Было двенадцать тридцать, когда я добрался до Сундберга. Усталое шведское зимнее солнце уже снова клонилось к закату, когда я припарковался перед владением семьи Андерсон, отдельного дома, выкрашенного в светло-коричневый цвет, с двумя трубами. Он был обращен фронтоном к улице, с двумя окнами на втором этаже и широкой тёмной дверью внизу, отчего фасад слегка смахивал на удивлённое лицо. На крыше лежал снег, а за домом росла старая кривая сосна.

Тайные надсмотрщики Ганса-Улофа несомненно наблюдали откуда-нибудь, но у них не было никаких оснований принять меня за кого-то другого, а не за техника по отопительным системам, который выезжал по срочным вызовам, о чем и гласила новая надпись на моей машине.

Не успел я выйти, как Ганс-Улоф открыл дверь с таким взглядом, будто видел меня впервые в жизни. По дороге сюда я звонил ему и проинструктировал, и он играл свою роль на удивление хорошо.

– Ну наконец-то! – воскликнул он. Это звучало с правдоподобным раздражением. – Мне сказали, что вы приедете в одиннадцать. А тут уже и двенадцать давно минуло.

Ну хорошо, я тоже могу не хуже.

– Задержался у предыдущего клиента, – оправдался я. – Тут трудно рассчитать.

Мы вошли внутрь. Дом показался мне мрачнее, чем в мое последнее посещение. Тогда ещё жива была Инга. Теперь все стены были увешаны её фотографиями в рамочках – то были увеличенные снимки из отпуска, на которых она смеялась или корчила рожи. Больно было снова видеть её.

Нет, стоп! Я вгляделся. На некоторых фотографиях была вроде как не Инга. Она выглядела… слишком юной?!

– Кристина! – беззвучно спросил я, указывая на группу снимков. Ганс-Улоф кивнул, и губы его скривились.

Кристина. Невероятно, как она похожа на мать. Мне стало вдвойне нестерпимо представлять её в руках преступников. Как будто к страху за племянницу добавилась ещё и тоска по моей утраченной сестре. Я почувствовал, что челюсть у меня дрожит. От ярости, должно быть.

Я отступил от стены и попытался взять себя в руки. Пока я не обследовал дом, мы с Гансом-Улофом должны были исходить из того, что его наблюдатели не только все слышат, что говорится внутри, но могут и видеть всё происходящее.

– На моей заявке значится: «Шумы в отопительной системе», – сказал я, изображая скучающе-профессиональный тон. – Что вы имели в виду?

Ганс-Улоф угрюмо кивнул.

– Днем ещё не так, но ночью я начинаю сходить от этого с ума, – сказал он, и невозможно было поверить, что этот диалог я шёпотом продиктовал ему наспех всего час назад. Наоборот, если бы кто-то его при этом видел, то поверил бы, что эта проблема терзает его уже много дней. – Слышите? Шипит и потрескивает? Как будто дом того и гляди начнёт рассыпаться.

Я оглядел немые, тихие стены, размышляя, где бы я сам спрятал жучки, если бы мне пришлось это делать. Я не мог надивиться, насколько Ганс-Улоф преобразил мои скупые указания. Прямо-таки хотелось, чтобы эту сцену кто-то наблюдал, а то пропадает втуне такой актёрский талант.

– Да, теперь слышу, – подтвердил я. – Хм-м. Сколько же лет этому дому?

– Я думаю, он был построен году в 1960-м.

– Ясно. Итак, скажу вам сразу: может так случиться, что придётся долбить стены.

– Вы шутите!

– Я сказал, может так случиться. Но не обязательно. Для начала я должен осмотреть все батареи, – сказал я. – А пока я принесу из машины кое-какие инструменты.

Так, конец представления. Моё присутствие в доме Андерсонов для возможных подслушивателей, я надеюсь, было достаточно обоснованным. Я внёс большую картонную коробку нейтрального вида из магазина электроники в Стувста и принялся её распаковывать.

Обширная, притягательная область прослушки была мне, естественно, далеко не чуждой. Грубо говоря, половина моих вторжений предназначалась не для добычи документов, а для подготовки «слуховой атаки», как говорят в наших кругах.

