Первая обязанность взломщика – знать территорию, на которой предстоит работать. Итак, я пустился в путь к высотным домам на Сергельгатан, по дороге купил дешёвый блокнотик, поискал и нашёл Хайтек-билдинг и в пассаже напротив стеклянного вестибюля, который мне описал Ганс-Улоф, – кофейню. Там мне хватило моей убывающей наличности на чашку кофе и пирожное «брауни», с которыми я занял наблюдательную позицию, чтобы присмотреться к обстановке.

Кофе был невкусный, но горячий и благоухающий. Пирожное исчезло ещё до того, как я заметил, что ем; я оказался явно голоднее, чем думал. Было приятно сидеть, тяжелеть и чувствовать, что старые рефлексы и инстинкты ещё при мне, как будто не прошло этих шести бесконечных лет с тех пор, как я пользовался ими в последний раз.

Экономический шпионаж – область, имеющая не менее давние и славные традиции, чем его военное соответствие. Китайцы успешно хранили секрет производства бумаги в продолжение шести веков, пока жители Самарканда году примерно в 750-м не выведали его путём шпионажа. Человечество и сегодня не имело бы понятия, как производится шёлк, если бы хитроумный лазутчик однажды не вывез из Срединного царства контрабандой секрет его производства вместе с необходимыми для этого шелковичными червями.

Раз уж наша цивилизация выбрала жизнь в беспрестанной конкурентной борьбе, экономический шпионаж причисляется к незаменимым вспомогательным средствам всех тех, кто погиб бы, полагаясь лишь на собственные силы. Без сомнений, это аморальная деятельность. Но мораль в мире бизнеса – это то, о чём повсеместно говорят, но не принимают в расчёт в деловых решениях. Основа деловых решений одна: какую это принесёт выгоду и какого риска это стоит. Никто не стал бы публично одобрять уход от налогов или признаваться в том, что получает заказы путём подкупа ответственных за это людей. Тем не менее это делает всякий, если считает, что это поможет ему пробиться, и даже просто потому, что это делают другие.

Экономический шпионаж всегда играл особую роль. Это оружие, при помощи которого меньшие сопротивляются большим, глупые – умным и слабые – сильным. Больше дюжины фирм в странах, которые мы так высокомерно причисляем к «третьему миру», обязаны практически всеми своими техническими ноу-хау моим профессиональным усилиям, и они обеспечивают ныне целые регионы работой и пропитанием. Регионы, которые ещё двадцать лет назад сидели на капельнице подачек, так называемой «помощи развивающимся странам», избавляющей развитые промышленные страны от лишней конкуренции. Я вовсе не хочу приписать себе этим заслугу некой «робингудовской» справедливости; эти люди платили мне за работу, а дешёвым я не был никогда. Я не испытываю потребности оправдываться, и мне было всё равно, на кого я работаю. С таким же тщанием я работал на международные концерны и похищал у мелких развивающихся фирм формулы, коды или строительные чертежи, которые, если бы не я, сделали бы основателей этих фирм миллионерами. Жизнь была жестока, и я тоже.

Естественно, на профессиональный шпионаж распространяются те же правила, что и на любую другую профессиональную деятельность. Конкуренция многообразна, состязание жестоко. Хакеров – словно песка в море. И пусть у них есть оправдание своего существования: они воплощают собой образ промышленного шпиона, сложившийся у общественности. Я же предпочитаю действовать на месте, я знаю, что делаю, и могу оценить то, что вижу. Это моё личное преимущество в профессиональном соревновании.

Ибо как быть, если интересные данные находятся в компьютерах, не подключённых к сети? Что, если документы, в которых всё дело, вообще не существуют в электронном виде, а только в виде бумаг, чертежей, рукописных заметок? В таких случаях пробивает мой час. Я являюсь через дверь, а не по проводам. Я взламываю не пароли, а замки. Я не спрашиваю, есть ли доступ к информации, которая интересует моего заказчика, я сам прокладываю себе этот доступ.

