Это подозрение ничем не обосновано, говорил я себе, оно родилось из страха отца за свою единственную дочь. И всё же меня будто кулаком под дых ударили. Я даже на минуту закрыл глаза, и шум проносящихся машин, вонь их выхлопа, гудки и свист ветра, голоса пешеходов, всё это набегало на меня и разбивалось, как штормовая волна о парапет набережной.

– Не дрейфь, Ганс-Улоф, – сказал я медленно и успокаивающе, как только мог. – Откуда им об этом знать?

Но очень уж невозмутимо это звучать не могло. Мною вдруг овладело чувство безысходности и бессилия. Я не владел ситуацией. Я убеждал себя в обратном, делал вид, но ситуацией я не владел! Я был всего лишь постаревший арестант, реликт минувшего, я брёл на ощупь по миру, которого я не понимал и который подчинялся уже другим, более жестоким правилам, чем те, что я знал.

Я снова открыл глаза. Вокруг меня всё было серым, такой бесцветный мир – это не могла быть просто нормальная шведская зима. Холод, пробиравший меня до костей, сковавший моё сердце, – это был не наружный холод, не старая добрая стужа скандинавской зимы, то была метафорическая стынь, исходившая от жестокости людей.

Я ощущал в себе бездну. Бездну, которая была во мне, должно быть, с незапамятных времён, но в существовании которой я не отдавал себе отчета. Теперь пелена спала. У меня было чувство, что я ужасно, ужасно ошибся.

Чувство, что нет никаких шансов. Абсолютно никаких.

Ганс-Улоф жалобно причитал. Можно было даже не вслушиваться в смысл этих причитаний. Мол, я же обещал спасти Кристину, что-то предпринять, я дал ему надежду, а сам ничего не делаю, только пропадаю и отключаю телефон…

– Больше я её не слышал, – стонал он мне в ухо, – понимаешь ты, нет? Ни звука больше не слышал от Кристины со времени её звонка из телефонной будки в Седертелье…

– Стоп! – крикнул я в холодный ветреный воздух. – Ганс-Улоф, замолчи. Это не имеет смысла. Давай по порядку. И дай мне собраться с мыслями.

Он смолк на секунду и только хрипел и глухо рычал.

– Гуннар, я боюсь, что от мыслей Кристина не вернётся. Мы должны что-то делать. Ты же сказал, что сделаешь что-нибудь.

– Но это не значит, что я должен очертя голову ломиться туда, где может оказаться ловушка. Прежде чем что-то сделать, я обычно обдумываю действия и их последствия.

– Ловушка? Какая ещё ловушка? – Эта мысль, казалось, была для него совершенно новой. Ведь он же был учёный, человек не от мира сего.

– Если бы похитители Кристины знали о магнитофоне, – объяснил я ему со всем терпением, на какое был способен, – то они бы размозжили тебе этим магнитофоном башку, можешь не сомневаться. Если бы у них было хоть малейшее подозрение, тебе бы не поздоровилось. – Мне сразу стало легче от этой уверенности, пусть даже на время разговора. Главное, чтобы в голову пришла какая-нибудь хорошая идея, например, спросить: – Что именно они тебе сказали?

Ганс-Улоф помедлил. Казалось, ему не хочется об этом вспоминать.

– Ну, звонил тот же, что всегда. С этим сиплым голосом. Но сегодня это звучало особенно, как будто он вот-вот сорвётся. Он спросил, придерживаюсь ли я наших договорённостей. Я сказал: да и я надеюсь, что и они тоже придерживаются.

– Не знаю, как ты это сказал. Ты умеешь быть довольно гадким, если надо, – невольно ухмыльнулся я. – И что он тебе ответил?

Ганс-Улоф вздохнул.

– Он меня облаял. Наорал на меня. Дескать, я не в том положении, чтобы выставлять требования, и так далее. И чтоб лучше я сидел за письменным столом и следил за тем, чтобы никто ничего не заподозрил… И вот я тебя спрашиваю, откуда он знает, что я сижу за письменным столом?

– Ганс-Улоф, я тебя умоляю. А где же тебе ещё сидеть, когда тебе звонят на работу? Он это просто угадал.

– Но звучало отнюдь не так. Звучало совсем по-другому, поверь мне.

Он был на грани срыва, это было ясно.

