Нюркин князь. Марина Эшли

Их выкинули в чистом поле перед лесом. И раскулаченных русских, и куркулей украинцев. Привезли со станции подводами и оставили на голой земле. “Мужики завтра на работу!” — крикнул начальник или кто он там был, и телеги уехали.

Ноябрь-месяц. Подморозило. Не все тепло одеты. У большинства дети. Молодая баба качала младенца. Он разрывался от крика и отказывался брать грудь. Нюрка вспомнила: он в теплушке родился, по дороге сюда.

Нюрка покрутилась вокруг взрослых, начавших рыть землянки. Мать крикнула ей, чтоб собирала хворост. Любопытная Нюрка дошла аж до оврага. На той стороне стеной стояли могучие деревья. На этой — только одинокая сосна. Смеркалось.

“У-у-у”, — услышала Нюрка волчий вой и стремглав побежала поближе к людям, к огню, теряя по дороге найденные ветки.

“Вовкы, волки”, — загомонили кругом. “Ничого, люды, дэржимося до купы, воны нэ подойдуть до вогню”, — успокаивал кто-то. Они еще не успели познакомиться, два эшелона сошлись на станции. Вот так узнавали друг друга, по ходу дела. Русские тянули слова, чтоб соседи их понимали, хохлы старались говорить по-русски на свой певучий манер. Сроднились друг с другом в общей беде.

Рыли руками, помогая себе палками, камнями, кто что нашел. Легли спать в эти норы, оставив дежурных у костров. Нюрка прижималась к материнской спине. Страшно от волчьего противного воя. А где-то рядом заходился в крике младенец. К утру он затих — заголосила баба.

Утром мужчин повезли на шахту. Молодой парень все пытался спрыгнуть с подводы к своей рыдающей бабе. “Не дури, Степаныч”, — держали его мужики. “Жинкы досмотрять”, — обхватил его кто-то крепко. Нюрка первый раз видела у мужчины такой растерянный взгляд.

Бабы отобрали у несчастной безжизненный сверток. Закопали под одинокой сосной. Занялись самой бабой, утянули ей груди, чтоб остановить молоко. Что-то еще делали, но Нюрку прогнали. “Нечего тебе пялиться”.

Она пошла и положила на свежую могилку сосновых веток и шишек. Чтоб красиво было. Вернулась к матери помогать рыть землянку дальше. Мать толкнула ее в бок: “Поди, пригляди”. Нюрка отряхнула землю с колен и побежала за молодухой, что потеряла ребенка. Та перебралась через овраг и, не останавливаясь у могилки, побрела в лес. Нюрка за ней. Та оглянулась: “Не ходи за мной, девонька, волки загрызут”. “А вы как же?” “А мне все равно. Васильком звали сыночка”. “Тетенька, — взмолилась Нюрка, — не надо к волкам. А как же дядечка ваш? Степаныч?” — вспомнила она, как зовут мужа этой бабы. Молодуха постояла, покачалась молча, вздохнула и повернула обратно. Нюрка огляделась — ничего съедобного. Тоже вздохнула и пошла вслед за бабой.

Так началось их житье на новом месте. Ничего. Свыклись. Весной разбили огороды. Кто-то уже и мазанки поставил. С могилки под одинокой сосной пошло их кладбище. Не все пережили зиму.

Поселение с чьей-то легкой руки назвали Волчьей Балкой. Только волки или ушли, или вымерли — лес-то вырубили. Весь сожрала шахта — страшный подземный зверь, торчавший наружу серыми горбами терриконов. Холмы эти из пустой, уже без угля породы ничем не зарастали, ни травой, ни кустами. Поначалу, голые, остроконечные, изумляли они бывших деревенских. А потом глаз перестал их замечать. Не мешали. Другое дело овраги. Ихний засыпали. Но балка есть балка: подвалы в тех хатах, что поставили прямо над оврагом, мокли.

Одна сосна на краю оврага осталась напоминанием о старых днях.

Первыми стали приходить в себя дети. Отцы, вымученные, приползали с шахты, матери, уставшие за целый день, кормили их, и все валились спать, чтоб набраться сил к следующему утру. Ни тебе песен, ничего. Дети собирались, пели, что помнили, рассказывали сказки. Бабушек не было, пришлось выдумывать свои истории. Про ведьм, про русалок, мавок и леших, лыцарей и королевн. Кто-то знал про Золотую Рыбку. Все загорелись, спрашивали: “А ты б что пожелал? А ты?”. Смеялись, такие чудные у некоторых были желания — не только наесться, разбогатеть да чтоб тятька выздоровел. “Нюрка, а ты чего хочешь?” — спросила подружка. Нюрка задумалась. Какие-то смутные надежды, ожидание чего-то чувствовала. Но чего? Как будто спишь и ждешь, когда проснешься. Как будто живешь, но жизнь эта — еще не раскрывшаяся, не твоя, не настоящая, что-то вот-вот случится впереди. “А я не знаю, — ответила. — Чтоб скорее пришло то, чего жду?”. Все засмеялись. Ну и желание. Исполнись то, что и так исполнится, получается? Или о чем это она?

Нюрка сама не знала. “Давайте, я сказку расскажу!” — предложила она. Затаив дыхание, слушали, как заблудилась девушка в заколдованном лесу, перехитрила ведьм, вырвалась от русалок, убежала от лешего, уже вышла на опушку, перебралась через овраг, скорее, домой, к маме с батькой, к суженому. Но не хотел отпускать ее заколдованный лес так просто. И осталась она на всю жизнь сосной. Одиноким деревом между лесом и людьми. Кто-то всхлипнул. “Чего детей лякаешь, — Матвей взял на руки своего младшего брата, — спать ночью не даст, а мне на работу утром”. Матвей уже редко приходил на их посиделки. Вышел возрастом. Забрали в шахту. Нюрка посмотрела виновато, но он ей улыбнулся и пошел. “Это тебе сама сосна о себе рассказала? Ты часто у нее стоишь”, — прижалась к Нюрке маленькая девочка.

Мать перехватила Нюрку у порога, сообщила удивленно:

— Тебя, кажется, сватают.

— Не отдавайте! — испугалась Нюрка.

— Рано ей еще, — сказали родители.

— Ну, смотрите, — поднялся Матвеев отец.

— А за кого меня сватали? — поинтересовалась Нюрка вечером.

— Как за кого? За Матвея.

Матвей?! Нюрку как волной теплой накрыло ласковой. Матвей. Смотрит так серьезно на жизнь, отвечает рассудительно, держится солидно. Одна Нюрка знает, какой у него бывает беззащитный взгляд. Как у ребенка. Как будто спрашивает у нее совета. Точно она, Нюрка, может помочь его беде. Когда он такой, роднее человека для нее на всем белом свете нету.

А… вдруг… она это себе придумала? Ей показалось? Она ждет поймать этот взгляд, а он совсем обычно поведет глазами. Брови нахмурит. Или, наоборот, улыбнется снисходительно чужой грубой шутке. Как все.

И он чувствует то же самое? Раз посватался.

Нюрка стала избегать Матвея. Бредила, жила, как в полусне, а встретить боялась. Чтоб не разрушить чары.

“Это он? — погладила подруженьку-сосну по шершавой коре. — Это оно и есть? То самое, чего ждала душа. Матвей?” Нюрка голову задрала. До чего ж сосна высокая, верхушки не видно. И где-то там облака плывут. Вольные. У Нюрки голова закружилась. Побрела домой.

Через четыре месяца Матвей женился на Марусе. Первая свадьба в их Волчьей Балке. Собрались взрослые, набежали дети. Скромное угощение казалось царским.

“Шумел камыш, деревья гнулись, а ночка темная была, — затянул кто-то звонко, — одна возлюбленная пара всю ночь гуляла до утра”.

“Молодая” засмущалась, спрятала лицо у Матвея на груди. Он обнял ее взрослым солидным жестом.

“Роспрягайтэ, хлопци, конэй та й лягайтэ спочивать…” — запел было дядя Мыкола. Однако голос у него пресекся. До раскулачивания держал он коней. И теперь убивался за ними больше, чем за всем остальным своим добром. Мужики постарались, чтоб не попал он в коногоны. Не рвал себе сердце при виде ослепших от подземной работы коняг горемычных. Пусть помнит своих славных лошадей.

Хохлы не дали оборваться песне, подхватили дружно: “А я пиду в сад зэлэный та й крыныченьку копать!”.

У дядечки Степаныча оказался неожиданно красивый и густой голос: “Ой да не вечер, да не вечер, мне малым-мало спалось…”

Он так пел, что за душу брало.

“…Мне малым-мало спалось да во сне привиделось”.

Нюрка, примостившаяся у выхода, заплакала, это же как будто про нее пелось. Встала и потихоньку вышла. Во дворе какой-то мужик смоктал цигарку. Так жадно только младенцы, оголодав, тянут материнские титьки да шахтеры, томившиеся целый день в забое без табака, самокрутки.

