сознания, что не надо больше принимать решений, от которых зависит жизнь других, а делать то, что делают все, когда дана команда идти в атаку. По правде сказать, он давно знал это за собой. И даже чуть-чуть расстраивался — ведь и во время войны он постепенно всю ответственность за организацию сопротивления переложил на плечи Ли. Видно, ему от природы не хватало той уверенности в себе, которая необходима хорошему командиру и лучшим его солдатам. А он был где-то посреди: знающий унтер-офицер, мастер обучать новобранцев, способный порой даже блеснуть в бою своей строевой выучкой. И только. Конечно, полезно знать самого себя, но уж очень жалкая открылась картина по сравнению с ночной исповедью Кирина в темноте. Или вот Куан, он не вникал в характеры отдельных людей, но умел заставить себя улыбаться и нес бремя командования так же легко, как носил свою лихо заломленную шляпу.

Тут Фрир заметил, что Куан уперся толстыми короткопалыми руками о траву и с усилием приподнялся. К нему, пригнувшись, подбежал покрытый грязью Чун, смахивая с носа капли дождя. Куан выслушал его и поманил Фрира.

— Он говорит, что они дошли до просеки и первым делом поставили с одной стороны палатку для рации. — Куан расплылся в улыбке, сквозь клочковатую бороду сверкнули крепкие белые зубы. — Здорово, а?

Фриру не хотелось вступать в разговор.

— Чун еще сказал, что можно подойти ближе. Я подожду, пока ты займешь свое место на том фланге.

— Есть.

— Желаю удачи, Мэтт.

Фрир повернулся и пополз мимо бойцов: один за другим они улыбкой, словом, коротким кивком отвечали на его приказ быть настороже и ждать знака. Когда он дошел до Кирина, то на мгновение положил ему руку на плечо и вспомнил неизменную фразу Кирина: все может идти на пользу. Он, Фрир, был теперь только орудием, а быть хорошим орудием — это значит уметь сосредоточиться исключительно на порученном деле; в данном случае — думать о солдатах, там за рядами мокрых деревьев: их надо сначала выбить, а потом удерживать просеку, пока Анг не выполнит свое задание.

Вот, наконец, и последние двое — намокшие комки цвета хаки, из-под которых высокая сырая трава расплескалась в стороны, точно их сбросили сверху в густую зеленую жидкость. Он протиснулся между бойцами, распластался на животе и раздвинул перед собой стебли, похожие на тяжелые застывшие струи. Слева от него лежал Биян; его загубленный оспой глаз был затянут серой непроницаемой пленкой; справа… странно, что он никак не мог вспомнить, как зовут этого молодого парня справа.

— Эй? — окликнул он парня. Знакомое лицо повернулось к нему — свежий румянец и добрая улыбка не соответствовали жестокому, суровому взгляду раскосых глаз. — Смотри в оба!

Парень кивнул и отвернулся. И пока Фрир все пытался вспомнить его имя, тот махнул рукой, подавая знак, что пора идти. Они проползли ярдов сорок на локтях и коленях и снова залегли в траве.

Теперь оставалось только ждать. Вокруг монотонно шумел дождь, и Фрир вдруг поймал себя на том, что лениво размышляет над судьбой отдельных капель, как они там, высоко наверху, падают в гущу лиан, переплетенных листвой, с ветки на ветку просачиваются все ниже, ниже, пока, наконец, потоком не прольются ему прямо на спину — намного позже, чем упадут первые капли: дождь уже прекратится, а они все будут капать И капать.

