В два часа бистро заметно опустело, и у ван Делфта появилось время подсесть к ней за столик.

– Этот ресторан принадлежит моему брату и его жене. Удивительно доходное дело, – рассказывал он, иногда мельком улыбаясь. – Но, разумеется, это не совсем то, чем я хотел заниматься до пенсии.

Урсула Фален по-прежнему была молчалива. До разговора, когда она уже съела свой салат с жареной куриной грудкой и наблюдала, как ван Делфт записывал заказы, приносил их, пробивал чеки – все это с удивительной ловкостью, – в голове у нее теснилось множество вопросов. Но теперь из них остался лишь один:

– Почему?

– Официально, – сказал ван Делфт, – это было неизбежное сокращение в рамках внутренней реорганизации. – Он сделал паузу, которая недвусмысленно дала понять, что это еще не вся история и далеко не истинная. – Кого-то уволили за то, что он прихватил домой детям пригоршню шариковых ручек, рекламные подарки по тридцать пфеннигов за штуку. Они вели за ним слежку, пока не подловили хоть на чем-то. Такое и со мной могло произойти. В этом смысле мне просто повезло.

– Но кому пришла в голову эта безумная идея – такого человека, как вы, с многолетним опытом…

– Я мог бы процитировать Гамлета, но не стану. Методы ужасающе просты. Вы ведь знаете, что наш концерн, как уже скоро половина планеты за последние два года, куплен этим симпатичным вам, защищающим природу молодым наследником триллиона? Ну и я был настолько самонадеян, что пытался противостоять цензуре, которая с тех пор у нас установилась.

– Цензура?

– Никто, естественно, не звонит из Лондона и не диктует, что можно, а чего нельзя. Так грубо мог действовать разве что Геббельс или Рэндольф Херст, но сегодня? Нет, если сегодня кто-то хочет что-то убить молчанием, он просто заполняет информационное место в СМИ чем-то другим, предпочтительнее всего пустяками и мелкими событиями, оправдываясь тем, что люди хотят читать именно это. А мы должны давать то, что люди хотят читать, в противном случае мы потеряем рейтинг и рекламные площади и погибнем в беспощадной конкуренции, все ясно, нет? И уже никто не узнает, что в Африке идет война, что существует в мире голод и такие-то и такие политические мнения. – Он двигал свой стакан по поверхности мраморного столика. – Все знают, какие темы там, наверху, якобы считаются деньгоносными и обеспечивающими рекламу, а какие нет. И если кого-то увольняют, для этого всегда находится хорошая нейтральная причина, формальный повод. Но любому ясно, что в действительности увольняют того, кто не нравится хозяевам в Лондоне.

Урсула разглядывала этого рыжеватого мужчину. Ван Делфт погрузнел с тех пор, как она видела его в последний раз, и больше не казался таким здоровым, как раньше. Она не знала, что ему сказать. И не хотела верить в то, что все обстоит так, как он сказал.

Ван Делфт испытующе смотрел на нее:

– Что, звучит параноидально? Как попытка оправдания неудачника?

Она пожала плечами:

– И что же вы такого натворили?

– Добился публикации репортажа о катастрофическом положении одного болгарского химического завода, принадлежащего группе Фонтанелли. Жуткий контраст к тем хвалебным гимнам, которые поют его действиям по защите природы и его концепции замкнутых циклов. Репортаж вышел, четыре страницы, семь цветных снимков, через неделю пошли разговоры о реорганизации, и к концу понедельника я оказался на улице. С выплатами, понятно. Но в моем возрасте это называется конец.

– Но ведь от этого за версту несет нечистым делом!

– Конечно. И должно нести. Как вы думаете, насколько осторожнее стали остальные – с их учащимися детьми и невыплаченными ипотечными кредитами? Это террор во всех смыслах слова. Террор, упакованный в бархатную ложь насчет давления обстоятельств и читательского рейтинга. – Ван Делфт посмотрел на свой стакан, решительно поднес ко рту и опрокинул внутрь его содержимое – самую невинную воду. – Ладно, хватит плакаться. А что у вас? Что привело вас в Гамбург? Как ваша учеба?