— Не горюй, Нюрка, будет и тебе князь, — утешил он.

“Нету есаула, как в песне, кто б растолковал мне горькую мою участь”, — думала она по дороге домой, уходя подальше от веселья.

— Зря… — вздохнул вечером, глядя на зареванную Нюрку, отец, — Матвеев батька, говорят, червонцев царских зашил в пояс и привез. Бедствовать не будут.

Похоже на правду. У Нюрки дома ложки деревянные, самодельные. Да пара мисок на все про все. Матвеевы родители какой-никакой посудой обзавелись. Люди поговаривают, что и строиться скоро начнут по-настоящему.

А дядя Мыкола первым делом возвел конюшни. Мужики решили, что хохол умом тронулся: конюшни без лошадей. А польза вышла всем. И развлечение. Мыкола зазывал к себе кочующих мимо Волчьей Балки цыган. Они торговали по мелочи, меняли всячину. Цыганки гадали и пугали баб казенным домом и дальней дорогой. Можно подумать, мало казенного дома и дороги всем здешним выпало. А Мыкола тем временем пестовал цыганских коней, морды целовал и запахом ихним надышаться не мог.

Пришел мужик с Холодной Балки. Там построились уголовники, которым разрешили поселение.

— Цыгане у вас?

Можно подумать, ослеп. По юбкам же ступает, разложенным вокруг сидящих на земле гадалок.

— Проверка завтра. Пусть снимаются. А то и вам достанется, и их заберут.

Вот откуда уголовники наперед знают?

Цыгане засуетились.

Юрка-цыган, скрипя сапогами, подошел к Нюрке. Посмотрел в глаза, как в душу заглянул.

— Поехали со мной! — заговорил страстно. — Поехали! У вас как в клетке. Я тебе волю покажу. Степь за Волчьей Балкой громадная. Ковыль носит. Кони поскачут, нас унесут.

Глаза у него чернющие, где зрачки — не разберешь. Оттого они как омуты. Утонуть можно. И все забыть. Кудри темной шапкой. Нос чуток крючком, но это лица не портит. Придает только схожесть с какой-то гордой птицей. Орлом. Под правым глазом на смуглой щеке малюсенькая родинка. Ждет, чтоб ее расцеловали горячие губы.

— Поехали со мной. Мы сначала в Бессарабию. Там сытно. А потом дальше, куда глаза глядят, — он понял, что Нюрка колеблется, и сыпал доводами.

— Твои тут скажут, что похоронили тебя. А мы новый документ выправим. А?

Документ — это, конечно, враки, какие у цыган документы. Но может, и правда? Упорхнуть вольной птицей. В неведомую Бессарабию. С Юркой. Утонуть в его глазах-омутах, миловаться его родинкой? Разве ее что держит?

У Нюрки в голове помутилось было. Нашла в себе силы покачать отрицательно и пойти прочь. Вот бежать сил не было. Тянуло обратно.

— Ох, и счастливая же ты, Нюрка, — поднялась глупая баба с земли, где ей цыганка гадала, — мне б такого красавчика. Все б забыла в его объятиях.

А цыганка схватила Нюрку за руку:

— Ну-ка покажи. Первую свою любовь ты не обрадовала…

Нюрка вырвалась:

— Не надо, не хочу.

Цыгане покидали вещи в кибитки и тронулись. Нюрка не видела, она слышала, приложив ухо к окну. Камень стукнул в закрытую ставню. Нюрка выскочила на порог. Юрка! Яркий даже в сумерках. В белой кружевной рубашке. А исподняя рубаха, без рукавов, желтоватая.

— Хочешь, я останусь? Осяду! — простонал он. — На шахту пойду! Или по металлу, я кузнецом могу.

Смуглая кожа просвечивала на мускулистых руках сквозь белые кружева. А вот желтый цвет резанул по глазам. Нюркина судьба решалась, а она удивлялась, что не надел он белое исподнее. Ах, цыган-цыган, ему все равно. Только бы ярко.

— Нет. Ты не сможешь. Ты здесь зачахнешь, — вздохнула Нюрка.

— Эх, — махнул Юрка рукой, вскочил на коня и ускакал догонять своих.

— Теперь и не знаешь, что лучше, — неожиданно грустно сказал отец, глядя на Нюрку. — Такие времена.

Непонятно, о чем это он.

Нюрка к стволу сосновому приникла. Запах смолы. От Юрки похоже пахло. Смолой, костром. Тоскливо ей стало. Надо же, какая-то рубашка. Неужели это было то самое, что она всю жизнь ждала? Пропустила. Не исполнилось.

Прибывали новые люди, поселки вокруг шахт разрастались и сливались в один большой. Старожилы держались вместе и выражали недовольство, когда их дети дружбу водили и любовь крутили с чужими. “Он с Холодной Балки, там одна шпана живет!” Да разве запретишь молодежи: прошлой жизни она не знала, для нее эта стала привычная. За год еще две свадьбы случились в Волчьей Балке.

На Нюрку засматривались, но что-то всех отпугивало. Шутили: “Разве Нюрка пойдет за кого, цыганскому барону и то от ворот поворот дала. Она, не иначе, князя ждет”. Это Юрку-цыгана людская молва превратила в барона.

“Вот глупые, — жаловалась Нюрка сосне, — никого я не жду”.

Нюрка проснулась от странного ощущения. Как будто кто-то толкнул ее изнутри. Или что-то сказал во сне. Или позвал? Она почему-то не смогла усидеть дома этим утром. Ноги сами понесли ее на пятачок.

Пятачок — место такое, небольшой разъезд между поселками. Несколько контор, похожий на сарай магазин, открытый раз в месяц, когда им по спискам выдавали хлеб. Доска объявлений на обшарпанной стене. Направо — Волчья Балка, налево — Холодная, прямо — бараки. Дорога от станции, дорога к шахте, дорога на рудокомбинат…

Нюрка так спешила к пятачку, что испугала соседку. Тетя Шура, спозаранку копающаяся в своем огороде, выпрямилась и ойкнула:

— Нюрка? Сегодня десятое, я хлеб пропустила?

— Нет, десятое на той неделе. Я посмотреть, что нового.

Какой сегодня особенный, солнечный день. И Шурин огород казался волшебным. И грязный их пятачок. И окна контор, составленные из кусков битого стекла.

Увезли рабочих на комбинат. Вернулась из шахты и разошлась по домам ночная смена. Со станции подъехали две телеги. Новый народ привезли на ненасытную шахту. Люди слезли, топтались, ошалело оглядывались, пока их “определяли”.

Нюрка чего-то ждала.

— А с этим что делать? — спросил возница у начальства.

— А хто у тебя залышився? Трупак? Пошукай его документ и вези в…

— Вроде еще живой, — возница обшаривал кого-то на дне телеги.

— Вот морока. Ну вези. По дороге помрет. А нам тут заразы нэ трэба.

— Что, я его живым закапывать буду? — проворчал возница. — Подкинули ж мне такого на станции.

— А давайте его к нам, — подошла к телеге Нюрка, волнуясь.

— Точно, — обрадовался возница. — Помрет — туда ему и дорога. Оклемается — будет вам постоялец, твои давно собирались взять.

— Ты, дивчина, из которой хаты? — засуетилось начальство. — Из шестой? А ну распишись мне тут.

— Зря затеялись, — сплюнул второй возница. — Он не жилец. Окочурится еще по дороге к дому. Будут вам хлопоты. А мы привычные. Отвезли б и закопали.

— Ничего, — первый “привычным” не был, по болезни перешел недавно на легкую работу, — тут недалеко, пусть забирает. Авось оклемается.

Нюрка шла рядом с телегой, внутри все ликовало, непонятно с чего. Ненормальная она! Взяла какого-то чужого человека, не взглянув даже на него. Ой, что мать скажет!

— Господи, нам только тифозных в доме не хватало, — всплеснула руками мать, — ну ладно, заносите скорее.

Нюрка подходила время от времени и с непонятным наслаждением вглядывалась в незнакомое лицо. Нос крупный, прямой. Кудри темные. Бровастый. Глаза, когда откроет, густого карего цвета. Родинка под левым ухом на шее.

Откуда Нюрка его уже знает?

К вечеру пришел отец. Уставился с недоумением на гостя.

— Нюрка вот пожалела, — развела руками мать.

— Кто таков?

Женщины пожали плечами.

— Цыган, что ли? — нахмурился отец, встретив взгляд карих глаз.

— Кто ж его знает. Еще не приходил в себя, — вздохнула мать, — не ровен час помрет у нас в доме.

Отец поднял из вороха одежды незнакомца, приготовленной к завтрашней стирке, пиджак. Городской, щегольской, горчичного цвета. Прощупал его.

— О! — осветилось его лицо.

