Мне потребовалось какое-то время, чтобы прийти в себя после этой мысли. Я отложил в сторону ставший бесполезным мобильный телефон, сжал кулаки, почувствовал, как напряглись мускулы, набрал в лёгкие воздуха. Это было приятное ощущение. Я ещё жив. У меня ещё оставались какие-то возможности.

Я сунул телефон назад в тайник, хотя в обозримом времени не видел для него применения. Но ни к чему было наводить на лишние мысли возможных будущих взломщиков.

Потом я встал, потянулся, пошевелил плечами, напряг мышцы ног и подвигался, пока не привёл всё своё тело в приятное состояние и не наполнил его ощущением непобедимости. Я знал, что это не соответствует действительности, что всё совсем не так, но в этот момент мне было необходимо так чувствовать себя.

Мне снова пришло в голову то, что сказал Финиан. От тех, что вокруг вашего дома, вам надо как-то ускользнуть.

Не повредит немного поупражняться в этом.

Я направился к задней двери, присел на корточки и стал отвинчивать нижнюю из двух стальных штанг, на которых был натянут пропылённый, жутко старомодный кусок гардинной ткани, закрывающий внутреннюю сторону двери: деталь внутреннего убранства, которая казалась дошедшей сюда из времён Второй мировой войны. Этим я немного гордился, поскольку на самом деле я привинтил эту шторку в 1995 году, хоть и пустил на неё остаток ткани, найденный наряду с другими бесполезными вещами в коробке, оставшейся от предыдущей жилицы.

Задачей этой шторки было скрыть от возможных посетителей, что в дверь вмонтирована дополнительная конструкция. Вмонтирована тоже собственноручно. Для этого понадобилось: пила-ножовка, несколько шарниров и две задвижки из латуни с шурупами, а кроме того, знакомство с местным пенсионером, мастером на все руки, который взял меня с собой на строительный рынок в Трали на своём хоть и старом, но крепком грузовичке, не отходил там от меня до тех пор, пока я не купил всё необходимое, и надавал мне при этом кучу полезных советов из своего богатого опыта, в которых я совершенно не нуждался.

Я называю эту конструкцию моим кошачьим лазом, каковой он и есть, если не считать того, что в него смог бы пролезть и взрослый тигр. В первое время, когда я, персонифицированная государственная тайна Соединённых Штатов Америки, жил один в чужой стране, я не мог избавиться от мысли, что в один прекрасный день у меня может возникнуть потребность незаметно бежать из моего дома. Задняя дверь для такого намерения – неплохое начало, но такие дома, как у меня, стандартны для Ирландии, отчего мой недоброжелательный преследователь наверняка наблюдал бы за мной и с обратной стороны дома и открывшуюся дверь неизбежно бы заметил. Оттого и лаз: он приспособлен в двери так низко, что его не видно из-за окружающей сад стены, и позволяет использовать дверь, не открывая её.

Я поднял шторку, стянул липкую ленту, которой я однажды заклеил щель, чтобы держать в рамках счета за отопление, открыл задвижки и надавил на выпиленный кусок двери. Он легко и бесшумно открылся наружу, и волна холодного вечернего воздуха ворвалась внутрь.

Холодного, да. Это тоже была проблема. Недостаточно было покинуть дом незаметно – нужно было и снаружи оставаться незамеченным. А в век технологий слежки и наблюдения, которые при помощи усилителей остаточного света и инфракрасных детекторов привычно превращают ночи в дни, остаться незамеченным тем труднее, чем холоднее на улице.

Но, к счастью, взломщики, которые обыскивали мою квартиру, просмотрели не только мобильный телефон. Я пошёл на кухню, открыл холодильник, а в нём морозильную камеру, где на первый взгляд лежало три замороженных пиццы в картонных коробках. Но тот, кто бросил бы в морозилку второй, более внимательный взгляд и вспомнил бы о том, что такому человеку, как я, абсолютно нечего делать с замороженной пиццей, мог бы заметить, что коробки – лишь бутафория, самодельная обманка, которая скрывает нечто совсем другое. Мой маскировочный костюм.

Я извлёк из коробки чёрный, как ночь, ледяной пакет. Больше десяти лет этот костюм мёрз себе, но когда я его поднял и встряхнул, ткань бесшумно скользнула, лёгкая, как пушинка, и развернулась как ни в чём не бывало. Чудесный мир современных материалов. Такое ощущение, что я держал в руках тень – тень в форме костюма для ниндзя.

