Энтони Армстронг (Anthony Armstrong) — псевдоним английского писателя Джорджа Уиллиса (George Willis, 1897–1976). Это последний из ветеранов жанра, которых я выбрал для антологии, и один из несправедливо забытых юмористов. Армстронг был особенно популярен и плодовит в 1920–1930-х годах, в то время его сравнивали с П. Дж. Вудхаусом (P. G. Wodehouse). Но если Вудхауса (заслуженно) помнят, то Армстронг (незаслуженно) забыт. В его сборниках «Принц, который икал» (The Prince Who Hiccuped, 1932) и «Всякая всячина» (The Pack of Pieces, 1942), а также в рассказах, опубликованных в журналах «The Strand», «Pearson's», «Punch» и других популярных изданиях того времени, встречаются лучшие сказочные мистификации, какие только можно вообразить. Вот одна из них.

В домике близ леса жила-была одна женщина. У нее был муж, которого она находила полезным, в том смысле, что он колол дрова, носил воду из колодца и не подпускал к двери волка, вырезая из дерева маленькие фигурки волков для продажи проезжим. Большинство этих фигурок, к слову сказать, были до того плохи, что к дому и стая волков не подошла бы, не то что один. Еще у нее была старшая дочь по имени Грумилла, от другого мужа, и младшая дочь, которую звали Нада. Сыновей у нее не было, но был кот по кличке Румпельстилтскин, которого назвали в честь далекого кузена, дважды отвергнутого семьей, а потом и вовсе изгнанного, и была служанка Язва, приходившая по понедельникам, утром, чтобы помочь со стиркой. Да! Еще был щенок по кличке Джозеф, но его можно не брать в расчет. Вот вроде и все.

Две дочери сильно отличались друг от друга, как наружностью, так и поведением, как это обычно и бывает, когда у сестер разные отцы. Грумилла, с волосами цвета воронова крыла, была рослая, довольно видная, но ленивая и угрюмая девица. Ее отец был Хранителем Королевского Кабана (в лесу был лишь один такой кабан), отчего и погиб.

Нада, напротив, была очень ласковой и доброй с животными — даже с Румпельстилтскином, а другого такого отвратительного животного днем с огнем не найдешь. У нее были блестящие пепельно-русые волосы. Мать не любила ее и предпочтение неизменно отдавала старшей дочери. Дамы вообще предпочитают брюнеток. Это, да еще лень Грумиллы, и явилось причиной того, что Наде всегда доставалась вся черная работа по дому.

В то время, с которого начинается мой рассказ, весь дом был в необычайном волнении, поскольку только что до семьи дошла молва, будто не кто иной, как сын визиря этой страны, будет проезжать неподалеку после визита в другое государство. Его туда посылали, как всем было известно, чтобы он привез невесту для принца, своего молодого хозяина, ибо глаз у него, по слухам, был наметан, будь то еда, мебель или женщины.

— И возможно, — сказала Мушла (так звали женщину) мужу, — он прослышал о твоей резьбе и пожелает, чтобы ты высек его голову из тика.

— Пс! — бросил ее муж, что должно было означать: «А мне-то что с того?»

Не любил он пустой болтовни. Я даже имени его не помню. Все называли его просто «муж Мушлы»; вот такая это была дама.

— Он мог бы… э-э-э… и на Грумиллу внимание обратить, — продолжала Мушла.

Она была честолюбива и знала, что сын визиря не женат. И она мечтательно уставилась вдаль — такой взгляд бывает у женщины, которая уже видит зятя благородного происхождения, тогда как сам он еще ничего не видит.

— А мог бы и на Наду обратить внимание, — парировал ее муж, который обыкновенно вставал на сторону Нады, отчасти потому, что та была его дочерью, но главным образом потому, что его жена никогда на ее сторону не вставала.

— Мог бы и на Язву! — бросила оскорбленная в лучших чувствах Мушла и удалилась, хлопнув дверью. Тем и дело кончилось.

Придя на кухню, Мушла, однако, погрузилась в самые невероятные мечты. Она отлично знала, что браки в те времена заключались всякие. Не будет ничего необычного в том, если сын визиря полюбит дочь резчика и дело даже так далеко зайдет, что возьмет и женится на ней; ничего удивительного. Мушла улыбнулась про себя и снова стала думать о Грумилле.

