За обедом я рассказываю тете Милдред о планах на четверг и о том, что буду обедать в столовой. У нее эта история вызывает сомнения.

– Я бы предпочла, чтобы он зашел за тобой домой, чтобы я могла взглянуть на него, – говорит она. Я закатываю глаза. В том, что связано с парнями, она иногда реально перегибает палку. Наверное, дело в воспитании в зоне концерна.

– Это не то, что ты думаешь, – объясняю я. – Мы просто будем вместе писать рефераты.

– Некоторые вещи поначалу выглядят совершенно безобидно, а потом выясняется, что за ними скрывалось нечто большее, – не унимается она.

– Что за чушь! – восклицаю я и дальше жестами: – Он меня младше на год и ниже на голову! – Это, конечно, некоторое преувеличение, на деле – на пару сантиметров, не более, но в этот миг мне кажется, что мой аргумент ее убедит.

– А с чего это вообще вдруг? Почему именно он?

– А он меня на прошлой неделе вытащил, когда я упала в воду, – выпаливаю я, прежде чем успеваю подумать, насколько сейчас удачный момент, чтобы рассказывать об этом.

Тетя Милдред становится белой как мел.

– Ты упала в воду?

Она издает нечленораздельный звук, пока ее руки продолжают суетливо двигаться. Это бывает с ней, только когда она действительно сильно испугалась. Я внимательно смотрю на нее. Если она так испугалась, то выходит, что она ничего не знает о том, откуда взялись мои «раны»? Да, точно, всё так и есть. Тетя Милдред ни разу в жизни мне не солгала. Это совершенно не в ее характере.

Зато она тут же перестает переживать за мою нравственность. Я рассказываю ей о том, что произошло, стараясь представить всё как несущественную и безобидную случайность. О том, что была без сознания, я не упоминаю, равно как и о том, что меня толкнули. То, что оказалась в амбулатории, я объясняю сильно преувеличенной реакцией переволновавшихся взрослых. Подробнее всего докладываю о том, как миссис Альварес сушила мои вещи.

– Почему же ты не рассказала мне об этом? – вопрошает тетя Милдред. Невооруженным взглядом видно, что ее ужасно это беспокоит.

– Да забыла, – утверждаю я. – Когда пришла домой, ты приготовила то замечательное жаркое из барашка, ну, я обо всём и забыла.

Это примиряет ее с новостью. То, о чем человек забывает, почуяв вкусную еду, не может быть таким уж важным.

– Ну хорошо, – говорит она. – Тебе в любом случае пора учиться отвечать за себя самой.

Я не знаю, что она имеет в виду, но пропускаю эту фразу мимо ушей.

Помыв посуду, я отправляюсь к себе и делаю домашку. То, что у меня хорошие оценки, совершенно не говорит о том, что я умная или одаренная. Дело просто в том, что мне особо не на что потратить свое свободное время. Друзей, с которыми я могла бы вместе чем-то заняться, у меня нет, а на большинство хобби у меня нет денег. Поэтому я полностью посвящаю себя учебе. Просто от скуки, так сказать.

А сегодня – чтобы отвлечься. Закончив с заданиями на завтра, я еще раз пытаюсь вызвать этот, как его там… пропедевтический перечень. Найти его и правда оказывается совсем не сложно, прямо около функции поиска.

Я открываю его. Это что-то вроде гигантского указателя всех тем, какие в принципе существуют, причем можно углубляться ступень за ступенью, пока не дойдешь до указателя книг и статей. Я начинаю с «Части 9 – История», там иду в «Часть 9.7 – Современный мир с XXI века», где нахожу «Часть 9.7.7 – Австралия и Океания». Следующий указатель подразделяется по политическим решениям, изменениям окружающей среды, странам и историческим личностям. Я выбираю «Изменения окружающей среды» и получаю список, где без малого сотня книг. Уже четвертая книга в этом списке озаглавлена «Ядовитый континент – старый животный мир Австралии и что с ним стало». Это прямо то, что мне нужно. Я открываю книгу и начинаю читать.

Пигрит прав, тема действительно богатая. Я даже и не подозревала, сколько опасностей для человека таил в себе когда-то животный мир Австралии. На суше были крокодилы, змеи и ядовитые пауки всех мастей; в воде – акулы, медузы, ядовитые рыбы и морские змеи.

Я читаю о морских осах, медузах с длинными щупальцами, одно касание которых могло за несколько минут убить ребенка. Я рассматриваю фотографии и смотрю видео про синекольчатых осьминогов, яд которых вызывал остановку дыхания. Изучаю изображения бородавчаток – рыб, которых невозможно было разглядеть на морском дне и у которых на спине были иглы с нервно-паралитическим ядом, одним из опаснейших ядов животного происхождения. В какой-то момент я почти начинаю радоваться тому, что мне привили такой страх воды. Даже при том, что сейчас не хочу задумываться об этом.

