Отбыв по-английски, Бельяр затем долго не показывался. Глория не слишком страдала от его отсутствия, хотя иногда и жалела, что не может поболтать с ним. Тем временем в южной части Тихого океана стояла прекрасная погода.

В среду солнце взошло как всегда мгновенно и без предупреждения. Быстро приняв душ и позавтракав, молодая женщина покинула свой номер, села в лифт, где жизнерадостно звучала приглаженная симфоническая версия рок-н-ролла, и вышла из отеля под безжалостно палящее солнце. Ее путь лежал через пешеходный мост Пирпонта, ведущий к большому аквариуму. Еще через пятьсот метров стояло здание в антианглийском стиле — роскошные торговые галереи, где чего только не было: и люстры, и резьба по дереву, и ковры, и канделябры; тут витраж, там пейзаж, тут картина, там лепнина, — а напротив высилась бледная мраморная статуя королевы Виктории. Глория взошла на эскалатор, поднялась на верхний этаж и расположилась за низким столиком, прикрепленным одним концом к деревянному лакированному поручню, возле двери магазинчика свадебных товаров под названием «Seventh heaven». Отсюда она могла охватить взглядом все три этажа с их картинными галереями, салонами всемирно известных кутюрье, бутиками, торгующими предметами роскоши, новоиспеченной стариной и «сувенирами на память» неизвестно о чем.

После того как бармен с наушниками на голове принес Глории заказ — кофе и пепельницу, — она стала наблюдать за циркуляцией невест вокруг «Seventh heaven». Невесты — молодые или не очень — в одиночку сюда не ходили, а появлялись только в сопровождении дуэньи — матери, сестры или сестры жениха, который в это время осушал в компании верных друзей последние холостые кружки пива. Дуэньи, рассевшись на белых кожаных диванчиках, выдавали советы и листали каталоги. Одни невесты, примерявшие свадебные платья, казались весьма уверенными в себе — чувствовалось, что они точно знают, что им нужно; другие держались надменно и безразлично, хотя их, возможно, одолевали кое-какие тайные мыслишки, третьи не скрывали радости и сами стыдились этого, но, в общем, все они были довольно милы — а иначе не нашли бы себе женихов. Глория смотрела через витрину, как они вертятся перед зеркалом в своих белоснежных нарядах, затем, ближе к полудню, когда магазинчик опустел, вошла туда сама.

Бледно-зеленый и бледно-розовый тюль, фиолетовые и жемчужно-серые коврики, цилиндрические подставки, обтянутые бархатом и атласом, а на них шляпы, ожерелья, обувь, десятикратно отраженные в больших зеркалах на ножке, в вычурных рамах. Обойдя стойки, увешанные гирляндами платьев — непорочно-белых, пышных, воздушных, — Глория выбрала классическую модель с высокой талией, сборочками на боках и скромным декольте; скупой вырез позволял видеть разве что ключицы и ничего более. Сняв его с вешалки, она закрылась в крошечной кабинке.

Однако в следующий миг она, как в сказке, вышла оттуда облаченная в длиннейшее платье с многометровым шлейфом, который несла за нею целая свита продавщиц, — так фокусник извлекает из своего цилиндра голубку, улетающую от кота, который удирает от собак, за которыми скачут лошади, бегут слоны, и вся эта живность по его мановению удаляется за кулисы, воркуя, мяукая, трубя и роняя какашки на ходу, а следом дефилируют колонны жизнерадостных людей в национальных костюмах, приветствующих публику взмахами шляп и флагов, в сопровождении духового оркестра и хоровой капеллы в хвосте, — но, если присмотреться, кое-как «упакованная» на скорую руку, увешанная этикетками и с трудом ковыляющая на высоченных каблуках.

Затем Глория позволила девушкам приладить корсаж, одернуть талию, подогнать плечи, завязать на поясе пышный бант, сунуть в вырез платья гортензию из белого кружева, увенчать голову гирляндой из плюща с ленточками, набросить вуаль на лицо, расправить складки, закрепить оборки, натыкать булавок во все места и, наконец, украсить свое творение жемчужным колье в три ряда. После чего, закованная в эти белые латы, она попыталась сделать несколько осторожных движений и чуть-чуть присесть в реверансе, соответствующем своему образу в зеркале — образу одинокой невесты. «Ладно, я подумаю», — сказала она.