И вот однажды, вскоре после этого, в дом Мушлы явился гонец и, как она и надеялась, сообщил, что сын визиря и вправду в этот вечер посетит их, с тем чтобы муж Мушлы вырезал из дерева его портрет, да как можно ближе к оригиналу.

Мушла так вся и загорелась. Она живо представила себе, как Грумилла этим же вечером обручится с молодым человеком и поедет вместе с ним ко двору. И как бы она ни любила свою дочь, ей было не жаль отпускать ее. Огорчавшее мать нежелание Грумиллы работать найдет свое применение при дворе. И она тотчас засуетилась.

Прежде всего она заставила мужа найти воротничок, выстирать его и даже надеть. Потом поделилась новостью с дочерью. Грумилла не обнаруживала большого интереса, пока ее мать не сказала ей, что сыновья визиря, будучи богатыми аристократами, становились, согласно широко распространенному мнению, хорошими мужьями, когда женились на представительницах низшего класса. Тут дочь оживилась и спросила, что ей лучше надеть.

Они стали во всех подробностях обсуждать этот вопрос и заспорили, стоит ли укорачивать ее голубую юбку с серебряной отделкой или же можно остаться в розовой холщовой юбке, что была на ней. Мушла очень серьезно отнеслась к предстоящей встрече и даже зашла так далеко, что предложила Грумилле специально по этому случаю вымыться, не забывая про уши, хотя был всего лишь четверг.

Грумилла на это не пошла. Аргументировала она свои возражения, во-первых, тем, что в доме нет воды, а колодец ой как далеко, и, во-вторых, смуглой черноволосой девушке нет никакого резона мыться посреди недели даже ради холостого сына визиря.

Мушле, впрочем, в конце концов удалось принудить дочь предпринять какие-то усилия, пообещав послать за водой Наду и заявив, что как только она станет невесткой визиря и благородной дамой, то ей больше не нужно будет мыться. Вечером она будет пользоваться кольдкремом, а днем — пудрой, и все это будет называться уходом за кожей.

И бедная Нада, которую Мушла уже заставила убирать весь дом, была отправлена с ведром к колодцу с указанием поторопиться, иначе сама знает, что будет.

Она уже поднимала ведро с водой, как скользящий узел, который она завязала, перестал быть узлом, и ведро полетело вниз. Это очень напугало Наду, потому что то было любимое ведро ее матери. Поразмыслив, она решила спуститься за ним в колодец по веревке.

Надо сказать, что в те времена вообще происходили всякие необычайные вещи. Да по сути, в любую эпоху, когда в открытую действуют феи, волшебники и ведьмы, непременно случаются вещи самые необыкновенные. Так что Нада, добравшись до поверхности воды, не очень-то и удивилась, когда увидела волшебную дверь в стене колодца. Дверь была двустворчатой, и на ней имелась табличка: «На себя». Нада принадлежала к женскому полу, поэтому она ее толкнула. Дверь была волшебной, поэтому распахнулась. Она вошла внутрь.

От двери тянулась тропинка, и она, с любопытством озираясь, какое-то время шла по ней, пока не повстречала сморщенную старуху, которая сидела на берегу реки и сжимала в грязной лапе два коробка из-под спичек.

— Пожертвуй медяк бедной старушке, которой не хватает пары пенсов, чтобы, устроиться где-нибудь на ночлег, — затянула старуха, которая, как вы несомненно догадались, была переодетой волшебницей. Когда ей надоедала волшебная страна, она время от времени занималась подобными вещами. К тому же довольно часто ей удавалось и подзаработать чуток, чтобы было чем пополнить волшебную кубышку.

Медяков у Нады было не много, да она и не хотела расставаться с ними, но поскольку она регулярно читала сказки и имела кое-какие подозрения, то вместо медяка она благословила старушенцию. Весьма мудрое решение, не говоря уже о том, что она дешево отделалась. Едва услышав обращенные к ней слова, старуха вдруг снова приняла свой волшебный образ. Нада, конечно же, вежливо притворилась, что ужасно изумлена. Она заволновалась и даже сделала книксен.

