В той части мира, где находился Терри, было темно. Где-то еще сияло солнце, где-то был свет, но в этой части Лондона из-за грозы стемнело рано, а фонари не горели — особые устройства, которые включали их лишь в определенный час, не умели перестраиваться смотря по обстоятельствам, — и тьма гуще обычной укрывала Терри, когда он под моросящим стихающим дождем, прижимаясь к стенам, бежал домой.

Сто раз твердил он в уме, с чего начнет: «Прости, пап, я играл на улице, и вдруг гроза, я спрятался на пустоши, ждал-ждал, дождь не кончается, ну, пришлось бежать домой, боялся, вы волнуетесь». Даже ему самому слова эти казались чересчур заученными, и опыт подсказывал — досказать до конца, как на сцене, не удастся, его непременно перебьют. Но все равно, такова суть, это его оправдание, а уж остальное придется придумывать по ходу дела.

Транзистор бил его по мокрым коленям, а он бежал и в уме все повторял: «Прости, пап, я играл на улице, и вдруг гроза…» Он уже решил, что правды не скажет. И больше об этом и не думал. Слишком внушительно растолковал ему Лес, что будет, если он проболтается. Вот если б его поймали или узнали, тогда другое дело. Но ни того, ни другого не случилось, и всего проще и легче, всего безопасней держаться Леса и завтра отдать ему транзистор. И на этом все кончится. Первое время будет немного не по себе в школе… и с папой сегодня будет не так-то просто… но все-таки это лучше, чем если заподозрят, будто он по доброй воле присоединился к шайке Леса. От подозрений никто не застрахован, даже мальчики из самых обыкновенных благополучных семей, — ведь сколько так называемых почтенных граждан попадает за это в тюрьму. Даже полицейские попадают в тюрьму из-за какой-то… как ее… коррупции. На что ж тогда ему-то надеяться? Нет, остается одно: пробраться в дом незаметно, транзистор спрятать от родителей… и от проныры и ябеды Трейси… и пускай ругают за то, что оставался на улице и промок. Вот и все. Другого пути нет. Люди всегда стараются как-то примениться даже к самому трудному положению, это Терри знал; человек всегда надеется на лучшее, такова его природа, и Терри не был исключением.

Вот только как быть с этой тяжелой штуковиной, что бьет его по коленкам? Сперва надо от нее избавиться, а потом уже идти в дом: к себе в комнату транзистор нипочем не пронести незамеченным, во всяком случае сегодня.

И вдруг Терри осенило. Бак для мусора. Можно пройти с заднего двора, проскользнуть мимо гаража, сунуть транзистор в бак, а уж после идти в дом. Внутри этого бака — мешок из черного пластика; мусорщик каждую неделю оставляет ого там, чтоб легче доставать мусор, и надо только вытащить мешок с мусором, сунуть транзистор на дно, и мешок опять на место. До понедельника, когда приедет мусорщик, никто мешок вынимать не станет, а до тех пор он заберет транзистор по дороге в лощину или улучит минуту и унесет к себе в комнату. Там у него есть тайник, про который никто не знает: старый, заделанный досками камин; если снизу надавить, верх можно подковырнуть ногтями, и он отойдет. Недавно, поссорившись с Трейси, он спрятал туда ее туфли, она искала-искала, прямо взбесилась, а все равно не нашла, так что для приемничка место надежное.

Вот уже и дом, даже слишком быстро. Терри миновал свой поворот, нырнул в проулок и уже идет задворками. Никаких помех на пути, к счастью, не встретилось, но он бы с радостью еще медлил и медлил. В полукилометре отсюда его оправдания казались куда убедительней. Но теперь вот она, роковая, решительная минута. Когда он снова начал мысленно повторять свое объяснение, живот свело ледяной судорогой. «Прости, пап, я играл на улице, и вдруг гроза…»

Мусорный бак — у самых ворот, рядом с гаражом. Он стоит на виду, но сейчас уже темно, из дома не углядеть, как Терри прячет приемник, и, к счастью, бак пластмассовый, так что и услышать не услышат.

