После того как Вольфганг закончил свой рассказ, наступила полнейшая тишина. Как будто весь мир за пределами этой комнаты исчез, и даже ее темные стены стали казаться почти нереальными. Как будто во всей вселенной существовал только этот маленький светлый островок, три стула, на которых они сидели, пюпитр с нотами под маленьким желтым фонариком, отбрасывающим слабый кружок света, и виолончель. Это было похоже на конец света.

Затем, много миллионов лет спустя, как показалось Вольфгангу, раздался кашель профессора.

– Я ничего не понимаю во всем этом, в генной инженерии, в клонировании, – задумчиво сказал он, – я только немного разбираюсь в виолончели, и я понимаю кое-что в таланте. Твой брат Иоганнес был потрясающим, действительно выдающимся талантом. У него были все предпосылки к тому, чтобы сделаться одним из величайших виолончелистов нашего века. Если бы он только захотел этого, но, я думаю, вся беда его была в том, что на него очень давили. Когда он пришел ко мне, он уже не любил виолончель, он даже ненавидел ее.

– Как он умер? – еле слышно спросил Вольфганг.

Белые брови профессора поднялись, отчего лицо его приобрело выражение чрезвычайного огорчения.

– О, это очень трагическая история. Несчастный случай, насколько я знаю, на летнем отдыхе. Иоганнес утонул, когда ему только исполнилось шестнадцать. После чего его родители переехали из Берлина, и я больше никогда ничего о них не слышал.

Вольфганг опустошенно смотрел в полумрак.

– Они никогда не ездили со мной отдыхать, – прошептал он сам себе. Теперь он понимал почему.

Профессор Тессари как будто устремил свой взгляд в далекое прошлое.

– Я часто вспоминал его. Мне всегда казалось, что его смерть была спасением от жизни, которая стала для него невыносимой. Знаешь, Иоганнес был из тех, кто изо всех сил стремится в мир. Однажды он поведал мне по секрету, что хотел бы сделаться писателем и писать про путешествия или, что еще лучше, работать, помогая странам третьего мира. Вечера, когда ему приходилось сидеть со своей виолончелью дома и заниматься, стали для него своеобразной тюрьмой. Его отец распознал его талант и поддерживал его, вкладывая в него много личных усилий, этого нельзя не признать, но задним числом нельзя также не признать, что он перестарался. Они постоянно ссорились, это было просто ужасно. Иногда, когда я наблюдал их вместе, меня не покидало чувство, что в один прекрасный день они вцепятся друг другу в глотку. – Он покачал головой и заморгал, чтобы отогнать воспоминание. – Все это было очень печально.

– А когда Иоганнес умер, мой отец клонировал его, чтобы попробовать еще раз. – Вольфганг внимательно изучал свои руки так, как будто они ему не принадлежали. – Имело ли это смысл?

– Чтобы узнать это, я должен услышать, как ты играешь, – ответил профессор. Он вздохнул. – Но не думаю, что ты сможешь играть в таких условиях.

– Несмотря на все, я хотел бы попробовать, – Вольфганг стоял на своем. Он подумал о красной кассете, на которой стояла буква «И.». «И.», что означало Иоганнес. Он слышал, как играет его брат, а не он. – Ведь мы же пришли сюда, чтобы узнать всю правду, и я все так же хочу ее знать.

Профессор Тессари склонил голову набок.

– Ну если хочешь, то давай попробуем.

Вольфганг разложил на пюпитре ноты сюиты для виолончели Иоганна Себастьяна Баха, взял инструмент, приготовил смычок, дождался ободряющего кивка профессора, глубоко вдохнул воздух – и заиграл. Так хорошо он не играл еще никогда в жизни. Его пальцы бегали по струнам с безупречной ловкостью, зажимая их на безупречно точные доли секунды, и даже смычок двигался как будто независимо от него, с нажимом и соблюдая правильный ритм. Все происходило так, как будто его тело играло само по себе, без его участия. Все это время Вольфганга не покидало странное чувство, как будто он смотрит на себя со стороны и слушает себя, не принимая в этом никакого участия.