Я читаю дальше. Где-то в середине XXI века, после Энергетических войн, животный мир Австралии претерпел радикальные изменения. Браконьеры настолько сократили численность крокодилов, что многие виды сегодня считаются вымершими. Осьминоги массово погибли, по всей видимости из-за радиации. Но большую часть ядовитых животных люди истребили целенаправленно. Были нужны рабочие для приобретавшей всё большее значение подводной промышленности, и очень мешало то, что большинство австралийцев панически боялись нырять в океане. Поэтому были выведены специальные вирусы и бактерии, устроенные так, чтобы атаковать только нежелательных животных, а всех остальных не трогать. Почти со всеми видами это сработало, кроме акул, – почему, никто не знает.

Я рассматриваю фотографии, на которых запечатлена аппаратура для конструирования генов. Устройства для секвенирования , центрифуги , термостаты , ламинар-боксы . Приборы из стекла, стали и светлого пластика, с клавиатурами и дисплеями. Я непроизвольно дотрагиваюсь до груди, до заклеенных прорезей. Может быть, и я появилась из такого аппарата? От этой мысли к горлу подкатывает тошнота. Я закрываю книгу, выключаю планшет и откладываю его в сторону. На сегодня хватит.

– Почему, собственно, неотрадиционализм так сильно против генной инженерии? – спрашиваю я Пигрита на следующий день, пока мы сидим в столовой. Сегодня на обед мусака, она местным поварам всегда отлично удается.

Пигрит пожимает плечами.

– Наверно, потому, что Теодор ле Галль и остальные ориентировались на стиль жизни до Энергетических войн. А широкое распространение генная инженерия получила только после них.

Это, кстати, черта неотрадиционализма, которая мне для разнообразия симпатична: в нем нет культа личности. Имена его основателей можно прочесть в книгах, можно узнать, как они жили и какой вклад внесли в дело неотрадиционализма, но это всё не спрашивают на экзаменах. Не нужно заучивать наизусть имена основателей, нет праздников в их честь, ничего в этом роде. К основателям относятся как к совершенно нормальным людям, которые просто более ста лет назад задались вопросом: а как, собственно, правильно жить. И неотрадиционализм оказался тем ответом, который они нашли.

– А почему ты спрашиваешь? – интересуется Пигрит.

– Да так, это из-за реферата, – отвечаю я. – Ведь всех этих опасных животных истребили при помощи генно-модифицированных вирусов. Вот я и не понимаю, почему неотрадиционализм против таких методов.

– Это мы можем у моего отца спросить. Он про это всё знает.

– Было бы круто, – говорю я. Мне вдруг становится ясно, что тема моего реферата представляет собой гениальный предлог для поиска информации, которая нужна мне совершенно для другого.

– Но тут тебе нужно как следует подумать, – продолжает Пигрит и поддевает вилкой огромный кусок мусаки, – как ты потом будешь его останавливать. Потому что, если уж он начнет рассказывать, его не удержать.

Он ухмыляется и отправляет кусок себе в рот.

После еды мы идем на парковку перед главными воротами. Я жду, пока Пигрит достает свой свишер, и наблюдаю, как народ из секции парусного спорта отправляется в порт. Они все щеголяют в белом с голубым, как будто бы праздник в честь Дня основания уже начался.

По модели свишера Пигрита можно сразу понять, что он из метрополии: свишер ярко раскрашен в цвета, от которых начинают болеть глаза, и выглядит с его рулевой колонкой под одну руку ужасно хрупким, кажется, он может сломаться в любой момент. Говорят же, что в метрополиях товары часто делают такими, чтобы они служили недолго, и людям приходится покупать новые. На правом колесе над кислотно-зеленым ободом уже красуется огромная царапина наискосок.

Пигрит останавливается, смотрит в пол и явно сомневается. Выглядит это так, как будто ему пришла в голову причина, почему он всё-таки не может позвать меня к себе домой. Я прижимаю планшет к груди, делаю пару глубоких вдохов и внутренне собираюсь на случай, если так оно и есть.

– Я, – наконец начинает он, – хотел бы прояснить одну вещь, прежде чем мы пойдем.

Я настороженно киваю.

Он смотрит на меня.

– Ты не думай, что я в тебя влюблен или что-то еще в этом роде. Я не поэтому всё это предложил.

Моему мозгу понадобилась секундная передышка, потому что в этом месте мысли начали спотыкаться друг об друга. Я в лучшем случае ожидала чего-то в духе того, что дома нужно вести себя тихо и ничего не трогать, что нужно снимать ботинки или еще чего-то в таком ключе. Но такое?..

– Э-э-э-э, – протянула я. – Ага.

– Я уже влюблен в другую девочку, – объясняет Пигрит. Его голос при этом слегка подрагивает. Наверно, он даже покраснел, но его кожа такая смуглая, что это незаметно. – Она об этом ничего не знает, да и дело совершенно безнадежное, но всё так, как оно есть.