Само собой разумелось, что такое вторжение не должно было оставлять ни малейших следов. Чтобы на следующее утро, когда охранник откроет дверь, даже духу моей работы нельзя было учуять, хотя такое дело, естественно, всегда связано с немалыми трудами. Кабинет председателя правления должен был иметь обычный вид. В комнате для переговоров никакая мелочь не должна была указывать на то, что здесь что-то не так, как вчера. Письменные столы в проектном отделе должны были оставаться вне подозрений. И так далее.

Основной целью было прослушивание секретных разговоров, и самое важное вспомогательное средство для этого – так называемый жучок. Прибор, соединяющий в себе крошечный микрофон с передатчиком, который передаёт в приёмные устройства то, что уловит микрофон. А приёмные устройства записывают сигнал. При этом расстояние между жучком и приёмником может доходить до полукилометра. Я для подобных заданий, как правило, снимал комнату по соседству со зданием нужной мне фирмы или, если это было невозможно, использовал неброский микроавтобус, который, разумеется, парковал каждый день в другом месте.

Жучки можно спрятать практически везде. Микрофоны настолько чувствительны, что функционируют сквозь практически любые преграды, и даже разговоры на большом расстоянии ловятся с удивительным качеством звука. Но на практике основная проблема состоит не в месте крепления жучка, а в его электропитании. Жучки с батарейкой – крупнее по размерам и действуют ограниченное время. Поэтому их предпочитают ставить там, где есть ток: в подставке настольной лампы, внутри электрической розетки, где всегда полно места, или прямо-таки классически – в телефонном аппарате. Правда, все это места, куда специалист из службы безопасности заглянет в первую очередь.

Ещё одна возможность – использование резонаторов. Микрофон, закреплённый под столешницей или на створке двери, существенно усиливает силу звука.

Наблюдать помещение визуально – уже труднее, во всяком случае, для человека, у которого нет доступа к арсеналу тайных служб. Правда, и на свободном рынке можно купить видеокамеры любых размеров, но по-настоящему крошечные приборы стоят баснословно дорого. Камера, предназначенная для того, чтобы незаметно выяснить, не бьёт ли нянька ребёнка, когда родители отлучаются, оказывается непригодной, если дело касается наблюдения за комнатой переговоров.

Тут можно использовать один трюк: притвориться, что хочешь открыть частную клинику, и заказать в медтехнике эндоскопическое оборудование – дело, не вызывающее подозрений. Эндоскопы – это инструменты для оптического обследования внутри тела. Для нас, промышленных шпионов, представляют интерес ставшие с некоторых пор доступными гибкие и высокоманёвренные оптоволоконные эндоскопы. Их объектив – не больше кончика шарикового стержня. Его можно встроить в дверные рамы, в потолочные панели, лампы или пожарные датчики, заставить подглядывать сквозь щель в плинтусе или через решётку вентиляции. Собственно камера вместе с передатчиком находится на другом конце гибкого шланга из тысячи тончайших стеклянных волокон, далеко вне зоны охвата нормальных детекторов. Она должна быть лишь достаточно компактной, чтобы поместиться в своём укрытии, а способ строительства современных зданий это позволяет.

Микрофоны жучков столь крохотны, чтобы не бросаться в глаза. Диаметр в пять миллиметров в наши дни – уже топорная работа. Я ещё в свои активные времена читал о подслушивающих устройствах, которые помещаются внутри пластиковой карточки и могут записывать разговоры в радиусе нескольких метров даже сквозь кожу портмоне и ткань костюма. Но этот хайтек – принадлежность тайных служб, и такому человеку, как я, имеющему дело с нормальными, ни о чём не подозревающими гражданами, он даже и ни к чему.

Тут мы подходим к одной немаловажной вещи в этой связи, а именно к приобретению игрушек такого рода. Изготовить их самому – превосходит возможности большинства самостоятельно действующих криминалов – и мои тоже, должен признаться. Даже крупные организации, такие как Мафия, японская Якуза или азиатские центры организованной преступности Триады, насколько мне известно, не имеют собственных технических конструкторских отделений. Да и незачем, поскольку – о чудный мир корысти! – в наши дни почти всё можно просто купить. В США по специализированной рассылке можно без особых хлопот заказать всё, что душа пожелает.