— Дорогое дитя! — замурлыкала волшебница.

Она любила простодушных людей. По ее мнению, в мире скопилось довольно много сообразительных представителей юного поколения, которые тотчас узнавали ее, во что бы она ни облачилась, а это, как вы, наверное, и сами отлично понимаете, было ей крайне неприятно.

— Чем я могу тебе помочь, моя красавица? — благосклонно продолжала она.

— Я уронила в колодец любимое ведро моей матушки, — сказала Нада, — и решила его найти.

— Всего-то! — отвечала волшебница и взмахнула рукой. — Когда вернешься обратно, найдешь его наверху. Но раз уж ты такая добрая и так любезно поговорила с той, кого приняла за простую старуху, сделаю-ка я тебе подарок.

Она подумала с минуту, помахала на всякий случай рукой, сказав про себя: «Нет, не то». Потом еще помахала, после чего объявила с некоторой даже гордостью:

— Когда вернешься на землю, каждый раз, когда ты будешь произносить какое-либо слово, с твоих губ будет слетать алмаз, сверкающий белый алмаз, в тон твоим блестящим волосам. Ну? Что ты на это скажешь? — Она помолчала, наблюдая за тем, какое действие произвели ее слова на девушку. — Весьма свежая мысль, как по-твоему, моя дорогая?

— Очень, — согласилась Нада.

И в самом деле замечательно: потеряла ведро, а нашла алмазы. И она весьма любезно распрощалась со старухой.

Когда она поднялась наверх (и нашла там ведро), мать тотчас стала бранить ее за опоздание, но едва Нада попыталась объясниться, как с губ ее посыпались крупные белые алмазы.

Ей понадобилось довольно много времени, чтобы пересказать всю историю, потому что родители Нады и Грумилла все это время ползали на коленях, стараясь не пропустить ни одного ее слова, а отец то и дело повторял: «Что-что?» — в надежде, что она произнесет самое большое слово. Но тут выяснилось, что щенок Джозеф — да вы знаете, на что они способны, — уже проглотил самое длинное слово, и все началось сначала.

Когда Мушла в конце концов поняла, что произошло, то быстро нацепила на Грумиллу фартук, всучила ей в руки ведро (старое) и велела как можно быстрее идти к колодцу и сделать все то же самое. Безошибочным материнским инстинктом она понимала, что при возникших обстоятельствах даже обыкновенный сын визиря, не говоря уже о таком сообразительном, каким, по слухам, был этот, не сможет не предпочесть Грумилле Наду. И хотя она была и не против, что Грумилла покинет ее, если сделает хорошую партию, Нада намного полезнее в смысле работы по дому, чтобы можно было позволить ей уйти, потому что она умела и готовить, и шить, и убирать, и даже делать почти всю работу за Язву, от которой толку было мало, не считая штопки чулок.

И Грумилла побежала и добралась до колодца секунд за пятьдесят. Едва ведро коснулось воды, как она спустилась по веревке и вошла в волшебную дверь (на которой, между прочим, теперь висела табличка «На себя, потом отпустить!» — дверь-то была волшебная).

Она торопливо пошла по тропинке, пока не повстречала старуху, которая тут же попросила у нее несколько медяков. Грумилла была довольно высокомерна и самолюбива, сказок не читала, да и Нада в суматохе не успела ничего толком рассказать, кроме того, что повстречала волшебницу. Поэтому Грумилла ожидала встретить нечто броское в белых оборках с волшебной палочкой и с крыльями. Ответила она резко:

— Нет у меня для тебя ничего. Прочь с дороги!

Естественно, она слегка вздрогнула, когда старуха приняла свой привычный образ, и попыталась исправить ошибку, заговорив о погоде и принявшись торопливо искать кошелек. Волшебница, однако, была не дура.

— Что тебе угодно? — строго спросила она.

— Правду сказать, — отвечала Грумилла, приняв эти слова за предложение, — мне ничего так не хотелось бы, как чтобы… э-э-э… что-то слетало с моих губ всякий раз, когда я буду говорить. Скажем… э-э-э… маленькие блестящие камушки? — ловко прибавила она, решив, что не стоит обнаруживать чересчур большое знание того, что случилось с ее сестрой.

