Весть о том, что снова приехали люди, которые застукали Педро и Франциско за динамитным ловом и не заявили на них, молниеносно облетела деревню, и что они раздают десятидолларовые банкноты, настоящие американские доллары, тоже не долго продержалось в тайне. Вскоре гости сидели в окружении всех тех, кто сегодня не вышел в море – кто из-за отсутствия лодки, кто оттого, что больше не годился для работы рыбака, – и расспрашивали о разном, о деревне, есть ли телефон, где покупают продукты, которые не выращивают или не добывают сами, и где продают свою рыбу. Они рассказали им о Туайе и тамошнем рынке, где они покупают рис и кокосовое масло, о скупщике рыбы с его холодильником и что в Туайе есть не только телефон, но и настоящая почта, а еще есть правление, доктор и церковь.

– Спросите их, кто продает им динамит, – сказал Джон Бенино.

Внезапно улыбки застыли на их лицах, глаза спрятались, один пошел прочь, не дожидаясь долларов. Джону и перевода не потребовалось, чтобы понять, что это вопрос нежелательный.

– Скажите, что мы их не выдадим. Что мы не имеем никакого отношения к полиции.

– Это я им уже говорил, – ответил Бенино.

Джон сжал губы и раздумывал.

– Понимаете, Бенино, должен быть кто-то, получающий от всего происходящего выгоду. Должен быть кто-то, заинтересованный в том, чтобы все оставалось как есть. И должен быть кто-то, заботящийся о том, чтобы все оставалось как есть. Я хочу лишь понять, кто это, и больше ничего. Мы здесь находимся на самом краю паутины, и я хочу только найти паука. Скажите им это. – Он свернул пачку долларов и у всех на виду сунул их в карман. – Скажите им также, что мы уедем в другую деревню, если не узнаем здесь то, что хотим.

Это постепенно развязало им языки. Динамит им продает скупщик рыбы. Он же продает им бензин – для лодок с маленьким мотором, чтобы они могли выезжать подальше в море, где еще есть рыба. Бензин на один выезд стоит пять песо, но этих пяти песо у них нет. Скупщик дает им взаймы, но вернуть ему они должны уже восемь песо.

– Ничего себе, – сказал Джон. – Ссуда под шестьдесят процентов.

Большинство рыбаков были ему должны, и со временем долги не уменьшались, а только нарастали. Как-то не получается расплатиться, печально говорили они. Без динамита об этом и думать нечего. Есть еще несколько тайных мест, далеко в море – собственно, слишком далеко для их лодчонок, – где еще можно поймать рыбу, которая заслуживает этого наименования, иногда даже lapu-lapu, благороднейшую рыбу Филиппин, которая приносит хорошие деньги. Но и это означает только то, что скупщик зачеркнет одну цифру в своей черной тетрадке и напишет другую, но все равно приходится брать у него кредит, чтобы купить рис.

– И сколько таких скупщиков? – спросил Джон.

В Туайе он всего один. Его зовут Джозеф Балабаган. С Джозефом Балабаганом портить отношения нельзя.

– Значит, цену назначает он, – понимающе кивнул Джон, – и рыбакам ничего другого не остается, как соглашаться. Они все от него зависят.

Один из мужчин, с крюком вместо правой руки, рассказал, как он пытался расплатиться с долгами. Он выходил в море в ранние утренние сумерки и работал до темноты, пока держали ноги. Он вытянул свою правую руку, всю в шрамах, с ужасной культей на конце. Это случилось вечером. Он так устал, что смыкались глаза, и просчитался, опоздал бросить динамит.

– Моя красивая рука, – добавил он на чуждом для его языка английском, и хотя он улыбался, как все они тут постоянно улыбались, в глазах его блестели слезы.

Джон смущенно смотрел на него, пытаясь представить, что это значит – потерять руку, и не мог.

– И как вы живете теперь? – тихо спросил он.