Вспорол прокладку толстого шва. В слоях ткани нашлись две серые крупные монеты. Нюрка разглядела на одной скачущего на мускулистом коне короля в тяжелых латах.

Отец задумчиво покрутил монеты в руках. Он таких не видел. Попробовал на зуб.

— Серебро, — сказал удовлетворенно, попытался разобрать незнакомую надпись.

— Лях он, что ли, или литвовин?

Поглядел на парня.

— Как бы не цыган, — заключил. — А деньги украл. А уж как спрятал хорошо!

— Ой, очнется, обворует и сбежит, — огорчилась мать.

— Нет, — с убеждением сказала Нюрка. — Он не мог своровать!

Больше отец ничего не нашел в одежде приблудного. Монеты оставил на краю стола.

Парень открыл глаза, Нюрке показалось, что он смотрит на нее, как будто знает, узнал. Она улыбнулась. Он улыбнулся и заснул.

Нюрка от этой его улыбки легла спать абсолютно счастливой. Она будто согрелась после того, как долго-долго мерзла.

Утром подскочила стирать. Так приятно было брать в руки его одежду. Штаны добротные, но по цвету совсем не для такого пиджака. Нюрка на всякий случай еще раз ощупала этот пиджак. Не намочить бы какой важный документ. Что-то ее смутило, она распорола воротник. В картоне, придающем форму, Нюрка нашла фотографию.

Настоящую фотокарточку она один раз уже видела. У дяди Мыколы висела, прибитая гвоздем к стенке. Кто-то из родственников передал ему через вездесущих цыган. Наверно, что-то еще было, но разве цыгане отдадут какую стоящую вещь. Дядя Мыкола показал соседям изображение четырех хлопцев и девушки и повесил у себя на видном месте.

— Может, не надо? Спрячь, — спросил кто-то из мужиков.

— Пускай. Браты и сэстра.

Мужики перекрестились на пустой угол. Нюрка тогда поняла, что людей с фотографии уже нет в живых.

С кусочка картона смотрела на Нюрку барышня. Вся такая городская, в нарядном платье, беленькая, с завитыми локонками. На шее у нее была ленточка с камушком. Кружева. Чисто королевна.

Но… как же так? У него есть, нет, не жена, Нюрка была в этом уверена, невеста? Может, это сестра, правда, беленькая…

Нюрка перевернула карточку. Незнакомые слова латинскими буквами. Пририсовано сердечко и голубок. Какие тут сомнения.

— Что ты там? — крикнула мать.

— Ничего, иду, — Нюрка спрятала фотографию в карман фартука.

Она никому не покажет, раз он так старательно прятал от посторонних глаз, бережно пронес через все свои страдания. Не покажет чужим то, что ему так дорого.

Одежда высохла. Нюрка не так ловко, как было до того, зашила обратно в пиджак на старые места и монеты, и карточку.

Вечером зашел дядя Мыкола. Прислушался к словам, что быстро лепетал парень в бреду.

— А я его трошки разумею. Бульбаш чи лях. Точно.

— Темный такой белорус или поляк?

— А что? Бывають.

Гостю не лучшало. Нюрка слышала ночью слабые постанывания. Не выдержала. Встала на колени, прижала руки к груди, зажмурила глаза, вызывая в памяти образ Божьей Матери с Младенцем.

Отца возили на лесозаготовки для шахтных нужд. На пепелище какой-то хаты он подобрал и спрятал за пазуху икону. Хорошо, не обыскали. Привез домой. Небольшая доска с печальными безыскусными ликами. Младенец, хоть и маленький, но выглядел отроком и одет был во взрослую рубаху. Матерь держала Его на руках, а Он благословлял.

Икона треснула посредине и посредине же обгорела. Наверно, балка на нее упала во время пожара.

Нюркина мать обрадовалась иконе, как дорогому гостю. Засуетилась. Поцеловала.

Долго думали, куда спрятать. В доме открыто держать нельзя. Положили под половицу. Но мать огорчилась, неровен час, наступит кто-нибудь ногой на то место. Нюрка слышала, что собирались закопать в саду. Так и не узнала, куда дели. Ей не сказали.

Это событие — единственное, что связывало ее с верой. Может, не единственное, только другого она не помнила. Жизнь до Волчьей Балки стерлась у нее из головы. От той, прежней жизни в памяти осталась почему-то одна чашка. Маленькая чашка на большом столе. Настоящая, фарфоровая, белая с золотым ободком и коричневой шишкой на боку. И все.

О Боге вслух не говорили. Боялись. Молиться мать не учила. Слов Нюрка не помнила. А сейчас надо было что-то сделать. Что точно говорить и кому, Нюрка не знала. Потому она встала на колени и представила в мыслях образ. Она просила у Матери и Отрока не обращать на нее внимания, на ее глупые мечтания, а исцелить незнакомца.

Ничто до сих пор ее так сильно не волновало, как судьба этого человека.

Нюрка пропустила момент, когда гость очнулся. Она зашла в дом, он сидел на кровати и пил из металлической кружки отвар.

— Это и есть наша дочь, — сказала мама.

— Анна, — смутилась Нюрка внимательного взгляда карих глаз.

Он вернул кружку, Нюрка с мамой столкнулись: обе ринулись забирать.

— Юзеф, — карие глаза не сверлили по-цыгански, а светились мягким медовым светом. — Можна Юзек.

Он протянул руку, но не пожал Нюркину, а поднес к губам и поцеловал. Поцелуй получился как кипяток. Из-за горячего отвара.

— Дженькую, Анночка.

— Не за что. — Наверное, прозвучало сердито из-за того, что Нюрка вырвала руку.

— Иосиф, значит, по-нашему Осип, — слушал и комментировал вечером историю гостя отец.

Юзек, путая русские и польские слова, рассказал, что учился он во Львове, а сам родом из Лодзи.

— Миясто такое, — пояснил он, бросая взгляд на Нюрку.

— Город, знаю, слышал, — кивнул отец.

Товарищ позвал с собой на свадьбу к родне. Это не Польша, но совсем на границе, товарищ знал место, где речку можно перейти, сам много раз бывал, и ничего. Ну вот он и поехал с ним. Любопытно же мир посмотреть.

— Господи, — покачала головой мама, — в такие-то времена.

Его забрали прямо из постели, рано утром, еще до всякой свадьбы. Хорошо, хоть одеться успел, а то с ним и совсем раздетые люди в камере сидели. По-русски он плохо понимал, а говорить вообще не говорил. Это он в дороге в поездах выучился. Его все время куда-то везли да пересаживали. Сразу тогда не понял, что случилось. Оказывается, его обвинили в агитации. Пропаганде! Какая пропаганда? Чего? Тем более что он и по-русски-то не говорил.

Он посмотрел на Нюрку с немым удивлением в карих глазах. Может ли она поверить в такую чудовищную несправедливость.

— Разве что докажешь, — вздохнул отец.

— Слава Богу, что в живых оставили, — заключила мать.

Больше всего на свете его огорчает то, что бедные его родители ничего не знают о его злоключениях. Несчастная мамочка! Все глаза, не иначе, выплакала.

Он вдруг замолчал и посмотрел куда-то мимо Нюрки. С тоской. Нюрка догадалась, о ком он сейчас думает. О той беленькой барышне с фотографии.

Юзек вздохнул и заговорил опять. Он совсем не знает, что случилось с его товарищем. Это он вот жив. Благодаря Анночке. Посмотрел на Нюрку и опять от души сказал ей свое “дженькую”.

Нюрка испуганно спрятала руки за спину, чтобы не вздумал поцеловать. Юзек смущенно улыбнулся от ее жеста.

К нему пришли два поляка. Старый седоусый и молодой вихрастый. Воробьяновские. Неугодный новой власти, но почему-то оставленный в живых и сосланный в эти края, “интернационал” селился у Воробьяновского леса. Своими этническими группками.

— Панове! — обрадовался Юзеф. — Заходите!

Он уже начал вставать и сидел за столом.

Воробьяновские огляделись, уселись. Принялись о чем-то оживленно беседовать на своем пшекающем наречии с Юзеком.

Можно было не прислушиваться: и без слов понятно, что зовут Юзека к себе. К своим. “Хотя, какие они свои. Они светленькие, голубоглазые, а он темный, и он по-русски вполне сносно уже говорит”, — недовольно подумала Нюрка и с ожесточением продолжила оттирать казан.

“Уведут, — шепнула ей мама. — Жалко. Вежливый, сразу видно, порядочный, не шпана какая-то. Хорошим бы постояльцем был”.

Уведут. Воробьяновский лес далеко от Волчьей Балки. Она его больше никогда не увидит. Нюрка уронила кастрюлю. Паны испуганно обернулись на грохот. Нюрка встретила вопросительный взгляд Юзека, хмуро отвернулась.

“Он попросился остаться. Признался, что поляки звали его к себе, и попросился остаться. Сказал, что отблагодарить хочет. Отработать”, — ликуя, рассказала Нюрка сосне.