Я просто киваю, понятия не имею, что тут можно сказать. Он включает свишер. Аппарат издает гудящий звук, рулевая колонка поднимается вверх.

– Я просто хотел прояснить. Ну, что причина не в этом.

– А в чем? – вырывается у меня.

Он пожимает плечами.

– Да просто. По-моему, тупо всё время всё делать в одиночестве. А ты, похоже, приятная собеседница.

– Ого… – Я совершенно ошарашена. До этого момента на вопрос, какое у меня тотемное животное, я бы без колебания ответила: «Рак-отшельник».

Пигрит указывает на свой свишер.

– Будет очень невежливо, если я поеду на нем? Просто ужасно неудобно тащить его за собой.

– Да, без проблем, – торопливо отвечаю я. В конце концов, я же приятная собеседница. – Давай, конечно.

– Мы можем попробовать поехать вдвоем, – предлагает Пигрит.

– Ой, лучше не надо. – Для меня это был бы слишком тесный контакт. Даже если он в меня не влюблен. Или как раз поэтому, не знаю.

– Вроде бы это запрещено.

– Ну да, – признается он, – но мы же с тобой оба в легком весе.

Он встает на свишер, и мы отправляемся: я иду как обычно, с планшетом в руке, а Пигрит едет рядом с моей скоростью.

– Тут совсем недалеко, – вдруг задумчиво произносит он. – На самом деле мне и не нужен никакой свишер. – Он издает короткий смешок. – Я просто так привык к нему в городе, что на автомате беру с собой здесь. Хотя на самом деле он действительно не нужен.

По дороге он рассказывает мне, почему они с отцом переехали сюда из Мельбурнской метрополии. Его отец преподавал там историю в университете, он ученый с мировым именем, по-настоящему известный (настолько, что даже я слышала его фамилию до того, как Пигрит появился в нашей школе). Но это не помешало университету в один прекрасный день просто ликвидировать исторический факультет.

– Вместо него, – рассказывает Пигрит, – они основали кафедру астрологии.

Я удивленно приподнимаю брови.

– Это еще что такое?

– Полнейшая чушь, – отвечает Пигрит. – Папа тогда просто сказал, что чаша его терпения переполнена, они там совсем рехнулись, к науке всё это не имеет теперь никакого отношения. Пора нам перебираться к неотрадиционалистам.

– А твоя мама?

– Да она уже давно ушла.

– Ой, прости, пожалуйста, – спохватываюсь я.

Он пожимает плечами.

– Ну да, так уж вышло. Вообще странно, что они поженились. Если бы нужно было найти двух людей, которые меньше всего подходят друг другу, то это как раз мои папа с мамой.

– Правда? Почему?

– Она живет в Сиднейской метрополии. Это не очень далеко от Мельбурна, полчаса на сверхзвуковом поезде. Поэтому я регулярно ездил к ней в гости. И это всегда был ужасный стресс. Она такая, не знаю, как объяснить, ей всё время надо, чтобы вечеринка, тусить с друзьями, болтать, болтать, болтать, какие-нибудь стремные мероприятия про искусство, танцы, зажигать… угар, в общем. Она употребляет эти вещества, ну, от которых перестаешь спать или если спишь, то по часу за ночь, то есть она постоянно в движении, реально всё время. Всё время порхает, порхает кругом, как пестрая бабочка. – Он делает похожие движения руками, но тут его свишер начинает качаться. – Она очень милая, правда, я вообще-то очень ее люблю, но она ужасно утомляет. Когда я возвращался от нее домой, мне всегда надо было сначала отдохнуть. Ну да, а теперь до Сиднея, как на другую сторону земного шара, так просто не съездишь. А приехать сюда она не может, у нее коммуникационные импланты.

– Хм, это тоже не похоже на счастливое детство, – замечаю я.

– Твоя мама умерла, верно? – спрашивает Пигрит.

– Да, – говорю я. – А об отце вообще ничего не знаю.

Я снова вспоминаю картинки с аппаратами для секвенирования. Может, у меня и не было вовсе никакого отца.

– Это еще хуже, чем у меня, – признается Пигрит.

Идти оказывается действительно недалеко. Пигрит с отцом живут в Бурге, районе, расположенном слегка на возвышении за виллами на городском пляже. Дом у Боннеров каменный, одноэтажный, неуклюжий на вид, затемненные стекла на окнах делают его похожим на крепость.

– Нам надо вести себя тихо, – предупреждает Пигрит, прежде чем мы входим внутрь. – У папы послеобеденный сон.

Мне становится смешно.

– А обувь нужно снимать?

– Нет. – Он смотрит на меня удивленно. Откуда ему знать, что я успела напридумывать, пока он пытался объясниться.

Его комната оказывается светлее, чем можно было представить себе по внешнему виду дома. Она примерно вдвое больше гостиной у нас (что, конечно, не говорит ни о чем) и ничего особенного собой не представляет. За исключением, пожалуй, того, что в углу стоит пластмассовый скелет в натуральную величину, каждая кость в котором подписана латинским названием.