В Англии есть даже магазины шпионских товаров, в которых можно делать покупки вполне анонимно. Так что можно было исходить из того, что мои противники ведут наблюдение как раз при помощи той техники, которую можно купить.

Благодаря этой исходной позиции я знал, какого рода приборы мне искать. Большие секретные службы, в первую очередь ЦРУ, могли, разумеется, подложить мне свинью в виде техники, против которой у меня не было бы никаких шансов. Но мы имели дело не с ЦРУ, а с гангстерами, которые покупали свой товар в той же лавочке, что и я.

Первый прибор, который я достал из коробки, был так называемый «санитар». С виду он походил на миноискатель и действовал сходным образом, только настроен был не на металл – металла здесь отыскалось бы слишком много. «Санитар» обнаруживал полупроводники, неотъемлемую составную часть передающих устройств любого типа.

Я начал с холла. В коробке на полке для шляп я нашёл множество адресованных Кристине, украшенных всякими наклейками писем, открыток и ярко упакованных мелких подарков, несомненно, от её одноклассников. Но никаких жучков я там не обнаружил. Продолжил поиски в гостиной – тоже ничего. Кухня: с тем же результатом.

Это выглядело странно. Первое моё подозрение было, что «санитар» не действует. Я достал из коробки крошечный приборчик, написал на куске картона: «Спрячь это где-нибудь среди книг», – и протянул то и другое Гансу-Улофу.

Он выпучил глаза, взял мою шариковую ручку и написал под моей запиской: «Что это?»

«Жучок, – написал я, – Только что приобретённый мной на всякий случай».

Ганс-Улоф понимающе кивнул и принялся переставлять на полках книги. После этого я прошёлся вдоль полок с моим «санитаром» – если не считать нескольких медицинских специальных книг, двухтомного словаря и атласа мира, там почти сплошь были детективные романы, сотни романов, – и с ходу обнаружил жучок.

– Странно, – констатировал я и снова прибрал его. Наша переписка продолжилась на задней стороне инструкции по сборке.

«Такое впечатление, что они тебя вообще не прослушивают».

«А такое может быть?»

«Быть может всё».

Я присел на корточки у батареи отопления, будто собираясь ее обследовать, но при этом выглянул на улицу. Ничего. Все тихо и заброшенно. Нигде не видно никакого неприметного фургончика. Я взял ручку: «Это может означать, что они не ждут от тебя никакого сопротивления».

Это могло означать и кое-что другое. Есть методы прослушки дома без применения жучков. Есть такие направленные микрофоны с чувствительностью за пределами всего, что можно себе представить, микрофоны, с которыми можно на расстоянии в сто метров слушать сквозь закрытые окна. Есть так называемые твёрдотельные микрофоны, которые встраивают в стены и используют их в качестве резонатора. Есть совершенно фантастические методы вроде того, чтобы косо направить на оконное стекло невидимый лазерный луч, чтобы он отражался, приняв при этом эллиптическую форму. Это отражение улавливается специальным прибором. Если в комнате за стеклом кто-то разговаривает, стекло слегка вибрирует от звуковых волн, вибрации передаются на лазерный луч, который из-за этого начинает колебаться. Благодаря его эллиптическому сечению приёмник может преобразовать эти отклонения в звуковые колебания. И уже слышно, о чём говорят за окном.

И так далее. Только всё это – методы секретных служб. При помощи такой техники ЦРУ подслушивает агентов КГБ или наоборот.

Я продолжал писать: «Не приходил ли к тебе кто-нибудь перед похищением Кристины? Не забыл ли у тебя какой-нибудь предмет?» Это были излюбленные методы протащить в дом жучок: в шариковой ручке, карманном калькуляторе, в картинах, цветочных вазах и тому подобном.

Ганс-Улоф задумался, но потом помотал головой. Справился по своему календарю встреч, чтобы ничего не упустить. «Ко мне вообще мало кто приходит», – написал он на календарном листке сегодняшнего дня.