Рыбак опустил глаза, глядя на циновку, на которой они сидели, и у его рта внезапно появились жесткие черты.

– Дочь шлет деньги. Она работает нянькой в Гонконге, – перевел Бенино.

– Нянькой? – удивился Джон.

Бенино пристыженно откашлялся.

– Проституткой, наверное, – тихо объяснил он.

– Ясно. – Джон оглядел темнокожих инвалидов, сидящих вокруг с мягкими улыбками, но печальными глазами, и ему показалось, как в горячечном бреду, что за каждым из них разверзлась пропасть беды, страдания и нужды, зияющий провал, откуда наверх пробивались лишь крики да запах крови. Это видение длилось одно мгновение, но у него мороз прошел по коже при виде пальм, моря и деревни, которая на первый взгляд казалась идиллией. Эта тропическая декорация показалась ему кулисой, маскирующей ужасные тайны – как цветы, растущие на братских могилах.

– Сколько стоит песо в долларах? – повернулся он к Бенино.

– Около двух центов, – сказал тот.

– Два цента. – Он разделил между ними остаток своих денег, встал и подозвал Марко. – Позвоните на «Прорицание». Пусть выгрузят джип. Мы поедем в Туай.

* * *

Первые рыбаки возвращались с дальнего лова, когда на берег выгрузили джип. Они вытаскивали свои лодки на берег и смотрели, как с мотобота по наклонной рампе буксировали большую, противоестественно чистую машину.

Патрисия де-Бирс поехала с ними.

– Я не хочу, чтобы все приключения достались вам одному, – сказала она.

– Ваши волосы пострадают, – напророчил Джон.

– Грязь можно смыть, а скуку нет.

Узкая дорога в Туай была покрыта белой ломкой щебенкой, и машина вмиг покрылась слоем пыли. Они ехали под пышными пальмами и буйно разросшимися деревьями, мимо грязных луж, в сопровождении роев насекомых, среди оглушительной стрекотни, треска и щебета, и добрались до Туая меньше, чем за полчаса.

Местечко выглядело так, будто было построено во времена испанского владычества и с тех пор не изменилось. Церковь, массивная и уныло-коричневая, высилась посреди кучи домов, узенькие переулки между ними были почти непроходимы для машины. Пахло огнем, рыбой и гниющими отбросами. Они видели ремесленников, тачавших обувь и строгающих доски, видели женщин перед кипящими горшками, видели школьников, сидящих под тентом в ряд перед учителем. И, к своему удивлению, они увидели порт. Целая толпа мужчин разгружала коричневые мешки и ящики кока-колы из буксира, пришвартованного к причалу.

– Может, можно было и на яхте причалить? – сказал Марко. – Тогда джип поднимем на борт просто краном.

– Об этом подумаем на обратном пути, – недовольно сказал Джон.

Джозеф Балабаган был упитанный человек лет пятидесяти. В коротких штанах, чистой белой рубашке и бейсболке он возился перед своим домом с мопедом, когда они подъехали. У него что-то явно не ладилось, он крутил поочередно какие-то колесики в моторе, нервно пинал мопед и изрыгал проклятия. Когда Марко остановил джип рядом с ним, Балабаган недовольно поднял голову, коротко и презрительно оглядел их и фыркнул:

– Мне некогда.

– Нам нужно с вами поговорить, – сказал Джон.

Скупщик рыбы пнул мопед.

– Я сказал, мне некогда, – грубо рявкнул он. – Вы что, плохо слышите?

Пронзительный женский голос прокричал ему что-то из темноты дома, на что он ответил гневной тирадой, в которой то и дело слышалось «О!» и «Ого!». Потом он стал прокручивать стартер своего мопеда, снова и снова, но безуспешно.

Джон дал Марко знак заглушить мотор. За спиной мужчины появились две маленькие девочки из тени лавки, в которой виднелись некогда крашенные синей краской деревянные ящики, а в ящиках – рыба, уложенная во льду. Запах соли мешался с запахом плохо сгоревшего выхлопа.