– Ты никогда спросонья не пугаешься? – интересуюсь я.

– Глупости, – отвечает он, наморщив лоб, как будто сама идея кажется ему совершенно абсурдной.

На столе в рамке стоит распечатанная фотография. На ней смеющаяся женщина с белоснежной кожей и серебристыми волосами до плеч. Я беру фотографию в руки.

– Твоя мама?

– Да, – говорит он и поднимает руку примерно на высоту своих бровей. – Приблизительно вот такого роста. А теперь представь себе моего папу, какой он огромный. Как я уже говорил, эти двое вообще не подходят друг другу.

Я ставлю фотографию на место и тут замечаю загадочный агрегат на полке у стола. Перед напечатанной фотографией Пигрита стоит проволочный каркас. Между каркасом и фотографией возвышается какой-то полукруглый резиновый предмет. Предмет прикреплен к валу, который, в свою очередь, приделан к моторчику.

– Это еще что такое? – вопрошаю я.

Пигрит ухмыляется.

– Это мой призрачный палец. Мое устройство для обмана учителей.

– Что? – Я не понимаю ни слова.

– Сейчас покажу, – говорит Пигрит. Он берет планшет, открывает на нем «Макбета», тот пассаж, который нам нужно прочитать на завтра. Затем он укрепляет планшет на каркасе лицом к своей фотографии и включает моторчик. Мотор двигается бесшумно и очень, очень медленно. Проходит минута или около того, пока резиновая штука – которая и правда имеет отдаленное сходство с пальцем – оказывается достаточно далеко впереди, чтобы дотронуться до экрана планшета. Этим касанием книга переворачивается на следующую страницу.

– И что же это такое? – спрашиваю я, продолжая смотреть, как резиновый палец всё так же медленно удаляется от планшета.

– Пигрит Боннер читает «Макбета», пятый акт, первая сцена, – объясняет Пигрит.

– Я ничего не понимаю.

Он встает рядом с прибором, как будто собирается делать доклад.

– Школьные планшеты, как известно, ведут протокол того, что ты читаешь и где ты при этом находишься.

Я киваю.

– При этом камера планшета направлена на тебя, и, раз твой планшет знает, как ты выглядишь, он также знает, читаешь ли ты текст сам или его читает вместо тебя кто-то другой. Однако, – ухмыляется он, – как я выяснил, он не отличает живого человека от фотографии в натуральную величину. Поэтому наши учителя считают меня самым увлеченным читателем, какого им случалось учить.

Я надуваю щеки и с шумом выпускаю из них воздух.

– И зачем это нужно? Тебе же всё равно нужно прочитать то, что нам задают.

И всё же аппарат меня впечатлил. И в особенности то, что Пигрит явно соорудил его сам. Я не знаю никого, кто бы такое мог.

– Ну да, – замечает он. – И я люблю читать. Но хочу сам выбирать книги.

Он берет с полки прямоугольный предмет оранжевого цвета, сует его мне в руки, и только тут я понимаю, что это: это книга, напечатанная на бумаге! Такая, как делали раньше! На обложке написано «Макбет», а ниже – «Пособие для литературного анализа в старших классах».

– Ох, ничего себе! – говорю я. – Настоящая старая книга!

Я бережно открываю ее. В ноздри ударяет странный химический запах. Страницы бумажные и кажутся очень хрупкими, я очень осторожно листаю книгу. Там есть картинки, но они не двигаются. Также ничего не происходит, если дотронуться пальцем до подчеркнутых фраз.

Я прочитываю пару строк, один абзац. Читать легко, как в планшете, но текст сложный, я не понимаю и половины того, что там написано.

– У меня куча старых школьных учебников, – говорит Пигрит. – Мне по ним гораздо больше нравится учиться. Они в миллион раз лучше того, что нам предлагает школьная библиотека.

– У тебя поэтому хорошие оценки? – спрашиваю я и закрываю книгу. Чувствую себя с ней неловко, очень боюсь ее как-то повредить.

– Да я вообще-то не ради оценок учусь, – парирует Пигрит. – Я учусь, потому что мне интересно.

– Правда?

Я возвращаю ему книгу.

– Тогда ты, наверно, один такой.

– Наверно.

Я оглядываюсь по сторонам.

– И где у тебя все эти книги?

Пигрит указывает в сторону двери.

– Пошли.

Я иду за ним. В коридоре на стенах висят копья и другие орудия, которые когда-то изготавливали австралийские аборигены. Дверь, которую наконец открывает Пигрит, сделана из тяжелой древесины, за дверью темнота. Он пропускает меня вперед. Я машинально втягиваю голову, делая первый шаг в огромное помещение, полностью уставленное полками. Они всюду на стенах, а некоторые и посередине комнаты, а на полках много-много книг, плотно друг к другу, их тысячи!