Он закончил и остановился. Пока не затих еще последний звук, он краем глаза видел, как Свеня смотрела на него, делая большие глаза от удивления. Вот оно, подумал он, лучше я не могу.

Профессор Тессари смотрел прямо перед собой, слегка покачивая головой туда-сюда, как будто все звуки, которые только что играл Вольфганг, все еще были здесь.

– Можно я задам тебе один вопрос? – наконец сказал он после невыносимо долгой паузы.

– Конечно.

– Ты когда-нибудь играл на виолончели просто так? Просто чтобы послушать, как она звучит, чтобы порадоваться движению смычка.

Вольфганг заморгал, немного сбитый с толку:

– Вы хотите спросить, выделял ли я когда-нибудь лишний час на то, чтобы отрепетировать особенно трудные места?

– Нет, совсем не это. Я хотел бы знать, берешь ли ты когда-нибудь инструмент и играешь ли на нем, просто чтобы услышать, как он звучит. Прочувствовать струны под своими пальцами? Мне интересно, испытываешь ли ты по отношению к виолончели хотя бы отдаленно то чувство, с которым ты относишься к своей подружке, – он посмотрел на Свеню, как будто извиняясь за такое неожиданное сравнение. – Чувствуешь ли ты свою привязанность к инструменту?

– Нет, – Вольфганг помотал головой, – абсолютно точно нет.

– Видишь ли, вот в этом все и дело, – профессор Тессари наклонился вперед, со всей тяжестью опираясь на свою палку. – Ты много занимался, это невозможно не заметить. У тебя, вне всяких сомнений, были прекрасные учителя. К тому же у тебя есть все нужные физические данные, сила и гибкость пальцев, ловкость движений, музыкальный слух и тому подобное. Если все, что ты рассказал, правда, и я правильно понимаю все, что я знаю про клонов, то все эти качества ты вернее всего, так сказать, унаследовал от твоего брата. Но после того, как я услышал твою игру, я склоняюсь к мысли, что талант – настоящий талант – это нечто большее, чем сочетание генов. – Он остановился и испытующе посмотрел на Вольфганга. – Ты все еще хочешь знать правду? Даже если она будет для тебя не столь лестной?

Вольфганг спокойно кивнул, каким-то шестым чувством понимая, что последует за этим.

– Да.

– Иоганнес ненавидел виолончель, но там, где ненависть, там всегда есть и любовь. Он, по крайней мере, испытывал что-то к своему инструменту. Когда слушаешь тебя, внутри все остается холодно и пусто. Не загорается ни единой искорки. Нельзя испытать восторг, потому что ты сам его не испытываешь. Ты просто воспроизводишь набор звуков и делаешь это почти совершенно, но тебя самого это не волнует. И поэтому не заводит слушателя. Создается такое впечатление, как будто ты работаешь, а не играешь. А кому это надо? – профессор серьезно посмотрел на них обоих. – Всю свою жизнь я задавался вопросом, что же это такое – талант. Гений. И сейчас я считаю, что то, что мы называем гениальностью, – это прежде всего готовность отдаваться выбранному делу целиком. И эта готовность – вот что самое главное – должна исходить из самого человека, должна рождаться сама по себе. А для этого необходимо то, о чем так легко забывают сегодня, пытаясь все рассчитать и рационализировать, хотя это самое главное в мире, и в глубине сердца мы все знаем это. Любовь. Если то, что человек делает, он хочет делать безупречно, профессионально, он должен прежде всего глубоко любить свое занятие. А без этого ничего не получится.

Вольфганг отложил в сторону виолончель, положил смычок рядом с ней и внезапно понял, что он никогда больше не вернется к господину Егелину. Что все это прошло. Но он все равно спросил:

– Вы советуете мне оставить виолончель?