Наружная сторона этого костюма была не только бездонной черноты, но и состояла из материала, который был в состоянии удерживать холод неправдоподобно долго. А чтобы носитель этого костюма в нём не замёрз, наружный слой изолирован от внутреннего; тем не менее, у меня дыхание перехватило, когда я скользнул в него. Парализующий холод тисками охватил мою грудь и бёдра, а когда я натянул на лицо защитную маску, у меня онемели от холода щёки и губы.

Дело привычки. Я глянул на себя в зеркало в прихожей. Когда-то я ползал в этом костюме по-пластунски во время тренировочного курса – казалось, это было совсем в другой жизни.

В моём распоряжении был примерно один час, если я правильно помню. Столько времени маскировочная оболочка способна держать температуру моего излучения на таком низком уровне, какой не заинтересовал бы приборы инфракрасного видения.

Один час. Более чем достаточно.

Я опустился на колени перед моим лазом, ещё раз сделал глубокий вдох и мягким кошачьим движением тенью выскользнул наружу.

Несло затхлой сыростью от узкого ручья, протекавшего за домами нашей улицы. Этот ручей должен был стать тропой моего побега. На тёмной полосе разрыва между газоном и стеной сада я неподвижно замер. Ничего. Если не считать вялого плеска ручья и дальнего шума порта, всё было тихо. Наконец я медленно повернул голову и стал градус за градусом сканировать окружающую местность своей полностью активированной сенсорикой.

Они все сидели в машине в конце моей улицы, у забора, обнесённого вокруг пустующей территории фирмы. Эта машина, судя по всему, стояла там уже несколько часов, потому что капот давно остыл. Двое мужчин, беседуя, то и дело поглядывали на два небольших ящичка, которые стояли перед ними на приборной панели, и я мог бы держать пари, что это было вовсе не спутниковое телевидение. Некоторое время я наблюдал за ними с самым большим увеличением, какое давал мой глаз, но у меня не создалось впечатления, чтобы они занервничали. Они не схватились за оружие, не поднесли ко рту переговорные устройства и тому подобное, они просто продолжали беседу, скучающе и неторопливо, и сидевший за рулём время от времени прикладывался к питьевой соломинке.

Я взялся бы утверждать, что они меня не видели.

Во мне внезапно поднялось победное чувство, я осклабился под моей замороженной маской и стряхнул с себя жалкое чувство, что я весь беззащитно предоставлен решениям и власти других. Я упёрся кончиками пальцев и носками, ощутил стальную вибрацию усилителей и мягко, как капля нефти, стёк вниз к ручью.

Этот ручей тянется по прямой позади ряда домов, расположенных в сторону поля, до главной дороги, которая забирает его в тесную бетонную трубу, чтобы снова явить его на другой стороне транспортного круга уже в нормальном русле, лежащем гораздо ниже уровня дороги, большей частью поросшем удивительным гигантским папоротником.

Там рассчитывал вновь появиться и я.

Я пробирался по узкому каналу, как чёрный жук, опираясь слева и справа от него на неустойчивые камни и хрупкие комья земли. В двух местах ручей перекрывался строениями: в одном месте это была пристройка к дому многодетного семейства, отец которого каждое утро уезжал на работу в Килларней, в другом – гараж мистера Джеймса Бреннигана, любителя чучел животных. Под этими строениями я проползал, надолго задерживая дыхание, почти на уровне затхлой воды.

Потом, когда я как раз внутренне готовился проползти по длинной трубе, я услышал над собой голоса. И отпрянул в ближайшую тень. Мост. Я забыл про маленький пешеходный мост, который пересекал канал незадолго перед дорогой. Чуть поодаль за городом находился популярный у туристов ресторан, так что этот пешеходный путь имел свой смысл.

На мосту стояли мужчина и женщина, они предавались праздной болтовне, был слышен то его гортанный голос, то её отвечающий кокетливый, и, к счастью, они гораздо меньше внимания обращали на то, что происходило в глубине под ними, чем на то, что происходило между ними. Я замер в неподвижности, что мне в моей ледяной экипировке нетрудно было сделать. Я размышлял, отважиться ли мне проскользнуть прямо у них под ногами? Что, если они краем глаза заметят какое-то движение? Или в момент смущения посмотрят в сторону, как раз мне прямо в глаза?