Это зрелище почти сбивает меня с ног, как если бы на меня вдруг обрушился вес всех этих книг. Странный запах наполняет комнату: пахнет пылью, кожей и ванилью.

– Прошу, – с гордостью произносит Пигрит. – Это библиотека моего отца.

– Библиотека? – повторяю я благоговейно.

– Вот откуда это слово. Библиотека на планшете на самом деле просто база данных где-то там в Сети. Но изначально библиотеки были такими, как у нас здесь. Настоящие книжки на полках.

Настоящие книжки? Для меня настоящие книжки – это тексты на моем планшете. Книги, напечатанные на бумаге, которую нарезают листами, а потом склеивают их с одной стороны, – это то, что встречается только в музеях, так мне казалось. Где-то рядом с пергаментными свитками и каменными табличками с клинописью.

Я иду вдоль полок и рассматриваю книги. Они все разной толщины и высоты, названия написаны различными шрифтами. Полнейший хаос. У некоторых обложки, похоже, из кожи, они выглядят очень ценными – наверно, так оно и есть. Я протягиваю руку, чтобы дотронуться до них, но всё же не решаюсь. У окна стоит громоздкое кресло для чтения, рядом с ним небольшой столик с точеной ножкой. Над спинкой кресла возвышается торшер.

– Почему здесь так темно? – спрашиваю я.

– Бумаге вреден свет, – объясняет Пигрит. – Книги все старые, некоторым по двести лет или даже больше того.

– Двести лет! – Получается, эти книги пережили Энергетические войны, восстания и что там еще творилось в прошлом. Двести лет… Это значит, что, когда их напечатали, только-только закончилась Вторая мировая война.

Пигрит достает толстую книгу и протягивает мне. Я чуть не роняю ее, такой тяжелой она вдруг оказывается. Это полное собрание сочинений Шекспира, все пьесы и вся поэзия. Те самые, которые есть у нас на планшетах. Только там они ничего не весят и можно искать и анализировать в них что угодно миллионом разных способов.

Я возвращаю ему книгу с ощущением, что мои пальцы стали от нее пыльными.

– Красиво, – говорю я, – но зачем? Зачем столько усилий? Ведь книги занимают столько места, и, наверно, еще пыль вытирать надо. Все эти затемненные помещения… Зачем? Ведь на планшете можно прочитать все книги, какие только существуют?

– Многие так считают, – говорит Пигрит и возвращает толстую книгу на место. Он идет дальше, его взгляд скользит по полкам. Потом он достает еще одну книгу, совсем тоненькую, и протягивает мне. – Вот. Проверь, найдешь ли ты это в школьной библиотеке.

Я беру книгу, кладу ее на один из многочисленных столов, расставленных по комнате. Затем вытаскиваю планшет и захожу в школьную библиотеку. Открываю поиск и ввожу имя автора: Джордж Оруэлл.

– Это ее название? – спрашиваю я.

– «1984»? Да, – отзывается Пигрит.

– Странное название.

– Можешь его не указывать. Джордж Оруэлл написал не так много книг.

Я не пишу названия. Пигрит оказывается прав. Я нахожу одну-единственную книгу, про пищевую химию. Опубликовано в Найроби в 2112 году.

– И это другой Джордж Оруэлл, – объясняет Пигрит, – кенийский химик. Джордж Оруэлл, написавший «1984», был англичанином и жил в XX веке. Но его романы запрещены и были стерты со всех серверов, когда начались восстания. Как было сказано, они настраивали людей против правительств.

– Откуда ты это знаешь? – удивляюсь я.

– Об этом написано в другой книге из нашей библиотеки, – говорит Пигрит. – Ясное дело, планшеты – практичная штука, но все книги хранятся в единой базе данных. Если кто-нибудь там перекроет к ним доступ или сотрет их, они исчезнут. – Он кладет руку на книги на полке перед собой. – А эти книги не денутся никуда. То, что было напечатано на бумаге и распространено по всему свету, уже практически нельзя заставить исчезнуть.

– Понимаю, – говорю я.

– К тому же, – добавляет он, – у старых книг есть еще одно преимущество.

– Какое же?

– Никто не знает, что ты читаешь.

– И правда. – Я сразу вспоминаю вчерашний вечер. Я хотела поискать еще информацию о генной инженерии, в первую очередь о том, как ее применяют к людям. Но потом представила себе, как кто-нибудь откроет протокол моего планшета и спросит меня, почему меня вдруг так волнует эта тема. И я отказалась от этой затеи.

Я рассматриваю книгу, лежащую на столе передо мной. При всей ее непрактичности, у нее есть свои преимущества, тут Пигрит прав.

Обложка книги пробуждает во мне одно воспоминание.

– А у меня ведь тоже есть книга, – говорю я. – Примерно такого же размера и серая снаружи. Но это книга, которая изначально была пустой. Моя мама писала в ней от руки.

Глаза Пигрита загораются.

