Исчезновение сокровищ явилось для Феррера тяжкой утратой. Финансирование экспедиции на Крайний Север — а он вложил в нее массу денег! — завершилось полным крахом и дефицитом средств. Как назло, в это время конъюнктура была хуже некуда, наступил мертвый сезон, в галерее ничего не продавалось, и, разумеется, именно теперь на Феррера накинулись все кому не лень — заимодавцы, чтобы напомнить о своем существовании, художники, чтобы он произвел с ними расчет, банкиры, чтобы выразить сомнения в его платежеспособности. Затем, к концу лета, как и ежегодно, Ферреру грозили потоки всяческих требований налогов, взносов и отчислений, угрозы фискальной кары, продление договора об аренде помещения, заказные письма из муниципалитета и прочее, и прочее. Феррер начинал чувствовать себя, как загнанный зверь.
Но прежде всего следовало заявить о пропаже. Обнаружив взлом, Феррер позвонил в комиссариат IX округа, и через час к нему прибыл вконец замотанный офицер уголовной полиции. Он констатировал пропажу, зарегистрировал жалобу потерпевшего и спросил название его страховой компании. «Видите ли, — ответил Феррер, — дело в том, что эти вещи не были еще застрахованы. Я как раз собирался это сделать, но…» — «Вы что, полный идиот?» — грубо прервал его полицейский, Он облил Феррера презрением, заверил, что шансы найти украденное практически равны нулю. Разъяснил, что преступлении такого рода раскрываются весьма редко, ибо контрабанда произведений искусства организована превосходно, — поиски могут длиться годами. Конечно, полиция сделает все от нее зависящее, но надежды на успех почти нет. «Я пришлю вам кого-нибудь из сыщиков, — закончил полицейский, — может, он и найдет какие ни на есть следы. А вы пока ничего здесь не трогайте».
Сыщик явился спустя несколько часов. Он представился не сразу, а сперва побродил по галерее, изучая экспонаты. Это был маленький близорукий человечек с белокурыми, тонкими, как пух, волосами и не сходящей с лица улыбкой; он словно бы и не торопился приступить к работе. Феррер принял было его за потенциального покупателя и подошел с вопросом: «Месье интересуется современным искусством?» В ответ тот предъявил ему свое удостоверение — офицер уголовной полиции Поль Сюпен. «Наверное, интересная у вас работа», — заметил Феррер. «Да ведь я, знаете ли, всего лишь лабораторная крыса, — ответил тот. — Сижу за микроскопом, а вокруг ничего не вижу. Но, в общем-то, вы правы, все это очень интересно». Войдя в «ателье», он открыл чемоданчик, где лежал классический набор сыщика — фотоаппарат, склянки с прозрачными растворами, порошки и кисточки, резиновые перчатки. Феррер наблюдал за ним до конца процедуры. Он был совершенно убит, ему необходимо было встряхнуться и прийти в себя, а жара все набирала обороты.
Лето тянулось нескончаемо долго, как будто зной сделал время резиновым; казалось, раскаленные молекулы воздуха, трущиеся друг о дружку, тормозят его ход. Большинство активного населения столицы разъехалось в отпуска. Париж опустел, и в нем стало легче передвигаться, но зато труднее дышать: застывшая атмосфера была насыщена токсичными газами, как бар перед закрытием — табачным дымом. Городские власти пользовались запустением, чтобы ремонтировать дороги, и всюду, куда ни глянь, рычали отбойные молотки, вертелись бетономешалки, двигались катки, дымились на солнце пирамиды свежего асфальта. Феррер не обращал на это ни малейшего внимания — у него хватало других забот, он колесил по Парижу на такси от банка к банку, пытаясь — впрочем, без особого успеха — занять денег и уже подумывая, не заложить ли ему галерею. Вот в таком-то состоянии он и прибыл однажды к одиннадцати часам утра в сумасшедшую жару, на улицу 4-го Сентября.
Улица 4-го Сентября очень широка, очень коротка и откровенно пахнет деньгами. Она застроена однотипными домами эпохи Наполеона III, где размещаются банки, международные и национальные, а также страховые компании, посреднические и адвокатские конторы, службы временной занятости, редакции финансовых журналов, бюро обмена валюты, кабинеты экспертов, агентов по торговле недвижимостью и жилищных синдикатов, лавки нумизматов и жалкие остатки «Лионского кредита». Единственное кафе на углу носит название «Аджио». Здесь разместились также польская авиакомпания, ксерокс, турагентства, салоны красоты, чемпион мира по стрижке и мемориальная доска некоего бойца Сопротивления, погибшего за Францию в возрасте девятнадцати лет («Вспомните!»)