Волшебница махнула рукой, при этом на лице у нее появилось то, что, разумеется, и должно появляться на лицах волшебниц, — зловещая улыбка.

— Хорошо, коли ты этого просишь, — сказала она, ибо отличалась хорошими манерами. Одновременно она внимательно посмотрела на распущенные черные волосы Грумиллы и снова хихикнула про себя.

Грумилла пулей помчалась назад. Мать ждала ее возле дверей.

— Ну? — громко вопросила она.

— Все в порядке, мама, я получила, что хотела, — ответила Грумилла.

Но хотя с полдюжины сверкающих кусочков и упали с ее губ, когда она отвечала, к удивлению обеих, они оказались черными — как волосы Грумиллы.

Мушла подозрительно посмотрела на нее. Потом подняла пару слов дочери и рассмотрела их. Какими бы они ни казались на первый взгляд — а Мушла не особенно разбиралась в драгоценностях, да и с чего бы ей разбираться, — эти точно были не алмазы.

— Послушай-ка, что это такое? — сердито спросила она.

— Не спрашивай меня! — отрезала Грумилла, и еще три камня упали с ее губ.

Она была недовольна не меньше матери.

Последовал горячий спор, на который явился муж Мушлы. Он был дома и слушал свою дочь с таким интересом, с каким не слушал никогда в жизни. Его карманы были полны алмазов. Он тоже удивился, а втайне был даже доволен тем, что алмазы у Грумиллы не так хороши, как у Нады. Не любил он свою угрюмую падчерицу.

— Вроде ничего, — произнес он наконец, чтобы как-то их успокоить. Он взял один кусочек и внимательно рассмотрел его. — Пожалуй, я бы…

— Ничего! — прервала его Мушла. — Да это ж не алмазы.

— Вроде нет, — задумчиво произнес ее муж, — но с другой стороны…

— Обыкновенные грязные камни!

— Конечно, может, они и…

— Лучше бы ты помолчал!

— Пс, — молвил ее муж и замолчал.

Он ушел в дом, оставив двух женщин спорить и дальше. А те уже чуть не по колено стояли в груде черных камней.

Бедной Наде пришлось обронить еще немало твердых слов, прежде чем обнаружилось, что ничего хорошего все равно не выйдет. Сестра принялась обвинять ее в жадности, лицемерии и эгоизме, а Мушла чуть не вышла из себя, пытаясь уличить ее в том, что та лучший подарок взяла себе, и вместе с тем силилась доказать, что лучший подарок достался все-таки Грумилле. Всякий раз, когда Нада открывала рот, чтобы ответить, ее очередная фраза сопровождалась потоком алмазов, и всякий раз, когда открывал рот ее отец, его просили замолчать.

Наконец волнения улеглись. Все пришли к выводу, что, когда придет сын визиря, единственное, что можно сделать, — это чтобы Грумилла вообще не говорила, если только это возможно. Тут как раз послышался саркастический смешок, который, как обнаружилось, исходил от мужа Мушлы. Тому пришлось нелегко, когда он попытался убедить свою жену в том, что он всего лишь откашлялся. После этого Грумилла облачилась в свое лучшее платье, голубое с серебром, и настолько укоротила свою юбку, что ее по ошибке уже можно было принять за леди. Нада же осталась в лохмотьях. Мать дала ей самую трудную работу, какую только могла найти, — разумеется, до ожидавшегося прихода гостя ей нужно было выносить на двор любые замечания, которые слетают с губ ее сестры.

К вечеру сын визиря явился. Муж Мушлы встретил его с многочисленными поклонами, а в дом его проводила сама Мушла, щеголяя меховой мантильей, которую она десять лет назад выиграла в лотерею. За ней шла Грумилла. Она была довольно привлекательна и исполнена намерения молчать. Наду отослали подальше на кухню, где она занималась щенком Джозефом, который выказал явное пристрастие к словам девушки, теперь же у него обнаружилось несварение.