Справиться с мешком оказалось трудней, чем думал Терри. Мама всегда открывала его и края отворачивала на край бака — когда мешок пустой, это очень просто, и потом всю неделю он так и держится. Но чем больше набирается мусора, тем больше мешок раздувается, — вытащить его было нетрудно, а вот засунуть обратно оказалось задачей не из легких. Терри провозился минут пять. Держишь ближнюю сторону мешка — дальняя не желает как следует выворачиваться, берешься за дальнюю сторону, только ее отпустишь, чтоб заняться ближней, — и мешок соскальзывает в ящик. Терри совсем упарился и под конец махнул на все рукой — транзистор остался лежать на дне ящика, лицом вниз, а мешок скособочился, повис на стенке только одной стороной, но все равно надежно укрывал спрятанное.

Теперь — к черному ходу. Ох, и попадет же ему за рубашку! Но ничего не поделаешь, придется терпеть; да притом отец наверняка уже знает, что он наговорил перед тем, как убежать. А может, они обрадуются, что он вернулся, даже и вовсе ругать не станут. Но так или иначе, к утру все это будет уже позади; потом придется весь день ломать комедию в школе — прикидываться невинным, врать и не краснеть, — а вечером он отдаст Лесу транзистор, и опять начнется простая, обыкновенная жизнь.

Вот только взять этот барьер…

От волнения он нечаянно толкнул кухонную дверь с такой силой, будто хотел не взять барьер, а пройти напролом, и она так грохнула, мертвый и тот проснулся бы; если он надеялся, прежде чем предстать перед родителями, вытереть волосы и как-то привести в порядок рубашку, он сильно ошибался.

— Мать честная, рыбка золотая, да где ж тебя носило?

Терри заморгал, ослепленный белым неоновым светом. Он никак не думал, что они в кухне. Значит, начинается! И мать и отец, оба в пальто, как-то неловко стояли около плиты и раковины. Оба резко повернули головы, словно их застукали на месте преступления. То ли они ссорились, то ли в семье кто-то умер: у мамы лицо в красных пятнах, папа барабанит по чайнику — явно что-то стряслось. Терри невдомек было, что все это из-за него.

Хотя поначалу о пропавшем сыне больше тревожился отец, но первой к Терри кинулась мать, обняла, стала целовать мокрый лоб.

— Господи, да ты только погляди на себя! А твоя чудная рубашечка! Где ж ты пропадал, негодник? — Она всегда так его называла, когда старалась показать, что сердится, но каждое ее движение выдавало правду, и Терри понимал: она хоть и сердится, а все равно любит его. — Мы так переволновались. Гроза, молния, а ты на улице. Мы уже ездили тебя искать, да без толку…

Она все не выпускала его, крепко обнимала, так что с него текло, отводила со лба промокшие волосы. И внезапно, как бывает, когда накатит тошнота, Терри почувствовал — не может он больше сдерживаться. После всей злобы, всех угроз наконец-то такая явная, такая неприкрытая любовь — и вот тут-то из самой глубины его существа вырвалось рыдание, и он расплакался. Мучительный, судорожный плач, взрыв отчаяния, тем более горького, что многое, очень многое Терри не мог, не смел выпустить наружу. Но и эта преграда едва не рухнула. Он чуть не проболтался — так огромно было облегчение оттого, что он снова дома, с единственными людьми, кому только и можно все рассказать. Но первым заговорил отец, и сказал он самые простые слова:

— Ну, потолкуем после. А сейчас — в ванну, не то схватишь воспаление легких.

Смутное дурное предчувствие, которое мучило его весь вечер, наконец рассеялось, ему полегчало, но он не был уверен, что сумеет говорить с Терри достаточно мягко. Чтобы окончательно обрести равновесие, он ушел из кухни, а Терри, как ни худо ему было, показалось, что уж слишком быстро все сейчас миновало.