Переодевшись, Глория провела весь день на одном из катерков, что курсируют между приморским бульваром и Мэнли, затем вернулась в отель, поужинала и, так как ей совсем не хотелось спать, обратилась к портье, который охотно дал ей адрес ночного клуба, где можно скоротать вечерок.

Она без труда отыскала это заведение, особенно любимое туристами из западных стран северного полушария, среди коих было немало пьяных туристов из западных стран северного полушария, а в их числе двое — высокий тощий швейцарец с грустной улыбкой из-под усов, седевший у стойки бара, и органист на заднем плане. В зале стоял неясный гомон, похожий на гул водопада; орган Хаммонда издавал тягучие всхлипы и простуженные стенания. Швейцарец — специалист по окружающей среде — угостил Глорию бокалом местного шампанского, и они поболтали; швейцарец набросал весьма мрачную картину Австралии: все больше туристов, все меньше озона в небе — в общем, похоже было, что здесь по его специальности работы невпроворот.

Едва Глория осушала свой бокал, как ее собеседник, не прерывая монолога, вновь наполнял его. Глория улыбалась, почти все присутствующие улыбались тоже, орган продолжал гнусавить, фальшивя на аккордах и пыхтя, как вьючное животное. Швейцарец, недавно вернувшийся с Лабрадора, теперь описывал горестную судьбу лабрадорских тюленей, обреченных на массовое уничтожение, так как из их кожи делают тапочки и кошельки, а главное, мягкие игрушки в виде лабрадорских тюленей. Глория, в свою очередь, незаметно пьянела, окружающий мир расплывался сквозь стекло бокала, и она воспринимала его притупленно, как боль под анестезией или пожар на экране телевизора. Когда и бокал тоже заволокло туманом, она решила, что пора уходить. Этот швейцарский ухажер был очень мил, но нет, только не сегодня вечером, да-да, скорее всего, завтра — она придет и они увидятся. Глория встала, осторожно утвердилась на ногах, поблагодарила швейцарца и покинула заведение.

Когда она вышла, тишина на улице показалась ей странно звенящей, ее можно было слушать, как музыку. Глория, весьма довольная тем, что способна идти не шатаясь и даже разглядеть время на своих часах (два часа ночи), решила не брать такси, а возвращаться пешком. Ночной клуб находился в нескольких кварталах от аквариума, а там недалеко уже и мост Пирпонта, который ведет к отелю. В это время по дороге к аквариуму ей почти не встречались прохожие, а на мосту вообще не было ни души.

Но, увы, одна душа все-таки нашлась: не успела Глория пройти и половины моста, как кто-то двинулся ей навстречу с другого берега. Сперва неразличимая, эта душа лет пятидесяти, массивная, в темно-синей одежде, явно мужского пола, становится видимой все лучше и лучше. Мужчина шагает неторопливо, держась левой стороны моста, тогда как Глория, не поднимая глаз, идет вперед по правой. Поравнявшись с Глорией, мужчина неожиданно останавливается перед ней и произносит несколько слов, которые она не понимает. У нее всегда было туго с иностранными языками. Она способна кое-как разобрать английский служащего в маленьком отеле, но, уж конечно, не может поддержать разговор, тем более среди ночи, ввиду своего нетрезвого состояния и австралийского акцента мужчины. Она энергично мотает головой — don’t speak English! — и ускоряет шаг; мужчина поворачивается и идет следом за ней, а потом и рядом, повторяя те же слова все настойчивее, и в конце концов берет ее за руку выше локтя. Глория шагает все быстрее, продолжая качать головой, — leave me alone! — пытаясь вырваться и отогнать преследователя ледяными взглядами. Но тот хватает ее за плечо, вынуждая остановиться, разворачивает лицом к себе и стискивает другое плечо.

Глория отбивается что есть мочи, но мужчина держит крепко; он прижимает ее к своему массивному потному телу и тащит к парапету. Силы покидают Глорию, она слишком напугана, чтобы крикнуть, да и кто ее услышит в ночном безлюдье? Задыхаясь от вонючего дыхания и запаха пота своего насильника, она только и может, что бормотать приглушенные ругательства, от которых нет никакого толку. Ей уже кажется, что все пропало, как вдруг невесть откуда взявшийся Бельяр садится на плечо молодой женщины и с дикой ненавистью выкрикивает: «Прикончи эту сволочь! Выцарапай глаза этому ублюдку! Вырви ему яйца!»