На следующий день Юзек поинтересовался, где тут почта, он хочет письмо написать и отправить. Домой. Мать за голову взялась от такой наивности.

— Что ж ты вчера у своих не спросил, может, они знают, как весточку передать, — сказал отец. — Нюрка, проведи к воробьяновским, а то случится с ним что по дороге.

Юзек посмотрел на нее с такой немой просьбой, как будто боялся, что она откажется.

Со стороны, наверное, смешно они выглядели вместе. Юзек такой опрятненький, застегнутый на все пуговицы, в щегольском своем пиджачке. И Нюрка в старом материном платье, до того застиранном, что не разберешь уже, какого цвета.

Нюрка робела, робела, прятала глаза, посмотрела — а он тоже смущается. Она первая улыбнулась. Тогда и он разулыбался. Так и пришли к Воробьяновскому лесу — молча, но подбадривая друг друга улыбками.

Нюрка ждала, пока он поговорит с поляками. Те посмотрели на нее и сказали что-то насмешливо. Юзек покраснел и сердито им ответил.

“Я знаю, они смеялись, что он из-за меня в Волчьей Балке остался. Девчата вон тоже смеются, что я подобрала и выходила себе жениха. Они же не знают, что у него есть невеста”, — жаловалась Нюрка сосне.

С утра Юзек уже подскакивал на все стуки и грюки, выглядывал на улицу

— Сиди, — велела ему Нюркина мать, — поляки твои еще и передать весть не успели, а ты уже ответа ждешь.

Он кивнул, соглашаясь. Однако все равно всякий раз вздрагивал, заслышав шаги. Потом виновато улыбался Нюрке.

Она одна знала, от кого он так ждет ответа.

Нюркин отец отвел Юзефа “определяться”. По слабости временно назначили его работать на поверхности. Кочегаром.

Отец хмыкал, рассказывая дяде Мыколе, что начальство недоумевало, как этот Осип выжил и сюда прибыл. Чудом, видать. Мыкола кивал головой.

— Ну что ж, на шахте люди нужны, — заключил отец.

Юзеф вставал рано. А Нюрка еще раньше. Кормила завтраком, собирала ему с собой кусочек хлеба с ломтиком сала и луковицей или отварное яичко, что было. И провожала тщательно застегнутого на все пуговицы, причесанного, в начищенных ботинках аж до поворота.

— Для меня ты так рано не вставала, — пошутил отец.

После таких слов Нюрка вставать рано не перестала, но на улицу больше не выходила, даже вслед не смотрела.

Юзек возвращался вечером грязный, аккуратно чистил и развешивал свой пиджак, наводил блеск на ботинках, которые завтра же утром испачкаются. Умывался и с улыбкой садился за стол.

Нюрке нравилось наблюдать, как он ест.

Первый раз Юзек попросил себе нож. Кухонный был всего один. Не успел Юзек отрезать себе второй кусочек, как нож потребовался обратно. После этого Юзеф стал перед едой нарезать себе в тарелке все на маленькие кусочки и возвращать нож. Ел не спеша, аккуратно, беззвучно. Нюрка даже не подозревала, что можно так красиво есть.

Юзек и от помидора или огурца не откусывал, не запихивал себе их целиком в рот, а нарезал предварительно. Если было сало или мясо, то он делил свою порцию на прозрачные тоненькие скибочки.

Поймал Нюркин взгляд и заверил ее, что так вкуснее, предложил попробовать. Невесомый ломтик растаял на языке, Нюрка признала, что вкуснее. Юзек улыбнулся ей.

Получалось у него обедать быстро, хотя не торопился. Ел он мало. Отказывался от добавки своим “дженькую”. Крошек возле его тарелки никогда не находилось.

Юзек не гнушался никакой работой. Если кто-то что-то делал, а он был дома, то тут же брался помогать. Без просьб. Даже если работа считалась грязной или женской. Но никому и в голову не приходило посмеяться, что он моет полы или трет белье. Он ведь улыбался при этом.

Если с ночи женщины еще не вылили ведро, а Юзек уже встал, то он, ни слова не говоря, сам выносил это ведро в отхожее место.

Нюрка любила смотреть на Юзека, когда он брался чистить картошку. Из его рук картофелины выходили круглыми и гладкими, одно заглядение. А срезанная шкурка струилась тонкой-претонкой струйкой.

Вот чего Юзеф явно не любил, так это в огороде возиться. Но если было надо, он не отлынивал.

На каком-то веселье подвыпивший сосед спросил: “А что, красивые у нас девки?” Юзек ответил, что раньше он думал, будто нет красивее польских девушек. Нюрка глаза опустила, и было ей немножко досадно. И вспомнила панночку с фотокарточки. А Юзек продолжил, что теперь знает, что да, есть и тут красавицы. Нюрка глаза подняла, а он на нее смотрит.

Да разве так можно?! Сам фотографию носит, на каждый звук вздрагивает — не письмо ли. И при этом вот сейчас при всех на нее нежно поглядывает! Нюрка и на себя разозлилась, что ей это приятно, и на него. Нахмурилась, губы сжала.

Юзек огорченно ресницами захлопал. Назавтра улыбался ей уже только по-дружески. Ох.

Вот Нюркина мать заметила мимоходом, что Осе надо подстричься, а то лохматый. Вечером Нюрка его не узнала сначала. Обкорнали! Как всех. Ощущение было, что к знакомому лицу приставили чужую прическу. Юзек подрастерялся оттого, что Нюрка остолбенела, пошел, глянул на себя в осколок зеркала. Улыбнулся смущенно.

— Отрастут, зато вошек не подцепишь, — усмехнулся Нюркин отец, увидев, что парень страдает из-за такой чепухи.

Тетя Шура посадила цветы.

— Время зря тратишь, — ворчали завистливо, что не они первые додумались, соседки.

— Глаз радуют, — отмахнулась она.

— Гляди, Нюра, какие у меня майоры выросли, чернобрывцы, — горделиво показала она Нюрке и сорвала ей несколько бархатцев.

Нюрка положила их под сосной Васильку.

— Могилы? — голос Юзека вывел ее из задумчивости.

Мама послала его за ней, сказала, что Анночка точно у сосны, только он и не знал, что тут кладбище. Юзек печально посмотрел на букетик под ее ногами.

— Кладбище. С самого нашего первого дня здесь, — Нюрку почему-то начали душить слезы, — с первой нашей ночевки. Вон там стоял лес, и волки в нем выли. Каждую ночь, всю зиму. А Василек, — Нюрка поправила цветы, — он умер той самой первой ночью.

Она выпрямилась:

— А мне страшно не было. Как будто не со мной все происходило. И теперь не страх, а я не знаю что.

Нюрка не понимала, зачем она ему все это рассказывает, что же она хочет сказать-то. Но Юзек понял. Закивал согласно. С ним похоже все было: все равно, все едино, безразлично, что будет.

— Воля Божа. В ином свиете живу. Зоставьте мне в спокою.

Он хотел добавить еще что-то, но не стал, посмотрел на нее с состраданием. И они пошли домой.

Юзек принес свою первую получку и отдал все Нюркиной маме. Талоны, брусок мыла, еще что-то. Она отделила часть:

— Это за постой, остальные забирай.

Юзек принялся уверять ее, что она лучше знает, как всем этим распорядиться. Она же к нему относится, как к родному сыну. А он совсем не разбирается в этой жизни. Так пусть она руководит, а если ему что-нибудь будет нужно, он спросит, и она ему выдаст.

Нюркина мать, польщенная его словами, взяла талоны и сказала, что, если он не против, то она обменяла бы их сейчас на ботинки. Обувка у Нюркиного отца прохудилась, а Осе она вернет долг в следующем месяце. Конечно, закивал Юзек, хозяйствуйте.

— Мыло все с собой не бери — украдут. Давай я тебе кусочек отрежу, — добавила заботливо мать.

Нюрка с Юзеком обменялись улыбками.

Пришел дядя Мыкола:

— Новость есть.

Нюрка посмотрела испуганно, Юзек обрадованно, но новостью оказалось не письмо.

— Осыпа в контору пэрэводють. В бухгалтэрию. Грамотни властям трэба.

Оказалось, что Юзек что-то сосчитал, когда главный отсутствовал, им понравилось, хотят к себе взять.

Нюркин отец поморщился досадливо:

— Лучше держаться от них подальше.

— Так, может, то и ничого, — успокоил дядя Мыкола, — поблыжче до начальству. Место хлебное. На поверхности, опять же, а не в яме.

— Да если б Осип молчать умел! — махнул рукой отец. — У него спросят, он все про себя и скажет.

— Нэ трэба, — покачал головой дядя Мыкола, обращаясь к Юзеку. — Люди у нас незлые, но все набедствовались, у всех дети, семьи. Оно и своим родным ничего не говоришь от греха подальше. Меньше знаешь — лучше спишь.