Я решил удостовериться. Привычка недоверчивого человека. Достал инструменты и начал перепроверять в гостиной по отдельности все лампы, розетки и так далее. Ничего. Телефон тоже оказался чистым. Ничего не было ни под столешницей, ни в дверях, ни за картинами.

«Твой кабинет, – задал я направление поисков. – Потом комната Кристины».

Кабинет Ганса-Улофа был, насколько это вообще возможно, ещё аккуратнее и прибраннее, чем я ожидал. Он был педант, какого свет не видывал. Самым лишним предметом во всём помещении была корзина для бумаг. Ганс-Улоф ничего не выбрасывал. Всё сберегалось, прибиралось в тщательно подписанные, упорядоченные папки, регистраторы или тетради. Любому архивариусу, которому я когда-либо наносил ночной визит, было чему поучиться у моего зятя.

Кабинет оказался чистым не только на предмет пыли и лишних бумаг.

Комната Кристины была жестоким испытанием. Кровать прибрана, письменный стол тоже. Первая комната в доме без портретов Инги. Зато на стенах висели постеры с поп-звёздами, которых я не знал, либо с лошадьми. Причудливая смесь.

– Обычно здесь не так прибрано, – тихо сказал Ганс-Улоф. Он стоял в дверях и смотрел, как я всё обхожу с «санитаром». Прерывающимся голосом он прошептал: – Это я прибрал. Она очень неряшлива. Из-за этого мы часто ссорились. Кажется, последнее, что я ей сказал, – чтобы она прибрала наконец комнату. – Он замолк, уставившись на дверную раму и колупая её пальцем. – И я сорвался, накричал на неё. В последний раз, когда её видел.

Я кашлянул.

– То, что ты себя терзаешь, делу не поможет. – Было легкомыслием говорить на эту тему до того, как я на сто процентов убедился в отсутствии жучков.

Он кивнул, сжал губы и кивал, не переставая. Потом развернулся и пошёл вниз по лестнице.

Я сел, и мой взгляд упал на небольшое фото, висевшее в рамочке над письменным столом. На нём был деревянный домик, выкрашенный в тёмно-бордовый цвет, посреди цветущего сада. Хотел бы я знать, что подвигло Кристину вставить в рамочку именно это фото и повесить его вместо фотографии матери.

Собственно, я должен был признаться, что совсем её не знаю.

Я знал маленькую девочку, которая перевязывала своих больных кукол и тряпичных животных и ставила им градусник. Я знал маленькую девочку, которая лазила по деревьям и шалила, резвясь в саду. Я знал маленькую девочку, которая боялась засыпать в темноте и которую тошнило в машине. Но много ли из всего этого осталось в четырнадцатилетней Кристине? Четырнадцать, боже правый! На фотографиях внизу, в холле, было видно, что у неё уже заметно развилась грудь. Возможно, она уже начала краситься и сводить с ума мальчишек-одноклассников.

Я снова включил «санитара» и продолжил поиск, хотя знал, что уже ничего не найду.

То был скорее жест отчаяния, чем разумное действие. Чем бы ни кончилось это дело, только чудо могло вернуть Кристину к нормальной жизни. А в чудеса я не верил.

Я обыскал весь дом. Между тем уже было почти два часа и снаружи опять темнело, что позволило, не вызывая подозрений, опустить на окнах роль-ставни. Никаких жучков. Никакой камеры. Ничего. По моему профессиональному мнению – на которое я мог положиться, – дом Андерсонов был чист. Я оказался перед загадкой.

– Может быть, – сформулировал я последнюю пришедшую мне в голову гипотезу, – они ограничились тем, что прослушивают твой телефон. В этом случае жучок можно установить где угодно на линии. Хоть в щитке, я не знаю. Но это я не могу обнаружить так, чтобы не показалось странным возможному наблюдателю за домом.

Ганс-Улоф преданно кивнул.

– И что ты собираешься делать дальше?

Я направился к своей картонной коробке и достал оттуда кассетный магнитофон и немного мелочей из электроники.

– Сейчас я подключу это к телефону. Как только похитители Кристины снова позвонят, тебе достаточно будет нажать на кнопку, и разговор запишется. – Я достал отвёртку и принялся откручивать винты с корпуса телефонного аппарата.