– Мы хотим поговорить с вами о вашем бизнесе, – настойчиво объяснил Джон. – О кредитах, которые вы даете рыбакам. И о…

В это мгновение из дома раздался крик, от которого кровь стыла в жилах. Кричала женщина, резко, пронзительно, страдальчески.

– Проваливайте отсюда! – прикрикнул Балабаган на Джона. – Понятно, нет? У меня сейчас нет времени.

Джон смотрел на него, на покосившийся дом, слышал крик, отдающийся во всех закоулках его памяти. Он беспомощно оглянулся на остальных.

– Джон, – Патрисия просунулась между передними сиденьями. – Спросите его, может, его жену надо отвезти в больницу?

– Почему вы так решили?

– Она же кричит. Так кричит только женщина в родовых схватках.

* * *

Вскоре они ехали в Ломиао, ближайший город, где была больница. Марко гнал, насколько позволяли поршни и дороги, Джон и Бенино теснились на пассажирском сиденье, Патрисия и супружеская пара Балабаган – на заднем сиденье. Женщина обливалась потом, стонала, учащенно дышала, а живот у нее был такой, что одна могла заполнить все заднее сиденье. Выбоины и колеи на дороге были для нее сущей пыткой.

Через пятьдесят миль наконец показались окраины города, дико разросшиеся трущобы из волнистой жести, кишащие людьми, рекламными плакатами, велосипедами и мопедами. Балабаган нагнулся вперед и подсказывал, куда ехать, пока они наконец не добрались до здания, в котором безошибочно угадывалась больница. Скупщик рыбы побежал в приемный покой, его жена, мертвенно бледная, лежала на сиденье и непрерывно бормотала молитву, схватившись за живот. Патрисия поддерживала ее голову, и все в нетерпении смотрели в сторону широкой двери, откуда в любую секунду должны были выбежать врачи и медсестры.

– Наконец-то, – вырвалось у Марко, когда створка двери шевельнулась, но оттуда показался только отчаявшийся Балабаган, лепеча:

– У меня не хватает денег… Они не возьмут ее, если я не заплачу…

Джон полез в карман.

– Сколько нужно?

– Это стоит 650 песо, а у меня только 500.

– Вот десять долларов. Они здесь берут доллары?

– Не знаю. Я спрошу. – Он дрожал, снова входя в больницу, но, видимо, доллары приняли, поскольку тут же появились две медсестры с носилками и помогли роженице выбраться из машины.

Больницы во всем мире выглядят одинаково, думал Джон. Они припарковали машину немного дальше и теперь сидели в приемном покое в надежде, что либо появится Балабаган, либо кто-нибудь принесет весть, что происходит.

– Меня удивило, – сказал Джон Патрисии, – что вы знаете, как женщина кричит в родах.

Она весело приподняла брови, фото которых украшали любой парфюмерный магазин на земле.

– Что же в этом удивительного?

– Глядя на вас, не скажешь, что вы можете это знать.

– А что скажешь, глядя на меня?

– Ну… Вы должны быть выше таких вещей.

Она вздохнула.

– Неужто вы думаете, что де-Бирс моя настоящая фамилия? Меня зовут Патрисия Миллер, и я выросла в штате Мэн, самом унылом месте. У меня четыре младших сестренки, все они родились дома, все зимой и все ночью, еще до того, как успевала приехать акушерка. Я стараюсь избегать таких вещей, но я не могу быть выше их.

– Ах, вон что, – сказал Джон и почувствовал себя ужасно глупо.

Вскоре появился смущенный Джозеф Балабаган, комкая в руках свою бейсболку с надписью New York Yankees.

– Мне очень жаль, что я был с вами так невежлив, – сказал он и виновато сглотнул, – тогда как вас ко мне послало само небо, как я теперь понял… – Он кусал губы, делал резкие, неловкие жесты правой рукой, как будто отбрасывая что-то от себя. – Этот мопед! Он сведет меня с ума! Всегда, когда он нужен, он ломается. Надо его выкинуть. Да, я его выкину.