Вероятно, в том-то вся и беда, думал Фрир, что он так и не сумел до конца утвердить свое право быть здесь; он не был связан с ними неразрывными узами, потому что неразрывными узы бывают тогда, когда чем ловек уверен, что его место здесь — и нигде больше; а для него это было не так. Для него всегда присутствовал элемент необходимости, внутреннего диктата. Но тут же он вспомнил, что дал себе слово больше не думать об этом, во всяком случае, пока не закончится операция. И тряхнул головой, чтобы прогнать посторонние, мешающие сейчас мысли. Вскоре ему показалось, что буря усилилась: громче умела вода, низвергаясь с тающих небес. Но что это… — Вот они! — взволнованно прошептал парень справа. — Самолеты! И как тогда, заслышав жалобный стон грузовика, шедшего в последний рейс, он сперва не поверил этот долгожданный звук. Но рокот мотора вздымался, он буравил воздух всего в каких-то трехстах футах над верхушками деревьев. Сколько же их? Наверняка не один. Гул нарастал, перекрыл дробь дождя, беззвучно молотившего по спинам, взвыл прямо над их головами и снова замер где-то вдали.

— Пролетели мимо, — разочарованно сказал Биян.

— Они сделают круг, развернутся и будут подходить по одному.

Теперь Фрир определил, что самолетов три, два уходили широким разворотом, а третий описывал все более узкие круги, готовясь снизиться и сбросить груз.

Он взглянул направо через голову молодого соседа. Если, шее идет по плану, им пора трогаться с места.

А одинокий самолет летел совсем уже медленно — моторы на бреющем полете с пронзительным воплем вгрызались в небо, — так медленно, что казалось, на этой скорости ему не удержаться в воздухе; он то планировал над просекой, то с ревом делал круг и возвращался обратно. После второго круга он набрал высоту и с ровным гудением ушел на юг, к аэродрому. Теперь появился второй самолет; он тоже глухо взвизгивал, точно протестуя против силы, толкавшей его вниз, прямо на тянувшиеся в небо ветви.

Они услышали тихий окрик и парень, приблизив к уху Фрира сложенные воронкой руки, сказал, что часовые сняты.

— Можно идти на край просеки.

Он махнул рукой Бияну, и все трое двинулись вперед, ползком продираясь сквозь густую чащобу; они то теряли друг друга из виду, то снова находили, а над головами без умолку рокотали моторы, заглушая поднятый людьми шум.

Он совершенно утерял чувство расстояния, не знал, сколько осталось до просеки, и не спеша полз, боясь одного — как бы не высунуться и не выдать себя.

Второй самолет тоже сделал свое дело, и теперь к месту сброса, шумно рассекая винтом воздух, приближался третий.

И тут Фрир сквозь тонкую вуаль листвы заметил какие-то белые пятна и плашмя бросился на землю. Держа перед собой автомат, он осторожно продвинулся еще на несколько шагов, и теперь вся просека была перед ним как на ладони. Несколько солдат на дальнем конце суетились под навесом из брезента. А по всей просеке, там и сям, лежало штук десять ящиков, рядом пялились скомканные парашюты, один ящик зацепился за дерево и висел, раскачиваясь, как огромней маятник.

Третий самолет шел последним заходом, волна звуков захлестнула весь лес. Вот он ревет уже над верхушками деревьев, словно мчится по невидимым рельсам, — сперва виден край отведенного назад крыла, потом черный квадрат бокового люка, откуда как раз вываливается последний контейнер. Один миг ящик жмётся к самолету, потом, вздёрнутый раскрывшимся парашютом, повисает между двумя куполами и, колыхаясь, падает на землю. А самолет набирает высоту, несколько раз покачивает крыльями и, круто повернув, уходит вдаль.

Просека тут же наполняется солдатами; они собирают пузырящийся шелк, обрезают стропы, и стаскивают ящики в кучу на середине поляны.

Сейчас самое время, — подумал Фрир, — именно сейчас, прежде чем они поймут, что попались. Он снял предохранитель и взял на мушку небольшую группу солдат как раз перед собой.

Два человека стояли под деревом и смотрели вверх на запутавшийся парашют, под куполом которого лениво покачивался ящик.

Одинокий выстрел вдруг разорвал замирающий гул самолета. Эхо его потонуло в неровном залпе: вся линия бойцов ведет огонь.

При первом же звуке Фрир нажимает на спуск. Автоматная очередь вспахивает землю чуть правее тройки солдат и разносит в щепы ящик, у которого они хлопочут.