Она коротко и рассеянно рассказала ему что могла.

Теперь настала его очередь иметь огорошенный вид.

– О, боже мой. Урсула! Ведь вы же хотели получить докторскую степень? Разобрать архив семейства Вакки и заново переписать экономическую историю последних пяти веков?

– Да. – Она отвела волосы со лба на затылок и подоткнула их там. Но тщетно, потому что заколки у нее не было. – Детская мечта. Вместо этого я писала прайсы и вела бухгалтерию. Я могу вам рассказать все про каблирование радиосети.

У него был озабоченный вид.

– Но ведь это же была ваша мечта. Вы говорили, что архив во Флоренции – дар небес…

Урсула Фален разглядывала край своего стакана, в котором отражались окна бистро.

– Дар небес… Да, тогда мне так казалось.

Кристофоро Вакки несколько раз звонил ей, чтобы справиться, как у нее дела. Он никогда не пытался к чему-то ее принудить. Просто в какой-то момент перестал звонить и напоминать о себе.

– А теперь? Ведь самое трудное позади. Что мешает вам теперь написать докторскую диссертацию?

– Долги, например. Я должна зарабатывать деньги. И, кроме того, кто я такая? Одна из бесчисленных женщин с дипломом магистра, который им не пригодился.

– Вы женщина, которую Вакки допустили к своему архиву!

– Хотелось бы узнать почему. – Она смотрела в пустоту, думая о том дне, о рядах полок с бухгалтерскими книгами, запахе пыли и кожи, о завещании под стеклом… Она тряхнула головой: – Нет. Эта глава закрыта.

Ван Делфт хотел что-то возразить, но потом лишь задумчиво посмотрел на нее и сказал:

– Вам виднее.

Некоторое время они смотрели на прохожих за окнами, потом Урсула Фален тихо спросила:

– Неужто он правда стал таким могущественным? Фонтанелли, я имею в виду.

– Говорят. Я не настолько ориентируюсь в мире финансов, но иногда встречаю Джо Дженнера из экономической редакции – может, вы его помните, всегда шикарно одет, в таких очках под пятидесятые годы…

– Да. Кажется, я знаю, о ком вы говорите. Всегда с таким бледным лицом.

– Он всякий раз бледнеет еще больше, когда речь заходит о Фонтанелли. Он говорит, даже представить себе нельзя, какой возник гигант. Триллион долларов, говорит он, с самого начала был как куча взрывчатки, достаточная для того, чтобы разнести огромный жилой дом. Но Фонтанелли распределил эту взрывчатку по маленьким пакетикам, разместил их по стратегически важным точкам и соединил проводами. Теперь ему достаточно нажать на кнопку – и в воздух взлетит весь мир, образно говоря.

* * *

– Мы должны, наконец, что-то сделать, – сказал Джон и отодвинул тарелку. Жареная индейка с салатом осталась почти нетронутой. Сейчас тарелку унесут и вымоют, моющее средство вместе со связанными жирами стечет в канализацию. Все это попадет в ближайшие очистные сооружения, а о дальнейшем Джон не имел ясного представления. Со времени разговора с профессором Коллинзом конференц-зал отбивал у него всякий аппетит.

– Вы правы, – кивнул жующий Маккейн. – Но вначале мы должны узнать что.

Коллинз уехал с гигантским рабочим планом и с обещанием денег на десятикратное увеличение числа компьютеров, которые должны работать день и ночь, просчитывая миллиарды вариантов. Но даже если все они будут работать до изнеможения, первые результаты появятся только через три месяца – первые рекомендации действий.

С того вечера Джон плохо спал ночами, а днем его не отпускала нездоровая взвинченность. Он едва находил время почитать газеты, а вечерами иногда пытался просто напиться.

– Уже два года, – говорил он, разминая пальцы, – мы не делаем ничего, только скупаем фирмы. Но все, чего мы до сих пор достигли – это несколько тысяч тонн бланков на экологически чистой бумаге взамен обыкновенной. Но ведь задача состояла не в этом, а?

