Как известно, Шенгенские соглашения, вошедшие в силу в 1995 году, установили возможность свободного пересечения границ для граждан стран — участниц договора. Отмена контроля внутри Шенгенского пространства и введение усиленных проверок на внешних его рубежах позволили богачам со всеми удобствами ездить к другим богачам и одновременно стали барьером для простых людей, уподобив их нищим эмигрантам, отчего они пуще прежнего осознали свое бедственное положение. Разумеется, никто не отменял таможенный досмотр, который возбраняет какому-нибудь чужаку безнаказанно ввозить и вывозить все, что угодно, однако и эти могут теперь ездить туда-сюда, не дожидаясь часами на границе отказа в штампе. Именно к такому переезду и готовится нынче Баумгартнер.

Он досконально обследовал юго-запад Франции, со всеми его экомузеями, достопримечательностями, панорамами, обзорами, и этот сектор страны, расположенный в левом нижнем уголке карты, больше не представлял для него никакой тайны. Последнее время он держался как можно ближе к южной границе, не удаляясь от нее более чем на час езды, словно нелегальный пассажир на борту дырявого пакетбота, предусмотрительно скрывающийся возле спасательной шлюпки или пожарного шланга.

Теперь Баумгартнер уже не сомневался, что пора уносить ноги: достаточно было того, что последние три дня ему ежедневно мозолил глаза один и тот же мотоциклист в красном комбинезоне и красном же шлеме. Впервые он приметил этого типа издали, в зеркальце заднего вида, на департаментском шоссе, вьющемся среди гор; мотоциклист то исчезал, то вновь появлялся из-за очередного крутого поворота. Второй раз он засек его у пункта дорожной платы, рядом с двумя полицейскими в черном, на мотоциклах; похоже, это был тот самый, он стоял, опершись на свою машину, и жевал бутерброд, не снимая шлема, что как будто не мешало активной работе его челюстей. Третий раз Баумгартнер столкнулся с ним на национальном шоссе, возле телефонной будки Службы спасения: похоже, у него забарахлил мотоцикл. Проезжая мимо, Баумгартнер постарался как можно сильнее обдать его грязью из ближайшей глубокой лужи и злорадно захихикал, когда тот вздрогнул под фонтаном мутной воды. Правда, он с некоторым разочарованием отметил, что мотоциклист не погрозил ему вслед кулаком.

Впрочем, красный мотоциклист внес хоть какое-то разнообразие в скитальческую безотрадную жизнь под покровом молчания и тайны, которую Баумгартнер вел в эти недели. Присутствие чужака и внушаемая им тревога слегка рассеяли гнет уединения и мертвую тишь гостиничных номеров, где каждый жест отдавался гулким эхом. Единственной связью Баумгартнера с внешним миром, утешавшей его в одиночестве, были ежедневные телефонные звонки в Париж; именно в последней такой беседе он и сообщил о своем отъезде в Испанию. «Осень уже на носу, — сказал он, — и вечера стали холодноваты. Дожди льют, не переставая. Там мне будет лучше».

Оттуда, где он находится, то есть, из Сен-Жан-де-Люз, в Испанию можно проехать двумя путями. Либо по шоссе номер 63, где граница состоит из арок и колонн, выстроенных в ряд и завешанных всевозможными панно и эмблемами, где пожелтевший дорожный пунктир, наложенный некогда термическим способом, давно и безнадежно облупился, где все окошечки закрыты за ненадобностью, а шлагбаумы, наоборот, подняты днем и ночью, где трое сонных пограничников в выцветших мундирах стоят спиной к движению, сами не зная, что им тут делать. Либо по национальному шоссе номер 10 — именно его-то Баумгартнер и выбирает.

Шоссе номер 10 ведет к Бехобии, граница там проложена по мосту через реку Бидассоа. Огромные грузовики стоят перед последним французским домом, где размещается банк, а таможня нынче представляет собою разоренный и заброшенный каземат с уныло обвисшими шторами на окнах. Жалкие остатки грязных стекол кое-как скрывают внутреннее запустение; впрочем, скоро барак снесут: мадридские власти наконец вняли жалобам местной коммуны на катастрофическое состояние пограничного пункта, и экскаваторы, можно сказать, уже роют землю копытом в ожидании постановления об имущественном и экокомическом упадке данного района и приказа разнести все это к чертовой матери.