Оказалось, ванна отличное место для размышлений. В ней всегда отлично игралось — лежишь себе совсем один, и даже Трейси не вломится и не помешает, и Терри обычно брал с собой пластмассовых солдатиков; они ныряли с края ванны или плыли на пенном плоту к низвергавшемуся из холодного крана грозному водопаду. Но сегодня вечером он просто лежал и, расслабив вздрагивающие руки и ноги, впитывал блаженство теплой ванны. Отсюда все почему-то виделось не таким уж страшным. Как чудеса акустики придают уверенности человеку, лишенному слуха, и он воображает себя певцом, так пар и вода, ласково обволакивая Терри, возвращали его измученной душе мужество и ощущение защищенности.

Никто не мешал, только раз заглянула мама, хотела убедиться, что он в порядке. На голове у него она заметила ссадину, с которой дождь смыл кровь, да еще царапину на руке, но Терри сказал, это он налетел на дерево, когда в сумерках бежал домой, и она благоразумно не стала больше ни о чем допытываться, только пообещала принести вазелин. И опять воцарились мир и покой.

Он перебирал в уме события последних нескольких часов: ссора с Трейси, отчего все и началось; неприятный разговор с мамой и обида, что с ним обращаются так, будто он совсем еще сосунок; ужас на пустоши; погоня; старый дом у доков; весь этот чудовищный, незабываемый налет на школу и как они ворвались в кабинет мистера Маршалла; и, наконец, бегство и старик Джарвиз, топающий за ним через стоянку для учительских машин. Дома, в тепле ванны, все это казалось диким, невероятным, будто примерещилось в бреду, но вот царапины и ссадины самые настоящие, и в памяти накрепко застряло уродливое, перекошенное лицо. Лес.

Долго, долго он лежал и думал о Лесе. Вода остыла, уже пробирала дрожь, но Терри все лежал и слушал тонкий безжалостный голос, видел злой рот и прищуренные глаза парня с ножом. «Чушка» — это поначалу, когда Лес хотел его запугать; потом «Терри», когда Мик начал задираться, а Терри, наоборот, помогал; и потом «Терик», такое дружеское, когда за ними обоими гнался сторож. Стоп, вот это самое непонятное. Почему? Почему «Терик»? Настойчивая, неотвязная мысль. Почему Лес вдруг заговорил по-дружески? Почему пришел на выручку, когда преспокойно, не рискуя, мог удрать? Может, он просто страховался, в конечном счете спасал собственную шкуру? Да нет, не было в этом нужды: он мог удрать, прихватив транзисторы, и еще неизвестно, кому из них потом бы поверили.

Терри поддел пальцем ноги цепочку пробки в ванне. Сколько ни ломай голову, ответа нет. Одно только он знал, когда собрался вылезть из ванны: на душе полегчало, теперь он, пожалуй, верит, что все обойдется. И еще — ноги, похоже, достают теперь в ванне чуть дальше, чем прежде.

Как- то странно было у них в доме в этот вечер. Джок Хармер, казалось, сердился на всех больше, чем на Терри. К великому своему удивлению, Терри без помех преподнес историю, которую придумал в свое оправдание, никто его не перебивал, только потом отец сказал наставительно: «Ты огорчил маму, Терри, и мы оба переволновались, больше никогда так не поступай», вот и все. Но с Глэдис Джек был хмур и молчалив, как бывало всегда, когда ему казалось, он поставил себя перед людьми в глупое положение, и его совсем разобрала досада, когда начались телефонные звонки и Глэдис пришлось объяснять родным, что все обошлось и они могут не беспокоиться.

Первой позвонила бабушка Хармер.

— Алло? Алло? Глэдис? Это ты, Глэдис? — Старухе и по сей день казалось, телефон в доме вроде бомбы, опасная штука и зловредная. — Я только хочу знать, что с Терри. Хотела позвонить вам раньше, да запуталась в телефонной книжке. Он вернулся, все в порядке?

Глэдис рада была, что он уже вернулся, не то старуха стала бы трезвонить каждые пять минут.

— Да, мама, спасибо. Как мило с вашей стороны, что вы беспокоились!

— Когда?

— Что?

— Когда вернулся?

— А… недавно. Он цел и невредим.

— А-а…

— Спасибо, что позвонили.