– Откуда ты звонишь сейчас? – пришло мне в голову спросить. Поскольку отзвук был какой-то странный.

– Я же тебе наговорил это на голосовую почту. Я заперся в туалете для посетителей на верхнем этаже и всё время ждал, когда ты позвонишь.

– А, – сказал я, неприятно задетый. – Почтовый ящик, да. Мне надо как-нибудь спокойно разобраться, как он действует… – Пора было менять тему. – Попросил ли ты его соединить тебя с Кристиной?

Судорожный вздох.

– Естественно. Но он только сказал, что сейчас не получится. Вот и всё.

– А почему не получится, не сказал?

– Нет. Он сказал, что еще позвонит, и положил трубку.

Я поднял голову, взглянул на голые деревья и заснеженные лужайки, на сырые скамейки, посмотрел на здание на Стюрегатан, 14, куда я задумал проникнуть, и мне показалось, что мозги у меня встали набекрень.

– Честно говоря, особого смысла в этом я не вижу.

– Смысла? – повторил Ганс-Улоф с безумным смешком. – Про смысл я уже вообще не спрашиваю. Я только хочу, чтоб это наконец хоть как-то завершилось…

Я прислушался. Психолог на телефоне доверия из меня никудышный, но даже на мой слух это звучало нехорошо. Чтобы не сказать, грозило суицидом. Может, мне следовало в первую очередь побеспокоиться о Гансе-Улофе?

– Возможно, ты и прав, – осторожно сказал я. – Жучки могут быть и у тебя в кабинете. – Чепуха. Если их не оказалось дома, то уж в его кабинете и подавно. – Только я не смогу это проверить. Понимаешь, твой дом у них наверняка под наблюдением. И если тот же самый мастер по отоплению, что был вчера у тебя дома, явится сегодня и к тебе на работу, это их насторожит.

Ему потребовалось время, чтобы освоить эту мысль.

– Хорошо, – сказал он. – Я могу и просто сидеть за своим письменным столом. Что ещё мне остаётся? Лишь бы ты хоть что-нибудь наконец сделал. Что у тебя с Базелем? Ты летишь?

Лучше не вводить его в заблуждение на сей счёт.

– Нет. Я тут подумал, это ничего не даст. Я не знаю тамошнего языка, я никого не знаю в Базеле… Даже если бы всё прошло без сучка без задоринки, я бы не вернулся до понедельника. И тогда здесь я бы не смог больше ничего сделать.

Он снова взвыл.

– Но хоть что-то ты должен делать, Гуннар, я прошу тебя!

– Да, успокойся. У меня уже есть кое-какие намётки.

– И что именно? Гуннар, мы с тобой договорились, что ты будешь обо всём меня информировать!

– Я об этом не забыл. Я дам тебе знать, как только дело созреет для обсуждения.

Да, психолог на телефоне доверия – это решительно не моя профессия. К концу разговора Ганс-Улоф был ещё подавленнее, чем в начале.

– Не знаю, – бесцветно сказал он. – Кажется, я уже на пределе. Не знаю, что мне делать. Я уже хочу лишь одного, чтобы это кончилось, как-нибудь, всё равно как…

Делать нечего, придётся мне к нему поехать. Даже если это именно то, чего только и ждут похитители Кристины. Всё это попахивает ловушкой.

– Слушай, насчёт твоего кабинета, – сказал я и двинулся в сторону своей машины. – Мне только что пришла в голову идея. Мы могли бы встретиться с тобой где-то на территории института, но в другом здании, где нам никто не помешает. Не могут же они везде наставить жучков.

– И для чего?

– Я привёз бы тебе своего «санитара». Прибор для обнаружения жучков, который я использовал вчера. Он находит и скрытые видеокамеры.

– Да? И я должен… Но я же не умею с ним обращаться.

Но ты по крайней мере будешь занят, подумал я и сказал:

– Да брось ты, это вдвое проще, чем то, что ты проделываешь каждый день. Я тебе покажу, как им пользоваться.

Он быстро сообразил.

– Хорошо. Как скажешь. Погоди. – Он задумался. – Мы могли бы встретиться в одной из наших лабораторий. Там есть одна переговорная комната, которой практически никто не пользуется.

Я кивнул.

– Давай. Сейчас ты объяснишь мне, как туда доехать.