– Что с вашей женой? – спросила Патрисия.

Он обмахивался руками.

– Они говорят, уже лучше. Они говорят, еще три дня. А мне можно отправляться домой…

Смешанное чувство довольства и беспокойства наполняло Джона. Довольство, что своим внезапным появлением смогли помочь отчаянному положению женщины, а беспокойство – поскольку муж этой женщины был тот, кого он искал, но он совсем не соответствовал тому образу, который он составил себе по рассказам рыбаков. Балабаган не был ответом на его вопрос. Пусть он использовал рыбаков как свою добычу, но он сам был лишь звеном в цепи кормления. Они продвинулись на шаг дальше по паутине, но до самого паука они так и не добрались.

Он велел скупщику рыбы сесть и объяснил ему то, что они узнали о практике глушения рыбы динамитом на острове Панглаван, а также о практике кредита для рыбаков. По мере того как Джон говорил, Джозеф Балабаган становился все смиреннее, а когда речь зашла о динамите, испуганно огляделся.

– Послушайте, – тихо сказал он. – Что вы от меня хотите? Я только пытаюсь прокормить мою семью. Мне приходится требовать назад восемь песо за те пять, что я ссужаю, потому что большинство так и так никогда не возвращают долги. Что я должен делать? Я же не могу раздаривать свои деньги. И больше платить за рыбу тоже не могу, потому что иначе ничего не заработаю. О, мне так часто приходится покупать у них уже несвежую рыбу; я кладу ее в лед и надеюсь, что на рыбзаводе ничего не заметят. Но они часто замечают, и с меня вычитают деньги, и кто мне это возместит? Никто. Вы же видите, что я не богач. Будь я богаче, разве бы я довольствовался мопедом, который всегда ломается? Разве бы я просил у вас деньги на больницу?

– А откуда берется динамит? – спросил Бенино Татад.

Балабаган пожал плечами.

– Беру у одного полицейского. Я плачу ему и его шефу. Я продаю его рыбакам, которым он необходим. Он им необходим, потому что они хотят ловить больше; вот так. Ведь каждому хочется заработать больше.

– Вы знаете о том, какой вред наносит динамит коралловым рифам? – прошипел Бенино. – И что он разрушает основы пропитания рыбы?

– Коралловые рифы несъедобны, – ответил Балабаган и развел руками. – Если я не буду продавать им динамит, будет продавать кто-то другой.

– Этот рыбзавод, – снова вмешался Джон, – где он находится?

– В Сан-Карлосе. У них цены десятилетней давности, а за эти годы все сильно подорожало. Но мне больше некуда деться с моей рыбой. Если мне перепадает lapu-lapu, я могу продать ее в ресторан здесь, в Ломиао, но вся остальная рыба им не нужна. Я ничего не могу изменить. – Он покачал головой. – Я сам выплачиваю долги. И мне никто ничего не дарит, тем более банк.

Джон поперхнулся.

– Банк? Какой банк?

– Здесь, в Ломиао. И они не так терпеливы ко мне, как я к рыбакам, уж поверьте мне.

– И что вы выплачиваете?

Скупщик рыбы недовольно оглядел его.

– Кредит, известно, – сказал он неохотно.

– Кредит?

– А за что еще платят банку?

– И что это за кредит?

У скупщика был такой вид, будто он готов встать и уйти. Даже Бенино слышно вздохнул. Филиппинцы не любят такие вопросы в лоб, это Джон уже успел усвоить, но он уже не мог отступиться. Он пристально смотрел на скупщика, и тот сдался.

– Всегда на что-нибудь не хватает денег, – тихо сказал он. – Только я выплатил за морозильник для льда, как он сломался, и у меня не было денег на ремонт. Потом мне пришлось купить цистерну для бензоколонки… И так далее. – Он скривился. – Сейчас я едва поспеваю с выплатами. А теперь еще и вам должен.