Меня часто высмеивают как старомодного, но на самом деле я становлюсь всё современнее. Время работает на меня. Многие фирмы, которые уже пережили атаки хакеров, оставляют в небрежении защиту от людей, которые могут просто войти через дверь и унести жизненно важные документы. На защитные системы и прочие компьютерные штуки тратятся миллионы, а я всё чаще натыкаюсь на дешёвые цилиндрические замки, установленные на самые главные двери, а нынешние сейфы – это зачастую лишь улучшенные железные ящики. Едва ли кто думал о том, что с пластиковых цветных лент современных пишущих машинок отчётливо считывается весь текст, который был через них напечатан – только в обратном порядке следования букв. Как раз в самых современных, наилучшим образом подключённых к сети офисах не обращают внимания, какое слабое место представляет собой обыкновенная бумага. Защита доступа во внутренние сети может быть самой совершенной: зато мне достаточно только выдвинуть ящик, чтобы найти компьютерные распечатки, пробные оттиски, рукописи, черновики, наброски и тезисы всех видов. И ещё никогда в офисах не расходовалось такое количество бумаги, как в последнее время.

Однако недостаточно быть хорошим взломщиком замков и сейфов, чтобы заниматься промышленным шпионажем. Когда я оказываюсь на месте и копаюсь в документах, я должен уметь разобраться, что существенно, а что нет. В отличие от хакера, который в сомнительном случае просто скачает всё, что найдёт, а потом может не торопясь отделять зёрна от плевел, количество бумаг, которые я могу вынести из чужого офиса, ограничено.

Поэтому промышленный шпион, помимо прочего, должен быть ещё и широко образован. Договор, на который натыкаешься, может оказаться как банальной бумажкой, так и документом взрывной силы, в зависимости от того, чья подпись под ним стоит. Поэтому решающим является знание, кто есть кто. Промышленный шпион должен хорошо знать структуру той отрасли, с которой он работает, и должен располагать элементарными фактами о важнейших фирмах и значительных персонах. Он должен знать основные техники, производственные технологии и взаимосвязи и владеть специальной терминологией. И прежде всего он должен уметь читать документы, на которые натыкается.

Я говорю, кроме родного шведского, только по-английски, причём гораздо хуже, чем это принято в наших краях, но я могу читать ещё на одиннадцати языках: норвежском, финском, русском, французском, испанском, итальянском, немецком, португальском, польском, чешском, а также, чем я особенно горжусь, на японском.

Признаюсь: я люблю свою профессию. Ничто не сравнится с той нервной щекоткой, которая означает, что ты вторгся в запретную, охраняемую зону, полную тайн, и роешься в картотеках, папках для документов и регистраторах для писем, тогда как вокруг царит тьма и мёртвая тишина, в которой слышишь лишь шорох перелистываемых бумаг да собственное сердцебиение. И вдруг натыкаешься на документ. На чертёж. На формулу. На секрет, передача которого может изменить целую отрасль хозяйства.

Я наблюдал из кофейни, как люди входили и выходили из стеклянного холла с тиковой облицовкой стен, имеющей антикварный вид. Не все посетители Хайтек-билдинга были в галстуках и с кейсами или иными знаками власти, придающими им вид людей, уместных в этом здании. Я видел толстых женщин в старых пальто, которые вперевалочку шли к лифту, и портье не удостаивал их даже взглядом. На приёме сегодня стоял не седой великан с боксёрской стойкой, которого мне описал Ганс-Улоф, а сморщенный старик, который неизменно кивал головой, независимо от того, говорил ли он с посетителем или отвечал на телефонный звонок. Всё выглядело очень безобидно и смахивало на то, что мне достаточно лишь встать и направиться туда – и никто меня не задержит.