Солдаты разбегаются, спешат укрыться за деревьями на дальнем краю просеки, двое падают и остаются лежать. Один из тех, кто стоит у дерева, срывающимся голосом выкрикивает слова команды, но его не слышно за треском выстрелов. Из-за ящиков с середины поля раздается несколько ответных залпов; но как только из кустарника выскакивают нападающие, солдаты выбегают из-за ящиков, видно, боятся, что их отрежут. Фрир бросился вперед, поскользнулся на куче мокрой глины и выпустил короткую очередь в воздух. Уголком глаза он заметил, что Биян остановился и прицеливается, а справа все перезаряжают ружья. Ему показалось, что он различает басистый звук пулемета Тека.

Добежав до ящика, он очень удивился, никого там не обнаружив. Он не понимал, каким образом могли солдаты, которых он обстрелял, незаметно для него скрыться. Впереди за деревьями исчезало несколько фигурок в зеленой форме, но они пропали, прежде чем он успел выстрелить.

— Вперед! — кричал он, — Вперед! Надо помешать им соединиться!

С разбегу он кинулся в подлесок и, грудью рассекая кустарник, бежал, не видя ни друзей, ни врагов, словно спасался с поля боя. Где-то еще слышалась беспорядочная стрельба, и один раз он снова различил — теперь уже вдалеке — стрекот пулемета Брена. Он остановился и длинной очередью прочесал листву впереди себя. Потом осторожно сделал несколько шагов, стараясь по отдельным выстрелам определить, где же остальные, изо всех сил напрягая глаза, чтобы хоть что-нибудь разглядеть сквозь сомкнувшуюся вокруг зеленую стену.

Он увидел Бияна и помахал ему. Из пучка гигантских папоротников, которые он держал на мушке, вылез Ян. Вот как звали того парня — Ян. Вдруг он вспомнил.

— Ты поддерживаешь связь с теми, кто справа? — спросил Фрир.

Ян исчез куда-то, но через несколько минут вернулся.

— Да. Дальше не идти. Держать этот рубеж.

— Есть. Давай спрячемся.

Там позади, на просеке, отряд Анга уже собирал оружие и снаряжение. Если они поторопятся, то успеют закончить раньше, чем солдаты перейдут в контратаку.

Он лежал на животе и оттого чувствовал себя совершенно отрезанным от соседей справа и слева — будто он в полном одиночестве отвечал за оборону крошечного куска подлеска, который теперь составлял весь его мир. Тут только Фрир заметил, как тяжело он дышит и как дрожит рука, когда он меняет диск, перезаряжая автомат.

Он боялся пропустить малейший шорох там, впереди, и напряженно вертел головой во все стороны: вдруг хоть краем уха удастся уловить движение в кустах. Ничего. Кругом был слышен лишь ровный стук дождя; слепое упорство прыгающих с ветки на ветку капель одержало верх над могучим взрывом других звуков, которые на несколько минут поглотили было шум воды… Однако теперь ливень изменил Фриру и его товарищам: только что он прикрывал их подготовку к атаке, а теперь переметнулся на сторону врага и точно так же помогает ему.

Если он не слышит своих соседей ни справа, ни слева, значит сзади так же незаметно могут подкрасться солдаты. Время от времени он приподнимался на руках и впивался взглядом в зеленую слезящуюся мглу; но уже на расстоянии ярда воспаленные глаза обманывались и отказывали ему. Безнадежно. Боже мой, и зачем они остановились? Во что бы то ни стало надо было преследовать бегущего врага, стрелять, крошить, уничтожать, нельзя было допустить, чтобы солдаты перестроились и ударили на них. Он посмотрел на часы. Стекло разбито, одна стрелка совсем погнулась. Когда это могло случиться? Он не помнил, как стукнулся рукой. Может, снять их и выбросить? Но в эту минуту на другом фланге снова посыпались выстрелы, он встал на колени.

— Вперед! — крикнул Ян. — Они хотят нас окружить.