Сын визиря был высок, смуглолиц, у него были большие губы, еще больший нос и внимательные, очень внимательные черные глаза. Как я уже говорил, по слухам, это был сообразительный молодой человек, и с виду производил именно такое впечатление. Его сопровождал один слуга.

— Я наслышан о вашем умении вырезать из дерева портреты людей, — покровительственно начал сын визиря.

Муж Мушлы стал быстро вертеть в руках шляпу. Он что-то пробормотал, но его слова утонули в несдержанной реакции жены, которая как раз прогоняла Румпельшилтскина. Будучи котом, он, разумеется, занял лучший стул, но был выпровожен на двор.

Сын визиря, которого звали Барран, сел и начал мило болтать о погоде, о драконе, которого они видели, когда ехали через лес, о засилии волшебников в этой части страны и о других предметах, представляющих интерес для местных жителей. Мушла благоразумно усадила Грумиллу там, где падавший на нее свет лишь подчеркивал ее привлекательность. Грумилла плотно сжала губы, но кивала и улыбалась, когда сын визиря делал какое-либо замечание, создавая, таким образом, впечатление, как это умеют делать женщины, будто она блестяще умеет поддерживать разговор. Мать, к своему удовольствию, отметила, что Барран если еще и не увлекся ее дочерью, то во всяком случае обратил на нее внимание. Она никак не могла нарадоваться тому, что Наду спрятали на кухне, чтобы не разбрасывалась своими алмазами перед визирем. Во взгляде молодого человека проглядывал деловой интерес, а его нос напомнил ей о разносчике, который однажды продал ее мужу так называемую волшебную палочку, оказавшуюся ни на что не годной. Наверняка это очень сообразительный молодой человек, из тех, решила Мушла, кому все равно, какая у него жена, лишь бы выдавала алмазы со скоростью речи.

Она как раз поздравляла себя со своей стратегией, а муж только-только избавился от нервного напряжения и мог уже работать резцом и не пораниться, как дверь на кухню распахнулась и появился Джозеф, по пятам преследуемый Надой.

Мушла в ярости набросилась на нее.

— Я ведь просила тебя прибраться на кухне, — закричала она. Увидев, что Барран с интересом смотрит на Наду, она прибавила, живо кое-что вспомнив: — Ни слова!

Но было слишком поздно. Нада стала ей отвечать, и несколько больших алмазов упали с ее губ. Сын визиря вскочил. Вид у него был несколько испуганный — хотя дело и происходило в те волшебные времена. Но он смело взял себя в руки и попытался вежливо сделать вид, будто ничего не заметил. Ему вообще неплохо удавалось делать вид, будто он ничего не замечает. Совсем недавно он вдоволь напрактиковался. Его друг при дворе, один из конюших, какое-то время страдал оттого, что у него ослиные уши, а не собственные, и никому лучше Баррана не удавалось не замечать этого недостатка, несмотря на то что во всех шляпах его друга наверху были прорезаны две дырки.

Увидев, что произошло, Мушла, однако, попыталась отвлечь внимание гостя.

— Бедная девочка! — громко шепнула она Баррану. — Такая несчастная! Стекляшки, видите, сэр? — соврала она, поскольку уже решила не портить шансы Грумиллы. — Ни малейшей ценности.

Она быстро повернулась, застав своего изумленного мужа как раз в ту минуту, когда он собрался заговорить, и отправила его протестующее объяснение обратно ему в глотку, для чего ей потребовалось нахмуриться изо всех сил двумя бровями сразу.

— Как жаль! — учтиво заметил Барран, с любопытством, впрочем, рассматривая слово, которое упало рядом с его стулом.

Мушла снова налетела на Наду и отослала ее на кухню, поздравив себя с тем, как умело она вышла из неловкого положения. Но когда она снова повернулась, Барран поднял алмаз, лежавший у него под ногами, и принялся рассматривать его в микроскоп, который достал из кармана и приставил к искушенному глазу.

— Всего лишь стекло, сэр, — повторила Мушла, на этот раз с некоторой тревогой.

— Ну да… пожалуй, — равнодушно отвечал сын визиря и уже собрался было отбросить его с презрением, да остановился. — Но весьма любопытное! — прибавил он еще равнодушнее. — После чего презрительно опустил его в собственный карман.