Ганс-Улоф скептически следил за моими действиями.

– И что толку от этого?

– Если соответствующими техническими средствами приглушить голос и усилить фоновые шумы, – объяснил я, – можно что-нибудь и расслышать. Что даст указание на то, где они держат Кристину.

– И ты можешь это проделать?

– Я – нет. Но я знаю человека, который это может.

– А. – Кажется, на Ганса-Улофа это произвело впечатление. Я не стал говорить ему, что человек, который это умеет, в настоящий момент как сквозь землю провалился.

Пока я устанавливал внутрь телефона электронные прибамбасы и соединял их с магнитофоном, наш разговор каким-то образом вышел на Софию Эрнандес Круз. Я совершенно безобидно между делом сказал, что всё ещё не понимаю, что она, собственно, исследовала.

Лучше бы я не заикался об этом, потому что Ганс-Улоф тут же начал фонтанировать, как дыра в плотине. Сперва он пустился объяснять мне устройство мозга с такими подробностями, будто я был дикарь, только что вышедший из джунглей. Потом он, видимо, сообразил, что я не настолько туп, и начал забрасывать меня специальными терминами – такими как таламус, гипоталамус и амигдала, – и разглагольствовать латинизированными фразами о процессах, которые где-то там происходят.

– Не существует восприятий, нейтральных по отношению к чувствам, – заключил он наконец, – поскольку все восприятия сперва проходят через амигдалу и таламус и только после этого перерабатываются.

– Надо же! – сказал я, прокладывая телефонные провода так, чтобы все звонки сперва проходили через моё подслушивающее устройство.

– Давно известно, – продолжал Ганс-Улоф, – что мозг встроен в тело таким образом, что не имеет смысла рассматривать его отдельно и независимо от тела. С одной стороны, существует автономная нервная система, симпатикус и парасимпатикус, которые управляют существенными функциями организма; с другой стороны, функции нейронов находятся во взаимодействии с гормональными процессами в организме. – Он смолк, видимо, чтобы перевести дыхание, что ведь тоже было не такой уж несущественной функцией организма. – И это исследует София Эрнандес.

– Что? Гормоны? – переспросил я.

– Не сами гормоны, а способ, каким они взаимодействуют с нервной системой. Раньше знали только общие взаимосвязи. Если, например, уровень адреналина в крови высокий, человек становится раздражителен и легко впадает в ярость. Такие вещи. Но как именно это происходит, где гормон приступает к делу, что он делает и так далее, этого не знали.

Вроде бы всё должно было функционировать, и я начал снова устанавливать на телефон корпус.

– Я читал, что её опыты оспаривались. Почему, собственно?

– Потому что она исследовала не способ действия адреналина, – сказал Ганс-Улоф, покашливая, – а способ действия сексуального гормона.

– Звучит весело, – сказал я, вставляя отвёртку в углубление, которое дизайнер предусмотрел для крепления корпуса.

– И как нарочно, в католической Испании. Свыше двадцати лет назад. Это был скандал.

– И как же она это делала? – спросил я, закручивая винты. – Устраивала оргии и при этом брала у людей пробы крови, так, что ли?

Ганс-Улоф опять покашлял и потёр подбородок, подыскивая слова. Казалось, ему самому было не по себе.

– Сперва я должен объяснить тебе, как выглядит процесс испытаний.

– Валяй, – сказал я, закрепляя последний винт и ставя телефон на место. С виду всё было хорошо. Но надо было, разумеется, его проверить.

– София Эрнандес применяла ПЭТ, это аббревиатура позитронно-эмиссионной томографии. Этот метод делает возможными замеры в миллиметровой области и с промежутком меньше минуты, что очень хорошо. Но он требует, чтобы череп испытуемой персоны был зафиксирован. Испытуемый сидит в кресле, вся измерительная аппаратура – огромная установка – стоит позади него, и голова зажата как в тиски. Нельзя шевельнуться.

Я попытался представить себе это. Почему-то мне вспомнился тюремный парикмахер; вот кому пригодилась бы такая установка. Он всегда ужасно нервничал, если случалось двинуть головой в неподходящий момент.

– О'кей, – сказал я, – и потом?