Но это впечатление было обманчиво. На потолке были установлены видеокамеры, и немало. Входя в лифт, люди доставали свои кодовые карточки. Судя по движению, которое я видел со своего места, они прокатывали их через считывающий аппарат. Я потягивал кофе и пытался оценить положение. Смысл кодовых карточек заключался, естественно, в том, что каждая карточка знала, на какой этаж можно ехать её владельцу, а на какой нет. Но поскольку в одну кабину лифта могло войти несколько человек, эта система не была надёжной; можно было войти вдвоём-втроём, можно было прокатать через шлиц прибора любую пластиковую карточку – ведь все нынешние карты имеют одинаковый формат – и потом просто выйти вместе с кем-то, и никто ничего не заметит.

Видеокамеры же, напротив, представляли собой настоящую проблему. Я лишний раз с неприятным чувством осознал, по какой тонкой верёвочке хожу. Прежде чем действовать, мне надо было бы изучить здание, этаж, на котором располагалось представительство «Рютлифарм», разведать пути входа и пути отступления и тому подобное. Ведь на следующий день после моего вторжения непременно просмотрят все видеозаписи и приборы наблюдения и если обнаружат там такого известного по всей стране взломщика, как я, полицейские только ухмыльнутся и объявят меня в розыск.

Я встал, потянулся, как человек, который долго сидел без движения, и огляделся. Как и следовало ожидать, каждый был занят самим собой. Я игнорировал табличку, на которой предлагалось убрать за собой посуду – следовать таким требованиям означало наносить урон количеству рабочих мест, – и двинулся к стеклянному холлу, внимательно следя за тем, чтобы не попадать в поле видимости камер.

Стоя спиной к витрине магазина детской одежды, которая предлагала: «Возьми 3, заплати за 2», я на безопасном расстоянии изучал список фирм на доске у входа. Представительство «Рютлифарм» действительно занимало весь девятый этаж, по крайней мере, никакая другая фирма там больше не значилась. Названия подавляющего большинства остальных фирм ни о чём мне не говорили. Некоторые звучали совсем не «хайтековски»; например, на втором этаже размещалась компания, которая якобы торговала углем. На восьмом этаже были даже приёмные нескольких врачей – зубного врача по имени Хенрик Оббезен, одного невропатолога и одного гинеколога. Каким образом к ним проходят пациенты? Им что, посылают кодовые карточки?

Я стоял и ждал. Мне не пришлось ждать долго. Из коридоров разветвлённого пассажа показалась молодая женщина с явными признаками прогрессирующей беременности. Она остановилась отдышаться неподалёку, мельком глянула на меня и, уперев руку в поясницу, стала рассматривать витрину детской одежды, в первую очередь обращая внимание на ценники. Потом она посмотрела на часы, обречённо вздохнула и повернулась, чтобы вперевалочку направиться к интересующему меня зданию.

Я внимательно следил за ней с самым безразличным видом. Она что-то сказала седому старику у стойки, который, как обычно, часто закивал и указал ей на кабину лифта, и когда женщина вошла в неё, кажется, нажал перед собой какую-то кнопку. Я отошёл на несколько шагов в сторону, чтобы видеть, как закрывается дверь – женщина ехала одна, – и как над дверью лифта загораются номера этажей, чтобы остановиться на цифре 8.

Другими словами, те, кому назначено к врачу, едут на лифте самостоятельно.

А люди, которые покидают здание, вообще не контролируются.

Это было уже что-то.

На Кунгсгатан по-прежнему были чайные магазины и кондитерские, которые я помнил по старым временам, но между ними затесалось столько салонов связи, что можно было подумать, будто телефоны стали основным продуктом питания. Я немного заблудился, и мне пришлось вернуться, чтобы обнаружить среди всех этих пёстрых магазинных фасадов вход в дом, который я искал.

Адвокатская контора Мортенсона – значилось на одной из медных табличек, живописно покрывшихся патиной. Рядом висели таблички и других фирм, одна – приёмной психолога, которая была здесь и прежде, и одна – фирмы программных продуктов, которой раньше не было.

Чёрная доска в вестибюле всё ещё была цела, и я мог бы поспорить, что бумажка домоуправления с расписанием, когда запираются двери, была та же самая, что провисела здесь уже лет двадцать и на тот момент, когда я впервые пробегал мимо неё.