Юзек захлопал глазами, посмотрел на Нюрку беспомощно. Так ребенок глядит, которого отругали, а он не поймет, за что, и хочет быть хорошим. Как будто Нюрка одна его защита и надежда.

— Молчи, просто никому ничего не говори, — сказала она, — и все будет хорошо.

Юзек кивнул.

— Кому надо и так знают, — хмуро заключил дядя Мыкола.

Ничего страшного в новой работе для Юзефа не оказалось. Он, наоборот, повеселел. Поделился с Нюркой, что ему больше цифры нравится считать, чем в топке сидеть. Больше работаешь головой и меньше думаешь всякого. “Чудной ты мой”, — улыбнулась она. Нюрка вот страдала — у Юзека теперь не было ночных смен, после которых он полдня или день отдыхал дома. Спал, помогал ей по хозяйству. На новой должности он работал днями, и она его меньше видела.

Поздней осенью у дяди Мыколы остановились цыгане. Давненько не было таких гостей в Волчьей Балке. Молодежь обрадовалась: где пестрая толпа ромов, там весело, развлечение.

— Интересно, куда эти направляются? — заметил вскользь отец.

Лучше бы промолчал, потому что Юзек подскочил, заволновался, не пойдут ли цыгане в Польшу.

— Поди спроси, только поаккуратнее, — посоветовал отец, велел Нюрке: — Сходи с ним, а то ляпнет что не то.

Цыгане шли недалеко. За Николаев. Собирались там зимовать.

— А где Юрка-барон? — поинтересовался громко кто-то из парней у цыган.

— В Бессарабии видели. Шел со своими к мадьярам. Говорил, что не вернется, тошно тут, — ответил сморщенный седой старик.

Он не стал отрицать баронство кузнеца Юрки. Цыгане любят бахвалиться.

— А где его зазноба? Сох он за какой-то… — поинтересовался в свою очередь молодой цыган.

Толпа расступилась, показывая Нюрку. Все на нее уставились. Она вспыхнула, закрыла лицо руками. Вот бы под землю провалиться, стыд-то какой.

— Пиить, — резкий пронзительный звук отвлек внимание.

Обернулись. Юзек провел смычком по цыганской скрипочке.

Нюрку тут же забыли. Цыгане, охочие до музыки, стали выяснять, не играет ли он, подбивали “изобразить” чего. Местные из любопытства подхватили. Юзек сказал, что давно не брал инструмент в руки, чтоб не судили строго. И заиграл. Наверно, он фальшивил и спотыкался, но непривычная, незнакомая мелодия понравилась. Юзек вернул скрипку. Они с Нюркой потихоньку выбрались из толпы и пошли домой.

— Шопен, — сказал он ей по дороге, — велький польский композытор.

— Так ты на музыканта учился, — поняла она.

Нет, конечно, нет. Какой музыкант! Это все мама. Считала, что дети должны получить музыкальное образование. Это развивает. Он и Гражина учились на скрипке, а Бася со Сташеком на фортепьяно. Он как раз с Басей эту мазурку играл в детстве дуэтом.

Юзек остановился, прислушался и удивленно приподнял брови. Кто-то из цыган уже вовсю импровизировал на тему услышанной мелодии. Следующий взял скрипку. Звучал великий польский Шопен, пропущенный через цыганскую душу.

Юзек простыл в своем пиджачке. Ходил и покашливал. Мать внесла утром тепленькое яичко. Она наконец обзавелась долгожданной несушкой.

— Ося проснулся? Отнеси, пусть выпьет. Чтоб выздоровел.

Юзек спросонья таращился на яйцо с двумя прилипшими перышками. Он явно не понимал, что от него хотят.

— Глупая курка досталась, — появилась удивленная мать со вторым яичком и пожаловалась: — Случайно обнаружила. Это ж мне за ней придется по всему двору ходить, караулить, куда еще она вздумает нестись.

Покачала головой на городского пана, разбила яйцо в кружку, поскребла туда немного сахара, взбила. Такое он выпил. С удовольствием.

Рассмеялся, что, оказывается, вот как это делают, а он не знал. Нюрка надбила второе яичко:

— Смотри, вкусно.

Подняла голову, подставила губы под прозрачную яичную жижу. И смутилась от его взгляда. Нахмурилась, хрустнула пустую скорлупу в кулаке и пошла.

— А ты помнишь, как бабушка тебе гоголь делала? — грустно спросила у нее мать.

Надо же, гоголь какой-то. Нет, не помнила. А целиком яйцо вкуснее. Если на тебя не смотрят, конечно, глупыми глазами! Ждешь свое письмо? Так жди!

— Ося, иди примерь, — позвала Нюркина мать, — я тебе тулуп нашла. За недорого.

— Добрый кожух, — закивала головой знакомая Нюрке баба с мужским тулупом в руках.

Юзек надел тулуп. Как раз.

— Сынок, Царство ему Нэбэснэ, носыв, та мало, — вздохнула баба.

— В шахте засыпало, — пояснила Нюрка на испуганный взгляд Юзека.

Он в лице изменился, потемнел.

— Ничего! — сказала Нюркина мать. — Это хорошая примета — что-то доносить от покойника.

— Наверное, хорошая, — пробормотал Юзек.

Он взял себя в руки, подошел к бабе, заглянул в глаза, поцеловал руку и поблагодарил своим “дженькую”.

— На здоровье. — Расстроганная баба ушла.

— Валенки тебе сваляем, Ося, не пропадешь зимой, — довольно заметила Нюркина мать.

А Нюрка им любовалась. Она же помнила этот тулуп на покойном парне. Ничего особенного. А на Юзеке он смотрелся щегольским полушубком. Может, и в пиджаке ничего такого не было, а все дело в Юзефе.

Вернулась баба и отдала Юзеку шапку. Хотела даром, он настоял на оплате.

Мать иногда говорила Нюрке:

— Ничего не делай. Полы не мой, не шей. Нельзя.

Один раз Нюрка спросила, почему нельзя.

— Большой праздник, — ответила мать, ничего больше не пояснив.

Нюрка недоумевала: и откуда мама знает, что сейчас какой-то там праздник.

Вот и сегодня мать велела ничего не делать. Но этим не ограничилась. Улыбаясь, сообщила, что Ося оставил Нюрке подарок.

Нюрка глаза широко распахнула от удивления.

— Он еще две недели назад брал деньги, ходил на толкучку. Купил что-то, хотел отдать, но я ему сказала, что наше Рождество позже.

Подарок стоял на кухонном столе. Завернутый. Не просто аккуратно, а красиво. И от этого выглядел сверток празднично, несмотря на проваксенную серую бумагу. “В магазине выпросил обертку”, — догадалась Нюрка. Ей такую красоту даже жалко было разворачивать.

Но открыла и ахнула. Небольшая белая фарфоровая чашка. Нюрка повернула ее за изящную ручку — рисунок ветки с шишкой.

— Вот дурной, — как издалека, не наяву, послышался голос мамы, — зачем на такое потратился?

Нюрка поставила чашечку на стол. Села. Отодвинула ее немножко. Положила голову на руки, закрыла глаза. Открыла. С изумлением посмотрела на маленькую чашку на большом столе.

Она вспомнила! Туман растаял, и проступили очертания просторной светлой кухни. Туда вышла, шлепая босыми ногами, сонная маленькая девочка. Схватила белую с шишкой чашку.

— Нюрка, ах ты баловница, — прозвучал самый добрый в мире голос, — ты что удумала? Ничего нельзя есть перед Причастием. Мы скоро в церковь едем.

— Бабушка, я только чаю попью.

— И пить нельзя.

— Чай можно! — торжествуя, заявила девочка. — В церкви поют “ЧАЮ воскресения мертвых”, значит, чай можно!

— Нельзя, — рассмеялась бабушка, — и чай нельзя, проказница моя. Ах, как же я скучать без тебя буду.

— Погости еще, — прошептала девочка, обнимая бабушку.

Белая чашка осталась на большом столе.

Всю дорогу в церковь взрослые посмеивались: “Чай можно! Ай да Нюрка! Как ловко сообразила”.

Нюрку вернул в настоящее испуганный мамин голос:

— Ой, Ося, так она и сидит целый день. Меня не слышит, смотрит на чашку и плачет.

— Мама, — повернула к ним голову Нюрка, — ты помнишь, что это такое — “чаю воскресения мертвых”?

— Из Символа Веры, — смущенно пробормотала мама, — значит, что ждешь будущей жизни и воскресения мертвых.

Нюрка залилась слезами.

Юзек ошалело посмотрел на Нюркину мать, кинулся к Нюрке, упал на колени, схватил ее за руки:

— Пшебачь! Пшебачь, Анночка! — горячо запросил прощения.