Маккейн кивал:

– Верно. Задача состояла не в этом.

– Будущее человечества. Вот в чем задача, да? Но если послушать профессора, с будущим покончено. Это лишь вопрос времени, когда конец наступит.

– Если ничего не произойдет.

– Но что должно произойти?

– Он это вычислит для нас.

– А потом? Сможем ли мы заставить это произойти? Располагаем ли мы какой-то властью? Можем ли мы вообще на что-то повлиять? Скажите мне.

Маккейн держал перед собой вилку и разглядывал ее зубья, будто впервые в жизни задаваясь вопросом, что это такое.

– Власть у нас есть, – тихо сказал он.

– Но какого рода власть? Мы же не можем двигать армиями? Мы не можем отдавать приказы на аресты людей. Мы можем только увольнять людей, и это все.

– Но вы же не хотите этого на самом деле – двигать армиями.

– Я только хочу знать, какого рода влиянием мы вообще обладаем.

– Понял. – Маккейн снова обратился к своей тарелке, отрезал кусочек жареного мяса и стал перемалывать его челюстями. – Понял, – сказал он еще раз. – Ну, хорошо. Нам не помешает показать когти. Поупражняемся в этом.

* * *

– Все азиатское пространство представляет собой сплошную проблему перенаселенности, – объяснял Маккейн перед большой картой мира, украшавшей стену его кабинета. – Китай кое-что предпринимает против этого, и даже на удивление эффективно, Индия тоже хотя бы пытается что-то сделать, хоть пока и без сопоставимого успеха. Но абсолютно безутешно все выглядит на Филиппинах. Здесь властвует римско-католическая церковь, практически любое средство предохранения считается грехом или запрещено, филиппинский мачизм требует от мужчин, чтобы они произвели на свет как можно больше сыновей, и люди размножаются так, что оторопь берет. – Он постучал пальцем по россыпи островков на карте. – Вот здесь и начнем.

Джон скрестил руки:

– Как я понимаю, запустив рекламную кампанию про нас как крупнейшего в мире производителя презервативов и противозачаточных пилюль.

– Это слишком дорого, слишком хлопотно, слишком долго, слишком недейственно. Вспомните, что я вам рассказывал про Международный валютный фонд. Вот рычаг. Мы весь этот регион – Таиланд, Малайзию, Индонезию, Филиппины и так далее – подвергнем финансовому давлению сконцентрированной спекулятивной атакой на их национальные валюты. МВФ будет вынужден вмешаться, предоставит им финансовую помощь, и одним из условий будет массивное ограничение рождаемости.

– Точно?

– Вы сами полетите в Вашингтон и сами выложите это директору МВФ как наше условие прекращения финансовых атак. – Маккейн улыбнулся: – У Камдессю у самого шестеро детей. Думаю, он не большой сторонник контроля за рождаемостью. Придется его подтолкнуть.

Джон смотрел на карту мира и пытался сглотнуть так, чтобы Маккейн этого не заметил. Он сам?.. Ну и миссия.

– И какого рода это будут финансовые атаки? – спросил он с пересохшим ртом.

– Почти все местные валюты завязаны на курс доллара и из-за этого переоценены с тех пор, как доллар вырос. Это уменьшает экспортные возможности, но большие кредиты, взятые правительствами и фирмами, исчисляются в долларах, и после девальвации те, естественно, не смогут их выплачивать. И чтобы обезопасить себя, они уже начали местную валюту менять на доллары. Что сделаем мы: будем по-крупному подписывать срочные контракты, доллар за местную валюту, со сроком действия от одного до двух месяцев. – Он поднял тонкий меморандум, в углу которого красовался логотип Фонтанелли и проходила красная косая линия, обозначавшая его как конфиденциальный документ руководителя. – Наши аналитики уже все просчитали. Нам нужно выйти только на критическую величину таких контрактов, после чего их центральные банки будут вынуждены отказаться от привязки к доллару, обменный курс упадет, и мы сможем по срокам платежа рассчитаться тамошней валютой дешевле, чем мы ее продали. Джордж Сорос однажды провел похожий маневр с британским фунтом и при этом между делом порушил европейскую валютную систему. Верный гешефт, который принесет нам, помимо сочувствия МВФ, еще и изрядную прибыль.