– При таких опытах перед испытуемым устанавливают экран, на нём появляются, например, слова, которые тот должен запомнить. Когда он это делает, прибор замеряет активность его мозга. Это обычный метод, и официально испытания, которые проводила София Эрнандес, были дополнением к серии лекций. Но на самом деле она построила измерительное устройство, которое регистрировало не процессы в головном мозге, а лежащие глубже процессы в мозжечке, в таламусе, в лимбической системе и в амигдале.

– Но и это мне не кажется предосудительным.

– Измерения, которые были для неё важны, она предпринимала в тот момент, когда якобы поправляла измерительные зонды на голове испытуемого, – Ганс-Улоф тискал свои ладони. Кажется, ему действительно было неловко. – Ты должен иметь в виду, что в это время она была наедине с испытуемым студентом. Такие измерения делают в подвальных помещениях, надёжно изолированных от всех возможных помех. Студент сидит в кресле, голова его зажата, так что у него не особенно много выбора, куда смотреть. Перед ним, как я уже сказал, экран, на котором появляются комбинации букв. Он вроде бы уже начал запоминать, но через пару минут София Эрнандес говорит, что с зондами что-то не в порядке. Она выходит из-за машины, чтобы поправить зонды, и при этом так склоняется над студентом, что он поневоле заглядывает в вырез её лабораторного халата. – Ганс-Улоф смолк.

– Ну?

– А под ним ничего.

Я уставился на Ганса-Улофа, ожидая, что он сейчас признается, что пошутил, но он был вполне серьёзен.

– Быть такого не может, – сказал я. Он пожал плечами.

– Рядом с головой студента была установлена крошечная камера, которая передавала на монитор то, что в это время было в поле зрения студента, и София Эрнандес корректировала по монитору свои движения.

Я помотал головой.

– И за такое дают Нобелевскую премию?

– Результаты были феноменальными. Есть видеозаписи, на которых можно параллельно проследить происходящее в лаборатории и активность таламуса. Можно наблюдать, как в тот момент, когда она склоняется над студентом, идут химические процессы, как гормональная и нервная системы взаимно подкачивают друг друга и приводят в возбуждённое состояние.

Я невольно рассмеялся.

– Да уж, верю с ходу. А что же она проделывала со студентками!

– Ничего. Она проводила опыты только со студентами мужского пола.

– Но им это, должно быть, нравилось.

Ганс-Улоф потёр подбородок.

– Ну, смотря кому. Поскольку опыты держались на эффекте внезапности, она выбирала для них студентов, на её взгляд, застенчивых, в надежде, что они об этом никому не расскажут. С тридцатью шестью это прошло, а тридцать седьмой отправился прямиком к ректору и к журналистам, и скандал удался на славу. Софию Эрнандес Круз выгнали из университета.

– И она подалась в Швейцарию.

– Ну, не сразу. Должно быть, это были для неё нелёгкие времена.

Я попытался представить себе это в картинках.

– Не могу поверить, что тридцати семи сомнительных опытов достаточно для того, чтобы быть номинированной на Нобелевскую премию.

Ганс-Улоф отмахнулся.

– Разумеется, её эксперимент был повторен во многих других институтах, в США, в Японии, в Европе… Признаться, не её способом, без использования собственного тела экспериментатора. По большей части на испытуемых просто внезапно обрушивали эротические картинки, но результаты всё равно оказались сопоставимы. Благодаря опытам Эрнандес Круз объяснение переключений между гормональной и нейрональной системами продвинулось далеко вперёд.

Я покачал головой и взялся за свои инструменты.

– Если хочешь знать моё мнение, это просто чёрт знает что. – У меня из головы никак не шла картинка: учёная женщина в белом халате – под которым больше ничего нет, – склоняется над молодым горячим испанцем… Это и во мне вызвало процессы, и ещё какие, должен признаться. Это я мог бы ей сказать и без всяких измерительных приборов.

Мне в голову пришла одна идея.

– Тебе о чём-нибудь говорит аббревиатура СЮА? Синдром ювенильной агрессии?

Ганс-Улоф растерянно поморгал, подумал немного.