Но потом они поцеловались, и я решился. Скорее всего, это был первый поцелуй, подумал я, или, во всяком случае, означающий веху в их отношениях, поскольку больше они ничего не видели и не слышали – даже когда покатился камень, который я по неосторожности пнул под ними. Незамеченным я скользнул в узкую, бесконечную трубу, которая вела чуть ли не в самое сердце Дингла.

Для таких вещей я был специально обучен. Я сотни метров полз по клаустрофобически тесной шахте и, весь забрызганный грязью, с облегчением выбрался на волю с другой стороны. Под прикрытием большого папоротника я снял с себя термозащитный костюм, скатал его в рулон, который ещё некоторое время сможет сохранять холод, и спрятал, взобрался по откосу наверх и, ступив на дорогу, сделал вид, что только что облегчился в кустах. Никто не обратил на меня внимания. Я посмотрел на пешеходную аллею вверх и вниз, включил мой ODP и, получив отбой тревоги, побрел в сторону отеля «Бреннан».

Я вдруг испугался, что опоздаю. Я хотел услышать, кому звонит Рейли. Я хотел узнать, что у него накопилось сказать. Свирепая решимость наполняла меня, когда я шёл по тёмным переулкам, мимо высоких стен и освещенных окон, и мои шаги отдавались в ушах так, будто я был своей собственной армией.

Парковка позади отеля «Бреннан» казалась тихой и заброшенной. Частная стоянка автомобилей – было написано на голубой табличке с логотипом отеля и: Только для постояльцев. Всего две машины воспользовались предложением; чёткий знак, насколько серьёзно случай убийства подорвал бизнес отеля. Верхний этаж стоял тёмным, как и большинство остальных окон.

Рейли всегда селился здесь в одной и той же комнате: третий этаж, номер 23, номер-люкс с видом на порт. При теперешней малой загруженности отеля не было проблемой сохранить это обыкновение и при краткосрочном бронировании. Во всяком случае, в окне, за которым я предполагал его и его спутниковый телефон, свет горел.

Я остановился на подъездной дорожке, посыпанной гравием. У простого бетонного столба на въезде валялся обломок кирпича. Я поднял его, повертел в руках. Без сомнения, это был тот самый камень, который я бросил из окна ванной комнаты Ицуми в его убийцу. Я поглядел на заднюю стену отеля, попытался согласовать мои воспоминания о виде из того окна сверху с видом отсюда, снизу, обернулся, посмотрел путь, которым незнакомец сумел скрыться, потому что я не попал в него как следует. И теперь с этим ничего нельзя было поделать. Я воспротивился импульсу сокрушить кирпич в руках и снова откинул его туда, где он лежал.

Мужчина в поварском колпаке и белом переднике стоял перед дверью у задней стены отеля, курил сигарету и равнодушно смотрел в мою сторону. Я остался стоять там, где был, и посмотрел на окно Рейли. Подоконник выглядел надёжно, с массивным каменным выступом, сотни лет державшим осаду ирландской погоды. Штукатурка показалась мне не такой старой, но уже кое-где осыпалась: видимо, сама каменная кладка была не самая прочная, и это, возможно, послужило причиной для того, чтобы кто-то вбил в неё несколько стальных крюков, один из которых пришёлся на очень удобное для моих целей место. Я подождал, когда повар управится со своей сигаретой и снова уйдёт внутрь, потом быстро пересёк площадку, ещё раз оглянулся по сторонам и, убедившись, что меня никто не видит, мощным прыжком взвился на заднюю стену отеля «Бреннан».

Я схватился за выступ подоконника правой рукой, прочно вцепился в него, качнулся и упёрся левой стопой в стенной крюк. Носок правой ступни тоже нашёл себе сносную опору, и в таком положении я замер – неподвижно вслушиваясь, не был ли я кем-нибудь замечен.

Но никто не крикнул, нигде не распахнулось окно, некому было взволнованно скликать друзей и семью, указывая на меня пальцем. Здесь, наверху, сильно пахло кухонными запахами и отбросами. Я осторожно подтянулся выше, и мне удалось заглянуть в комнату.

Это действительно была комната Рейли. Только по телефону он не звонил. Он сидел на диване, поставив рядом чемодан с раскрытой спутниковой антенной, и беседовал с посетителем, который сидел ко мне спиной в антикварном кресле с подголовником.