Внизу доски кто-то пришпилил ярко-красный листок ксерокопии, на котором частный пансион неподалёку предлагал комнаты с завтраком на срок, кратный неделе. Ванна и туалет общие – это, правда, не обещало большого комфорта, но цена была довольно сносной.

Я проследовал дальше. Узкая деревянная лестница скрипела всё так же на тех же самых местах. Всё тот же запах наполнял лестничную клетку, пахло мастикой для полов, дымом сигар и чем-то неопределимым, и на одну бесценную минуту мне показалось, что Инга не умерла, а ждёт меня в нашей квартирке в Сёдертелье на юге Стокгольма.

Мортенсон защищал меня в моём первом – в качестве промышленного шпиона – процессе. Это было в тот год, когда убили Улофа Пальме и во всех залах суда царила почти осязаемая нервозность. Тем не менее ему удалось больше чем наполовину скостить срок, какого требовал прокурор, а через половину оставшегося меня выпустили под надзор, так что я отделался двумя годами за решёткой. Но после оглашения приговора Мортенсон сказал мне: «В следующий раз я не стану защищать вас, Гуннар. Ваш случай – безнадёжный; вы только испортите мне статистику. Для всего остального, если вам потребуется адвокат, приходите, я к вашим услугам, но только не тогда, когда попадётесь».

Мне понадобилось много времени, чтобы понять, насколько он был прав со своей оценкой. Ибо, как уже сказано, я люблю своё ремесло.

Контора находилась на третьем этаже, и здесь, казалось, время тоже остановилось. Просторная приёмная с деревянными панелями, мрачные холлы, отходившие налево и направо, солидные двери из красного дерева и целые полки законодательных томов, переплетённых в кожу, – всё было в точности таким, как когда-то.

Только в приёмной сидела другая дама.

– Несколько лет назад я депонировал здесь запечатанный конверт, – сказал я ей. Она была молода, на ней был костюм строгого покроя, который делал её старше, и лицо её осталось совершенно невозмутимым. – Я хотел бы его сейчас забрать.

– Ваше имя?

– Гуннар Форсберг.

– И когда вы его депонировали?

– В 1996 году.

Наконец-то – хоть и незаметно – она повела бровью.

– Минуточку, пожалуйста. – Она обратилась к своему компьютеру, хотя раньше здесь вполне обходились пухлой амбарной книгой. – Да, у меня тут значится соответствующий взнос, – подтвердила она наконец, посвятив поискам в пять раз больше времени, чем его ушло бы на вышеупомянутую амбарную книгу.

– Это утешает, – сказал я, что не вызвало у неё ни тени улыбки.

В этот момент в глубине помещения открылась одна из солидных дверей, и оттуда возник Мортенсон собственной персоной, все такой же толстый, и хорошего парикмахера за минувшие шесть лет он тоже не нашёл.

– Чёрт бы меня побрал, если это не Гуннар Форсберг, – прорычал он, по-медвежьи переваливаясь ко мне, и протянул мясистую руку. – Что это вы здесь делаете? Я не собирался лицезреть вашу вечно угрюмую физиономию раньше 2008 года.

Этому Туве Мортенсону не требовался никакой компьютер, весь банк данных был у него в голове.

– Шведская корона соблаговолила отпустить меня отбывать остаток срока условно, под надзором, – ответил я.

Он помахал папкой, которую держал в руке.

– А, смотри-ка. Своеобразные инициативы нового министра юстиции. Они и вас коснулись? Интересно.

– Вы находите? – ответил я вопросом.

– Это лишь моё личное мнение. Ибо, с другой стороны, какое мне дело, ведь мне, по счастью, не пришлось вас защищать последний раз. А что досточтимый коллега Линдеблат скончался в этом году, вы слышали?

Я признался, что это как-то прошло мимо меня, и оставил при себе, что мне это совершенно безразлично. Эрик Линдеблад не только провалил мой процесс, он потом показался в тюрьме всего один раз, единственно для того, чтобы сообщить мне, что не видит смысла в апелляции. Что означало конец наших адвокатских отношений.