Фрир не понял, передали это по цепи или Ян высказал собственное мнение. А может, это просто маневр? Но Ян уже исчез. Стрельба участилась. Фрир окликнул Бияна, а сам пустился бегом прямо на заглушённый листвой дробный звук перестрелки. Вначале рядом мелькала спина Яна, потом и он исчез: все, видно, были поглощены схваткой там, впереди. Значит, атакуют врассыпную, двигаясь к просеке полукругом. Он остановился — сердце так и бухало, — надо предложить Бияну срезать угол и выйти на просеку справа. Бияна позади не оказалось.

Он двинулся один в новом направлении, ветки били по лицу, колючки впивались в тело, резиновые подошвы скользили по мокрой глине, а он все рвался вперед, на передний край беглого, беспорядочного ружейного огня. И вдруг пальба прекратилась. Ни выстрела, ни единого звука. Только дождь да собственное надрывное дыхание.

С мучительным ощущением собственного бессилия он понял, что, очевидно, был прав тогда, вначале: это была ложная атака, чтобы выманить их с занятых позиций. И теперь весь левый фланг оказался под ударом.

Что же делать? Возвращаться на старое место или спешить туда, где только что стреляли? Растяпа, как мог он совершить такую ошибку и настолько растеряться, — ведь теперь он не знает, что ему делать. Действуй! Минуты бежали, а он все стоял, оглядываясь по сторонам, и где-то в глотке живым комком шевелилось отчаянье. Действовать, но как? Надо поскорее пробиться к тем, кто ведет бой.

Он снова кинулся вперед, не разбирая дороги, по памяти повернув в ту сторону, откуда слышал последние выстрелы. С радостью подставлял лицо хлещущим веткам, было больно, но он испытывал странное удовольствие, когда, проведя по щеке рукой, видел кровь. Кажется, здесь; но вокруг, куда ни глянь, тянулся лишь безлюдный подлесок. Это так потрясло его, что он чуть было не сделал глупость и не стал звать своих. И снова продирался сквозь кусты — дыхание как непрерывный стон, каждое биение сердца отдается болью, — продирался туда, к позиции, которую они занимали, прежде чем огонь вынудил их рассыпаться.

Порой он застывал, понурив голову, забывая об автомате, болтавшемся в левой руке; приходилось признаться, что он заблудился и не знает, куда теперь идти. Не знает толком, где просека. А дождь, словно издеваясь, все лил неспешными струями, назойливо бормотал что-то над ухом, как только он останавливался. Да, конечно, он заблудился. Заблудился в самый разгар боя! Сколько раз учил других, как избегать именно этого, и вот надо же, заблудился сам. Это было так нелепо, что он почувствовал, нервы не выдерживают, тяжкое прерывистое дыхание вдруг перешло в хриплый истерический смешок.

Он снова пустился бегом, просто потому, что было невыносимо стоять одному в лесу под сплошной стеной дождя. Пытался вспомнить дорогу, считал, сколько метров прошагала каждая нога. Бесполезно. Все бесполезно. В паническом ужасе у него уже не хватало сил напрячь волю и взять себя в руки.

Он даже не заметил этих троих в зеленом, пока не очутился совсем рядом и не увидел, что они смотрят на него, открыв рот, изумленные не меньше, чем он сам. Он круто повернул и метнулся прочь, в чащу, и опять ломился сквозь кустарник, чтобы поскорее скрыться и оставить их позади. Справа кусты зашевелились, и он на бегу яростно пустил туда короткую очередь.

Но только нажал на спусковой крючок, как его вдруг ударило в левую руку у самого плеча; он пошатнулся. И подумал, что, верно, ударился о дерево, заглядевшись, куда летят его пули, однако тут же понял, что ранен. Но продолжал идти, шатаясь из стороны в сторону, спотыкался, правой рукой упирался в землю, чтобы не упасть. И все шел, качаясь, пока жгучая боль в боку не пригвоздила его: он резко выпрямился, перевернулся и упал навзничь. Где-то в глубине смутно вспыхнули стыд и страх за то, что с ним творится… Он упал, но удара не почувствовал, а покатился, покатился в кромешную тьму.