На обратном пути к машине холод доконал меня. Повинуясь спонтанному импульсу, я забежал в магазин красок – во-первых, чтобы согреться, во-вторых, чтобы купить аэрозольный флакон красной краски. И ходил вдоль полок до тех пор, пока не оттаял.

На нижнем этаже тёплого подземного гаража, где почти не было машин и движения, я закрасил надпись, которую мне нанесли на кузов машины накануне. Это мне не очень удалось, тон краски был другой, а тип тем более – ну хорошо, с этим у меня появятся проблемы, когда я буду возвращать машину, но сейчас мне было на это наплевать.

Я нашёл тот подъезд к Каролинскому институту, который мне описал Ганс-Улоф, нашёл и само здание, и парковку. Строение – куб из выкрашенного красной краской гофрированного листа – походило бы на склад, если бы в окнах не были видны лаборатории и кабинеты, белые столы с микроскопами, раковины из нержавейки, компьютеры и полки с регистраторами. На входной двери была надпись: «Е 1». Всё точно.

Я оставил в коробке лишь поисковое оснащение, но когда я поднёс её к двери и позвонил, открыл мне не Ганс-Улоф, как было условлено, а плохо выбритый молодой человек в очках и в белом лабораторном халате.

– Да, что вам угодно? – спросил он и оглядел меня с недоумением.

– Курьерская служба, – сказал я первое, что пришло мне в голову. – Мне нужен здесь один профессор, эм-м… – я сделал вид, будто считываю фамилию с наклейки, которой на самом деле не было, – Андерсон.

Мой собеседник решительно помотал головой.

– Вы не туда попали. Кабинет профессора Андерсона находится на Совиной аллее, – он выступил на шаг и показал мне направление. – Вон там, впереди свернёте направо…

Проклятье, вот уж мне было совершенно ни к чему, что этот мерзкий тип меня увидел! Тип, который знает профессора Андерсона.

– Извините, – перебил я, – но мне чётко было сказано, что он здесь.

Он разглядывал меня, как, возможно, разглядывает под микроскопом возбудителей болезни.

– Это меня удивляет. Тогда подождите, я быстренько позвоню.

– Но я могу хотя бы войти внутрь? Иначе я себе здесь что-нибудь отморожу.

– Мне очень жаль, но это лабораторный отсек, – холодно заявил он. – Вход сюда разрешён только персоналу, имеющему допуск. – Он хотел взять трубку, но вдруг остановился, оглянувшись в темноту, и сказал: – Надо же, вот и он сам…

Ганс-Улоф появился, тоже в белом халате, с закаменевшим, как маска, лицом. Он поздоровался со мной так, будто никогда в жизни меня не видел, отпустил своего ревностного Цербера и обратился ко мне:

– Не могли бы вы пронести это, куда я скажу?

– Это входит в сервис, – ответил я. – Но мне ещё понадобится и ваша подпись.

– Хорошо, – кивнул Ганс-Улоф и подержал мне дверь, когда я вносил коробку.

Я следовал за ним по тёмному лабиринту из узких высоких ходов. Через каждые несколько шагов попадались двери то справа, то слева, на которые были наклеены бумажки с надписями – например, Лаборатория 15, Фредхольм или Лазер – не входить, когда горит лампочка. Стояла мертвая тишина, если не считать отдалённого шума машин.

– По пятницам к концу дня здесь уже никого не бывает, – сдержанно сказал Ганс-Улоф, открыв наконец дверь для нас. – Все уходят на уикенд.

Мы вошли в голое помещение без окон, в котором стояло лишь несколько столов и стульев. На белой доске на стене красовались химические формулы, из которых я узнал лишь одну – аскорбиновой кислоты.

– Но этот старательный охранник, однако, не ушёл, – ответил я после того, как дверь снова закрылась. – Кто это, кстати?

Ганс-Улоф опустился на стул. Маска спала с его лица, и я увидел перед собой смертельно измождённого человека.

– Один из моих аспирантов, – сказал он. – Его жена недавно родила, с тех пор его не выгонишь отсюда.

– Бывает. – Я поставил коробку на стол и оглядел стены. Тонкие перегородки, не вызывающие большого доверия. Если за стенкой кто-то есть, ему и жучка не надо, чтобы слышать всё, о чём мы говорим. – А нет здесь других таких же счастливых отцов семейств?