Тоже небезынтересно. Я снова опустился ниже, приставил моё технически усиленное ухо к стене и запустил усилитель.

– …окончательное решение…

– …ни в коем случае не допустить, чтобы Кровь Дракона…

– …не уйти, хоть он и киборг…

Это было не так просто – отрегулировать усилитель по частоте и мощности таким образом, чтобы слышать разговор внутри комнаты, но при этом не оглохнуть от приходящих отовсюду уличных шумов. Незнакомый посетитель говорил отчётливее, чем Рейли, но с переменной громкостью, и тихие фразы оставались неслышными, несмотря на всю технику.

– …мне плевать, что делают другие. Я получаю приказы из Вашингтона и исполняю их.

– Послушайте, всё это большое недоразумение. – Это был Рейли, он говорил тихим, почти жалобным голосом. – Как только я дозвонюсь до генерала… – Бормотание, лепет, бормотание. – Это мои ребята, поймите же вы. Я с ними нянчусь уже скоро двадцать лет как, и я за каждого из них дам руку на отсечение.

– Смотрите, не умрите от потери крови, полковник! – Язвительный смех. – Вы хоть знаете, как они вас называют за глаза? Образиной. Старым пыльным мешком. Папашей Рейли. Если мало, я могу добавить ещё. Они потешаются над вашей слабостью к классическому блюзу, ваши ребята.

– Я всё это давно знаю, – сказал Рейли таким голосом, будто у него разрывается сердце.

– И у этого врача были рентгеновские снимки Фицджеральда. Целая коллекция. У нас чуть уши не отпали, когда мы слушали их телефонный разговор. Уж не хотите ли вы утверждать, что и это было вам известно?

Я заледенел.

О'Ши. Этот человек говорил об О'Ши. Я закрыл глаза и вызвал в памяти всё, что произошло. О'Ши позвонил мне в среду вечером. На мой нормальный аппарат, потому что мобильный был занят. Но я, идиот, не врубился. Совершенно не подумав, я попросил его выдать, что он сделал мои рентгеновские снимки, и тем самым решил его участь.

Значит, вот как это было.

Я сам навёл на доктора О'Ши его убийцу.

Виновен, высокий суд. Я признаю себя виновным. Я не стрелял, это нет, но я всё равно виновен.

Подслушивающий на стене слышит о своём собственном позоре…

Словно внезапная боль, мне вдруг вспомнилось, как в детстве я подслушивал через стенку то, что происходило в спальне моих родителей. Интересно – я годами про это не думал, но что правда, то правда, я делал это. С прямо-таки панической одержимостью я ночи напролёт подслушивал ссоры моих родителей и в лихорадочной бессоннице соображал, нельзя ли добиться каким-нибудь обманом, чтобы мать и отец наконец помирились, и я вздрагивал при каждом упоминании моего имени в этих ссорах за обоями в цветочек. Нет, даже не имени: мать всегда называла меня «твой сын», как будто отец один был в ответе за моё существование и мои преступления, и она произносила это твёрдым, как стекло, непримиримым голосом, от которого кровь застывала у меня в жилах. Лучше всего, кстати, было подслушивать, приставив к стене деревянный кубик из детского строительного набора и крепко прижав к нему ухо; я сам это обнаружил, задолго до того, как узнал в школе о звуковых волнах и об их распространении.

При воспоминании об этих ночах, когда я, дрожа от холода и страха, замирал у стены в попытке узнать свою судьбу из обрывков разговора, долетавших до меня, мне кажется невероятным, что я до сих пор ещё живу.

Я с трудом вернулся из своих воспоминаний. Разговор уже ушёл от таких пустяков, как убийство какого-то ирландского врача.

– …тоже была возможность. Каждый из киборгов, в конце концов, носит в себе техническую инструкцию к своей системе. Стоит только кому-нибудь найти способ вывести на них прессу…

– …заговор? Это абсурд…

– …получить колоссальные суммы по приговору суда, даже на основании абсурдных обвинений. Психологический профиль Уайтвотера, например, подтверждает, что с ним это можно было обсуждать…

– …и что удалось этому адвокату разузнать насчёт Крови Дракона? А главное, как?