Джон взял меморандум, пролистал его, разглядывая графики и калькуляцию. Он спросил себя, когда же Маккейн успел дать аналитикам такое поручение. Или аналитический отдел непрерывно производит планы монетарных войн? Вполне может быть.

– А если МВФ не откликнется?

– Этого не будет. Он должен вмешаться, предоставить кредиты, как минимум в десятки миллиардов. Все это пойдет в новостях под рубрикой «Программа помощи», однако при ближайшем рассмотрении окажется, что все эти миллиарды нужны только для того, чтобы потечь в наши карманы. И в карманы тех, кто успеет вскочить на ходу в уходящий поезд. МВФ должен будет к нам прислушаться, иначе мы его просто высосем.

Невероятно! Джон вдруг снова почувствовал триумф. Выходит, что власть у них есть. Деньги остаются самой великой силой на земле.

Но отвратительное пятно портило картину победы.

– Но если это получится, то лишь потому, что эти государства испытывают финансовые трудности? От этого мы зависим?

– Нет. – Маккейн отрицательно покачал головой. – Если мы готовы потерять несколько миллиардов долларов, мы можем проделать это почти с любым государством на Земле, неважно, насколько оно прочно в финансовом отношении.

Отвратительное пятно исчезло. Джон прочитал последнюю страницу плана, просмотрел цифры. Над цифрами было указано: «Все данные приведены в миллиардах долларов». Большие числа.

– А вы уверены, что наших средств на это хватит? – спросил он.

Маккейн с ухмылкой взял меморандум у него из рук и вразвалочку прошел к своему письменному столу.

– Никто не говорит, что это должны быть наши средства. Нет, мы дадим только стартовый аванс. Я полечу в Цюрих, на переговоры с банковским обществом. Благородные господа чрезвычайно открыты и готовы плясать под нашу дудку, инвестируя крупные суммы. Если я их еще вовлеку в нашу режиссуру, все начнется завтра же. А я их вовлеку, будьте уверены.

Джон слушал, и ему казалось, что он становится все легче и легче и того и гляди взмоет вверх.

– Звучит неплохо.

– Вам это подходит?

– Абсолютно.

– Тогда дайте отмашку, и все завертится.

Джон смотрел на Маккейна, изучая его темные, полные ожидания глаза, в которых полыхала неиссякаемая энергия, готовая броситься в мир и действовать в духе прорицания. Джон глотнул воздуха, попытался прочувствовать, что решающий момент наступил – если бы это было в фильме, тут зазвучала бы драматическая музыка, но это был не фильм, а действительность, – и сказал:

– Вперед.

Маккейн кивнул, нажал клавишу селектора и сказал:

– Договоритесь о времени встречи в Цюрихе. Сегодня вечером. И позвоните пилотам. – Он отпустил клавишу и улыбнулся: – Начинается.

Возникла странная пауза, оба молчали.

– Эм-м, – произнес Джон. – На сегодня это все?

– Да, – кивнул Маккейн.

– Хорошо. Тогда, эм-м, я желаю вам успеха и…

– Спасибо. Не беспокойтесь.

– Все ясно. – Джон смущенно повернулся, чтобы уйти, но медлил, тогда как Маккейн только и ждал, когда его оставят в покое. Чтобы снова просмотреть документы и подготовиться к встрече. – Завтра снова увидимся?

– Думаю, да.

– Ну, тогда приятного полета.

– Спасибо. Да… – Маккейн вдруг что-то вспомнил, когда Джон уже был в дверях. – Есть еще одно дело. Нам надо его срочно уладить.

Джон обернулся:

– Какое?