— Что ты говоришь?

— Я сказала, он цел и невредим, спасибо, мама, и спасибо, что позвонили…

— А я волновалась…

— Ну да…

— На улице так мокро…

— Ну да…

— Он, значит, вернулся благополучно?

— Да, спасибо, мама.

— Где?

— Что — где?

— Где он был все это время?

— Ну, просто играл…

— Играл?

— Да, мама, играл на улице и попал в грозу.

— А-а. Ну, а Джек нашел свое обручальное кольцо?

— Да, конечно, он его и не терял. Он же сказал вам. Ну, мне надо идти. Джек передает вам привет. И Терри тоже.

— Хорошо, Глэдис. Пока.

— Пока, мама. Пока.

Когда она сказала Джеку, что это звонила его мать, справлялась о Терри, он только и протянул: «А-а». Но по его лицу жена прекрасно поняла, как он недоволен, что своей тревогой из-за сынишки они поделились с кем-то еще. Джек не отрывал глаз от телевизора, но барабанил пальцами по ручке кресла, и ясно было, он мало что видит на экране.

Через четверть часа снова зазвонил телефон. Глэдис опять пошла в прихожую, к телефону всегда подходила она; теперь звонил дядя Чарли.

— Привет, Глэд, я решил, дай-ка позвоню, успокою себя. Ну как, парнишка уже вернулся?

Глэдис присела на нижнюю ступеньку лестницы.

— Да, спасибо, дядя Чарли. С час назад. Он цел и невредим. Играл на улице и попал в грозу и где-то укрылся. Пришел все равно насквозь мокрый, но принял хорошую горячую ванну и теперь в порядке. В общем, все хорошо, что хорошо кончается.

— Прекрасно. Я так и думал, все обойдется. Но всегда ведь хочется знать наверняка, согласна?

— Да, конечно. А как ты? Все в порядке? Все дела кончил?

— Да, конечно, спасибо, Глэд. Только вот еще прикину, кто победит на завтрашних скачках в Риноне, да и лягу пораньше. По телеку сегодня ничего интересного…

— Что верно, то верно. А мы смотрим, хотя показывают всякую ерунду, как всегда по четвергам…

— Не говори. Я и то показал бы кой-что поинтересней. Ну ладно, Глэд, я рад, что все в порядке…

— Спасибо. Будь здоров, дядя Чарли.

— Будь здорова, Глэд. Пока.

Когда Глэдис сказала мужу, кто звонил, глаза Джека по-прежнему были устремлены на экран. Он лишь хмыкнул, но Глэдис поняла: звонок дяди Чарли вызвал у него то же чувство, что и звонок матери, притом он предпочел бы, чтоб ее дядя поменьше встревал в их дела. Но если Джеку телевизор служил сегодня ширмой, а Глэдис и дядя Чарли считали, что показывают ерунду, для Терри все было по-другому. Шла серийная передача о сыщиках и краже драгоценностей, и каждое слово, казалось, метило прямо в него. Между делом полицейские и ювелир отпускали замечания о безнравственности воров, а когда стали рассуждать, какого приговора те заслуживают, Терри готов был сбежать к себе в комнату. Но подходящий предлог не находился, и он поневоле сидел, прикованный к диванчику, и багрово краснел от стыда и сознания вины.

— Ванна была, наверно, слишком горячая, — заметила мама, — а может, ты все-таки простудился.

Но Терри знал, дело не в этом, и ему тошно стало от мысли, что он непременно выдаст себя завтра в школе, если покраснеет. Может быть, выехать на простуде? Но нет, это не годится. Если не прийти, его только скорей заподозрят, и потом, если он пропустит школу, нельзя будет вечером выйти из дому и отдать транзистор. Так что когда Трейси вернулась из молодежного клуба непривычно кроткая и дружелюбная, он пошел спать, и ночь потянулась бессонная, тревожная. Мучило чувство вины, безысходности — мира и покоя, что снизошли на него в ванне, как не бывало, и совсем он не чувствовал себя той невинной овечкой, какой вроде бы имел право себя чувствовать.