Джон раскрыл ладони.

– Это я вам дарю. И вашей жене. – Его занимал рыбзавод. Возможно, это была следующая ступень эксплуатации. Может, они делают то же, что и Балабаган: используют свою монополию, пользуются тем, что рыботорговцам некуда деться, кроме них, дают им самые низкие цены и гребут таким образом…

– Знаете, – сказал Балабаган, – 27 процентов – это тоже немало.

– Что-что? – спросил Джон, думая о другом. – Какие 27 процентов?

– Ну, вы же сказали, если я даю пять песо за восемь, то это 60 процентов. Но мой банк берет с меня 27 процентов, да еще гарантия… Разве это мало?

Джон посмотрел на него с недоверием.

– 27 процентов? – переспросил он. – Здешний банк берет с вас двадцать семь процентов за кредит?

– Да.

Он вызвал в памяти соответствующие формулы, которые вечность назад научился понимать в своем офисе. 27 процентов означали, что каждые два с половиной года сумма, подлежащая погашению, удваивалась.

– Как же это можно выплатить?

– Я сам задаю себе этот вопрос. Тогда с морозильником для льда было только четырнадцать процентов, с этим я худо-бедно справился…

– Но 27 процентов! Почему же вы на это соглашаетесь?

Балабаган удивленно отпрянул.

– А что мне делать? Морозильник сломался. Я не могу вести свое дело безо льда.

– Пошли бы в другой банк.

– Другие банки не хотят мне ничего давать.

Джон медленно кивнул. Это выводило на горячий след. Он почувствовал, как его беспокойность уступает место холодной, не знающей снисхождения ярости, и он спросил себя, что бы он сделал, если бы добрался до центра всего этого беспощадного гнета и безоглядного принуждения, если бы выследил паука в его гнезде, нащупал конец этой цепи, босса всех боссов, верховного эксплуататора.

Смог бы он тогда совладать с собой?

* * *

– Итак, – прошептала Урсула Фален. В пыльной тишине библиотеки это прозвучало как нарушение порядка.

Журнал исходящих документов государственного архива попал в самую точку: в 1969 году все документы были переданы историческому институту университета, где они полтора года использовались для написания докторской диссертации, которая так и не была защищена, а затем остались на сохранении в библиотеке института, причем в том отделе, где хранятся исторические оригиналы и куда поэтому требуется особый допуск. Допуск, получить который можно было по одному звонку Альберто Вакки.

Там были собраны неслыханные сокровища – средневековые рукописи, древние Библии, письма и дневники исторических личностей и так далее. Она не смогла удержаться, чтобы не заглянуть в некоторые архивные боксы, в одном из которых наткнулась на письма Муссолини, написанные размашистым почерком. Разумеется, она не могла прочитать ни слова, а может, и перепутала что-то, но это было очень волнующе.

Наконец она вытянула с полки бокс с нужным номером и понесла его к столу, который сам был антикварным предметом, открыла его, затаив дыхание, и на первом же листе, который взяла в руки, узнала знакомый почерк, которым были написаны и заметки на полях счетоводных книг. Это были они, личные записи Джакомо Фонтанелли, купца из Флоренции пятнадцатого века.

Удивительно много записей для человека Средневековья, думала она, перелистывая тонкую стопку. Это были отдельные листы, хорошо сохранившиеся и хорошо читаемые, если бы она была сильна в средневековом итальянском. Почти все записи были датированы, большинство 1521 годом. Некоторые листы отличались по формату и были написаны другим почерком – видимо, письма к Фонтанелли, которые тот сохранил…

Она оторопела при виде одного из них. Чрезвычайно примечательно. Все письмо состояло из колонок цифр, лишь в самом конце были приписаны две строки нормального текста. Она положила листок под лампу и внимательно изучила ряды цифр. Начинались они следующим образом:

1525 300 12

1526 312 12½

1527 324½ 13

Она почувствовала, как в животе у нее растекается тепло, когда она поняла, о чем идет речь. Первая колонка – это годы. Вторая колонка – состояние. Третья колонка выражала разность соседних значений второй колонки, то есть абсолютный прирост состояния. Она все пересчитала в своем блокноте и вышла на годовой прирост в четыре процента.