Кроме всего прочего, на улице 4-го Сентября имеются тысячи квадратных метров офисов — уже отремонтированных и сдающихся или еще недостроенных. Здесь под пристальным оком электронного наблюдения потрошат старинные дома, сохраняя их фасады, колонны, кариатиды и лепные головы над подъездами; внутренность же переоборудуют в соответствии с требованиями современных рабочих помещений — просторных, с большими окнами двойного остекления, с хорошим обзором — дабы они способствовали дальнейшему накоплению капиталов; как и повсюду летом в Париже, здесь суетятся строители в касках — изучают чертежи, жуют бутерброды, переговариваются по рации.
Это был уже шестой банк, который Феррер посетил за последние два дня, чтобы сделать заем, и опять он вышел с пустыми руками, с влажными руками, оставлявшими темные отпечатки на документах, коими он запасся для своего дела. Но дело не выгорело; лифт привез Феррера на первый этаж и выпустил в огромный пустой холл, обставленный диванчиками и низкими столиками. Пересекая это безлюдное пространство, Феррер почувствовал, что у него нет ни желания, ни сил идти домой, во всяком случае, сразу же, и решил присесть на диванчик, чтобы передохнуть. Устал ли он вконец, потерял ли надежду, отчаялся ли? И в чем это выражается физически? Ну, например, в том, что он не снимает пиджак, хотя стоит адская жара; в том, что он пристально разглядывает пыль на своем рукаве, не делая ни малейшей попытки стряхнуть ее; что не отводит прядь волос, упавшую ему на глаза, но, главное, абсолютно не реагирует на женщину, проходящую в эту минуту через холл.
А принимая во внимание внешность женщины, это более чем странно. По логике вещей, Феррер, каким мы его знаем, просто не мог не выказать к ней интереса. Это была высокая стройная молодая особа, сложенная, как античная статуя, с изящно очерченным ртом, светло-зелеными миндалевидными глазами и медно-рыжими вьющимися волосами. Она носила туфли на высоких каблуках и черный ансамбль свободного покроя, низко вырезанный на спине, с блестящими галунами на плечах и бедрах.
Когда она проходила мимо Феррера, любой другой мужчина (да и сам он в нормальном состоянии) счел бы этот наряд годным лишь на то, чтобы немедленно совлечь его с красавицы — да что там «совлечь», просто сорвать! А голубая папка, которую она держала подмышкой, и авторучка, задумчиво прижатая к губкам, казались всего лишь мелкими аксессуарами, чистой проформой: дама выглядела героиней крутого эротического фильма во время пролога, где актеры мелют всякую чепуху, пока не дошло до дела и атмосфера не накалилась. Однако удивляло другое: она была совершенно не накрашена. Феррер как раз успел констатировать эту деталь — чисто машинально, придав ей не больше значения, чем убранству холла, и вдруг его охватила такая дикая слабость, словно его разом и напрочь лишили воздуха.
Ему почудилось, будто на его голову, плечи и грудь внезапно обрушился груз в полтонны весом. Он ощутил во рту едкий металлический вкус сухой пыли и, судорожно захлебнувшись ею, начал чихать, икать, давиться рвотой. Тщетно пытался он двинуться, крикнуть, сделать хоть что-нибудь: руки его как будто были скованы невидимыми наручниками, горло — удушьем, а рассудок — ужасом неминуемой близкой смерти. Потом острая боль пронзила ему грудь, все тело, от ключиц до паха, от пупка до плеч, особенно безжалостно впившись в руку и ногу слева, и он увидел, что падает с диванчика, а пол несется ему навстречу — очень быстро и в то же время невыносимо медленно, как бывает в страшном сне. Он рухнул наземь, чувствуя, что не в силах шевельнуться; потеряв равновесие, он через миг потерял и сознание, неизвестно, надолго ли, но совершенно точно после того, как вспомнил о предупреждении Фельдмана насчет воздействия крайних температур на коронарные сосуды.
Впрочем, он довольно быстро пришел в себя, хотя и не мог еще произнести ни слова; забытье напоминало не черный экран выключенного телевизора, нет, — скорее сознание его действовало на манер камеры, выпавшей из рук убитого оператора: она продолжает снимать то, что находится перед ее объективом — угол комнаты, паркет, отставший плинтус, часть батареи, засохшую каплю клея на ковре. Он решил приподняться, но тут же тяжело рухнул обратно на пол. Вероятно, кроме дамы в черном, к нему сбежались еще какие-то люди, так как он смутно сознавал, что над ним склонились, что с него стаскивают пиджак, переворачивают на спину, ищут ближайший телефон, а вскоре подоспела и Служба спасения.
Красивые молодые люди, мускулистые, невозмутимые и внушающие полное доверие, были одеты в зеленовато-голубую форму с кожаными прибамбасами и альпинистскими карабинами на поясах. Они бережно уложили Феррера на носилки и точными движениями вдвинули носилки в фургон, на котором приехали. Теперь Феррер чувствовал себя в безопасности. Он еще не уразумел, что все это весьма напоминает февральское происшествие, только в худшем варианте, и собрался было заговорить, но ему вежливенько приказали помалкивать до самой больницы. Что он и сделал. А затем опять провалился в беспамятство.