Опять и опять повторяется это странное кодовое понятие. Я снова подтянулся вверх, вцепившись в выступ подоконника. Заглянув в окно, я увидел, что гость Рейли уже встал и собирается уходить. Теперь мне было видно его лицо. Лет сорока пяти, тренированный и широкоплечий, с тёмными, коротко стриженными волосами и глазами, лишёнными малейшего выражения. В руке мобильный телефон, такой же марки, какую предпочитали мои преследователи.

Я знал его. Это был не кто иной, как мужчина, которого я преследовал в комнате Гарольда Ицуми. Его убийца.

О чём они продолжали говорить между собой, меня не интересовало. Я увидел достаточно. Я отпустил подоконник и беззвучно, как кошка, спрыгнул на парковочную площадку.

Мы снова сидим за большим белым столом для заседаний в большом белом конференц-зале, где обсуждались все важные моменты проекта, мы, пятеро самых сильных мужчин в мире, преторианцы будущей армии сверхлюдей, и мы боимся, что это ещё не конец, что с нами всё это будет продолжаться и что уклониться от этого уже невозможно.

Ужасно! Это хуже, чем война. Это худший день нашей жизни.

Именно в тот момент, когда самые рискованные операции вроде бы остались позади и, по крайней мере, те, кто их пережил, были уже вне опасности, наш товарищ Лео Зайнфельд был убит ошибочно сработавшей системой.

Напротив нас опять сидит генерал, на сей раз измождённый, с перекошенным лицом, кабинетный вояка из Пентагона, и врач, который смотрит на нас так, будто вообще не понимает, в чём дело.

– Я могу вас заверить, что эта ошибка системы абсолютно необъяснима, – то и дело повторяет он, будто всерьёз думает, что именно это сможет нас успокоить.

Хуан Гомес был нашим спикером. Габриель кивнул ему, передавая ему эту роль. Хуан происходил из семьи мексиканских иммигрантов и знал, каково это, когда тебя всюду принимают как второсортного. Он научился понимать, как важно корректное употребление языка, и он хорошо овладел этим. Один только запас его слов внушал нам уважение. Если постараться, он мог говорить, как театральный актёр – акцентированно, артикулированно и внушительно – и уж, во всяком случае, лучше, чем любой из нас. В нём погиб выдающийся телевизионный диктор.

К тому же эта роль отвечала его натуре: когда Хуан высказывал своё мнение, вначале он старался сделать это таким способом, который позволил бы его противнику сохранить лицо. Но когда было нужно, он уже не считался с этим и тогда становился действительно неприятным для своего противника. Хуан Гомес умел превращать свои слова в оружие.

И если он был убеждён в своей правоте, то не шёл на компромиссы.

Он приступил к изложению нашей точки зрения. Врач уже в который раз выставил против него заверения в своей невиновности. Вначале Хуан реагировал сдержанно, но врач сделал ошибку, возражая ему и защищаясь упрёками, сделанными свысока: неуместная попытка изобразить из себя полубога в белом. После этого Хуан Гомес оставил от него только мокрое место. Ни до, ни после мне не приходилось видеть, чтобы кого-нибудь отчитывали подобным образом, с аргументами, которые разят противника как быстрые, точные, прямо-таки хирургические удары меча, буквально разлагая его на части. Когда Хуан управился с ним, вся кровь, какая была в этом человеке, прилила у него к голове, и хватило бы ветерка из открытой двери, чтобы сдуть его со стула. Но дверь оставалась запертой. На наших глазах человек умер своей профессиональной смертью.

Установилась зловещая тишина. Генерал побледнел. Он явно боялся стать следующим на очереди, если не будет действовать без промедления. Он быстро схватил свой портфель, достал оттуда стопку документов и принялся объяснять, что желательны дополнительные средства, чтобы обследовать и устранить проблему и исключить повторение случившегося на все времена и при всех мыслимых условиях. Дополнительные средства в значительном объёме, – добавил он и подчеркнул: в весьма значительном объёме.

– Что это означает конкретно, – спросил Хуан.

Будет собрана новая команда конструкторов, объяснил генерал, люди, которые никак не связаны с теперешними разработчиками и которые могут работать совершенно независимо от них. Они снова пройдутся по всей системе на предмет её надёжности, радикально, непредубеждённо и без оглядки на расходы. Это будут по большей части люди из области космической техники, привыкшие обходиться с такими концептами, как выход из строя безопасным образом и наиболее неблагоприятный вариант. Где надо, система будет изменена и усовершенствована дополнительными мерами в сторону безопасности. Всеми возможными способами будут созданы препятствия тому, чтобы мог повториться такой отказ системы, какой случился у сержанта Леонарда Зайнфельда.