– Дневник! Вот это да! Такие пустые книги назывались блокнотами, сейчас их практически не производят. Покажешь мне как-нибудь?

Я колеблюсь.

– Это одна из немногих вещей, оставшихся мне от мамы, – говорю я, и мне становится неприятно от одной мысли о том, что до дневника дотронется кто-то чужой. Книга лежит в моем заветном сундучке, я и сама-то уже сто лет не брала ее в руки.

– Если это дневник твоей мамы, – размышляет вслух Пигрит, – то неужели она там ничего не пишет о твоем отце?

Я пожимаю плечами.

– Понятия не имею. Он написан старым рукописным шрифтом. Я не могу его прочесть.

– Секундочку. – Пигрит поднимает вверх указательный палец. Я наблюдаю, как он снова идет вдоль полок, наклонив голову набок. Мог бы и признать, что функция поиска намного удобнее! Наконец он находит то, что искал, достает книгу с полки и возвращается с ней ко мне. – Вот, пожалуйста. Может быть, это тебе поможет.

Это совсем тоненькая книжка, сшитая всего двумя скрепками, не более пятидесяти страниц. Название гласит: «Как читать старый рукописный шрифт».

– Неплохо, да?

Я лишь киваю, потрясенно открываю книжку и рассматриваю первые страницы. На них я узнаю значки, которые видела на страницах маминого дневника.

– Можешь мне дать ее почитать? – прошу я.

– Я сделаю тебе копию, – отвечает он. – Папа не любит, когда его книги покидают дом.

– Копию? – Я закрываю книгу и удивленно смотрю на него. Знаю, как скопировать тексты в планшете, но как это сделать с бумажной книгой?

Пигрит выхватывает ее из моих рук и зажигает свет над рабочим столом, который я до этого не замечала.

– Ты пока устраивайся поудобнее.

Он уходит. Я сажусь и оглядываюсь. Странное чувство – оказаться наедине со всеми этими книгами. Они создают в комнате совершенно незнакомую для меня атмосферу. Как будто бы я не одна. Как будто все эти книги – воплощенные мысли, которые сейчас просто спят, но в любой момент могут проснуться, чтобы вмешаться в то, что ты делаешь, и заговорить с тобой.

Но это чувство нельзя назвать неприятным. Оно сильное, да, безусловно. Но мне кажется, что в такой… библиотеке должно хорошо работаться.

Я наклоняюсь вперед, потому что мой взгляд падает на светлую, слегка поблескивающую книгу с названием, которое кажется мне знакомым. «Ядовитый континент – старый животный мир Австралии и что с ним стало». Не та ли это книга, которую я читала вчера вечером? Ее… оригинал?

Я совершенно забываю подумать о том, насколько это прилично, встаю и беру книгу с полки. Она оказывается неожиданно большой и довольно увесистой. Я возвращаюсь с ней за стол и бережно открываю. Да, это тот самый текст, но картинки в полную величину выглядят гораздо более впечатляющими. Изображение кубомедузы занимает целую огромную страницу, на темно-синем фоне медуза смотрится загадочно и элегантно. Я чувствую, как от ее вида по телу побежали мурашки.

Дверь снова открывается, но входит не Пигрит, а его отец. Я цепенею от ужаса. Мне случалось видеть профессора Боннера на всяких официальных мероприятиях, чаще всего вместе с нашим мэром или другими важными людьми. Я знаю, что он высокого роста, но вот так, вблизи, он выглядит еще более огромным и могучим. Ко мне приближается не человек, а гора, такая черная, что кажется, будто он еще сильнее потемнел в своей библиотеке.

– Привет, – произносит он низким голосом и протягивает мне руку. – Ты, наверно, Саха?

– Да, – отвечаю я и послушно жму его руку. – Здрасьте.

Я не знаю, что сказать, к тому же мне кажется, что я не говорю, а пищу, как мышь. Вдруг он рассердится на меня за то, что я трогала его книги?

Но он вообще не замечает книгу, которая лежит раскрытая прямо передо мной.

– Я не хотел тебе мешать, – говорит он. – Мне просто нужно было быстренько кое-что достать.

– Да, конечно, – пищу я.

Я смотрю, как его огромная фигура протискивается между полками, как его взгляд скользит по книгам и как его косматые брови при этом постоянно двигаются то вверх, то вниз. Невероятно, что у такого огромного мужчины такой маленький сын.

Он вытаскивает книгу, сует ее себе под мышку, тянется за второй, которую тут же начинает листать. Дверь снова открывается, на этот раз это уже Пигрит.

– Привет, пап, – говорит он.

– Я уже сказал твоей подруге, что совершенно не хочу вам мешать, – отвечает его отец, не отрываясь от книги. – Я сейчас уйду.

– Саха спросила меня, почему, собственно, неотрадиционализм так против генной инженерии, – говорит Пигрит. – Может, ты мог бы ей это объяснить?