— Эй, постойте-ка, — начал было муж Мушлы, но остановился и принялся за вырезывание, поскольку снова поймал на себе взгляд Мушлы. Взгляд Мушлы и дракона бы усмирил.

Наступила не предвещавшая ничего хорошего тишина. И тут Барран произнес, бросив взгляд в сторону кухни:

— Симпатичная у вас дочка. Ей бы при дворе быть. Для девушки с ее… э-э-э… талантами там открываются большие возможности.

Мушле показалось это опасным.

— С такими красивыми черными волосами, как у нее, она здесь пропадает, — ответила она громким шепотом.

Ей не хотелось, чтобы он ошибался на тот счет, какую из дочерей она сама считает симпатичной.

— Н-да… — озадаченно произнес сын визиря и огляделся, пока его взгляд не упал на Грумиллу, после чего снова произнес: — Н-да, — но совсем другим тоном и не очень восторженно. И снова уставился на дверь, которая вела на кухню.

— Позвольте взглянуть, — прибавил он спустя короткое время, к неудовольствию Мушлы. — Осколки стекла. Так, кажется, вы сказали?

— Да, — коротко бросила она, чувствуя, что ей же лучше, если она будет держаться этого мнения.

Сын визиря улыбнулся ей любезно, но недоверчиво. И правда сообразительный. Муж Мушлы ничего не сказал. Обычно он все больше погружался в работу по мере того, как увлекался ею, и в эту минуту как раз обдумывал, держаться ли ему правды или льстить, изображая замечательно большой нос своего клиента. Наконец склонился в пользу лести, главным образом потому, что в противном случае потребовалось бы больше времени и ушло бы больше дерева.

— Осколки стекла, — снова начал сын визиря, точно никак не мог оставить эту тему, — всегда интересовали меня.

В этот момент Мушла, поняв, что он явно пренебрегает Грумиллой, отдавая предпочтение ее сестре, ощутила позыв придумать что-то еще.

— Само по себе оно ничего собой не представляет, сэр. Скверно то, что моя дочь Нада… как бы сказать… не совсем в себе, если вы понимаете, о чем я говорю.

Барран, кажется, понял, о чем она говорила. Это заявление, как с удовольствием заметила Мушла, встряхнуло-таки его.

— А вот ее сестра, — весьма довольная, продолжала она, — очень умна.

— Да-да, очень, — задумчиво согласился Барран.

— Если б только, — продолжала Мушла, наглости которой было не занимать, — нашелся человек, которому нужна жена.

— Видите ли, — отвечал Барран, лукаво взглянув на нее и впервые посмотрев на своего слугу, который стоял у него за спиной с сундучком, — правду сказать, я такой человек…

Мушлу этот ответ до того изумил, что она тяжело опустилась на стул, с которого ей пришлось очень быстро встать, чтобы успокоить Румпельшилтскина, который, незаметно пробравшись в комнату, успел пристроиться на нем.

— Простите? — запинаясь, проговорила наконец Мушла, когда голос вернулся к ней. Она бросила взгляд в сторону Грумиллы, который должен был означать не что иное, как «Молчи — он почти наш».

— Жена мне нужна к завтрашнему дню, — продолжал Барран. — Интересы государства и все такое, — объяснил он. — Видите ли…

Но в эту минуту кто-то стал сильно стучать рукояткой шпаги по двери — раздалось, кажется, четыре удара, но скорее пять, потому как последний достался слуге Баррана, который, стараясь показать проворство, очень быстро открыл дверь и не успел сообразить, что к чему, как Барран, рассердившись, ударил его и обозвал дураком. Быть в те дни слугой — безрадостное занятие.

За дверью стоял молодой человек в пышной одежде. Он властно ступил в дом. К удивлению Мушлы, Барран сильно перепугался и низко поклонился.

— Ваше высочество! — сказал он, и нос и губы его мгновенно побелели.

— А, Барран! Не ждал меня, а? — решительно заговорил вошедший. — Я ездил в твой стан, чтобы встретиться с тобой, и мне сказали, что ты здесь. — Тут он, похоже, впервые заметил Мушлу и покровительственно молвил: — Расслабьтесь, добрые люди! Можете заниматься своими делами.