Глория так никогда и не узнает, почуял ли тот человек присутствие разъяренного Бельяра. Как бы то ни было, он на миг растерянно останавливается, пошатнувшись, но тут же стискивает свою жертву еще сильнее и бросает ей в лицо короткое ругательство, смысл которого нетрудно угадать, даже не владея английским.

Однако Бельяр обладает властью восстанавливать нервные клетки, удесятерять энергию: миг спустя Глория оказывает мужчине неожиданно свирепое сопротивление и даже переходит в атаку; мощный удар отбрасывает его к парапету, и он падает, стукнувшись головой о камень. Застонав, он пытается встать на ноги; видно, что он уже готов идти на попятный и отказаться от притязаний на эту неистовую фурию, но карлик, беснующийся на плече Глории, продолжает подзуживать ее. Одним рывком она ставит своего обидчика на ноги, прижимает к парапету и, не дав ему опомниться, начинает безжалостно хлестать по лицу; мужчина смотрит на нее с ужасом, его взгляд выражает то боль, то изумление, которые вскоре сменяются немой мольбой: всё, хватит, я понял, остановись!

На этом схватка могла бы и закончиться: Глория была готова отпустить незнакомца, но Бельяр кричит прямо в ухо: «Убей гада, сотри его в порошок!» Так что после очередной затрещины Глория хватает руку мужчины, заламывает ее назад, едва не сломав, разворачивает его лицом к парапету и с коротким звериным рыком переваливает через оградительную сетку вниз, в пустоту. Потрясенная жертва летит в воду, вытаращив глаза, ничего не понимая, не догадываясь даже закричать; двадцатью метрами ниже Сиднейская бухта молча поглощает беднягу. Все-таки Бельяр молодец, иногда и от него бывает некоторая польза.

Однако двадцать минут спустя, когда Глория вернулась в отель, все еще содрогаясь от ненависти, бешенства, пережитого страха, остатков разрушительной энергии, и залпом выпила две порции виски подряд, случившееся обернулось совсем иной стороной, и она в слезах рухнула на кровать, отчаянно проклиная свою неудержимую манию сбрасывать людей из окон, со скал и мостов. Сидевший рядом Бельяр задумчиво глядел на нее. «Ну-ну, успокойся», — сказал он. Сначала Глория не могла вымолвить ни слова.

— Я… не должна была… — прорыдала она наконец. — Мы… не должны были… так поступать…

— Ну вот еще! — возразил Бельяр. — Не хватало теперь мучиться угрызениями совести. Иногда полезно дать кое-кому урок, чтоб неповадно было. Мы абсолютно ничем не рискуем, но может, все-таки лучше смыться отсюда? Я разузнаю насчет самолетов, но только завтра. А сейчас ложись и спи, хорошо?

— Я не засну, — всхлипнула Глория.

— Догадываюсь, — ответил Бельяр. — Что там у тебя есть из снотворных?

Глория принесла сумочку с лекарствами, и Бельяр составил ей убойный коктейль; немного погодя все стихло, молодая женщина крепко спала, и голубые жилки на ее висках ровно пульсировали. Она парила где-то высоко над землей, и ей снилось, что ничего страшного не произошло.

Однако на следующее утро ее — увы, слишком рано — разбудил звонок гостиничного телефона, стоявшего у ее постели, от Бельяра в номере и следа не осталось. То есть словно его и на свете никогда не было. Глория обшарила всю комнату, даже под кровать заглянула. А ведь он явно затаился где-то рядом: когда она вышла из-под душа, ванную сплошь заволокло густым паром, и на запотевшем зеркале тоненьким пальчиком Бельяра было выведено: Сидней — Бомбей, через Гонконг, рейс Cathay Pacific Airways 112, в 10.30. Глория записала эти сведения на обороте старого конверта, а когда вернулась в ванную, чтобы переодеться, весь пар куда-то улетучился и зеркало было девственно чистым.

Еще часом позже, когда она приехала в аэропорт Кингсфорд Смит, оказалось, что на ее имя уже забронировано место в клубном классе, у иллюминатора, в секторе для некурящих, — словом, Бельяр позаботился решительно обо всем! В десять часов Глория села в самолет на Бомбей, одетая в костюм из светлой чесучи в духе колониальной эпохи и обутая в сандалии на пробковых танкетках. Лицо, которое она практически не красила после бегства из Бретани, почти целиком скрывали черные очки и низко надвинутая парусиновая шляпа, из-под которой, как в старое доброе время, там и сям выбивались короткие белокурые завитки.