– Да что вы, не слышали? Трагический случай, крайне трагический. Он на старости лет влюбился в одну молоденькую штучку, к тому же свою клиентку, расстался с женой и так далее и тому подобное, развод, скоропостижная свадьба с этой девицей, и три недели спустя – смерть. Хорошо, как всегда, осведомлённые круги хотели представить все в таком свете, что его хватил инфаркт в новобрачной опочивальне, ну, да это обычные в таких случаях слухи, я думаю. – Мортенсон слегка ткнул меня папкой в грудь. – И какие у вас намерения? Вы уже созрели для того, чтобы встать на праведный путь?

– Предлагаю, – неторопливо сказал я, – чтобы каждый из нас думал о своих проблемах. Способствует долголетию.

– Ах, узнаю старого доброго Гуннара, как всегда шармант, – невозмутимо осклабился Мортенсон. Мне никогда не удавалось испортить его неизменно благодушное настроение, и я не знаю никого, кому бы это удалось. – Ну, я так и так вынужден вас оставить. Настало время моего томатного супа. Берегите себя. Я буду рад никогда больше не встречать вас. – Мортенсон имел твёрдые, прямо-таки ритуальные привычки в питании. Утром в десять часов он съедал тарелку куриного бульона, после полудня в половине третьего – чашку томатного супа, а вечером по окончании работы – что редко случалось раньше девяти часов, – он обычно шёл в ресторан, каждый день недели в другой, и наедался там до отвала. – Попробуйте мыслить позитивно! – крикнул он мне, перед тем, как исчезнуть за другой, уже не такой солидной дверью.

Я снова повернулся к секретарше, неподвижно застывшей перед компьютером с лицом сфинкса.

– Мы можем продолжить, – сказал я.

– Тогда не могли бы вы предъявить мне удостоверение личности, – ответила она, поджав губы.

Мне показалось, что я ослышался.

– Удостоверение личности? Но вы только что видели, что меня узнал даже ваш шеф.

– Может быть, – сказала она. – Но я вас не знаю. И у меня есть свои предписания.

Я достал паспорт и шлёпнул его перед ней. Она проверила его, без сомнения, абсолютно так, как того требовали предписания, вернула мне его и продолжила:

– Далее следует пароль.

– Сторуттерн, – сказал я.

Она недовольно помотала головой.

– Не так. Вы должны написать его на бумажке, – она подвинула ко мне листок и ручку.

Без сомнения, это был приказ, и у меня больше не было охоты терять время на битву за второстепенный театр военных действий, так что я нацарапал слово «Сторуттерн» на листке и подвинул его к ней. Так называется озеро, вблизи которого мы с Ингой провели лучшее лето нашей жизни в заброшенном летнем домике. Никто, кроме нас с ней, не знал о нём.

Секретарша ввела название озера в свой компьютер. Тот выдал ей какое-то сообщение, которое её вполне устроило, поскольку она встала, чтобы принести мой депозит, не забыв перед тем аккуратно сунуть листок с паролем в щель урчащего измельчителя бумаги. Через пару минут, после двух подписей, я, засунув запечатанный конверт в карман куртки, уже выходил на улицу.

Проходя мимо чёрной доски объявлений, я сорвал с объявления о частном пансионе один из хвостиков с номером телефона. На всякий случай.

Было уже поздно. Пошёл снег. Снежинки были мелкие и падали едва приметно, но улицы постепенно словно припудрились ими. Небо было пасмурное, солнце смутным пятном с размытыми краями садилось за дома на западе, и стояла стужа, стужа, стужа.

Я сел в автобус, идущий в сторону Кунгстрэдгорден, и был шокирован, когда узнал от водителя, сколько стоит билет. Как, однако, всё подорожало! Мрачные мысли о бренности всех ценностей вяло ворочались в моём мозгу, пока я пытался удержать равновесие между сердитыми матерями с детскими колясками и мрачного вида африканцами.