– Это решение ты можешь принять только самостоятельно. Но если игра не доставляет тебе удовольствия, я не вижу смысла в том, чтобы продолжать, – ответил старик. – Как я уже заметил, твоя техническая подготовка весьма высока. Ты, без сомнения, можешь зарабатывать на жизнь музыкантом в оркестре. Но мне не кажется, что этот путь сделает тебя счастливым. Быть может, у тебя тело твоего брата, этого я не знаю, но ты совсем другой человек. Это я слышу. Когда играешь ты, играет не Иоганнес Дорн.

На кухне Франков, наверное, еще никогда не было так тихо. Все они неподвижно сидели вокруг большого, начищенного до блеска стола, даже маленькие дети, один из которых шепотом поинтересовался, не умер ли кто. Даже собаки, казалось, почувствовали, что сейчас не время резвиться, они забились в угол, лежали на своем покрывале, помахивая хвостами, и своими большими темными глазами наблюдали за тем, что происходит за столом.

– Да, это самая невероятная история из всех, что мне когда-либо приходилось слышать, – заметил муж Ирены. По звонку своей жены он бросил все дела в своей фирме и сразу примчался домой.

Никто ничего не ответил, и снова воцарилась тишина. Сквозь окно было видно сияющее голубое небо. Снаружи, на крыше сада, две вороны сцепились из-за куска хлеба.

– Кто-нибудь хочет чего-нибудь выпить? – спросила Ирена.

Никто не хотел.

Еле слышно жужжал холодильник, а потом затих, резко, с тихим дребезжанием. Вдали было слышно, как несколько раз нетерпеливо прогудела машина.

Вольфганг положил руки на стол, изучая тени, которые отбрасывали его пальцы, и фигуры, которые они образовывали. Его руки. Руки Иоганнеса.

– Господин Франк? – сказал он в тишине и даже порадовался, что было так тихо, потому что он не смог бы сказать это громче и не смог бы повторить.

– Да, Вольфганг?

– Могу ли я попросить вас кое о чем?

– Конечно.

– Вы не позвоните в полицию?

Через некоторое время в дверь позвонили. Лео Франк сказал своей старшей дочери:

– Ребекка, спустись, пожалуйста, вниз и открой полицейским дверь.

– Хорошо, папа, – девочка спрыгнула со стула и помчалась вниз, а за ней одна из собак, понадеявшись на веселую игру.

Но веселой игры не было. Снизу послышались громкие голоса, собака залаяла, дверь хлопнула, а Ребекка завизжала:

– Помогите! Папа! На помощь!

Разом началась суматоха. Лео Франк вскочил на ноги и с криком: «Что случилось?» помчался вон из кухни, а за ним двое мальчиков, которые попросту не обратили никакого внимания на окрик матери: «Дирк! Йенс! Оставайтесь здесь!» Послышались мужские голоса и громкие крики, а затем тяжелые шаги, приближавшиеся к лестнице.

Это были не полицейские. Это были родители Вольфганга.

Отец, тяжело ступая, вошел в кухню, обвел ее огненным взглядом и проревел:

– Значит, ты здесь?!

За ним шла мать, бледная как полотно, и Лео с детьми и собаками, который приготовился что-то сказать, но в эту секунду доктор Ведеберг вытянул к нему руку, наставив ее, как оружие, и закричал:

– С вами я разберусь позже, господин Франк! И я готов сразу сказать вам, что вам это не понравится. – Рука сделала круг, как дуло танка, и нацелилась на Вольфганга. – А теперь хватит. Вольфганг, собирай свою виолончель и все свои вещи, и немедленно уходим отсюда.

В комнате все вздрогнули, и только Вольфганг остался сидеть неподвижным, как скала. Он смотрел на своих родителей так, как будто вследствие какой-то случившейся с ним катастрофы забыл немецкий язык. Затем он достал фотографию и подтолкнул ее к родителям через стол.

– Почему вы никогда не говорили мне, что у меня есть брат?