– Значит ли это, что потребуются дополнительные операции? – спросил Форрест Дюбуа.

Генерал молчал. Врач тоже ничего не сказал. Слова были излишни.

Мы и так знали, что да, потребуются.

Солнце светит на правых и виноватых. Дует горячий ветер.

Флаги плещутся над нами, как звёздно-полосатый прибой. Трубы трубят и сверкают в ярком свете дня.

Мы стоим по стойке смирно. Гроб утонул под знамёнами, венками и цветами. Но мы-то знаем, что в нём лежит. А большинство присутствующих даже не догадывается об этом.

Нескончаема череда говорящих короткие и длинные речи. Фразы одни и те же, слова бесцветно-серьёзны, голоса исполнены пафоса. Отечество. Родина. Честь. Отвага. Выполнение долга. Раз за разом все заклинают Бога, как будто есть сомнения в том, что Он примет эту душу.

Униформы. Ряды блестящих орденов на груди героев. Капли пота на лбу, но никто не отваживается их стереть. Выдержка, дисциплина, надо оказать последние почести павшему товарищу – вот что главное, остальное не в счёт.

Неужто некоторые из тех, кого мы считали ответственными за проект, имели в конце какие-то тайные сомнения? Сомнения в человечности Лео, в существовании его души? Люди ли мы ещё или уже нет? Если какие-то части в нас стальные, делает ли это нас менее людьми? Если да, то в чём такая уж разница между сталью и кальцием? Между сталью и углеродом? Разве сталь не содержит в себе тот же углерод? Я не знаю точно, но, кажется, что-то подобное читал. Что отнимают машины от нашей человеческой сути? Мне кажется, это неправильная постановка вопроса, потому что он уже заранее содержит в себе предвзятость. Вопрос должен звучать так: разве машины как-то уменьшают нашу человеческую суть? Разве машинам такое под силу? Я не верю. Разве карманный калькулятор уменьшает нас тем, что он тоже умеет считать? Или компьютер? Разве роняет нашу человечность тот факт, что компьютер тоже может стать гроссмейстером? Но как же? С кем мы потом пойдём выпить пива – с победившей машиной или с трагическим проигравшим? Разве не по этой причине мы строим машины: чтобы они могли что-то делать лучше, чем мы? Только поэтому мы строим экскаваторы, куём железо, прокладываем телефонные линии.

Но если машины, стальные кости, искусственные глаза действительно отнимают у нас долю человечности – как быть тогда с тем, у кого вставлен искусственный тазобедренный сустав? Или электростимулятор сердца? Спица в кости? Слуховой аппарат? Очки? Где проходит эта граница? Если человек с искусственным сердцем больше не человек, то какой смысл вживлять ему это сердце?

Военный раввин перешёл на псалмопевный иврит. У меня нет ответа. Ни у кого нет ответа. Всё, что у нас есть, только вопросы. И надежды, в лучшем случае. Стая птиц пролетает над нами с криками, будто собралась штурмовать само солнце.

Билл Фриман, голый, как обычно, после того, он уже умастился своими кремами и теперь ждёт, когда они впитаются.

– Они били моего отца, когда он был молодым, – рассказывает он мне. Я одеваюсь. – Били, понимаешь? Как бьют скотину. Как осла подгоняют, если он не хочет или уже не может идти. Потому что он был чёрный. Я видел на нём шрамы, но уже только на мёртвом. Он всю жизнь их скрывал. – Билл похож на бога из чёрного эбенового дерева. Он поднимает руку, напрягает бицепс, и умащённая кожа поверх мускулов блестит, как чёрный лак-металлик. Я смотрю на эту кожу, но от моих глаз не ускользает между делом и его полувыпрямленный член. Он тоже блестит. – Тогда я впервые пожелал себе стальную шкуру. Из бронированной стали, понимаешь? – Билл смотрит на меня сверху вниз, и его рот искривляется в презрительной усмешке: – Нет, тебе этого не понять, ты же белый!

Я спрашиваю себя, понимал ли я когда-нибудь, что творится с другими. Что ими движет. Что привело их сюда, что уготовило им эту участь.

Я спрашиваю себя, понимал ли я когда-нибудь, что побуждало меня самого. На самом деле, я имею в виду.