– Что-то смутно знакомое, но, честно говоря, сейчас развелось столько синдромов, каждый изобретает свой собственный… А что, почему ты спрашиваешь?

– У «Рютлифарм» я нашёл об этом несколько статей. Кажется, они этим сильно интересуются.

– Хм-м. – У него это явно не вызывало никаких ассоциаций. – По названию, должно быть, что-то из педиатрии, но в любом случае это психофармакология. А я на эту тему мало что могу сказать, это не моя область.

– Но как же? Ты ведь фармаколог, а?

Он покашлял.

– Да, но в наше время это такое обширное поле. Я последние пять лет работаю над возникновением боли и управлением боли. И, естественно, над обезболивающими средствами. При этом просто теряешь из виду то, что происходит в других областях. – Он подумал ещё немного, но потом всё же отрицательно покачал головой. – Нет, это ни о чём мне не говорит.

– Я просто так спросил. – Я указал на телефон. – Надо бы его испытать. Только я не знаю как. Звонить с мобильного телефона не стоит, я думаю.

Ганс-Улоф уставился на аппарат.

– А, да. Да. – Он явно был не в себе.

– Я позвоню откуда-нибудь из телефонной будки, – сказал я наконец и объяснил ему, что он должен сделать, когда зазвонит телефон. Всего лишь нажать кнопку. – После этого я позвоню тебе по мобильному, и ты скажешь, получилось ли.

Ганс-Улоф угрюмо кивнул. Казалось, он был недоволен, что из научных сфер я вернул его к угнетающей реальности.

– Что ты намерен делать теперь? – спросил он.

– Проведу основательные розыски, – ответил я. – Мне всё ещё неясно, для чего «Рютлифарм» так остро понадобилась эта Нобелевская премия. Что касается хитрой теории твоего друга Боссе Нордина, что при помощи Нобелевской премии они хотят защититься от недружественного поглощения, это чепуха. Трёп биржевиков-любителей. По срокам не проходит. Когда фирме-грозит поглощение, это дело нескольких дней, самое большее – недель, а потом всё, поезд ушёл. Кроме того, «Рютлифарм» по всем показателям, которые я до сих пор видел, прочно стоит на ногах. Нет, за этим делом кроется что-то совсем другое, чем мы предполагаем.

Ганс-Улоф неуверенно смотрел на меня.

– Если ты хочешь лететь в Базель, чтобы проверить их центральный офис… Я дам тебе денег на этот полёт.

Это была не такая уж плохая идея. Идея, к которой следовало бы прийти и мне самому.

– Деньги не проблема, – задумчиво сказал я. Базель. Я не был там лет двенадцать. – Ты прав. Может, там я и найду ответы. – Окольный путь через Швейцарию, чтобы найти девочку, которая исчезла в Швеции? Вполне возможно…

– Ты не должен за всё расплачиваться своими деньгами, – сказал Ганс-Улоф почти умоляюще. – Кристина, в конце концов, моя дочь.

Я посмотрел на него.

– Может, я ещё воспользуюсь твоим предложением. – Я собрал всё лишнее в свою просторную картонную коробку. – Только сначала мне нужно кое-что сделать. – Например, расшифровать содержание дискеты. Как я сделаю это без Димитрия, мне было пока неясно, но ведь не единственный же он хакер в Швеции.

– Остаётся не так много времени, – голос Ганса-Улофа дрожал. – Меньше недели.

– Я знаю, – сказал я.

Было около трёх, когда я вышел из его дома. Надо мной нависало уже по-ночному тяжёлое небо, уличное освещение погрузило всё в бледный, желтоватый свет. Снег давно не падал, но дул холодный резкий ветер.

Когда дверь Ганса-Улофа закрылась за мной, я каким-то образом, трудно поддающимся описанию, почувствовал, что он рад был избавиться от меня. Будто его врагами были не похитители Кристины, а я. Он уже явно начал терять связь с реальностью. Хоть я и не мог испытывать к нему жалость, мне следовало бы присматривать за ним. Как-нибудь. А то не ровён час случится так, что у Кристины, если даже чудо и произойдёт и я разыщу и освобожу её, больше не будет отца, к которому она могла бы вернуться.

Я чувствовал смертельную усталость, садясь в машину.