Он сказал это, не повышая голоса, самым обычным тоном, но, даже если бы он вылил на своих родителей ведро ледяной воды, ему вряд ли удалось бы добиться лучшего результата. Рука отца безжизненно повисла, и оба они с внезапным ужасом смотрели на лежащий прямо перед ними маленький цветной прямоугольник, а потом тяжело упали на два свободных стула, как будто были в доме Франков двумя долгожданными гостями, кроме того, прошедшими весь путь от Берлина до Ширнталя пешком, и поэтому были измождены до предела. Стало тихо, только далекое эхо недавнего крика все еще бродило по дому, угрожающе отражаясь от стен.

– Откуда у тебя это? – мать потянулась за фотографией, но не взяла ее, как будто не осмелилась.

– Это неважно, – сказал Вольфганг.

Отец мрачно посмотрел на мать:

– Юлия, откуда у него эта фотография?

Мать ничего не ответила, только скрестила руки. На ее лице застыло страдание.

– У меня же был брат, не правда ли? – спросил Вольфганг.

– Да, – кивнула она.

Отец засопел так, как будто оказался под несправедливым подозрением.

– Мы не хотели взваливать на тебя все это. Тебя еще не было на свете, когда… когда это произошло.

– И как это произошло?

– Это был несчастный случай. Катастрофа на море. Иоганнес утонул, – отец посмотрел на него, и поскольку Вольфганг не сказал ни слова, то продолжил: – Это было на Сицилии. Там было очень сильное течение. Иоганнес ушел под воду и больше не всплыл.

– А ведь он был такой хороший пловец, – сказала мать со слезами на глазах.

– Мы всегда ездили туда отдыхать летом. К югу от Валетто у моего бывшего коллеги по работе был маленький дом, невдалеке от целой гряды очаровательных уединенных бухт… Можно было гулять там пешком, купаться, отдыхать в тишине и покое… Только эти течения… Иоганнес знал это, знал, как это было опасно… Это было ужасно, как ты понимаешь.

Вольфганг неподвижно сидел, чувствуя, как каждое слово вызывает в нем какую-то невиданную боль.

– Где он похоронен?

Отец покачал головой.

– Нигде. Его тело так никогда и не нашли. Как будто какая-то божественная сила в одну секунду забрала его от нас.

– И тогда вы поехали на Кубу и клонировали его. Чтобы он был у вас снова?

– Что? – вздрогнула мать.

– И вы поженились только для того, чтобы следующий чудесный виолончелист имел другую фамилию. – Вольфганг изо всех сил мечтал заплакать или закричать. Любым способом выплеснуть скопившееся внутри безысходное отчаяние.

– Как тебе такое только в голову пришло, – вспылил отец.

– Вы недостаточно хорошо отсортировали фотографии вашего свадебного путешествия, – горько сказал Вольфганг, – поэтому мне и пришло это в голову. На одной из фотографий мать стоит перед крепостью Эль Морро, ровно на том самом месте, где давал свое интервью Фраскуэло Азнар.

– Что за чепуха!

Теперь уже была очередь Вольфганга.

– Я клон Иоганнеса, признайтесь же, – закричал он. – Я – Иоганнес Второй.

– Да нет же, глупости какие! Ты просто его брат.

– Я так похож на него, что профессор Тессари на какое-то время принял меня за него. – Он указал на фотографию. – Проклятье, я сам думал, что это я на фотографии.

– Профессор старый человек. В последний раз он видел Иоганнеса лет двадцать назад. Если он перепутал тебя с ним, то это означает только то, что он совсем состарился, – настаивал отец. – Нет ничего удивительного в том, что братья похожи друг на друга.

Вольфгангу казалось, что внутри у него сплошная рана. Каждый вздох причинял боль. Он хотел бы заплакать, но этого не позволяли ни время, ни обстоятельства. Вся его жизнь была сплошной ложью. Он взглядом попросил Лео Франка о поддержке, и тот понимающе кивнул.

– Я думаю, достаточно, – уверенно вмешался предприниматель, – нам придется подождать, что скажет по этому поводу государственный прокурор.

– Кто, простите? – отец Вольфганга снова начал раздражаться.