Моей целью было, ни много ни мало, роскошное здание Шведского торгового банка, которое занимало целый квартал на Кунгстрэдгорден. В опускающихся сумерках и снежной позёмке колоссальное строение казалось ещё колоссальнее; его зелёные кровли начали белеть, и вертушка дверей пребывала в беспрестанном вращении: одни торопливо входили, другие выходили, и вышедшие поднимали воротники и выдыхали белые облачка пара.

Однако когда я хотел войти в зал для клиентов, путь мне преградил охранник в чёрной милитаризированной униформе.

– Мы закрываемся в три, – сказал он, держа руку на резиновой дубинке.

Я указал на зал, в котором ещё множество народу стояло у окошечек, а большие настенные часы только-только перевалили за три четверти третьего.

– И что? Осталось больше десяти минут.

– Они еле успевают обслужить тех клиентов, которые уже ждут.

Как будто для них вопрос жизни и смерти – закрыть окошечки ровно в три.

– Послушайте, если банк закрывается в три, вы не можете…

– Мне очень жаль, у меня такие инструкции, – перебил он меня, с трудом скрывая язвительную ухмылку, которая выдавала, какую радость ему доставляют подобные указания.

– Одного-то ещё можно впустить, – перешёл я на мольбу. – Мне правда очень важно успеть сегодня…

– Приходите завтра в десять, – он отрицательно помотал своей квадратной головой. – А сейчас попрошу вас уйти.

Ничего другого мне не оставалось. Обратный путь к отелю я проделал пешком, несмотря на холод, – во-первых, чтобы сэкономить на автобусе, во-вторых, чтобы умерить злость. Ледяной воздух и быстрая ходьба наводят человека на другие мысли, а мне и надо было подумать о другом. Мне нужен был план. Я перенацелил свою ярость на «Рютлифарм», и уже начали прорисовываться первые контуры возможного способа действий.

Я искал телефонную будку, и найти её оказалось труднее, чем я ожидал. Казалось, все телефонные будки, какие я знал раньше, демонтировали, пока я сидел в тюрьме. Наконец я обнаружил одну, узнал по справочной номер приёмной зубного врача доктора Хенрика Оббезена, позвонил туда и попросил, чтобы меня записали на приём, по возможности на завтра.

– Так близко мы записываем только с острой болью, – пропел женский голос на другом конце провода. – У вас острая боль?

– Как раз уже начинается, – я издал самый горестный вздох покорности судьбе. – Вы знаете, на меня всегда всё обрушивается сразу. Послезавтра утром мне лететь в Бразилию, до этого мне надо успеть сделать ещё миллион дел, а у меня под мостом снова начинает ныть. Это мне уже знакомо, прямо чертовщина какая-то. И, естественно, мой постоянный зубной врач в отпуске.

Мы сошлись на девятнадцати часах.

– Ваше имя?

– Эрик, – сказал я из хулиганства. – Эрик Линдеблад.

На обратном пути я изучил меню нескольких ресторанов, но на ужин – даже самый скромный – моих денег уже не хватало. В конце концов я зашёл в зал ожидания вокзала и удовольствовался двумя кусками пиццы и колой. За соседним столиком рыжая девушка на скованном школьном английском флиртовала с каким-то типом – длинноволосым, но с зарождающейся лысиной на макушке, – что мне с моего столика было виднее, чем ей, – который годился ей в отцы. Я не слышал, что он ей говорил, но она то и дело заливалась краской.

Я, правда, и знать не хотел, что он ей говорил. Мой взгляд скользнул по серым многотонным сводам. Сколько воды утекло с тех пор, как я сиживал здесь в последний раз. И потом я заметил у фонтана из красно-коричневого мрамора девочку, похожую на Кристину.

Я вздрогнул, чуть не вскочил и не бросился к ней, но то была не она, не могла быть она. То была Кристина, какой я её запомнил: восьмилетняя, с длинными светлыми волосами, гладко зачёсанными и закреплёнными вышитой повязкой на лбу. На ней были громоздкие ботинки на толстой подошве, детские, она сидела на скамейке и читала книжку.