Ну не хотел он ее так расстраивать. Не хотел ей ничего грустного напоминать. Какой же он глупый, бесчувственный. Думал, как лучше. Хотел сделать Анночке подарок, чтобы она веселая была и улыбалась, а не плакала. Он искал ей что-то особенное, чтобы именно ей подошло. Он уже расстроился оттого, что не было такого. И вдруг эта чашка. Ему и в голову не пришло, что чашка ей о грустном напомнит, а должен был понимать, раз сосна нарисована. Если Анночка хочет, он отнесет эту чашку, вернет деньги и купит другой подарок.

— Нет, Юзек, — подняла его с колен Нюрка, — это самый лучший подарок. Я так тебе благодарна. Эта чашка мне о том напомнила, что нельзя было забывать. А я забыла.

— О вскшесении мертвых? — спросил пораженный Юзек.

Нюрка кивнула. Она коснулась губами его щеки. Так, наверное, можно. Такой поцелуй беленькая панночка простит.

Совсем ошеломленный Юзек остался стоять, прижимая ладонь к щеке. А Нюрка схватила чашку и убежала.

Ночью мать легла с ней, обняла и зашептала, что Нюрка ее сегодня так напугала, так напугала. Ну совсем как тогда.

— Когда?

— А ты не помнишь? Это я во всем виновата. Я сильно голосила, когда нас забирали. Тебя, бедную, криком своим перепугала до полусмерти. А когда успокоилась, гляжу, а на тебя столбняк напал. Как сегодня. Ничего не слышишь, не отвечаешь. Ты очнулась только в теплушке. Баба рожала, ребенок закричал, ты и ожила.

— Василек! Василька помню. А до того… Мама, а ты помнишь, как я чай хотела пить, а было нельзя, а вы смеялись потом.

Мама вспомнила и тихонько засмеялась.

— А чашку?

Да, кажется, была такая. Нюркина. Вроде бы, бабушка подарила. Надо же, Ося ухитрился похожую купить.

— Мама, а где моя бабушка?

Мама засопела.

— Давай напишем ей письмо, как Юзек своим, — попросила Нюрка, — она к нам в гости приедет, как в детстве.

Мама прижала Нюркину голову к своей груди и зашептала в самое ухо, что не надо, что так будет лучше.

— Почему? — вырвалась Нюрка. — Разве нам так лучше?

— Не нам, — опять прижала ее голову к себе мама, — а им. Для них лучше, если у них нет таких родственников и не было.

— А как же Юзек? Он ищет своих.

— У него другое дело. Его семья в Польше.

Нюрка не успела все понять, отец на них прикрикнул, чтоб спать не мешали.

Юзек засиял довольно, увидев утром, что Нюрка пьет из белой чашки. Дотронулся непроизвольно до своей щеки. Нюрка сдвинула брови. Вот не сделай он такой жест, не прояви никак, что не забыл поцелуй, Нюрка бы огорчилась. Он не забыл. Нюрка все равно огорчилась.

Прошла зима. Вестей не было. Юзек сильно приуныл.

— Не отчаивайся, — сказала Нюрка, когда он уже битый час пустым взглядом смотрел в окно.

Там и видно ничего не было. Текли струи дождя по стеклу.

— Я не отчаиваюсь, — ответил печально, не отрывая глаз от окна.

Спросил:

— А ты?

— А что я?

Господи, неужели он догадывается? Неужели она выдала себя? Не надо ему это…

— Не мертвый только з-за тебя, Анночка.

Ах, вот он о чем. Ну что это он опять вздумал благодарить. А ей было показалось…

— Не надо, Юзек.

Юзек зашел, пошатываясь.

— Ты не пьяный? — ахнула Нюркина мать.

Юзек отрицательно покачал головой, отказался есть и скрылся куда-то в угол, с глаз долой. Не похоже на него. Нюрка ринулась следом:

— Юзек!

Он поднял затравленный взгляд, опустил и заговорил быстро, путая русские и польские слова. Волновался, значит. Нюрка разобрала, что он хочет, чтобы когда его здесь не станет, а придет весть от его семьи, чтобы им передали, что он никогда не брал чужого. Так и сказали его маме. И Анночка чтоб знала.

— Да ты что, — растерялась Нюрка.

Но он не захотел разговаривать больше, а она не знала, что делать. Тронула за плечо и отошла. Появился отец. Не успел он поинтересоваться, где Ося, не заболел ли, как постучал дядя Мыкола.

— Ой, лыхо! — сказал он прямо с порога.

Да так серьезно, что у Нюрки сердце в пятки опустилось. И было с чего. Каптерщик из вольнонаемных, кот шелудивый, продал куда-то на сторону лес — бревна, что привезли на шахту для креплений. Воровство по мелочи за ним давно водилось, но чтоб в таких размерах! А все потому, что нашел, как спихнуть на Осипа. Тот же ведомость на прием леса заполнял. Каптерщик ходит ухмыляясь. Вражеская, говорит, проделка. “Лес исчез? А кто тут у нас работает?” Ни стыда, ни совести у людей не осталось.

Отец побледнел. Юзек сидел угрюмый. Один дядя Мыкола суетился и говорил, что сейчас они что-нибудь придумают. Так не бывает, чтоб не было выхода. Да что ж это деется, невинных людей подставляют.

— Ничего не докажешь, — хмуро возразил отец. — Эх, говорил я держаться от конторы подальше.

Ничего они не придумали. Кто Осип и кто каптерщик? Понятно, которому поверят власти.

— Анночка, Анночка, — позвал Юзек перед уходом на работу, но толком не сказал ни слова, попрощался.

— Мама, что теперь будет? — спросила Нюрка, когда за ним закрылась дверь.

Мама голову опустила и заплакала.

Нюрка побежала вслед за Юзеком. Не догнала.

Весь день их трясло, как в лихорадке. Вечером Юзек вернулся.

— Не знайджено ешчо, — ответил на немой вопрос, обнаружили ли недостачу леса.

Сел и понурился. Пиджак не снял, не почистил, как обычно.

Мать взялась ужин накрывать.

Они обернулись на звук испуганно. Вошел дядя Мыкола:

— Чого як на похоронах?

Сообразил, что плохую шутку сказал, закряхтел.

Оглянулся и зашептал, что один надежный человек из Холодной Балки берется списать тот лес. Как негодный. Выправит документы. Заплатить надо.

— Это не есть правда, — поднял глаза Юзек.

— Сиди, — махнул на него отец. — Ты жить хочешь?

— Юзек, пожалуйста, — попросила Нюрка.

Это же единственный выход, как он не понимает! А Юзек точно не понимал, даже с облегчением заметил, что платить все равно нечем.

— Я вже думав, — вздохнул дядя Мыкола. — Можно у людэй запытаты. У всех заначка есть, хоть и крохотная. Ну не дадут же погибнуть человеку! Оно конечно, у всех дети, семьи. Но должны ж понимать!

Они молчали, обдумывая.

— Ося, — возбужденно поднялся с места Нюркин отец, — а те монеты, ты их не потратил, они до сих пор у тебя?

— Какие монеты? — удивился Юзек.

— Мы когда пиджак твой стирали, монеты нашли. Нюрка обратно зашила, — пояснил отец.

Юзек пожал плечами: не знает он ничего про пиджак. Его собственный разорвался в дороге, а этот сняли с покойника и ему дали.

Нюркин отец вспорол пиджак и извлек на свет Божий две серые монеты. Юзек изумленно глазами захлопал. Старшие мужчины обрадованно засовещались. Дядя Мыкола попробовал на зуб, кивнул довольно, стал жалеть, что нет цыган — разве в Холодной Балке дадут хорошую цену, с ними не поторгуешься.

— Какие торги в такой ситуации, — возмутился Нюркин отец.

— Торги уместны в любой ситуации, — заверил его дядя Мыкола.

Юзек покрутил пиджак в руках. Может, тут еще что есть? Нашел фотографию, посмотрел на надпись и отложил в сторону. Сказал, что монеты литовские, фотография подписана, видимо, тоже по-литовски. А он даже не помнит предыдущего владельца.

Значит, его сердце не занято! Нюрка было обрадовалась, слов нет как, потом опомнилась. Устыдилась.

— Ну, бабы, молитесь, чтоб все удачно прошло, — попрощался дядя Мыкола. — Подсудное же дело.

Спать легли притихшие.

— Дай Бог, чтоб получилось, — сказал отец матери, но Нюрка расслышала: — Столько людей рисковать будут. Ох, полетят головы в случае чего.

Нюрке стало страшно.

Юзек веселым не выглядел. Опять попрощался перед уходом. Нюрка не усидела дома. Не могла смотреть на мать и разговаривать о пустом, зная, что сейчас решается. Пошла к сосне. Прислонилась к стволу. Зажмурилась. Перед глазами всплыл образ Матери и Отрока. Смутный. Лики Нюрка помнила плохо. А слов не было. Больше всего вспоминалась обгоревшая трещина.

Так и нашел ее Юзек, зажмуренную, у дерева.