– Я уже созвонился с областной криминальной полицией Берлина. Комиссар Нольтинг со своими людьми готов прибыть сюда в любую секунду. Они еще раз возьмут у Вольфганга пробу для генетического анализа.

По лицу доктора Ведеберга скользнула пренебрежительная усмешка.

– Генетический анализ? Как интересно! И что, простите, они хотят исследовать? Брат Вольфганга умер, его тело исчезло бесследно. У них нет материала для сравнительного анализа.

Лео Франк скрестил руки на груди.

– Насколько объяснил мне Вольфганг, не требуется никакого сравнительного материала, чтобы выяснить, является ли кто-либо клоном. И телефонный разговор с комиссаром подтвердил, что люди из Немецкого биологического института думают точно так же.

Улыбка на лице отца застыла. Он посмотрел на Вольфганга.

– Любопытно, – но уверенности в его тоне поубавилось. В глубине его глаз вдруг возник настоящий испуг. – И как вы себе это представляете?

Вольфганг привстал, продолжая сверлить своего отца взглядом. Он чувствовал, как у него предательски задрожал подбородок.

– Они измерят длину моих теломеров, – сказал он, собрав в кулак все свое спокойствие. Удар, вне всяких сомнений, попал в самую точку. Отец открыл было рот, чтобы что-то сказать, но снова закрыл его и безжизненно осел на месте. Он был побежден. Да, в этот момент здесь очень не хватало полиции. Один вид его отца стал бы для них достаточным доказательством.

А насколько он знал его, самообладание к нему вернется скоро. Свеня больше не могла это выдерживать.

– Вольфганг, пожалуйста! – Она хлопнула ладонью по столу, быть может нечаянно, потому что, кажется, сама испугалась этого удара. – О чем ты говоришь, Бога ради?

Он посмотрел на нее, ощущая, как внутри у него все дрожит.

– Помнишь, я брал на дом книгу из библиотеки? О генной инженерии, клонировании, клетках и обо всем остальном. Там все написано. Очень просто и доступно, – он кинул на отца разъяренный взгляд. – Теломерами называют структуры на конце хромосом, которые уменьшаются в течение человеческой жизни, немного при каждом делении клеток. Если я действительно клон, это означает, что мои гены происходят из клеток другого человека – и значит они старше, чем я. Можно измерить, какой длины теломеры на конце моих хромосом. Если они короче, чем у других людей моего возраста, значит, я клон, очень просто.

Так оно и было. Достаточно было посмотреть на его отца, чтобы понять, что расследование даст именно такой результат. Все было правдой, все. И это вызывало в нем чувство ужасающей растерянности, камнем навалившееся на сердце, под которым оно едва умудрялось биться.

Снизу снова позвонили. Полиция. Слишком поздно, если он правильно понимал боевое выражение на лице его отца.

Лео встал.

– На этот раз я сам открою, – сказал он.

– Я не верю во все это, – прошептала Свеня в пустоту.

Было слышно, как Лео спускался вниз по лестнице, потом снизу раздались приглушенные голоса.

Вольфганг перегнулся через стол и придвинул к себе фотографию, с которой все началось. Он положил ее перед собой и посмотрел на нее. В давящей тишине раздался его голос, но обращен он был прежде всего к нему же.

– Я все время спрашивал себя, кто этот мужчина, – сказал он. – Днем и ночью ломал себе голову. В конце концов даже засомневался в своей нормальности. Снова и снова спрашивал себя: кто этот мужчина. Почему я не могу его вспомнить? – Он горько рассмеялся. – Между тем все, что мне требовалось, – это спросить себя хоть раз, кто этот мальчик.

Он склонился над единственной фотографией своего брата, которая у него была, и в эту секунду все понял. Все это время ответ был тут. Он лежал на поверхности. Ему следовало только хоть раз присмотреться.

В глазах у него показались слезы.

– Господи мой Боже! – вырвалось у него. – Это не может быть правдой.

Он поднял глаза, встретился с взглядом с Иреной и попросил ее, нащупывая в кармане бумажник.

– Мне надо позвонить. Пожалуйста. Обязательно.