Ганс-Улоф помотал головой.

– Больше никого. Никто нас не услышит.

– Будем надеяться. – Я начал распаковывать коробку. – Итак, в принципе это очень просто. Ты должен…

– Они звонили ещё раз, – сказал Ганс-Улоф.

Я замер, положил последнюю часть «санитара» назад в коробку и посмотрел на него.

– И что?

– Я не должен идти на Нобелевский банкет, а должен сидеть дома и ждать указаний.

– Ага, – сказал я. Об этом я и не подумал. Будучи членом академии, присуждающей премию, Ганс-Улоф обычно участвовал в нобелевских торжествах, и его место, насколько я припоминаю, было даже на сцене.

– И, – с дрожью добавил Ганс-Улоф, – они сказали, что это последний звонок до будущей среды.

У меня сразу возникло недоброе предчувствие.

– Тогда мы можем не возиться с магнитофоном?

– Да, – отсутствующе подтвердил он. – Как ты думаешь, Кристина ещё жива?

Это был большой вопрос. Может, они её уже убили? Или она всё-таки сбежала от них и прячется где-нибудь, а они её отчаянно ищут? Нет, глупая надежда. Если бы это было так, она бы уже позвонила.

– Лучше бы она была жива, – прорычал я. – В противном случае эти бандиты погибнут страшной смертью, не будь я Гуннар Форсберг.

Дурацкое заявление. Свист в лесу. Даже в моих собственных ушах это прозвучало пошло.

Ганс-Улоф уставился в пустоту. Я видел, что один мускул на его лице нервно дёргается. Мне вдруг показалось таким ребячеством то, что я дал ему надежду. Каким самоуверенным я был вначале! Как будто всё это – дело лишь нескольких часов, которое можно уладить при помощи нескольких взломанных замков, ударов кулака и пистолета в руке.

При этом в делах шантажа я понимал так же мало, как и он. В принципе, я тоже лишь читал об этом. То, что моя профессия по случайности уголовно наказуема, отнюдь не делает меня экспертом в остальных уголовно наказуемых деяниях.

Между тем, если честно – чем дальше, тем более смутно я представлял себе, что замышляли похитители Кристины. Большая часть того, что произошло со времени моего освобождения из тюрьмы, противоречила всем моим ожиданиям. К тому же это не было обычным похищением. Речь не шла о выкупе, поэтому не оставалось надежды хотя бы при передаче этих денег войти в прямой контакт с похитителями.

– Мне вспомнилось вот ещё что, – сказал Ганс-Улоф, перебив мои мрачные мысли. – Не знаю, насколько это важно… Когда я рассказал тогда Боссе Нордину о попытке подкупить меня, он пробормотал что-то вроде: «Я должен ему позвонить». Я этого не понял, но теперь я думаю: он имел в виду того человека с рыбьими глазами. Полицейского, помнишь?

Я кивнул.

– Помню ясно и отчётливо, ещё и в цвете. Ты хочешь сказать, твой лучший друг Боссе Нордин имеет более тесный контакт с этим парнем, чем он хотел тебе показать?

Ганс-Улоф провёл рукой по лицу.

– Ты сам мне всегда говорил, – напомнил он, – что мир плох. Что никому нельзя верить.

– Со временем ты тоже это понял, – сказал я. Это был подлый триумф. К тому же наступивший слишком поздно.

Ганс-Улоф слепо смотрел в пустоту.

– Я не допускал и мысли об этом. Боссе?.. Я считал его другом. Мы так много говорили о наших детях. Неужто всё это были пустые речи?

– Деньги, Ганс-Улоф, – сказал я. – Деньги меняют людей. Когда в игру включаются деньги, всякая дружба прекращается.

Он медленно кивнул.

– Я был слеп, настолько слеп… – Он посмотрел на меня. – Знаешь, что я думаю? Это не мелкая банда. Это трясина, вонючее болото. Они все действуют заодно. Такие акции, как установить магнитофон, собрать данные, постепенно подобраться к ним, – ничего не дадут. От этого они слишком хорошо защищены.

– Да, – сказал я.

Он был прав. И мне с самого начала следовало это понять.

– Надо сделать что-то неожиданное. Нечто такое, на что они не рассчитывают.