— Анночка! Анночка!

Она бросилась к нему обрадованно, а он протянул руку, разжал кулак. На ладони лежали две монеты. У Нюрки в глазах потемнело. Не получилось!

Юзек… улыбался.

— Не потшебовалися! Анночка, не потшебовалися!

По его словам, на шахте тайно работала комиссия. Нашли нарушения. Сегодня были аресты. Тот человек, каптерщик, много чего натворил. Все всплыло, в том числе и его махинации с лесом.

— Не обвиняют мне! — сиял Юзек.

Никто его ни в чем не винит!

Нюрка комок в горле проглотила.

— Наши знают?

Юзек кивнул. Он сразу побежал домой, маме и Анночке рассказать. А отец и дядя Мыкола пошли искать купить самогонки. Наверно, уже вернулись.

Юзек откашлялся, волнуясь.

— Анночка, не самый подходящий час говорить об этом.

Он, мол, все понимает. Он может ждать еще сколько угодно, как ждал. Но есть ли у него надежда? Время лечит, он не просит забывать, но может быть… Юзек смутился.

— Ты о чем, Юзек? — Нюрка от его новостей еще в себя не пришла, совсем не поняла, что он хочет сказать.

Она ведь сюда на могилу к своему любимому приходит? Жениху? Цветы носит, стоит часто и грустит. Из-за этой любви и отказывала всем?

— Ты дядечку Степаныча знаешь? У которого голос красивый, но он поет редко? Здесь их первенец похоронен. Я ему цветы ношу, он у меня на глазах родился и на глазах умер.

— Як же так, — Юзек посмотрел на крестик с одной-единственной датой, датой и рождения, и смерти.

Он должен был догадаться, сосчитать, на работе все считает, а тут не додумался. Анночка в том году сама еще ребенком была, какая любовь. Зря он мучился. Или не зря? Юзек погрустнел. Может, у Анночки есть любовь? Он же видит, что ее мысли кем-то заняты. Нет у него надежды.

Нюрка только сейчас поняла, что он ей пытается сказать о своей любви. К ней! Он тоже целый год страдал от неразделенной любви!

— Юзек, ты фотокарточку видел? Из пиджака? Я уверена была, что это твоя невеста, что ты от нее весточку выглядываешь. Что я тебе не нужна, что я напрасно тебя всю жизнь ждала. Тебя одного.

Они посмотрели друг на дружку, начиная верить, что это не сон. Улыбнулись. Потянулись обняться. Нюрка смутилась. Юзек прижал ее к себе. Даже не поцеловал, просто губами до виска дотронулся, носом потерся, ласково прядь выбившуюся ей за ухо поправил. А потом все-таки сжал крепко, нашел ее губы губами и поцеловал.

— Почему же ты мне вчера не сказал?

— Не хотел, чтобы ты ешчо из-за мне страдала, когда мне не станет. Думал, достало чи одной похжебеной милошчи.

— Погребенной любви? У меня? Вот глупый.

— Глупый и есть. А что, правда, всю жизнь ждала?

— Правда. Я тебя не видя полюбила. Уже знала, что это ты. А у тебя как было?

А он думал, что умер и увидел ангела. А потом ангел оказался Анночкой. Она одна его на этом свете держала, ради нее не отчаивался.

— Юзек.

Они бы так долго простояли, но залаяла где-то собака. Нюрка вздрогнула. Юзек сказал, что их заждались, сейчас искать будут. Они взялись за руки и пошли задами Волчьей Балки домой, стараясь соприкасаться плечами. Поглядывали друг на друга и улыбались. В переулке руки расцепили, постеснялись людей.

Мама уже накрыла на стол. Сварила картошки, яичек, достала лук, остатки соленых огурцов из бочки. Сала нарезала. Разлила мутноватую жидкость по кружкам, Мыкола-таки где-то нашел самогонку, в Волчьей Балке ее не водилось, никто из здешних не пил и потому не гнал. Нюрке плеснула на дно ее белой чашки.

— Ну, хлопче, ты в рубашке народился, — выпил свою кружку до дна дядя Мыкола.

Огурцы уже помягчали, но ничего, пошли на закуску. Юзек почти не пил, сидел и поглядывал на Нюрку. Она на него.

Ушел дядя Мыкола.

Юзек решился, объявил о них с Анночкой.

— Ну наконец-то, — разулыбалась захмелевшая Нюркина мама. — Объяснились. А то мы все смотрим и думаем, долго вы еще друг от друга прятаться будете да страдать.

— Сходите зарегистрируйтесь, — одобрил их Нюркин отец.

— Я бы хотела в церкви венчаться, — сказала Нюрка.

Родители вмиг протрезвели.

— Ты с ума сошла или шутки шутишь? Осип чудом смерти избежал, мы уж и не надеялись, а ты его голову опять в петлю совать вздумала? Запишитесь, как все, и ладно, — хлопнул по столу отец.

— Не вздумай! — поддержала его мать. — Неровен час, проследят после регистрации, у людей были неприятности.

Нюрка притихла.

— А мы до… — прошептал ей Юзек.

— Куда это вы собрались? — полюбопытствовала Шура. Пять утра, а ей не спится, уже возится в огороде!

— В область, на толчок. Хочу обновку прикупить к свадьбе, — ответила ей Нюрка то, что и родителям сказала.

— Зря время потеряете, наша толкучка дешевле, — попыталась отговорить их Шура.

Когда они добрались до церкви в областном городе, Нюрка засомневалась. Здание облупившееся, купола ободраны, крестов нет, двери закрыты.

— А зачем вам священник? — не пустила их дальше порога еле передвигающая ноги старушка. Посмотрела на них с большим подозрением.

— Дядя Мыкола с Волчьей Балки просил долг вернуть, — помахала пакетом с гвоздями Нюрка. Это было чистой правдой.

— Я передам, — старушка была непреклонна.

Нюрка тоже:

— Просил лично в руки.

Священник посмотрел на них и сразу все понял.

Завел внутрь. Закрыл все двери на засовы. Окна и так были закрыты. К Нюркиному удивлению, в храме было пусто и некрасиво. Как после побоища.

Священник затеплил несколько лампадок.

— Католик? — переспросил Юзека. — Разрешение бы письменное от твоего духовенства иметь.

— Ничего, обойдемся, — успокоил он огорчившуюся Нюрку и принес венцы.

“Короны!” — ахнула Нюрка. Как у короля с литовской монеты. Обручи с зубцами.

— С каменьями венцы отобрали, все отобрали. Чашу забрали, кресты сняли, — жаловался священник, приготовляясь к обряду. — У нас собор был, три престола, — говорил он непонятные Нюрке слова.

Она посмотрела на своего Юзека. Князь! Обруч с зубцами как будто создан был для его головы. Юзек посмотрел на нее и улыбнулся. У него в глазах она прочитала, что и он ею любуется. Его княгиня.

Ни в какую книгу их, естественно, записывать не стали. Священник вывел потихоньку и благословил на прощание.

Толкучка оказалась дорогая, дороже, чем у них. Нюрка купила платок, хотя ей нужнее было бы платье, а не платок, да еще по такой цене. Но не возвращаться же с пустыми руками. Юзек совершенно не умел торговаться, он бы взял, почем продают, раз Анночке приглянулось. Нюрка шикнула на мужа, чтоб молчал. Он стоял и улыбался, пока она сбивала цену.

По их лицам мать сразу догадалась. Проворчала:

— Сделала-таки по-своему.

— Сделали, — поправил Юзек.

Тут же выяснилось, что маме надо проведать подружку и она не успеет вернуться засветло, там ночевать останется. Отца звал дядя Мыкола.

Их деликатно оставили одних на всю бесконечную ночь.

Эпилог

Нюрка родила Юзеку одного за другим двух сыновей. Старший — вылитый папа: темноволосый и кареглазый. Младшенький родился светленьким, потемнел с возрастом. Глаза унаследовал мамины.

Вестей из Польши Юзек не дождался. И попытки отложил — до лучших времен. Сыновей назвал в честь деда и брата Владиславом и Станиславом.

Дети подрастали, Юзек принялся учить их математике. Нюрка вздыхала, зачем от маленьких так много требует, но отец же, ему виднее. Втайне гордилась. Как же не гордиться? Крохи, а столько уже знают.

Жили Нюрка с Юзеком душа в душу.

Монеты она берегла “на черный день”. Фотографию барышни хранила, разве можно выбрасывать. Свою первую, вместе с мужем, сделала перед самой войной.

Во время войны все мужчины ушли на фронт. И Осип, Юзеком его только Анночка называла. Бабы и старики после освобождения Донбасса работали в шахте. Дети — на совхозных полях.

Во время войны Нюра еще раз побывала в том самом соборе, где их с Юзеком венчали. Вышло временное послабление, и некоторые церкви открыли. Священник служил другой. Куда тот делся — неизвестно, а расспрашивать было не принято.