Я с горечью осознал, что теперь не узнал бы настоящую Кристину. Ей теперь четырнадцать. Она могла бы встретиться мне на улице – и я прошел бы мимо.

Мне вдруг совершенно разонравилась моя еда. Я оставил её недоеденной и вернулся в отель.

Вестибюль к вечеру просто кишел людьми в дорогой одежде. У меня было такое чувство, что все на меня смотрят и понимают, что я чужой. На пути к лифтам я обнаружил, что бар «Северный полюс» всё же не был произведением искусства. За стеной из ледяных глыб горел свет, и сквозь смотровые дыры видны были мужчины и женщины, они стояли за ледяными столами, в серебристо поблёскивающих зимних пальто с меховой отделкой, потягивали цветные коктейли из стаканов, грубо высеченных изо льда, и с ненатуральным оживлением беседовали между собой.

У входа в бар стоял молодой служащий отеля, по которому видно было, что он предпочёл бы заняться чем-то другим, а не охранять два передвижных гардероба, в которых ещё висело множество таких же зимних пальто, какие посетители надевали перед входом в бар. На табличке значилось, что для постояльцев отеля вход бесплатный.

Декаданс в чистом виде. Я вздохнул с облегчением, когда дверцы лифта раскрылись.

У себя в номере я для начала принял душ, максимально горячий и максимально продолжительный. После чего залез в постель, укутался в одеяло и раскрыл архивную папку.

Документы из газетного архива, как я и боялся, оказались малосодержательными. Акционерное общество «Рютлифарм» с головным офисом в Базеле и с представительствами практически во всех странах мира выглядело на бумаге солиднейшей фирмой. Несколько лет назад одно успокоительное средство, прошедшее в своё время строжайший контроль американской Администрации продовольственных и лекарственных средств, пришлось изъять из продажи, потому что в лабораторных испытаниях обнаружились неожиданные побочные действия. Несколько миллиардов, потраченных на разработку средства, пошли прахом, и биржевой курс на несколько месяцев рухнул. Но сейчас всё это было уже позади: «Рютлифарм» преодолел кризис и, кажется, встал на ноги твёрже, чем когда бы то ни было.

Если только это не было видимостью. Я разглядывал узор из тёмных и светящихся окон по другую сторону внутреннего двора. Цифры бизнес-отчётов часто вводят в заблуждение. Вполне возможно, что в действительности финансовое положение концерна со времени того провала оставалось настолько напряжённым, что второго промаха он уже не мог себе позволить, и утаить это можно было только при помощи бухгалтерских трюков.

Интересная деталь: институт, в котором уже несколько лет работала нобелевская лауреатка профессор София Эрнандес Круз, концерн «Рютлифарм» якобы купил всего лишь год назад. Что бы это могло значить?

Содержательнее была одна копия рукописных заметок. Речь там шла о борьбе за власть, которая предполагалась внутри концерна. То, что некий Рето Хунгербюль был назначен новым руководителем шведского представительства, считалось манёвром председателя правления Феликса Хервиллера, предпринятого, чтобы удалить из Базеля нежелательного конкурента. Хунгербюль крайне честолюбив, как отметил неизвестный автор отчёта, трижды подчеркнув это место и снабдив жирным восклицательным знаком. И пришёл он в концерн не из медицины, как это обычно бывает, а из маркетинга.

Значит, человека, чей офис мне предстояло в ближайшее время обыскать, зовут Рето Хунгербюль.

Я отложил папку в сторону и впервые за долгое-долгое время подумал о Лене.

Лена Ольсон, так её звали, но сейчас она наверняка носит другую фамилию. Ей сейчас должно быть тридцать пять, надо же, трудно поверить. И с чего это вдруг я подумал о ней именно сейчас?