– Я уже давно хотел с вами об этом поговорить, но все не до того было…

Джон медленно вернулся к письменному столу. Маккейн откинулся назад, скрестил на груди руки:

– Эти люди из банковского сообщества в последний раз задали мне вопрос, который мы и сами давно должны были задать себе, – Маккейн пронзительно смотрел на Джона.

– Ну-ну?

– Что будет с Fontanelli Enterprises в случае вашей смерти?

Джон смотрел на этого грузного человека за письменным столом, и у него появилось чувство, что и себя самого он видит со стороны. Как будто все происходящее было нереально.

– Моей смерти? – услышал он самого себя. – А почему я должен умереть?

– Это банкиры, Джон. Банкиры хотят гарантий.

– Я исполняю предсказание. Божью волю. Он не даст мне умереть, пока я не управился.

– Я боюсь, – сказал Маккейн, подняв брови, – что цюрихские банкиры не настолько богобоязненны, чтобы проникнуться логикой этого аргумента. – Он сделал быстрое движение рукой, будто отгоняя назойливую муху. – Вы должны их понять, Джон. Если они будут инвестировать под нашу дудку, они должны быть уверены, что план будет доведен до конца. Они не хотят, чтобы в случае вашей смерти состояние унаследовали ваши родители и все подарили бы, предположим, Красному Кресту, понимаете? И я могу их понять. Неважно, справедлива ли тревога этих людей или нет, они тревожатся – и это превращается в нашу проблему, становясь нам поперек дороги.

Джон кусал губу.

– И что вы предлагаете? – спросил он.

– Долгосрочное решение состоит в том, что вы женитесь и родите детей. Тогда мы сможем ссылаться на то, что есть наследники, которые, естественно, получат наилучшее воспитание и образование и когда-то смогут возглавить концерн. – Маккейн поднял руки и расставил их перед собой, как рыбак, рассказывающий о своем улове. – Но это, как я сказал, долгосрочное решение. На это вам понадобится несколько лет. Но я должен сослаться на что-то в разговоре с банкирами уже сегодня вечером.

У Джона все еще оставалось чувство нереальности происходящего.

– Но до сих пор этот вопрос ни разу не поднимался.

– До сих пор мы имели дело с бедняками. А это банкиры, Джон, люди, у которых вместе больше денег, чем у вас. Даже если бы мы снова продали весь концерн, у вас было не больше капитала, чем эти люди готовы предоставить в наше распоряжение. Деньги вкладчиков, Джон. Я же вам объяснял, что в этом ключ.

Джон кивнул.

– Да, но я не представляю, как мне до вечера обзавестись женой и ребенком, – сказал он, боясь, что Маккейн мог заранее приготовить и такой вариант – мгновенную женитьбу с усыновлением ребенка, например.

Маккейн отрицательно покачал головой.

– Вам не нужны жена и ребенок, вам необходим наследник. А этот вопрос решается быстро и просто. – Он достал из ящика стола лист бумаги, взял авторучку и протянул все это ему. – Составьте завещание и укажите меня в качестве вашего наследника.

– Вас?

– Стоп, – сказал Маккейн, предостерегающе подняв руки. – Не поймите меня неправильно. Речь идет лишь о том, чтобы мне было что показать банкирам. А поскольку они меня знают, для них будет самым убедительным, если вашим наследником назначаюсь я.

Джон смотрел на белый лист бумаги, на ручку.

– Это что, – медленно спросил он, – снова очередной тест? Урок обращения с могуществом?

– Хороший вопрос. Ответ: нет. Вы можете не делать этого. Я попытаюсь убедить банкиров иначе. Хоть и не знаю как. – Маккейн положил руки на стол ладонями вверх и строго взглянул на него.

Джон смотрел на него, чувствуя себя грязным, беспомощным, жалким. На протяжении какого-то мига он заподозрил, что Маккейн хочет его убить, но тут же почти устыдился этой мысли. Почти.

Он сел, подтянул к себе лист бумаги, взял ручку и свинтил с нее колпачок.

– Значит, это, как говорят, pro forma?

– Да.

– Что я должен написать?

– Я вам продиктую. Вначале заголовок. Моя последняя воля.