Перед самым концом войны начали возвращаться уцелевшие мужики. Вернулся дядя Мыкола. Дядечка Степаныч бежал из немецкого плена, довоевал, а дома его долго не брали на работу. Новое клеймо — концлагерь.

Хорошо, во время оккупации сгорели все старые документы, весь областной архив, на людей больше не было “дел”, а новых после войны не завели, не до того было, восстанавливали шахты. Бывшие кулаки и так помалкивали о своем прошлом, а теперь и вовсе детям и внукам ничего не рассказывали. Говорили, что сами сюда когда-то приехали на работу, от голода спасались. Следующее поколение вступило в жизнь без опаски, ни о чем не догадываясь.

Юзек пропал без вести. После войны Нюра подавала запросы, ее вызвали в военкомат и объяснили, что в его случае это означает — погиб. Пал смертью храбрых, защищая советскую Родину. На Курской дуге. Пехота против танков. В той мясорубке мало кто уцелел. И мало кого опознали. Сыновья потом ездили на Курскую дугу. Монумент. Противотанковые ежи. Имен не осталось.

— Эх, не дожил Осип до Победы, — сказал как-то состарившийся Нюркин отец совсем седому дяде Мыколе, — до Польши бы дошел, своих бы встретил.

Сказал тихо, чтоб ни Нюра, ни внуки не слышали.

— Кто его знает, может, и не пустили бы за границу. Царство ему Небесное! Хороший был человек.

Нюрка на фотографию Юзека смотреть не любила, она его и без фотографии помнила. А карточку беленькой барышни иногда доставала, когда никого дома не было. Сочувствовала ей очень. Не выпало той такого счастья, как Нюрке.

— Учитесь, — говорила детям, — чтобы отец вами гордился.

И они выучились. Один — во Львове. Второй — в Москве. Женились. Карьеру начали делать. В Волчью Балку не вернулись. Тут бы Нюре жить да радоваться, внуков ждать, а она слегла. Проболев месяц, скончалась — скоротечный рак желудка. Сказалось голодное прошлое.

Станислав и Владислав приехали. Потихоньку договорились, чтобы отпевали маму в церкви. Она ходила туда всего два раза в год по большим праздникам, но откуда-то они помнили, что ей так хотелось. Похоронили Нюру не на новом кладбище, где лежали ее родители, а на старом. Под сосной. Решили дети, что так мама будет ближе к папе, она же часто к той сосне ходила, наверное, потому, что там папа ее первый раз поцеловал и в любви признался. Там ей и лежать. Сунули взятку, и место нашлось.

Имущество раздали соседям, дом продали, себе на память кое-что оставили. Больше они в Волчью Балку не приезжали.

Две монеты, белая чашка и обгоревшая икона, которую перед смертью отдала Нюре мать, а та по привычке прятала, перешли к Нюриной внучке Анночке.

— Папа, — заинтересовалась раз маленькая девочка, — почему Аню Свиридову Анечкой дома называют, а меня Анночкой?

Станислав Осипович ей объяснил, что так его папа звал его маму.

— А как бабушка дедушку называла?

Станислав Осипович улыбнулся. Он помнил то счастливое время, когда отец был живой. Проклятая война…

— Юзеком.

— Почему?

— Не знаю. Такое вот прозвище ему придумала.

Возвращаясь из поездки по социалистической Польше, заехала к мужниным московским родственникам жена Владислава Осиповича. Рассказывала, что в отелях ее спрашивали при регистрации, не полька ли она. А она им объясняла, что это украинская фамилия.

Анночка пошла по стопам отца, Станислава Осиповича. В науку. Правда, в другую область. Зачем двум умным людям конкурировать, — смеялась она. Институт, аспирантура. Перестройку восприняла, в общем, с энтузиазмом. Что бы ни говорил Станислав Осипович, как бы ни защищал старый режим, изменения назрели.

Дядя подруги, известный питерский реставратор, приехал на работу в недавно переданный государством церкви то ли монастырь на Таганке, то ли просто храм. А может, там открылись реставрационные мастерские. Далекая от искусства и религии Анночка не поняла толком. Она бы долго еще смущалась и не решалась спросить сама, но подруга ей сказала, что показать ее дяде икону очень даже удобно, это его профессия. “Начало ХХ века, какой-то деревенский богомаз малевал, никакой ценности не представляет, — сказал реставратор, — а возни много с такой треснутой и обгоревшей доской”. Но взялся. Вернул сияющую, подлеченную икону со словами, что, хоть и деревенского богомаза работа, до чего приятно было с ней повозиться, так светло на душе от нее сделалось. Анночка после таких слов прятать икону не стала, а поставила на видное место. Нет-нет да взглянет. Матерь и Отрок в народной рубашке.

Под Новый год защищался кто-то из соседнего отдела. Анночка уже хотела было не ходить. Праздник на носу. Но неудобно, коллега, пересекались по работе. На праздничном фуршете после защиты оказалась она рядом с аспирантом из другого научного центра, приехал на защиту друга. Бывают же такие располагающие к себе люди! Добродушный, веселый — они сразу разговорились и даже подружились к концу застолья. Он оказался не москвичом. Назвал шахтерский город.

— Надо же, у меня отец оттуда родом, — удивилась Анночка.

— Земляки, значит, — обрадовался собеседник, — а я из поселка, раньше известного как Волчья Балка.

— Не может быть! Папа оттуда же!

Таких совпадений не бывает! Новый ее знакомый должен непременно поговорить с ее отцом. Станиславу Осиповичу будет приятно.

— Да хоть сейчас поехали, — собеседник оказался легким на подъем. — У нас с ним наверняка общие знакомые есть. Волчья Балка небольшая.

Станислав Осипович засуетился, велел убрать чашки, такую встречу нужно отметить чем покрепче.

— Конечно, я знаю твоего дедушку. Дед Мыкола — наш сосед, лучший друг моего деда. А сколько нам с мамой помогал, она ведь вдовой осталась, после войны нас с братом одна поднимала. Вот так встреча!

— А я деда Мыколу плохо помню. Он умер — мне три года было, — вздохнул гость.

— А Степаныча? Ты помнишь деда Степаныча? — перебирал в памяти знакомых своего детства Станислав Осипович. — Он еще работу долго найти не мог. Из-за контузии. Не брали контуженого.

— Его не брали потому, что в немецком плену побывал. Я слышал, как его дочка, тетя Настя, как-то на кухне с мамой моей это обсуждали. Уже после его смерти. Фотографии перебирали.

Анночка принесла те несколько фотографий, что у них хранились. Смотрели.

Гость рассказал еще что-то про свою родню. Дед Мыкола после войны собрал “до кучи”, как он говорил, всех, кого нашел. Станислав Осипович кого-то знал, кого-то нет.

Разговор перешел на сегодняшнюю защиту. Станислав Осипович оставил молодежь одних на кухне.

Анночка налила чай. Себе в белую бабушкину чашку. Сказала, что завидует, у него такая большая родня, столько родственников. А у нее по отцовской линии только дядя. И о дедушке с бабушкой она ничего толком не знает, не говоря уж о прадедушке и прабабушке. От бабушки осталась на память вот чашка, наверное, дедушка ей на Новый год подарил, потому что шишка нарисована.

Они посмотрели на чашку.

— Времена такие были, — сказал гость. — Хорошо, мой дед рискнул родню найти и собрать. И то мне все подробности только год назад рассказали. Или не все. “Меньше знаешь — лучше спишь”. Помню я эти недомолвки взрослых в старые времена.

— Ты о чем? — удивилась Анночка.

Не может быть. Она точно знает: ее прадедушка — шахтер, ее дедушка — бухгалтер на шахте. Как они там оказались? Ну, приехали… Откуда? Почему у нее фамилия польская? А разве это не украинская фамилия? Хотя забавно — у них нет однофамильцев. Отец как-то интересовался, была такая возможность — получить справку. Но нашлись только он и брат.

— Я тоже ничего не знал, пока мама не призналась, что деда Мыколу раскулачили. Говорят, его родный брат раскулачивал. Потому ли, не потому, но повезло, до расстрела или Сибири дело не дошло. А двух братьев и сестру в Сибирь отправили, не все выжили. Их семьи дед нашел в пятьдесят девятом и забрал к себе поближе. Еще рассказали, что двоюродная сестра деда с мужем успела уехать то ли в Канаду, то ли в Австралию. Никто ни подробностей не помнит, ни фамилии.

Анночка показала две монеты.

Гость удивился: “Литовские. Может, угол литовцу сдавали, а может, и литовские корни есть”. На фотографию беленькой барышни посмотрел без интереса. Анночка на нее не похожа.

— Ты красивее, — он смутился. — Кажется, я выпил лишнего. Загляну еще как-нибудь в гости?

— Да, — сказала Анночка. — Я буду ждать.

Но это уже другая история.