Взгляд ее дошел до конца колонок, и она еще раз, как и в те дни, когда подобные подсчеты печатались во всех газетах, удивилась, как состояние медленно, незаметно, почти смехотворно робко росло поначалу, чтобы в какой-то момент набрать почти непостижимую скорость увеличения. Больше четверти века, до 1556 года, понадобилось, чтобы сумма из трехсот флоринов доросла до тысячи. В 1732 году она превысила миллион, но уже в 1908-м составила больше миллиарда, чтобы до 1995 года дойти до тридцати миллиардов флоринов – в пересчете как раз триллион долларов.

То, что она нашла, представляло собой расчет роста состояния Фонтанелли за пятьсот лет.

И расчет этот был сделан не Джакомо Фонтанелли.

– Фабиана? – она оглянулась в поисках молодой студентки исторического факультета, которая должна была помогать ей в переводе.

У Фабианы были роскошные черные волосы длиной до попы, немного рыхлые черты лица, но все выпуклости были на нужных местах, и Урсула нашла ее сидящей у ящиков картотеки и самозабвенно лакирующей ногти.

– Чао, Урсула, – блаженно улыбнулась она. – Вы что-то нашли?

Урсула положила перед ней последнюю страницу письма и показала на текст под вычислениями.

– Что здесь написано?

Фабиана склонилась над документом пятисотлетней давности, равномерно дуя на свои ногти.

– Здесь написано, хм-м… – Она напрягла лоб и перестала дуть на ногти. – Я бы перевела это так: «Ты видишь, как по законам математики мое творение достигнет бессмертия». Странная фраза, да? – Она перечитала ее еще раз. – Да, все именно так. Подписано: Якопо.

– Что? – Урсула вздрогнула, как от электрического разряда. Присмотрелась. С самого начала подпись показалась ей неразборчивыми каракулями, но теперь, когда имя было произнесено…

– Якопо?

– Так написано, – невозмутимо сказала девушка.

– Я думаю, – слабо произнесла Урсула Фален, – мне надо вначале сесть.

* * *

Джон увидел, как вспыхнули глаза банковского служащего, когда он представился. Без сомнения, его имя не было пустым звуком для этого человека, да и лицо его он видел не впервые, но изо всех сил старался не выказать своего потрясения.

– Очень приятно, – сказал он и назвал свое имя, которое значилось и на бейджике на лацкане его пиджака. – Лабарьентос. – Он указал на два стула перед своим письменным столом. – Прошу садиться. Чем могу быть полезен?

Банк был маленький, помещение было приятно кондиционировано, народ не толпился. Джону, привыкшему к тому, что банки любят роскошествовать в обстановке, этот банк показался очень скромным, если не сказать дешевым. Балабаган не смел шевельнуться, приниженно скрючившись на краешке своего стула.

Джон не знал, как лучше приступить к делу, чтобы распутать его и раскрыть первопричины. По дороге сюда он раздумывал, не купить ли просто этот банк, чтобы без проблем заглянуть в его учетные книги, но потом сказал себе, что эта возможность от него не уйдет и, может, лучше сначала зайти, а там будет видно.

Он развалился на стуле, закинул ногу на ногу, руки расслабленно уронил на колени, применяя все те приемы, которые внушил ему Маккейн, чтобы в переговорах показать себя важным и независимым, и сказал:

– Я хотел бы знать, каким образом вы пришли к тому, чтобы насчитать мистеру Балабагану за его кредиты 27 процентов годовых.

Тут господин Лабарьентос нервно заморгал.

– Не в наших традициях, – ответил он, помедлив, – обсуждать условия кредита клиента с посторонними лицами.