– Хм… – Отец Пигрита поднимает голову от книги и какое-то время думает. – На этот вопрос не так легко ответить. Ну, во-первых, неотрадиционализм против технических изменений человеческого тела, не так ли? Коммуникационные импланты и тому подобное. Причем в случае с имплантом ты сам решаешь, хочешь ли ты их себе вставить, а вот решение о генетических изменениях за тебя принимают родители.

Он внимательно смотрит на нас.

– Все эти люди, которых можно встретить в метрополиях, с синей или зеленой кожей, перьями на голове, ногтями, светящимися в темноте, и прочим – они ведь не сами решили так выглядеть, правда? По большей части это их родители захотели. Неотрадиционализм далеко не единственная идеология, которая не признает подобных вещей.

Мне ужасно хочется забиться в дальний угол. Зачем я только заговорила с Пигритом на эту тему!

– Вообще, это хороший вопрос, – продолжает его отец. – Дело в том, что не так легко объяснить, откуда возникли разные точки зрения на целенаправленные генетические изменения человеческого тела. Твой дед много занимался этой темой. Я помню, что он удивлялся тому, что даже в метрополиях люди склоняются к ограничительному подходу и даже в экстропианских  зонах не заходят настолько далеко, насколько на самом деле позволяет научно-технический прогресс. Надо бы полистать его книги и рукописи. Как-нибудь, – добавляет он со вздохом. Он ставит на место книгу, которую листал, и достает другую. – Ну ладно. Давайте-ка я не буду дальше мешать вам писать рефераты. – Он еще раз поворачивается с улыбкой ко мне, но выглядит при этом так, как будто бы в мыслях он уже где-то совершенно в другом месте, и уходит.

Пигрит ухмыляется:

– В другой день это продолжалось бы еще сколько-то юнитов, но сегодня ему нужно написать анонс лекции, которую ему предстоит читать в конце февраля на конгрессе в Сиднее. И он ужасно по этому поводу нервничает.

– Из-за лекции?

– Да нет, конечно же! Из-за того, что увидится с моей мамой. – Пигрит качает головой. – Эти двое не могут ни вместе, ни порознь. Опять будет трагедия, это я уже сейчас могу сказать.

Он кладет передо мной то, что принес, – стопку бумаги. Он сфотографировал и потом распечатал каждый разворот книги.

– Это называется фотокопия, – объясняет он. – У папы есть старый аппарат, который их делает, и для этого не нужен компьютер.

Я спохватываюсь:

– Точно, я ведь могла бы просто сфотографировать все страницы планшетом.

– Ну да, но теперь у тебя есть такая копия, – отвечает Пигрит. И мне приходит в голову, что так даже лучше. Так никто не узнает, чем я интересуюсь.

– Спасибо, – говорю я и засовываю листы под планшет.

Пигрит кивает на книгу, лежащую передо мной.

– Ты нашла что-нибудь для реферата?

Я съеживаюсь.

– Эта мне просто попалась на глаза, – быстро отвечаю я и подчеркнуто аккуратно закрываю книгу. – Она есть в школьной библиотеке. Я вчера уже начала ее читать. Но там практически ничего нет о том, как всё получилось с вирусами.

– Про это мы обязательно что-нибудь найдем, – заявляет Пигрит слегка высокомерно. – Мой дедушка собрал кучу материалов по истории генной инженерии. – Он прищуривается. – Жалко, что так рано умер. Мне было года три или около того. Папа уже вон сколько лет всё никак не может распаковать последние ящики с его вещами.

Мы и правда находим пару книг, которые всё подробно объясняют. Фокус был в том, чтобы вырастить вирусы, которые бы нападали только на клетки определенного вида животных. У любой клетки есть оболочка, она обладает некими уникальными свойствами и структурами, не встречающимися ни у одного другого живого существа. Если создать вирус, который будет стыковаться только с этими структурами, и выпустить на свободу, судьба такого биологического вида, по сути, будет предрешена.

Сложнее всего в этом деле – выявить уникальную структуру. Например, если атаковать смертельными вирусами клетки желудка тигровой змеи, нужно сначала удостовериться в том, что эти вирусы не могут также стыковаться с клетками слизистой оболочки легких у коров или печени коал, против которых никто ничего не имеет.

По сути, нужно было детально изучить все остальные формы жизни, что невозможно в принципе из-за огромного объема такой работы. Поэтому не обошлось без ошибок. Первая попытка извести тигровых змей привела к тому, что вместо них вымерли суповые черепахи. Когда со второй попытки всё же удалось прикончить кубомедуз, произошло нашествие рачков, потому что никто не подозревал, что медузы поедали такое их количество.

Иногда просто ничего не получалось. Как, например, с акулами. Несмотря на детальные исследования, так и не удалось выявить однозначные уникальные характеристики их клеточных оболочек. Поэтому акулы так никуда и не делись. Одна из книг – изданная в 2021 году, то есть ни много ни мало, а сто тридцать лет назад, – очень подробно всё это объясняет. Я завороженно листаю ее, рассматриваю изображения использовавшихся тогда аппаратов и схемы процессов. Это практически пособие для людей, которые хотят кого-то истребить.