Не было никакого сомнения, что это принц.

Мушла была слишком изумлена его неожиданным приходом и не нашла ничего другого, как во второй раз за последние пять минут сесть на стул. На этот раз, однако, Румпельшилтскин, который считал, что всему нужно учиться на опыте, успел вовремя спрыгнуть.

— Ну, Барран, — сказал принц, садясь на лучший стул, — как насчет жены для меня, за которой ты отправился? Где она?

Барран стал запинаться и заикаться.

— Только не говори мне, что не нашел ее! — грозно произнес принц.

Барран помолчал, потом бойко заговорил:

— Понимаете, ваше высочество, это длинная история…

В этот момент слуга, мстительно потиравший место контакта со своим хозяином, вдруг со злорадной улыбкой протянул принцу сундучок, который держал в руках. Барран отпрянул, со злостью пробормотав: «Ты уволен!» — и побледнел еще больше.

Принц открыл сундучок, и из него выглянула огромная фиолетовая жаба с желтыми крапинками и уставилась на них.

— Эй! Это еще что такое? — в ужасе произнес он, поспешно отводя глаза и припоминая какое-то заклинание.

Барран отчаянно пытался взять себя в руки:

— Откровенно говоря, раньше она была ее королевским высочеством принцессой Славо-Карменией…

Принц с изумлением глядел на животное, при этом у него отвисла челюсть. Фиолетовая жаба выглядела несколько застенчивой.

— Это и есть та дама, которая должна стать моей женой? — спросил он.

— Да. Вчера… с ней… э-э-э… кое-что произошло, — продолжал сын визиря, нервно облизывая свои толстые пересохшие губы. Он бы предпочел не участвовать в этой ужасной сцене, но не ожидал увидеть своего хозяина так скоро, как не ждал и предательства со стороны слуги. — Мимо проходила одна косоглазая ведьма, — продолжал он, — и, кажется, решила подшутить над ее высочеством…

— Что это ты такое себе вообразил? — прогремел принц. Он потряс сундучок с жабой, которая тотчас обиженно надулась, и тут же решил исправиться, изобразив величественную улыбку, но у него ничего не вышло. — Не хочешь ли ты сказать, что я должен жениться на этом?

Поскольку принц в охотничьих сапогах достигал роста в шесть футов два дюйма и, по слухам, лучше всех владел боевым топором во всем королевстве, сын визиря поспешил заметить, что ничего такого он вовсе не имел в виду. По правде, такое ему бы и в голову не могло прийти. По правде…

— Тогда ладно, — сказал его высочество, успокоившись, и отдал ухмылявшуюся жабу слуге, который старался держаться подальше от своего бывшего хозяина. — Так что же все-таки произошло?

— Это не легко объяснить, — ответил Барран, лихорадочно придумывая какое-нибудь объяснение. — Видите ли, я…

В этот момент его взгляд упал на Грумиллу.

— А теперь дело обстоит следующим образом, — увереннее заговорил он. — После того происшествия я внес кое-какие коррективы. Вот будущая жена вашего высочества.

И он указал на Грумиллу, которая тотчас заулыбалась и, преисполнившись надежды, стала кивать.

Мушла затаила дыхание, так что даже позабыла шлепнуть Румпельшилтскина, который в ходе этого разговора снова забрался на стул. Ее муж до того удивился, что смог лишь отрезать большой кусок дерева со лба, отчего у будущей фигуры неожиданно появился неприятный, если не сказать — зловещий, вид.

— Так-так-так, — произнес принц. Отступив на шаг, он принялся рассматривать Грумиллу с большим интересом. — Это уже ближе. — Похоже, она ему приглянулась. — Как тебя зовут, моя дорогая?

Грумилла имела неосторожность ответить, и на пол упал черный камень.

— О боги боевых топоров! — воскликнул принц, и даже Барран на этот раз не смог скрыть изумления. Он довольно ловко справился с удивлением по поводу последствий словесной деятельности Нады, но это уже напоминало эпидемию. Он опасливо провел рукой по собственным губам — уж не падает ли что-нибудь с них?