Я встал, чтобы задёрнуть занавески. Стоя голым у окна, я попытался определить комнату, в которой сегодня днём раздевалась женщина, но мне это не удалось. И вовсе не это вызвало мои мысли о Лене, нет…

Мне вспомнилась беременная женщина перед зданием «Рютлифарм». Вот что явилось катализатором. Лена непременно хотела детей, а я был решительно против. Это был основной конфликт наших отношений, если это можно было назвать отношениями.

Без сомнения, Лена любила меня – тихо и самоотверженно, – я боюсь применить слово «преданно», хотя оно лучше всего характеризовало положение дел. Она приняла то обстоятельство, что у меня есть и должны быть свои тайны, что моя профессия – нелегального свойства и что нельзя спрашивать, где я был, если я отсутствовал ночь или дольше. И я должен признаться, что далеко не всегда мои отлучки были сопряжены с работой. Внешность у меня не самая омерзительная, и противостоять соблазну чужих спален мне было иной раз даже труднее, чем притяжению чужих офисов.

Лена. Я так и вижу её перед собой, как она в последний раз пришла ко мне на свидание в тюрьму. Как она сидела по другую сторону стекла, бледная, с тонким лицом, наполненным сдержанным свечением, которое уже не имело отношения ко мне. Она с кем-то познакомилась. Я и сейчас слышу её голос, как она сказала: «Понимаешь, с ним мне, конечно, не так, как с тобой. Но он хочет, чтоб была семья… и я хочу того же. Ты ведь знаешь».

Знаю, сказал я. Всё в порядке. И то, что она больше не приходила, я тоже понял. Каждый старается утолить свои собственные потребности, насколько возможно; в этом и состоит жизнь. Я пожелал ей всего самого лучшего, как говорят в таких ситуациях, и потом постарался больше не думать об этом.

В моих чреслах что-то болезненно заныло, доходя до самых кончиков пальцев, и это предательски выдало моё тело, которое ещё хорошо помнило Лену.

Без долгих раздумий я снял трубку и набрал её номер. Её старый номер, и, разумеется, ответила не она.

– Лена Ольсон? – переспросил женский голос, которого я никогда прежде не слышал. – А кто это такая?

– Ну ладно, – буркнул я. – Забудьте об этом. Я тоже постараюсь забыть, – и положил трубку.

Не знаю, что она подумала.

Должно быть, это значило, что с другим мужчиной у неё всё сложилось. Что Лена вышла замуж и у неё уже наверняка есть ребёнок. Или не один. И, судя по всему, ей вполне удалось меня забыть.

Поздно вечером – я так и остался лежать в постели и впал в полудрёму – в кармане моей куртки зазвонил мобильный телефон. Ганс-Улоф долго извинялся, что потревожил, но только что звонила Кристина, очень коротко, и якобы это звучало ужасно, как мольба о помощи… что он просто вынужден был мне позвонить и спросить, что я собираюсь делать и когда я что-нибудь предприму. Он не сказал «когда же наконец», но звук его голоса выдавал его.

– Завтра вечером, – пообещал я, не имея ни малейшего представления, как смогу это устроить. – Завтра вечером я нанесу нашим друзьям визит.

Я услышал, как Ганс-Улоф вздохнул с бездонным облегчением, так, будто судьба Кристины была уже практически решена.

– Хорошо, – сказал он. – И когда именно?

– Это так важно?

– Мне же надо знать, когда я должен зажимать большой палец на удачу, – сказал он со всей серьёзностью.

Подумать только, высокочтимый учёный, хранитель Нобелевской премии.

– Ну, надо так надо. В продолжение двух часов, ночью. В два я туда войду. – В принципе мне было всё равно, когда он будет зажимать за меня большой палец. Но два часа ночи – моё обычное время. Я знаю, что большинство моих коллег отдают предпочтение промежутку между тремя и четырьмя часами, поскольку в это время «ночь самая глубокая», но я люблю иметь в запасе лишний час. По моему опыту, даже самые отпетые трудоголики стараются покинуть офис сразу, как только минет полночь, и зачем же после этого ещё долго ждать?