Джон кивнул.

– Охотно верю, что при таких ростовщических процентах вы предпочитаете договариваться с клиентами с глазу на глаз. Но господин Балабаган здесь – пожалуйста, вы можете спросить его, согласен ли он с такими условиями.

Скупщик рыбы так горячо закивал, как будто хотел избежать вопросов, обращенных к нему.

– Ну, хорошо, – сказал банковский служащий и повернулся к своему компьютеру, нажал на несколько клавиш, выждал, когда на экране появятся цифры. – Десять лет назад мы предоставили господину Балабагану ссуду, это верно. Она тогда пошла на погашение нескольких других, подлежащих возврату кредитов. Вас интересуют точные суммы или что-то еще?

– Меня интересуют проценты. 27 процентов, это верно?

– Это корректно.

Джон подался вперед.

– Я хочу знать: сколько господин Балабаган за это время уже погасил? Приблизительно?

Лабарьентос бросил неуверенный взгляд в сторону скупщика рыбы, постучал по клавишам, придвинул бумаги.

– Господин Балабаган многократно просил об отсрочке платежей, а восемь лет назад ходатайствовал о сокращении размера выплат. Мы удовлетворили ходатайство, но это, естественно, замедлило погашение.

Джон почувствовал, как в нем закипает ярость.

– Так сколько он выплатил на сегодняшний день? Два процента? Один процент? Совсем ничего?

Теперь, несмотря на кондиционер, над верхней губой банковского служащего выступили мелкие капельки пота.

– Фактически, – признался он, – последнее из того, что вы сказали.

– Что это значит? – подозрительно спросил Балабаган.

– Это значит, что все десять лет вы платили только проценты, что ни на один песо не уменьшило сумму вашего долга, – грозно произнес Джон. Он ощущал в себе неведомую прежде брутальность. Ему хотелось вытряхнуть этого приземистого человека, сидящего по другую сторону стола, из его красивого синего костюма.

– Что? – взвился рыботорговец. – Да, но как же так? Ведь я почти всегда платил, и так много…

– Недостаточно, – помотал головой Джон.

– И что теперь будет? Я что, должен теперь платить всю мою жизнь или как?

Лабарьентос сделал каменное лицо.

– Нет, – сказал он. – Кредит выдан на двадцать пять лет. По истечении срока он должен быть либо погашен, либо мы его взыщем по исполнительному листу.

– Это значит, – перевел Джон, – если через пятнадцать лет все деньги, какие еще не выплачены, то есть саму ссуду плюс еще не выплаченные проценты, вы не вернете им за один раз, то банк заберет ваш дом или что там у вас заложено в качестве гарантии.

– Но как же я смогу это сделать? – в ужасе воскликнул Балабаган. – Откуда я возьму деньги? Мой дом? И дом, и магазин должен унаследовать мой сын. А что банк будет делать с рыбным магазином?

– Они могут сдавать его в аренду вашему сыну, – сказал Джон. Постепенно он начал понимать условия игры. Он нагнулся, посмотрел на банковского клерка, с трудом сдерживая гнев. – Мистер Лабарьентос, как ваш банк пришел к тому, чтобы требовать за ссуду такие проценты? Скажите мне. Скажите мне, обычная ли это практика?

Тип-тип-тип на компьютере. Казалось, он делает это, чтобы выиграть время, чтобы заставить их нервничать.

– Это была ссуда, – неторопливо объяснил Лабарьентос, – выданная в момент высоких ссудных процентов, по фиксированной ставке. Ссуда выдана под слабую гарантию, это означает для банка высокую степень риска. В таких случаях ставка повышается, это абсолютно обычная практика.

– Это все? – спросил Джон, вспомнил про рыбаков с динамитом, про их оторванные руки и ноги, вспомнил мужчину, который сидел в мешке, подвешенном к потолку, о дочери, которая уехала в Гонконг, чтобы обменивать свое тело на деньги для семьи. – Это все, что играет роль – банковский риск?