Я почувствовал, как во рту у меня пересохло. Я смотрел на него с болезненным чувством в груди. Как будто внутренняя сторона моего тела была сплошной раной, а то, что он говорил, – кислотой, которая капает на эту рану.

– Я всё ещё возлагаю на тебя все свои надежды, Гуннар, – сказал Ганс-Улоф, но вид у него был такой, будто он сомневается, что эти надежды оправдаются.

Я лишь кивнул. И откуда только взялось это жалкое отчаяние? Оно поднималось во мне, как едкий пар из глубокой пещеры.

– Кристина не только моя дочь, – шёпотом продолжал Ганс-Улоф. – Она также и твоя племянница. Единственный ребёнок твоей сестры.

Я судорожно вздохнул, стиснул кулаки, прогнал парализующее чувство и решительно тряхнул головой.

– Боссе Нордин сейчас в отпуске, я правильно понял?

Ганс-Улоф кивнул.

– Он возвращается во вторник вечером. Как раз, чтобы на следующий день попасть на Нобелевский банкет.

– Другими словами, если я, например, завтра вечером захочу осмотреться у него, я могу сделать это без помех, верно?

– Почему же только завтра вечером?

– Потому что мне надо вначале при свете дня хотя бы раз осмотреть дом и всю окружающую обстановку. Кроме того, мне еще нужно кое-что купить. Вещи, которые не достанешь в ближайшем супермаркете. – То, что речь идёт об оснащении, необходимом мне для проникновения в Нобелевский фонд, я не хотел ему говорить. Две акции были в любом случае лучше, чем одна. Я достал записную книжку. – Дай же мне его адрес.

Он сказал, и я записал. Боссе Нордин жил в Ваксхольме. Довольно далеко, но место, надо думать, из самых дорогих, у моря.

– Раз уж речь зашла об адресах, – сказал Ганс-Улоф, – ты мог бы дать мне и свой новый адрес. На всякий случай.

Я закрыл записную книжку и спрятал её.

– Нет. Тебе его лучше не знать. Да и просто незачем. – Я посмотрел на коробку с аппаратурой для обнаружения жучков. – Что будем делать с этим? Имеет ли теперь значение, есть ли в твоём кабинете жучки?

Он отрицательно покачал головой.

– Унеси с собой.

– Может, так лучше. – Я снова сложил всё в коробку и закрыл крышку. – Может, ещё и самому понадобится.

– Я провожу тебя до двери. – Он встал. И, разумеется, не обошлось без его неизбежного «я всё должен держать под контролем». – Ты дашь мне знать, когда соберёшься в дом Боссе?

– Я могу тебе хоть по часам всё расписать, – недовольно буркнул я. – Завтрашней ночью, в два часа пополуночи, я буду уже в кабинете профессора Боссе Нордина. И я был бы тебе признателен, если бы ты в это время не звонил мне двадцать четыре раза подряд. Звонящий мобильный телефон в кармане создаёт помехи при вторжении в чужой дом.

– Ну ладно, – ответил в замешательстве Ганс-Улоф. – Это только потому, что…

– Потому что мы договорились, ясно. Не мог бы ты открыть мне дверь и пойти впереди?

Лабиринт был по-прежнему тёмный, безлюдный и тихий. Но когда мы приближались к двери, через которую я вошёл сюда, стал слышен голос. Тот самый аспирант с кем-то громко говорил по телефону.

Я остановился.

– Чёрт. Ганс-Улоф! Он ведь всё ещё здесь.

Мой зять обернулся.

– Я же говорил, его отсюда практически не вытравишь.

До нас донеслись обрывки его реплик:

– …важный эксперимент; мне надо остаться, я задержусь… станет легче, как только я сдам экзамен… конечно же, я тебя люблю, но что поделаешь…

Ясно, он говорил со своей женой и изобретал отговорки, чтобы не ехать домой, где кричит младенец и воняет обкаканными памперсами.

Я покачал головой.

– Не хочу, чтобы он снова увидел меня. Ему покажется странным, что курьер задержался на целых полчаса и уходит с тем же, с чем пришёл.

Ганс-Улоф нахмурил лоб.

– Ну и что? Какая разница, кто что подумает?