Джон было начал писать, но остановился.

– А не лучше ли напечатать это?

– Наоборот, тогда это будет недействительно. Завещания пишутся от руки.

– Но у меня ужасный почерк.

– Это не имеет значения. Важно лишь то, что это ваш почерк.

– Ну, если вы уверены… – Джон снова начал писать и снова остановился. – А что с моими родителями? Могу я вписать сюда, что вы берете на себя их пожизненное содержание?

Маккейн вздохнул:

– Да сколько угодно. Да, напишите это. И упомяните также ваших братьев. Но сейчас не сосредоточивайтесь на этом. Пока это лишь бумажка, которую я должен предъявить на сегодняшнем заседании, не более того. Как только появится на свет ваш ребенок, вы перепишете завещание в его пользу, и тогда все встанет на свои места.

Джон хмыкнул. Все это ему совсем не нравилось. Пальцы, сжимавшие ручку, побелели на кончиках. Может, оттого, что мысли о своей смерти он отодвигал подальше, для него было шоком, что ему вдруг пришлось сегодня заниматься этим вопросом? Его смерть, гибель будущего, гибель человечества… Как его во все это втянули? Где те беспечные дни, когда он не думал ни о прошлом, ни о будущем? Все в нем сопротивлялось, ему хотелось вскочить и бежать прочь, он не хотел думать ни о смерти, ни об оледенении, ни об озоновых дырах, эпидемиях и войнах.

– Пишите, – сказал Маккейн.

И Джон стал писать.

Я, Джон Сальваторе Фонтанелли, находясь в своем уме и трезвой памяти, выражаю мою последнюю волю…

– Спасибо, – сказал Маккейн, когда Джон поставил подпись и подвинул лист к нему.

* * *

Весь май и июнь финансовый рынок сотрясали спекулятивные атаки на таиландскую валюту бат. Таиланд и Сингапур сообща пытались поддержать бат, но все равно в начале июля правительство прекратило борьбу и отказалось от привязки бата к доллару США.

8 июля 1997 года центральный банк Малайзии сделал интервенцию в пользу ринджита, местной валюты, попавшей под мощное давление, но через две недели Малайзия тоже капитулировала, а вслед за ней и Индонезия. Курс акций на здешних биржах неудержимо обрушивался.

11 августа Международный валютный фонд в Токио опубликовал программу помощи Таиланду в виде кредита в шестнадцать миллиардов долларов, финансируемую частично МВФ, частично соседними странами.

– А что с Филиппинами? – спросил Джон.

– Они уже давно под опекой МВФ, – сказал Маккейн. – Мы управились разом со всем регионом.

* * *

Во всех крупных журналах мира в эти недели появились цветные рекламные объявления на всю страницу, в которых возвещалось об учреждении нового благотворительного фонда, Fontanelli Foundation, который ежегодно будет вручать Гея-премию за природозащитные и ориентированные на будущее проекты предприятий. В качестве членов жюри были названы пять именитых ученых из пяти частей света. Образ Геи, Матери-Земли, воплощала в этих объявлениях знаменитая фотомодель Патрисия де-Бирс.

Второй каскад объявлений показывал, как Джон Фонтанелли, «наследник триллиона», передавал приз в верные руки Геи. Джей Лено был первым, кто в своем поздне-ночном шоу всех насмешил, показав это объявление со словами: «Красавица и чудовище!» Эти слова разошлись по свету и варьировались, мотив объявления карикатурно обыгрывался в скетчах и комиксах, и Маккейн уже начал беспокоиться за имидж Джона Фонтанелли в глазах общественности.

Во всех индустриальных государствах провели социологический опрос, что люди думают о Джоне Фонтанелли. Оказалось, шутки и анекдоты усиливают внимание к природозащитной деятельности Джона Фонтанелли. Прохожий с улицы воспринимал Джона Фонтанелли как человека, который всерьез озабочен будущим планеты и достаточно богат и могуществен для того, чтобы превратить свою озабоченность в материальные факты.

– Великолепно, – сказал Малькольм Маккейн и запустил еще одну серию плакатной рекламы.