— Легкое недомогание, — пробормотала Мушла, придя в себя. Она пыталась улыбаться принцу, неодобрительно смотреть на Грумиллу и сверлить взглядом мужа (который по-прежнему рассеянно срезал куски дерева, разинув рот), и все это одновременно.

Но принц уже взял себя в руки. Девушка явно заинтересовала его, а обстоятельства, сопутствующие ее ответу, он вежливо проигнорировал. Он вовлек Грумиллу в разговор, и та, чувствуя, что худшее теперь известно, а ей еще многое надо уладить, говорила до тех пор, пока пол не стал похож на пляж. Барран, однако, подняв пару слов (включая то, что упало ему на ногу, а будучи «неудобоваримым», больно ударило его), внимательно их изучал, при этом пристально поглядывая на Мушлу.

— Разумеется, — произнес наконец принц, пытаясь остановить поток, от которого он уже немного устал, — я понимаю, тут определенно есть элемент новизны. Но ты должен согласиться… то есть я хотел сказать, что при дворе это будет страшно неудобно. Подумай о коврах. Для украшений это не годится, да и во всех прочих смыслах — никакой пользы. Прошу прощения, — прибавил он, обращаясь к Мушле, — но я так решил.

Барран, который, как вы, наверное, уже догадались, был сообразительным молодым человеком, согласился с этим и живо прибавил:

— Разумеется, но я всего лишь хотел кое-чем поделиться с вашим высочеством.

— Чем это еще?

— А что вы скажете на это?

К ужасу Мушлы, он распахнул дверь и ввел в комнату Наду.

— Вот жена, которую я для вас нашел. Она владеет таким же… э-э-э… даром, но его можно использовать, в том числе и для украшений. Скажи-ка несколько слов, моя дорогая, — нетерпеливо прибавил он, обращаясь к Наде.

Нада согласилась, и после первых же ее слов принц, как он сам потом выразился, влюбился в нее.

В течение нескольких минут все устроилось — я уже говорил, что в те времена все вообще быстро происходило, — и высокий гость собрался уходить, милостиво согласившись взглянуть на то, что наваял муж Мушлы, после чего несколько бестактно заметил, что и сам давно мечтал заняться вырезыванием из дерева горгульи.

Мушла, впрочем, была вовсе не рада оттого, что ей приходится терять Наду, которая помогала по дому, и оставаться с Грумиллой.

— А что же Грумилла? — раздраженно спросила она у Баррана. — Или вы не говорили, что и вам нужна жена?

— Говорил, — беспечно ответил молодой человек, — но, как вы, наверное, уже догадались, жену я искал для него, не для себя.

— Но… но…

— Послушайте, любезная, — продолжал он все тем же тоном делового человека, который не намерен вступать в долгие переговоры, — вот что я сделаю. Если дадите за этой девушкой хорошее приданое, я на ней женюсь. Вот так-то!

Мушла обдумала это предложение. Если уж Нада уходит, то надо бы избавиться и от Грумиллы, от которой только прибавится работы в доме, а делать она ее все равно не будет.

— Хорошо, — сказала она.

— А как же насчет приданого?

— Несите мешок, — ответила Мушла, сама удивляясь своей находчивости, — и я попрошу Наду продекламировать «Падение вечерней звезды», пока она не ушла…

— Нет. Лучше что-нибудь с большим количеством слов, — тотчас возразил сын визиря.

Вот и все. Но, как я уже говорил, Барран был очень сообразительным молодым человеком. Он-то догадался, что алмазы скоро упадут в цене, раз их можно выдавать большими партиями. Тогда как уголь — это всегда уголь. Вот этого-то Мушла с мужем и не поняли, а ведь в этом королевстве угля мало, и потому он ценен, а низшим классам практически неизвестен.

И он как можно скорее женился на Грумилле и основал компанию с ограниченной ответственностью «Барран. Поставщик угля», и дела у него пошли хорошо. Холодными зимними вечерами он старался подольше не приходить домой, чтобы потом жена выговорила ему все, что о нем думает, и, таким образом, у него в распоряжении всегда имелись значительные запасы угля, которые он предлагал по достойным ценам, стремясь удовлетворить все возраставший сезонный спрос.