Но уже и сейчас местность выглядит, как после взрыва. Большинство домов с осевшими стенами утонули в сорняках; трава и деревья растут даже на проваленных крышах. В недостроенных домах окна завешены тряпьем или черноватой пленкой. Здесь пахнет гнилью и стройкой, а небо окрашено в тона ржавчины или экскрементов, хотя его трудно даже разглядеть из-за сплошной стены дождя. Несколько местных заводиков, размалеванных лозунгами, окруженных мусорными кучами и пустыми строительными лесами, выглядят запущенными еще издали. Автомобили на другом берегу реки, брошенные как попало, ждут своих водителей, сошедших, чтобы купить беспошлинные выпивку и курево. Но стоит выехать на шоссе, как оно начинает мельтешить красными огнями, и транспортный поток то и дело захлебывается в пробках, выплевывая машины судорожно, мизерными порциями, как чахоточный больной остатки легких.

Баумгартнер следует общему примеру: выходит из машины и, натянув на голову воротник пальто, бежит к лавкам с дешевым товаром. В одной из них продаются черные нейлоновые дождевые шляпы, подбитые шотландкой; это очень кстати, и Баумгартнер начинает их мерить одну за другой. Пятьдесят восьмой размер ему мал, шестидесятый слишком велик, а потому он без колебаний берет пятьдесят девятый, который, по логике вещей, должен быть впору, но который после примерки перед зеркальцем в машине оказывается совершенно не впору, однако делать нечего, и «фиат» беспрепятственно пересекает границу. Баумгартнер облегченно вздыхает.

Хорошо известно, что после перехода границы человеческое тело совершенно преображается: взгляд теряет остроту и напряженность, дыхание становится легче, звуки слышатся отчетливее, ароматы ощущаются интенсивнее, даже солнце и то глядит иначе. Исподволь подточенные ржавчиной дорожные указатели сообщают непривычные данные о виражах, уменьшении скорости или неровностях шоссе; некоторые из надписей труднопонятны, и Баумгартнер чувствует, как превращается в кого-то другого, вернее, и остается прежним и становится иным, как будто в старое тело перелили новую кровь. Вдобавок, с момента пересечения границы подул легкий бриз, какой не водится во Франции.

В трех километрах от разоренного пограничного пункта он оказывается в новой пробке. Левую сторону шоссе перегородил фургон с надписью ПОЛИЦИЯ, люди в черных мундирах фильтруют поток машин, а дальше, через каждые пятьдесят метров, стоят другие, в камуфляже, с автоматами на груди, не сводя глаз с дороги. Баумгартнера пропускают, однако еще через три километра, когда он едет с умеренной скоростью, его перегоняет фургон «рено» цвета, морской воды. Но вместо того чтобы оторваться от «фиата», фургон катит рядом с ним, потом из-за опущенного стекла показывается рука в рукаве того же синеватого цвета, заканчивающаяся длинной бледной кистью с тонкими пальцами, которая медленно колышется сверху вниз и слева направо, словно дирижируя, а на самом деле указывая на обочину, куда Баумгартнер спокойно, но решительно вынужден свернуть.

Выполняя сей цивилизованный маневр и стараясь при этом не вспотеть от страха, Баумгартнер включает знак поворота, мягко тормозит и останавливается. Фургон проезжает еще метров десять, и из него выходят двое. Это испанские таможенники, улыбающиеся, тщательно выбритые, идеально — словно только что из парикмахерской — причесанные, в отглаженных мундирах; они приближаются к Баумгартнеру танцующим шагом, на их устах еще не отзвучала песенка. Один говорит по-французски почти без акцента, второй молчит. «Передвижная таможня, месье, — говорит тот, который говорит. — Небольшая формальность; будьте любезны предъявить документы, ваши и на машину, и откройте, пожалуйста, багажник».