* * *

Урсула Фален увидела такой плакат на длинном строительном заборе, когда ехала к себе домой, навестив родителей. Это разбудило в ней неприятные воспоминания о том, как с ней говорили свысока, в унизительной для нее форме. Потом ее подрезал «Порш», перестроившись в ее ряд, даже не помигав и заставив ее резко затормозить. Она негодующе посигналила и помахала вслед наглецу руками, забыв про плакат.

Дома она обнаружила, что разносчик газет – мало того что всегда приносит газету поздно, – так небрежно сунул ее в ящик, что она выпала и теперь валялась на полу, распавшись. Ну, ничего, она уже и так знала, что произошло в течение дня. Она подняла пыльную газету и понесла ее к мусорному баку. На одном из листов снова была рекламная фотография с Джоном Фонтанелли, разыгрывающим из себя ангела-хранителя окружающей среды.

– Это уже не спасет мир, – буркнула она и сунула газету в бак.

Но он уже не шел у нее из головы.

Она поднялась по лестнице в свою маленькую квартиру-мансарду. Открыла окна, чтобы комната проветрилась, бросила сумку в угол и поставила чайник. Взяла чашку, положила ложку растворимого кофе. Поставила пластинку. И нерешительно стояла у плиты, дожидаясь, когда закипит вода. Залила кофе. Положила на тарелку немного печенья и яблоко.

Подошла к стеллажу у своего письменного стола, порылась в папках на нижней полке и нашла то, что искала. Все было в целости и сохранности. Она давно забыла про добычу из Флоренции, завалила эти папки и ни разу за несколько месяцев про них не вспомнила. Между тем все лежало в двух шагах от нее, скрепленное и прошитое.

Она отпустила зажим на бумагах. Джон Сальваторе Фонтанелли давно был темой для экономических редакций, а не предметом рассуждений студентки исторического факультета. Но это не значило, что все вопросы, касающиеся истории, уже были прояснены.

Например, вот это. Она разглядывала фотокопии, которые сделала в тот раз со счетоводных книг Джакомо Фонтанелли и Микеланджело Вакки. Счетоводные книги Вакки были образцовыми, с четким заполнением всех граф. В книгах Фонтанелли, напротив, царила полная неразбериха из записей во флоринах, цехинах, талерах, грошах и пфеннигах, местами целые абзацы были зачеркнуты, испещрены пометками и дополнительными вычислениями. Даже самый великодушный ревизор свернул бы этому купцу голову.

Дивясь неряшливой бухгалтерии Джакомо Фонтанелли, она чуть было не пропустила один странный факт.

Книги Вакки начинались 1 февраля 1525 года с состоянием счета в триста флоринов и пометкой, что эта сумма получена в целости и сохранности. Один флорин, fiorino d'oro, состоял из трех с половиной граммов золота. По действующей цене доллара на лондонской бирже триста флоринов соответствовали, таким образом, ровно десяти тысячам долларов США – сегодня это не много, но в те времена было внушительным состоянием.

Книги же Джакомо Фонтанелли завершались пятым января 1525 года – несколькими итоговыми цифрами в различных валютах, пересчитанных друг в друга и в сумме действительно составлявших около трехсот флоринов, но не разнесенных по валютам: было несколько сумм в цехинах, целый ряд сумм во флоринах и так далее. И после каждой цифры стояло, хоть и неразборчиво, имя. Она тогда еще подумала мельком, что бы это могло значить, но так и не спросила.

Теперь же у нее вдруг возникло подозрение, настолько невероятное, что у нее дыхание пресеклось.

Она полистала назад, пробежала глазами по графам, взяла блокнот и калькулятор и попыталась все пересчитать. Разве так могло быть? Разве могло быть, что за эти пятьсот лет она была первой, кому пришла в голову эта мысль?

Суммы, которыми завершались книги Джакомо Фонтанелли, обозначали не его имущество, а его долги, а имена после цифр были именами тех, кому он был должен означенные суммы. Флорентийский купец был в 1525 году банкротом.