– Это ненужный риск. Я стараюсь избегать ненужных рисков, особенно в то время, когда мне и нужных хватает. – Я сделал несколько шагов назад. – Я думаю, найдётся тут другой выход?

Казалось, его это не очень убедило.

– Ну, хорошо, как скажешь…

Мы пошли назад, он свернул в другую сторону, на ходу доставая из кармана связку ключей, и потом открыл двустворчатую дверь.

– Пройдём здесь.

В помещении за дверью было темно. Своеобразно пахло хлевом, писсуаром, химией. И темнота была наполнена жутким множественным дыханием, как будто нас подстерегало где-то здесь многоголовое чудовище.

– Подожди. Я включу свет.

Пока Ганс-Улоф нашаривал выключатель, я остановился со своей коробкой и почувствовал, как покрываюсь гусиной кожей, и вовсе не от холода.

Наконец под потолком вспыхнули три длинных ряда неоновых трубок. Они осветили три длинных ряда лабораторных столов со сложным испытательным оборудованием из металлических конструкций, стеклянных колб и разноцветных проводов. Дверь наружу находилась в другом конце помещения: того же типа дверь, какую мне открывал аспирант, беглец от семьи.

– О'кей, я надеюсь, ключ у меня с собой… – Ганс-Улоф шагал к двери, перебирая свою связку.

Я ещё раз глянул на испытательные установки. И разом понял, откуда исходит шум, который я только что слышал во тьме.

На этих установках были подопытные животные!

Я шёл вдоль столов как в трансе, неся в руках свою коробку и держась за неё так, будто она была последнее на земле, за что я ещё мог ухватиться. Я видел мышей, распятых на алюминиевых дырчатых пластинах, к растопыренным лапкам были привинчены латунные хомутики, хвосты закреплены клейкими лентами. Они не могли двигаться, распятые на этих пыточных дыбах. На их спинках зияли раны, затянувшиеся отвратительно блестящей мокрой плёночкой на обнажённом мясе. В некоторых ранах торчали острые металлические иглы, от которых отводились провода к тонко гудящим приборам. На другие размозжённые спинки из пипеток капала светлая жидкость, поступавшая из колб. Каждая капля шипела, попадая на голое красное мясо и заставляя животное вздрагивать. Усики их трепетали, дыхание было учащённым, а то, что выражалось в их маленьких красных глазках, можно было назвать только отчаянием.

– Ганс-Улоф, ради бога… – прошептал я. – Да что же это?

– А, это… – Ганс-Улоф обернулся, всё ещё перебирая ключи на связке, и мельком глянул на жуткие орудия пыток на столах. – Да, вид, наверное, непривычный. Это разные серии испытаний по управлению болью.

– По управлению болью, – эхом повторил я.

– Всего лишь частный аспект, признаться, но я со своими сотрудниками разработал подход, который нам многое обещает. Ведь большинство людей даже не знают: боль – это далеко не изученный и непонятный феномен. Как она возникает? Как её воспринимают? И прежде всего: как её можно измерить? Если бы можно было измерить боль, это явилось бы крупным шагом вперёд. Сегодня пациент приходит к врачу и говорит, что у него боли, но это нельзя проверить, и прежде всего нельзя сравнить с болевым ощущением других. Это сильно ограничивает точность диагноза, поскольку симптомы взвешиваются чисто субъективно, понимаешь? – Он похлопал по ящику, на жидкокристаллическом дисплее которого с секундным периодом сменялись числа. – Но как только мы поймём нейрофизиологические основы управления болью, можно будет идти дальше.

Я уставился на белую эмалированную раковину, в которой лежали окровавленные скальпели. Кран капал, и каждая капля, стекая по лезвиям, окрашивалась в бурый цвет.

– Мне надо скорее выйти отсюда, – сказал я.

– Ах да, конечно. – Ганс-Улоф откашлялся, шагнул к двери и со скрежетом отомкнул её. Холодный порыв ветра ворвался внутрь, и со столов справа и слева донёсся целый хор жалобного мышиного писка.

– Будешь держать меня в курсе? – спросил Ганс-Улоф, когда я вышел со своей коробкой наружу, в темнеющий день.

– Да, – бесцветно сказал я. И двинулся к машине. Не успел я выехать с территории Каролинского института, как мне пришлось остановиться у обочины и выйти из машины. Меня вырвало.