Не прошло и минуты, как содержимое багажника уже изучено тем, который молчит; сумка, одежда и туалетные принадлежности не вызывают у него интереса. Тот, который молчит, чрезвычайно бережно закрывает багажник; тем временем второй, держа в руке удостоверение личности Баумгартнера, скользит балетным шагом к фургону, откуда возвращается три минуты спустя, несомненно после того, как соединился по телефону с терминалом. «Все в порядке, месье, — говорит он, — примите наши извинения и искреннюю благодарность за содействие, которое делает нам честь и еще сильнее укрепляет нашу безграничную уверенность в пользе и разумности миссии, к счастью, доверенной нам, миссии, коей мы готовы посвятить всю свою жизнь безраздельно, без оглядки даже на семенные обязанности и прочие препятствия („Да“, — вставляет Баумгартнер), чья важность и каждодневные тяготы еще больше воодушевляют, способствуя рождению энтузиазма, ведущего нас на борьбу с язвой, зовущейся нарушением принципов таможенного досмотра („О, да“, — вставляет Баумгартнер), но которая одновременно разрешает мне пожелать вам, кроме здоровья и благоденствия, от имени моего народа в целом и таможенной службы в частности, счастливого пути». «Спасибо, спасибо», — бормочет ошарашенный Баумгартнер, дает с перепугу задний ход, тормозит и наконец отъезжает.

Итак, он едет дальше, и осень в самом деле уже настигла его, и настигла всерьез, — в этом легко убедиться, взглянув на небо, где параллельно национальному шоссе летит журавлиная стая. Да, журавли мигрируют, это их время года для традиционного перелета по маршруту Потсдам-Нуакшот, через Гибралтар, почти беспосадочного и часто совпадающего с направлением шоссе на земле. Они остановятся в пути лишь единожды, практически в середине маршрута, на бесконечной прямой дороге из Альхесираса в Малагу, уставленной пилонами, на чьих верхушках какой-то мудрый местный начальник позаботился устроить большие, в размер журавлей, гнезда. Они немного передохнут там, покричат своими тоскующими голосами, перекусят местными крысами и гадюками, а может быть — кто знает! — и какой-нибудь падалью, а тем временем двое красавчиков-таможенников в своем фургоне, переглядываясь, прыскают со смеху. «Me parece, tio, — говорит тот, кто говорит, тому, кто молчит, — que hemos dado tiem-po al Tiempo». И оба корчатся от смеха, а бриз все свежеет и свежеет.

Спустя минут двадцать, незадолго до полудня, Баумгартнер въезжает в курортный городок. Он ставит «фиат» в центре, на подземной стоянке, снимает номер в отеле «Лондон и Англия», на берегу бухты, и выходит прогуляться — так, ненадолго, без определенной цели — по широким светлым улицам центрального квартала, изобилующего магазинами одежды, шикарной и не очень. Он владеет испанским вполне достаточно, чтобы примерить брюки в магазинчике, но недостаточно, чтобы объяснить, почему они ему не нравятся. Затем он идет в старый город, чьи улицы кишат невероятным количеством баров. Войдя в один из них, Баумгартнер указывает на разные выставленные в витрине закуски — вареные, жареные, с соусом — и быстро съедает их прямо у стойки, не садясь, после чего возвращается в отель приморским бульваром.

Две недели спустя становится чрезвычайно холодно для начала октября. Отдыхающие гуляют на приморском бульваре в куртках и пальто, мехах и шарфах; детские коляски, которые матери везут на курьерской скорости, набиты перинками и одеяльцами. Из окна своего номера в «Лондоне и Англии» Баумгартнер замечает женщину роскошного тюленьего сложения, облаченную в черный сплошной купальник и входящую в океанские волны, один цвет которых — серовато-зеленый — вызывает дрожь и озноб. Дама-тюлениха стоит у берега в гордом одиночестве, под мрачным свинцовым небом, не сулящим ничего хорошего; люди на бульваре останавливаются и глазеют на нее. Она входит в ледяную воду сперва до лодыжек, потом до колен, потом до живота и, наконец, до талии; на этом этапе купальщица осеняет себя крестом и, вытянув руки вперед, пускается вплавь; Баумгартнер завидует ей. «Что в ней есть такого, чего не хватает мне? Может быть, умение плавать? Я вот не умею. Креститься умею, а плавать — нет».