Вторая из найденных нами книг обнаруживается и в школьной библиотеке. Это удачно, так я смогу объяснить, откуда я взяла информацию, использованную в реферате. К тому же я могу скопировать оттуда пару рисунков и диаграмм.

При этом я обнаруживаю удивительную особенность всех акций по истреблению видов: в послесловии написано, что до Энергетических войн практически все ядовитые змеи считались охраняемыми видами. Того, кто убьет или покалечит тигровую змею, заставляли выплачивать большой штраф. А спустя двадцать лет их полное уничтожение уже считалось достижением прогресса!

Мы оба неплохо продвигаемся вперед. И действительно, здесь, в библиотеке, очень приятно работать. Но там, под моим планшетом, лежат листы откопированной книжки. И чем дальше мы пишем свои рефераты, копаемся в книгах и обсуждаем формулировки, тем нетерпеливее я становлюсь. Не могу дождаться того мига, когда приду домой и вытащу из заветного сундучка мамин дневник. Наконец я не выдерживаю. Делаю вид, что только сейчас впервые взглянула на настенные часы, и заявляю Пигриту, что мне нужно домой, потому что я должна еще сделать кое-что по дому, пока тетя не пришла с работы.

Он это сразу же понимает и не выглядит огорченным.

– Мы довольно много успели, правда же? – радостно спрашивает Пигрит.

Он провожает меня до двери. Его отец больше не появляется. Я прощаюсь и ухожу. Мне приходится держать себя в руках, чтобы не броситься бежать сразу же.

Сумка с планшетом висит у меня на плече и шуршит бумагами. Мне пришлось их сложить, иначе не помещались.

Тети Милдред нет дома, но, когда я вхожу в квартиру, мой планшет начинает вибрировать: местное личное сообщение, которое она мне оставила.

«В холодильнике на обед чечевица. Съешь сколько захочешь. До скорого!»

Я открываю холодильник, приподнимаю крышку кастрюли. Пахнет так хорошо, и я чувствую, что изрядно проголодалась, но мое нетерпение сильнее голода. Я бегу по лестнице наверх к себе в комнату, закрываю за собой дверь, вытаскиваю из сумки копии, которые сделал Пигрит, и раскладываю их на письменном столе. Затем я достаю из укромного места свой зеленый заветный сундучок. Мамин дневник лежит на самом дне, под деньгами и другими вещами.

Я осторожно достаю его и открываю на первой странице. Сверху на ней написано «28.05.2135» – дата моего рождения. Цифры я читать умею, они везде пишутся более-менее одинаково. Но перед ними написано нечто, что не могу расшифровать. Я листаю фотокопии в поисках похожих значков, и наконец мне удается идентифицировать слово «суббота».

Всё верно. Я родилась в субботу. Я рассматриваю это слово и постепенно начинаю понимать, как связуются все эти загогулинки и черточки. Довольно непривычно, если сначала научился печатать, а потом овладел тем видом письма, которое используют для планшетов, но принцип один и тот же. Даже можно сказать, что это красиво. Это написала моя мама. Я провожу пальцем по бумаге и чувствую едва заметные углубления, которые оставило то, чем она писала.

Я иду дальше. Прежде чем у меня окончательно закипает мозг, я успеваю расшифровать следующую фразу:

«Мой сладкий малыш наконец-то появился на свет. Это девочка, такая красивая! Я назову ее Саха».

Ниже написано: «48 см, 2810 г».

На этом запись за день заканчивается. Мама, наверно, была совсем без сил после родов и записала только самое главное.

Вообще-то отличная идея – вести такой дневник! Записывать то, что тебя волнует. Всё, что происходит. Но для этого, собственно, и нужен блокнот. Я бы не стала вести дневник у себя на планшете. Да, там можно создавать личные тексты, к ним можно закрывать доступ, и тогда их никто не увидит. Ну, так считается. Но что, если это на самом деле не так?

Может, я себе тоже заведу блокнот и что-нибудь для письма, научусь старому письму…

Я снова возвращаюсь к маминому дневнику. На следующий день записи нет, продолжение датировано понедельником, «30.05.2135».

«Моя бедная маленькая Саха. Мне так жаль, что ей приходится мучиться, – с трудом читаю я. – Я попросила доктора Ханга удалить перепонки между ее пальчиками. Он всё сделал очень аккуратно, но сейчас как раз перестает действовать обезболивающее».

Я читаю это, и меня прошибает холодный пот. Я поднимаю левую руку, смотрю на нее, не веря сама себе. Я всю жизнь задавалась вопросом, откуда у меня эти тонкие белые линии сбоку на каждом пальце, они видны прямо до первой фаланги. Теперь я знаю откуда.