Лабарьентос посмотрел на Джона, облизнул губы и положил ладони на стол.

– Как банк, – сказал он, ничуть не оробев, – мы в первую очередь выполняем обязательства перед нашими вкладчиками. Перед вами, например, мистер Фонтанелли. У вас в нашем банке один из самых крупных счетов, какие мы ведем. Вы доверили нам много миллионов песо. И вы, конечно, не хотите, чтобы мы эти деньги потеряли, и вы, конечно, хотите получить проценты на свой вклад, не так ли? Вот этим мы здесь и занимаемся. Мы зарабатываем ваши проценты.

* * *

Лицо Джона горело от стыда, когда они ехали назад. Он мог бы стать первым человеком, получившим ожоги кожи от краски стыда. Он криво отвалился на спинку заднего сиденья, закрыл лицо локтем, и ему было дурно от ужаса.

Все это ему следовало бы знать все время. Все это было так очевидно, так просто, так ясно. Лежало на поверхности.

Вопрос: как умножаются деньги? Ответ: вообще никак.

Каким надо быть идиотом, чтобы думать иначе.

И все же – с раннего детства человеку внушают, непрерывно повторяют как благочестивую мантру, более страстную, чем «Отче наш»: деньги умножаются в сберкассе. Это перетирают в своих заповедях мельничные жернова рекламы, родители, учителя, друзья, все лепечут одно и то же: отнеси деньги в банк, чтобы их стало больше. Даже Пол Зигель, который закончил Гарвард с summa cum laude и был умен, как никто другой, напоминал ему: твои деньги должны работать на тебя.

Но деньги не работают. Работают только люди.

Если бы было иначе: что мешало бы напечатать достаточно денег, чтобы каждый стал миллионером? Ничто. Только некому было бы печь булочки для завтраков миллионеров, некому было бы выращивать зерно для булочек, жать его и молоть в муку.

Деньги не работают. Работать всегда приходится людям.

И деньги не умножаются. Каждый доллар, каждый отдельный цент, на который подрастает твой счет, кто-то когда-то заработал своим трудом. Кто-то, имеющий долги, должен отдавать заработанные деньги своему кредитору.

Долги – это означает: платить арендную плату за использование денег. Долги и проценты были тем гигантским, рафинированным механизмом, транспортирующим деньги от тех, у кого их мало, к тем, у кого их много. Этот транспорт действует в гомеопатических дозах, которые для большинства безболезненны, и действует с математической, просчитанной точностью.

Так возникло его состояние. Вплоть до капитала, с которого все началось, с тех смешных десяти тысяч долларов, каждый отдельный доллар из тысячи миллиардов был взят у какого-то другого человека.

Джон окинул своим внутренним взором чудовищное сплетение, систему кровеносных сосудов, большие вены которой разветвляются на меньшие вены, а те на более тонкие вены и затем на волосяные капилляры, которые опутывают весь земной шар, проникая в каждую страну, в каждый город, в каждую деревню, в жизнь каждого отдельного человека, который живет на Земле, только по этим сосудам текла не кровь, а деньги, центы и сотые доли центов, по капиллярам, откуда они стекаются в четвертаки в более крупных сосудах и в доллары в еще более крупных, в сотни, тысячи и миллионы и, наконец, объединяются в этот чудовищный поток денег, который постоянно и с нарастающей силой течет на его счета, сорок миллиардов долларов в год, свыше ста миллионов долларов каждый день.

Он следовал по паутине в поисках паука, и вот: он сам и был тем пауком. Он исследовал цепочку питания и установил: он сам стоял на ее конце. Он был босс всех боссов. Он был последним эксплуататором. Он был наследником состояния Фонтанелли и верил, что решит проблемы мира. На самом деле он был причиной этих проблем.

– Остановите, – прохрипел он. Машина затормозила. Он выбрался наружу, и его вырвало так, будто он должен был освободиться от всего, что съел за последние два года.